ВЪ ТОЛП.
ВЪ ТОЛП.
(Картинка съ натуры).
К. Баранцевичъ.
‘Сверный Встникъ’, No 12, 1890
В толпе, Баранцевич Казимир Станиславович, Год: 1890
Время на прочтение: 11 минут(ы)
Мы выхали на широкое, пыльное шоссе, по которому, безъ перерыва, тянулся народъ. Шли попарно, и въ одиночку, и группами въ нсколько человкъ, и, казалось, конца не будетъ этой верениц людей. Судя по костюмамъ и лицамъ, большинство были мщане, мелкіе торговцы, прислуга, ремесленники, отставные солдаты и прочій мелкотравчатый, такъ называемый ‘угловой’ людъ. Нкоторые имли видъ настоящихъ паломниковъ, съ загорлыми, почти бронзовыми лицами, босые, съ котомками за плечами и длинными суковатыми палками въ рукахъ. Они шли ровной походкой привычныхъ пшеходовъ, опустивъ головы въ суровомъ молчаніи. Насъ поразило обиліе женщинъ, преимущественно пожилыхъ и крайне болзненныхъ на видъ, во всемъ черномъ, въ какихъ-то уродливыхъ, старомодныхъ чепцахъ… Какъ рдкое явленіе попадалась какая нибудь миловидная двушка въ туго накрахмаленномъ ситцевомъ плать съ блымъ шелковымъ платочкомъ на голов. Двушку сопровождалъ обыкновенно молодой человкъ въ новомъ сюртук, мшкомъ сидвшемъ въ таліи и въ новомъ картуз. Но и у молодежи лица были серьезныя, и та не позволяла себ ни разговоровъ ни улыбки.
Городъ остался позади. Въ сромъ туман жаркаго утра тонули контуры церковныхъ куполовъ и черныхъ фабричныхъ трубъ. Воздухъ былъ удушливо зноенъ. По шоссе, въ облакахъ пыли, двигались экипажи самыхъ разнообразныхъ конструкцій: тащился городской извощикъ съ сдокомъ-франтомъ въ цилиндр и пестромъ галстух, скрипя и громыхая ползъ дилижансъ, какъ Ноевъ ковчегъ набитый публикою, трусила крпкая купеческая телжка съ возсдавшими въ ней купцомъ съ купчихой, шагомъ тянулась ломовая ‘качка’ съ наколоченными вдоль неоструганными досками, долженствующими ‘для удобства публики’ изображать сиднія, обгоняя и обдавая пылью всхъ, лихо мчалась на резиновыхъ шинахъ собственная пролетка и въ ней, пестря лентами и цвтами на шляпк и сверкая брилліантами, покачивалась какая нибудь сорокалтняя купеческая вдова.
Чмъ, больше подвигались мы къ селу, тмъ все боле и боле попадалось народу, пшеходы уже не довольствовались узкой придорожной тропинкой и брели по шоссе, замедляя движеніе экипажей. Вдоль дороги уже начинали попадаться пикеты нищихъ и разстояніе между этими пикетами замтно уменьшалось.
— Подайте милостыньку, Христи ради! раздавались жалобные вопли,— подайте, благодтели, слпенькому!
И рядомъ со слпцомъ, глядвшимъ впередъ незрячими очами, протягивавшимъ руку съ чашечкой и бормотавшимъ: ‘подайте слпенькому’,— въ благородной поз испанскаго гидальго,— одну ногу далеко впередъ, другую назадъ, упираясь рукою въ бокъ,— стоялъ интеллигентнаго вида субъектъ и, ни слова не говоря, обдавалъ каждаго проходившаго выразительнымъ взглядомъ. Надо полагать, что такой субъектъ считалъ совершенно излишними какія бы то ни было просьбы: каждый долженъ былъ видть его истрепанные, даже просто истерзанные, ботинки съ торчащими наружу пальцами, панталоны съ бахромой, оборванное, неопредленнаго цвта пальто, наглухо застегнутое у подбородка, каждый долженъ былъ понять, что подъ пальто, кром голаго, гршнаго тла, ничего больше не имется и, понявъ все это, во-очію убдиться, до чего можетъ дойти ‘благородный’ человкъ, невинно пострадавшій на служб.
