Зоя Туманова.
В то утро выпал иней
Зоя Туманова.
В то утро выпал иней
БЭАМ не мог ошибиться. Он этого просто не умел.
* * *
* * *
* * *
———————————
Выходные данные
Выходные данные
В то утро выпал иней, Туманова Зоя Алесксандровна, Год: 1981
Время на прочтение: 10 минут(ы)
БЭАМ не мог ошибиться. Он этого просто не умел. И все-таки — попробуйте поверить, что такая вот рожица, круглотой и размером с циферблат будильника, и неумелая улыбка в половину рта, и беспокойные пальчики, хватающие воздух, — все это принадлежит Величайшему Поэту всех Времен!
Был очередной День Избрания.
В этот день молодые родители узнают, какой путь жизни следует выбрать тому маленькому, беспомощному, бесконечно дорогому существу, что зовется их ребенком.
Этот день приходит не сразу.
Сначала собирается документация: специальные службы обращаются в архивы, получают подробные данные о прямых предках по линии отцовской и материнской — в обозримом прошедшем, суммируют сведения об их занятиях, дарованиях, хобби, затем в работу включаются психогностика, геноаналитика, органография, аллергология и прочие разветвления медицины, изучаются результаты всевозможных анализов, кардио- и энцефалограммы, графики биотоков, анкеты вкусов и пристрастий, психотесты и прочее, при надобности — выясняется, к примеру, имел ли пра-пра-прадедушка вредную привычку вдыхать дым сжигаемого в бумажной оболочке табака и в самом ли деле пра-прабабка была несравненной кружевоплетельщицей…
Собранные сведения переводятся на перфокарты. БЭАМ — Большой Электронный Автономный Мозг анализирует их и в считанные секунды выявляет способности, заложенные в младенца природой, определяет оптимальный вариант будущей его профессии и выдает взволнованным родителям Прогноз.
Давно уже на планетах Солнечного Ареала нет деления профессий на ведущие и отстающие, на очень престижные и не очень. Кто у вас? Будущий астроагроном? Водитель космостата? Генный инженер? Все родители ликуют одинаково.
Но вот те, двое… Папа и мама Величайшего!
Смотрите-ка, сели на скамеечку. Кормят своего — страшно выговорить, кого! — из термостата с соской…
На них поглядывают — с почтением, завистью. Подумать, какая на людях ответственность! Ведь это не просто талант. И даже не гений. А самый… самый… самый…
Что-то он напишет?!
Все шло своим чередом.
В обычные сроки будущий Величайший начинал агукать, ‘гулить’, обзаводился первым зубом, учился сидеть и ползать. И вот он выговорил Слово…
Событие было зафиксировано. Вскоре родителей пригласили на СВУП — Совет Выдающихся Умов Планеты. Председатель СВУПа, моложавый академик ста семи лет, чемпион африканского региона по фигурному дельтапланеризму, начал свою речь без вступлений: время каждого из присутствующих в зале и сидящих у видеофонов было одной из величайших ценностей Планеты.
— Зачитываю анкету БЭАМа, серия тысяча сто пятнадцать, номер триста пятьдесят, код ‘Раковина’. Имя ребенка — Сергей Петров, возраст — три земных месяца, призвание — поэзия, возможный уровень достижений — наи-наи-наи… — усмехнувшись, академик объяснил: — Операторы решили, что машину заело, но техник сказал, что все в порядке. После проверки — еще десять ‘наи’ и потом уже ‘высший’. Сами понимаете, результат небывалый, в виде исключения, прогноз был продублирован, БЭАМ повторил его — без отклонений!
Академик сделал паузу и, словно взяв разбег, продолжал:
— Всем ясно: высочайший уровень достижений — всего лишь возможность. История знает гениев, не раскрывшихся вполне и вовсе не явленных миру. Такое случалось в прошлом, у нас — не должно! И наша задача — создать режим оптимально благоприятный для того, чтобы великая возможность, дарованная природой, осуществилась на уровне совершенства. Как этого добиться? Какие методы воспитания и обучения должны применяться?
