В тропической Голландии, Бакунин Модест Модестович, Год: 1895

Время на прочтение: 14 минут(ы)

В ТРОПИЧЕСКОЙ ГОЛЛАНДИИ

ГЛАВА I.

В виду невидимой Явы. — От Танджонг-Приока до Батавии. — Тропический Paradou и болота. — Первые впечатления. — Triple extrait de Java. — Где же Батавия? — Физиономия города.

Танджонг-Приок. — 28 апреля 1894 г. пароход ‘Godavery’ французских Messageries около 5 часов утра подходил к порту Батавии, Танджонг-Приоку. Раньше 6 часов нельзя было, по причине темноты и вследствие тумана, вступить на рейд, и мы, задерживая ход, медленно приближались к конечному пункту нашего долгого странствования. Пассажиры давно поднялись и группами стояли на палубе, оживленные и довольные, все смотрели вперед в бинокли и с нетерпением ожидали момента, когда снова можно будет, после 28 дней плавания от Марселя, почувствовать под собою твердую почву и при том испытать это наслаждение досконально, а не урывками, как то было до сих пор в Александрии, Порт-Сайде, Коломбо и Сингапуре, где мы высаживались на берег всего на несколько часов, чтобы затем опять, не без некоторого сожаления, вступить на палубу нашего ‘Мельбурна’. Мы окончательно простились с ним в Сингапуре. ‘Мельбурн’ с его симпатичным капитаном Vimont ушел далее в Сайган, Китай и Японию, нас же, пассажиров, отправлявшихся на Яву, сдал младшему и меньшому брату своему ‘Godavery’, линии annexe, совершавшему правильные рейсы между Сингапуром и Батавией.
Я, в числе прочих своих сотоварищей по плаванию, стоял давно одетый на палубе и быть может с большею интенсивностью, чем остальные пассажиры, усиленно смотрел в сторону еще отдаленного дебаркадера. Мне еще в Европе наговорили столько чудес о Яве, мои голландские спутники на ‘Мельбурне’ и ‘Годавери’ в свою очередь так восторженно отзывались о Батавии, этой, по их словам, ‘королеве и жемчужине дальнего востока’, что я ожидал, на первых же порах, увидеть нечто необычайное, какую-то феерию, в сравнении с которою несомненно живописные и часто величественные виды на острове Цейлоне и в Сингапуре должны были казаться грубо скомпонованною декорациею какой-нибудь второстепенной провинциальной сцены.
Но, как я ни напрягал зрение среди полумрака, — здесь окончательно светает лишь после 6 часов утра, — я никак не мог различить береговой линии, на которую мне тщетно указывал капитан. Я должен однако отдать себе справедливость, заявив, что я и после 6 часов, к сожалению своему, увидел не много больше, так что-то смутное и неопределенное впереди, которое можно было одинаково принять за облако или за опушку леса. Помнится, что я в своем нетерпении сильно досадовал на то, что не имею l’oeil marin. Но я впоследствии очень легко и скоро утешился, когда оказалось, что собственно говоря и смотреть-то было не на что. Но в данный момент я уже готовился было думать, что Явы вообще не существует, что мы совершенно напрасно проплавали 28 дней, что Ява миф и слух пустой, пущенный злонамеренными людьми с целию эксплоатировать легковерие таких путешественников, которые, подобно мне, никогда еще, в самых отважных своих странствованиях, не добирались дальше Неаполя и Корфу. В Европе мне самым сериозным образом рассказывали небылицы и басни о Яве. И вдруг Явы нет и никогда ее не было? А что, если это небытие и составляет величайшее из чудес без числа, о которых мне повествовали?
Ведь уже был однажды подобный печальный прецедент с островом Мальтой, слух о существовании которой также оказался недоразумением: во время оно какой-то султан отправил своего адмирала с фрегатом на остров Мальту. Турецкий адмирал снарядился в путь, проплавал долго, крейсировал усердно в море, вертелся как волчек вокруг да около, да так Мальты и не розыскал, о чем, вернувшись в Константинополь, и донос всеподданнейше падишаху.
