В своей 'Республике', Беркович И. Д., Год: 1926 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 29 минут(ы)

Шолом-Алейхем — писатель и человек: Статьи и воспоминания.

М.: Советский писатель, 1984.

И. Д. Беркович

В СВОЕЙ ‘РЕСПУБЛИКЕ’

‘Моя республика’ — так именовал Шолом-Алейхем свою семью. Он настойчиво подчеркивал либеральный, ‘республиканский’ дух, который господствовал у него дома и давал возможность каждому свободно развиваться в соответствии с его природными способностями и наклонностями. Установившаяся в его ‘республике’ либеральная атмосфера доставляла огромное удовольствие прежде всего ее ‘президенту’. Шолом-Алейхем, говоря о ‘республике’ в шутливом тоне, не переставал гордиться ею. В этой ‘республике’ он хорошо себя чувствовал: споро трудился и с удовольствием отдыхал. Шолом-Алейхем в кругу семьи обретал крылья, его художественной натуре не был чужд семейный быт, в нем искал он уединения, здесь, а не в дыму философских споров поэтических кафе созревали его шедевры.

В автобиографии Шолом-Алейхем вспоминает ‘идиллию’ юности, когда Шолом и трое его друзей, среди них отец, с нетерпением ожидали наступления субботы, чтоб в этот день поделиться друг с другом впечатлениями, накопившимися за неделю. Если Шолом-Алейхем довел бы автобиографию до дней своей семейной жизни, он, вероятно, нарисовал бы ‘идиллию’ на широком фойе и сочными красками. Это была бы повесть о том, как он целые дни носился по Киеву, а впоследствии по Касриловке и подобным ей местечкам России и Америки и все увиденное сохранял в своем сердце для того, чтоб ‘в субботу’, то есть по возвращении домой, рассказать об этом дорогой и близкой ему аудитории, своей ‘республике’.

В подобных ситуациях ‘республика’ от мала до велика окружала его и, навострив уши, с ликующим видом трепетно ожидала его новелл, чтоб вместе с их автором грустить и радоваться, а чаще смеяться, кататься со смеху. Спустя дни, недели, месяцы, когда все созреет, будет профильтровано и художественно осмыслено, эти новеллы станут достоянием внешней аудитории — читателей.

Для Шолом-Алейхема дом был органической частью его естества, хранилищем сокровенных тайн его жизни и творчества. Перефразируя известное выражение, можно сказать так: ‘Хочешь познать Шолом-Алейхема, войди в его дом’.

Дом Шолом-Алейхема был зеркалом, в котором одинаково полно отражались жизнь его души и его эстетические принципы.

В домашней обстановке он был таким, каким он был в искусстве, и ‘домашний’ Шолом-Алейхем интересен так же, как и ‘литературный’, а быть может, и интереснее!

Он по был Шолом-Алейхемом в литературе и Рабиновичем дома. Он всюду и везде был Шолом-Алейхемом… В семье он вел себя, если так можно выразиться, больше по-шолом-алейхемовски, чем вне дома. Шолом-Алейхем, лирический певец еврейской романтики, автор ‘Стемпеню’, ‘Иоселе-Соловья’, ‘Блуждающих звезд’, ‘Песни песней’, был нежнейшим мужем, самоотверженным и преданным рыцарем, любовь которого пылала молодостью и не увядала с годами. Эхо этой любви, пронизанное грустью расставания, еще и поныне звучит в его ‘Завещании’, как последний аккорд волшебно-романтической симфонии его жизни.

Шолом-Алейхем — единственный еврейский поэт, воспевавший, грустя и смеясь, наших бедных и одаренных, наивно-мудрых и смешных детей,— был сердечным отцом своих детей: веселым товарищем их детства, внимательным другом их юности, верным советчиком в их зрелые годы.

А юморист Шолом-Алейхем? Сколько шуток он придумывал! Какой водопад смеха он каждодневно извергал! Он был источником мудрой радости народа. И ‘республика’ первая наслаждалась этой радостью. Он инстинктивно угадал, а впоследствии осознал всем существом свое призвание творить веселье для народа, так кого же, как не родных, он в первую очередь должен одарить весельем?

Кто хоть раз прочитает тысячи писем, написанных Шолом-Алейхемом семье в разные периоды его пребывания вне дома, тот удивится его неиссякаемой творческой энергии. Откуда ее столько у одного человека? Откуда у такого интенсивного художника, отдавшегося целиком и полностью вымышленному его фантазией миру, нашлось столько внимания к своей семье в целом и каждому ее члену в отдельности? Разве секрет здесь не в гармоническом слиянии его личной жизни и его творчества? Написать письмо детям — это было продолжением его литературной работы, и оно доставляло ему огромное эстетическое наслаждение. Такое же, как творить для широкой публики. Я так скажу: он не знал деления на близких и далеких. Он в каждом всегда видел только читателя и неутомимо жаждал доставлять ему радость, ибо сущность Шолом-Алейхема заключалась в отцовстве, в отцовской щедрой натуре. Он знал, что дома его принимают с нежной теплотой, и отзывался на нее в полную силу своего художественного таланта.

Он был удивительным отцом… Он внимательно прислушивался к своим детям, как тонкий психолог изучал он особенности каждого из них, стремился понять их наклонности и желания и всегда вовремя и чутко помогал им. Он был шаловлив и чертовски изобретателен.

Ни в годы материальной нужды и недомоганий, ни в разгар напряженной творческой работы он никого не забывал.

Он писал обнадеживающие, наполненные вымыслом письма, лишь бы поддержать родное дитя, живущее на другом конце света.

В годы, когда нужда временно покидала дом Шолом-Алейхема, его щедрость не знала пределов. Он был и добрым отцом, и нежной матерью, и чутким товарищем…

С гордостью он говорил о достоинствах своих детей, но и не закрывал глаза на их недостатки. С просчетами или глупостями детей он боролся тем же оружием, что пускал в ход против обитателей Касриловки,— оружием смеха. Он мудро и виртуозно пользовался этим оружием. Поэтому никто на него не обижался. Все конфликты разрешались веселым и всепрощающим смехом.

Дети любили его необычайно. Редко можно встретить семью, где дети были бы так влюблены в своего отца. Он был для них и добрым ангелом, и счастьем, и праздником. И не потому, что был знаменитостью, большим и популярным писателем. В детские годы дети не знали и не понимали этого. Воспитанные в кругу ассимилированных интеллигентов, дети Шолом-Алейхема были в юности далеки от его литературных успехов. Они обожали отца как человека, который даровал им радость, творил чудо веселья и красоты.

Шолом-Алейхем был главою семьи, ее венцом и гордостью. Он был не деспотом, а патриархом, никогда не заставлял детей считаться только со своим вкусом и понятиями. Он глубоко уважал культуру народа и пытался привить детям любовь к ней. Он был свободен от религиозных догматов, по уважительно относился к еврейским праздникам и традициям, великолепно описанным в серии его новелл ‘Еврейские праздники’¹.

Когда дети повзрослели, Шолом-Алейхем вовлекал их в свою творческую лабораторию. Он делился замыслами, внимательно прислушивался к их критике, его герои стали родными людьми семьи: Тевье-молочник числился среди близких и любимых родственников, Менахем-Мендл был хорошо знакомым соседом, а мальчик Мотл — дорогим, прекрасным, обаятельным двоюродным братом.

Завершив работу, Шолом-Алейхем объявлял об этом детям. И все в доме готовились к семейному празднику. С утра уже знали, что вечером Шолом-Алейхем будет читать новый рассказ. Готовились как к премьере. Одевались празднично, взволнованно ожидали появления отца из кабинета. А если он там задерживался, еще ‘мастерил’ свой манускрипт, дети, не выдержав напряженного ожидания, громко спрашивали:

— Папа, готово?

— Готово,— отвечал он бодрым голосом.

И через несколько минут он энергичными шагами выходил из своего кабинета с пухлой рукописью в руках…

Больше всего он возился с младшими детьми. Их привлекало в нем нечто высшее, чем искусство и талант,— вечно юная детская душа. Он играл с ними как равный среди равных: придумывал занимательные сюжеты игр, комические ситуации и имена. После работы он с ними отдыхал, всегда был удивительно добр.