На пульте вспыхнула зеленая искра, Председатель нажал кнопку, осветился экран видеофона — появилось лицо Профессора.
Человек этот, фанатично преданный литературе, пренебрегал ради нее даже спортом, и в свои шестьдесят пять выглядел уже немолодым: контактные линзы поблескивали на его глазах, шевелюра на висках отступила.
Он тоже говорил кратко:
— Не может быть двух мнений: Будущему гению лирики должно дать дисциплинирующее воспитание, дабы ввести разлив его эмоций в русло и гармонизировать музыку души, образование, естественно, сугубо литературное. С детских лет — погрузим его в океан Поэзии! Сонеты гениев былого — его колыбельная. В играх — ни шагу без мелодического, рифмой окрыленного слова!
Таково мое мнение и, надеюсь, многих единомышленников.
Новое сверканье зеленой искорки. Встал Главный Психолог Северного полушария:
— Только не мое! Должен предупредить: при таком индексе восприимчивости, какой отметил БЭАМ у Сергея Петрова, все это, чужое, может быть принято и осознано как свое! И мы вместо гениального Создателя вырастим Интерпретатора! Вместо нового, неслыханного Слова — прозвучит еще один вариант классических образцов. Я предупредил!
— Нет, нет и нет!
Это выкрикнул, не прося слова, порывистый и кипучий Поэт, Лауреат обоих полушарий. Не обращая внимания на предостерегающий жест Председателя, он продолжал запальчиво, словно ставя восклицательный знак после каждого слова:
— Было, знаем! Обрушатся… всей громадой… тысячелетия! Гений за гением! И ты — вечный ученик! А вернее — копиист! Подражатель, вольный или невольный! А потом еще напичкают теорией — законы, правила! Три единства! Ружье, висящее в первом акте, должно выстрелить в третьем! Разъяснят, дожуют до полной потери вкуса! И получается — у литературно образованных — не свое, цельное, а лоскутное одеяло из обрывков чужого! Из расхожих образов и затрепанных слов!
Председатель нажал кнопку, раздался мелодичный звон. Поэт хмуро замолк.
— Что вы предлагаете, конкретно? — спросил Председатель. Оратор снова оживился.
— Хватит с нас литературы — от литературы! Не нужно ему никакого стиховедческого образования! Пусть останется взвихренным и угловатым! Пусть в ритмах его стихов отзовутся валы моря и порывы ветра! И мы услышим первозданное слово Поэта — кристалла жизни!
Из дневника Профессора педокорреляции (ППК).
Запись первая
‘Ура, ура и еще раз ура! Никак не могу опомниться — за что такая честь? Именно я назначен Воспитателем Величайшего! Разумеется, все многообразие педокоррелятивной работы не сведется к основным принципам, выработанным СВУПом в результате двухнедельной дискуссии. Кстати, вот они:
а) источник поэтических впечатлений для Величайшего — природа, как можно более первозданная,
б) источник языка — все сокровища литературы, за исключением поэзии как таковой,
в) круг общения: Воспитатель, родители, учителя, библиотекари, фольклористы, сверстники (по особому отбору),
г) главный запрет — ни одной поэтической строки, произнесенной в присутствии Величайшего.
Я, со своей стороны, внес уже некоторые дополнения и уточнения: никаких колыбельных, потешек и прибауток — со стороны матери. Что касается сверстников, то, видимо, из двенадцати миллиардов, населяющих планеты Солнечного Ареала, можно будет найти десятка два ребятишек, абсолютно лишенных поэтического слуха, которые никак не сумеют не то что сочинить — запомнить хоть четыре рифмованных строки.
И еще — учитывая неизжитые у некоторых забывчивость и непоследовательность, я попросил специалистов по психотехнике подкрепить запрет на поэтическое слово в присутствии будущего Величайшего мерами технического порядка. И они обещали полный контроль.
Нас поместили в заповеднике ‘Лесная школа’. И здесь стало понятно, как мало я видел в жизни природы!
Здесь есть река — не заключенная в трубу, не обрамленная набережными. Ее извивам нельзя найти геометрических соответствий. Эта зеркальная лента повторяет все краски земли и неба, дарит им переливчатый блеск, она тихо зыблет отражения деревьев.