Десять шаговъ дальше,— и мы видимъ другого нищаго: это странное существо,— получеловкъ, полузврь, существо ходящее на четверенькахъ и мычащее что-то такое, чего понять нтъ никакой возможности. Еще нсколько шаговъ и въ маленькой, ручной телжк полулежитъ другое существо,— лохматое, бородатое, съ идіотскимъ выраженіемъ безцвтныхъ, какъ у варенаго судака, глазъ. Кто то на ходу бросилъ въ телжку кусокъ ситника, существо вдругъ оживилось, зашевелилось, схватило ситникъ въ об руки и, не поднимая ко рту, наклонясь, пожираетъ его съ аппетитомъ голоднаго звря. А вотъ совершенно апостольская фигура слдующаго по порядку нищаго: характерная голова съ крутымъ лбомъ, на лысомъ, пожелтвшемъ, какъ пергаментъ, череп не мене характерная шишка, втеръ колышетъ длинную, изжелта-блую бороду старика. Выраженіе изборожденнаго морщинами, обвтрившагося лица — дтски простодушное, изъ-подъ нависшихъ клочьями бровей голубые глаза ласково смотрятъ на проходящихъ…
Паломники поспшно стекались къ тому мсту, гд изъ-за купы деревьевъ возвышался блый съ колоннами храмъ, вокругъ котораго уже колыхалось цлое море головъ. Берега рчки, протекавшей неподалеку отъ церкви, широкій мостъ, площадь передъ церковью,— все было залито народомъ, все пестрло сочетаніемъ всевозможныхъ цвтовъ женскихъ шляпокъ и платьевъ, яркихъ бабьихъ платковъ, зонтиковъ, картузовъ и ‘котелковъ’. Слва, сейчасъ же за мостомъ, бллся длинный рядъ палатокъ съ дтскими игрушками, пряниками и сластями, внутри нкоторыхъ палатокъ на-скоро сооружены были длинные столы со скамьями, предназначенные для угощенія паломниковъ чаемъ. Для этой цли, за палатками, у канавы, дымились громадные, выше человческаго роста, самовары. Желающихъ пить чай покуда оказывалось немного, да и т немногіе пили торопливо, обжигаясь горячей жидкостью и прислушиваясь, не отошла ли обдня.
При всемъ желаніи мы не могли попасть въ часовню, около часа простояли мы передъ ней, наблюдая такую давку, что страшно становилось за человческія кости. Десятка полтора городовыхъ съ полицейскимъ офицеромъ едва сдерживали напоръ толпы. У входа видна была только медленно колыхавшаяся масса головъ и поднятыя вверхъ на палки и зонтики шляпы и фуражки. Съ четырехъ часовъ утра, едва открыли часовню, толпа не рдла, а, наоборотъ, только сгущалась. У выхода колыхалась такая же толпа, пытавшаяся проникнуть въ часовню съ другого конца.
— Нельзя отсюда! Здсь выходъ! Обойдите! Господа, нельзя! надрывался отъ усилій остановить толпу атлетическаго сложенія городовой, но толпа все напирала, напирала, городовой охрипъ, озлился, отъ словъ перешелъ къ дйствію и подъ конецъ такъ изнемогъ, что его смнилъ свжій городовой.
— Да нельзя-же, господа! Потрудитесь обойти! Входъ съ другого конца! Бабушка, ты куда? вжливо началъ новый городовой, а черезъ четверть часа уже кричалъ охрипшимъ голосомъ.
— Ты куда! Назадъ! Говорятъ теб нельзя! Эй, ты, рыжая борода, куда лзешь! Тетка! Гов-вво-рятъ т-тте-б!..
— Гони! кричалъ у часовни полицейскій офицеръ,— словъ не понимаютъ!