Что, если и со мной повторится смехотворное приключение турецкого адмирала в виду близкой, но невидимой Явы? Я уже мысленно готовил донесение в этом минорном тоне и смысле в подлежащее ведомство, которое столь неосторожно командировало меня в сказочные и неведомые края.
Но вот пробило 6 часов, и с наступлением дня все эти фантастические представления рассеялись подобно призракам.
Пароход пошел полным ходом, очертания окружающих предметов выступают явственнее, мы вступаем в какой-то длинный и узкий корридор между двух каменных дамб с маяками, образующих вход на открытый искусственный рейд Танджонг-Приока, порта Батавии, отстоящего однако от города на 10-12 километров. Некрасивое преддверие к непривлекательному почти пустынному рейду. Кругом все плоско, низменно, затоплено, всюду поднимаются осязательно для глаза беловатые густые испарения из трясин и болот, среди которых вязнет в миазмах маларии богом забытый и людьми покинутый Танджонг-Приок, до того нездоровый, что здесь после заката солнца не остается живой души. И по-прежнему почти ничего нельзя разглядеть. Лишь в каких-нибудь 200 саженях расстояния от дебаркадера я наконец увидел берег. Я понял тогда, почему он до сих пор так упорно скрывался: у Танджонг-Приока берег до такой степени низменный, что едва заметною полосою поднимается над поверхностью воды, так что издали нет возможности различить демаркационную линию между залитою сушею и морем.
‘Годавери’ вплотную подошел к каменной набережной, загромыхали якорные цепи, спущены были мостики, по которым устремилась, тесня и толкая друг друга, целая орава полуголых малайских носильщиков кули. Агенты гостиниц совали пассажирам печатные prospectus и предлагали свои услуги. ‘Hotel des Indes’, ‘Grand Hotel de Java’, ‘Hotel Niderlanden’. Куда обратиться, какую гостиницу выбрать, вопрос этот меня мало интересовал, так как мне известно было, что две первые гостиницы в Батавии, считающиеся лучшими, обе хуже и что отели здесь вообще какие-то печальные каравансараи, лишенные самого элементарного комфорта, и что кормят везде одинаково, т.е. прескверно.
Меня встретил на пароходе русский вице-консул, весьма изящный и молодой еще представительный голландец, который самым предупредительным образом отдал себя в полное мое распоряжение. Себя и ‘опаса’ своего, т.е. служителя при консульстве, малайца, который еще на берегу поразил меня своим торжественным видом и трехцветною повязкою с русским гербом через плечо. Но белый цвет очутился по незнанию или недоразумению внизу, так что повязка, имевшая очевидную претензию изображать русский консульский флаг, в действительности давала сочетание французских или голландских, а никак не русских цветов. ‘Надо будет первым же делом исправить и реформировать эту оплошность’, подумал я, сосредоточенно и не без признательности за его любезность пожимая руку моего русского голландца.
Вице-консул был несколько изумлен, когда я довольно развязно и бойко стал объясняться по-малайски с носильщиками, отдавая им приказания насчет багажа. Он и не подозревал, что я, чуть ли не на другой день по выходе из Марсели, познакомился и сблизился с голландским семейством, возвращавшимся на Яву из отпуска в Европе. Мингеер и Мефрау ван Г. во время путешествия посвятили меня во все тайны малайского языка, и я под их руководством сделал столь быстрые успехи, что мог под конец выражаться и говорить довольно свободно с прислугою на этом впрочем легком до наивности языке. Но я благоразумно умолчал об этом обстоятельстве. Для меня и для личного престижа моего было во всех отношениях выгоднее, если мой будущий сослуживец и подчиненный составит себе на первых же порах самое выгодное представление об изумительных способностях своего будущего шефа. Он мог вообразить и действительно подумал, как он мне признался впоследствии, что я уже в Петербурге, в министерстве иностранных дел, успел ознакомиться с малайским языком. Я не счел нужным его разубеждать в этом.