Он умел разговаривать с ними их языком, возбуждать в них интерес к окружающему миру, развивать их фантазию, радовать их чудесными подарками и смешными проделками. Он учил их быть веселыми и открыто смеяться. С малышами он был серьезен, проявляя такт и глубокое понимание детской психологии. Таким он был, когда стал отцом, таким остался, когда стал дедушкой. В его архиве есть маленькие письма, отправленные из Карлсбада в Киев его старшей дочери, и такие же письма из Нью-Йорка в Одессу внучке Белле, написанные за несколько месяцев до его кончины.

Он слился со своей семьей. Жизнь без нее не имела смысла. Он любил разъезжать, видеть новые города и страны, новых людей, новый быт. Все новое доставляло ему огромное наслаждение. Но эти впечатления преображались в художественные образы только тогда, когда рядом была его семья. Поэтому он так легко решался поднимать всю семью, свою ‘республику’, и перебираться с нею на новые места.

Разлуку с семьей, даже на небольшой срок, он тяжко переживал. С дороги ежедневно писал. Его письма домой были сугубо интимными, искренними, мастерски сработанными, проникнутыми юмором. Они были такими же мудрыми и светлыми, как его художественные произведения. С ‘республикой’ он делился своей тоской, своими слезами, радостями — всеми переживаниями и впечатлениями…

Имел бы он возможность, он никого из детей не отпустил бы от себя. Однако взрослые дети яшли вдали от него. Зато существовало правило: один раз в год, летом, все должны были съехаться. И дети, и внуки. Эти дни становились сплошным праздником… Он учил нас, что жизнь человека — великое и неповторимое событие. Здесь ничто нельзя считать обыденным и неценным. Все в жизни важно, тем более такие неповторимые минуты. Они должны быть праздником. А праздновать надо щедро, со вкусом.

Смерть Миши² его сразила. В тот день, когда пришла горестная телеграмма, он закрылся на несколько часов в своем кабинете и долго-долго там писал.

Так появилось его ‘Завещание’.

В письме к одной из своих дочерей он грустно жаловался: ‘Вместо того, чтобы сын читал заупокойную молитву по отцу, отец читает ее по сыну’. Эту несправедливость он не смог перенести. Сраженный, он последовал за своим сыном. Так жил и умер замечательный писатель и человек, великий зодчий своей ‘республики’ Шолом-Алейхем.

В ПИСАТЕЛЬСКОЙ СЕМЬЕ

Многие годы Шолом-Алейхем был для еврейской писательской братии, особенно для варшавской, загадкой. Даже тогда, когда уже часто печатался и обрел популярность в читательской среде, для писателей он все еще оставался терра инкогнита. О нем ходили легенды: сидит, мол, в Киеве в окружении миллионеров, и сам был им, живет на широкую ногу и между делом пишет, много пишет неустанным пером. А читающая публика влюбилась в него. Кто он? Писатель, как все писатели? Или чудо, народный феномен? Чужой или свой? А если чужой, то чем объяснить сердечную близость, которая проглядывает в каждой его строке?

В конце 1904 года или в начале 1905-го Шолом-Алейхем решил впервые посетить Варшаву. В связи с его приездом местные писатели разделились. Начинающие писатели, влюбленные в творчество Шолом-Алейхема, ждали его приезда и готовились к нему как к большому празднику. Солидные и опытные писатели, особенно те, которые задавали тон в литературе, ожидали его приезда с деланным равнодушием. На одном из ‘четвергов’ И.-Л. Переца (у него по четвергам собирались литераторы), в канун приезда Шолом-Алейхема в Варшаву, кто-то заметил: ‘Киевский писатель Шолом-Алейхем, правда, одаренный, но не более. Литература и литераторы на пего положиться не могут’. На время забыли об обсуждавшейся книге Отто Вейнингера³ ‘Пол и характер’ и стали наперебой пересказывать юмористические новеллы этого ‘киевского’ писателя. Вспомнили ‘Народную библиотеку’ и опубликованные сатирические письма. Все от души смеялись.

На короткое время Шолом-Алейхем появился в Варшаве, затем в Вильно. Впечатление, которое он произвел на писателей этих двух городов, было ошеломляющим. Они увидели простого человека, без каких-либо претензий, который очаровывал своей безыскусностью, непосредственностью и сердечностью. Они увидели мудрого писателя, искреннего и доброго товарища по перу… Да, у него длинные волосы и он носит черную косоворотку а-ля Горький, но во всем этом пет писательского кокетства, поэтической позы.

Шолом-Алейхем при всех своих противоречиях был прекрасен, удивителен своей духовной гармонией.

Не случайно Шолом-Алейхем провел лучшие годы своей жизни в Киеве. Этот город был для него своеобразным наблюдательным пунктом, с высоты которого он созерцал жизнь своих соплеменников. Киев питал его воображение, когда он сидел за письменным столом. Трудно себе представить Шолом-Алейхема в Варшаве или в Вильно за столом какой-то редакций в роли литературного работника, в роли регистратора жизни, а не ее участника. Так же трудно себе представить, чтоб Шолом-Алейхем провел свою жизнь за столиком кафе в теоретических дискуссиях с литераторами на эстетические или национальные темы. Для него такие разговоры были смерти подобны. Они иссушили бы его душу. Из пальца высасывать он не мог, он нуждался в постоянном общении с пародом, с этим живым родником его творчества. Он не разделял идейные абстракции ‘избранных’, якобы вставших во главе народа, а на самом деле отгородившихся от своих читателей и потерявших последователей. Шолом-Алейхем тянулся к простым людям и отворачивался от ‘высшей касты’. ‘Киевский’ писатель был слишком мудр, чтобы заменить подлинную жизнь эрзацем. В Киеве на Крещатике и Подоле он чувствовал себя лучше и свободнее, чем в Варшаве на литературных вечерах…

Однажды я присутствовал при разговоре Шолом-Алейхома с критиком Баал-Махшовесом, они говорили о литературе и Переце. Вот что запомнилось.

Было это в Вильно в начале 1905 года. Шолом-Алейхем остановился в доме, где этажом выше находилась и моя квартира. Однажды вечером зашел ко мне Баал-Махшовес и предложил спуститься вниз к Шолом-Алейхему. Мы зашли в хорошо обставленную комнату. Шолом-Алейхем читал полулежа на диване…

Разговор начался с вопроса Шолом-Алейхема о том, когда я написал свой рассказ ‘Мошкеле-свинья’ — до появления его повести ‘Мошкеле-вор’ или после. Я ему ответил, что рукопись была отправлена в печатавшуюся на древнееврейском языке газету ‘Хацофе’ (‘Наблюдатель’.— М. Б.) за три месяца до опубликования в ‘Фолксцайтунг’ его ‘Мошкеле-вора’.

— Хотя наши вещи ничего общего между собой не имеют,— отметил он, — все же нехорошо, что их названия созвучны. Неразборчивый читатель их может спутать.

Баал-Махшовес перевел разговор и спросил Шолом-Алейхема, не намеревается ли он создать свою школу в литературе?

Шолом-Алейхем ответил:

— Нет. Я не какой-нибудь ребе, у которого свой двор, куда собираются ‘его’ хасиды⁴. Это не для меня… Руководит’ литературой имеют право такие, как Толстой, Чехов. Они естественны, как жизнь, не отпугивают народ своим глубокомыслием… Вот у кого мы должны учиться писать!..

Кто-то постучал в дверь. Разговор оборвался. Принесли чай.

Шолом-Алейхем признал Переца после появления его серии ‘Народных сказаний’. Варшавские писатели рассказывали, что Перец показывал им восторженное письмо Шолом-Алейхема, где была такая фраза: ‘Прочитав ваши ‘Народные сказания’, я подошел к зеркалу и дал себе две оплеухи за то, что недооценивал ваш талант’.