Вечерами по реке льется расплавленное золото заката.
Стоп. Профессор! Вы только что чуть не процитировали запретное…
Запись вторая
Все идет без осложнений. Я пишу в отчетах: ‘Аппетит в норме. Аппетит выше нормы. Игровая деятельность активизируется’.
По общим отзывам растет нормальный, здоровый ребенок. Бегает, кричит, падает — как все. И говорит…
С каким трепетом я отмечаю эту уверенную властность в овладении чудом родной речи! Владыка суффиксов и флексий, он вносит в нее порядок и симметрию. Заяц — зайчиха? Значит, ‘поросенок и поросиха’. ‘Кончилась темнота, теперь светлота’. ‘Петя — толстяк, а я тоняк!’. ‘Окно можно занавесить и разнавесить…’
Запряжет любую морфему, если надо выразить чувство: ‘От машины пахло бензином-пребензином! А ракетоплан пролетел низочко. Мамы не было — я ее везде-вездешонько искал!’
Или — вот такая сравнительная характеристика, выданная мне и самому себе: ‘Я много говорю и тихо ем, а вы многотихный и быстроемный!’.
Запись третья
Здесь есть лес — не парк, а настоящий, без тропок.
Пробираемся меж деревьев. Выходим на луг. Березы на взгорке словно струятся и текут под ветром — зеленая река, вознесенная в небо…
Сережа…
Он свой и в лесу, и в стрекочущем таинстве луга. Для него все вокруг — живое, как мы. ‘Дуб — задрал свои черные руки. Ветер подул, озеро затанцевало. У дождя ноги длинные: от неба до земли’.
Первобытный антропоморфизм сродни поэтическому одухотворению природы.
Да, он Поэт. Будущий…
Запись четвертая
Жадно читает. ‘Я хочу миллион толстых книг’.
Населяет мир образами книг, искусства. Листья в луже — ‘золотые рыбки’. Дивный свет зари, окрасившей утро в тона непостижимой нежности, — ‘как будто вошла принцесса в розовом платье’. Вентилятор сравнил с лопоухой мышью из голографического мультфильма.
Неужели вторичности не избежать? Сократить круг чтения? Но ведь это значит — обеднить мир чувств…
Запись пятая
Взглянул на почки тополя: ‘Листья прорезаются!’ Какая точность слова!
У кого из классиков — попытка выразить смутное состояние души, полугрезу, полувоспоминанье: ‘Все это уж было когда-то, но только не помню, когда…’?
Сережа сказал: ‘А это уже было один раз? Все так мне м_о_р_о_ш_и_т_с_я, что это уже было…’
Какое чудесное словечко, — дитя трех отцов: ‘морочить, мерещиться, моросить’!
Запись шестая
Он самостоятельно открыл рифму!
Проснулся — под синичий свист из распахнутого окна. В полусне лепетал: ‘Синички… синички… синенькие птички…’ Вдруг — во весь голос: ‘Синички — птички! Синички — птички!’ И засмеялся от радости.
Стало каждодневной игрой: ‘Мои ножки побежали по дорожке. Встал дрозд во весь рост!’ С хохотом, ликованьем, подпрыгивая от восторга. А потом был зоотелеурок. И Сережа не смог подобрать рифму к слову ‘леопард’. Жаль было смотреть, как он потерялся, поник, расстроился. Я, словно бы невзначай, стал бормотать вполголоса ‘леопард — кавалергард — азарт’. Но мальчик не знает этих слов — и принял мою подсказку за насмешку.
Интерес к рифмам остыл прежде, чем он сочинил хотя бы четыре рифмованные строчки.
Может быть, мы идем неверным путем?
Запись седьмая
Годы катятся, как на роликах. Легко, плавно, запланированно… и скучно.
Где дитя — чудо-словотворец? Сережа говорит правильно, как мы все, даже лучше, правильнее многих взрослых. Он поступает правильно. У него режим дня. Он увлекается спортом.
Нет на свете мальчика, более далекого от поэзии, чем Сергей Петров.