Таможенный осмотр оказался, благодаря вице-консулу П., пустою формальностию. Пока он возился с моим багажем, я остался на набережной, приглядываясь ко всему меня окружающему. Но и тут не было ничего интересного. Во внутреннем, довольно тесном бассейне рейда, рядами стояли раньше нас пришедшие или готовившиеся к отплытию срочные океанские пароходы, большею частью под голландским флагом, но в незначительном количестве. Оживления на рейде не было никакого, и ничто решительно не обнаруживало, всего в каких-нибудь 10 километрах внутрь страны, присутствия крупного торгового entrepot и главного города Явы, а с нею и всей обширной колониальной империи голландцев в Нидерландской Индии. Группы мингеров в белом с ног до головы стояли и разгуливали по набережной, встречая своих прибывших из Европы родных и близких. Меня поразила лишь одна особенность: голландские офицеры, в застегнутых мундирах темного сукна, с таковыми же панталонами и с суконными кэпи на голове, одетые и экипированные точь в точь, как у себя в холодной Голландии. Слышны были гортанные звуки голландского языка, в котором буква х извлекается с усиленным придыханием, как будто из глубины желудка. Даже небо было какое-то пасмурно-серое и неприветливое и напоминало Голландию. Словом, и здесь та же Голландия, только потеплее, хотя жара в 8 часов утра была еще сносная.
Это сходство с Голландией сказывалось все сильнее по мере удаления от Танджонг-Приока. Линия железной дороги в Батавию тянется вдоль низменной, залитой водою местности, по правую сторону вьется уходя вдаль темнобурая лента канала, попадаются даже ветреные мельницы, что довершает сходство с голландским пейзажем.
Несмотря на роскошную тропическую растительность, окаймляющую с обеих сторон полотно железной дороги, пейзаж этот не представляет для глаза ничего привлекательного. Всюду разбросаны букеты изящных бамбуков, растущих вверх группами в несколько сот стволов, бананы с отвислыми, сухими и полинялыми листьями, ficuo indico с их воздушными корнями, висящими на воздухе и образующими вокруг главного ствола темные своды, под которыми вечно царствует полумрак и сырость. Извилистые змееобразные лианы фантастически переплетаются, скрещиваются, перебегая с одного дерева на другое. Кокосовые пальмы устремляются кверху по прямой линии, подобные пущенной ракете и, подобно ракете же, там в пространстве, рассыпаются по всем направлениям ниспадающими расчлененными ветвями. Но эти прямые гладкие стволы кокосовых пальм, которых встречаются десятки тысяч, чрезвычайно однообразны и действуют а la longue утомительно на глаз. Бананы (musa), с их огромными темными листьями, менее изящны, чем те однородные им экземпляры, которые мы так тщательно выводим у себя в Европе в теплицах или даже в комнатах. Здесь засохшие рыжие листья беспомощно ниспадают вдоль ствола, походя на те непривлекательные, хотя и живописные лохмотья, неподдающиеся описанию, вывешенные для просушки, которыми турист с преувеличенным энтузиазмом к couleur locale может еще любоваться в эксцентричных рабочих кварталах Неаполя и Генуи. И все это составляет непроходимую чащу, все эти пальмы, ficuo, бананы и прочее наступают на вас агрессивно, как бы угрожая подавить и задавить вас. Листва большею частью темнозеленого цвета. Растительность несомненно роскошная, слов нет, но она носит какой-то трагический характер. Неговоря уже о массе наступающей со всех концов чащи, вы невольно вспоминаете, что Ява родина всяких гадов и ядов. Вы знаете, что проникнуть в эту чащу, под эти таинственные темные своды, далеко не безопасно даже среди бела дня. Там кишмя кишат змеи, тарантулы, тысяченожки и разные зловредные гады. В канавах и каналах скрываются крокодилы, а среди болотной трясины, под каждым кустом, под каждою кочкою сокрыто чудовище, которое злее и беспощаднее всякого гада. Чудовище это — пресловутая болотная малария, которая отовсюду протягивает к вам свои часто смертоносные щупальцы.
