В.В. Розанов
В.В. Розанов
В театральном мире
(К гастролям московского Художественного театра в Петербурге)
В театральном мире
(К гастролям московского Художественного театра в Петербурге)
* * *
В театральном мире, Розанов Василий Васильевич, Год: 1910
Время на прочтение: 9 минут(ы)
Древние любили пощупать ‘богов’ руками. Барон Н.В. Дризен, редактор ‘Ежегодника Императорских Театров’, задумал и выполнил в эту зиму нечто вроде свободной театральной академии: он устроил небольшие собрания у себя на дому из деятелей театра и представителей литературы для обсуждения разных тем, связанных со сценою, ее жизнью, ее настоящим и будущим. На последнее, девятое, собрание он пригласил Вл. Ив. Немировича-Данченка и г. Станиславского, устроителей московского Художественного театра. ‘Нужно богов посмотреть вблизи’, — подумал я и, бросив все ‘безотлагательные’ дела, отправился на собрание. Говорит, смотрит и удивляется вся Россия, должен видеть и я.
‘Боги’ опоздали: вместо ‘непременно к 8 вечера’, — час, усердно выпрошенный г. Станиславским, — он пришел в 9 1/2, а Вл. Ив. Немирович-Данченко и того позже, кажется, уже в 11-м… Конечно, сердились, задыхались в ‘кометной’ жаре, которая стояла весь апрель в Петербурге, не утешала наступившая ‘белая ночь’. Ни чая, ни разговоров интересных. Сидят угрюмые, малознакомые между собою литераторы, и, верно, каждый строчит про себя ‘донос на гетмана-злодея’, т. е. перебирает желчные слова, которые он не может сказать вслух и охотно сказал бы в печати про знаменитых ‘опоздавших гостей’, ‘черт бы их побрал’ на этот раз.
Но когда, ласково здороваясь со всеми, появилась среди гостей белая голова, на высоком, стройном корпусе Станиславского, я забыл ожидание и желчь, я простил ожидание, как и все прощается ‘богам’. ‘На таких не сердятся… уже, прежде всего, потому, что он сам ни на кого и никогда не сердится’. До сих пор ‘в натуре’ (не на сцене и в роли) я видел г. Станиславского всего один раз, это — на представлении Айседоры Дункан, в петербургском Малом театре, когда он сидел в первом ряду кресел. И тогда я любовался, как он сидит:
Куда бы ты ни поспешал,
Хоть на любовное свиданье…
скажу я словами Пушкина: невозможно, за каким бы торопливым делом вы ни шли, не фиксировать свой взгляд, а фиксировав, и не задуматься при взгляде, просто на то, как он сидит. Будь я английским королем Эдуардом VII, я уступал бы из четырех недель одну г. Станиславскому: просто для удовольствия ‘доброго английского народа’, которому было бы приятно видеть на троне такую исключительную фигуру… Ах, если бы мы были мудры, мы давали бы в жизни немного места опере, короли бы разыгрывали шекспировские пьесы и на это время давали посидеть на своем месте какому-нибудь Каррику, Сальвини, Мюнэ-Сюлли, Поссарту, Станиславскому… Ничего худого от этого не произошло бы, а ‘доброму английскому народу’, наверное, жилось бы веселее. Немного шалости, а то все серьезное и серьезное.
Черт бы его побрал, т.е. это серьезное. Я думал, следя за фигурою Станиславского: ‘Тут что-то особенное, тут было что-то преднамеренное, нарочное у природы. Ведь все русские, вообще, так некрасивы, по крайней мере в наше ‘декадентское’ время… И рост невелик, а вида — совсем никакого… Князья же и графы, в особенности, до того тусклы, до того подчеркнуто безвидны, что просто грусть берет… Князья и графы решительно сходят на линию парикмахеров или рассыльных: ‘Эй, братец, подай мне пару чая’, — хочется сказать иногда носителю огромной, знаменитой на всю Россию, исторической фамилии. Может быть, натура-родительница, в упрек этим историческим фамилиям, так грустно потускневшим физиологически, и сотворила нарочно Станиславского, и даже довела его до театральной сцены, чтобы показать на всю Россию: вот каков должен бы быть настоящий барин.
Настоящий господин себя…
Себя и окружающего…
Уже когда прения завязались, я, желая передохнуть, вышел в соседнюю комнату и, увидав здесь несколько литераторов с папиросками, все тоже грустного вида, не мог удержаться, чтобы не сказать, обращаясь более к комнате, чем к малознакомым литераторам:
— Он не может быть очень умен.
