Серебряный лист, Туманова Зоя Алесксандровна, Год: 1981 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 18 минут(ы)

Зоя Туманова.
Серебряный лист

Все наши не так смотрели вокруг, как в путеводитель: лишь бы чего не пропустить — всемирно известного. И ахали там, где полагалось: ‘Ах, секвойя гигантская! Ах, фисташка дикая в возрасте тысяча лет!’ А вы мне сначала покажите того, кто эту тысячу лет отсчитал.

Надоело. Взял да и махнул в боковую аллейку, без особого шума. Не лес ведь, не заблужусь.

Иду, а кругом указатели: иди туда, иди сюда… Я взял и свернул по дорожке, на которой указатель забыли поставить. Густо тут заросло, тень глухая, без пятнышка. Кусты какие-то стоят, в белом цвету, как в снегу, пахнет ничего себе, вроде бы в магазине, где духи продают и разную там губную помаду. А между кустами цепляется проволока колючая. Ого! Чего это они там запроволочили? Все смотри, а тут нельзя! Интересно! И я пошел вдоль проволоки.

Шел, шел, слышу голос. Задумчивый такой. — Ну, и как же мне вас именовать, безродные вы мои?

Я совсем тихо пошел. По-индейски, с пятки на носок. И за кустами, за изгородью вижу: открытое место, участочек небольшой. И на нем растения разные, совсем не похожие на все в том саду. Ну, как вам сказать? Вот если б взять да к зеленому шелку пришить заплату из мешковины. Все вокруг — блестит, цветет, в глаза бросается. Не лист, а веер зеленый, не дерево, а целый букет. А тут листики мелкие, все больше серого, мышиного цвета. И колючек много.

Наверно, за то и земли хорошей пожалели этим травкам. Камней кругом насыпано, как на пляже. В одном месте — прямо горой. И возле этой горы каменной сидит человек, ни на чем сидит, просто на корточках.

Так на вид ничего себе, мускулатура в норме, вроде молодой, но не очень, парнем не назовешь, и на ‘дяденьку’ еще не потянет.

А занимался он вот чем: травки в большую лупу разглядывал и сам с собой рассуждал:

— Эндемичные виды? Безусловно. Значит, никакие определители не помогут… Для удобства скажем так: ты будешь ‘мохнатус’, — он пошевелил пальцами один кустик, с листьями толстыми, как собачье ухо. Тронул другую траву, — она щетинилась в ложбинке между камнями, как бурый ежик. Вскрикнул, видно, укололся. Сказал:

— Ты будешь ‘подушка для булавок’.

И еще травку потеребил. Эта была вся белесая и блестела, как рыбья чешуя. И говорит:

— А ты — ‘серебряный лист’.

Потом он вытащил из кармана спички. Я подумал: закурит. А он совсем уже непонятную штуку отчудил: зажег и к своему ‘мохнатусу’ потянул огонек. И… я чуть не ахнул! Едва удержался.

Над растением заплясало бледно-голубое пламя. Как будто газовую горелку зажгли. А листья сами не горели.

Пламя точно вздохнуло на ветру и погасло. Человек сказал:

— Эфиронос. Очень приятно. Все вы тут, чем можете, оберегаетесь. И от солнца, и от холода. А вот как вы насчет алкалоидов? Или гликозидов?

Я уже совсем ничего не понимал и поэтому стало скучно. А странный дядька вдруг взглянул на часы и хлопнул себя по затылку:

— Ого! Пора идти за Гэлькой!

Он встал, сладко потянулся, сделал руками ‘Раз-два!’ и зашагал в глубь участка.

Я ходил и ходил, а наши все не встречались. Оказывается, сад действительно большой. Недаром — всемирно известный.

А какие тут были местечки, чтобы прятаться! Или играть, например, во вьетнамских партизан — нападать из непроходимых зарослей! Я пожалел, что никого из ребят тут нет. Вообще, одному стало скучно. Хоть бы познакомиться с кем!

Я даже обрадовался, когда увидел девчонку. Она сидела возле бассейна. Очень интересный был бассейн — как большая лестница, а каждая ее ступенька — каменная яма с водой, и вода тихонечко переливается на следующую ступеньку. В воде росли кувшинки с темными кожаными листьями и еще какие-то водяные растения, а между их стеблей задумчиво плавали золотые рыбки.