Но толпа все прибывала и прибывала и, какъ мн казалось, просто давила тхъ, которые, по общанію, ползали вокругъ часовни на колняхъ. Съ этими ничего нельзя было сдлать, по двое, по трое, нескончаемой вереницей ползли они на голыхъ колняхъ прямо по песку и каменьямъ. Изнеможенные, покрытые потомъ и пылью, съ страдальчески вытаращенными глазами они все ползли и ползли, цпляясь другъ за друга. Со всхъ ‘угловъ’, подваловъ и чердаковъ сошелся сюда этотъ полуголодный, удрученный болзнями людъ. Каждый изъ этихъ несчастныхъ наврное полжизни ходилъ по докторамъ и лечебницамъ, по мсяцамъ лежалъ въ больницахъ, не вылечился. Тяжело было впечатлніе отъ этого торжественнаго шествія человческихъ недуговъ, но самое тяжелое и самое главное было еще впереди и о немъ, конечно, не догадывался мой спутникъ — очень толстый и очень нервный Андрей Карловичъ. Онъ сидлъ въ палатк на длинной скамь передъ столомъ, залитымъ чаемъ и кофе и перепачканнымъ остатками снди, и благодушно покуривалъ сигару. Неподалеку, на трав, спрятавъ голову въ руки, спала молодая женщина. Подл дв старухи деревянными ложками ли какую-то мутную похлебку, а позади нихъ — неопредленнаго вида субъектъ въ изодранномъ пиджак и опоркахъ на босую ногу стоялъ въ задумчивой поз и смотрлъ въ толпу. На грязномъ, отекшемъ лиц субъекта написано было что-то въ род ожиданія: ‘когда-же, молъ, начнется давка?’. Признаюсь, я не безъ опасенія отодвинулся отъ него…
Смутный говоръ шелъ въ толп, кишвшей вокругъ насъ. Богомольцы длились своими впечатлніями. ‘Угольный’ людъ, очевидно, чувствовалъ себя прекрасно на свжемъ воздух.
— Купите, баринъ, житіе мученицы Параскевы!
Передо мною выросъ субъектъ совершенно ярестантскаго вида. Даже пальто, длинное и срое, напоминало нсколько арестантскій халатъ. Лицо у этого человка было обритое, желтое, съ впалыми, проницательными глазами, носъ и подбородокъ заострившіеся, движенія его были медленныя, болзненныя. Я смотрлъ на этого человка и думалъ: сколько лтъ высидлъ онъ въ каменномъ мшк, когда, получивъ, наконецъ, возможность гулять на вол, по солнцу, и продавать житіе Параскевы, онъ и въ наружности и въ манерахъ сохранилъ еще забитость и робость заключенника?
Только что мы съ Андреемъ Карловичемъ успли пріобрсти по книжк съ молитвами, а человкъ въ арестантскомъ пальто отойти и присосдиться къ старухамъ, аппетитно вкушавшимъ похлебку, какъ передъ нами уже стоялъ деревенскій парень, лтъ 20, съ деревяннымъ коробомъ, въ которомъ кучками лежали металлическіе образки.
— Образковъ не надо-ли, господинъ? предлагалъ парень.
— Какіе-же у тебя образки?
— Разные есть! Параскевы Пятницы, Казанской, Смоленской, Георгія Побдоносца, Дмитрія Солунскаго, скороговоркой высчитывалъ парень,— Солунскаго возьмете?
— Нтъ! Дай намъ мученицы Параскевы! Что стоитъ?
— По дв копйки всего-съ!
— А тесемочка?
— Тесемочки эти съ образками… По три копйки.
— Подайте, милостивцы, на построеніе… послышался сбоку гнусливый голосъ старца съ книжкою. Тутъ-же оказались дв монахини съ желтыми, одутловатыми лицами. Он стояли молча, опустивъ глаза.