Поезд подвигается вперед с весьма умеренною быстротою, и вы из своего безопасного убежища в вагоне можете довольно равнодушно смотреть по обе стороны на непрекращающуюся чащу леса и на болота с их ужасающим животным и иным содержимым. Этот растительный фейерверк пальм я бамбуков, бамбуков и снова пальм донельзя однообразен и утомителен. Притом все это неподвижно и мертво, и производит грустное впечатление чего-то бесконечно великого и могучего, действующего на ваше сознание подавляющим образом. Кажется, л конца нет этому тропическому кошмару. Вы вспоминаете невольно болезненно раздражающий нервы, бесконечно варьированный, но в сущности все тот же Leitmotif, на котором построен роман Золя — la faute de l’abbe Mouret.
Помните пресловутое описание радости и наслаждений, испытываемых аббатом Мурэ и его подругой в запущенном Paradou, в котором каждый цветок, каждое растение живет, чувствует и вибрирует? Каждое дерево говорит на своем ему одному свойственном языке. И все эти отдельные голоса и звуки, острый запах цветов сливаются в один аккорд, в одну гармоническую гамму, поющую напряженным до одурения нервам опьяняющий гимн любви и чувственности.
Тропический лес также поет свою песнь, но песнь эта роковая, трагическая, с нею связано представление о зловредных стихийных силах, о ядовитых испарениям, о смерти через упущение змей и гадов. И это не есть игра расстроенного воображения — Ява действительно классическая родина разных ужасов в самых разнообразных формах и видах, которые все приводят к одному неутешительному знаменателю: если не прямо смерть, то полное расстройство всего организма, весьма и слишком даже часто приводящее к тому же конечному результату, при условии конечно несоблюдения гигиенических правил и при неразумном не на туземный лад приноровленном образе жизни. В яванском Paradou аббат Мурэ не просуществовал бы безнаказанно и двух дней. Я по крайней мере с первых же дней испытал и впоследствии испытывал все то же жуткое и гнетущее впечатление, производимое тропическим лесом, прелести которого, я сознаюсь, не понимаю, с убеждением отдавая предпочтение темному и торжественному сосновому бору или малейшей самой жиденькой дубовой роще в старой Европе перед этими гигантскими, фантастическими формами экваториальной флоры.
А где же обезьяны? По росписанию и если верить рассказам, которых я наслышался в Европе, они обязательно целыми гирляндами должны цепляться по ветвям деревьев, сопровождать вас ужимками, а подчас и швырянием кокосовых орехов. А пресловутые тигры, которые свободно гуляют по улицам Батавии? Вы ожидаете, что поезд, того и гляди, переедет и задавит перебегающего через полотно дороги тигра или наскочит на мирно дремлющего грузного крокодила. Вы в праве ожидать этого, вам в Европе торжественно обещали подобный интересный инцидент. И вдруг ничего. Бы чувствуете себя глубоко разочарованным и обиженным. ‘Стоило же, думаете вы, покидать Европу и плавать 28 дней, чтобы встретить под экватором новое подобие сырой и плоской Голландии. Как это банально!’
Да, но банальность эта, подобно отысканному вами сходству с Голландией, только кажущаяся. Вы все же на Яве, в гнилых тропиках, в этом нет возможности сомневаться: сквозь отворенное окно в вагоне вас донимает запах или скорее сочетание запахов, которое неизменно и немилосердно будет вас преследовать за все время вашего здесь пребывания: в воздухе пахнет мокрою землею, сыростью и гнилью. Это специфический запах, розлитый по всей Яве, этот triple extrait de Java встречается одинаково в лесу и в жилых помещениях. Не следует забывать, что вы имеете дело здесь не с добродушным и безвредным голландским болотом и что в некоторых местностях Явы выпадает в год до 4 метров дождевых осадков. Лес и болота беспрерывно тянутся до самого старого города, где расположены все коммерческие конторы, банки и консульства. Старая Батавия все же нельзя сказать — здоровее, но менее нездорова, чем Танджонг-Приок. Но и здесь уже в 4, самое позднее в 5 часов по полудни всякая деятельная жизнь и движение прекращается, и никто не остается ночевать, все по той же причине: после захода солнца малария вступает в свои права. Вследствие сего в первой четверти 19 столетия знаменитый своею энергиею генерал-губернатор и наполеоновский маршал Батавской республики Дэндельс в одно особенно сырое и туманное утро взял да и перенес резиденцию на несколько километров внутрь страны, туда, где в настоящее время находится новый город. Выбор оказался дотого удачным сравнительно с прежнею гнилою местностью, что маршал дал нововозникшей колонии знаменательное название Weltevreden (Wehlsu-frieden). Замечательно, что название это упрочилось и сохранилось за новым городом и до сего дня. И ныне еще коренные индо-голландцы на Яве называют Weltevreden новые кварталы, так как под Батавией собственно подразумевается прежняя, упраздненная резиденция, составляющая ныне торговый и консульский квартал.