Были ли написаны эти слова, мы узнаем после публикации этого письма. Одно я знаю точно, что Шолом-Алейхем часто говорил о ‘Народных сказаниях’ как о высоком творении Переца. Помню, как однажды, гуляя по берегу моря со знакомым социал-демократом и желая показать, каких высот достигла еврейская литература, Шолом-Алейхем пересказал ему по-русски одну из новелл этого цикла, ‘Три дара’, и порекомендовал читать Переца, прежде всего ‘Народные сказания’.

И Перец изменил свое отношение к Шолом-Алейхему. Однажды проездом через Варшаву я зашел к Дииезону и застал там Переца. Было странно, что он не расспрашивает меня о Шолом-Алейхеме. Но вдруг Перец обратился ко мне:

— Вы сегодня собираетесь писать Шолом-Алейхему? Прошу передать ему от моего имени, что он великий художник.

— Почему вдруг? — спросил я Переца.

— Только на днях,— ответил Перец,— я прочел его роман ‘Стемпеню’.

— Только сейчас?

— Представьте себе, только теперь.

Мне показалось, что писать об этом Шолом-Алеихему не надо. Но при встрече я ему все это передал. Он громко рассмеялся и сказал:

— Почему он так поздно вспомнил? Несколько минут спустя добавил:

— Этот хитрец читал ‘Стемпеню’ еще тогда, когда он был напечатай в ‘Народной библиотеке’. У меня есть надежные свидетели…

И все же эта история согрела Шолом-Алейхема. И. кто знает, не ушло ли в этот вечер сердечное письмо Шолом-Алейхема к Перецу?

А когда речь идет о Переце, нельзя не вспомнить Я. Ди-иезоиа, который содействовал сближению Переца с Шолом-Алейхемом. Динезон находился между двух огней. С одной стороны — Перец, которому он был беспредельно предан, а с другой — Шолом-Алейхем, с которым он все годы дружил. И хотя Перец не вмешивался в отношения между Динезоиом и Шолом-Алейхемом, все же степень их дружбы зависела от отношения Переца к Шолом-Алейхёму…

Среди варшавских еврейских литераторов у Шолом-Алейхема было два близких друга: критик Д. Фришман и прозаик М. Спектор. С Фришманом Шолом-Алейхем подружился еще во времена ‘Народной библиотеки’. И товарищеская дружба с годами крепла. Шолом-Алейхем ценил в Фришмаые тонкого и честного критика, умного аналитика, прекрасного стилиста. Фришман понял и оценил роль и значение Шолом-Алейхема в еврейской литературе. В письме к Шолом-Алейхему (1910) он писал: ‘В еврейской литературе имеются два подлинных писателя: Менделе и Шолом-Алейхем’.

* Главка 5 опущена.— Прим. составителя.

Иным был второй варшавский друг Шолом-Алейхема — Мордхе Спектор.

Цельный человек, типичное порождение прекрасной украинской земли: добрый, наивный, веселый. Доверчивый ребенок среди верных и добрых людей, осторожный и хитрый среди злых. Спектор благоговейно относился к людям светлого ума и больших знаний, но проявлял здоровый интерес к творчеству трудовых людей, к их духовному развитию и ко всему, что обогащает их жизнь и мышление. Жадный до жизненных впечатлений, он изучал быт народа внимательным оком литератора, стремясь точно воспроизвести увиденное в своих произведениях.

С этим милым и своеобразным человеком и писателем Шолом-Алейхем дружил с той поры, как появились первые его рассказы в ‘Фолксблате’, и до последнего дня своей жизни. Это было нечто большее, чем дружба. Это было единство душ, порожденное общим отцом — еврейским народом и общей матерью — еврейской речью. И сложилось это единство на одной и той же земле — на Украине.

Дружба Шолом-Алейхема и Спектора, длившаяся свыше тридцати лет, не всегда протекала гладко. Были в ней и взлеты, нападения…

Одни черты характера Спектора отталкивали Шолом-Алейхема, другие привлекали. Своими литературными планами Шолом-Алейхем всегда делился со Спектором, но далеко не всегда Спектор их разделял. В своих проектах Шолом-Алейхем был истым Дон Кихотом, Спектор же на все смотрел трезвым взором осторожного Санчо Пансы.

С годами Спектор стал своим человеком в семье Шолом-Алейхема. Дети даже принимали Спектора за родного дядю. Шолом-Алейхем, никогда ие позволявший себе посвящать в свои бытовые дела друзей-литераторов, сделал исключение для Спектора. Ему он иногда жаловался на свою тяжелую долю. Внутренний такт не позволял Шолом-Алейхему к кому бы то ни было обращаться на ‘ты’. На ‘ты’ он был только со Спектором. Ни с кем в письмах Шолом-Алейхем не был так откровенен, как в письмах к Спектору. И никакие письма не были настолько пронизаны веселым юмором, как опять-таки письма к Спектору…

В 1902 году они еще не перешли на ‘ты’, и Шолом-Алейхем ему писал: ‘Не забудьте указать в своей биографии, что нам суждено шагать вместе’.

‘Суждено’! Судьба! Не по ее ли капризу Шолом-Алейхему предопределено было прожить несколько лет в Америке, умереть там и быть похороненным на Бруклинском кладбище?

Не по ее ли воле и Спектор оказался в Америке, умер там и похоронен на том же кладбище в одном ряду с Шолом-Алейхемом?

Подлинным литературным домом Шолом-Алейхема стала Одесса, писательское землячество которой сформировалось в атмосфере высокой духовности и моральной чистоты.

В Одессе жили Менделе Мойхер-Сфорим, Равницкий, Бен-Ами, Дубнов, Лилиенблюм⁵ и Бялик. Они все вместе и каждый в отдельности были близки Шолом-Алейхему, а некоторые из них вдохновили его на литературный подвиг.

Прежде всего Менделе. Когда Шрлом Рабинович еще жил в доме своего будущего тестя Лоева, он среди книг А.-М. Дика, С. Этингера и Шацкеса⁶ выделил сочинения Менделе, они осветили его путь. С первых своих литературных шагов Шолом-Алейхем потянулся к Менделе… Шолом-Алейхем назвал Менделе ‘Дедушкой еврейской литературы’, а себя — его литературным ‘внуком’. Менделе было тогда 58 лет, а Шолом-Алейхему — 29.

Полагаю, что Менделе было по душе почетное звание ‘Дедушка’. В последовавших письмах к Шолом-Алейхему он называет его ‘внуком’, ‘преданным, озорным внуком’. Так завязалась переписка между ними, хотя личное знакомство еще не состоялось.

Переписка носила дружеский характер. Но от частых шолом-алейхемовских писем медлительный и вдумчивый Менделе не мог перевести дух. ‘Ой,— писал он Шолом-Алейхему,— вы забрасываете меня письмами!.. Вы тормошите меня своими письмами до такой степени, что я должен придумать для вас какое-то прозвище’. И он назвал Шолом-Алейхема ‘Ахаштрон’ — всадник на быстром коне. Это прозвище многократно повторяется в их переписке на протяжении десятков лет.

Главной темой первых писем Менделе Мойхер-Сфорима была его повесть ‘Заветное кольцо’, которую он начал писать для ‘Народной библиотеки’… Получив фотографию Шолом-Алейхема, Менделе написал ему: ‘Ваш портрет мне очень приятен. Я в него как следует всмотрелся и нашел то, что искал: доброго, умного и честного человека. Мой глаз и мое сердце никогда меня не обманывали’.

В последующих письмах Менделе отозвался и о творчестве Шолом-Алейхема. ‘Читал,— пишет Менделе,— ваши произведения в ‘Хойзфрайнде’ (‘Друг дома’.— М. Б.). Очень неплохо. Они мне поправились. Видно, что в жилах внука течет дедушкина кровь… Обаятельный внук. С божьей помощью он доставит дедушке на старости лет много радостей. У дедушки много внуков, но удачных очень мало’.