Мы отошли къ часовн, желая взглянуть на крестный ходъ, который долженъ былъ идти по главной дорог изъ церкви, мимо часовни на мостъ, и, обойдя поселокъ, вернуться въ церковь. Дорога была занята сплошною толпой народа. Вс, также какъ и мы, стояли безъ шапокъ подъ палящими, почти отвсными лучами полуденнаго солнца и ждали. Въ толп шелъ сдержанный говоръ, прерываемый моментами полнйшаго затишья, когда всмъ почему-то вдругъ казалось, что крестный ходъ начался. Я былъ стиснутъ со всхъ сторонъ такъ, что не могъ пошевельнуться. Бокъ о бокъ со мною стояла плотная женщина въ новомодномъ ватерпруф, съ объемистымъ кожанымъ сакомъ на рук, впереди меня торчало множество затылковъ, отъ которыхъ несло такъ называемой ‘семейной’ помадой и деревяннымъ масломъ, сзади я ощущалъ горячее дыханіе нсколькихъ человкъ, стиснутыхъ также, какъ и я. Одна баба, очевидно не зная куда двать руки, положила ихъ мн на плечи, какой-то солдатъ положилъ мн на шею руку въ шаршавомъ, колючемъ обшлаг и по временамъ довольно чувствительно тыкалъ мн въ голову козырькомъ фуражки. Человкъ мщанскаго вида, въ черномъ долгополомъ сюртук, совсмъ прижался ко мн съ лваго бока,— такъ что я даже слышалъ какіе-то странные хрипы у него въ груди,— и вытянувъ тонкую, загорлую шею, смотрлъ то направо, то налво, какъ журавль изъ осоки.
— Ничего не видно! Какъ есть ничего-съ! пояснялъ онъ мн,— надо быть еще не скоро-съ!
— Анъ неправда! Сейчасъ начнется, ходъ-то! отвчала женщина въ ватерпруф,— вонъ, смотрите, солдаты идутъ!
Дйствительно, прямо на толпу шло десятка полтора солдатъ. Толпа раздвинулась и солдаты прошли къ церкви.
— Жандары дутъ! объявила баба.
По булыжной мостовой послышался конскій топотъ. Съ десятокъ жандармовъ и столько-же казаковъ прохали шагомъ черезъ толпу по направленію къ церкви. Сдлалось еще тсне.
А разговоры въ народ шли своимъ порядкомъ.
— Она, вдь, матушка, во многихъ мстахъ являлась! разсказывала лавочниц въ ковровомъ платк женщина въ ватерпруф,— въ Олонецкой губерніи явилась пастуху. Пасъ онъ стадо…
— А.? Такъ, такъ! заинтересовалась разсказомъ лавочница,— ска-а-жите на милость!
— Очень многіе исцленіе получаютъ! сообщалъ солдатъ,— въ прошломъ году, сказывали, на евтемъ самомъ мст одна женщина исцлилась. Порченая она была, т. е., будемъ такъ говорить, изъ этихъ самыхъ кликушъ. Подвели ее къ икон-то, она и кричитъ: ‘не хочу, не хочу, не выйду!’ И таково, этто, страшно кричала. Священникъ наклонился надъ нею и говоритъ: ‘успокойся, успокойся, что ты’!.. Ну, онъ и вышелъ…
— А? Скажите! Какъ-же это вышелъ-то? поинтересовался купецъ.
— А такъ, значитъ, изо-рту кругленькое что-то, желтенькое выскочило, да какъ по-ка-тится! Ну, и смирилась, ничего!
— Ска-а-жите на милость! удивился купецъ.