Если Танджонг-Приок с его плоскими берегами и мизерным пустынным рейдом произвел на меня впечатление далеко не грандиозное, то старая Батавия показалась мне совсем жалкою и притом грязною деревнею. Ничто положительно не выдавало присутствия значительного центра. Маленький и жалкий деревянный вокзал, какие-то длинные и низкие одноэтажные домики, в которых помещались торговые конторы, склады и дешевые рестораны, огромные пустынные немощеные площади с такими же непривлекательными покосившимися па сторону домами — и всюду грязь и лужи непролазные. Дома на улицах и на набережных неизбежных каналов стояли старые, местами потрескавшиеся от сырости и ветхости, с опавшей штукатуркой и грязными деревянными лестницами, которые вели в помещения столь же неопрятные. Отовсюду несло кроме triple extrait de Java еще чесноком и острою вонью сушеной рыбы, без которой многочисленные здесь китайцы не могут существовать.
Я смотрел по сторонам и дивился: куда же девалась образцовая голландская опрятность, неужели голландцы, столь щепетильные и аккуратные, освоились с этими непривлекательными условиями, с этою мизерною, почти постыдною обстановкою и не предпринимают ничего, чтобы хоть несколько очистить эти авгиевы конюшни? Вероятно, недоумение, мною испытанное, явственно изобразилось на моей физиономии, так как спутник мой поспешил заметить несколько смущенным, как мне показалось, тоном: ‘о, это старый город, le quartier des affaires et des comptoirs, мы здесь проводим только несколько часов в день для занятий, живем же далеко отсюда в Вельтевредене’.
‘Верю и надеюсь, что ваш Weltevreden окажется почище’, ответил я мысленно, но уже не без некоторой доли недоверия, так как все, мною до сих пор виденное, значительно охладило мои способности восторгаться, и я к знаменитой ‘королеве и жемчужине дальнего востока’ начинал заранее относиться скептически. Мне в этом не пришлось раскаяться впоследствии, при более близком ознакомлении с городом.
И здесь, во второй раз повторился тот же казус, что и в Танджонг-Приоке, в виду невидимой Явы. Маленькие батавские лошадки (с острова Суматры) моего коллеги П. мчали нас быстро, несравненно быстрее, чем из окон вагона мелькали по обе стороны все те же гаденькие и низенькие дома с бесконечным числом китайских столяров и мебельщиков в нижнем помещении. Но где же Батавия? Города по-прежнему не было видно. Еще огромная и вонючая площадь Глодок, загроможденная китайцами и малайскими торговцами фруктов, овощей и неизбежной сушеной рыбы, затем снова канал, в котором купались и ныряли pele mele мужчины, женщины и дети. Кое- где показались отдельно стоящие, на этот раз опрятные маленькие домики с цветниками без цветов и с целым рядом растений в кадках, на высоких подставках расположенных перед балконом правильными треугольниками. Я полагал, что мы вступили в предместие, но, к немалому смущению моему, спутник мой почти строгим и недовольным тоном поведал мне, что это и есть город — Molenvliet, ведущий к пресловутому Вельтевредену. Наконец мы чуть не галопом въехали на обширный двор, в конце которого помещался центральный флигель ‘Hotel des Indes’, с длинными и низенькими dependances по правую и по левую руку. Здесь мы на время простились, вице-консул отправился менять для меня деньги и распорядиться скорейшею доставкою мне багажа, запропавшего где-то на станции.