Шолом-Алейхем дорожил мнением Менделе и был внимателен к каждому его слову. ‘Я послушен вам во всем’,— писал Шолом-Алейхем Дедушке. Но, несмотря на глубокое почтение к Менделе, Шолом-Алейхем внимательно и строго читал его сочинения, написанные для ‘Народной библиотеки’. Как редактор Шолом-Алейхем чувствовал серьезную ответственность за каждое напечатанное слово. Не случайно он спорил с Передом, Липецким, Готлобером⁷ по поводу каждой неудачной фразы в их вещах. Не щадил он и Менделе, обнаружив в его повестях спорные места…

Когда вышел первый том ‘Народной библиотеки’, группка писателей во главе с Липецким (ее называли ‘Нечистая сила’) обрушилась на Менделе и его ‘внука’. Был устроен специальный прием, на котором хвалили ‘Хойзфрайнд’ и хулили ‘Народную библиотеку’.

Все эти истории Шолом-Алейхем знал. О них ему писали из Одессы. Хотя он, как и Менделе, игнорировал эти местечковые выходки, все же ему хотелось порадовать Дедушку. При первой возможности, уже после выхода в свет второго тома ‘Народной библиотеки’, Шолом-Алейхем вместе с женой в конце лета 1890 года приехал в Одессу. В лучшей гостинице города ‘Северной’ он устроил банкет в честь Менделе, пригласив всех друзей и родственников.

На банкете были писатели Одессы. Они долго и много говорили о состоянии литературы, внимательно слушали глубокие и мудрые замечания дедушки, его сказания и притчи. Прервал общее веселье М. Лилиенблюм, служивший в городском похоронном бюро. Когда совсем рассвело, он сорвался со своего места и заикаясь сказал: ‘Братцы, уже настал день! Мне пора хоронить евреев!’… Об этом банкете потом целый год рассказывали легенды.

За годы пребывания в Одессе (с весны 1891-го по осень 1893 года) Шолом-Алейхем определил свой путь в литературе. Оставаясь под сильным влиянием личности Менделе Мойхер-Сфорима, Шолом-Алейхем освобождался от влияния писателя Менделе. Именно на это намокает Шолом-Алейхем к прекрасной главе своих мемуаров ‘Аутодафе’⁸, в рассказе о том, как по совету Менделе он сжег свою новеллу, написанную в подражание его ‘Кляче’⁹.

Одесский период сохранился в памяти Шолом-Алейхема как время интенсивного духовного обогащения. Огромное удовлетворение получал он от бесед с Дедушкой. Старшая дочь Шолом-Алейхема вспоминает: Менделе часто посещал наш дом. А она, тогда совсем еще маленький ребенок, страшно его боялась. Ей казалось, что ‘Дедушка собирается избить папу’. Громкий голос Менделе, его темпераментная манера разговаривать создавали это впечатление.

Любовь, которая в ту пору сложилась между Дедушкой и ‘внуком’, сохранилась на протяжении всей жизни. Это была та любовь, которая существует между подлинными дедушками и внуками. Она распространилась и на отношения между их семьями. Они искренне радовались успехам друг друга. Без всякой зависти. Известно, что Шолом-Алейхема шокировало, если кто-либо говорил, будто он перегнал Менделе. Нет, нет, Менделе никто не в состоянии обогнать, подчеркивал Шолом-Алейхем, ибо он — Дедушка, он — первый. И Менделе оберегал честь Шолом-Алейхема, внимательно следил за его творчеством, как преданный дедушка. Я вспоминаю, как Менделе выразил свое отрицательное отношение к появлению в 1913 году в газете ‘Хайнт’ ¹⁰ новой серии писем Менахем-Мендла, в которых тот становился журналистом. ‘Не надо,— сетовал в разговоре со мной Менделе,— трогать Менахем-Мендла, а то его можно испортить. Менахем-Мендл законченный образ, зачем же ему приклеивать нос? К чему Менахем-Мендлу два носа?.. Да, да, надо мне об этом написать Шолом-Алейхему’. Помню, что Менделе тогда же произнес много теплых слов в адрес Шолом-Алейхема. Подлинно дедушкиных.

В одесской литературной колонии было известно высказывание, в котором Менделе определил особенности своего писательства и метода Шолом-Алейхема.

— Когда я сажусь писать,— говорил Менделе,— то с кем можно меня сравнить? С беременной женщиной. Муки родов, да избавь нас, боже, от этого. Прежде всего ей становится дурно… Так и мне, поверьте, с души воротит, когда мне надо засесть за письменный стол. Затем начинаются размышления, обдумывания, прислушивание к тому, что происходит внутри… А всякие причуды и осторожности, лишний раз не повернуться, не оступиться, не дай бог! Сидишь взаперти, в муках, в своей комнате, особенно тогда, когда наступает момент родов… А недобрые мысли о том, что вдруг выкидыш или какое-нибудь чудище, ой, горе мне, горе! Ну, а когда начинаются родовые муки, ведь тогда небо проваливается. Шутка ли сказать, беременная разрешается… А у Шолом-Алейхема все это происходит совсем иначе. Вертится в доме курица, покудахчет, тут поклюет, там поклюет, и не успеешь оглянуться, как она уже села в уголок и в добрый час снесла яичко.

Это остроумное сравнение верно улавливает внешнюю сторону творчества Шолом-Алейхема. Его литературную продуктивность. Однако на самом деле Шолом-Алейхем в муках вынашивал свои произведения, как любой настоящий художник.

Если не считать ‘Народной библиотеки’, то никаких других совместных изданий у Шолом-Алейхема и Менделе не было. Поэтому их переписка носила характер исключительно дружеский. Шолом-Алейхем часто писал Дедушке просто в знак внимания и преданности. Для Шолом-Алейхема было искренней радостью доставлять ему удовольствие. Когда в 1910 году отмечали семидесятипятилетие Менделе, то Шолом-Алейхем одновременно опубликовал две статьи — ‘Как красиво дерево!’ ¹¹ и ‘Аутодафе’. Была бы возможность печататься, Шолом-Алейхем писал бы по этому поводу еще и еще, ибо о Дедушке он мог ‘рассказывать и рассказывать’.

После погромов 1905 года Шолом-Алейхем уехал в Америку. По возвращении в Европу он вновь встретился с Менделе Мойхер-Сфоримом уже в Женеве. Тогда там был и Бен-Ами. Настоящий праздник начался, когда в Женеву приехал Бялик. Четыре писателя, связанные друг с другом нежными и добрыми чувствами, оказались вместе. Это было событие! Оно описано в воспоминаниях ‘Нас было четверо’ и ‘Мое знакомство с Х. Н. Бяликом’. Вчетвером они поднимались в горы, беседовали о литературе, соревновались в озорстве. Однажды за рюмкой вина Шолом-Алейхем мастерски, как истый актер, сыграл роль реб Алтера из своей комедии ‘Поздравляем!’.

В последние годы жизни уже очень больной Шолом-Алейхем пользовался любым удобным случаем, чтобы написать Дедушке. При этом в письмах не чувствовалось, что их пишет больной человек. Для Дедушки ‘внук’ всегда старался быть веселым. Временами врачи запрещали ему писать. Шолом-Алейхем вынужден был диктовать даже письма машинистке, и лишь к Менделе, к нему одному, он писал сам красивым почерком ‘а-ля Абрамович’.

Только один раз Менделе получил грустное письмо от Шолом-Алейхема. Это было в начале 1913 года, когда Шолом-Алейхем лежал в клинике Берна и врачи настаивали на операции. Шолом-Алейхем отказался от нее, утверждая, что он предчувствует смертельный исход. В таком подавленном состоянии он и написал Дедушке печальное прощальное письмо. Менделе позвал меня и показал это письмо. Он был убит горем.

— Он лишил меня покоя,— сказал Менделе,— я всю ночь глаз не сомкнул. Слыханное ли это дело, чтобы Шолом-Алейхем написал такое письмо! ‘Умираю, пишет он, умираю, Дедушка!’ Что это за разговор? Как он посмел? Я потерял голову!