— Это совершенно врно-съ! шепнулъ мн мщанинъ, вотъ что они разсказываютъ… Врите-ли, я самъ былъ, можно сказать, свидтелемъ! Съ мста не сойти. Думалъ, какъ же это такъ… Вотъ и привелъ меня Богъ сюда, стою, это, смотрю, вотъ какъ теперь-съ. Подводятъ мужчину, порченаго… Ну, извстное дло: ломаетъ его, корчитъ, изъ нутра кричитъ: ‘не выйду!’ Подвели этого мужчину къ икон, пододвинули его, приложиться, значитъ, заставили. Сейчасъ же стихъ, замолчалъ, а потомъ черезъ минуту, не больше, извините за выраженіе, вотъ такими шариками, не больше грецкаго орха (мщанинъ показалъ), зеленые такіе и какъ будто дымъ изъ нихъ… Закружились, закружились эти самые шарики-съ и пропали, ровно скрозь землю сгинули! А человкъ тотъ поправился совсмъ, какъ слдуетъ быть!
— А нынче-то за обдней что было, не слышали? подхватила баба.
— Нтъ. А что? заинтересовались слушатели.
— Порченая одна кричала! Такъ, на весь народъ: это, говоритъ, мн родная мать сдлала, хотла невстк, а мн угодила! Вытащили ее изъ церкви-то!
— Оно точно, длаютъ-съ! почему-то шепотомъ, пояснялъ мн мщанинъ,— больше но злоб, а то изъ зависти. Зналъ я одну бабу-вдьму, такъ та черезъ квасъ больше дйствовала. Напоитъ квасомъ…
— Идутъ, идутъ! пронеслось въ толп, и все вокругъ стихло. Наступилъ моментъ томительно напряженнаго ожиданія. Слва у церкви всколыхнулись и остановились, загорясь на солнц, хоругви, кресты, иконы.
По середин дороги вытянулся по-парно длинный хвостъ народа, норовившаго подойти подъ носилки иконъ. Раздались крики, взвизгиванья женщинъ, плачъ дтей.
— Назадъ, назадъ! кричали жандармы,— дай дорогу!
Я видлъ, какъ одинъ изъ нихъ, молодой, безусый парень сидвшій на огромной лошади, все наклонялся съ сдла… Приподнявшись на ципочкахъ, я понялъ, въ чемъ было дло.
Моментально произошла невообразимая давка: люди лзли другъ на друга, давили, сшибали съ ногъ. Низкорослыя деревца, ограждавшія тротуаръ, трещали и гнулись, даже палаткамъ угрожала опасность быть снесенными людскою волной. Я оглянулся. Стоявшій подл меня Андрей Карловичъ очутился далеко позади въ самой жестокой свалк. Онъ крутился, какъ крутился бы мячъ, брошенный въ водоворотъ, и былъ увлекаемъ все дальше и дальше отъ меня. Лицо у него было блдное, испуганное, глаза растерянные.
— Андрей Карловичъ, держись! крикнулъ я ему. Но звукъ моего голоса затерялся въ сотн криковъ, восклицаній и воплей. Я видлъ только, какъ въ послдній разъ мелькнула его срая шляпа и изчезла.
— Боюсь, боюсь, боюсь, боюсь! Дико кричалъ чей-то женскій голосъ въ середин самой густой толпы, гд, между жандармскими киверами, возвышалась богатая икона, вся украшенная лентами, полотенцами, крестиками, цвтами и пр. Я вытянулъ, на сколько могъ, шею и увидлъ, какъ двое здоровыхъ мужчинъ и женщина волокли къ икон упиравшуюся и барахтавшуюся красивую молодую двушку. Густые, блокурые волосы въ безпорядк раскидались по ея вздрагивавшимъ плечамъ, платье было измято и, мстами, разорвано. Выраженіе дикаго ужаса свтилось въ ея широко раскрытыхъ, голубыхъ глазахъ, закинувъ голову назадъ, двушка металась и рвалась изъ рукъ державшихъ ее. Вдругъ, почти у самой иконы, она оказалась приподнятой на воздухъ, широкая мужская рука схватила ее за затылокъ и наклонила лицомъ къ икон. Все замерло вокругъ. Глаза всхъ, съ выраженіемъ тоски и напряженнаго ожиданія, остановились на двушк! Въ тысячной толп стало такъ тихо, что я явственно слышалъ жужжаніе крыльевъ какой-то большой мухи. И страшно и жутко сдлалось мн, нервный ознобъ пробжалъ по всему тлу.