Я остался один с моими грустными размышлениями и глубоко разочарованный при мысли, что мне предстоит целых пять лет жить среди этой обстановки, не представляющей ничего привлекательного и не обещавшей даже повидимому быть интересною. Все зависит на новых местах от первого впечатления, а до сих пор я, к великому огорчению своему, не вынес ничего отрадного из первого моего ознакомления с действительностию, оказавшеюся много ниже и банальнее той фантасмагории, каковою в воображении моем являлось все, что имело с Явою малейшее соприкосновение. Но не может же этого быть, утешал я самого себя, я еще не видел и не знаю своей будущей резиденции, надо будет немедленно осмотреться, ознакомиться с городом, не даром же мне рассказывали такие чудеса о Батавии. Наши моряки, посетившие Батавию, чрезвычайно ее хвалили, а моряки народ бывалый, они на своем веку видали виды.
Я быстро снарядился в белый фланелевый костюм с английскою каской типа helmet и пошел наудачу бродить по городу.
‘Hotel des Indes’ оказался на бойком, центральном месте, у перекрестка двух каналов, вдоль которых по Рейсвейку и Нордвейку расположились изящные домики особняком и лучшие ‘токо’ (магазины). Сейчас же рядом с отелем, против моста я нашел роскошный магазин фирмы Eigen Hulp с европейскими и японскими товарами, огромный и богатый склад всевозможных изделий, который можно уподобить петербургскому дому Кумберга. Наискось помещалось здание клуба ‘Harmonie’ с крытыми галлереями, изящной беломраморной лестницей и огромным весьма роскошным помещением, в котором даются концерты и балы. Здесь дан был городом бал Его Императорскому Высочеству Государю Наследнику Цесаревичу, ныне благополучно царствующему Императору, когда он несколько лет тому назад посетил Батавию и Яву.
Рейсвейк и Нордвейк с его продолжением параллельно уличному фасаду ‘Harmonie’ составляют единственные в Батавии улицы. Но этого однако не следует понимать в европейском смысле. Оплошного ряда соприкасающихся домов здесь не существует за исключением каких-нибудь 50 сажен длины против ‘Harmonie’, где, и то лишь с одной стороны, в низких домиках помещаются две аптеки, французский куафер, ‘его превосходительства генерал-губернатора’, и еще 3-4 французских магазина.
В Пасар-Бару (новом базаре), правда, есть также настоящая улица с домами по обе стороны и с магазинами китайцев и торговцев японскими и индийскими товарами, но Паоар-Бару отдален от центра и расположен в малайском квартале.
Вдоль канала по Рейсвейку и Нордвейку лежат не дома, а скорее дачи особняком среди садов, того типа, который можно встретить например в Киссингене и Рейхенгалле и прочих курортах. Батавия вообще не похожа на город. Это скорее какое-то Царское Село или Петергоф, с тою лишь разницею, что аллеи здесь окаймлены не кленами и березами, а тропическими деревьями канари, фикусами и баньянами. Батавия огромная деревня, растянутая на значительном пространстве. Посреди города — бесконечно квадратная голая и унылая площадь, Konungsplein в 4 кв. километра в окружности. Это даже, строго говоря, не площадь, а пустопорожнее место, покрытое жидкой травой и превращающееся в дождливый сезон в непроходимое топкое болото. На нем пасутся тощие коровы, что еще более усиливает впечатление загородности и деревни. Печальнее этого Konungsplein’а нельзя ничего себе представить, а между тем голландцы несказанно гордятся необъятностию этого унылого Царицына Луга. Это самый аристократический и шикарный квартал. Жить на Konungsplein’е составляет амбицию всякого порядочного негоцианта, плантатора и чиновника, но эта фантазия обходится довольно дорого, так как дома здесь много дороже, чем в ином менее элегантном квартале. Степь эта представляет еще иное преимущество: здесь свободно гуляет ветер, задерживаемый лишь аллеею баньянов, посаженною кругом всей площади, а потому здесь относительно свежее, тогда как в иных местах в городе днем и ночью одинаково душно и влажно, как в русской бане.
Дома на Konungsplein’е, действительно, очень элегантные, все на один лад: низенькие, почти подавленные огромною остроконечною крышею, по которой стекают потоки дождя.