Мне очень захотелось поговорить об этих рыбках, и я сел рядом с девчонкой на каменный барьер. Конечно, если бы тут был кто-нибудь еще, я и не подумал бы с ней заговаривать. Вообще-то я не против девчонок. С Майкой Самохваловой даже дружу. Но этой было всего лет семь или восемь. Она была худая, с тонкими ногами, и голову держала немножко набок. А главное — одета, как стиляга. Сарафан такой расписной, и очки от солнца — узенькие, без оправы. Из-за этих очков она была похожа на стрекозу.

Когда я сел рядом, девчонка совсем уже свесила голову па плечо и сверкнула на меня своими стрекозьими темно-зелеными стеклышками, как будто ожидала, чего я скажу. Я и сказал:

— Ты что, заблудилась?

Она говорит:

— Нет, я садовая.

Голос у нее был такой тоненький, но не визгливый, как у других девчонок.

Я спрашиваю:

— Что значит — садовая? Разве в саду живут?

И засмеялся. Она так рассудительно отвечает, будто взрослая:

— Конечно, живут. Научные работники — тут работают и живут.

Я еще пуще рассмеялся.

— Ух ты, какой научный работник!

А она сморщилась и подергала носом. Ну, в точности, будто кролик. И говорит с такой досадой:

— Фу, какой бестолковый мальчик. У научных работников тоже бывают дети.

Я живенько сделал поворот на сто восемьдесят градусов. Спрашиваю как ни в чем не бывало:

— А что это за деревья?

Она даже не запнулась. Посыпала, как трещетка:

— Это магнолия японская. А напротив — крупноцветная. У нее цветок — вот такой!

И показала руками — как будто большую тарелку. Важно так, вроде она сама такие цветы делает. Это просто удивительно, чем только девчонки не важничают. Я знал одну — она все гордилась, что коленки часто расшибает.

Я говорю:

— А по мне, хоть бы вовсе цветов не было. Что в них проку? Вот бамбук, еще куда ни шло, на удилища годится. Таких вот рыбок ловить, как здесь.

Девчонка вроде удивилась. Закачала своими стеклышками.

— Где — здесь?

— Ну где, в воде.

Она опустила руку в воду, поплескала пальцами.

— Тут растет кувшинка розовая. И тростник, и камыш. И еще папирус. А какие же рыбки?

Я рассердился. Еще бестолковым обозвала меня, а сама? И говорю:

— По-вашему, по-девчачьи, — золотые. А на самом деле — просто оранжевые. Караси, одним словом.

Она еще нашла, что спросить:

— А что такое — оранжевое?

Я говорю:

— Вот сейчас предъявлю тебе, и сама увидишь. Плещи-ка водой в мою сторону! Да не так, а как будто гребешь!

Она послушалась. И что вы думаете, подогнала рыбку, а я ее ухватил! Ладонь под бок корабликом подвел и вытащил с водой вместе.

— Держи, — говорю, — научная работница!

Руки у нее маленькие, в двух сразу только рыбку удержать. Выплеснул я карасика ей в ладони, он как затрепыхается, а девчонка как запищит:

— Ой, ой, она живая!

Вот смешнячка! Я говорю:

— А ты что думала — тебе в бассейн соленую запустят?

Но она так радостно смеялась, и головой мотала, и тряслась над этой рыбехой, — мне и то стало весело. И вдруг над самой головой прогудели басом:

— Что тут такое?

Кто, вы думаете? Тот самый непонятный гражданин, что возился с травой на огороженном участке. Нахмуренный. Ну, ясно. Сейчас начнет: ‘Если каждый будет вылавливать по рыбке…’ Будь я один, только бы он меня и видел. А девчонка весело так на него очки выставила, словно и не боится. Я скорее у нее рыбку перехватил и бормочу:

— Погуляла и ладно, пора домой!

И булькнул ее в воду. Ругай теперь!

А человек на меня и не взглянул.

— Гэля! — говорит хмурым голосом. — Сколько раз тебе повторять: нельзя одной. Ты же знаешь: мама волнуется!

— Ну и зря, — заявляет девчонка преспокойно. — Я уже эту дорожку наизусть знаю: вот так, и так, и так… А вы все не пускаете!

Ну, он ее — за руку, и поволок за собой! Далеко уже отошли, вдруг она оборачивается.

— Мальчик! Спасибо за рыбку!

Вот чудачка! Как будто я ей подарил карасика.

…В этот день был прибой, и купаться меня не пустили. Мама с тетей Леной пошли по магазинам. А я катался на кольцевом троллейбусе. Сделал четыре круга — надоело, слез.

На остановке цветы продавали. Длинные такие, красные, желтые, всякие. Издали посмотришь — как будто костер в ведре. И как-то незаметно мысли мои с этих цветов перескочили на сад, где вчера был. Думаю: почему травки, самые незавидные, проволокой огорожены? Что за фокус — воздух спичкой поджигать? Девчонка тоже припомнилась. Разговаривает смешно, как большая, а саму по саду гулять не пускают.

Я и вскочил в автобус — одна остановка всего.

Вот так сад, ну и сад!.. Я думал: запросто вчерашнее место найду, где ‘мохнатусы’ эти красуются. И вроде узнал дорожку, иду, иду… Кругом деревья, листья сверкают, колышутся… Нет, не то место!

Бродил, бродил, даже ноги загудели. И вдруг приметные кусты — в белом цвету, тяжелом и пышном. В кустах проволока прячется. Ага, вот оно!

Кончились кусты, а за ними… дом. Да, обыкновенный, одноэтажный. Крылечко с навесом. На крылечке рыжий котище спит. Очень ты мне нужен!

Крякнул я с досады, запустил в кота веточкой. Он глазами — сверк, и — мя-а-у! И тут же выбегает из дверей девчонка. Та самая. Гэля или как ее там. В руке — морковка обгрызанная. Кот ей в ноги — трется, выгибается. Она ему сейчас же — морковку. Тот понюхал для приличия, и снова кричать. А она уговаривает:

— Ешь, ешь, Базилик. Морковь — это лакомство гномов. Знаешь, таких лесных человечков. Отнесешь им вечером миску морковок — а утром в миске золото…

Ну, не видел я таких — котам сказки рассказывать! А она еще села на ступеньку и запела:

Обо мне все люди скажут —

Сердцем чист и не сбесив…

Услыхал я это ‘не сбесив’ и с хохотом из-за кустов вылез. Она голову ко мне поворачивает:

— Кто там?

Вот чудачка, не узнала. Я говорю:

— Забыла? Рыбу тебе вчера ловил. А вообще-то я — Сергей.

— Ну, заходи, Сережа.

Зашел я. Сел на крыльцо. Сидим, кота гладим, а он и рад. Я говорю:

— Это кто тебя вчера увел? Брат?

Усмехается.

— Такой большой разве может быть братом? Это дядя Костя. Мы с мамой к нему приехали хвойным воздухом дышать, чтобы я окрепла.

Посмотрел я на нее: пальцы — палочки, и уши маленькие, просвечивают, точно раковины. С воздуха окрепнешь! Опять молчим. Только и слышно: деревья шумят, как море. Птицы начали голоса пробовать:

— Ци-ци-ци!

— Тень-тень-ти-у!

Гэля спрашивает:

— А какие птицы певучие?

— Я не знаю! Их не видно.

— Тебе тоже не видно? — удивилась.

Вот как туго соображают некоторые люди! Я и не придумал, что отвечать. И вдруг она говорит:

— А мне совсем ничего не видно.

— Ты бы еще потемнее очки напялила! В тени бы хоть сняла!

Она послушалась сразу.

Я еще ничего сообразить не успел, а меня свело всего — не дохнуть.

Большие у нее были глаза. Темно-синие. И смотрели прямо на солнце — не жмурясь, не мигая.

Она вздохнула. И говорит прозрачным своим голоском:

— Без очков — все равно. Я ведь слепая.

Что-то рухнуло, обвалилось у меня в душе…

Я почти каждый день ходил в сад. Меня без билета пускали — дядя Костя попросил. Он и вправду оказался научный работник. На участке этом, огороженном, опыты проводил. У него там редкие, самые тропические растения.

И про Гэлю я все узнал. Она скарлатиной болела, маленькая, ну, осложнение… Мать ее — дяди Кости сестра, а живут они вообще в Минске. Оттуда в Одессу поехали, думали — можно операцию. Не знаю уж, почему, но оказалось — нельзя. Мать ее очень переживала. А Гэлька сама? Ну, что она понимает? Она ведь даже не знает, что значит — видеть.

Я пробовал сидеть с полчаса, зажмурившись, но разве — то? Веки красным просвечивают, и свет, и тень чуешь… Конечно, Гэле я ничего такого не говорил, а просто старался играть с ней и ходить повсюду.

Она ведь не такая, чтобы плакать или там ныть. Везде лезет, все ей надо узнать. Идет, за руку мою держится и быстро-быстро бормочет:

— Ах, как автобус тарахтит! Ухо заболело. А люди как громко разговаривают! Второе ухо заболело. Значит, уже базар. Сережа, давай мороженое купим!

А в саду? Хозяйкой ходит. У цветов, у деревьев названия такие, что язык вывихнешь, — а у нее так и слетает: кельрейтерия, традесканция, филлокактус! И еще меня поправляет. Возьмет цветок в горсть, носом зароется.

— И не китайский чубушник, а амурский! Китайский не такой тебе!

Любимые ее цветы — душистые: лаванда, шалфей мускатный. Миртовые листики потрет между пальцев: ах! Сама — как заяц: брови наискосок и очки, будто глаза косые…

И когда это врачи научатся всем операции делать?

К дяде Косте на опытный участок мы нередко захаживали. Сначала он на меня вроде ругался, а потом ничего, привык. В оранжерею нас повел.

Очень это интересно — оранжерея! Вся из стекла. Вдоль стен трубы толстые проложены. Отопление! Такие тут растения — им и крымской жары мало.

Чувствуешь себя в этой оранжерее, как в бане, в парной. Зелень сочная, скользкая, жирно блестит. А дядя Костя рассказывает, куда какое дерево годится. Мне больше такие нравились, что плоды вкусные дают. Авокадо, например, или хурма, или фейхоа. А Гальке — из которых лекарства делают… И самый ее ненаглядный — саркоцефалюс. Дядя Костя говорил, что это дерево — аптека африканских саванн. Корни сушат — делают присыпку для ран. Настой листьев — от лихорадки. Кору жуют, когда зубы болят. И листья, и кора, и само дерево — все в дело годится.

— А вот это, — говорит дядя Костя, — ‘волшебное яблоко’. Знаете, как в сказке: упал богатырь чуть дыша, а яблоко съел — и опять мечом замахал. Это у нас растет в Приморье. Элеутерококк! Запомните! Замечательное средство из него получают — бодрит, освежает, снимает усталость. Заменитель ‘корня жизни’ — женьшеня.

Я спросил:

— Дядя Костя! А вот у вас еще участок есть — там все такое маленькое… невзрачное… Колючки одни. От них-то какой толк?

Не знаю, почему, но он рассердился. Лицо такое стало — ну, прямо, как у директора школы, когда тебя в кабинет вызвали по причине разбитого стекла…

— Предупреждаю, — сказал он скрипучим голосом, — самим никуда не лазать! Ничего не трогать! И боже упаси — рвать!

Как будто я всю жизнь мечтал — колючки рвать! Ужасно странные люди — эти ученые.

А он встал — руки в карманы. Глаза куда-то далеко уставились. Засвистел. Получилось вроде песенки ‘Далеко, далеко, где кочуют туманы…’

Я тихонечко Гэльку за руку и — задний ход!

Уселись мы с ней в беседке. Я спрашиваю:

— Отчего это дядя Костя такой сердитый?

Она ладошкой машет.

— И вовсе не сердитый! Он волнуется. Его запланировали.

— Как это — запланировали?

— Поставили в план — лекцию читать. Для трудящихся. А он говорит: ‘Мой репертуар известен. Я не пластинка, чтоб сто раз прокручиваться. Перед слушателями стыдно’. А мама говорит: ‘От тебя вовсе не требуется Америку открывать’. Дядя Костя как закричит: ‘А почему мне зажимают рот?’ А мама говорит: ‘Потому что ничего еще не ясно!’ А он: ‘Все равно, все равно, главное — поставить про… проблему!’ Потом я у мамы спросила: ‘Зачем дяде Косте рот зажимать?’ Она объяснила, что никто ему не зажимает, а просто он не согласен. Он хочет об одном лекцию читать, а запланировано о другом. Вот он и разнервничался.

Я говорю:

— А он — настоящий ученый?

— Еще какой! — всплеснула ладошками Гэля. — Он почти что кандидат наук. Он даже духи умеет делать.

— Какие духи?

— А вот пойдем к нам — узнаешь! Как раз мама в город уехала, панамку для меня купить. В лабораторию зайдем. Вообще-то туда ходить не велят, но раз никого дома нету…

Лаборатория — маленький такой чуланчик, раньше это ванная была. Кругом книги — стопками, пачками. Над столом — полка с дырочками, а в каждую вставлена пробирка. И в пробирках — зеленое, желтое, синее налито. Как будто карандаши цветные.

Еще на столе — разные приборы, спиртовка, колбы, тоже неизвестно с чем. Так и потянуло какой-нибудь опыт сделать! Если б не с Гэлькой я был… А с ней боюсь.

Все я там потрогал, пересмотрел. На маленьких весах захотелось что-нибудь взвесить. Смотрю, из одной книги письмо торчит. Я его вытащил, на чашку бросил и разновесками тютелька в тютельку вывесил. А потом взглянул на конверт — какая там марка. Оказалось, обыкновенная, и конверт обыкновенный, с цветной картинкой. Только вот что удивительного: адрес как будто русскими буквами написан, а я ни слова не понимаю. Спрашиваю Гэлю:

— А дядя Костя из-за границы письма получает?

— Ой! — говорит. — И письма, и бандероли, и посылки! И сам посылает — семена, черешки. А как же!

Я опять посмотрел. Нет, конверт наш, советский. Из серии ‘Народности СССР’.

— Вот, говорю, Гэлька, письмо какое-то странное.

Рассказал ей, в чем вопрос. Ну, разве она знает! Маленькая еще. И вот что ей в голову взбрело:

— Давай прочитаем!

Я посомневался немного. Нехорошо чужие письма читать. А потом подумал: прочитать я все равно не смогу. Посмотрю только, это не считается.

Вытянул письмо из конверта. Такой же почерк, и так же ничего не понять. Но к письму был приколот лист белой бумаги, на машинке напечатанный, по-русски. Я заглянул только. И уже не мог оторваться. А Гэлька теребит меня: ‘Читай, читай!’

И вот что я прочитал:

‘Самому ученому профессору.

Дорогой, уважаемый товарищ!

Желаю вам благополучия и здоровья, вам и вашим детям, и внукам, и всем родственникам.

Пишет вам старый пастух Арсланкул, сын Бобокула.

С юных лет, когда еще первый пушок не темнел у меня над губой, и до той поры, когда старость согнула меня, точно куст арчи на ветру, живу я в горах. Орлы — наши соседи, и по утрам хозяйки выметают из домов клочья утреннего тумана…

В молодости был я ловок и силен, как говорят, у живой лисы хвост мог отрубить. Прославился как меткий стрелок, удачливый охотник. В поисках зверя забредал в такие места, где тишину никогда еще не вспугивал голос человека. Видел немало чудес, сотворенных из камня неведомой силой, видел удивительные цветы гор, — они были похожи на то, как если бы ночь посеяла звезды, а звезды бы расцвели, — но я проходил мимо, беспечно думая: ‘На что кошке жемчуг?’

Лишь с годами я стал прислушиваться к рассказам стариков, знающих то, чего другие не знают. Иным, зорким взглядом смотрел я на все, что меня окружало, и все сохранял в казне своей памяти.

Я услышал о траве бирмакара с плодами, похожими на пузыри, — из листьев ее делают примочку, помогающую при ушибах, о травах таг-ялпыз, сассык-маталь, сум-бул, мехригие, исирик и прочих, которым люди приписывают полезные, достопамятные и чудодейственные свойства. Семена этих трав я разыскал и сохранил.

Я увидел в горах необыкновенную дикую яблоню. Вся земля под ней была усыпана толстым слоем опавших и перезимовавших ее плодов. Они были сладки и сочны, с гладкой тугой кожицей, словно и не пронеслись над ними бури суровой горной зимы, словно снег не засыпал их… Я съел яблоко, а семечки сохранил.

Близ печального озера Кули-Вати-Калон, — расположенное высоко в горах, оно и летом не освобождается от ледяных пут, — видел я еще одно чудо. Среди осыпей и голых камней, где могут выжить лишь злые колючие травы мармарак и кампыр-муруш, глаз мой поразила свежая зелень. Под скалой, в небольшой пещере, бил теплый ключ, а рядом рос куст черной смородины, — о ягоде этой, сладкой и крупной, и не слыхивали жители таких высот. Я сохранил семена смородины.

Я увидел незнакомые растения — зерна их принесла в половодье река из скалистых мест, недоступных человеку. Не перечислить всего, что я видел…

Мне самому не довелось учиться, но я возлагал надежды на сына, быстрого умом и жадного к знаниям. Горе, огромное, как гора, обрушилось на мой дом, как на тысячи других, — сын мой погиб, защищая свободу и счастье Родины.

И вот, в преддверьи старости, я остался один, и все, что принесла мне долгая жизнь, лежит без пользы, как закопанное в землю сокровище. Цену золота знает ювелир. Я жду от тебя совета. Что делать?

Писал со слов Арсланкула Бобокулова секретарь правления колхоза Мирза Исмаилов’.

Вот так письмо! Лучше иной книжки. Я читал, и у меня даже сердце заколотилось, как будто два квартала пробежал наперегонки. Кончил, и еще раз захотелось прочитать, но Гэлька заскучала. Она давно уже болтала ногами и вертелась на стуле.

— Подумаешь, — говорит, — черная смородина! У нас тут в саду лавровый лист на дереве растет. Лучше давай, Сережа, духи понюхаем! Их дядя Костя сделал!

Я никак не мог сообразить, что за духи. О высоких горах, о немерзнущих яблоках — вот о чем я думал. И даже зло взяло на дядю Костю — ему такие письма пишут, а он сидит тут, фокусами занимается. Духи какие-то… Но с Гэлькой спорить невозможно — как наклонит голову к плечу, так и вспомню: ‘И без очков — все равно…’ Оказывается, духи эти в пробирках. А я-то думал — опыты… Гэлька говорит: ‘Это — перегонкой. И на спирту’. А толком рассказать не может. Она ведь только слышит, что говорят, а видеть — не видит…

И еще она сказала, что самые лучшие духи — на второй полке, в третьей с краю пробирке, и название им ‘Серебряный лист’. Почему-то были они синие. Не как чернила для авторучки, а поголубее, и как будто светились, точно и не пробирка стоит, а лампа дневного света.

Я достал ее осторожненько, пробочку ототкнул. И как тут запахло!

Никакой цветок на свете так не пахнет — у меня защекотало в носу, и дышать стало необыкновенно приятно, как зимой на лыжах.

А уж Гэлька радовалась! Она прямо пила запах и носом, и ртом: ‘Ах-х, ах-х!’. Потом говорит:

— Дай мне ее, Сережа, я чуточку подушусь!

Я разозлился. Ей ничего не будет, мне, в случае чего, отвечать. Может, он эти духи для подарка сделал!

— Нет, — говорю, — хватит!

И обратно в гнездышко пробирку втолкнул. Гэлька сползла со стула, присела на корточки.

— Котик! — зовет. — Базилик! Где ты, кис-кис-кисанька!

Кот — вот он, пожалуйста. Ласкается, хвост трубой. И Гэлька ему:

— Ах ты, оборванец!

Разговаривает, как с человеком, а у самой губы передергиваются. Ну, не могу я на это смотреть! Проявил малодушие. Снова достал пробирку.

— Бери, только каплю, не больше!

Она засияла. Быстренько на ладонь себе капнула. И правда, немного, по совести. А запах еще сильнее поплыл, волнами. Базилик тоже учуял. Кругами заходил, задравши голову. Орет. Я знал раньше, что кошки валерьянку любят. Может, и эти ‘духи’ — вроде валерьянки?

А Гэлька говорит:

— Я еще капельку — волосы подушу. Мама всегда так… В волосах запах всю жизнь держится!

Не успел я опомниться, она уже на голову капает. И тут Базилик — как ее всем туловищем под колено двинет! Рука дернулась, и чуть не полпробирки выплеснулось на лоб!

Она как закричит:

— Ой, ой, жжется!

Ну, не помню, как: я кота — ногой, пробирку — рукой, а другой рукой платок шарю, и как назло, нет его в кармане, конечно. Схватил полотенце, давай вытирать. А Гэля очки сбросила, глаза кулаками натирает и кричит, словно ей зубы рвут:

— Ой, жжет, больно!

Подвел я ее к раковине, тихонечко синее это смыл, полотенцем промакнул. Она затихла, только дышала еще со всхлипом. Коту, конечно, наподдал я как следует — он так и выстрелил с крыльца.

— Ой, ругать меня будут! — плачет Гэлька.

Конечно, по головке не погладят за такие номера. Надушилась! Я прикинул на глаз пробирку: и половины не осталось. А вот если все по-умному… Я говорю:

— А при чем тут ты? Кот пролил, нашкодничал.

Она головой мотает.

— Ну, и побьют его. А он даже сказать не может, что не виноват… Я же духов захотела!

Полез я в затылок.

— Ну, чего там… Больше всех — моя вина. Постарше, кажется. Так и скажи дяде: Сергей натворил дел.

Опять не согласна:

— Нет, я все скажу, как было… Только… Одного не скажу — что больно было. Мама будет волноваться. А зачем — ведь все уже смыли.

На этом и порешили. Я скоро домой пошел: чего еще тут дожидаться!

На другой день мать заявляет:

— Избегался ты. На себя уже не похож, глаза ввалились. Одевайся поприличней, едешь с нами в Бахчисарай.

Я и так и сяк — ни в какую, едешь и все. Конечно, в другое время почему не поехать? А тут я все время думал: Гэлька там ждет и уж, ясное дело, решила, что я струсил, от ответа ушел.

И все мне было ни к чему. По дворцу какому-то ходим, а я и не смотрю. Вдруг все застыли. У стены — вроде умывальника, с чашечками мраморными. Из одной в другую вода перекапывает. Слышу, люди шепчутся:

— Вот он, фонтан Бахчисарайский!

Этот и есть? И Пушкин про него целую поэму написал? Да, неважно тогда обстояло дело с фонтанами. У нас, на Театральной площади, — куда! В три яруса бьет, а вечером подсвечивается разными цветами.

Поздно уже к себе вернулись. А на другой день снова поездка назначена. До крику дошло. И все напрасно.

Так четыре дня промытарились. К вечеру в какой-то парк попали, уж и не помню, где. В кино билетов не достали, катер — через полтора часа. Сели перед открытой сценой. Там стол устанавливают, и ящик такой высокий, чтоб за ним человек говорил. Народ собирается, толкуют, что лекция будет. Лекция так лекция — мне уже все равно было, лишь бы ноги вытянуть да чтоб в глазах ничего не мельтешило. И чтоб можно было подумать.

Только маме это почему-то не нравится. Сейчас же начала:

— С ним разговаривают, а у него глаза в космосе… И какими это мировыми проблемами ты занят, хотелось бы знать?!

Я и вправду никогда столько не думал, как в последнее время. О разном. Больше — о людях. Каково тем, у кого ноги нет или руки? Или таким, что ничего не слышат? Ни моря, ни ветра? Или таким, как Гэля?.. Как им жить? Один раз она берет в руки лист кувшинки и говорит: ‘Оранжевый!’ А он зеленый, конечно. ‘Почему это?’ — думаю. И вспомнил: рыбки! Они гладкие, холодные, и лист такой же. Вот как она понимает… Или объясняла мне: ‘Улитка низкая, а лебедь высокий!’ И все… А скажи ей: ‘Лебедь красивый!’ Надо же объяснить. А как? И так будет жить человек всю жизнь, не зная, что такое красивый. Ну, читать ее учат, по выпуклым буквам. Но много ли таких книг? И вот, как подумаешь, на душе делается, будто ты в чем-то виноват. И ты, и все люди, у кого все целое, не больное…

Я вспомнил: ящерица. Схватишь ее — хвост в руке остается. А потом вырастает новый. Вот если бы у человека так!.. Изучить это надо. Добиться. Ведь узнали же люди, что надо оспу прививать. Или уколы — от брюшного тифа. Надо только как следует взяться — ну, зубы стиснув, не отступая…

Я так раздумался, что не заметил, как человек взобрался на сцену и встал за высоким ящиком. И вдруг подтолкнул меня знакомый голос.

— …несколько отступлю от намеченной темы лекции…

Это был дядя Костя — вот дела! В костюме, с галстуком, солидный, будто директор школы. Я даже съежился, вспомнив про нашу с Гэлькой оплошку. Но он, конечно, не видел меня, а стоял себе и читал лекцию, как всякий ученый. Пока все это сообразилось, дядя Костя уже много кой-чего наговорил. Я начал слушать вот с каких слов:

— …сотни неизвестных прежде алкалоидоносных, гликозидосодержащих, ароматических и других фармакологически активных растений… Из них получены вещества, понижающие кровяное давление, способствующие заживлению ран, успокаивающие нервную систему…

Слова все были такие длинные, сонные, — я зевнул и долго ничего не слушал, потом вдруг ухо опять поймало понятное:

— …и даже в Японии. Японские матери присылают письма, в которых благодарят ученых нашей страны за чудодейственный препарат. Галантамин помог сотням детей избавиться от тяжелых последствий полиомиелита — детского паралича…

Оказывается, если слушать только голос лектора и ни о чем постороннем не думать, можно все, в общем-то, понять. Дядя Костя рассказывал о горах и пустынях Средней Азии. Там очень много растений, каких нигде больше нет. Климат там очень плохой. В горах бывает так: ночью цветы водяного лютика вмерзают в лед озерков, на которых они растут. А пригрело солнце — лед растаял, цветы снова живые. Растения там приспосабливаются к суровому климату. Чтобы не мерзнуть, жмутся к земле, прячутся в трещинах, за камнями. Или растут плотными подушками, согревая друг друга. Листья у них опушенные, мохнатые. А в пустыне, где жарко, наоборот — узкие, чтобы испарять поменьше воды. А есть такие, что выделяют испарения эфирного масла. Этот пар можно зажечь, а само растение не сгорит. (Тут я сразу вспомнил, как дядя Костя поджигал ‘мохнатуса’! Вот тебе и чудеса!) И во многих растениях содержатся разные полезные вещества. Из одних делают лекарства. Из других добывают смолы, нужные для химической промышленности. Одним словом, наши горные растения такие же полезные, как те цветы и деревья, что растут в тропических лесах. Только они еще плохо изучены.

И тут я решил… Окончательно и бесповоротно решил: вырасту — поеду в эти горы. Залезу туда, куда еще никто не забирался. Дорогу спрошу у того пастуха старого… И сделаю открытие. Это будет необыкновенный цветок. Ростом с кукурузу, а сам цветок — не меньше магнолии крупноцветной. И ягоды дает такие, что съел — и отрезанная нога выросла, съел — и новые глаза вместо старых…

Лекция кончилась. Я хотел подойти к дяде Косте. А ноги не идут, и сердце так противно съежилось. Ведь я до сих пор не знал, как оно там получилось, с духами. Разные ведь люди бывают. Иной из-за мелочи голову оторвет. У меня был приятель Валерка, ну, тень моя, нитка от иголки. А сломал я лезвие у его ножичка карманного — дружба врозь.

На другой день мне смешно было: чего испугался? Не такой же дядя Костя. Я прямо тете Лене с мамой заявил, что мотаться по берегу толку нет, что лучше пойду я в сад, там есть девочка знакомая. Они хотели меня на высмешку взять, одним словом, тили-тили-тесто, жених и невеста… И пусть себе. Я-то знаю, зачем хожу.

Добрался до сада. Сторож как раз знакомый — дядя Охрим. Увидел меня и руками замахал — как ветряная мельница:

— Ну, хлопчик, вот хлопчик! А тут за тобой только и скучают. Ну, не соврать — раз пять сегодня спрашивали!

Я и стал, как прибитый. Вот тебе и ученый! Никак успокоиться не может. Ладно бы, целый флакон духов пропал. А то — пол-пробирки, да самодельных.

Вот некоторым ничего, когда их ругают. Выслушал — встряхнулся, словно из-под душа. А я так не могу. Когда отругают как следует, я потом целый день не опомнюсь. И самому кажется: не выйдет из меня не то что там космонавт, а даже обыкновенный бухгалтер — из бессовестного такого.

— Ну, иди, чего стоишь, — подтолкнул меня дядька, — заждалась небось, соскучила за тобой дивчинка слипенька, бесталанна…

Я-то знал, кто по мне соскучился. Пошел все-таки. Думаю: сад большой, поброжу по закоулкам — и обратно. Очень надо — от чужого дяди выслушивать…

Ну, иду. Деревья все знакомые. Земляничник — Гэлька любит его ствол гладить. Весь он красный, лощеный, словно пластмассовый. Тисс — это дерево совсем особое: много, много стволов подряд растет, и тень от него самая непробиваемая. Мы на скамеечке под ним сидели, когда чересчур жара одолевала. И еще один Гэлькин любимец — кедр атласский. Хвоя у него голубая и висит до земли. Гэля ее теребить любит. Русалкины, говорит, волосы! Это ей мать про русалок рассказывала, тетя Тина.

И сам не знаю, как свернул на дорожку, ведущую к тому домику… Иду — будто сам себя за волосы из болота вытягиваю, как барон Мюнхгаузен. Не легче. И вдруг чуть меня с ног не сбивает… сама тетя Тина! Дышит, задыхается:

— Сережа, ой, Сережа, где же Гэля?

Говорю:

— Я только что к ней иду.

Она вся белая сделалась и к дереву прислонилась.

— А мы… а я… Только и надеялись, что вместе вы ушли! С утра исчезла… Везде уже искали…

Я ее успокоить хотел. И брякнулось так:

— Найдется! Львы в саду не водятся!

Она еле губами шевелит:

— Тут море, мальчик… И обрыв к морю… А Гэля…

И уткнулась лицом в дерево — плачет. А я топчусь с ноги на ногу, не знаю уж, что и сказать. Поплакала она и говорит:

— Мы с Костей пойдем в милицию заявлять. Может быть, еще… Ты с нами?

А я вот что придумал:

— Идите, тетя Тина! А я еще раз все уголки парка обегаю. Я ведь все ее любимые местечки знаю. Может, в беседке где-нибудь солнышко ее разморило, спит…

Она рукой махнула:

— Как хочешь… Только напрасно это, весь сад пройден насквозь…

Ладно, я свое знаю. Гэле по саду

Зоя Туманова. Серебряный лист

Читайте также:

Зоя Туманова.
Серебряный лист