Двушка поцловала икону и начала медленно креститься. Какое то необычайное умиленіе разлилось но ея заплаканному, успокоившемуся лицу.
— Поцловала икону… поцловала… крестится… смотрите! послышались тихіе возгласы, и толпа, какъ одинъ человкъ, облегченно перевела духъ. Лица у всхъ были тоже умиленныя, женщины плакали, крестились и шептали молитвы.
Это былъ моментъ сильнйшаго напряженія нервовъ толпы въ нсколько десятковъ тысячъ человкъ. Казалось, еще какая-нибудь черточка, капелька чего нибудь и Богъ знаетъ что могло бы произойти.
— Чего толкаешься-то! послышался вдругъ впереди меня визгливый, бабій голосъ,— надла пруфъ, да и думаешь, что барыня!
Вотъ это-то восклицаніе и послужило предломъ нервному настроенію толпы. Кто то поддакнулъ баб, женщина въ ‘пруф’ яростно накинулась на обидчицу, мщанинъ, лицо котораго было необыкновенно блдно и напряженно, вдругъ усмхнулся.
— Охъ, ужъ эти бабы! шепнулъ онъ мн, завсегда съ ними канитель! Позволь, позволь, голубчикъ, куда же ты это? Видишь, ходу нтъ! сердито обернулся онъ къ напиравшему сзади маленькому гарнизонному солдатику, круглому и красному, какъ хорошій помидоръ.
— Солдату завсегда есть ходъ! съ апломбомъ заявилъ солдатикъ, оттирая мщанина.
— Ой ли? усомнился тотъ, впалой грудью стараясь отстоять позицію,— ишь ты, кислая шерсть! шепотомъ, озлобленно произнесъ онъ, уступая.
Но въ эту минуту крестный ходъ, двинулся дальше, и новая волна людей смыла и барыню въ ‘пруф’, и солдата, и мщанина, и меня, и всхъ, кто стоялъ около меня, внизъ, подъ откосъ къ самымъ палаткамъ.
Тутъ я совершенно неожиданно нашелъ Андрея Карловича. Онъ сидлъ на скамейк, подл какой-то бабы, опустивъ голову, въ состояніи полнйшаго угнетенія духа. У стола деревенскій мальчикъ-подносчикъ проворно переполаскивалъ множество чайныхъ чашекъ. Немного поодаль какой-то человкъ давалъ пить ребенку, сидвшему на рукахъ у женщины. У ребенка былъ усталый, изнуренный видъ, онъ пугливо озирался большими глазами и жадно глоталъ воду. Я понялъ, что это былъ тоже одинъ изъ ‘порченыхъ’, который очевидно только что выдержалъ искусъ.
— Ахъ, mein Grott, mein Gott! воскликнулъ Андрей Карловичъ, завидя меня и поднимаясь навстрчу,— какъ я радъ! Я думалъ, что совсмъ потерялъ васъ!
— Сидите, сидите, господинъ! торопливо заговорила баба, хватая Андрея Карловича за рукавъ и силой сажая его,— успокойтесь!
— Что съ вами? спросилъ я, пораженный видомъ моего спутника,— вамъ нездоровится?
— Да какъ же можно, милый господинъ! жалобнымъ тономъ перебила баба, сочувственно глядя на Андрея Карловича,— разстроиться-то, вдь, какъ можно!
— Ахъ, mein Gott, mein Gott! шепталъ Андрей Карловичъ,— я не знаю, что со мной! Это такъ ужасно, что я видлъ!
Баба испуганно и сочувственно глядла на него и, мн казалось, что въ этомъ взгляд какъ бы сказывалась близкая увренность въ томъ, что и Андрей Карловичъ тоже ‘порченый’.
— Нынче что-то много больныхъ! замтилъ подносчику человкъ, поившій ребенка.