Подъезды над беломраморными лестницами защищены кроме того крытыми галлереями, так что получается впечатление чего-то вдавленного глубоко в землю, да кроме того еще притиснутого сверху несоразмерно высокою и длинною крышею. В домах этих, низеньких и темных, должно быть невообразимо душно, несмотря на свежий белый мрамор лестниц, открытых балконов и жилых помещений, в которых сквозняк заменяет неизвестную и нелюбимую голландцами индийскую ‘пунка’.
Голландцы утверждают, что от усиленного и постоянного употребления пунки выпадают волоса — не знаю, до какой степени основателен подобный, повсеместно здесь установившийся предрассудок.
Но как все мертво и пустынно, особенно на Konungsplein’е, походящем с 9 часов утра до 5 вечера на обширное кладбище. Ни души на балконах домов, весьма незначительное движение на улицах. Все спасаются от жары, лежать с босыми ногами вверх на бесконечно глубоких креслах и показываются лишь с 6 часов, по заходе солнца, да и то большею частию в экипажах, так как пешком ходить голландцы не любят. Вечером все эти дачи освещаются, и с темной улицы можно видеть насквозь иллюминованные балконы и гостиные, в которых никогда никого не принимают, так как все совершается на передней крытой галлерее. Эти залитые светом хорошенькие ажурные бонбоньерки, сплошь уставленные цветами и редкими растениями, — чрезвычайно эффектны. На них приятно и весело смотреть, и эта вечерняя иллюминация составляет единственную веселую нотку среди окружающего общего уныния, вызываемого неподвижностью людей, угнетающею духотою, серым небом и непроглядным мраком, который неизменно начинается с 6 часов после заката солнца. Лунные ночи здесь чрезвычайно редки.
Я тщетно искал в городе сколько-нибудь выдающегося общественного здания или частной постройки. Все на один лад, казенно и банально. Недурно однако здание театра и довольно эффектно, для Батавии, огромное здание на Waterlooplein’е, в котором помещаются различные правительственные департаменты и учреждения. Здание это двухэтажное, да и вообще Waterlooplein с его обелиском посредине и двумя памятниками в честь знаменитых индо-нидерландских деятелей много красивее скучнейшей степи, именуемой Konungsplein’ом. Дворец генерал-губернатора не представляет ничего замечательного. А между тем голландцы, столь долго владевшие Явой, имели, кажется, время и возможность придать Батавии более городской и монументальный вид. Батавия только разрослась и расширилась, но нисколько не украсилась. Климат тут не причем. Сингапур также лежит у тропиков, но между тем какая громадная разница, вся в пользу английского владения. Сингапур, несмотря на своих многочисленных китайцев и туземцев, все же являет вид не деревни, а города и притом благоустроенного, в котором жизнь и движение так и кипят ключем.
И мне стало обидно, почему я попал именно в эту неинтересную и непривлекательную Батавию. Коллеги мои, Путята и барон Кистер, со мню одновременно долженствовавшие открыть первые штатные русские консульства, назначены были — первый в Мельбурн, а второй в Вальпарайсо.
Сравнительно с этими почти недосягаемыми по отдалению местами почетной ссылки, Батавию пожалуй можно было отнести к категории ‘мест не столь отдаленных’.
Но все же я был убежден, ознакомившись со своею новою резиденциею, что Мельбурн и Вальпарайсо несравненно лучше и что вообще все, и где бы то ни было, лучше Батавии.
Я изменил этот взгляд лишь много позже, после того как осмотрелся и приноровился к новым условиям и новой среде, особенно же после того, как догадался перенести свою резиденцию из Батавии в более симпатичный во всех отношениях Бейтензорг, во внутрь страны, в 1 1/2 час. расстояния по железной дороге от душной, дорогой и скучной Явайской столицы. В Бейтензорге, среди чисто деревенского уединения, я научился относиться к Батавии с меньшим предубеждением… Но об этом в следующих письмах…

М. Бакунин.

Текст воспроизведен по изданию: В тропической Голландии // Русский вестник, No 9. 1895
OCR — Иванов А. 2015
Прочитали? Поделиться с друзьями:
Электронная библиотека