Менделе сидел за своим большим письменным столом и продолжал как бы для себя одного:

— Теперь уже все говорят ‘Дедушка’, ‘Дедушка’. Пусть говорят. Но настоящий внук — он один. С первой минуты. Шолом-Алейхем! Шутка ли? Когда ему худо, он и жалуется и ластится, как больной родной ребенок. Он тронул меня до слез…

Тогда я попросил его написать Шолом-Алейхему пару утешительных слов, он в печали посмотрел на меня:

— Милый человек, как я могу? Разве в таком состоянии можно засесть за письма?.. Тем более что я сам болею и убит горем… И чернильница моя давным-давно высохла…

Шолом-Алейхем не обижался, что Дедушка скупится на письма. Он знал, как трудно Менделе писал. Тем более теперь, в старости, да к тому же когда ‘чернильница его высохла’. Шолом-Алейхем не вел с ним никаких счетов, он ему писал охотно, зная наперед, что не всегда получит ответ. Он писал ему, ибо считал это своим долгом, своего рода выполнением заповеди ‘почитай отца своего’… И даже в последний год своего пребывания в Америке, когда он никому из своих товарищей в Россию не писал (из-за угнетенного настроения и потому, что на идиш по условиям военного времени нельзя было писать), исключение составил только Менделе. Ему он писал по-русски, правда, коротко и как бы прощаясь с ним. Так, в письме от 28 мая 1915 года он говорит ему: ‘До свидания. Увидимся ли мы с Вами на этом свете?..’

Вслед за Менделе в списке одесских ‘интимных друзей’ идет И.-Х. Равницкий. Как со Спектором, так и с Равницким Шолом-Алейхем поддерживал тесную связь, по-братски переписывался всю жизнь. Серьезное и строгое отношение Рав-иицкого к литературе сблизило его с Шолом-Алейхемом уже в пору ‘Фолксблата’ и ‘Народной библиотеки’. Со временем их дружба росла и крепла. В связи с выходом в 1887 году сборника ‘Дер векер’ (‘Будильник’) под редакцией Равницкого Шолом-Алейхем говорил:

— Симпатизирую Бар-Конину¹², потому что в его творениях есть юмористическое, сатирическое начало, потому что его произведения лаконичны и написаны без вступлений и нравоучений, без резонерства.

Когда они ближе познакомились, Шолом-Алейхем писал Равницкому: ‘Считаю Вас самым верным ценителем искусства среди молодых знатоков’. Шолом-Алейхем внимательно прислушивался к его критическим замечаниям: ‘Лишь от Вас я слышу верные слова от верного человека, и я благодарю Вас за то, что Вы обращаете мое внимание на мои ошибки’.

Доверие к Равницкому росло из года в год. Он поручил ему вести библиографический отдел ‘Народной библиотеки’, просил его проверить корректуру ‘Стемпеню’ и ‘Иоселе-Соловья’ (романы печатались в Одессе). Равницкий читал их внимательно и критически. Отправлял свои замечания автору. Шолом-Алейхем не только внимательно прислушивался, но и настоятельно просил: ‘Читайте ‘Стемпеню’ с головой и записывайте на отдельном листке бумаги все Ваши мысли, все достоинства и недостатки романа, главным образом недостатки’.

Получив от Равницкого библиографический материал дда первого тома ‘Народной библиотеки’, Шолом-Алейхем писал ему:

‘Вы должны работать в области критики: рецензировать, анализировать, расчесывать чужие произведения, исследовать. Вы это делаете невозмутимо, спокойно, с улыбочкой, а главное — ясно, попятно и просто. Просто — это хорошо! И получается верно и смешно без намерения смешить’.

В одесский период своей жизни Шолом-Алейхем общался с друзьями Равницкого: Полиновскими, Монишем и Паей, которых часто вспоминал потом в своих письмах. Это был открытый, интеллигентный еврейский дом. Шолом-Алейхем прекрасно там себя чувствовал. Здесь на вечерах распевали хасидские песни и иногда выпивали по рюмке вина. Полиновские сохранили много разных историй о Шолом-Алейхеме, запомнили его шутки и поговорки. Равницкий в свои воспоминания о Шолом-Алейхеме, к сожалению, их не включил.

Уехав из Одессы, Шолом-Алейхем не переставал переписываться с Равницким. В письмах он делился литературными замыслами, планами о поездках по России и за рубеж. Когда Равницкий в своей издательской деятельности объединился с Бяликом, Шолом-Алейхем стал адресовать свои письма им обоим.

С Х.-Н. Бяликом Шолом-Алейхем лично познакомился в 1907 году. Но многие годы перед этим они переписывались. Письма были пронизаны юмором и дружеским расположением. Бялик был тем писателем, в которого, подобно Менделе, Шолом-Алейхем был буквально влюблен. Он не пропускал ни единой поэтической строки Бялика, считая за счастье быть его современником. Шолом-Алейхем горячо приветствовал появление стихов Бялика на идиш¹³. Он с удивительным художественным чутьем читал их детям и на своих публичных вечерах. После публикации в 1901 году в газете ‘Юд’ (‘Еврей’) поэмы Бялика ‘Пророчески’ Шолом-Алейхем писал Равшщкому: ‘О поэме ‘Пророчески’ могу сказать следующее: жил бы сейчас пророк Исайя (ну, и скверно же было бы ему!), он лучше не сказал бы, или если бы в свое время Исайя пророчествовал бы на языке идиш, он лучше сказать не смог бы…’ О стихотворении Бялика ‘Мой сад’ Шолом-Алейхем писал: ‘С тех пор как бог создал сады, он еще такого и во сие не видел. Вот это сад! Вот так надо писать на идиш о саде, если о саде писать хочется’.

О первой встрече с Бяликом Шолом-Алейхем рассказывал в своей статье ‘Мое знакомство с Бяликом’. Они встретились так, будто знали друг друга много лет, будто расстались в детстве и теперь снова встретились.

Нечто общее было в творчестве этих двух различных талантов… Эти столь различные таланты несомненно объединяло одно: Украина и жизнь евреев на Украине, ставшая ведущей темой их творчества.

13*

* 12-я главка опущена.— Прим. составителя.

К одесской писательской семье принадлежал и упоминавшийся уже Бен-Ами — колоритная фигура, противоречивый, одинокий человек, в котором суровость сочеталась с добротой и милосердием. Бялик называл его ‘человеком гнева и любви’…

Шолом-Алейхем тепло относился к нему и поддерживал с ним добрые отношения, хотя вообще не любил людей ‘с кислыми’ душами. Беп-Ами стал исключением, потому что горел очистительным гневом.

Нет никакого сомнения в том, что один из корифеев еврейской беллетристики И. Липецкий оказывал некоторое влияние на раннего Шолом-Алейхема. Прилежный ученик, он, разумеется, не смог пройти мимо ‘Польского мальчика’ Липецкого и его антихасидской сатиры. Поэтому в ‘Народной библиотеке’ Шолом-Алейхем отвел автору ‘Польского мальчика’ видное место. Однако дружеские отношения между ним и Шолом-Алейхемом не сложились. Более того, они остались чуждыми друг другу.

И все из-за Менделе. Липецкий видел в нем своего конкурента и не простил Шолом-Алейхему, что он короновал Менделе ‘Дедушкой еврейской литературы’. Липецкий считал, что такого звания лишь он один достоин. При первом знакомстве с Шолом-Алейхемом Линецкий прибег к различным ‘дипломатическим’ фокусам, пытаясь стать его близким другом, ‘литературным братом’ и вытеснить из его сердца Менделе.

Надо сказать, Линецкий плохо понимал Шолом-Алейхема, торговался с ним из-за гонорара и не учел, что имеет дело не с купцом, а с писателем. В итоге Шолом-Алейхем прервал всякие отношения с Липецким.