— Ихъ завсегда много! равнодушно отвчалъ парень,— сейчасъ вотъ тутъ одна женщина была, такъ она троихъ своихъ дтей испортила, а потомъ и себя.
— Ишь ты? изумился тотъ,— а чмъ испортила-то?
— Яблоками, что-ли! также равнодушно отвчалъ парень, забирая груду вымытыхъ чашекъ и направляясь къ самоварамъ.
— Пойдемте отсюда! предложилъ я Андрею Карловичу.
— Пойдемте, пойдемте! обрадовался тотъ.— ахъ, пожалуйста!
Я взялъ его подъ руку, и мы направились къ мосту. Идти приходилось въ густой толп, и мы подвигались медленно. На мосту полиція разгоняла народъ, не позволяя останавливаться, и мы пошли скоре, но за мостомъ снова были затерты толпой. Люди стояли сплошною массой, поджидая крестный ходъ. Въ переднихъ рядахъ я увидлъ тхъ-же, которыхъ раньше уже подводили къ иконамъ, и хотя больныхъ, по прежнему, съ обихъ сторонъ поддерживали подъ руки, но они, повидимому, вовсе не нуждались въ этомъ, такъ какъ вели себя очень спокойно. Между ними стояла и та красивая молодая двушка, которая такъ страшно кричала и барахталась, волосы у ней были, по прежнему, распущены и на ше лежалъ внокъ изъ бумажныхъ розъ. Такіе внки я видалъ на многихъ женщинахъ.
Съ трудомъ пробрались мы за мостъ и остановились перевести духъ. Картина, представившаяся намъ, была чрезвычайно характерна и грандіозна. Все видимое пространство отъ моста до церкви было залито народомъ. Налво выдлялись блые ряды палатокъ, направо зеленая лужайка и берегъ рки были испещрены группами человческихъ фигуръ. Прямо, постепенно удаляясь, золотились на солнц кресты и хоругви. Позади насъ въ живописномъ безпорядк раскинулись всевозможные экипажи, начиная съ шикарной коляски и кончая деревенскими телгами съ привязанными къ нимъ и жевавшими сно толстобрюхими крестьянскими лошаденками. Экипажи, деревья и крыши какихъ-то сараевъ и будокъ были унизаны публикой. Голубое, безоблачное небо и яркое солнце придавали особенное оживленіе, особенную прелесть картин…
Въ послдній разъ мелькнули кресты и хоругви, и исчезли. Прекратился и колокольный звонъ. Толпа начала рдть, разсыпаясь по селу. Подходя къ шоссе, мы увидли длинный рядъ нищихъ, стоявшихъ по обимъ сторонамъ дороги. Нкоторые, протянувъ руки съ чашечками, гнусливымъ голосомъ пли духовныя псни. Съ краю стояла отвратительнаго вида старуха, служившая поводаремъ старика съ совершенно вытекшими глазами. Къ старух подходили босоногіе ребятишки въ возраст отъ 7 до 10 лтъ и горстями отдавали мдныя деньги. Старуха проворно сосчитывала ихъ и съ каждаго гривеника платила ребятишкамъ по дв копйки. Получившіе свою долю проворно убгали обратно. Нкоторыми изъ сборщиковъ старуха была недовольна и, не стсняясь, при народ, ругала ихъ за лность. Это было нчто врод открытой антрепризы нищенства. Когда мы садились въ дилижансъ, вмщавшій всего шесть пассажировъ, слитный гулъ десятитысячной массы людей доносился до насъ съ той стороны, гд были палатки. Уставшіе паломники пили чай, закусывали, покупали дтямъ сласти и игрушки, иные усяли берега рки, расположившись съ посудой и сндью, какъ солдаты на бивуак, иные сходили на плоты, пили желтовато-мутную воду и мылись. Кое-гд молодежью затвались игры въ горлки и чехарду. Какой-то оборванный субъектъ ухарскаго вида въ заломленной на затылокъ барашковой шапк прошелъ мимо насъ, наигрывая на гармоник. Начиналось гулянье…