Наша заслуга. Мы — дипломированные ослы.
Запись восьмая
Трудный возраст…
Интересно читать повести про подростков, какие они вдруг выкидывают штуки. Но когда твой собственный Воспитанник, которого ты просвечивал взглядом, как стекло воды на перекате, делается глубок и темен, как омут…
И на кого похож! Извините, на кузнечика: столь же коленчат и так же готов упрыгнуть. Весь долгопротяженный, садясь, он складывается, как шезлонг. И сутулится. Нет, сгибается крючком, словно защищая спиной, плечами, локтями нечто сокровенное, дорогое от чужих, безжалостных взглядов…
Он не примелет резкости старших. И еще более — их мягкости. От ласки его корежит — бедная мать!
Поведение его — внезапное и пугающее. Соннотуповатый взгляд — и вдруг блеск мысли, решения, поступка: точно взмах шпаги д’Артаньяна. Закапывается в занятия, потом бросает все. В обращении со мной небрежно-снисходителен: ‘Вы хороший человек, Профессор, но вы ни-че-го не понимаете!’
То — теленок, то — тигренок.
А у кого из Великих характер был плюшевый, уютный?
Запись девятая
Все смешалось… в ‘Лесной школе’!
Приехала группа будущих Ботаников изучать экологическое сообщество луга и леса. Сереже загорелось: ‘Познакомиться!’.
Я срочно запросил СВУП. Было получено разрешение. Разумеется, молодые прошли, не зная о том, через слабое амнезополе: на два-три месяца стихи будут забыты, все, что когда-то помнилось. Запрет продолжает действовать…
Лес звенит голосами, хохот вспугивает коростелей на лугу. Сергей со всеми. Он порвал путы своей застенчивости. Острит безоглядно. Кажется, что он — под током: прикоснись — и искры веером!
…Там есть девочка, Наташа. Я увидел ее в первый раз на террасе школы. Она читала, сидя в плетеном кресле: голова, склоненная над книгой, ресницы на пол-щеки, прозрачный завиток волос на шее, смуглый атлас светящейся после купанья кожи… В этом зеленоватом сумраке, за каскадами вьющихся растений — ее словно очертил луч солнца. И это почудилось мне, Профессору педокорреляции, — какой же должен был увидеть ее Сергей!
Запись десятая
Он дичает от радости жизни.
‘Сумасшедшее лето! — говорит он мне. — Посмотрите на боярышник: заросли в цвету — как терема! Розы вдоль аллеи — как факельное шествие, посмотрите, каждый бутон — язычок пламени!’
Никогда он не был так зорок к подробностям жизни, так щедр в сравнениях, так трепетно отзывчив на каждое дуновение ветра, на каждый птичий оклик!
Но он не пишет стихов.
Запись одиннадцатая
Лето перелистывает зеленые страницы. И на каждой, в рамке цветов и листьев, — Наташа.
…В пасмурный день — шорох и шелест листвы, на цветном пластобетоне тысячи сверкающих взрывов дождя. В ложбинках листьев его тяжелые капли отсвечивают ртутным блеском.
Через двор бежит Наташа — мокрый веер волос на плечах. Удлиненные, хрупкие линии, и бег ее — как полет. Поскользнулась, крыльями взметнулись руки — удержали на лету…
Сергей сидит в комнате, один, улыбаясь своим мыслям, Дождь прошел. Дымки облаков над самой кромкой окоема, осеребренные светом уже скрывшегося солнца…
Кажется, я сам начну писать стихи. Но ведь и я был когда-то избран — не Поэтом, Воспитателем. А БЭАМ из ошибается.
Ошибаются только люди.
Запись двенадцатая
Уехали.
Кончились наши походы по лугам в цветенье, словно густо забрызганным чернилами и известкой, по берегам тихо струящихся рек, где в заводях кувшинки лежат на черной воде.
И музыкальные вечера на террасе. Перламутровые аккорды арфы — под рукой Наташи.
Шаг за шагом — осень ведет нас к холодам. Мы с Сережей отмечаем ее шаги. С какой обостренной зоркостью — его глазами! — я вижу движение осени.
Клен под окном — алый с золотом и зеленью. Шевелится листва под ветром, словно стая огненноперых птиц села на ветви, беспокойные, то одна, то другая вспархивает и, покружась, медленно опускается наземь.
Сквозят — за хрусталем воздуха — дали. Белые хризантемы осмуглил первый утренник — морозец.
— Наташа не пишет, — сказал мне Сергей. — Я считал: уже могло прийти три письма. Она обещала…
— Напиши сам, — посоветовал я.
Он замотал головой:
— Я не знаю, как… Что-то рвется в душе, рвется и болит, слова — жгут, они во мне, не известно, как дать им волю. Что ни напишу, выходит не то.
‘А ты напиши стихи’, — чуть не слетело у меня с языка. Но я удержался. Сердце мое настороже, замерло — и ждет. Я чувствую, что это все-таки случится: немая Поэзия обретет Язык! Каким он будет — первозданный? Чтобы узнать это, можно отдать жизнь.
Запись тринадцатая
Нет, осень больших городов не так печальна.
Ветер свистел всю ночь — словно дул в ледяную трубу. На террасу падали уже не золотые, а какие-то обгорелые листья.
А нынче утром выпал иней.
Сергею, кажется, нездоровилось, и все же мы вышли на прогулку. Пронзительный холод овевал и обжигал щеки. Мы шли по бронзе и меди пожухлой травы, оправленной в белизну. На каждой былинке, на каждом листке — сверкающий припорох инея, — больно глазам, и все-таки сладко и погибельно замирает сердце — от скорбной, торжественной, прощальной красоты!
Мы почти дошли до леса, когда Сергей сказал:
— Не могу. Постоим немного, посмотрим…
И мы стояли молча. Потом он обернул ко мне лицо, — какие у него были глаза! И я услышал его задыхающийся шепот:
— Не могу… Все, что есть во мне… и эта тоска! И дрожь счастья, как паутинка на ветру. Как сделать, чтоб выплеснуть, и чтоб не пропало, а пело, звенело — с ветром, с листвой! Чтобы слилось — было, как это небо, как ветер! И так же обожгло, как ее рука, — тогда, прощаясь… Чтоб сердце вдруг взлетело на страшную высоту… на край обрыва!
Я замер. Какой-то мистический страх сковал меня. Может быть, они родятся сейчас, единственные строки, кристалл мировой Поэзии. Те, что проникнут в любое сердце. Ошеломят. Прославят Человечность…
Тихо было в поле. Встало солнце, и с тончайшим звоном осыпались иголочки инея.
— Вот, — сказал Сергей. — Я скажу так — и лучше, я знаю, нельзя.
И, задохнувшись, застыв на немыслимой высоте волненья, я услышал, как он прошептал:
Роняет лес багряный свой убор.
Сребрит мороз увянувшее поле.
Туманова Зоя. В то утро выпал иней // Веточка из каменного сада. Рассказы. — Т.: ‘Ёш гвардия’, 1981. — с.80-89
Мечта об открытиях, о новых, неизведанных путях — куда приведет она человека, стоящего на пороге юности? Устоишь ли ты, когда жизнь столкнет тебя с настоящим суровым испытанием? И сумеешь ли прийти на помощь тому, кто слабее, кто попал в беду?
Эти вопросы встают перед героями сборника приключенческих рассказов Зои Тумановой ‘Веточка из каменного сада’. Их ведет по дорогам жизни стремление к открытию тайн природы, справедливости, желание сделать добро. Они ведут научный поиск, сталкиваются с загадочными явлениями природы, человеческой психики, им приходится решать проблемы, связанные с формированием всесторонне развитой личности.
Зоя Александровна Туманова
Веточка из каменного сада
Рассказы
Редактор Р.Пылаева
Художник А.Михайлов
Худ.редактор Р.Зуфаров
Техн.редактор Т.Ахмеджанова
Корректор З. Нажатова
ИБ 861
OCR dauphin@ukr.net
БЭАМ не мог ошибиться. Он этого просто не умел.