‘Народная библиотека’ связала Шолом-Алейхема со всеми еврейскими и гебраистскими писателями того времени. В архиве Шолом-Алейхема хранятся письма от множества литераторов. Из этих писем видно, какое огромное впечатление произвела ‘Народная библиотека’ на еврейских писателей. Они увидели в ней важный этап в становлении в развитии молодой еврейской литературы…

К писателям молодого поколения Шолом-Алейхем относился по-отцовски. Хотя он и не собирал их ‘за столом’, как Перец, но переписывался с ними, проявляя сердечную заботу о начинающих. Получив в 1893 году пакет стихов от Рейзена¹⁴, он забросал его вопросами: ‘Кто вы? Какой вы? Сколько вам лет? Пишите, я жажду знать это…’

Шолом-Алейхем был первым, кто заметил З. Шнейура¹⁵ — будущего поэта незаурядного таланта. В начале знакомства в Варшаве и в Вильно в 1905 году Шолом-Алейхем с восторгом принял первые стихи Шнейура.

Шолом-Алейхем обладал удивительным пониманием искусства, особенно реалистического. От молодых писателей реалистического направления он требовал ‘чеховского’ письма, то есть лаконичности выражений и интенсивности красок, хотя сам он бывал многословен и любил подробные детали. Его советы молодым были продиктованы, может быть, желанием предостеречь их от подражания его стилю, стремлением разнообразно развивать литературу. При первом моем знакомстве с Шолом-Алейхемом в Вильно он взял несколько моих вещей и через пару дней вернул их со своими замечаниями. И только тогда я понял, с какой строгостью он относился к каждой фразе, к каждому слову.

Неверно утверждение, будто Шолом-Алейхему была близка только ‘старомодная’, классическая литература, а о современной он понятия не имел. Напротив, он с большим интересом читал новейшую европейскую беллетристику, в частности, высоко ценил Кнута Гамсупа, а его ‘Викторию’ он читал не переводя дыхания, считал одним из лучших современных произведений… Он был решительно против декаданса, модернистских вывертов, графомании шарлатанов…

Он не понимал писателей, которые пишут, но не читают. ‘Я всех читаю’,— заявлял он неоднократно. Он получал почти все газеты и журналы на идиш из всех стран мира. Просматривал и быстро улавливал их содержание. Он жадно следил за стилевыми особенностями, за промахами и глупостями, которые таились в прочитанных им строках. Он делал вырезки из курьезных газетных статей и хранил их в конвертах с короткой надписью об ‘изюминке’, которую он обнаружил в газетном материале…

Читал он много, но больше всего юмористические произведения. Он знал всех юмористов и сатириков мировой литературы от Сервантеса, Свифта, Диккенса, Гоголя и Щедрина до Марка Твена, Джерома К. Джерома и Чехова. Он чувствовал свое родство с Гоголем. Среди его ‘личных бумаг’ в особом конверте хранились записанные в переводе на идиш слова Гоголя из седьмой главы первой части ‘Мертвых’душ’: ‘И долго еще определено мне чудной властью идти об руку с моими странными героями, озирать всю громадно-несущуюся жизнь, озирать ее сквозь видный миру смех и незримые, неведомые ему слезы!’

С Чеховым он не расставался. В бессонные ночи тяжелой болезни он просил читать ему вслух Чехова, который каждый раз доставлял ему огромное наслаждение.

Он тонко понимал и остро чувствовал юмор. Он не терпел русских юмористов-типа Аверченко. Шолом-Алейхем говорил: ‘Они глупцы, которые обязались во что бы то ни стало умничать’. Такое же отношение он проявил к юмористам-подражателям и вульгаризаторам из еврейской среды. Любил он подлинный, здоровый смех. Поэтому он обожал М. Надира ¹⁶. Он внимательно следил за его развитием, с радостью читал его ‘Юморески’, неоднократно мастерски читал их дома в присутствии гостей…

В холодном и шумном Нью-Йорке Шолом Алейхем чувствовал себя одиноко. Поэтому он особо дорожил братскими связями со считанными товарищами по перу: Иегоашем, Пинским, Гиршбейном, Ашем ¹⁷ и Рейзеном.

Шолом-Алейхем был приятно поражен молодыми писателями Опатошу и Мани Лейбом ¹⁸, которые открыли неизвестную Америку. Книга Опатошу ‘Нью-йоркское гетто’ ему так понравилась, что он больной поднялся с постели, чтобы написать автору восторженный отзыв ¹⁹.

Много радостей доставлял Шолом-Алейхему Иегоаш, который был его ближайшим другом. Мудрый и остроумный Иегоаш своими философскими и поэтическими беседами побеждал мрак последних дней Шолом-Алейхема.

У СТАНКА

Шолом-Алейхем рассказывал, что страсть к писательству появилась у него с детства. Он не мог относиться равнодушно к чистой бумаге. Переяславские земляки, знавшие Шолома с детства, говорили, что не только бумагу, но и белые стены соседских домов он исписывал черным углем, и прислуга, ругая маленького ‘сорванца-литератора’, каждой утро соскребывала его ‘сочинения’.

Шолом-Алейхем, искавший простые и ясные ответы на все явления мира, стремился осмыслить первопричину своего творчества и раскрыть его тайны. Будучи юмористом, он непрестанно стремился показать, что ‘ларчик’ его творчества открывается просто. Но открыть его еще не означало познать тайну его свершений. Белая бумага с ее скрытыми возможностями всегда призывала замечательного юношу, ставшего впоследствии первоклассным писателем, к действию. ‘Испиши меня,— звучал ее повелительный голос,— и ты обретешь свое призвание’. И незаурядный юноша заносил на бумагу все. В этих еще робких его творениях трудно было угадать большого писателя. В ту пору Шолом проявлял себя как мастер устного рассказа, но стоило ему взяться за перо и прикоснуться к манящей бумаге, как его дар рассказчика тускнел. Он был подобен слабому зеленому побегу, вступившему в единоборство с непогодой первых весенних дней.

Отважный и непокорный, с красивой светлой головой, с блестящими смеющимися глазами, с острым умом и ошеломляющими юмористическими находками, живой и отменный рассказчик, он чувствовал себя неуверенно в письме, ощущалась натянутость, видна была маска местечкового просвещенца, который пишет стертым языком о вещах мало кому близких и интересных…

В первых литературных опытах его сковывал авторитет отца.

Когда-то в детстве, по собственным признаниям Шолом-Алейхема, в разгар самого буйного озорства, завидев отца, он застывал по стойке ‘смирно’, ‘как статист’. Отец сумел внушить ему, что ‘святая служба’ не терпит озорства. Эта мысль сковывала Шолома перед листом чистой бумаги, ибо не было для пего ничего святее.

Начинающий писатель в своих первых литературных пробах пользовался двумя языками: древнееврейским и русским. Но они не в состоянии были пробудить в Шоломе, сыне Нохума Вевикова, ‘дитя народа’, разжечь в нем вдохновение, давшее миру Шолом-Алейхема.

Из первых юношеских литературных опытов мало что сохранилось: всего несколько древнееврейских статей и русских новелл.

О том, чтобы писать на языке идиш, молодой Рабинович даже не думал. Сама идея об этом показалась бы ему сумасбродной. Еврейская литература как реальная духовная сила в те времена не существовала. Считанные убогие книжечки ‘на идиш’, появившиеся для простого народа и женщин, не в состоянии были вызвать интерес к идиш у одаренных молодых литераторов. Правда, Шолом-Аленхем в своих воспоминаниях отмечает, что его отец, читая для гостей одну из таких книжечек, вызвал в нем интерес и охоту написать такую же. Но это осталось только сиюминутным увлечением впечатлительного ребенка. Осознанные мечты о писательстве у молодого Шолома ассоциировались с древнееврейским и русским языками. А идиш — язык, на котором он себя впоследствии великолепно выразил,— находился вне сферы его молодых надежд.

Писать по-еврейски он начал неожиданно, почти случайно. Каким-то образом к нему в руки попал номер еврейской петербургской газеты ‘Фолксблат’ — единственной газеты, издававшейся на идиш на Руси. Именно эта газета надоумила Шолома попробовать себя на идиш. Случилось это в J883 году, на третьем году существования ‘Фолксблата’. Молодого писателя поразил факт издания ‘газеты на простом языке, доступном простым евреям и даже женщинам’.