— Кто?
— Станиславский.
— Отчего?
— Оттого, что он так красив. Природа не может дать сразу двух даров одному человеку. И раз она дала ему столько внешности, она не могла, не смела не обделить его внутренне…
— Да он вовсе и не красив: с чего вы взяли? Нос, подбородок…
— Ах, черт возьми: я ничего этого не заметил. Кто же смотрит на ‘нос’ и ‘подбородок’, когда целое поражает видностью… ‘Красивый нос’ нужен уроду, чтобы чем-нибудь скрасить его размазню вместо физиономии, но для чего ‘красивый нос’ человеку с обаянием, человеку, который только один и виден в зале с минуты, когда вошел в него, которому вы извиняете все, что бы он ни сказал, на которого вы не сердитесь, даже когда он опаздывает и заставляет вас ждать… Король, и только. Короли, как и важные баре, оттого, должно быть, и некрасивы теперь, что они замечательно умны, а г. Станиславский, для уравновешения, при всей своей красоте… не может быть умен.
Я говорил в волнении и почти в досаде, что человек до такой степени виден. Но, на самом деле, когда я слушал речи, и в них я заметил у Станиславского… красиво умное, картинно умное. Но о речах — потом. Теперь же, под возражением, ‘какой у него подбородок’, я стал обдумывать частности его лица и отмечу следующее, для потомства. Так как основатели Художественного театра, конечно, суть исторические лица, и о них нужно все знать. Действительно, лицо у него, скорее, некрасивой лепки: ничего ‘смазливого’ и ‘хорошенького’… Но, ведь, это же в мужчине — безобразие: все ‘смазливое’ и ‘красивенькое’. Это — тип женщины, тон женщины: уродство, когда встречается у мужчины. У Станиславского крупное, очень видное лицо, немного неправильных, неизящных линий, именно: мужское. ‘Повелитель и господин’, которому нет дела ‘до мелочей’… Украшением головы служат собственные белые волосы, немного взъерошенные и короткие, небрежно поднятые ‘пятерней’, что ли, но едва ли гребенкою. ‘Гребенкою пусть чешутся женоподобные мужчины, а я король и буду чесаться пятью пальцами’. Волосы эти совершенно белые, без единого черного, или темного, или серого. И, между тем, под волосами лицо еще совершенно свежее, почти молодое, чуть-чуть красноватое, необыкновенно жизненное и ласковое.
Все это — на высоком росте, на высоком без излишества (не ‘дылда’). Все пропорционально с широтою плеч. Ничего выдающегося, ничего, что бросилось бы в глаза, кроме ‘общего’. Ничего выдающегося… кроме того, что ‘этот человек сразу же всеми замечается’, едва вошел в зал, и еще, — что все другие, даже женщины, даже очень молодые и красивые, вдруг перестают замечаться с момента, как он вошел в зал. Еще: я не видел и не умел бы представить его сидящим в кабинете (маленьком) или присевшим на подоконник, на угол стола, — и ‘болтающим’ с приятелем. В ‘маленькой компании’ он мне не представим. Почему-то я не думаю, чтобы он мог быть интимен, задушевен. Лицо его, фигура его требуют зала или большой гостиной, ему неудобно на стуле: нужно подать кресло, и, чтобы ‘договорить’ или выговорить тайный голос Природы, ему нужен — трон… Ну, на сцене, ну — театральный, какой-нибудь, но что-нибудь вообще ближе стоящее к трону, более напоминающее трон…
Стали говорить… Полились речи… Станиславский быстро и скоро одушевился. Ни тени позы, деланности, эффекта. Ни тени любования собою и вообще ‘сознания своего значения’. Заговорил вдруг художник, полный увлечения. И тут выступила черта тоже физическая, но которая положила грань и венец на всю его замечательную физику: в одушевлении — он улыбался иногда, как бы моментально задумавшись, и когда (по ходу речи, спора) ему приходилось улыбнуться раза три подряд, — последняя, третья, улыбка была совершенно детская. Это — поразительно, но я точно заметил, и тоже записываю это ‘для потомства’: ведь на портретах не передается улыбка человека, т.е. главное в человеке, или начало главного. Вся вообще улыбка, видная улыбка Станиславского содержит что-то очень доброе, приветливое в себе, дружелюбно расположенное к спорщику, это что-то в высшей степени деликатное и нежное, — на лице столь типично мужском. Но когда он очень увлечен и говорит уже долго, — он улыбается в третий раз, и вы с изумлением замечаете что-то наивное и детское или страшно-страшно молодое, отроческое в линии, появившейся в губах. ‘Вот он, прервав спор, сейчас присядет к полу и заиграет со спорщиком в детские игрушки, да так весело и беззаботно’. Его речь, художественная и поэтическая, наконец, умная, — носила последний чекан еще и этой прелести — беззаботности!
‘Счастливый человек! — подумал я. — Нет, это непременно очень счастливый человек… У него не было разочарований, он не плакал над недостигнутым, никакого томления, грусти. Никогда — отчаяния’.
Станиславский — удачный мастер великого театрального ремесла.
При слове ‘ремесла’, однако, он затопал бы ногами. Здесь я приведу не буквально, но очень точно отрывки его речи, объясняющие многое и в нем, и, вероятно, во Вл. Ив. Немировиче-Данченке, и, вообще, в Художественном театре: он возражал г. Евреинову, вместе с бароном Дризеном, основавшим в Петербурге ‘Старый театр’.
‘Театральность, сценичность пьес… Так называемая их сценичность, т.е. соответствие тем шаблонам актерской игры, к которым они привыкли, традиционно привыкли… Здесь говорят, что я предан театру. Но ни минуты, ни одной тысячной доли минуты своей жизни я не пожертвовал бы тому, что называют театральностью. Если я что ненавижу всеми силами своей души, к чему питаю неодолимое отвращение, что, наконец, презираю всеми способностями ума и борьбу с чем я считаю своим призванием, то это — с театром’.
Я слушал изумленно. Все тоже разинули рот.
‘Театр — враг мой. Щепкин был гениальный актер, но то, что вынесено из гениальной его натуры, эти ‘щепкинские приемы игры’, — запомнились и увековечились на сцене. И тысячи актеров, уже вовсе не Щепкиных, повторяют в своей игре его приемы, нимало не связанные с их натурою, теперешних актеров, которая, однако, есть у каждого актера своя… Но она убита, затерта: на место этой своей натуры актера выступила традиция сцены, дьявольская и деспотическая традиция, шаблонная и деревянная. И зритель, приходя в театр, только и видит скопище этих деревянных форм, этих заученных интонаций, ужимок, традиционных движений около будки суфлера, около занавеса, в глубине сцены. Будьте уверены, что ничего подобного не говорится и не делается в жизни, что говорят актеры под приподнятым занавесом, среди поставленных крашеных своих декораций… Ни этих любовников, ни этих героинь и героев, ни этих якобы ‘бытовых лиц’, — все другое… Жизнь убита на сцене, сцена стала… чем-то an und fur sich, каким-то ‘искусством для искусства’ или, скорее, каким-то самодовлеющим, самодовольным ремеслом, самоуслаждающимся… Все начала и концы которого, корни и цветы находятся исключительно на сцене и дальше рампы не простираются… Вот, эту театральность, этот театр я ненавижу всеми силами души и уничтожению его служу’…
Мы стали понимать: он хочет вернуть театр к его первоначальной мысли: повторить жизнь, воспроизвести жизнь.
Действительно, на подмостках театра накопился слой, накопился толстый пласт традиционности собственно сценической, театральной, ‘по примеру Щепкина’, ‘по примеру Садовского’, ‘по примеру Шуйского’, и проч., и проч., и т.п., и т.п., — который совершенно разорвал единство и общность сцены и жизни, сломал между ними мостик. Сцена стала отвлеченною, стала ‘академическою’ же, как бывает ‘академическая литература’, только своеобразно, в своем особом роде и жанре, сделалась высохшею, несмотря на смех и прыжки, и беганье актеров и актрис по сцене, и кажущуюся ‘веселость’ публики… Все это высохло, превратилось в мумию.
Эта мумия — театр, ‘как он есть’.
Смыть этот слой исторической ‘затоптанности’…
Сломать будку актера, самую рампу…
Сорвать бы самый занавес, если можно…
И пустить на сцену ‘жизнь, как она есть’… Не всю, не всякую, ибо это был бы хаос. Не случайную и минутную, ибо она может и не представлять интереса. Но кусочек, избранный кусочек жизни, с наибольшим интересом и значением в ней, отразившийся в уме и понимании художника-автора, художника — ‘творца пьесы’.
Вот и все. Так просто.
Отсюда — слияние двух восклицаний:
— Я так ненавижу театр, как ничто на свете!
— Потому что я так его уважаю и люблю, как ничто на свете!
Среди иллюстраций Станиславского мелькнула одна: ‘Как-то, в бытность в Италии, я сидел в лесу близ Флоренции. Я сел на траву и стал перебирать в уме все те пьесы, которые хоть какою-нибудь подробностью, хоть частностью и на минуту оставили во мне впечатление… По афишам это легко сделать’…
Дальше речи я не помню, не слушал. Я так был поражен этою страстною влюбленностью артиста в свое дело. Это, действительно, ‘выбрать дело на всю жизнь’…
Еще об актере:
‘Режиссера, который вздумал бы учить актера играть пьесу, заставил бы его так-то играть свою роль, — такого режиссера… такой режиссер никуда не годится. Задача режиссера совершенно другая: он должен видеть, так сказать, внутренний узор (это выражение буквально) души актера и назначить роль ему в соответствии с этим узором. Но актер не может, не должен удаляться от логики игры… Всякая страсть, им выражаемая, имеет свой закон действия и проявления. Вот, этому закону он изменить не может, не должен. Как и всякое положение, разыгрываемое на сцене. Когда актер уклоняется от внутренней логики своей игры, соскальзывает с внутренней закономерности ее, — дело режиссера напомнить ему об этом, указать случайное и фантастическое в его игре и вернуть его к действительности. Не волею, но своим лучшим и более цельным и проникновенным пониманием пьесы, которую он ставит. Но и в этом случае отнюдь он не должен распоряжаться актером: он обязан убедить его‘.
Опять это совершенно не то, как представляется дело публике и некоторым критикам, что будто там Станиславский ‘играет вместо всех актеров’, которые только ‘пешки’… Ничего подобного!
Станиславский говорил одушевленно… Все дело ‘так просто’, а, между тем, слушателям показалось, что они слушают что-то необыкновенное и совсем новое. Отчего это впечатление? Да очень просто. Одно дело — прочитать в книге страницу о мореплавании, и другое дело — совершить мореплавание. Станиславский ‘совершил мореплавание’. Он и Немирович-Данченко, молчаливую и угрюмую, страшно скромную фигуру которого никак нельзя забывать за блестящею и ‘впечатлительною’ фигурой Станиславского, вдвоем решили вернуть театр к естественному и простому. Эта естественность и простота, как известно, составляют сущность и нравственное достоинство всей русской литературы. Поэтому, можно думать, что, ранее или позже, преобразование именно русского театра в указанном направлении совершилось бы. Это — ход всего дела, движение целой русской культуры. ‘Только правду’… Но инициаторы Художественного театра первые ‘полетели’… Они сделали ‘весну’, как первая ласточка, за которою дальнейшее ‘движение птиц’ есть уже только дело труда, старания и внимания. Убрать ‘театр’ из театра — значило изменить в нем все, переработать (и правильно, и законно, в сущности, лишь очистив от наслоений) натуру актера и все малейшие подробности сцены… Они назвали с правом, и гордым правом, театр свой ‘Художественным’. Ибо художество, ведь, и всегда — только правда, без ‘прикрас’. Но чего это стоило? Это значило переменить все от основания.
И от этих усилий действия, усилий творчества, от этих годов и годов работы, речь одного из инициаторов нового театра лилась как что-то новое и необыкновенное. На суровом мужском лице, пожалуй, некрасивой, ‘нехорошенькой’ лепки, появлялась эта улыбка ‘во всем счастливого человека’ и на ‘третьем разе’ переходила из просто ласкового и деликатного во что-то нежное, почти женственное, почти даже детское…
— Счастливый!.. Редко счастливый человек, — думалось.
Вл. Ив. Немирович-Данченко сидел в дверях и молчал. Его не было видно, или никто не знал его, мало знали. Когда он вошел (так опоздавши), я — по приему хозяина — подумал, что это ‘особенно важный князь’. Ибо наружно он вовсе не выделялся, даже ничем ни от кого не отличался. Но почему-то, все фантазируя, я, как от наружности Станиславского сделал (и ошибся) вывод к душе его, так сделал и здесь вывод: этот молчаливый человек должен быть полон внутренних речей… и, может, — криков, огня под наружной сдержанностью.
Может быть, я и тут ошибся? ‘Богов’ я видел ‘в натуре’ впервые. И, как смиренный древний грек, передаю читателям (и истории) свои ‘осязания’. Что видел, как слышал.
Впервые опубликовано: Русское слово. 1910. 8 мая. No 104.