Как бы ни были ограничены возможности ‘Фолксблата’, его живой голос еженедельно доходил к людям. Газета имела постоянную читательскую аудиторию. Это и привлекло Шолома — человека на распутье, ищущего связи со своим пародом. У газеты оказалось больше средств воздействия на массы, чем у немиогих книг, изданных на жаргоне и ютившихся на книжных полках, заполненных древнееврейскими просветительскими сочинениями. Работа в газете сулила преимущество простоты общения с читателем, когда можно естественно, свободно раскрыть себя перед близкой публикой, слиться с ней с полной отдачей, как это бывало не раз в годы учебы в хедере. И молодой казенный раввин Шолом Рабинович начинает постепенно раскрепощать себя, сбрасывая оковы ‘статиста’, пока робко, но все более свободно шагать нехожеными тропами, хотя и заросшими бурьяном, но по своей земле. Он еще не знал, что из этого выйдет. А вышло из этого великое чудо еврейской литературы — чудо простоты, именуемое Шолом-Алейхемом.

С ‘Фолксблатом’ был связан первый период творчества Шолом-Алейхема, длившийся шесть лет (с середины 1883-го до начала 1889 года). Молодой писатель активно трудился, в это шестилетие опубликовал множество фельетонов, статей, стихов, новелл и романов. Здесь еще было много сорной травы, ибо процесс становления и поиска собственного пути в литературе затянулся. Надо было обрести не только самого себя, но и найти свои формы художественной выразительности. Нет-нет, а все же ‘домашнее просвещенство’ давало себя знать. Но движения уже были свободными. Шаг уверенным, а дыхание молодым и свежим. Жизнь народа влекла его к себе, и он уже овладел верным ключом для ее воссоздания: народным языком.

III

Когда заходил разговор об его участии в ‘Фолксблате’, Шолом-Алейхем стыдливо улыбался. За исключением ‘Сендера Бланка’, ‘Детской игры’, ‘Ножика’, ‘Первого выезда’ — все остальное, что было опубликовано им в газете, он я последствии отверг. Названные произведения он коренным образом переработал, после чего включил их в собрание сочинений. Однако даже первые и еще несовершенные его вещи, помещенные в ‘Фолксблате’, отличались обаянием, новизной и отвагой молодости. Тогдашний читатель ‘Фолксблата’ был ими захвачен не менее, чем позднее читатель газеты ‘Юд’ ‘Письмами Меиахем-Мендла’ и новеллами из цикла ‘В маленьком мире маленьких людей’. Имя молодого Шолом-Алейхема уже тогда воспринималось в домах еврейских читателей как залог любви и доброжелательности.

Начало широкого творческого пути Шолом-Алейхема связано с изданием его ‘Народной библиотеки’, где он поместил два первых подлинных произведения искусства: ‘Стемненю’ и ‘Иоселе-Соловей’. Они хорошо известны читателю. Хочу остановиться на том, как протекал ею творческий процесс, как он сам относился к этому процессу.

Утверждают, что писал он легко, ибо не испытывал во время работы ни радостного подъема, ни горечи недовольства, а потому и редко бывал самокритичен.

Причина такого утверждения заключалась в легкости, с какой воспринимал читатель его произведения. Критики же мало знали Шолом-Алейхема, судили о нем поверхностно, по стереотипу.

С полным основанием утверждаю, что Шолом-Алейхем относился к своему писательскому труду ответственно. Во время работы над малыми или большими произведениями был искренне воодушевлен и глубоко верил, что они нужны людям. Он был неутомим, писал страстно и вдохновенно, и не ‘профессионально’ мастерил, по привычке. Свое призвание писателя он рассматривал не как средство получения материальных выгод или литературных почестей. Писать было смыслом всей его жизни. Вершиной его счастья…

Глубокие морщины на его молодом и нежном лице были результатом не жизненных невзгод, а свидетельством непрерывного творческого напряжения мысли, художественных поисков, сомнений и неудовлетворенных стремлений. Лучшим доказательством его критического отношения к себе служит его литературный архив, в котором хранится много незавершенных страниц или заброшенных сочинений, различные варианты опубликованных произведений. В архиве имеются копии законченных произведений, которые были им безжалостно уничтожены. Так он поступил с пьесой ‘Давид, сын Давида’, над которой в 1906 году работал неделями. Размножив ее в десяти экземплярах, писатель затем сжег их, и лишь один экземпляр сохранился по счастливой случайности. Та же участь постигла другую пьесу — ‘Новая жизнь’: он привез ее в Америку во время своего первого посещения страны и там уничтожил ее. Третью пьесу — ‘Куда’, написанную в 1907 году, он тоже сжег. Будучи писателем плодовитым, и, надо отметить, самым плодовитым среди классиков еврейской литературы, Шолом-Алейхем иногда не в состоянии был уберечь себя от ‘серятины’. Такие вещи появлялись обычно спустя некоторое время после завершения большой творческой работы: перо требовало дела, а душа и мысль еще отдыхали от огромного творческого напряжения.

Иногда не в силах он был отказать газетам. Газеты всегда импонировали писателю, так как они позволяли общаться с широкой читательской аудиторией. Для нее он готов был писать без устали, без отдыха.

Да и ему самому писать на языке народа, к которому он питал такую же нежную и глубокую любовь, какую скрипач-виртуоз испытывает к инструменту, созданному Страдивари, доставляло всегда творческое наслаждение.

Литературное дело он считал святым, но не превратил его в некий культ. Шолом-Алейхем не любил писательские церемонии, не нуждался в особых стимулах, не уходил в потаенные места, не отчуждался. Он умел писать в любое время, в любой час, днем и ночью, везде, при любых обстоятельствах и, согласно его выражению, ‘на разделочной доске, на самоварном подносе, на дне опрокинутой бочки, в трамвае’. Часто он сочинял во время прогулок. Лучшие главы ‘Мальчика Мотла’ были им придуманы во время прогулок по тихим улочкам Женевы и городским паркам в сопровождении детей. Он не нуждался ‘в особом настрое’, он внутренне всегда был готов к работе.

Когда Шолом-Алейхем сочинял, он становился предельно сосредоточенным: ничего не видел и никого не слышал, только героев, вызванных к жизни его богатой фантазией. Во время прогулок вдруг останавливался, запрокидывал голову и долго, неподвижно смотрел в небо, словно там открывалась ему судьба его героев.

В кресле за письменным столом клал ногу на ногу и прижимал перо к правому уху, будто слушал его. Часто проговаривал про себя слова, выверяя их ритм. Мог неожиданно, не прерывая писания, залиться громким смехом и продолжал писать и смеяться, даже если кто-то входил к нему в комнату.

Работал он интенсивно, опьяненно, отчаянно покусывая пальцы, иногда до крови, поэтому часто работал в перчатках, но и они не спасали.

Если его посещало вдохновение, приходило видение образа или сцены, он немедленно садился к письменному столу. Не любил откладывать ‘на потом’. Частенько образы будили его по ночам. Д. Фришман рассказывал: однажды Шолом-Алейхем заехал к нему по дороге из Петербурга в Варшаву. Долго сидели и болтали, но так как гость устал с дороги, легли спать рано. Посреди ночи Фришман проснулся и заметил, что в комнате Шолом-Алейхема горит свет. Он тихонько подошел к двери, распахнул ее и увидел, что Шолом-Алейхем сидит в халате за письменным столом и пишет. Фришмана поразила неутомимость этого человека, который, несмотря на усталость, ночью в чужом доме с глазу на глаз беседовал со своей музой. Фришман говорил: ‘Шолом-Алейхем оставался писателем все 24 часа в сутки’. Святая правда. Те, кто был далек от писателя, могли подумать, что Шолом-Алейхем кокетничает своим писательством, рекламирует себя. Это неверное впечатление. К своей деятельности Шолом-Алейхем относился очень серьезно. И если бросалась в глаза его постоянная занятость литературным трудом, то только потому, что он им был переполнен, всегда ощущал радость труда и откровенно делился со своими товарищами и друзьями. При своей детской непосредственности Шолом-Алейхем не мог не быть откровенным и искренним.

Он не кокетничал, он гордился, он был счастлив, что судьба его крепко связала с народом, а народ нарек его ‘народным писателем’. Писателем, который доставляет простому народу радость и эстетическое наслаждение. Это его окрыляло и помогало забывать все невзгоды и трудности жизни. Свою писательскую судьбу он никогда не променял бы ни на какую другую. Уже в первые годы самостоятельной семейной жизни он почти сознательно растранжирил свое состояние, чтоб целиком и полностью отдаться внутреннему зову и высоко нести знамя своего искусства.

* * *

Писал он очень быстро. Рука стремительно и легко двигалась по бумаге вслед за мыслью. Но написанное он коренным образом перерабатывал, зачеркивая строки и абзацы, вырывая целые страницы. Нумерация страниц его рукописей была неточной. К одной и той же странице он добавлял множество других с буквенными обозначениями латинского алфавита. Нередко он к одной странице приклеивал другие, и они вытягивались словно свиток. Он любил возиться с рукописью: клеить, переплетать, вносить исправления разными чернилами. Поэтому он утверждал: ‘Я — мастеровой, а письменный стол — мой верстак’. Как неутомимый ребенок, он вечно возился у станка. Он окружал себя инструментами и необходимыми для письма принадлежностями: перьями, ножницами, щипчиками, клеем, блокнотами разных цветов и размеров. Все они выполняли определенные писательские функции. Свой ‘станок’ держал он в полном порядке и работал на нем чисто, быстро, споро, элегантно и четко. Буквы, написанные его рукой, выглядели как выразительные символы, как легкие, движущиеся вещие знаки его светлого юмора…

Последние годы его жизни были заполнены исключительно работой. Он трудился над изданием своих произведений на идиш и особенно много работал над изданием своих сочинений в переводе на русский язык. Эти переводы он сам правил, вычеркивал некоторые идиомы, которые по-русски не получались, вычеркивал абзацы, касающиеся специфики еврейского быта. Много времени он посвятил инсценированию своих повестей и романов. ‘Тевье-молочника’ он неоднократно пытался переложить на язык драмы. Он переработал для театра ‘Кровавую шутку’, назвав ее ‘Трудно быть евреем’. Шолом-Алейхем также инсценировал рассказ ‘Заколдованный портной’ и другие новеллы. Ни на одни день он не оставлял своего пера, работая увлеченно и интенсивно, как в былые юные годы, Он болел, врачи запрещали ему писать, и все же он работал, даже лежа в постели с высокой температурой. В процессе творчества он обретал волю и жизненные силы. ‘Если б я не писал,— говорил он,— то где были бы сейчас мои косточки? Ого-го!’

Неутомимая жажда творить не покидала его ни на секунду. Последнюю незаконченную главу ‘Мальчика Мотла’ он писал за четыре дня до своей смерти.

1926

ПРИМЕЧАНИЯ

Фрагменты воспоминаний. Публикуются с сокращениями по кн.: ‘Шолом-Алейхем-бух’. Нью-Йорк, 1926.

Беркович И. Д.— зять Шолом-Алейхема.

¹ ‘Еврейские праздники’ — новеллы из цикла ‘Рассказы для детей’ (Шолом-Алейхем. Собр. соч., т. 3).

² Миша — старший сын Шолом-Алейхема, скончался в 1915 году в Копенгагене в возрасте 25 лет.

³ Венингер Отто (1880—1903) — австрийский писатель, автор эротических книг.

⁴ Хасид — приверженец хасидизма, религиозно-мистического движения среди евреев, возникшего на Украине в конце 30-х годов XVIII века.

⁵ Равницкий И.-Х. (1859—1944) — еврейский издатель, критик и журналист, Бен-Ами (псевд. Х.-М. Рабиновича, 1854— 1932) — еврейский писатель, друг Шолом-Алейхема, Лилиенблюм М. (1843—1910) — еврейский публицист, просветитель-демократ.

⁶ Дик Айзик-Мейер (1814—1893) — еврейский писатель, Этингер Соломон (ок. 1801—1856) — еврейский писатель и драматург, Шацкес М.-А. (1825—1899) — еврейский писатель-юморист, критик религиозных догм иудаизма.

⁷ Готлабер А.-Б. (1811—1899) — еврейский демократический писатель.

⁸ ‘Аутодафе’ — очерк из цикла ‘Еврейские писатели’, впервые опубликован наследниками Шолом-Алейхема в 1937 году в Нью-Йорке (Шолом-Алейхем, Собр. соч., т. 6, с. 545—550).

⁹ ‘Кляча’ — аллегорическое произведение о жизни еврейской бедноты.

¹⁰ Шолом-Алейхем начал публиковать новую серию писем Менахем-Мендла в 1910 году в газете ‘Хайнт’ (‘Сегодня’),

¹¹ ‘Как красиво дерево!’ — новелла, посвященная Менделе Мойхер-Сфориму, входит в состав книги ‘Еврейские писатели’.

¹² Бар-Коцин — псевдоним И.-Х. Равницкого.

¹³ В письме И.-Х. Равницкому и Х.-Н. Бялику (Киев, 22 января 1903 г.) Шолом-Алейхем писал: ‘Прежде всего, поздравляю вас, Бялик, с Вашим ‘Садом’, помещенным в газете ‘Фрайнд’. Мой восторг смешит мою дочь, однако и она радовалась, читая Ваши стихи. Хорошо, хорошо, очень хорошо… Прекрасно!.. Изумительно, вот именно изумительно…’ (Шолом-Алейхем. Собр. соч., т. 6, с. 579).

¹⁴ Рейзен А. (1876—1953) — еврейский демократический поэт.

¹⁵ Залкинд Шнейур (1887—1959) — еврейский прозаик и поэт.

¹⁶ Надир М. (псевд. Ицхока Райза, 1885—1943) — еврейский американский писатель-юморист.

¹⁷ Иегоаш (псевд. И.-С. Блюменгартена, 1872—1927) — еврейский американский поэт, перевел Ветхий завет на идиш, Пинский Д. (1872—1959) — еврейский драматург и прозаик, Гиршбейн Перец (1880—1948) — еврейский американский драматург, прозаик, очеркнет, Аш Шолом (1880—1957) — еврейский романист и драматург.

¹⁸ Опатошу Иосиф (1880—1054) — еврейский польский писатель-романист, эмигрировал в США, Мани Лейб (псевд. М. Бра-лшекого, 1883—1953) — еврейский поэт, по профессии обувной заготовщик, родом из Нежина, принимал участие в революционном движении России, дважды попадал в тюремное заключение, в 1904 году бежал в Лондон, оттуда в США.

¹⁹ Шолом-Алейхем писал (Нью-Йорк, 27 апреля 1915 года): ‘Мой дорогой Опатошу… Мне только хочется повторить то, что я уже Вам однажды сказал, когда Вы были у меня дома: пишите об американском еврействе. Рисуйте картины из жизни нью-йоркского гетто — это Ваш жанр, здесь Вы неподражаемы. Ни у кого среди американо-еврейских писателей я не нашел такие острые черты, такие ясные, четкие, живые образы, как у Вас в ‘Нью-йоркском гетто’. Некоторые выписаны просто мастерски. Мистер Поллак, миссис Рич, ее сестра-ханжа и Джейн-пьяница — прекрасные образы. А диалоги? Золото. Все это говорит о том, что у Вас проницательный глаз и острое ухо… Вы хорошо знаете гетто того ада, который именуют Нью-Йорком. Бог Вас одарил талантом, необычным талантом. Не разбрасывайтесь. Делайте свое дело. А дело Ваше рисовать картины… из жизни американского еврейства. Вы этим обогатите нашу литературу новой главой и обретете имя в мировой литературе’ (Шолом-Алейхем. Собр. соч., т. 6, с. 643).

И. Д. Беркович

В СВОЕЙ ‘РЕСПУБЛИКЕ’

В ПИСАТЕЛЬСКОЙ СЕМЬЕ

У СТАНКА

ПРИМЕЧАНИЯ

Читайте также: