В свете и дома, Ермолова Екатерина Петровна, Год: 1856 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 183 минут(ы)

В свете и дома.

Часть первая.

Глава I.

Счастливое детство. — Первое горе.

Девочки обыкновенно раньше начинают размышлять, нежели мальчики. В четырнадцать лет, когда мальчик еще лазит по деревьям, девочка уже бросает куклы, делается смирнее, степеннее, часто задумывается и любит сидеть одна. Та, которая за год перед тем шалила наравне с братьями, шумела целый день и беспрестанно рвала платье, — теперь стыдится детских громогласных игр, стыдится игрушек. В эти года девочки сильно растут и бывают худы, они начинают подыматься, как говорят нянюшки, и в эти-то странные годы, когда они уже не совсем дети, но еще и не девушки взрослые, любопытно взглянуть на них, чтоб лучше узнать характер женщины потом.

В четырнадцать лет Ольга Озерская была высокая, бледная девочка с черными умными глазками и черными густыми волосами. Она была больна в этот год и много выросла после болезни.

— Какова у меня становится Ольга, — говаривал часто ее отец, скоро мать перерастет, не увидим время, как будете невеста.

Точно детское время стаю проходить для Оленьки, она переменялась заметно с каждым днем. До сих пор живой и болтливый ребенок, она вдруг присмирела — стала молчаливее, реже смеялась. По лицу ее пробежало какое-то новое, задумчивое выражение и остановилось на нем — на время. Самый голос ее изменился, стал тише прежнего, ровнее и приятнее.

Она меньше стала говорить и больше думать, чем прежде. Она стала ласковее к отцу и матери. Чувства ее стали как бы сильнее и глубже.

Отец и мать ее были очень добрые люди и воспитывали детей своих без всякой заданной наперед теории. У них кроме Оленьки были две меньшие дочери и два сына. Все семейство жило вместе спокойно, счастливо и дружно.

Хорошо было для Оленьки, что первые ее мысли, когда она стала думать и понимать, остановились на родной семье, хорошо было начинать с домашнего круга. Все, что окружало девочку, ее родные, домашние отношения, порядок и смысл повседневной жизни, все это занимало ее, обо всем этом она теперь стала думать. Она понимала, что все это ей дорого, и спрашивала себя, почему и насколько. Она знала уже, что умеет любить различно, каждого по-своему. Она стала наблюдать вокруг себя, замечая за собой и за другими.

Отец ее, Павел Александрович Озерский, был умный человек, хорошо образованный по своему времени и много видевший на своем веку. Он женился поздно на кроткой, хорошенькой девушке, которой воспитание и характер обещали ему много счастья, и не обманулся в своем ожидании.

Павел Александрович совершенно отдался семейной жизни: жена и дети были единственными предметами его мысли, он жил только для них. Его влияние на свой домашний круг было очень велико, он был, в самом деле, душой его, около него собиралась вся семья. В деревне, где всегда полгода жили Озерские, в большом вместительном доме, обросшем вокруг тенистым, свежим садом, где жизнь проходила так тихо от весны до первого снега, они все были особенно счастливы.

Эту деревню купил Павел Александрович вскоре после женитьбы, он сам развел этот сад, и он любил этот маленький цветущий уголок земли, на котором собрал вокруг себя все, что ему было дорого.

Жена его, моложе его двадцатью годами, была сама как будто старшей его дочерью, и невольно чувствовалось, глядя на это семейство, что все его счастье, все, что связывало его так крепко, все зависало от главной опоры, от Павла Александровича.

Это прежде всего было почувствовано Оленькой.

Не менее отца любила она добрую мать свою, но между ними не было той нравственной, внутренней связи, которая соединяла всех детей с отцом. В характере Оленьки, несмотря на любящее, доброе сердце, было много твердости и даже упорства. Павел Александрович умел управлять этим характером, знал, как взяться за него, а добрая Катерина Дмитриевна, кроткая и слабая женщина, умела только любить и баловать своей любовью. Дети не всегда ее слушались.

Старший брат Оленьки был ее любимец, для него и за него она готова была все перенести. Часто в детских играх их между собой, когда он обижал ее и его за это наказывали, Оленька горько об этом плакала и сердилась на тех, кто наказывал его. Даже на отца восставала она за брата. Чем он приобрел такую безграничную привязанность, он не знал, и она сама не знала, да и не допытывалась знать. И теперь, когда она начинала понимать то, что чувствовала до сих пор безотчетно, когда она стала поверять каждую свою привязанность, стараясь объяснить ее себе — она и не подумала даже о том, за что так любить Сашу.

Эти странности нередки в женщинах, сердцу женщины часто нужна такая особенная, сильная привязанность, которая бы наполнила его все, и оно любит всеми силами, не спрашивая, зачем и почему.

Саша был умный и способный мальчик. Старше сестры двумя годами, он был тогда уже не ребенок, но резвый и живой, ветреный и веселый, по шалостям своим он был еще дитя. Он живо чувствовал все прекрасное и увлекался всякой мыслью. На него все родные смотрели с надеждой, и Оленька считала его гением.

Меньшие дети, Митя, Лиза и Верочка, были в то время еще очень малы, и проводили большую часть дня в детской со старой англичанкой. Их шалости, их игры и смех оживляли дом. Оленька любила их всех и иногда играла с ними, ласкала их, но мало еще о них думала.

Все семейство жило тихо, той спокойной жизнью, в которой незаметно подвигается время день за днем, незаметно подрастают дети, стареют и изменяются люди, они жили тихо и просто, семейною жизнью, о которой вспомнить так грустно после, когда она прошла невозвратно.

Так протекли три года, и многое переменилось. Оленька стала большая девушка и очень похорошела, ее воспитание подходило к концу, Саша вступил в университет и прошел два курса прекрасно, занимаясь прилежно под надзором отца, Катерина Дмитриевна постарела немного, Павел Александрович поседел совсем. Прошло три года счастливой жизни Озерских, когда страшное горе посетило семью — не стало Павла Александровича.

Отец Оленьки был долго болен: за ним хорошо ходили добрая жена его и старшие дети. Много любви было около постели больного, много теплых молитв слышал Бог во время его болезни, но смерть пришла в свое время и взяла свое.

Оленьку сильно поразила эта потеря, она всею душой предалась новому для нее чувству грусти, и в первое время здоровье ее заметно от этого пострадало. Она не только чувствовала, но и понимала свою потерю.

Со смертью Павла Александровича многое переменилось. Катерина Дмитриевна стала заниматься делами. До сих пор она ни во что не вступалась и теперь новые ее обязанности поразили ее своей многосложностью и разнообразием, с непривычки у нее часто не хватало сил и уменья. Дела управления имением испугали ее своей запутанностью, несмотря на то, что у нее было довольно большое состояние. Павел Александрович сам не был хорошим хозяином, он провел большую часть жизни на службе и поздно принялся за свои дела. Как большая часть русских помещиков, он заложил имение, не имея надобности в деньгах, это было сделано на случай выгодной спекуляции с благородною целью увеличить состояние для детей, но выгодной спекуляции не представилось, деньги прошли между рук, а имение осталось в залоге. Раза два или три случался неурожай, между тем подраставшие дети требовали лишних, необходимых издержек, оказалась недоимка, перезаложили имение, и годовой платеж казенных процентов прибавился. Павла Александровича эти запутанные обстоятельства сильно тревожили под конец его жизни, жене он не любил говорить о них. Немудрено, что бедная женщина, узнавши их в то время, как горе поразило ее, много переменилась и постарела. Дети ее были еще слишком молоды, она не говорила с ними о делах, чаще всего она сидела одна. Оленька в это время больше прежнего сблизилась с братом, они делили между собою свои первые впечатления и шли покуда рука об руку в жизни.

Глава II.

Новое лицо.

Прошел год траура, грусти и печали, опять Озерские переехали в свою подмосковную, Грачево, и живут тихо в деревни. Катерина Дмитриевна все еще грустит и занимается делами, которые идут кое-как, она поседела не по летам. Маленькие дети выросли и также беззаботно, весело играют в саду, когда не учатся. Оленька ждет не дождется Саши. Его задержали экзамены по университету, он должен в этот год перейти на последний курс. Так как он зимой был долго болен и отстал от товарищей, то у него теперь много занятий, и Катерине Дмитриевне присоветовали, для облегчения его, взять ему помощника, прошедшего университетский курс. Один из профессоров рекомендовал ей молодого человека, вышедшего кандидатом, за год перед тем. Уезжая в Грачево, мать поручила Саше самому условиться с ним в цене и уговорить его переехать к нему на время. Григорий Николаевич Неверский поместился, таким образом, в ее московском доме с Сашей, с которым они очень скоро сошлись, так как они и прежде были знакомы по университету. Неверский был совершенной противоположностью Саши. Занимаясь постоянно наукой, трудясь для того, чтобы жить, он редко бывал весел. Не всегда довольный своими трудами и занятиями, но покоряясь судьбе своей по необходимости, он рано сделался серьезным и, может быть, подчас скучным человеком. Товарищи любили его за доброе сердце, но он редко бывал с ними, живя по большей части один со своими книгами. В обществе женском он никогда не бывал и, не имея никакого понятия о свете, легко мог быть в нем лишним и подчас смешным лицом. Несмотря на разные характеры и положения, он скоро сошелся с Сашей, они привыкли друг к другу. На Сашу он имел большое влияние. Неверский был старше Озерского годами и опытом: не мудрено, что на первый раз перевес остался на его стороне, впоследствии они сравнялись, оставаясь, конечно, каждый на своем месте.

Окончив свои занятия и выдержав экзамен, Саша, с согласия матери, пригласил Неверского с собой на лето в деревню.

Послали лошадей и коляску за молодыми людьми, приготовили им комнаты. Их ждали к вечеру, потому что день был очень жаркий. Оленька с самого утра была в волнении, она с нетерпением ждала брата, с которым не видалась более месяца и без которого очень скучала. К этому примешивалось и любопытство видеть Неверского. Саша несколько раз писал к ней о нем, и ей хотелось самой судить о человеке, сделавшем, по-видимому, сильное впечатление на ее брата и умевшем в короткое время приобрести его доверие и дружбу. Нетерпение Оленьки увеличилось еще более к вечеру, она давно уже сидела на террасе, откуда была видна проселочная дорога, и не спускала глаз с этой дороги, стараясь разглядеть, не покажется ли вдали экипаж, затаив дыхание, она прислушивалась, не едут ли. Вечер был очень тих, становилось поздно, Оленька начинала уже беспокоиться, что брат так запоздал в дороге, как вдали послышался топот лошадей. Она закричала матери: ‘едут!’ Катерина Дмитриевна вышла на террасу, и обе стали прислушиваться. Стук экипажа становился явственнее, слышнее и ближе с каждой минутой, наконец, показалась коляска на деревне, встреченная громким лаем. Она проскакала мимо изб, въехала во двор и остановилась у калитки палисадника. Оленька бросилась навстречу к брату, и первая обняла его.

Маленькая семейная сцена встречи была очень мила и показалась такой Неверскому, он наблюдал ее из коляски, не спеша расстроить ее своим появлением. Ему понравилась хорошенькая фигура девушки в белом платье, которая пробиралась между цветов палисадника рядом с братом, он заметил и доброе материнское лицо, которое глядело на них с террасы.

После первых поцелуев вспомнили о Неверском. Саша вытащил его из коляски и, извиняясь в своей забывчивости, представил матери и сестре. Катерина Дмитриевна заговорила с ним, Оленька молча поклонилась ему и села разливать чай. Через самовар ей мало было видно Неверского, к тому же лампа, освещая ее лицо, мешала ей смотреть в его сторону. Напротив Неверский при ярком освещении, падавшем как нарочно на нее, мог очень хорошо рассмотреть молодую девушку. Его поразила стройная правильность ее лица и особенно красота ее глаз.

— Как тебе нравится мой Неверский? — спросил шепотом Саша у сестры.

— Так себе, ничего, он, кажется, нехорош собой, но у него умное лицо, — отвечала она: — судя по разговору его с маменькой, должно быть он не глупый человек.

— Не только не глупый, но даже очень умный, — отвечал Саша: — человек образованный и с этим вовсе не педант, нет, он славный малый, я уверен, что он тебе понравится, когда ты с ним познакомишься покороче, к его лицу ты скоро приглядишься, когда узнаешь его самого.

На другой день Оленька проспала. Ее разбудила девушка, говоря, что все уже встали и ждут ее разливать чай. Она наскоро оделась и, не заплетая косы, велела подобрать назад все свои волосы. Густым узлом завернулись они вокруг гребня: эта простая прическа очень шла к молодой девушке, но, вместе с тем, придавала лицу ее что-то ребяческое. Когда она второпях вбежала в залу, где вся семья уже собралась, и, спеша занять свое место за самоваром и чайным прибором, бросила один беглый взгляд и один поклон всем окружающим, она показалась Неверскому просто ребенком. ‘Верно, я ее не рассмотрел вчера, — подумал он про себя: — она показалась мне гораздо старше’.

За чайным столиком завязался веселый разговор, в котором и болтовня детей нашла себе место, и за этим гостеприимным столом Неверский скоро освободился от замешательства, свойственного постороннему человеку в кругу чужого семейства, он сделался весел и разговорчив. Отпили чай, дети отпросились у матери побегать немножко в саду перед классами, к великой досаде гувернера и старой гувернантки, которые уселись на террасе, чтоб поворчать вместе и побранить слегка Россию и русских от нечего делать. Катерина Дмитриевна ушла в кабинет заниматься делами. Саша пригласил Оленьку наверх, она пришла туда с работой, и, работая, разговаривала с братом, обращаясь иногда и к Неверскому, молодые люди играли на бильярде. Все трое не видали, как прошло время до обеда. Вечером была общая семейная прогулка. Дети забегали вперед, взбирались на холмики по дороге, разглядывая, как садится солнце: ясно или в тучку, рвали цветы и приносили их то матери, то сестре. Саша рассказывал разные университетские анекдоты, и когда несколько раз дело доходило до него самого, он нисколько не хвастал, напротив, умалчивал так много, что невольно раза два Неверский перебил его, чтоб отдать ему справедливость. Это приобрело ему расположение Катерины Дмитриевны и Оленьки, и обе решили в тот же вечер, что он хороший человек и, кажется, любит Сашу. Когда вечером брат с сестрой остались одни вместе, Оленька сама первая сказала Саше:

— Мне теперь твой приятель в самом деле понравился, а то вчера я не хотела тебе сказать правды, чтоб не обидеть тебя, но лицо его мне очень не понравилось, и сам он мне показался таким незаметным, таким обыкновенным человеком.

— Да в Неверском и точно нет ничего необыкновенного: он просто умный малый и хороший человек.

— Он очень умно рассказывает и видно, что у него доброе сердце, нынче я уже привыкла и к его лицу.

— Он нехорош собой, это правда, но мне нравится выражение его лица.

— И мне также, — отвечала Оленька: — когда он разговаривает, у него очень приятное выражение. Нет, он вовсе не так дурен, это мне так вчера показалось, я его не разглядела. Кто он, Саша? У него манеры препорядочные.

— Он учитель истории и еще чего-то не помню в каком-то пансионе.

— Учитель? Он не похож на русских учителей. Помнишь, нас прежде учил Федор Никифорович: на что он был похож? Не знает, куда руки девать и говорит поелику, а ведь умный человек и ученый тоже. Этот совсем не такой, совсем нет. Есть у него родные? Как его зовут?

— Его зовут Григорий Николаевич, а кто он такой и кто его родные, я право не знаю, — отвечал Саша: — знаю только, что он везде и со всеми умеет держаться на своем месте.

— У меня бывали товарищи, богатые студенты: посмотрела бы ты, как все с ним обращались хорошо.

— Он что делает? Служит? — спросила Оленька.

— Нет еще, он, кажется, хочет держать экзамен на магистра, пойти по ученой части.

— Охота ему, какая скука!

Тут позвонили к ужину, и тем кончился разговор брата с сестрой о Неверском.

Глава III.

Взаимное впечатление.

Грачево понравилось Неверскому, ему полюбилась тихая деревенская жизнь, свободная, покойная, где по звону сбирались к обеду и ужину, где для всякого занятия было много времени. Он скоро вошел в жизнь и привычки дома, и сам сделался в нем своим, домашним человеком. С ним обращались и не так как с гостем, и иначе чем с другими посторонними лицами домашнего круга. Он держал себя с достоинством перед хозяевами и, не входя в слишком короткие отношения с гувернером и гувернанткой, умел в одно время понравиться им своей вежливостью и резко отделить себя от них. Катерине Дмитриевне нравилось то уважение, которое он оказывал всем ее словам и то, что в доме его не было слышно. Люди никогда не ворчали на него и всегда ставили его в пример иностранцам, когда те выводили их из терпения. С Оленькой он обращался всегда просто, учтиво.

В Оленьке было много природной грации, откровенности и простоты. Она говорила всегда то, что думала, никогда не лгала и не притворялась. В первые минуты знакомства со всяким она была дика и неловка, а потом тотчас же высказывалась вся как есть. Злости и несправедливости она не могла выносить, и в пылу негодования, не помня себя, она часто была готова сама сделать несправедливость: не разбирая дела, увлеченная сердцем, она осуждала резко, коротко и скоро того, кто по ней был виноват. Она была очень умна, в уме ее было много тонкой проницательности и быстроты соображения. Она тотчас понимала мысль другого, схватывала ее на лету, видя все ее повороты и изменения. Воображение ее было так сильно, что когда она о чем думала, ее мысли представлялись ей так образно, как будто бы она их видела. Вспыльчивая и прямая, она не могла затаить ни доброго, ни дурного чувства, всякий мог судить и осудить ее. Неверского она сильно заняла. Привыкши за всем наблюдать вокруг себя, он с любопытством и участием остановил на ней свое внимание. Любуясь ее молодой красотой и проблесками ума и воображения, он часто думал: что-то выйдет из нее? какая-то из нее будет со временем женщина?

Прошел месяц и более с тех пор как Саша привез Неверского в деревню, с каждым днем он становился короче с Оленькой, с каждым днем открывал в ней что-нибудь новое, участие его к молодой девушке увеличивалось. Не раз он спрашивать себя: точно ли это простое, бескорыстное участие?

‘Я мог бы любить такую девушку’, — подумал он как-то в один вечер, когда сидя с ней вдвоем на балконе, он слушал то, что она ему говорила, разговор был довольно серьезный, и, как всегда, Оленька с увлечением высказала свое мнение. ‘Ее можно любить долго и искренно, думал Неверский, с каждым годом будут крепнуть в ней мысли и чувства, она поймет жизнь, и жизнь ее будет полная, прекрасная, она будет хорошая, умная женщина’.

— О чем это вы так задумались? — спросила его вдруг Оленька.

Неверский смешался, спутался и отвечал, что думал об одном из своих прежних товарищей.

— Право? Вы об этом думали? — проговорила Оленька, посмотрев на него недоверчиво и стараясь отгадать, отчего он солгал и что он в самом деле думал. Это маленькое происшествие сделало на Неверского сильное впечатление, он стал строго наблюдать за собой с этих пор, следя не только за своими поступками, но и за своими впечатлениями.

‘Любить ее было бы сумасшествие с моей стороны, — говорил он себе, — между нами никогда не должно быть такого чувства. И к чему повела бы меня такая любовь?’ Так рассуждал практический молодой человек, успокаивая свое воображение и сердце. И между тем как он всей силой твердого характера старался усмирить невольное волнение при виде молодой хорошенькой девушки, которую встречал ежедневно, на нее он делал сильное впечатление, которое она не умела и не хотела остановить. Неверский сначала занял ее просто, как новое лицо, но потом, в частых разговорах их между собою, в которых высказывался его ум и познания, в домашнем кругу ее, где он, бедный человек, живущий своими трудами и получавший прежде деньги от ее семейства, умел поставить себя так благородно и свободно, — она поняла и оценила его. Так как он был старше ее и летами и опытом, то скоро она стала поверять свои молодые мысли на его более зрелых и твердых понятиях, привыкла уступать ему, спрашивать его. Между тем его положение казалось ей несправедливым. Оленька, как и всякая молодая девушка в ее лета, не могла еще иметь собственных понятий и взглядов на общество и отношения сословий, ее мнения в этом отношении были мнения ее круга, того сословия, в котором она родилась и выросла. По этим понятиям учитель ее брата, человек неизвестного происхождения, не был ей равным, он мог быть принят, в общество, к которому она принадлежала, только на известных условиях, не делаясь никогда настоящим его членом, не получая в нем всем прочим предоставленных прав. Прилагая это к Неверскому, к его образованию, достоинству, Оленька почувствовала в первый раз сомнение. Сравнивая его с Сашей, она не могла не подумать, что положение его в свете могло казаться ему оскорбительным, ей стало жаль его, — жаль потому, что она не находила ему исхода из этого положения и не умела оторваться от мнений, данных ей воспитанием. В своем обхождении с Неверским она совершенно опровергала заданную ей теорию, следуя в этом одному увлечению своего сердца, и вместе с тем продолжала жалеть о нем.

Сожаление — опасное чувство, оно часто, очень часто пролагает дорогу другому, более сильному и глубокому. Как это делается, нельзя заметить и определить, и всегда какой-нибудь посторонний случай выведет наружу полуосознанное чувство, которое втихомолку жило в человеческой душе. Случай этот представился и показал Оленьке, как изменила она своим прежним мнениям, как далеко зашло ее сердце.

Глава IV.

Княгиня и князь.

В десяти верстах от подмосковной Озерских, ближе к городу, на высоком берегу Москвы реки, было прекрасное имение князей Мавриных-Горбатовых, село Воздвиженское. За пять верст от усадьбы был поворот с шоссе в широкую аллею высоких, старых лип, которая, пробираясь между леса, прямою линией, только за версту от дома поворачивала вправо. Здесь начинался парк, давно насаженный и хорошо поддерживаемый, крепкие мосты, прочно сбитые дороги, свежий, ровный газон — все говорило наперед, что это имение заведено издавна богатой рукой, что это поместье наследственное, которое не переходило из рук в руки. Наконец въезжали в широкие ворота, и прямо против них открывался, среди огромного правильного двора, обстроенного каменными службами, старинный барский дом, с бельведером, и вправо от него церковь богатой архитектуры. Это имение, село Воздвиженское с деревнями, всего около тысячи душ, было родовое поместье князей Горбатовых. В нем жила княгиня Наталья Дмитриевна постоянно шесть месяцев в году, со времени кончины своего мужа, с единственным своим сыном, остальные шесть месяцев она проводила в Петербурге. Княгиня была знатная и богатая женщина. Умная и гордая, но вместе с тем вполне благородная по характеру, она с достоинством поддерживала знатность своего имени. Воспитанная в начале нынешнего столетия, она была аристократка как в мыслях, так и на деле, она считала себя несколько повыше других и давала это иногда чувствовать, но, не отступая ни на волос от преимуществ своего сословия, она заставляла уважать его в себе за личные свои достоинства. Это был цельный, полный характер, который ни в чем и никогда не изменял себе. Но исключительность ее взглядов на жизнь нисколько не охладила в ней сердца.

Княгине было давно уже за сорок лет, но лицо ее, правильное, умное и спокойное, сохраняло еще остатки красоты, а портрет ее, сделанный, когда ей было двадцать лет, в первый год ее замужества, вполне оправдывал страсть и выбор князя Андрея Юрьевича, ее покойного мужа, который женился на ней по любви несколько наперекор планам своих родителей. Княгиня сама по себе была из старинного и известного рода, но она рано осталась сиротой и была воспитана у старой тетки, и потому положение ее до замужества не было блестящим, и князь не приобрел чрез этот брак никаких новых связей. Княгиня рано овдовела и, несмотря на красоту свою, она не вышла замуж в другой раз, а посвятила себя совершенно сыну своему, князю Юрию Андреевичу, единственному наследнику и представителю рода князей Мавриных-Горбатовых. Она сама воспитывала его, сама управляла имением его, входя с участием женщины доброй в положение людей, вверенных ее управлению, и стараясь внушить чувство этого долга и ответственности сыну своему. Гордая и разборчивая во всем другом, тут она не гнушалась самыми мелкими подробностями в том, что касалось выгод крестьянина. Между тем, привыкши к обществу и к уважению в обществе, она даже и в деревне, несмотря на свои занятия, любила принимать. Всякий спешил знакомиться с нею, бывать у княгини Натальи Дмитриевны считалось в некотором роде рекомендацией, короткое знакомство с ней — особенной честью.

Сын ее лицом был очень похож на нее, у него были те же светло-русые волосы, те же умные карие глаза, те же правильные черты, но в выражении лица его не было того покоя, той определительности, которая характеризовала лицо его матери. Задумчивый взгляд молодого человека все будто искал чего-то, на чем бы остановиться, и никогда полная решительная мысль не высказывалась окончательно на его лице, то же было и в его характере. В нем также было сходство с характером матери и также оказывалось различие в главной основной черте. Видно было, что натуры их были родные между собой, что воспитанием мать многое передала своему сыну, но главное ускользнуло или не успело еще развиться жизнью. Было что-то недосказанное, мягкое и гибкое в молодом князе, способность вдруг остановиться среди действия, какое-то непонятное ему влечение начать все и ничего не кончить, сказать и не договорить. А между тем, в странном этом характере, при всей этой нерешимости, шаткости направления и действия, не было ни слабости, ни бессилия. Напротив, в нем являлась редкая энергия в те минуты когда, казалось, он вовсе не был способен действовать. Всего яснее проявлялась его изменчивость в споре. Часто увлекаясь, он говорил, долго и упорно защищая свое мнение, говорил так, что нередко ему случалось преклонить на свою сторону противника, но в ту самую минуту, когда он устанавливал перевес своего убеждения, наскучив своей мыслью или спором, он вдруг, в самую, по-видимому, горячую минуту, прерывал себя словами: ‘Да, оно конечно так, но и вы может быть правы, точно, и в вашем мнении есть верные черты’. Товарищи звали его софистом, но он не был им. В делах, касающихся его чести, у него не было уклончивости, и если что вызывало негодование благородной души его, он раз навсегда высказывал свое слово и держал его. Только доброе его сердце болело в эти минуты, ему тяжело было выходить из себя и осуждать какое-нибудь мелкое чувство или жалкий расчет подлости. Воспитанный матерью, он навсегда сохранил что-то женственное, что в сложности его характера было особенно привлекательно. Больше других молодых светских людей, он вдумывался в жизнь и, несмотря на это, скорее и доверчивее другого вверялся всякому. Имя свое он с детства привык уважать, и, пренебрегая выгодами состояния, гордился древностью своего рода. Всякой фамильной вещью, портретом или рукописью, он истинно дорожил. Но со всеми этими аристократическими понятиями не было человека свободнее его в обхождении. Княгиня тоже умела умом и сердцем обнимать положение людей другого с ней сословия, но, даже увлеченная самым горячим участием и делая истинно пользу тем, на кого обращала свое внимание, она всегда оставалась верна себе, не забывая ни своего достоинства, ни своего положения. Она была все та же знатная и гордая дама, когда рассчитывала продовольствие бедного крестьянина или помогала его горю. Напротив того, сын ее имел способность подделываться к языку, быту и образу понятий всякого, и странно, эта обходительность его характера не нравилась его подчиненным. Они любили гордую манеру княгини и осуждали обхождение князя. ‘Что он за барин? — говорили про него слуги: — Никакой амбиции нет, нет в нем толку, самый простой человек. То ли дело матушка княгиня: королевой смотрит, умная барыня, дай Бог ей здоровья!’ Князь всей душой был рад помочь ближнему, все силы готов был приложить, лишь бы принести пользу. Увлекаясь чувством, он входил во все мелкие подробности предмета и, отложив на время лень, изучал его на месте и на деле, но он так усваивался предмету, которым был занят, что терял свой личный взгляд и характер на то время. Его часто обманывали, он знал это и понимал, что дело у него не спорилось.

Когда ему минуло двадцать один год, княгиня, бывшая его единственною опекуншей и попечительницей, сдала ему в присутствии управляющих и поверенных по делам все бумаги. Он выслушал спокойно и учтиво все аккуратно составленные ею отчеты по управлению имением, с чувством поблагодарил мать и отдал ей назад кипу бумаг, которые она положила перед ним.

— Возьмите назад все эти дела, maman, — сказал он ей, — вы, верно, не откажетесь принять от меня доверенность, я еще ничего не знаю и могу сделать много вреда там, где вы делаете добро и пользу.

— Хорошо, мой друг, я согласна, — отвечала княгиня, — но и тебе надо приучаться к делу, я состарюсь со временем и не буду в силах.

— Когда вы устанете, вы мне скажете, а я покуда привыкну к делу с вашей помощью и советом.

Но к делу он не привык, несколько раз пробовал, и оно ему не удавалось.

Княгиня надеялась и думала, что он будет служить, но и тут надежда обманула ее. Ему или хотелось слишком много или уж ничего не хотелось, в этом княгиня не понимала его.

— Нельзя быть тотчас министром, — говорила она ему: — но ты князь Горбатов, у тебя есть родство, связи, ты не будешь без места, у тебя везде открытая дорога. Выбери любую и ступай по ней, твой отец, твой дед и прадед служили, нельзя же тебе оставаться недорослем из дворян.

Насилу уговорила она его записаться в какое-то министерство, он числился на службе, вовсе почти не занимался ею и внутренне сердился, когда, к великому удовольствию княгини, его представляли к чину за отличие. Он скучал петербургской жизнью, не смотря на успехи свои в обществе, скучал иногда и в Воздвиженском, которое любил и где жил каждое лето тихо, уединенно, проводя большую часть времени за книгами в старинной отцовской библиотеке. Его жизнь была еще впереди, и будущее манило его, ободряя иногда надеждой. В первые годы молодости человек больше живет воображением. Его манит все несбыточное, великое и благородное, которое так редко радует жизнь нашу. Бог знает чего не придумывается в эти годы, на какие жертвы и подвиги не готовится человек. Но с летами, частью сам собой, а больше еще внешним давлением окружающей нас действительности, этот воинственный дух утихает, и герой без поля действия для славы перестает быть героем, а живет просто человеком, живет, пока живется и как приходится жить. Когда эта первая пора молодости прошла для князя Юрия Андреевича, когда он взялся, было, за дело, и дело ему не удалось, ему стало досадно. Сгоряча его даже злость взяла, добрый от природы, он скоро смирился, но все-таки не успокоился. Он сделал другую попытку и опять опыт кончился неудачей. Тогда он решился остаться в бездействии и ждать, не принесет ли ему жизнь уменья жить. Так часто многие герои, обманувшись в блестящих надеждах своих на себя, сидят у моря и ждут погоды, если еще они столько добросовестны, что не берутся не за свое дело.

Глава V.

Княгиня в Грачеве.

В конце июня, княгиня приехала в Воздвиженское, где сын ее жил уже около месяца. При ней была всегдашняя ее спутница, немое лицо, старая немка, бывшая нянюшкой князя Юрия Андреевича. Юлия Федоровна Миллер была девушка лет шестидесяти пяти, очень добрая и сентиментальная, которая, окончив свое поприще в доме княгини, оставалась в нем на веки вечные, на пенсии. Должности у нее никакой не было, но она постоянно по своей собственной охоте придумывала себе разные обязанности из привычки иметь какую-нибудь ответственность. То она присматривала за книгами князя, то за его медалями или статуэтками, то за какой-нибудь любимой вещью его матери. Но главное и постоянное ее попечение составлял попугай княгини и все цветы в доме. С этой мечтательной и немного глупой немкой княгиня сжилась давно, привыкла к ее молчаливой фигуре и не могла обойтись без нее. Их соединяло общее чувство, и обе без памяти любили молодого князя. Княгиня, приехав в Воздвиженское, провела целый месяц в уединении, не принимала никого и занималась делами, которые нашла в беспорядке, она только что воротилась из-за границы, где прожила целый год, и год управления князя Юрия Андреевича многое переменил в установленном ею порядке. За границей она узнала о смерти Павла Александровича Озерского, с которым была давно знакома, и это известие огорчило ее. Устроив свои дела в Воздвиженском, она решилась, против своего обыкновения, первая навестит Катерину Дмитриевну и поехала к ней в Грачево.

Было часов семь вечера, жар сошел, и начинался тихий, ясный вечер, с надеждой на румяную зарю к ночи и на ясную погоду на завтра. Катерина Дмитриевна сидела одна на балконе, дети бегали по саду, а в ближней аллее Оленька, Неверский и Саша прохаживались взад и вперед, разговаривая. Оленька была особенно хороша в этот день. Розовое кисейное платье облегало ее своими мягкими складками, гуляя, она сорвала белую розу и воткнула ее с веткой зеленых листьев в свои черные волосы. Она чувствовала, что была хороша, мать и брат сказали ей оба каждый в свою очередь: ‘Как ты мила нынче, Ольга’, — а неосторожно продолженный взгляд Неверского, который не ускользнул от ее внимания, подтвердил ей то же. Гуляя, она разговаривала весело. Из аллеи долетали до ее матери слова и целые речи. Неверский, всегда спокойный и серьезный, на этот раз вполне отдался веселому расположению духа, которое пристало ко всем от Оленьки. Саша тоже был в духе в этот вечер и поддерживал оживленный разговор. Катерина Дмитриевна задумалась. Задумалась она так, что и не слыхала, как подъехал экипаж с противоположной стороны дома. Наконец, неотвязный лай собак и потом шум шагов в доме заставили ее опомниться, она встала, чтоб идти узнать, что такое, и к большому удивлению своему на пороге гостиной встретилась лицом к лицу с княгиней Натальей Дмитриевной.

— Я беру ваш дом приступом, Катерина Дмитриевна, — шутя сказала ей княгиня: — меня не хотели пустить к вам без доклада, но мы, кажется, довольно старые знакомые, чтобы не церемониться, особенно в деревне. Вы не ждали меня? Правда, мы с вами уже так давно не видались.

— Я знала, что вы переехали в Воздвиженское, княгиня, я слышала, что вы в деревне, — отвечала Катерина Дмитриевна: — но я не успела быть у вас. Вы не можете себе представить, сколько у меня дела теперь. Моя жизнь так переменилась со смерти моего мужа, что у меня часто нет свободной минуты. Да и сама я стала совсем другая.

Княгиня с чувством, с искренним участием, говорила с ней о ее потере, входя во все подробности ее теперешнего положения.

— Я вас хорошо понимаю и по себе сужу о вас, — сказала она: — и я прошла чрез то же в жизни, я овдовела еще раньше вас, и если б не любовь моя к сыну, не знаю, вынесла ли бы я тогда свое горе. Что ж делать, Катерина Дмитриевна, в жизни счастье непрочно, и хорошо еще, когда есть для кого жить, кому посвятить себя, когда переживешь свое собственное счастье.

В таких разговорах прошло более получаса.

— Где же ваши дети? — спросила княгиня, мне бы хотелось их видеть. Я думаю, они теперь уже не маленькие?

— Да, старшие оба уже не дети, отвечала Катерина Дмитриевна: они все теперь гуляют в саду, я велю их позвать.

— Зачем их звать? — перебила княгиня, — пойдемте лучше к ним, я рада пройтись по вашему саду: я в деревне живу по-деревенски и люблю много ходить.

Они вышли на террасу.

— Да как хорош становится ваш сад, — сказала княгиня, — неужели все это вы насадили? Я так давно уж не была у вас в Грачеве, столько лет! Мне кажется, вы купили имение неустроенное.

— Да, — отвечала Катерина Дмитриевна, — и кроме этих старых лип мой муж все сам сажал, оттого-то мне так дорого это маленькое имение. В нем столько воспоминаний.

— Какие чудесные у вас розаны, — продолжала княгиня, идя по саду, — и как хорошо разрослись клумбы!

С тактом богатой и деликатной женщины она умела везде найти что похвалить. Катерина Дмитриевна, понимая это, тем не менее, чувствовала удовольствие от ее похвалы.

В первой аллее они встретили трех маленьких детей с немцем и старой гувернанткой. Дети играли в лошадки, Митя был кучером, Лиза, старшая из двух девочек, была запряжена в корень, а меньшая, Верочка, на пристяжки. Вся компания, не разглядев, что с матерью идет другая, незнакомая дама, во весь дух принеслась навстречу, и хорошенькая, кудрявая Верочка, изгибаясь на манер пристяжной лошади, наткнулась прямо на княгиню. И кучер, и лошади разом остановились как вкопанные.

— Славные у вас лошадки, Катерина Дмитриевна, — смеясь сказала княгиня, — позвольте мне их всех перецеловать. О, да какой молодец кучер! Приезжай ко мне в гости в Воздвиженское, у меня есть парочка маленьких лошадок, вот таких.

И она показала аршина полтора от земли.

— Вот там-то ты покатаешься.

— А их можно запрячь? Они не бьют? — спросил ее мальчик.

— Нет, они смирны, — отвечала княгиня: — да что тебе их бояться, когда ты вот с какими справляешься? — И она потрепала по розовой щечке пристяжную Верочку.

— Ну, поезжайте теперь дальше, — сказала Катерина Дмитриевна детям, которые стали болтать громко между собой, занятые маленькими лошадками княгини: — уезжайте, пока не надоели. Да где Оля?

— Она с Сашей и Григорием Николаевичем ушла вот туда, — отвечала Лиза, показывая вправо, в другую аллею.

— Поезжайте к ним навстречу и скажите Оле, чтоб она шла сюда к нам, — продолжала Катерина Дмитриевна, пригласив княгиню сесть на деревянную скамейку.

Митя, собрав в руки вожжи, погнал своих лошадок в галоп, а старая англичанка с гувернером поплелись за наездником. Княгиня и Катерина Дмитриевна, смеясь, глядели им вслед.

— Какие они все у вас хорошенькие, — сказала княгиня, — и как мило говорят по-английски: я слышала, как девочки говорили с гувернанткой, у них прекрасный выговор.

— Дети мои не будут богаты, — отвечала Катерина Дмитриевна, — мы с мужем, не надеясь оставить им большое состояние, старались дать им, по крайней мере, образование, которое необходимо в наше время.

— Это точно очень важно. Хорошее воспитание, хорошее образование — главное дело, — отвечала княгиня, стараясь вглядеться в показавшуюся вдали компанию.

Оленька с братом и Неверским, позванные детьми, все трое спешили к скамейке, где сидели дамы. Княгиня встала и прошла несколько шагов навстречу им. Катерина Дмитриевна представила ей своих старших, но, или позабыла о Неверском, или не сочла нужным назвать его, так что гостья не обратила на него никакого внимания, и только слегка наклонила голову в его сторону. Это смешало молодого человека, он почувствовал себя не на своем месте, ему сделалось неловко. Никто этого не заметил, кроме Оленьки. Ее это невнимание к нему оскорбило больше, чем может быть его самого, она не знала, как поправить дело, самой ей представлять его было неловко. Ей хотелось подойти к нему, заговорить с ним, вмешать его в разговор, но она не знала, как это сделать, с чего начать, как перебить княгиню, которая завела с ней разговор по-английски. Неверский не понимал этого языка, и стоял поодаль, точно был лишним в обществе, он понял это и ушел, никем, кроме Оленьки, не замеченный. Гордая княгиня и не подозревала, что обидела бедного человека своим невниманием и задела за живое сердце хорошенькой девушки, с которой так ласково разговаривала.

Саше тоже было как-то неловко, он не любил принуждения, а присутствие княгини почему-то внушало ему какую-то несвойственную ему робость, что между прочим понравилось ей, как признак уважения с его стороны. Ему было скучно, но он не решался удалиться, как ему этого не хотелось. Наконец Катерина Дмитриевна предложила идти всем в дом. На балконе приготовляли чай, княгиня просила, чтобы ей дали место за общим столом с детьми: новая досада для Оленьки, которая надеялась за чаем поправить дело с Неверским. Он пришел, он уж успел оправиться от смущения, и был опять такой же, как всегда, только может быть немного серьезнее и холоднее обыкновенного. После чая княгиня вскоре стала прощаться.

— Мне у вас так приятно, — сказала она Катерине Дмитриевне, которая благодарила ее: — что я еще бы рада посидеть с вами, но солнце уже садится, а мне ехать далеко, если я опоздаю, сын будет беспокоиться обо мне.

— Я приеду благодарить вас в Воздвиженское, — сказала ей хозяйка.

— Надеюсь, что и вы будете у меня? — сказала княгиня Оленьке. — У меня довольно полная библиотека английских книг, я охотно ссужу вам некоторые, возьмите их и держите хоть целое лето. А вот бы вы хорошо сделали, Катерина Дмитриевна, если б приехали когда-нибудь в воскресенье ко мне: обедать. Я теперь буду принимать по воскресеньям. Только у меня до вас просьба: приезжайте со всеми детьми. J engage tonte la sociИtИ Ю me faire plaisir, — продолжала она, обращаясь в ту сторону, где сидели иностранцы и Неверский. Они поклонились молча.

— И пристяжную привезите, — продолжала княгиня, гладя по головке кудрявую Верочку.

Катерина Дмитриевна возразила, что дети наскучат ей своим шумом, но она отвечала, что любит все в детях и даже их шум, и еще раз простившись со всеми, уехала.

Глава VI.

Любовь ли это?

— Счастливый путь вашему сиятельству, — сказал Саша, кланяясь с комическою важностью перед дверью, в которую за несколько минуть перед тем вышла княгиня. — Пора гостям со двора. Ну, к чему эти визиты и кому от них весело?

— Стыдно, Саша, — прервала его мать, которая, проводив княгиню, возвратилась в это время на террасу, — стыдно быть неблагодарным за участие.

— Да за что, maman, прикажете благодарить княгиню, за то ли, что мы всей компанией скучали целый час?

— Кто скучал, я не знаю, с неудовольствием возразила Катерина Дмитриевна: — мне, по крайней мере, было очень приятно видеть у себя княгиню Наталью Дмитриевну, я ее очень уважаю: она женщина, которой общество очень полезно в ваши лета. Тебе не мешает побывать у нее, — прибавила она против своего обыкновения довольно строго.

Саша, непривыкший к нравоучениям, надулся, стараясь скрыть свое замешательство в насмешливой улыбке. Неверский молчал по-прежнему, Оленьке было неловко, досадно на княгиню и стало досадно даже на мать, когда она обратилась к ней со словами:

— Тебе, верно, она понравилась, Оленька?

Оленька не умела лгать. Несмотря на то, что княгиня приехала не вовремя, расстроила общее веселое расположение и, что всего хуже, оскорбила Неверского, она очень понравилась молодой девушке, и что-то говорило ей, что она может любить эту гордую женщину. Но Оленьке не хотелось сказать это при Неверском: она боялась, что это будет ему неприятно.

— Ольга, я с тобой говорю, что ж ты не отвечаешь? — повторила Катерина Дмитриевна, которой хотелось, чтоб кто-нибудь поддержал ее мнение при сыне. — Как тебе нравится княгиня?

— Она кажется очень умная и образованная женщина, maman, — отвечала Оленька робко, краснея под взглядом Неверского и Саши.

— Да, она очень умная и почтенная женщина, сколько добра она делает! — сказала Катерина Дмитриевна. — А в отношении к свету, трудно найти женщину, которая бы лучше умела держать себя. Как она принимает! Вот вы увидите это: если будет хорошая погода в воскресенье, мы поедем в Воздвиженское. Надо отдать ей визит поскорее. Она редко к кому ездить, а ко мне приехала первая за десять верст.

— Что за важность, что она к вам приехала, чем вы хуже ее? — перебил Саша с досадой, и что такая за особенная честь в ее визите?

— Не горячись, перестань, — сказала Катерина Дмитриевна, — говори хладнокровнее. Кто из нас лучше перед Богом, про то знает Бог. Но в свете судят по-своему. Княгиню уважают не за одно ее богатство, не за то только, что она знатная женщина, и я благодарна ей за внимание. Ты сам увидишь, что она умеет себя держать как должно, и хотя она очень горда, но нам она этого не дает чувствовать.

— Надеюсь, что нет! Еще бы! — гордо и даже дерзко проговорил Саша.

Катерина Дмитриевна улыбнулась, пожала плечами и ушла.

— Терпеть я не могу этих важных барынь, — сказал Саша, подходя к сестре, — гордятся, сами не знают чем. Я гордость понимаю, да не такую.

— Если б ты понимал благородную гордость, тебе бы и в голову не вошло то, что ты думал, — отвечала ему Оленька. — Перестань об этом говорить, — продолжала она: — княгиня верно уже на полдороге домой и нам не мешает. Бог с ней, пойдемте гулять. Григорий Николаевич, что вы задумались?

— Я думал об ваших словах, Ольга Павловна, — отвечал Неверский. — Вы дали мне хороший совет. Вы правду сказали: не принимать на свой счет оскорбление, лучшее средство не получать его. Это разумная, истинная гордость. Благодарю вас за наставление.

— Да я не вам это говорила, я сказала брату то, что мне пришло в голову, — отвечала Оленька, смешавшись оборотом, который он дал ее словам.

— Во всяком случае, вы сказали правду, а правда всегда пригодится.

— Полно, Неверский! Смерть как надоели все эти рассуждения, — перебил Саша, — пойдемте гулять, авось разгоним скуку.

Они пошли все трое вместе. Несколько раз прошлись они по широкой дорожке под тенью старых лип, которых изгибистые ветви покрывали их будто высоким неправильным сводом, и голоса их опять звучали весело, и смех не раз прерывал их разговор. Молодость быстро переходить от ощущения к ощущению. Нагулявшись вдоволь по аллее, Оленька предложила пойти отдохнуть в беседке, которая была на конце сада. Они взошли на маленький курган, на котором восемь столбов поддерживали навесь, столбы были просто березовые стволы, покрытые корой, той же корой была обложена крыша беседки. Вокруг скамьи разросся густой хмель, который обвивал столбы, спускаясь вивкими гирляндами. Вид отсюда был очень хорош. Шагах в тридцати текла река, не широкая, правда, но извилистая, противоположный берег ее был довольно высок и подымался неправильными холмами, на которых местами зеленели букеты деревьев.

— Как здесь хорошо! — сказал Неверский, облокотясь на спинку скамьи и обращаясь к Оленьке.

— Да, это мое любимое место, — отвечала она. — Здесь особенно хорошо вечером. Посмотрите на реку теперь, не правда ли, как она хороша? Когда я гляжу на эту реку, — продолжала она, вставая и вглядываясь пристальнее вперед: — я вижу, как она течет, не останавливаясь ни минуты, как будто что ее тянет, мне приходит на мысль, что так и жизнь наша: уносит она нас вперед куда-то, увлекает насильно. Тебе никогда не приходила эта мысль, Саша? Ты не делал этого сравнения?

— Таких поэтических сравнений я не делаю, — отвечал он, смеясь: — но я понимаю, что жизнь перевернет и переменит многое и в нас самих, и вокруг нас. Я верю, что это будет, потому что это должно быть.

— И тебе не становится грустно, когда ты это думаешь? — спросила его Оленька, все глядя, задумавшись, на реку и холмы, по которым неровно ложились вечерние тени.

— А вам почему же от этого грустно? — спросил ее вдруг Неверский вместо брата.

— Да так, сама не знаю почему, — отвечала она, остановив на нем свои глаза, — не то чтоб я боялась того, что ждет меня впереди, но грустно мне, что проходит что-то, чего нельзя воротить, жаль этого прошлого, а остановить его нельзя и хочется узнать, что будет впереди.

— Вам жаль вашего детства, которое проходить, а вместе с тем жить хочется, — отвечал молодой человек: — так всегда бывает в жизни, новое нас манит, а со старым жаль проститься.

— Неужели вся жизнь проходить так? — спросила Оленька. — Неужели мы всегда до самой смерти идем вперед, и нет в жизни ничего, на чем бы человек мог остановиться и отдохнуть?

Говоря это, она подошла к нему ближе, складки ее легкого платья, развеваясь в воздухе, коснулись его руки, опущенной на колени. Он хотел сказать что-то дельное и разумное, но посмотрел на нее, помолчал и отвечал только:

— Дай Бог, чтоб вам пришлось найти в жизни счастье и на этом остановиться!

— А покуда не угодно ли тебе продолжать путь? — сказал Саша, не чувствуешь ли ты влечения вперед или, лучше сказать, назад домой к ужину? Я, по крайней мере, не против этого.

Он подал ей руку, она громко и весело рассмеялась, и все трое пошли из беседки.

Дорогой Оленька бросила белую розу, которую сняла с головы и которой играла во время прогулки, ощипывая завядшие ее листки. Неверский, который шел сзади, тотчас нагнулся и поднял цветок, никто этого не видел.

— Неверский, что ты отстаешь? — закричал ему Саша через минуту. — Или ты уже почувствовал желание остановиться и отдохнуть от жизни?

— Нет, я папироску закуриваю, — отвечал он, пряча цветок в свою шляпу.

В Грачеве расходились рано, часу в одиннадцатом, редко в двенадцатом, все уходили в свои комнаты. В этот вечер все простились тотчас после ужина. Неверский ушел в свою комнату. Ему хотелось быть одному. Он погасил свечу и сел у открытого окна. Ночь была светлая, лунная, и в это время месяц всходил на чистом небе прямо перед его окном, бросая, между ветвей высокой, старой ели, широкую полосу сребристого света на двор, кусты зелени и траву. Большая, светлая звезда загоралась рядом с месяцем на небе, и в вечернем, спокойном воздухе пахли сильнее душистые цветы. Неверский чувствовал что-то необыкновенное, в чем он сам не мог сначала дать себе отчета. Никогда влияние прекрасного не было так сильно на его душе, он понимал, что не одна неотразимая красота этой летней ночи заставляла его сердце биться неровно и сильнее обыкновенного. Все чувства его, все мысли были в каком-то напряженном возвышенном состоянии, и перед разгоряченным воображением его носился образ Оленьки. Он долго сидел, задумавшись, глядя на небо и держа в руках цветок, который целый день украшал ее хорошенькую голову и который он подобрал, когда она его бросила.

— Что это со мной сделалось? Я влюбился, кажется, в нее? — сказал он себе, наконец, будто опомнившись.

Мысль о любви чистой и искренней, — любви, которую может внушить только прекрасная девушка, представлялась ему светлой картиной счастья, что-то шепнуло ему даже, что он будет любим. С минуту он мечтал, как может мечтать одна молодость, с минуту только, потом рассудок заговорил, и светлые видения разнеслись, исчезли, как исчезали в эту минуту, как будто тая, легкие облака, гонимые ветром мимо месяца. Княгиня, ее обхождение с ним, все что говорилось и думалось в ее обществе, пришло ему в голову разом. Он вспомнил, как далеко от него поставила жизнь Оленьку, и понял несбыточность своей мечты.

‘Я просто нынче с ума сошел’, — проговорил он, положив цветок на окно и колеблясь, не бросить ли его вон, но одумался, взял его назад и положил в книгу, потом запер свою комнату и сошел вниз. Люди спали уже и не заметили его, он вышел в сад, раза два обошел его скорыми шагами, но и тут ему не было довольно воздуха и простора. Сад был тенистый, обсаженный со всех сторон, к тому же упоительный запах цветов слишком сильно действовал на его нервы. Он вышел в беседку, спустился через вал и канаву, и потом к реке. Долго ходил он по полю, глядя, как тихо текла река, вся серебряная от месяца, отражая звезды небесные и не останавливая своего ровного течения ни на секунду. Мысли его, как бы уносимые ее течением, неслись, не останавливаясь, вперед, ровнее и тише, но грустнее, по мере того, как утихала их тревога. Неверский был человек с твердым характером, ему надо было разом переломить себя. Он решился бороться всеми силами с возникающим в груди его чувством. В первый раз, в эту минуту, ему приходилось истинно и глубоко скорбеть о невыгоде своего положения, в первый раз в нем возникло что-то похожее на ропот.

Было поздно, и месяц высоко взошел на ясном небе, когда усталый душой и телом молодой человек пошел домой. Ночная прогулка и свежий воздух сделали ему пользу, он заснул скоро, и когда на другое утро все мысли, мечты и чувства прошедшего вечера припомнились ему, он спокойнее и хладнокровнее взглянул на свое положение.

В эту ночь и Оленьке тоже много снилось наяву, сначала ей сделалось грустно, и долгая, усердная молитва ее к Богу была полна печали. Но с молитвой сошел на душу девушки покой, и тогда она почувствовала, что в душе ее делается что-то новое, доселе небывалое. Долго колебались мысли в голове ее, пока не уяснилось, наконец, смутное чувство. Она покраснела и опустила голову при мысли о любви, робкое девичье сердце, забившись, в первый раз вздрогнуло от страха и смущения. Она отворила окно и между тем как ветер, пробираясь по цветам в саду, приносил ей их тонкий запах, между тем как шепот деревьев ласкал ее слух, в душе ее слагалось столько радости и счастья, что глядя на глубокое небо и на всю красоту Божьего создания, она молилась потихоньку сердцем. Когда же она легла в постель и заснула спокойно, ее сон был будто одним продолжением светлых мыслей и видений, с которыми она заснула. Прошла прекрасная ночь, и солнце сменило месяц, и свежая роса опрыскала цветы и траву, и было тепло, светло и ясно, когда она проснулась рано утром прекрасная, оживленная первой беззаботной радостью любви.

Глава VII.

Путаница в мыслях.

Оленька оделась скоро, и когда она сошла вниз, никто еще не приходил в залу — все только что просыпались, она вышла в сад и отправилась по дорожке к пруду, слушая, как пели птицы, и сама напевая что-то, так дошла она до пруда и тут на повороте встретила вдруг Неверского. Она невольно вздрогнула и покраснела, потому что вовсе не ожидала видеть его в эту минуту.

— Я испугал вас, извините, — сказал он ей, стараясь также преодолеть невольное замешательство.

— Да… нет… чего ж пугаться? — отвечала она, смеясь и спокойно: — Я только думала, что я одна рано встала. Что вы пришли рыбу ловить? — прибавила она.

— Нет, я просто гуляю.

— Да еще с книгой, как должно ученому человеку, — продолжала она. — Что это такое вы читаете? Покажите, пожалуйста.

Он молча подал ей книгу.

— Ах, какая досада — немецкая, жаль, что я не умею по-немецки. Вот я и не могу теперь узнать, что это за книга.

— Это история, — отвечал Неверский.

Оленька, прислонясь спиной к дереву, перелистывала его книгу, и в этом простом движении ее было столько красоты, что он невольно загляделся.

— Это что такое? — спросила она вдруг, выронив из книги веточку розовых листьев с ощипанным цветком. — Ах, Боже мой, я, кажется, выронила вашу заметку — извините, пожалуйста.

Она нагнулась и подняла ее.

— Что это у вас за странная привычка замечать цветами? Вы верно гербарий собираете?

— Нет, так просто я люблю цветы и кладу их в книги иногда, — отвечал он и старался взять у нее засохшую за ночь ветку, боясь, чтоб она ее не узнала.

— Вы не любите ли заниматься натуральной историей? — продолжала она: — У нас был учитель очень ученый, он все сушил цветы и разные травы, и бабочек сажал на булавки… Да это, кажется, ощипанный цветок, — и она всмотрелась в него ближе, — охота же его беречь. — И вдруг новая мысль блеснула в ее голове, она вспомнила про свою вчерашнюю розу, вспомнила, что вечером, расплетая косу, не нашла ее в своих волосах и, покраснев до ушей, положила сухую ветку назад в книгу и отдала книгу Неверскому. Он помолчал с минуту, потом сказал совершенно спокойно.

— Не знаю, право, когда я положил сюда этот цветок, должно быть давно уже, потому что это не моя заметка: я читаю гораздо дальше.

Оленьке стадо досадно и стыдно своей мысли.

— Советую вам его бросить, — сказала она Неверскому.

Но он не последовал ее совету, и у нее осталась смутная надежда, что этот цветок имеет для него особое значение и что он бережет его в знак памяти.

— Как это вы можете читать в такое прекрасное утро? — продолжала она.

— А что ж прикажете делать?

— Гулять, что ж может быть лучше.

— Я гуляю и читаю. Это еще лучше: соединяю полезное с приятным.

Он лгал: книга была у него в руках только ради формы, он вовсе не сбирался читать ее.

— Вы не обидитесь, Григорий Николаевич, если я вам скажу, что я о вас думаю? — спросила она опять.

— Если не за что будет обижаться, разумеется, не обижусь.

— Мне кажется, что вы самый положительный и серьезный человек на свете. Вы хорошо сделали, что пошли по ученой части: другому это было бы скучно, а к вам это идет, как нельзя лучше.

— Почему вы это думаете?

— Да вот хоть бы сейчас вам доказательство: чудесное утро, вы гуляете в саду, где все так хорошо — цветы цветут, птицы поют, а вы читаете, да еще немецкую ученую книгу! Ну кто же на это способен, кроме ученого и серьезного человека?

— Почему вы знаете, что я не способен чувствовать и понимать все прекрасное так же сильно, как другие? Я вам скажу одно только, Ольга Павловна, всякому свое на белом свете: вам цветы и радости, мне скука и немецкие книги.

— Так, стало быть, и вам от них бывает скучно иногда, и вам надоедают эти ученые книги? — спросила она живо и весело, — я очень рада, очень рада!

— Нечему радоваться, — перебил он, — я все-таки буду их читать.

— Из упрямства.

— Нет, не из упрямства, а для пользы, потому что мне они нужны. Да и то сказать, надо только взять привычку и ничто не будет трудно, ко всему привыкнешь.

— Просто я вас не понимаю, — сказала Оленька, выслушав его со вниманием: — вы престранный человек, не поймешь, что вы любите, что нет. Вот я теперь уж и не знаю, нравятся ли вам эти книги или не нравятся.

— Нечего и узнавать, Ольга Павловна, не стоит того, право это не интересно.

В эту минуту послышался звонок к чаю и прервал их разговор.

Они пошли вместе по дорожке, которая вела к дому. Оленька молчала, разбирая в голове своей, точно ли этот человек скучный ученый, неспособный понимать никакого живого и прекрасного чувства, а только безжизненные и сухие, как ей казались они, трудности науки, или он только притворялся перед ней, и невольно приходил ей на память цветок, которым он как будто вовсе не дорожил, но который все-таки не решился бросить. Весь этот день она думала о нем, стараясь понять, точно ли она его полюбила, и любит ли он ее. Оленьку сильно занимал Неверский, ей очень хотелось узнать, что он о ней думал, занимался ли он ею или кем-нибудь другим, или только своими книгами, но она никак не могла добиться толку. А он между тем стал яснее понимать то, что она скрывала так хорошо от всех, кроме него, то участие, которое он внушил ей. Никому в семье это не входило в голову, что еще более запутывало их отношения.

Неверский не хотел воспользоваться неопытностью молодой девушки и дать развиться чувству, которое при разности их положения в жизни могло принести им обоим много неприятного, ей особенно, потому что она была моложе и вовсе не знала жизни. Чем неосторожнее была она в своей откровенности, тем строже наблюдал он за собой.

Подходило воскресенье, в которое Катерина Дмитриевна собиралась ехать в Воздвиженское, — отдать свой визит княгине. В субботу за обедом начались толки о предстоящей поездке.

— Я думаю на первый раз поехать только с вами двумя, сказала Катерина Дмитриевна, — обращаясь к двум старшим детям своим: — Хотя княгиня приглашала и детей, но это может быть одна учтивость с ее стороны и лучше оставить это до другого раза. Как вы думаете?

Оленька и Саша отвечали, что им все равно.

— Вы лучше знаете, что будет приличнее, — прибавила Оленька.

— Княгиня, правда, просила меня привезти все наше общество, — продолжала Катерина Дмитриевна нерешительно, да я, право, не знаю, как это мы наедем вдруг все, нас так много! Это будет вроде нападения.

— Так поезжайте вдвоем с Олей, — сказал Саша.

— Отчего же тебе не ехать? Это неучтиво перед княгиней, которая звала тебя сама.

— Вам было бы спокойнее в маленькой коляске, сказал Саша, — отделываясь дипломатически от скучного визита.

— Не беспокойся о нас, пожалуйста, — отвечала ему мать, улыбаясь его хитростям: — нам будет очень хорошо в большой карете и очень приятно в твоем приятном обществе. Тебе оставаться не для чего. С Григорием Николаевичем ты, я надеюсь, не церемонишься.

Разговор прервался с окончанием обеда. Все вышли на террасу. Катерина Дмитриевна толковала о чем-то с Оленькой. Неверский и Саша курили молча, сидя на ступеньках террасы, когда Катерине Дмитриевне подали записку.

— Вот видите, как княгиня внимательна, — сказала она, прочитав ее: — она нарочно прислала ко мне, чтоб напомнить мне мое обещание. Она приглашает нас всех завтра к себе обедать. Слышите, дети, и вас также, — продолжала она, — обращаясь к трем маленьким, которые играли подле террасы, — и вы поедете в Воздвиженское. Итак, мы все поедем, всей компанией. Григорий Николаевич! И вы конечно с нами? — спросила она, вставая, чтоб идти отвечать на записку.

Оленька взглянула на него, ожидая его ответа. Он отвечал очень решительно:

— Нет, Катерина Дмитриевна, я останусь в Грачеве, я не поеду с вами.

— Отчего же? — спросила она с удивлением: — Мы поедем в нескольких экипажах. Княгиня пригласила и вас также, у нее очень приятно, да и самое Воздвиженское стоит посмотреть.

— Благодарю вас, — отвечал он также учтиво, но решительно, — я уверен, что общество княгини Горбатовой прекрасное, а об имении ее я много слыхал, но все-таки я не поеду с вами.

— Напрасно, — отвечала Катерина Дмитриевна немного с досадой: — а, впрочем, как хотите.

И она ушла в свой кабинет писать ответ на записку.

Оленька ушла в сад, ей было досадно, что Неверский не поедет с ними в Воздвиженское, а между тем ей понравилось, что он отказался от приглашения, которое не относилось прямо к нему.

Она думала об этом, когда он попался ей на встречу. Она не могла скрыть от него своей мысли и спросила его прямо:

— Отчего вы не хотите ехать к княгине?

— Так, не хочется, — отвечал он.

— Да отчего не хочется? — продолжала Оленька.

— Просто так, я не расположен ехать.

— Неправда, — сказала она живо, — зачем вы говорите неправду? Вы не едете потому, что вам княгиня не понравилась.

— Почему вы это думаете? — спросил Неверский. — Вы ошибаетесь: напротив, княгиня, сколько я мог судить о ней, видев ее так мало, скорей понравилась мне. Она, кажется, очень умная и образованная женщина.

— Вы говорите против себя, Григорий Николаевич, извините меня, но я не могу вам поверить.

— Вы можете мне верить или нет, как вам угодно, — отвечал Неверский, — но я все-таки скажу вам одно и то же: княгиня Горбатова мне нравится, и я верю всему, что про нее говорят хорошего.

Оленька покачала головой.

— Хотите, я скажу вам, почему вы мне не верите? — спросил он ее.

— Скажите, отвечала она.

— Потому что княгиня обошлась со мной довольно гордо, — сказал он спокойно.

— Что было с ее стороны очень глупо и неучтиво, — перебила Оленька, покраснев от досады.

Неверский улыбнулся, глядя на нее.

— Вы из этого заключили, что мне княгиня не понравилась, — продолжал он, — что я обиделся, рассердился и потому не хочу к ней ехать. Ольга Павловна, вы очень умны и добры, но вы еще людей не знаете.

— Почему вы это думаете? — спросила она обиженным голосом: — Я вовсе не ребенок, мне семнадцать лет.

Он опять улыбнулся, ей стало досадно.

— Вы отгадали намедни правду, мне точно было немножко обидно сначала, — продолжал он, — но только на минуту, пока я не рассудил все хладнокровно.

— Как это люди умеют так рассуждать, что их досада проходить? — спросила она, насмешливо улыбаясь: — Я бы желала этому научиться, но я признаться этого не понимаю.

— Поймете когда-нибудь, Ольга Павловна, со временем, — отвечал Неверский. — Мало ли что кажется неприятным сначала, а как разберешь, что эту неприятность сделали невольно, неумышленно, за что ж сердиться? На кого? Кто виноват? Княгиня на жизнь смотрит по-своему. Как поглядеть на свет Божий с ее точки зрения, так и видно, что она иначе и не могла бы поступить.

Оленька слушала со вниманием.

— Так отчего же вы не хотите к ней ехать, если она вам нравится, и если вы на нее не сердитесь? — спросила она его через минуту.

— Оттого, что я у нее буду не на своем месте, отвечал Неверский.

— Почему же? — спросила Оленька.

— Да неужели вы не понимаете, что ваше общество не может быть никогда моим обществом?

— Отчего это? Оттого что вы не хотите в него войти, что вы от людей бегаете.

— Я не бегаю от людей, но общество ваших знакомых не примет меня никогда, если б я и захотел вступить в него, — отвечал он. — Поймите это, Ольга Павловна, это очень просто.

— Я не хочу этого понять и не могу, перебила она горячо и вспыльчиво. Почему человек образованный, так же как все, не может вступить в общество? Это несправедливо, это не должно быть!

И детское, благородное ее сердце закипело негодованием, яркий румянец загорелся на ее щеках, придавая еще более блеску ее глазам. Она была очень хороша в эту минуту.

— По-вашему, это несправедливо, а, по-моему, так справедливо, — сказал Неверский в ответ тем же спокойным, рассудительным голосом. — У всякого сословия свои понятия, свои мысли, на которых оно основано и которыми держится. Каждый должен оставаться на своем месте, Ольга Павловна, вот почему я не поеду к княгине и вот почему она не виновата, если обращается со мной не так, как с вами, например, или с вашим братом.

Он говорил совершенно хладнокровно, без досады и грусти, а между тем Оленьке стало жаль его, так жаль, что она насилу могла удержать слезы, которые готовы были брызнуть из ее глаз.

— Вы намедни говорили о благородной гордости, — продолжал Неверский, — по-моему, она-то и должна удерживать человека на своем месте.

— Порядочный человек везде у места. Не говорите мне лучше об этом, я не хочу вас слушать, — сказала Оленька отрывисто и, повернувшись, ушла по дорожке домой, между тем как он глядел ей вслед, долго стоя на одном месте.

Он задумался, и она тоже, каждый по-своему. Она шла домой, разбирая в голове спутанные мысли и понятия. Ее аристократический взгляд на жизнь сильно поколебался с этих пор, и она, не давая еще себе ясного отчета почему, шла наперекор внушенным ей понятиям. Так часто жизнь, меняя наше расположение, меняет и мысли, под влиянием которых мы действовали, пока, наконец, они не установятся, не улягутся в порядке силой развившегося характера.

Глава VII.

Озерские в Воздвиженском.

На другой день, часа в два, подали экипажи. Все собрались в зале, дожидаясь Катерины Дмитриевны и Оленьки, гувернер и гувернантка не отходили от детей, чтоб они не смяли своих нарядов. Митя предложил было сестрам сбегать в сад, но его порыв тотчас же был остановлен гувернером. Вся компания стояла очень чинно, когда Неверский и Саша сошли сверху. Скоро отворилась дверь, из гостиной вышла Катерина Дмитриевна и за ней Оленька.

— Все ли готовы? — спросила Катерина Дмитриевна и стала осматривать детей. — Хорошо, — сказала она, — теперь поедемте, пора. Прощайте, Григорий Николаевич, напрасно вы не едете с нами.

Неверский молча поклонился.

Катерина Дмитриевна вышла, за ней вышла вся компания, исключая Неверского. Оленька шла последняя, она остановилась перед Неверским.

— Прощайте, — сказала она ему.

— Прощайте, — отвечал он, улыбаясь, — желаю вам веселиться.

Оленька обернулась, взглянула на него, но некогда было возражать: мать ждала ее в карете.

— Желаю вам веселиться у княгини, — повторил он тем же голосом, и ушел наверх.

Через минуту он видел в окно, как выезжала из ворот большая карета, в которой сидела Оленька с матерью и братом, и вслед за ней коляски с детьми. Он закурил папироску, глядя вслед экипажам, которые скоро пропали из виду.

Оленька ехала и думала о том, что он ей сказал. ‘Так он воображает, что мне будет очень весело там, у княгини! Отчего же и нет? Только страшно — я никогда у нее не была. Да где я и была до сих пор? Дома, все дома или иногда у бабушки. Здесь же совсем другое, здесь я никого не знаю. Кто будет у княгини? И как я буду с ними говорить? О чем?’ И, как будто отвечая на ее мысли, Катерина Дмитриевна перебила их вдруг словами: ‘Оленька, ты нынче в первый раз будешь в обществе, в свете, тебя княгиня пригласила не так, как детей, ты будешь сидеть с ней и с теми, кто у нее будет. Я рада за тебя, что в первый раз ты появишься в доме княгини Мавриной. У нее самое лучшее общество и сама она почтенная женщина. Все-таки будь осторожна, посторонние, чужие люди не то, что свои. В свете замечают все, всякое слово, всякое движение и обо всем судят. Княгиня Наталия Дмитриевна добра и внимательна, но свет зол и строго судит’. И она стала толковать ей как важны в этом свете вещи, по-видимому, самые пустые и мелочные, как строго глядит он за соблюдением приличий, и совсем запутала и без того уже робевшую дочь свою. Как всякая молодая девушка, Оленька давно мечтала о том счастливом времени, когда она перестанет учиться и будет выезжать. Ей казалось, что тут-то только начнется для нее настоящая жизнь, где встретят ее одни радости. И вот теперь слова ее матери разрушали ее воздушные замки в ту самую минуту, когда они, по-видимому, должны были осуществиться. Общество людей незнакомых, со строгим взглядом, с злым намерением найти в ней непременно что-нибудь дурное, — вот что ее ожидало. Она вспомнила слова Неверского: ‘Желаю вам веселиться у княгини’, и они показались ей насмешкой. Тысяча мыслей путались в ее голове, когда карета въехала на мощеный двор и остановилась у широкого крыльца с колоннами, — они приехали в Воздвиженское.

С трепещущим сердцем вошла она вслед за матерью в большую переднюю, взглянула в зеркало на свое покрасневшее лицо и посмотрела на детей, и дети тоже присмирели, один Саша был такой же, как всегда, беззаботный и веселый.

Двери в залу отворились, все семейство пошло за Катериной Дмитриевной. Так как дорога была хороша, и они доехали раньше, чем думали, — общество княгини, которого так боялась Оленька, еще не успело собраться. В зале, где накрывали на стол, около которого суетился толстый дворецкий, кроме прислуги никого не было. Это ободрило Оленьку, и когда она прошла через две пустые гостиные, на пороге хорошенького женского кабинета, наполненного цветами, встретила княгиню, — страх ее прошел совершенно. Княгиня приняла своих гостей со всей своей любезностью, всякому нашла она сказать что-нибудь приятное и умела направить разговор так, чтоб он не наскучил молодой девушке и ее брату.

Дети рассматривали статуэтки и фамильные портреты, Саша и Оленька разговаривали с княгиней. Катерина Дмитриевна была довольна своими детьми, довольна хозяйкой дома. О гувернере и гувернантке княгиня тоже не забыла у себя в доме, она поручила их попечению гостеприимной Юлии Федоровны, которая скоро увела их вместе с детьми в сад, где между цветов и вокруг фонтана террасы не замедлила показаться пара с пристяжной, направленная молодцем кучером.

Княгиня смотрела на них в окно и, смеясь, показывала их матери.

Немного спустя пришел князь. Княгиня представила его Оленьке, что очень ее смешало. Она не знала, что говорить с ним. Краснея до ушей, она поклонилась ему молча. Князь сказал ей несколько слов и, заметя ее робость, отошел с Сашей на другой конец комнаты.

В это время стали наезжать гости. Так как это были по большей части мужчины, то Оленька, сидя одна поодаль, могла следить за всеми и наблюдать вокруг себя. Первый, на которого она обратила внимание, был князь Юрий Андреевич. Она тотчас заметила, что он хорош собой, но что понравилось ей в нем особенно, так это было обхождение. Есть что-то неуловимое во всяком движении, самом простом и незначащем, человека в самом деле порядочного, нельзя сказать что это такое, но нельзя этого не заметить. Заметив это в нем, Оленька стала досадовать на себя за свою робость: ‘Что он про меня подумает? Я не умела даже сказать ему двух слов сряду’, — и бедная девушка краснела пуще прежнего от робости и досады. К счастью ее, в это время вошло в комнату несколько дам и между ними одна с хорошенькой дочкой, девушкой немного старше Оленьки.

Княгиня тотчас познакомила молодых девушек, и, занятая своей новой знакомой, Оленька позабыла о себе. В эти года знакомятся скоро, не прошло часу, как она и грациозная веселая светская девушка были приятельницами. Кити Белопольская почти два года уже выезжала в свет, она была в восхищении от балов и смеялась над боязнью Оленьки, в которой та призналась ей. После обеда, они сели на террасе, поодаль от всего общества и продолжали прерванный обедом разговор.

— Это вам так кажется теперь, что будет скучно, — говорила Кити, — а попробуйте одну зиму только, и посмотрите как понравится.

Оленька покачала недоверчиво головой.

— Подумайте, продолжала ее новая приятельница, что может быть лучше бала? Что на свете веселее? И для чего нас воспитывают, учат, мучают, как не для того, чтоб после вывести в свет: тут-то только наша жизнь и начинается.

— Я сама тоже думала, но как страшно в первый раз показаться в свете! — сказала Оленька.

Кити расхохоталась веселым, звучным смехом.

— Что ж тут страшного? — спросила она.

— Подумайте, Кити, я всегда жила со своими, с людьми, которые меня любили и к которым я привыкла. Они меня знают с тех пор, как я родилась, они не станут надо мной смеяться, они меня любят, и я люблю их. Я привыкла всегда говорить то, что я думаю. И вдруг вместо моих родных, моих друзей, очутиться в большом обществе, кругом все чужие, все незнакомые лица, для которых и я чужая. Я боюсь, что надо мною станут смеяться я такая неловкая, когда я не дома, я думаю, и вы это заметили. Нет, право, страшно выезжать.

— Я вам говорю, ничего не страшно, поверьте мне, — отвечала опытная Кити, — я сама прежде тоже думала, и вы привыкнете, как я привыкла.

Молодые девушки, занятые своим разговором, и не заметили, как подошел к ним князь, он несколько минут уже стоял сзади них, слушал и смотрел на обеих.

До сих пор он не обратил внимания на Оленьку. Краснеющая перед ним, робкая девушка показалась ему ребенком, но теперь, когда, не замечая его, она разговаривала с Кити просто и непринужденно, она понравилась ему. Он заметил ее красоту, ее приятный звучный голос и что-то аристократическое в ее врожденном простом обхождении. Ему понравилось то, что она высказывала прямо и искренно свою мысль. Он подошел к ней и сел с ней рядом, она опять смешалась.

— У вас, кажется, идет спор и очень горячий, mesdames, — сказал князь, обращаясь к обеим молодым девушкам.

— Да, мы спорили, — отвечала бойкая Кити, — и я очень рада, что вы пришли ко мне на помощь. Я уверена, что вы будете со мной одного мнения и убедите Оленьку.

— Я не совсем уверен в своей силе убеждения, — отвечал он, улыбаясь, — но скажите мне, в чем дело, и я попробую. Я заметил, что вы спорили обе горячо. О чем же, скажите?

— Да вот представьте себе, князь, — продолжала все-таки Кити: — эта молодая девушка, которую вы видите перед собой, обрекает себя всю жизнь проводить в пустыне, не хочет никого знать, никого видеть и так боится людей, что желала бы спрятаться от них куда-нибудь подальше.

— Нет, я не это говорила, — перебила ее Оленька: — я только сказала, что боюсь света. Это может быть глупо, конечно, это глупо, — продолжала она, краснея, — но мне страшно, когда я подумаю, что меня повезут на бал и мне надо будет входить в комнату, где много незнакомых людей.

— Вам, кажется, нечего бояться, — сказал князь Оленьке, и сказал не комплимент, а то, что думал, глядя на нее.

— Вот, что я целый час говорила, — перебила Кити, скрывая маленькую досаду, что князь похвалил одну Оленьку. — Все мы сначала боимся света, пока его не знаем, а потом, как привыкнем, и робость проходить. Теперь мне все равно войти, что на бал, что в пустую комнату.

— Мне кажется, я никогда до этой храбрости не дойду, — сказала Оленька.

Князь улыбнулся.

— Скажите мне, — сказал он, обращаясь прямо к ней, — чего вы боитесь? Нет ли у вас какого-нибудь предубеждения?

— Не знаю, предубеждение ли это или нет, но мне кажется, что я не пойму светских правил, что я не гожусь для общества.

— Кто-нибудь, верно, запугал вас, — сказал князь, глядя прямо на нее: — вам самим не могли придти в голову такие мысли, верно, кто-нибудь говорил вам, что в свете люди злы, что в свете все замечается и так далее?

— Да, говорили, — отвечала она улыбаясь.

— Напрасно, — сказал он. — Оставить бы вас в покое, и вы бы воображали себе всякое благополучие, радовались бы от души до поры до времени, вам было бы очень весело. Зачем вас напугали? — Он остановился, потом продолжал спокойнее: — Конечно, осудить нельзя и тех, кто говорить правду: обмануться недолго, а разувериться грустно. Нет, пускай лучше знает всякий, что ждет его впереди, лучше будет остерегаться.

Оленька слушала, задумавшись, Кити перебила его вдруг веселым смехом.

— Напрасно я вас позвала на помощь, князь, — сказала она, — хорошо же вы мне помогаете, начали-то так, да дурно кончили, заговорили за меня, а кончили напротив. Теперь Оленька вообразит непременно, что в свете живут дикие звери, когда вы, светский человек, толкуете о нем так страшно.

— Нет, в свете не звери, а люди такие же, как везде, — сказал князь, — и нечего бояться их на балу больше, чем где-нибудь в другом месте.

— Разве люди могут быть те же с посторонними, как дома со своими? — сказала Оленька.

— Конечно вы не найдете в свете столько правды и простоты, как дома, не всякий скажет то, что думает, но и не всякий вас осудить за то, что вы скажете.

— Итак, последнее ваше слово, князь, все-таки совет Оленьки выезжать? — спросила опять Кити.

— Почему же нет? И почему даже не веселиться? — прибавил он. — И верно будете веселиться, я вам это предсказываю.

— Посмотрите, как она через год переменит свое мнение.

— Чтоб переменить его, мне надо будет самой перемениться, — сказала Оленька. — А, право, мне так хорошо теперь, так спокойно дома, — прибавила она, говоря прямо, как будто думая громко.

— В ваши лета один покой наскучит, — сказал князь: — нельзя же все дома сидеть, надоест.

В это время княгиня позвала сына, девушки ушли гулять по прекрасному саду, и весь вечерь князю не пришлось опять разговориться с ними. Скоро Катерина Дмитриевна поспешила ехать, боясь простудить детей в ночной сырости. Князь проводил ее и, сажая ее в карету, просил позволения приехать к ней в Грачево. Катерина Дмитриевна была очень весела: ее материнское тщеславие, самое простительное из тщеславий, было удовлетворено. Она видела, что дети ее была замечены всеми, их красоту хвалили, их манеры нравились.

— Что такое князь говорил с тобой так долго? — спросила Катерина Дмитриевна у Оленьки, когда они еще ехали по парку в Воздвиженском.

— У нас был предлинный спор с Кити Белопольской и с князем насчет моего выезда в свет, maman, — отвечала Оленька, и в нескольких словах она рассказала все матери.

— Ах, какая ты смешная! — сказала Катерина Дмитриевна, когда она кончила: — У тебя что на уме, то и на языке. Ты забыла, что князь сам светский человек, что эта молодая девушка тоже в свете: кто ее знает? Она пожалуй подумает, что ты из кокетства говорила все это, чтоб князь тебя уговаривал. Она сама такая бойкая, а мать ее Софья Ивановна, прехитрая женщина, я давно про нее слышала.

Оленька стала было защищать свою новую приятельницу, но мать остановила ее советом быть осторожнее и смотреть за собой на каждом шагу, когда бывает с чужими людьми.

Оленька задумалась и в первый раз во весь вечер вспомнила о Неверском. Ей опять пришли на ум его слова: ‘Желаю вам веселиться’ — и, перебирая в своей памяти весь этот день, она согласилась, что точно провела его весело. Час за часом прошел незаметно для нее, а мысль о Неверском, в последнее время постоянная в ее голове, ни разу не приходила ей в доме у княгини.

‘Должно быть, я переменюсь в свете и сделаюсь совсем другая’, — подумала она, и ей стало совестно, ей не хотелось видеть Неверского в этот вечер. Приехавши домой, она под предлогом усталости ушла тотчас в свою комнату и легла, но долго не могла уснуть. Новые мысли набрались ей в голову, и голова работала под их напором.

Глава IX.

Князь, Оленька и Неверский.

Князю Оленька понравилась. Он, привыкший к светским женщинам и девушкам, почувствовал, глядя на нее, что почувствовал бы человек, которого с душной театральной сцены, обставленной декорациями, перенесли бы вдруг на свежий воздух под тень живых деревьев, освещенных серебряным лучом месяца. Перед ним показалась молодая девушка, непохожая в своей детской простоте на других ему знакомых, он с участием смотрел на нее, любуясь, и думал, что-то выйдет из нее?

— Какая хорошенькая девушка была у вас сегодня, maman, — сказал он княгине, когда все разъехались, и они остались втроем с Юлией Федоровной.

— Которая? Кити или Оленька? Они оби хорошенькие, — отвечала княгиня.

— Конечно Озерская лучше той, — отвечал он, — и собой и всем лучше.

— Да, она очень мила, — отвечала княгиня, — но такой ребенок еще.

— Сколько ей лет? Лет восемнадцать?

— Я думаю, будет восемнадцать, зимой будут выводить ее.

— Как ее хвалят гувернантка и гувернер! — заметила Юлия Федоровна, — говорят, это просто ангел, да и все дети такие хорошенькие и так хорошо себя ведут.

И она стала рассказывать об их детских играх, потом перешла опять к Оленьке, рассказала, что она говорила с ней про цветы, и на этом любимом предмете своем остановилась так долго, что княгиня, удивленная ее необыкновенной разговорчивостью, должна была прервать ее, наконец, напомнив ей, что пора расходиться по комнатам.

Более недели спустя после этого обеда, князь поехал в Грачево. Там его ждали уж давно, но потом уж и перестали ждать. Катерина Дмитриевна даже немного обижалась этим невниманием с его стороны. Оленька вовсе о нем не думала. Опять в своей семье, окруженная домашним покоем, в кругу родных, она жила по-прежнему, и сердце ее билось теми же чувствами. Ее огорчало только иногда то, что она реже могла говорить с Неверским, он избегал встречи с ней и много занимался в своей комнате, — ‘верно немецкими книгами’, думала с досадой Оленька. Мимолетное впечатление светского общества давно рассеялось в ее мыслях. Она позабыла о светской жизни и светских людях.

В тот день, когда князь Юрий Андреевич собрался в Грачево, часу в шестом, перед вечером, Оленька сидела одна на террасе подле гостиной. Катерина Дмитриевна писала письма, дети ушли гулять в поле. Оленька читала, но скоро книга ей надоела, она опустила ее открытую к себе на колени, и, облокотясь о перила балкона, обвитые зеленью, задумалась, как часто задумываются девушки. Погода была тихая, и освеженный прошедшей грозой день, к вечеру становился прекрасным. Воздух был напоен испарениями растений, трава, спрыснутая дождем, и сырая рыхлая земля издавали упоительный запах. Птицы пели свои вечерние песни в саду, и деревья, качая потихоньку ветвями, как будто убаюкивали Оленьку. Мысли девушки перемешались, перепутались, скоро голова ее опустилась на руку, и она заснула сладким сном. Долго ли спала она, видела ли что-нибудь во сне, она не помнила после, но чьи-то шаги и шум подле самых ее ног разбудили ее вдруг. Она открыла глаза и тотчас же вскочила со скамьи, покраснев до ушей: перед ней стоял Неверский, держа в руках упавшую с ее колен книгу.

— Вы уронили на пол Вальтера Скотта, — сказал он ей, улыбаясь и подавая книгу.

— Я, кажется, задремала над ним, — отвечала она, смеясь: — я не была расположена читать нынче, право, не знаю отчего. Пожалуйста, Григорий Николаевич, не думайте, что я всегда сплю за книгами.

— Я вовсе и не думаю этого, — отвечал он так же, смеясь.

— Зачем же вы смеетесь надо мной? — спросила она обиженным голосом.

— Мне смешно, что вы извиняетесь, как будто в преступлении.

— Да я сама вижу, что это было странно и смешно. Большая девушка заснула над книгой, как дитя за уроком, да еще на балконе при всех. Я думаю садовники, и те надо мной смеялись, — продолжала она с досадой.

— Кажется никто из них не проходил тут, полноте огорчаться понапрасну, Ольга Павловна. Я и сам бы ничего не заметил, если б не увидел вашей книги на полу. Я подошел, чтоб поднять ее, и в это время вы проснулись.

Неверский говорил еще, когда прибежали дети с огромными букетами васильков и, разбросав цветы по ступенькам крыльца, стали просить Оленьку свить для них венки из них.

— Оля, пожалуйста, сплети венок для меня, — говорила Верочка, — ты умеешь в три плести, поучи меня.

— И меня, и меня тоже, — прервали ее Лиза и Митя.

Оленька, довольная случаем чем-нибудь рассеять неприятное впечатление, которое оставила в ней сцена пробуждения, села на одну из ступеней террасы, и вместе с детьми стала свивать длинные, густые гирлянды синих васильков. Иногда она прерывала свою работу, чтоб примерить венок на хорошенькую детскую головку, и, работая усердно, она разговаривала весело с Неверским, который остался на балконе и сел против нее. Освеженная сном, Оленька была лучше обыкновенного, чистый розовый, как заря, румянец играл на ее щеках, от чего глаза блестели живее. Дети вертелись около нее, подавали ей цветы, и вся эта группа, перемешанная с синими гирляндами васильков, была исполнена красоты.

В это время приехал князь, и когда Катерина Дмитриевна вышла в гостиную, чтоб встретить и принять его, он уже успел, никем не замеченный, увидеть в окно Оленьку на балконе, окруженную детьми, и полюбоваться ею. Присутствие Неверского поразило его, и он невольно задал себе вопрос: кто же это такой? — Катерина Дмитриевна остановила его дальнейшее наблюдение. Он обратился к ней с извинениями, что приехал в первый раз вечером, боясь дневного жара.

Прошло минуть пять, наконец с террасы услыхали голоса в гостиной и заметили гостя, в свою очередь Катерина Дмитриевна увидела детей и позвала Оленьку. Она поспешно встала, раздав детям сплетенные венки, цветы посыпались с ее колен на пол, стряхнув их со своего платья, она сказала что-то Неверскому, и он стал подбирать с полу васильки, помогая детям, между тем как Оленька вошла в гостиную.

‘Кто же этот молодой человек?’ — опять подумал князь, от внимания которого ничто не ускользнуло.

Неверский с самого визита княгини взял себе за правило всегда уходить, когда приезжали гости, но на этот раз его взяла охота пойти вслед за Оленькой в гостиную. Ему хотелось посмотреть на князя. Любопытство его удвоилось, когда он увидел его. Он сел поодаль от всех у окна, дети, которые очень любили его, подошли снаружи к этому окну и потихоньку болтали с ним, робко посматривая на гостя.

‘Какой-нибудь бедный родственник, — подумал князь, глядя на него: — гувернер не оставил бы детей’. В это время пришел Саша. Князь думал, что он, наконец, решит задачу, познакомит их, но Саше этого и в голову не пришло. Завязался разговор беглый, пустой, светский. Князь умел говорить умно обо всем и даже о пустяках, он рассказывал оригинально и занимательно, и Неверский, сидя один в углу, видел на деле силу светского уменья и понял, что ловко сказанное слово иногда удачнее дельной и серьезной мысли. Князь умел занять хозяйку дома и Сашу, но главное внимание его останавливалось на Оленьке, и по лицу ее Неверский видел, что разговор князя занимал ее. От его внимания не ускользнула ее робость, он не мог тотчас сообразить, отчего она, говорившая с ним также свободно, как с братом своим, смешалась перед посторонним человеком. Он старался истолковать себе это, и толковал вкривь и вкось, увлеченный досадой, оскорбленной гордостью, он запутался и ошибся.

Между тем прошло с четверть часа и более, а никто не вспомнил о нем, наконец Оленька увидела его и заметила по его лицу, что он был недоволен. Ей стало жаль его, совестно перед ним, хотелось как-нибудь поправить его неловкое положение, и, встревоженная всеми этими вдруг набежавшими в ее голову мыслями, она рассеянно слушала князя и невпопад отвечала на его вопросы. Князь заметил это и старался в разговоре вывести все наружу. Говорили о характерах.

— Характеры очень трудно узнаются, — сказал князь: — правду говорит пословица, что чужая душа потемки, случайно только подметишь у другого какую-нибудь маленькую черту, и это не всегда верно. Кажется, однако, что мне удалось подметить одну черту вашего характера, — прибавил он, обращаясь к Оленьке, которая, задумавшись о Неверском, не слушала больше его разговора.

— Что такое? — скажите, пожалуйста, спросила она, опомнившись немного, испуганная его замечанием. — Верно моя глупая робость, подумала она про себя.

— Я заметил, что вы рассеянны, отвечал князь, вы часто как будто заняты двумя разными мыслями. Вдруг, говорите об одном, между тем как думаете о чем-нибудь совсем другом.

— Ах, право, нет, князь, я не умею думать о двух вещах разом, — отвечала Оленька краснея, — я всегда занята одним чем-нибудь, и если мне придет в голову новая мысль, я первую совсем забываю и оттого-то часто я отвечаю вздор, говорю не кстати.

— Видишь, Оля, я правду говорила тебе, что ты рассеянна, — перебила Катерина Дмитриевна.

— Помнишь, сколько раз тебе доставалось за это от учителей, — перебил Саша.

— А я все-таки не исправилась.

— И если никогда не исправитесь от такого ужасного порока, кажется, беды большой не будет, сказал князь, смеясь трагическому голосу, с которым она это сказала.

Оленька не отвечала, следуя своему характеру, она теперь уже думала только о том, как бы уладить дело с Неверским. Она воспользовалась тем, что князь встал, чтоб рассмотреть висевшую над диваном картину, о которой разговорился с ее матерью, и тоже встала и подошла к окну, около которого сидел Неверский и из которого через его плечи выглядывали детские головки на балконе.

— Полноте сорить цветами, — сказала она детям, — подберите васильки, мы с Григорием Николаевичем все убрали, а вы опять разбросали все.

Неверский даже не пошевельнулся при ее приближении.

— Как вечер-то хорош будет, — продолжала она, обращаясь к нему.

— Может быть, — отвечал он сухо.

— Мне хочется нынче пойти гулять к реке, — сказала Оленька, зная, что это его любимая прогулка.

— Как вам угодно, — отвечал он тем же голосом.

— Пойдемте уже всей компанией, и если не сыро будет, маменька, верно, позволит кататься в лодке. Нынче это будет чудесно. Вы что будете делать: грести или рулем править?

— Мне все равно, что придется, — отвечал он равнодушно.

Оленька с досадой отвернулась от него и пошла на свое прежнее место.

‘Да кто же, наконец, этот сердитый барин?’ — подумал князь, который видел всю эту сцену. — Во что бы ни стало надо допытаться’.

— Я обвинил вас в рассеянности, может быть и без причины, — сказал он Оленьке, — и в тоже время сам забыл, что хотел сказать вам. Мы здесь все знакомы, пожалуйста, познакомьте меня с этим молодым человеком, с которым вы сейчас говорили, — прибавил он в полголоса.

Оленька очень обрадовалась, что князь догадался вывести ее из неловкого положения, и голосом, не совсем твердым от внутреннего волнения, сказала, обернувшись к окну:

— Григорий Николаевич, князь Горбатов просит меня познакомить вас с ним.

Неверский, который вовсе не ожидал этого, смешался и неловко, хотя все-таки гордо, встал с места. Князь подошел к нему и взял его за руку.

— Виноват больше всех я, — сказал Саша, — мне бы давно надо было познакомить вас с Неверским.

‘Кто же этот Неверский? Вот вопрос’, — подумал князь, между тем как Катерина Дмитриевна, которую немножко удивил поступок князя, пригласила Неверского сесть поближе, но он отказался и остался на своем месте. Он был глупо неловок в этот вечер, Оленька это видела, и ей было досадно и стыдно за него. Нужно было все уменье князя, нужна была вся доброта и гибкость его характера, чтоб втянуть Неверского мало по малу в общий разговор. Наконец лед проломился, он стал разговаривать.

‘Он умный малый, — думал князь, слушая его, — за что только он гневается? Уж не кроется ли тут романа?’ — и, вспомнив беспокойство Оленьки в начале его визита и странную роль Неверского, он еще внимательнее стал замечать за обоими.

Так прошел этот вечер, наконец, князь встал и, прощаясь со всеми, учтиво приглашал обоих молодых людей к себе в Воздвиженское.

— Кто это Неверский? — спросил он у Саши, выходя с ним вместе из залы.

— Хороший мой приятель, человек небогатый.

— Он не родня вам, что живет у вас?

— Нет, он не живет у нас всегда, маменька пригласила его на лето, мы знакомы с ним по университету, он занимался со мной перед экзаменом.

— А! Он кажется умный человек.

— Да, Неверский умен, правда, он не светский человек, но он хорошо образован и приятный товарищ.

‘Ну, этого-то я покуда не заметил’, — подумал князь, прощаясь с Озерским уже из коляски. ‘Так он вроде учителя, вот почему не подумали нас познакомить: он свой человек, домашняя мебель, понимаю теперь. А все-таки, кажется, он метит довольно высоко, и эта хорошенькая Оленька что-то очень его уговаривала, когда он дулся в углу. Какие глупости входят иногда в голову девушкам! Она воображает, может быть, что любит этого серьезного господина, а это потому только, что он ей первый попался на глаза. Так вот отчего она и в свет не хочет выезжать и так любит сидеть дома, а поездит по балам одну только зиму, и это великолепное чувство пройдет, как будто его и не бывало. Бог знает, лучше ли она будет в свете, чем теперь с этими демократическими глупостями в голове, она теперь очень мила и оригинальна. Желал бы я знать, чем ей понравился этот милостивый государь?’

Так думал князь, между тем как четверня лошадей везла спорой рысью его покойную коляску между полей, где местами рябил кустарник среди высокой ржи, которая колебалась как море, волнуясь зелеными, цветущими колосьями своими, а разбросанные по небу легкие облака рдели от заходящего солнца.

Как только уехал князь, Оленька ушла в сад, Неверский к себе в комнату, чтоб привести в порядок свои мысли и рассеять свою досаду. Оленька сидела, задумавшись одна в беседке, когда брат ее пришел к ней.

— Я тебя давно ищу везде, — сказал он ей, — не хочешь ли покататься в лодке по реке: мне хочется. Детей маменька не пустила, потому что становится свежо. Неверский дуется за что-то и не идет, отправимся вдвоем. Мы возьмем маленькую лодку, пойдем, Оля!

Она встала и пошла вместе с братом к реке, которая текла пестрой лентой перед ними, небо кое-где голубое, кое-где алое или золотое, отражалось весело в ней, и рыбы плескались беспрестанно, играя в воде. Скоро легкая лодочка понесла тихонько брата с сестрой вдоль по течению реки, изредка переставая грести, они давали лодке скользить от действия прежде данного удара весел, слегка касаясь воды, и лодка чуть-чуть колебала их. Оленька мало говорила, ей было неприятно, несмотря на влияние тихой красоты этого вечера, который смотрел так спокойно и ласково.

— Что ты такая скучная, Оля? — спросил ее брат.

— Я? Ничего! Это тебе так кажется.

— Нет, не кажется, а просто ты в дурном расположении духа. Верно, это к тебе от Неверского пристало. Что это с ним нынче сделалось? Я просто его не узнал при князе.

— Что такое? Я ничего не заметила в нем особенного, — сказала Оленька и покраснела, потому что сказала не то, что думала.

— Полно его оправдывать. Ты сама видела, что он был просто глуп сегодня.

— Ты сам виновата, Саша, отчего ты их не познакомил? Конечно, ему было неловко сидеть в углу одному.

— Я признаться позабыл о нем, и почем я знал, что князь захочет с ним познакомиться? Да и тут, когда князь с ним познакомился…

— Ну что ж? Тут он стал разговаривать со всеми нами как всегда, — перебила Оленька.

— Во-первых, не так, как всегда, да и то насилу удостоил. А это еще: заметила ли ты, что маменька пригласила его сесть поближе, а он не захотел? Это просто неучтиво.

Оленька не отвечала, но стала грести сильно и беспрерывно.

— Не греби так часто, Оля, устанешь! — сказал ей брат. — Мне признаться досадно было на Неверского, — продолжал он, — жаль, когда умный малый себя дурачить.

— Не он себя дурачит, а такое уж его положение, — сказала Оленька.

Саша задумался.

— Да, положение его конечно незавидное, — сказал он через несколько минут размышления, — но разве он его поправить тем, что будет сердиться на всех без причины? Еще хуже будет. Жаль, что он бедный человек. Если бы у него было, по крайней мере, что-нибудь другое, если б он был хорошей фамилии, а то что такое Неверский?

— У него есть ум и образование, — сказала Оленька.

— Все-таки положение его самое неприятное.

— А кто ж виноват в этом? — спросила она.

— Никто. Конечно, уж не он сам, чем же он виноват, что родился от бедных, но неблагородных и никому не известных родителей? — сказал ей в ответ Саша, подавая ей руку, чтоб выйти на берег, куда он причалил лодку.

— Кто виноват? Люди виноваты, вот кто! Свет! — сказала Оленька горячо, смотря на брата, который привязывал лодку.

Саша обернулся.

— Полно горячиться, Оленька, — сказал он ей: — ты еще не знаешь света, не можешь о нем судить и нечего тебе с ним ссориться из-за Неверского. Что такое он тебе? Посторонний человек, ничего.

Оленька ничего не отвечала и пошла грустная домой. Долго в этот вечер сидела она у окна, положив на руки свою усталую голову и перебирая разные мысли. Светлые звезды заглядывали к ней в окно, в полосе синего неба, ночные бабочки, притягиваемые огнем ее свечки, стучались о стекла ее окошка, а она все сидела и думала, ей не спалось в эту ночь. Последние слова Саши в этот вечер чаще всего приходили ей на память, останавливая ее мысль на Неверском.

‘Чужой, посторонний для меня — ничего?’ — спрашивала она себя, сердясь внутренне на этот вопрос. Она теперь яснее понимала свое чувство, это странное, не всегда понятное чувство, которое забирается в душу незаметно, вкрадываясь потихоньку, и становится сильнее всех других святых привязанностей, которые с детства укоренились в ней.

Глава X.

Неприятности.

Барон уехал, довольный своим, утром оставив на душе своей родственницы тяжелую думу. Из переданной ей сплетни она поняла две вещи: что сын ее влюбился в Оленьку Озерскую и что Катерина Дмитриевна ловит его как богатого жениха. Судя по намекам своего внучатого брата, она догадалась, что эта новая любовь князя дело гласное в Москве, что многие предполагают там возможность счастливого окончания романа законным браком.

‘Что будут теперь в праве подумать обо мне?’ — спрашивала себя княгиня, вспоминая, что ей не удалось скрыть от внимания общества своих намерений насчет совсем другого брака, который она замышляла для своего сына. ‘Всякий может смеяться надо мной, — подумала она с досадой, — всякий может осуждать меня. Всего обиднее, что будут жалеть меня и дадут мне почувствовать, что я поступила неосторожно и глупо’.

Вслед за этими мыслями пришла другая, еще неприятнее. Что подумают о ее характере и о ее поступке те, кому она, хотя конечно осторожно, но все же дала понять, что желание ее сердца и выбор сына должны сойтись, и что ту молодую девушку, которую она ласкала всю зиму, она надеется назвать дочерью? Что же скажет ее отец?

‘Против воли матери он не женится, я его знаю’, — подумала она, стараясь успокоить себя. Но много неприятного накопилось у нее на сердце с этими мыслями. Тайно в душе своей она сознавалась, что она во всем виновата, что поступила необдуманно и неосторожно, стараясь упрочить счастье сына, не спросясь, согласен ли он на ее желание, но гордость мешала ей признать свою ошибку, и вместо того, чтоб поправить ее, она готова была на несправедливость.

Среди всех этих неприятных размышлений княгиня вспомнила, что в этот вечер у нее должны собраться несколько дам. Какая скука, подумала она и поглядела на часы — было более восьми часов, а она звала их в девять. Послать сказать, что она нездорова, было поздно.

Нечего было делать, она решилась принять приглашенных дам, как будто бы она была им в самом деле рада, и когда приехали эти дамы, они не нашли в учтивой, любезной хозяйке никакой перемены. Вечер прошел приятно для гостей, и никто не мог догадаться, что душа и сердце хозяйки были встревожены, что она изнемогала от этой принужденной скрытности, которую гордость и светская привычка налагали на ее чувства.

Это принуждение еще более расстроило княгиню и под его влиянием все, что в ее душе боролось против несправедливого желания поддержать свою ошибку, совершенно исчезло, гордость восторжествовала над чувством матери.

Отправив письмо к сыну, княгиня сделалась покойнее. ‘Теперь, по крайней мере, он не женится в Москве, — подумала она, — но, должно быть, и петербургское мое сватовство кончится ничем’.

Барон сказал правду: в Москве точно поговаривали о женитьбе князя Горбатова на Оленьке Озерской. Юрий с каждым днем привязывался к молодой девушке, — но мысль о женитьбе, несмотря на городские предположения и толки, еще не приходила ему в голову.

А между тем любовь сделала свое дело. В нем произошла большая перемена. Едва заметным, тихим влиянием своим, все что в сердце женщины есть кроткого и доброго, стало объяснять ему ту тайную сторону мысли и чувства, которую редко поймет мужчина сам по себе. Князь веселее и охотнее взглянул теперь вперед на жизнь, как будто новый луч блеснул пред ним. Много благородных намерений первой поры своей молодости припомнил он, чувствуя, что может их выполнить со временем, что в душе его нашлась сила, с которой можно жить и действовать.

В одно утро, когда он сбирался выехать из дому, ему подали письмо с почты. Он взглянул на надпись, узнал руку матери и хотел было положить письмо в карман с тем, чтоб прочитать после, — он спешил к Озерским, — но одумался и воротился в кабинет. Ему стало совестно перед матерью: он сознался перед собой в эту минуту, что позабыл о ней, занятый своей любовью. Распечатывая ее письмо, он вдруг почувствовал на сердце какое-то смутное беспокойство и предчувствие чего-то недоброго, ему стало страшно. Вот что она писала?

‘Я давно уже сбиралась говорить с тобой серьезно о том, что я придумала и отчасти уже устроила для твоего счастья, Юрий, но мне не хотелось тревожить тебя напрасно, а до сих пор у меня были еще сомнения в успехе, который теперь больше не существует. Несколько месяцев сряду я хлопотала для тебя, ничего не говоря тебе (начало сватовства чисто женское дело), но теперь, когда все тебе и возможно, и легко, я решилась открыть тебе все. Ты давно скучаешь жизнью: семейное счастье разгонит эту скуку. Пора тебе, Юрий, остепениться и начать новую счастливую и вместе деятельную жизнь, сообразную с твоим положением в свете. Для тебя выбор жены особенно важен. Ты говорил мне всегда, что ты поручишь мне выбрать тебе жену, не дальше как нынешнюю зиму ты дал мне понять, что женишься не иначе как по рассудку. Зная, что сердце твое свободно, уверенная, что не будешь противиться воле матери, я выбрала тебе достойную невесту. Я нарочно для этого сблизилась с семейством ее отца, графа Петра Федоровича — кажется, тебе нечего сказать против такого брака? Возвратясь из Италии, ты видел ее у меня в Петербурге и восхищался ее красотой, мне показалось, что она тебе понравилась. Отца ее ты уважаешь, родство с ними совершенно прилично и может быть полезно для твоей будущности. Я несколько раз осторожно и тонко намекала стороной на мою мысль графу и надеюсь на полный успех. Приезжай скорей, мой друг, обрадуй мать твою, дай мне утешение видеть тебя наконец счастливым. Я уверена, что этот брак составит со временем твое счастье. В любви ты не раз обманывался, а для женитьбы любовь вовсе не так нужна, как иные думают. Надобно только, чтоб выбор был хорош, а я сделала его после серьезного размышления. Впрочем, в твою невесту и влюбиться не трудно. Я надеюсь видеть тебя скоро в Петербурге — мне так хочется поговорить с тобой, так хочется сблизить тебя с нею. В городе уже догадываются о моем желании, хотя я действовала тайно и хитро. Но так как я девушек принимаю мало, а ее иногда приглашала, чтоб познакомиться с ней покороче, то это было замечено. Надеюсь на твое одобрение и согласие, друг мой, надеюсь также, что ты не рассердишься на меня, что я прежде не писала тебе об этом: я хотела все разузнать и открыть дорогу’.

Это письмо как громом поразило Юрия…

Глава XI.

Семейное объяснение.

Князь ехал домой под влиянием этого вечера, перебирая в голове своей разные мысли, и наконец разговор его с Неверским пришел ему на память и навел его на размышления. Дело жизни — трудное дело, и оно до сих пор не удавалось князю. Не раз уже, отчаявшись видеть отпечаток руки своей на собственном труде, он терял к нему охоту. А между тем князю было уже двадцать шесть лет и что-то говорило ему, что он мог бы быть полезным человеком.

‘Хорош не тот, кто хорош только сам по себе. Хорош тот, кто приносит добро и пользу в дело общее. Добрый и умный, но бесполезный человек — мертвый капитал’, — так думал князь, и ему становилось досадно на себя, на растраченные уже первые годы своей молодости, ему хотелось пожить полнее, лучше, действовать с пользой. Он внутренне сравнивал свое выгодное, счастливое положение с беззащитным положением Неверского и спрашивал, к чему поведет их то и другое? Его добрые намерения, его несбыточные планы показались ему пустыми мечтами в сравнении с практическим смыслом бедного человека, который, он чувствовал это, поведет Неверского вперед в жизни.

С этими мыслями, скучный и усталый, он приехал поздно в Воздвиженское. Так как княгиня обыкновенно ложилась рано, не заходя к матери, он прошел прямо к себе. Было двенадцать часов, когда он отворил дверь в свой кабинет и с удивлением увидел свою мать в больших вольтеровских креслах перед его письменным столом. Княгиня сидела, задумавшись и опершись на руку. Книга лежала у нее на коленях, но она не читала ее. Дверь скрипнула, она подняла голову и увидела сына, входившего в комнату.

— Это ты, Жорж, — сказала она ему, — я давно тебя ждала.

— Что это значить, маменька, — спросил ее князь, — так поздно, когда вы обыкновенно уже в постели, вы сидите здесь одни? Уж не беспокоились ли вы обо мне?

— Нет ничего! Тебе весело было? — расскажи мне.

Князь рассказал в нескольких словах как провел день и потом прибавил:

— Да растолкуйте же мне, maman, что значить ваше ночное посещение, меня оно, право, тревожить.

— Не беспокойся, ничего не случилось, — отвечала княгиня, — я пришла сюда, потому что мне хотелось поговорить с тобой. Скоро после того как ты уехал к Катерине Дмитриевне, приехали из Москвы, привезли письма и между прочих твой паспорт за границу.

— Неужели его уже выдали? Как скоро! Я не ждал его ближе месяца!

— Ничего нет удивительного: я сама писала об этом к твоему дяде, и он выхлопотал его. Потом твое место не так важно, чтоб без тебя не могли обойтись. Задержки не могло быть.

— Конечно, без меня Россия не пропадет, — сказал князь, улыбаясь, но не весело.

— Да, Юрий, — сказала княгиня, — как ни грустно мне это, а я не могу не сказать правды. Я должна поневоле сознаться, что ты просто ничего покуда, лишний человек на свете. Вот и твой дядя мне тоже пишет про твою лень.

— Как, вы получили письмо от него? Где оно? покажите мне?

— Возьми его на столе. Я его положила там, рядом с твоим заграничным паспортом.

Князь взял письмо, развернул его и начал читать. Вот что писал княгине двоюродный брат ее, старый, заслуженный генерал.

‘Желание ваше исполнено: паспорт князя Юрия вы получите вместе с этим письмом. Он может теперь прокатить свою аристократическую лень по всем железным дорогам Европы, жаль только, если он и то и другое привезет с собой назад в Россию. С его способностями, в том выгодном положений, в котором он поставлен по своему рождению и богатству, стыдно и грешно самому не делать ничего из себя. Князья Маврины-Горбатовы всегда были люди умные и дельные, за умом дело не станет у вашего сына. Что же он до сих пор ничем не занимается? Кто не знает вас и не видал, как вы следили за его воспитанием, тот может сказать, что вы избаловали его своей материнской любовью. Я, по крайней мири, не сделаю этой ошибки и осуждаю одного Юрия’.

Прочитав это, князь сложил письмо и положил назад на стол.

— Хорошо, по крайней мере, то, что дядюшка не винит вас понапрасну, сказал он матери.

— Мне от этого не легче, — отвечала княгиня. — Мне больно, что можно обвинить тебя справедливо. Юрий, я многого ожидала от тебя.

Он улыбнулся, но выражение этой улыбки было невесело и не подавало надежды.

— Пора бы уже начать, Юрий, пора бы выбрать в жизни какое-нибудь дело, — возразила княгиня. — Возьмись за что-нибудь. Хоть бы ты к чему-нибудь пристрастился. Или уже такой век теперь, что все вы скучаете жизнью, еще не узнавши ее, и бросаете начатое дело для другого, которое тоже не кончите?

— Не браните век наш, маменька, — отвечал князь, — не время делает людей, а люди время. Я не пеняю ни на кого, но чувствую, что мне чего-то не достает.

Мать его подошла к нему и положила свою руку на его плечо.

— Жорж, друг мой, не сердись на меня. Я не в укор тебе говорю все это. Прощаясь с тобой надолго, я хотела высказать тебе правду.

— Вы в праве были упрекать меня, — отвечал он. — Но что же мне делать? Я чувствую это, теперь моих сил не достает для жизни, как я ее понимаю, я не способен еще на дело. Если б вы знали, какое тяжелое чувство набирается иногда на сердце человека, когда он недоволен собой, и еще тяжело это человеку гордому. Но вы не можете понять это чувство, всю жизнь свою вы употребили на добро и пользу, ничто у вас не пропало даром…

— Я женщина, — отвечала княгиня, — и положение мое с твоим нельзя даже сравнивать, от нас привыкли меньше ожидать и потому ценят более то, на что мы оказываемся способными. Итак, ты поедешь за границу надолго верно, — продолжала она, помолчав с минуту и переменяя разговор.

— Право, не знаю надолго ли, — отвечал князь, — мне даже все равно ехать или нет.

— Все-таки поезжай, ты увидишь много нового, и притом издали ты обсудишь вернее свое положение и поймешь, как лучше к нему примениться.

— Хорошо, если бы так было, — сказал молодой человек, невольно останавливая глаза на лежавшей рядом с его паспортом карте Европы и пролагая мысленно свой маршрут по ней.

Княгиня посмотрела на него пристально, подвинулась к нему ближе и тоже нагнулась над картой. С полчаса потолковали еще оба, вместе выбирая разные дороги, потом княгиня простилась с сыном и ушла к себе. Князь был расстроен, и растроган разговором с матерью. Грустный, недовольный жизнью и самим собой, сидел он в своем кабинете.

Глава XII.

Ненастные дни.

Прошло дней десять после праздника в Грачеве. Погода переменилась, к радости крестьян стали перепадать дожди, давно необходимые, и с неделю уже стояли серенькие, тихие дни, когда небо обкладывается кругом и дождь каплет без умолку, смачивая, наконец, давно жаждущую землю. Под вечер, в один из этих скучных летних дней, княгиня воротилась в Воздвиженское из Москвы, куда ездила провожать сына. Он уехал, и она возвращалась к своему дому, к своим занятиям. Но к грусти, которая глубоко врезалась в ее сердце, на этот раз примешивалось горькое чувство уныния, и как будто ропот начал возникать в первый раз в ее душе, колебля ее твердость. Грустно смотрел большой Воздвиженский дом ей навстречу, с крыши и балкона капал дождь, вода лилась ручьями из желобов в подставленные кадки, все окна были закрыты, и темно казалось внутри.

— Как пусто без него Воздвиженское! — сказала княгиня, обращаясь к сидевшей рядом с ней Юлий Федоровне, между тем как карета подъезжала к крыльцу.

Добрая немка, вполне разделяя ее чувство, с трудом удерживала две непослушные слезы, которые навернулись на ее сереньких глазах, при въезде в ворота, откуда за неделю выехал князь.

Пока княгиня пошла переодеваться, Юлия Федоровна, движимая своим добрым чувством, успела прибрать комнаты князя, так как это делалось при нем, открыла окна, чтоб освежить спершийся воздух, приказала развести огонь в камине его библиотеки и даже переменила засохшие цветы в саксонских вазах на его столе свежими, только что опрысканными дождем, цветами. Довольная тем, что вид комнат ее бывшего воспитанника был такой же при нем, она ушла наверх, в свою маленькую комнату, образец чистоты и порядка. Она знала, что княгиня придет на половину князя, и не ошиблась. С полчаса после приезда, отпустив управителя, встретившего ее на крыльце с донесениями, она пошла в библиотеку. Тихо отворяя дверь, она представляла себе, как самый вид этой комнаты изменился без него, и когда дверь отворилась, все в библиотеке было по-прежнему, как будто он только вышел из нее, — на лице ее выразилось некоторое удовольствие.

— Это Юлия Федоровна прибрала, как при нем было, — сказала она, садясь за его стол.

Долго в этот вечер сидела тут княгиня Наталья Дмитриевна, слегка постукивая по столу тонкими, продолговатыми пальцами своих белых рук и глядя далеко в окно, откуда на нее смотрел темный пасмурный вечер, глядя далеко в темное будущее, наконец мысли ее стали оживляться и по временам в них как бы мелькала надежда на это неизвестное будущее. Ее энергический характер не поддавался унынию.

Тот же дождь, который, начиная с железной крыши дома и падая на цветущие террасы, обмывает богатое жилище княгини Горбатовой, льет ливмя и на деревянный дом в Грачеве и освежает зелень сада вокруг него. На террасе сыро, мелкой изморосью просачивается вода сквозь парусину, и нельзя решительно выйти из дому. Всему грачевскому обществу скучно, кроме детей и Оленьки. В первые годы молодости в девушке много ребяческого, живучего веселья, в эти годы все хорошо и весело, и первая любовь, такая же мимолетная, как это молодое время, как оно полна радости безотчетной. Она, может быть, пройдет, пройдет скоро, но и она хороша в свое время, как первая светлая мечта молодого сердца. Итак, Оленька была весела, несмотря на погоду. Вечером, за чайным столиком, она умела всем сообщать свою веселость, под звуки шипящего самовара, изредка заглушавшие стук дождя о стекла, всеобщее пасмурное расположение духа прояснялось, и под конец дня завязывался иногда веселый общий разговор, или Катерина Дмитриевна садилась за фортепиано, и все дети пели, потом маленьких уводили спать и двое старших пели то порознь, то вместе, и так проходило время незаметно за полночь.

И вот самовар уже на столе и свечи зажжены, со всех концов дома все сбираются в залу, и Оленька разливает чай, не забывает никого, всякому подает, как он любит, смешит детей, и сама помирает со смеху, слушая их глупости. Катерина Дмитриевна оживилась, иностранцы завели между собой какой-то задушевный разговор, а Саша старается рассмешить Неверского, который целый день не в своей тарелке. Ветер переменил теперь направление, и косой дождь сильнее ударяет в окна и в стены дома, а говор и смех девушки и детей как будто наперегонки с ним все живей, громче и громче.

— Как Ольга нынче весела, — заметил Саша Неверскому, — чему она радуется? И дети за ней?

— Все они дети, а Ольга Павловна больше всех может быть, — отвечал, задумавшись Неверский, следя глазами за оживленной группой на том конце стола.

Катерина Дмитриевна встает и медленно выходит из комнаты, чай отпили, она берет карты и раскладывает в гостиной на столе гран-пасьянс.

— Ольга, слышала ли, что про тебя говорит Неверский, — сказал Саша, обращаясь к сестре.

— Про меня? Что такое? — спросила она.

— Спроси его.

— Что вы сказали, Григорий Николаевич, что вы сказали? — спросила она, подходя к нему и облокачиваясь на стол.

— Так, ничего. Стоит ли повторять всякое слово? — отвечал он нехотя.

— Стоит, потому что я хочу знать. Скажите, что такое? — перебила она с возрастающим любопытством.

— Он сказал, что ты дитя, больше дитя, чем вот эти дети, — отвечал ей Саша и показал на меньших сестер и брата, которых в эту минуту за что-то увещевала гувернантка.

— Вы сказали это? Вы это думаете? — спросила Оленька.

— Что за беда, если я это сказал, и если я это думаю, Ольга Павловна? — спросил в свою очередь Неверский, слегка улыбаясь.

Ей показалось, что он смеется над ней. Она выпрямилась, по-детски веселому лицу ее пробежало гордое выражение оскорбленной женщины.

‘Она точно дитя, со всей прелестью детства, со всей красотой женщины’, — подумал Неверский, глядя на нее и любуясь ею. Поняла ли она этот взгляд? Прочла ли в его мыслях? Не знаю, только длинные ее ресницы опустились на черные блестящие глаза, и секунду спустя, садясь рядом с ним, она весело, хотя все-таки и не без любопытства, спросила его:

— Отчего же вы это думаете? Докажите мне, что я ребенок и что во мне детского.

— Эта мысль так мне пришла в голову, глядя на вас и слушая, как вы смеетесь, — отвечал Неверский, — а доказать вам это легко. Во-первых, вы постоянно веселы, постоянно в прекрасном расположении духа.

— Вот прекрасное доказательство, — перебила Оленька: — как будто первыми признаками совершеннолетия бывают капризы и скука. Бог с ним и с разумом! Если так, лучше оставаться глупым ребенком, если выходя из детства, придется надуться и скучать.

— Это уж как ты хочешь понимай, Неверский, а, по-моему, сказано на твой счет, — перебил Саша со смехом.

— Смейтесь надо мной, если хотите, а я правду говорю, — продолжать Неверский: — вы веселы потому, что вы жизни не знаете, я часто невесел и другим надоедаю, может быть потому, что я старше вас и понимаю в ней многое, что со временем и вы увидите.

— Ну зачем ты это говоришь ей? — спросил Саша. — Не слушай его, Оля, живи себе, веселись, к чему придумывать горе и неприятности, когда, слава Богу, их нет в самом деле? Не учись уму у него, знаешь пословицу: много будешь знать, скоро состаришься.

Но Оленька, опустив голову на руку, задумалась глубоко от слов Неверского.

— Еще чем же я ребенок? — спросила она у него, помолчав немного.

— Еще чем? — повторил он. — Да вот вам доказательство, только вы не обидитесь, если я буду говорить откровенно? Вы не рассердитесь на меня за правду?

— Говорите, что такое?

— Вы очень мало развиты. Вы очень умны и получили хорошее образование, вам многое известно, чего другие и старше вас не знают. Да собственное ваше суждение и даже вкус еще не успели образоваться, у вас много врожденного вкуса, но все это еще бессознательно, вы сами не знаете иногда, что думаете и чувствуете.

‘Вот уж это не правда, — подумала про себя Оленька, — знаю, очень хорошо знаю, лучше вас понимаю, милостивый государь’. И едва заметная насмешливая улыбка пробежала по ее розовым губкам.

— Вы мне не верите? — спросил Неверский.

— Я ничего не говорю, — отвечала она.

— Хотите, я вам приведу пример в доказательство? Вы любите читать: иные книги вам нравятся, другие нет, а почему? Вы не знаете сами. Вы любите стихи Лермонтова, Пушкина?

— Очень люблю, так что ж?

— А чем они лучше тех стихов, которые мы прочитали намедни и над которыми вы так смеялись.

— Чем лучше? Да как же можно их сравнивать? Я чувствую, что те прекрасные, а эти никуда не годятся. Пушкина стихи, Лермонтова, мне, как бы вам сказать, по сердцу приходятся, а те нет.

— Вот он ваш врожденный, прекрасный вкус, который вы не успели себе определить: вы чувствуете, что хорошо, но не понимаете, почему оно хорошо.

Она задумалась. Саше стало жаль ее.

— Полно, перестань, Неверский, — сказал он: — терпеть не могу твоих рассуждений, всегда скуку нагонишь, не слушай его, Ольга, не думай, что ты теперь уж так никуда и не годишься. Поверь мне, и он этого не думает.

— Ольга Павловна не понимает меня, если думает, что я ее осуждаю, — сказал Неверский, — я только говорю ей, что она переменится, но дай Бог ей подольше быть веселой, счастливой, такой, как она теперь, я только сказал, что время изменит ее совершенно.

— Вот новость! Это и Митя, я думаю, знает, — перебил Саша, вставая и закуривая папироску.

Разговор остановился тут, но мысли, высказанные Неверским, много заставили работать голову Оленьки, и с этих пор ее занятия, ее чтение и сами мысли стали серьезнее, она уже не просто следила за чужой мыслью, а старалась обсудить ее, понять то, что прежде ей безотчетно нравилось. Она старалась также наблюдать сама за собой и за другими, и благодаря ее врожденным способностям, многое ей скоро стало понятно. Об отъезде князя узнали скоро в Грачеве, но это известие не произвело сильного впечатления на тамошнее общество, одна только Катерина Дмитриевна несколько раз повторяла сожаление, что он уехал, и по голосу ее можно было судить, что она говорила искренно. И после его отъезда она часто вспоминала и говорила о нем с Оленькой, которая отвечала, впрочем, довольно равнодушно: видно было, что судьба князя вовсе не занимала ее. Между тем время проходило, и ясные дни опять сменили дождливую погоду.

Глава XIII.

Перед отъездом.

Дни проходят незаметно. Уже нет больше летних жаров, нет страшных гроз, которых так боится Оленька, рожь сжали, начинается та прекрасная пора года, когда лето еще не совсем прошло, а уже чувствуется начало осени. Везде изобилие: начинается молотьба, поспели яблоки, мужик свез на мельницу первую смолотую рожь и отведал нового хлеба.

В воздухе, еще исполненном дыхания тысячи растений, чувствуется иногда какая-то особенная свежесть, как будто занесло эту прохладу ветром от какой-нибудь большой реки или с моря издалека. Солнце садится раньше прежнего, ночи становятся длиннее и темнее.

Оленька часто задумывается и грустит втихомолку, не трудно угадать причину. Саша через неделю возвращается в Москву, вакация кончилась. С ним вместе уедет из Грачева и Неверский, а Катерина Дмитриевна намерена прожить в деревне до 1-го ноября, потому что в этот год ей предстоят лишние издержки по случаю выезда Оленьки в свет. Неверский в последнее время чаще выходит из своей комнаты, чаще разговаривает с Оленькой. Их прогулки втроем с Сашей становятся продолжительнее. Разговоры их теперь приняли серьезное направление, заметив свое влияние на молодую девушку, Неверский не мог удержаться от желания, свойственного человеку с умом уже зрелым при встрече с богато одаренной, но еще не развитой натурой, оставить в ней следы своего влияния, дать направление ее будущему образованию. Видя, как охотно принимала она его советы, он стал спрашивать ее мнение и говорить ей свое, он дал ей уже несколько книг, разумеется, испросив на то согласия и позволения ее матери. Книги были исторические, серьезные, следовательно, безопасные. Оленька очень была довольна тем, что с ней говорили не так, как с ребенком, и рада была иногда показать, что она способна понимать то, что составляло его любимое занятие. Раз она высказала по случаю какого-то спора между Неверским и Сашей такое дельное замечание, что оба согласились с ней и признали в ней редкий такт. Оленька торжествовала. Так проходили последние дни пребывания молодых людей в деревне.

Накануне отъезда, к вечеру, часу в восьмом, все трое ушли гулять через сад в поле. У Катерины Дмитриевны был какой-то прескучный господин, по делу, и она сама предложила молодым людям эту прогулку. Они долго ходили у реки, наконец, усталые пришли в беседку. Оленька села, прислонясь к дереву, на край скамьи, Саша подле нее. Неверский продолжал ходить взад и вперед перед ними, уверяя, что он не устал. Всегда веселый, Саша что-то пригорюнился, Оленьке тоже было грустно, да она хотела скрыть это от брата, а особенно от Неверского. С некоторых пор она стала скрывать свое чувство перед ним, верно догадавшись, что оно стало ему известно. Она старалась развеселить брата, разговорить его, но он отвечал нехотя, и разговор не ладился.

— Полно болтать, Оля, как тебе не надоело, — сказал Саша вдруг, перебивая сестру: — мне что-то очень скучно, спой мне что-нибудь, я послушаю.

Оленьке не хотелось петь при Неверском в саду, почти глаз на глаз с ним. Ей казалось это неловким. Но Саша приставал, она должна была поневоле согласиться и, не задумываясь долго, спела первую песню, которая ей припомнилась. Песня была русская, заунывная и шла к ее голосу. У Оленьки был звучный голос, к которому более шли напевы грустные, чем веселые, переливаясь с ноты на ноту тихим legato, он был особенно мягок и хорош. Она глядела вперед на пропадающую вдали реку, и пела, и думала, и песня ее неслась далеко в чистом, тихом воздухе, и мысли неслись также далеко в эту минуту, как бы ища впереди ответ на этот вопрос, который так часто задаешь себе нечаянно: ‘Что-то будет со мной?’

Неверский, слушая ее, вспомнил, что может быть в последний раз ему приходится слышать ее пенье, он понял, что в Москве они не могут видеться так часто, что-то сказало ему в эту минуту, что, прощаясь с Грачевыми, он должен проститься навсегда и со всеми ощущениями, которые родились у него на сердце в это лето в деревне. Ему стало жаль их, ему не хотелось оторваться от тихого влияния, которое производило на него присутствие Оленьки. Ему пришло на ум попросить ее, чтоб она его не совсем забыла, чтоб она не отказала ему в дружбе и участии после, когда они будут встречаться реже. Он подошел было к ней, желая говорить, но в это время она кончила, и Саша заговорил с ней.

— Ты стала лучше петь с некоторых пор, — сказал он сестре, — тебе надо будет взять учителя пения нынешнюю зиму.

— Еще Бог знает, что будет зимой! — невольно вырвалось у Оленьки. — К чему загадывать наперед?

— Что будет? Известно, что будет: ты будешь ездить в свет, будешь танцевать на балах, будешь веселиться.

Все это он проговорил скоро, по мере того как возвращалась его обычная веселость, и нимало не замечая, что на сестру и на Неверского слова его действуют неприятно. Ей не хотелось в эту минуту думать об удовольствиях, которые ожидали ее в свете, ее мысли были ближе: она думала о предстоявшей разлуке, о скучных осенних днях, о длинных вечерах без Неверского и брата, думала про свою любовь. А Неверскому этот намек на выезд ее в свет внушил тысячу скучных размышлений. Он ушел потихоньку из беседки и не приходил даже к ужину. Этот последний вечер прошел для всех невесело, особенно для Неверского. Мысль о предстоящей перемене тяготила его, вместо тихой деревенской жизни в Грачеве, близь Оленьки, его ожидал в Москве труд, часто неблагодарный, ему приходилось работать для существования, в ожидании какого-нибудь места, которое бы доставило ему более серьезное занятие, сопряженное, впрочем, с еще большим трудом. Картина будущности незавидная представлялась молодому человеку в этот тихий вечер, между тем как в ушах его звучал еще голос Оленьки, и чувство к ней просыпалось с новой силой в сердце. Он долго перебирал все предстоявшие ему трудности жизни, стараясь вглядеться в свое положение и встретить его с твердостью мужчины.

‘Если бы у меня были родные, кто-нибудь, мать, сестры, мне бы легче было’, — думал он, соображая, сколько лет, может быть, ему придется бороться с жизнью прежде, чем он достигнет своей цели. Сердце его наболело от этих неприятных мыслей, оно просило утешения в эту минуту. Тихими шагами проходил он около дома, как вдруг у самой террасы его остановил голос женщины, которая что-то читала. Он вслушался и узнал голос Оленьки: в спальне у матери она читала ей на ночь вслух Евангелие. Окно было отворено, с террасы можно было расслышать каждое слово. Следуя невольному увлечению, Неверский сел на последнюю ступеньку террасы и, притаив дыхание, слушал.

Оленька кончила читать, кто-то затворил окно, и несколько минут спустя Неверский пошел потихоньку через сад и, слегка проводя рукой по глазам, он утирал навернувшиеся, слезы. На сердце у него стало тихо. Оно нашло то утешение, которого просило…

Глава XIV.

Одна в деревне.

С отъездом молодых людей Грачево очень опустело. Правда, порядок дневной не изменился, но стало гораздо скучнее, и внутри дома сделалось почти так же пасмурно, как становилось на дворе с быстро наступавшей осенью. Катерина Дмитриевна ревностнее прежнего принялась за дела и реже приходила сидеть в гостиную. Немец и гувернантка, с общего согласия, предложили ей прибавить детям лишний послеобеденный класс, на что она изъявила свое согласие, и реже слышался в доме детский смех и шум веселых игр. Но скучнее всех было Оленьке, особенно вначале. Ей не с кем было поговорить, ей казалось пусто в доме, где недавно было так весело, пусто даже в милом любимом ею саду. Скоро сделалось холоднее, листья на деревьях стали желтеть и шуршать на дорожках под ногами. Но еще хуже сделалось в деревне, когда пошли дожди, и ветер завыл в трубах, качая что есть силы длинные, голые ветви дерев, детей дочти не выпускали из дома: вставляли двойные рамы, скука в первый раз прокралась в сердце девушки. Несколько вечеров сряду она засыпала за своей работой, сидя вдвоем с матерью в гостиной.

Но Оленька вскоре нашла себе занятие. В Грачеве была очень хорошая библиотека покойного Павла Александровича, которая содержала в себе много исторических книг и мемуаров. Из них Оленьке давали читать почти все. Кроме того у нее были английские книги, которые ей оставила княгиня Горбатова. Все это читала она в осенние дни, а по вечерам, когда усталые глаза отказывались от книги и пялец, она садилась за фортепьяно, и по всему грачевскому дому раздавался ее звонкий голос. Катерина Дмитриевна, сидя за какими-нибудь счетами или читая одна в гостиной, прислушивалась к ее пению.

Так, час за часом, день за днем, проходило потихоньку в деревне время. Что ж делалось с любовью Оленьки? И в осенние холодные дни, как в ясные летние, она много мечтала о Неверском и думала, что нельзя больше любить, чем она любила его. Если она и ошибалась, то искренне веря себе и обманывая себя добросовестно.

Настал ноябрь месяц, зима установилась, стали собираться в Москву. Оленька прощалась с деревней, где оставляла столько воспоминаний, правда, ей также хотелось и в Москву, где ждало ее веселье, ждал свет, которого она немножко боялась, но который все же манил ее воображение, там были и Саша и Неверский, а здесь, в деревне, что же она оставляла? — Скуку, свои мысли и книги. Она знала, что в городе на это мало ей будет времени, а она ко всему этому так привыкла, что грустно простилась с милой, скучной деревней.

В Москве Саша очень обрадовался всем своим и особенно Оленьке. Он привык к семейной жизни, привык к обществу сестры и один часто скучал. Целый вечер брат с сестрой не могли наговориться и просидели вдвоем долго за полночь, когда весь дом, усталый с дороги, спал крепким сном. Долго Оленька не решалась спросить о Неверском. Она все выжидала, не заговорить ли о нем брат, но видя, наконец, что ему и в голову не приходит то, что ей так хочется узнать, она решилась начать сама:

— А что Саша, жив Григорий Николаевич или умер? Ты ничего не говоришь о нем, — проговорила она с видом совершенного равнодушия, хотя голос ее дрожал немного, произнося его имя.

— Бог его знает! Совсем пропал. Ничего о нем не знаю, — отвечал Саша, бросая докуренную папиросу в камин.

— Как? Давно? И ты не спросишь даже о нем? Не хочешь знать, на том ли он свете или еще на этом? Как тебе не стыдно, Саша! — живо проговорила Оленька, не умея скрыть свою досаду и негодование.

— Ну, полно горячиться! Что ты за защитница угнетенной невинности? Полно! — отвечал он, смеясь и закуривая новую папироску: — Если б Неверский погиб во цвете лет, я бы верно это знал и не стал бы шутить этим, потому что смерть его огорчила бы меня. Но, признаться, в последнее время я почти вовсе потерял его из виду. Теперь уже начались кое-какие балы, утром я занят в университете, днем езжу туда-сюда, и день прошел. А он вот уже недели три ко мне не заходил, должно быть занят своей диссертацией. Он мне говорил, что она подвигается.

— Ты, верно, ни разу не был у него с приезда из Грачева. Оттого и он к тебе не ходить. За что он будет тебе кланяться? — сказала Оленька.

— Нет, я был раза два или даже три, — отвечал молодой человек, — да он живет ужасно далеко. Он прежде ходил ко мне часто, в неделю раза два три зайдет, а потом вдруг перестал. Неверский странный человек, Оля. Я его лучше знаю, чем ты. С некоторых пор он стал бояться общества, то есть общества порядочных людей. Случалось, встретит у меня кого-нибудь из наших знакомых и сейчас же уйдет. Я думаю, что он оттого и перестал ко мне ходить, что у меня бывает всегда кто-нибудь.

— Я думаю, — отвечала Оленька, глядя на огонь и припоминая лицо Неверского.

— Он скоро кончит свою диссертацию и хочет защищать ее не позже весны.

— Право? Он говорил тебе это?

— Да, говорил.

— Ну, а потом, что же он будет делать?

— Право не знаю. Служить, я думаю. Что ж ему делать? Надо чем-нибудь жить! У него ничего нет. Мне бы хотелось доставить ему выгодное место, попросить кого-нибудь похлопотать о нем. Надо маменьке сказать. Она будет рада сделать доброе дело, — продолжал Саша, вдумываясь в положение бедного приятеля.

— Нельзя этого сделать, нельзя ничего для него сделать, — живо отвечала Оленька: — Григорий Николаевич горд и не захочет ничьей протекций. Оставь его, он сам себе найдет дорогу.

— Трудно, Оля, трудно на одного себя только и надеяться. Я люблю Неверского, а скажу правду: не у места его гордость. Ему бы с радостью помогли и сделали бы это деликатно, а что он один сделает?

— Это мы увидит, — отвечала она довольно резко.

За тем разговор их прекратился. Ни ей, ни ему не хотелось продолжать его. Они скоро разошлись, каждый про себя думая о Неверском, и каждый по-своему.

Глава XV.

Совсем уж не та.

Прошло два или три месяца. Оленька выезжала в свет и в свете ее знали, предсказания Саши, мечты ее матери, все сбылось: она веселилась и считалась по справедливости одной из московских красавиц. Ею многие любовались, ей завидовали немало, за ней ухаживали, были даже влюблены в нее, но она ни на кого не обращала внимания, втихомолку изредка вспоминала Неверского и воображала, что любит его по-прежнему, а между тем она очень переменилась, свет и на нее наложил руку.

Слухом земля полнится. И до Неверского доходили слухи о светских весельях, о светских красавицах, об успехах Оленьки. Он раза два заходил к Саше после приезда его родных, но ему не пришлось встретиться с ней все это долгое время.

На праздниках он был раз у Катерины Дмитриевны и сидел довольно долго, но, как нарочно, Оленьки не было дома. Она с утра уехала к Кити Белопольской, они в свете подружились между собой. Неверскому хотелось бы увидеть Оленьку, посмотреть какая она стала теперь, и ей тоже иногда очень хотелось увидаться и поговорить с ним, хотя он понимал, а она не понимала еще, как далеко жизнь, столкнувшая их случайно в это лето, разводила их теперь. Оленька только еще приучалась к свету, не понимая значения предстоявшей ей жизни, между тем как бедный Неверский боролся со всеми трудностями своего положения. Его занятия постоянно серьезные, его жизнь постоянно требующая работы мысли, старили молодого человека, чувства и воображение его в это время оживлялись только редкими вспышками, и всегда рассудок поневоле должен был брать верх над воображением. Мимолетная мечта этого лета казалась ему сном, но он по-прежнему принимал участие в Оленьке, и будущность хорошенькой девушки подчас сильно занимала его, нельзя сказать, что время, проведенное в ее обществе, не оставило на этом человеке никакого следа. Своей красотой, своим добрым, открытым всему хорошему сердцем, молодая девушка произвела на него глубокое впечатление. Сердце его стало теплее с этих пор и способнее понимать прекрасное и доброе в людях. Между тем как невольное влияние девушки пробралось незаметно в сердце Неверского, он тоже много сделал для ее ума своими разговорами с ней. С тех пор как они сошлись и разошлись, она как будто сделалась умнее и серьезнее прежнего, он лучше и добрее. Так не напрасно узнали они друг друга, да и вообще люди сходятся и расходятся не напрасно и не случайно.

Брат Оленьки немного изменил университету и своим занятиям среди зимних увеселений. Потому-то и с Неверским они редко видались. Они жили каждый по-своему, каждый в своем кругу и потому отвыкли друг от друга.

Несмотря на это, однако, когда Неверский дописал свою диссертацию, и как всякий человек при окончании трудного дела, которое должно иметь влияние на его судьбу, захотел с кем-нибудь поделиться своей радостью, он тотчас подумал о Саше, об Озерских, и пошел к ним. Он не мог забыть, что был некоторое время свой человек в их семье, и уверен был, что у них найдет то искреннее участие, которого искал в эту минуту.

Он застал Сашу в хлопотах, которые ему, бедному и ученому человеку, после трудных занятий, показались очень пустыми и мелочными. А эти хлопоты занимали его приятеля уже более двух недель, отрывая его от лекций. Подходила масленица и на третий день масленицы был назначен большой маскарад у Софьи Ивановны Белопольской. Она жила очень открыто этот год, вывозя дочь, которая уже третью зиму показывалась в свете. Многие говорили даже, что Софья Ивановна живет сверх состояния, чтоб этим блеском привлечь женихов и ловко пристроить свою Кити, пока не подрастут ее другие дочери. Под конец зимы ей вздумалось устроить что-нибудь особенное, и Саша предложил bal costumИ. Мысль эта понравилась и, принятая охотно обществом, стала развиваться разнообразно. Все готовили костюмы к балу, и Саша, который затеял всю эту суматоху, выдумал себе по этому случаю новую заботу, подговорив целую компанию составить сюрпризом кадриль для маскарада. Разумеется, Оленька была в этой кадрили, и целые две недели выбирали костюмы всех веков, пока не остановились на блестящей идее Саши. Он выдумал что-то необыкновенное, и все были в восхищении от его выдумки, которую, разумеется, скрывали до времени.

В этих-то деловых хлопотах застал Сашу Неверский, когда он пришел к нему со своей диссертацией. Надо, однако, отдать справедливость Озерскому, он обрадовался приятелю, поговорил с ним об его деле с участием, несмотря на весь беспорядок, в который светские удовольствия привели его собственные мысли. Он расспрашивал о диссертаций, сделал несколько дельных замечаний насчет ее задачи, и просил прочитать ее на свободе. Неверский со своей стороны сделал ему несколько вопросов о предстоявшем бале.

— О! Это будет просто великолепно, если только удастся, — отвечал Саша, оживляясь по мере того, как входил в свой предмет, — это моя мысль, моя выдумка. Мне, признаюсь, надоели балы: вечно одно и то же, сам знаешь.

— Знать не знаю, но верю тебе на слово, — перебил его Неверский.

— Они ужасно надоедают под конец зимы, — продолжал Озерский: — ведь это только одну Ольгу могут они забавлять постоянно, ей лишь бы гремела музыка, да было с кем танцевать — все весело. Пляшет себе целую ночь, а потом встанет в двенадцать часов, спросишь ее: ‘Ну что, весело было?’ — ‘Разумеется, весело! До пяти часов танцевали мазурку’.

— Неужели она так любит танцы? Так полюбила балы?

— Конечно, полюбила, что ж ты хочешь? Ей девятнадцать лет, и она первую зиму выезжает в свет. Но я совсем другое дело. Ты понимаешь, что мне эти балы порядочно надоели.

— Конечно, ты человек положительный, солидный.

— Полно смеяться, Неверский, право, я терпеть не могу однообразия.

— Этому я верю, это и в твоем характере.

— Да перестань подсмеиваться надо мной, слушай меня лучше. Вот я придумал и подговорил Белопольскую дать bal costumИ на масленице. Тут, по крайней мере, хоть есть где разыграться воображению. Мало ли исторических костюмов? Один другого лучше и страннее. У каждого свой характер и смысл. Мы устраиваем кадриль фамильных портретов.

— Как же это? — спросил Неверский с любопытством. Его поразила оригинальность этой выдумки.

— А вот как, — отвечал Саша: — целая кадриль, то есть восемь человек нас, мы будем составлять коллекцию и, как прилично портретам, будем чинно сидеть в рамках, разумеется золотых, в маленькой гостиной со старинной мебелью, подле танцевальной залы у Белопольских.

— Да как же это будет? Я право не понимаю.

— А вот поймешь сейчас. В этой гостиной есть стена, ничем не занятая, около нее устроят сцену, тут будут сделаны очень низко в один ряд золотые рамы, и в них-то помещены будут портреты. У княгини Горбатовой, в Воздвиженском, в кабинете князя, висят фамильные их портреты, я высмотрел там костюмы и как сейчас вижу. Между нами есть прекурьезные старинные портреты, кто с розаном, кто с веером, а мужчины все в лентах и звездах времен Елизаветы и Екатерины, просто прелесть! Среди бала отворятся двери в эту гостиную и, когда почтенная публика наглядится на портреты, заиграют менуэт и предки, Бог весть чьи, выступят из своих рам и пойдут танцевать важно, чинно, каждый с своим pendant попарно. Хороша моя мысль?

— Очень хороша! Надо тебе честь отдать.

— Я потому выбрал старинные костюмы, что, как ты знаешь, я люблю все старинное, мне фижмы, пудра, мушки нравятся. Как Оленька будет хороша! Я для нее выбрал один прехорошенький портрет, который я видел у моей бабушки — и, кстати, для нас, точно фамильный — это портрет моей прабабушки, не родной, а сестры моего прадеда по матери. Она в свое время была красавица, и ее портрет писали в виде картины. Это прехорошенький портрет. Она представлена в шляпке, в пудре и цветах, в роде bergХre Pompadour. Сзади нее стоить амур в каком-то голубом костюме, с крылышками и тоже напудренный. Он натягивает лук и направляет стрелу прямо ей в сердце. Это очень мило и очень глупо. Амур будет сын Белопольской, хорошенький мальчик, который с колчаном и стрелами протанцует с Ольгой менуэт. Этот портрет будете висеть в середине. Что скажешь? Хорошо?

— Верно, будет хорошо, — отвечал Неверский, и подумал: ‘Пойдет ли пудра к Оленьке?’ Он старался представить себе ее лицо в наряде какой-нибудь ее бабушки или прабабушки. И как будто нарочно, в ответ на его мысль в эту минуту вдруг вошла в комнату Оленька в полном костюме, в парике и с черной бархатной мушкой на слегка нарумяненной щеке, вошла в дверь и, увидев его, остановилась в нерешимости, идти или нет вперед, повертывая в руках букет кисейных роз с бархатными листьями. Она была очень хороша, несмотря на румяна и фижмы, несмотря на этот странный наряд, который скрывал под париком ее черные волосы.

— Браво, Ольга, вот кстати пришла, когда мы только что о тебе говорили, — закричал Саша, увидав ее: — так твой костюм уже готов? И как хорош, и как идете к тебе, — прибавил он, разглядывая ее ближе, — не правда ли, Неверский? Да подойди же ближе, Оля: это Неверский, наш грачевский гость. Разве ты его не узнала?

И с этими словами он взял ее за руку и подвел к нему.

— Узнала, конечно, — отвечала Оленька, — но вы Григорий Николаевич, узнаете ли меня теперь в платье моей прабабушки? — спросила она смеясь.

— Странно мне вас видеть так в первый раз после деревни, — сказал Неверский.

— В этом костюме? — спросила она: — Правда, точно должно быть смешно.

Неверский подумал, что даже и так она была хороша, хотя ему не нравилось все поддельное в ее наряде, эти румяна, эти искусственные цветы и напудренный парик с шиньоном.

Оленька постояла немного так, поговорила с ним и братом, потом ушла, переоделась, смыла с лица румяна и пришла назад. Они долго разговаривали вместе все трое. Оленьке Неверский показался совсем другим человеком теперь, она посмотрела на него не теми уже глазами, как прежде: он показался ей неловок и даже немного смешон. Теперь, когда она прислушалась к разговору в обществе, ей показались странными его слова. ‘Зачем он делает такие фразы? — подумала она. — Он говорить умно, но как тяжело и скучно его слушать!’ И она старалась понять, чем он ей нравился?

Он тоже нашел в ней большую перемену, больше, чем ожидал найти. Ее суждения были вернее и яснее прежнего, она стала понимать многое по-своему, видно было, что с тех пор, как они расстались, она читала много с пользой и привыкла отдавать себе отчет в том, что думала. Манеры ее тоже переменились, в ней не было прежней детской живости, она научилась сдерживать себя, но свет не отнял у нее природной простоты. Хотя и робкая по характеру, она никогда не терялась так, чтоб выдумывать и приискивать выражения. Оттого-то слова ее были так же просто хороши, как и ее мысли. ‘Свет изменил ее и еще может быть изменит больше со временем, но не испортил и не испортит никогда’, — подумал Неверский. Говоря с ней, он чувствовал какую-то робость, которой она прежде никогда ему не внушала, он понимал больше прежнего расстояние, положенное между ними светом, он догадывался, что он теперь странное и может быть неловкое лицо в ее глазах. Он ушел, недовольный этой встречей, собой, всеми своими словами.

По уходе Неверского, Оленька долго сидела молча, думая о нем, о себе, и спрашивая себя, любит ли она его, любила ли? И ей казалось, что все это она видела во сне, когда-то, давно уже. Так далеко разошлись они в эти три, четыре месяца. Она почти понимала это, но ей жаль было проститься со своей первой мечтой…

Часть вторая.

Глава I.

Семейные неприятности и заботы.

О поездке князя Юрия Андреевича за границу сначала много толковали и в Петербурге и в Москве, делая разные предположения насчет причины, побудившей его уехать. Много выдумывалось и говорилось вздора по этому случаю. Но мало по малу все эти рассказы и сплетни затихли. Только две-три матушки, у которых еще дочки были не замужем, изредка вспоминали о нем и, вычисляя все его богатство, делали разные планы на случай его возвращения.

Потом вдруг, через год после его отъезда, опять прошел о нем слух: говорили, что он женится.

— На ком же? Где и как? И когда будет свадьба? — спрашивали испуганные маменьки незамужних дочек.

— В Италии, в Венеции, на примадонне Итальянской оперы, и притом скоро.

Сплетни разрослись и умножились: уверяли, что он прожил огромные суммы денег, что он купил великолепную виллу где-то подле Венеции, на берегу моря, что он переменяет закон и, что всего хуже, женится, непременно женится на этой певице.

Все эти слухи имели некоторое основание. Князь точно был влюблен и способен был в это время делать глупости.

Он поехал за границу от нечего делать, от скуки прокатился по всей Европе. Зажился в Париже и вдруг, среди самого разгара веселья в этом городе, уехал в Швейцарию. Он прошелся по всем горам ее, удивляя проводников своей смелостью и неутомимостью, и очутился в Италии. Здесь он остановился и прожил более года, в этой классической земле, полной воспоминаний славы и искусства, ему было хорошо, far niente под небом Италии среди развалин дворцов, среди статуй и картин — чудесная жизнь. Эта жизнь полюбилась князю, особенно когда любовь украсила ее и сделала полнее.

Петербургские и московские маменьки не без причины беспокоились. Итальянки точно опасные женщины, а особенно певицы. Венецианская примадонна совсем свела с ума молодого человека своей красотой, своим чудесным голосом, своим искусством. И все это было в Венеции, где самый воздух пропитан поэзией, где каждый шаг — воспоминание и где хочется остановить какую-нибудь прекрасную светлую минуту в своей жизни, чтоб после вспоминать о ней, вспоминая о Венеции, о ее мраморных дворцах, купающих ступени свои в воде каналов.

Князь влюбился искренно, глубоко, влюбился в первый раз. Он думал, что с этой любовью он сделается другим человеком, способным на все хорошее, и с ослеплением отдался своей страсти. Его обманывали, и он долго не понимал этого, богатый и щедрый, не щадя золота он бросал деньги, пренебрегая ими и не замечая, что только и ценились деньги, а не любовь его. Княгиню удивляла его расточительность, пока дело касалось только денег, она считала недостойным себя и своего сына делать ему замечания, она пересылала ему одну значительную сумму за другой. Но когда до нее дошли слухи о его страсти, о возможности женитьбы на итальянской актрисе, встревоженная не на шутку, она решилась писать к нему. Ответа на это письмо не было, прошел месяц, другой, княгиня не знала, что ей подумать, как вдруг она увидела в газетах, что сын ее воротился в Петербург до окончания отсрочки паспорта. Через несколько дней он был уже в Воздвиженском. Он очень переменился, похудел, сказал, что был долго болен и оттого не ехал и не мог писать. Но о своей любви, о женитьбе, он не говорил и избегал всяких намеков на это. Казалось, ему было неприятно и само воспоминание. Княгиня не напрашивалась на его признание, и так дело это осталось тайной между ними. Только, следя за сыном, она замечала, что он грустен и больше прежнего недоволен жизнью. Видно было, что он обманулся горько в том, на что надеялся, и что этот обман бросил тень недоверчивости на его характер. Он стал скрытен и с этих пор даже матери своей не стал поверять своих чувств.

В то время, как любовь удерживала князя Горбатова в Италии, то же чувство отрывало Сашу Озерского от родной семьи, от занятий и общества. Он вышел из университета, но, окончив курс, не поступил на службу, напрасны были все убеждения матери, сестры: занятый одной любовью, он все забыл. Он был влюблен по уши, делал тысячу глупостей и тратил золотое время попусту, с той же пустой и напрасной расточительностью, с которой бросают деньги богатые молодые купчики, когда по смерти тятеньки они вдруг заживают по-барски. Первая любовь мужчины всегда вырывает его из родного дома, отдаляя от родных, это первая попытка на волю, на простор. Напрасно Катерина Дмитриевна рассчитывала на своего сына, как на поддержку своих сил, надеялась в нем найти для себя опору. До тех пор, когда это будет возможно, много воды утечет, а покуда ему самому надо пожить на воле, расправив молодые крылья. Он оставил родное гнездо. Он редко бывает дома, ему скучно с сестрой, любовь отдалила его от нее. Он оставил даже круг знакомых своей матери, в свете говорят, что ‘в нем не будет проку’ и жалеют Катерину Дмитриевну. Увещания ее, смешанные с упреками за его безрассудное чувство, только ведут к неприятным сценам между матерью и сыном и вовсе не поправляют дела. Видя это, Оленька вступается иногда, чтоб уладить дело и уговорить, обоих, но это ведет только к другим неприятностям между нею и матерью за брата, и между нею и братом за мать.

Характер Оленьки переменился теперь, она сделалась серьезнее прежнего, реже бывает весела, балов она уже не любит, как любила прежде, дома у нее много грустного, с братом они разошлись. Она почти всегда одна и часто грустит и даже скучает. Она давно забыла свою любовь, но вовсе не забыла Неверского, хотя мало видела его и смотрела на него уже другими глазами. Она знает, что он хороший человек и скорее чем кому-нибудь другому при случае ему доверится.

Проходит другая зима ее в свете, и на лето она опять в Грачеве, куда никак и не заманишь Сашу.

Неверский в это время успел устроить свои дела, и жизнь его уладилась лучше, чем он мог ожидать. Забывая несбыточную мечту свою о любви к Оленьке, он отдался серьезному занятию, не щадя сил он занялся наукой и приобрел некоторую известность в кругу ученых. Через год после того, как его диссертация в первый раз заставила говорить о нем, он получил выгодное и хорошее место в Одессе. Перед отъездом, прощаясь с Москвой, он вспомнил об Озерских, отыскал Сашу в городе, где он жил, несмотря на летнюю жару, и уговорил его съездить вместе на два дня в Грачево. Ему хотелось проститься с Катериной Дмитриевной, в последний раз взглянуть на эту деревню, где он оставил столько воспоминаний, и видеть Оленьку.

Неожиданному приезду молодых людей в Грачеве обрадовались. Неверскому были рады, его давно уже не видали, его расспрашивали с участием о его месте и жалели, что он едет так далеко, ему было сказано в душе искреннее спасибо и за то, что с ним приехал Саша, на этот раз такой же, как бывал прежде, веселый, добрый. Опять он шутил с сестрой, и Катерина Дмитриевна смеялась его рассказам. Все было по-прежнему в Грачеве, только Оленька говорила с Неверским свободнее. Их мысли ближе сходились теперь и не разногласили во всем, как тогда. Они разговаривали о многом, понимая друг друга.

На другой день по приезде Саша ушел на охоту, сестра с утра подговаривала его к тому, рассказывая, что показались вальдшнепы в их роще. Оленька выбрала время, когда дети учились, а ее мать гуляла, и пришла в бильярдную, ожидая встретить там Неверского. Он удивился немного, когда она подошла к Нему, и положил на бильярд газету, которую просматривал.

— Вы ищете вашего брата? — спросил он. — Его нет здесь.

— Я это знаю и оттого именно и пришла сюда, — отвечала она, садясь подле Неверского: — Мне хочется поговорить с вами, Григорий Николаевич! Я давно придумывала, где бы мне увидеть вас, чтоб посоветоваться с вами.

— Что такое вы хотите говорить? — спросил он, удивляясь этому желанию и серьезному выражению ее лица и голоса.

— Мне хочется вам рассказать все про Сашу, вы, я знаю, его, любите, вам можно все поверить.

— Что же это такое может быть? — сказал Неверский.

— Разве вы не знаете ничего? — в свою очередь спросила Оленька. — Да, правда, где ж вам было узнать! Он так переменился, и я думаю, думаю и ничего не придумаю, как бы ему помочь.

— Да в чем, скажите, пожалуйста, — спросил Неверский, — вы находите эту перемену? Я, правда, редко видал его в последнее время, но, сколько я могу судить, мне кажется, что он все тот же добрый, умный, веселый, ленивый, какой был прежде.

— Добрый, умный, ленивый, — повторила Оленька, — даже очень ленивый, все это правда, веселый не всегда, по крайней мери, редко с нами. Вы, может быть, не знаете, что для нас видеть Сашу стало редкостью? — спросила она, глядя на Неверского.

— Я знал, что он живет в городе, зачем? Не знаю. Но неужели он не ездит сюда в деревню? Здесь так хорошо теперь!

— Насилу можно его заманить иногда на день, и то надо знать, чего это мне стоит всякий раз. Пишу к нему письмо за письмом, прошу его, упрашиваю. Потом я же его извиняю перед маменькой, хотя сама вижу, что он виноват, но нельзя же иногда и не вступиться за него. А он все-таки не идет сюда и мне часто приходится выдумывать что-нибудь, чтоб извинить его. Я лгу, чтоб не вышло неприятностей в семействе, — прибавила она с досадой.

— Но что же, наконец, причиной всему этому? — спросил Неверский с непритворным участием. Его поразило выражение печали на ее лице.

— Как, вы и этого не знаете? Неужели вы вовсе ничего не слыхали и не знаете даже, что Саша, к несчастью, уже целый год влюблен.

Она проговорила эти слова с такою живостью, что Неверский невольно поднял на нее глаза с удивлением.

— Кажется, я слышал что-то такое в этом роде давно, — проговорил он, вспоминая слышанное, — но разве это такое большое несчастье? Что за беда, что он влюблен?

— Большая беда для него, и для нас, Саша забыл своих, не думает ни о себе, ни о родных, тратит время, деньги по-пустому, не служит, ничего не делает. И если б еще его любили, но над ним смеется кокетка, она его не любит, она только ссорит его с матерью, отдаляет его от истинных друзей, мучит целое семейство. Вот какая это беда, вот какая это любовь!

Он опять посмотрел на нее: она сидела с разгоравшимися щеками и говорила о любви с досадой и горечью. Но она говорила правду, говорила с чувством, и была хороша в своем негодовании.

— Вы помните, как мы всегда были дружны с братом, — продолжала она, — теперь Саша никогда почти не говорит со мной откровенно, он удаляется от меня. И когда я сама начну говорить, уговариваю его, он меня не слушает, смеется надо мной или отвечает на мои слова, что я не могу его понять, что я ничего не понимаю. — Она высказала все это вдруг и остановилась только, чтоб вздохнуть. На глазах ее навертывались слезы. — Ах, если б вы знали, как все переменилось у нас в доме в этот последний год! Ни у кого из нас нет покоя, и всем, поверьте, и Саше тоже, грустно. И все это из-за чего?

— Из-за того, что он влюбился некстати, — отвечал Неверский, — жаль мне вас, жаль, конечно, что от этого выходят неприятности в семействе. Но, впрочем, брата вашего не за что бранить, его нельзя осудить, как нельзя и уговорить. Что же делать? Молодость. Эта любовь пройдет со временем, Ольга Павловна, ведь все проходит на этом свете.

Она взглянула на него, вспомнив прошлое, но тотчас же отвернулась.

— Пройдет, я знаю, — сказала она, но может быть тогда ему начинать жить будет трудней, тогда будет поздно. Знаете ли вы, что он отказался эту зиму от двух превыгодных мест на службе, одно ему доставляли родные, другое предлагала княгиня Горбатова, и он решительно не захотел, потому что надо было ехать из Москвы. Они рассердились за отказ, конечно, это с его стороны неучтиво было. Вы понимаете, как это огорчило маменьку.

Неверский покачал головой.

— Жаль, очень жаль мне вас всех и хочется побранить Сашу, а, по правде сказать, не за что: чем он виноват?

— И я не браню его, но мне грустно, мне жаль его и маменьку, — сказала Оленька, и в голосе ее слышались сдержанные слезы. — Поговорите с ним, Григорий Николаевич, я знаю, что вы его любите, я давно думала о вас. Постороннего человека он скорее послушает, чем нас, а вы с ним старые приятели, мне кажется, что он вам скорее другого доверится. Поговорите с ним, уговорите его перемениться. Вы сделаете доброе дело, я надеюсь на вас, — прибавила она с жаром.

— Ольга Павловна, — отвечал он, — я буду говорить, только вряд ли будет польза от моих слов, я не надеюсь.

Следствием этого разговора был, конечно, другой — разговор Неверского с Сашей. Почти всю ночь проговорили молодые люди. Неверский старался выведать все обстоятельно, чтоб лучше сообразить положение своего приятеля, Саша — нехотя сначала, а потом и охотно высказал ему многое. Но как только Неверский стал уговаривать его, все красноречие его оказалось бесполезным и не послужило ни к чему. Он говорил умно и дельно, но какому влюбленному можно втолковать дело? На другой день утром Неверский встретил Оленьку одну опять.

— Мое ожидание сбылось, Ольга Павловна, — сказал Неверский, — я говорил с вашим братом, и, разумеется, толку не вышло из нашего разговора. Надо вам всем вооружиться терпением, когда это пройдет, он сам увидит, что ошибался, и верно примется за дело, не станет тратить жизнь свою и состоянье попусту. Потерпите, он молодь, и много времени впереди.

— Потерпите, легко сказать, а каково терпеть? — сказала Оленька: — Когда это пройдет? Бог знает, а покуда ни у него, ни у нас не будет покоя, не будет тишины в доме, и он старший, он, который бы мог быть подпорой семье, он приносит в свою семью только одно горе? Мне больно это говорить даже вам, хотя я знаю, что вы его любите и не осудите.

— Послушайте меня, Ольга Павловна, не принимайте все это так горячо к сердцу, — сказал Неверский, улыбаясь слегка, хотя и жаль ему было смотреть на ее озабоченное грустное лицо. — Право, это не так уж важно, как вы думаете, он потеряет год, другой, это жаль, конечно, но у него много впереди. Всякий молодой человек в его лета может ошибаться, это должно быть, это даже нужно иногда. Нельзя же ему всегда оставаться по-прежнему дома с вами. Мужчине надо больше свободы. Что за беда, если он ошибется раза два-три: вперед наука, это ему послужить в пользу, поверьте мне. Не огорчайтесь напрасно, смотрите на его ошибки хладнокровнее и спокойнее, право лучше.

Но и тут разумные доводы положительного человека не послужили в пользу, и в другой раз в течение двадцати четырех часов ему пришлось испытать бессилие здравого смысла, когда он сталкивается с молодой неопытностью и незнанием жизни и хочет силой убеждения успокоить взволнованное чувство: Оленька не верила, чтоб самое дурное могло быть иногда полезно в жизни.

Итак, Неверский уехал ни с чем, прощаясь грустно с Грачевым и раздумывая в голове своей, что выйдет из всего этого и когда семейное спокойствие по-прежнему воцарится в этом доме между родными, любящими друг друга людьми.

Он уехал в Одессу, он принялся за службу с усердием, и жизнь его потекла спокойно, хорошо, удачно, хотя он был один на свете. А Саша почти все лето не принимался за службу. Он не был счастлив, и ему, как князю Горбатову, эта любовь принесла мало радости, и для него она кончилась обманом, у матери его скоплялись новые заботы, дела Катерины Дмитриевны шли довольно дурно. Меньшие дети подрастали, надо было заняться их воспитанием, а между тем Оленьке минуло двадцать лет, и будущность ее не была устроена.

— Если я умру, — часто думала Катерина Дмитриевна, — на кого я их оставлю? Саша молод, и что за опора молодой человек?

И все надежды матери, все мысли ее слились в одно желание, в одну мечту: пристроить при жизни своей Оленьку. ‘Она молода, но уже не ребенок, — думала она, — конечно, она не богатая невеста, но зато она хороша собой и может нравиться, если б Бог помог ее отдать хорошо замуж, я была бы спокойна’.

Оленька сама еще не помышляла о замужестве, у нее было несколько женихов в эти два года, но они ей не нравились и, так как мать не настаивала, дело каждый раз кончалось ничем, она рада была остаться свободной, не задумываясь о своей будущности. Она жила совсем одна, сама с собой, отдалившись от брата поневоле. Она много ошибалась в это трудное для нее время и научилась, хотя не скоро, сознавать свои ошибки и исправлять их постепенно, со временем это образовало ее характер, он сделался гибче и лучше.

Глава II.

Опять в Воздвиженском.

Неверский уехал в мае, с тех пор прошло с лишком четыре месяца и многое переменилось. Октябрь застал в деревне и Озерских, и княгиню Горбатову. Князь Юрий Андреевич приехал в Воздвиженское из-за границы в первых числах и уговорил свою мать пожить еще в деревне. Живя вдвоем с ним в уединении, она больше могла наблюдать за сыном и скоро заметила в нем большую перемену. В характере его показалась апатия, которой прежде вовсе не было в нем. Правда и тогда у него не было особенно сильной наклонности к чему-нибудь, не было определенного занятия, но в поступках его была вся энергия молодости, он брался за дело с уверенностью, что исполнит его, хотя никогда не кончал начатого, он пробовал свои силы. Теперь он уж и не пробовал, казалось, он уже не надеялся найти счастье, которого так просило его сердце. Он жил день за днем, лениво читая и отделяясь совершенно от всего, что его окружало.

Княгиня, наблюдая за ним, сама становилась с каждым днем грустнее. Она стала чувствовать, что и ее силы не устоят, если он не переменится, он, для которого она посвятила всю жизнь свою, он, кому сулила она такое блестящее будущее. Часто, оставаясь одна, она прерывала занятие и думала о нем безостановочно целые часы сряду, думала и о себе.

Грустные мысли, отражаясь на лице княгини, придали ему новое озабоченное выражение вместо прежнего спокойного выражения гордого достоинства. Многие находили, что она постарела, что подтверждали белеющие волосы, но никто не знал ее грусти, разве только одно незначащее лицо, молчаливая фигура, которая всегда была при ней, старая гувернантка ее сына. Чутьем сердца поняла Юлия Федоровна, что княгиня грустит, что ни она, ни сын ее несчастливы, и, удивляясь в душе, отчего бы это могло быть, ломала свою голову, чтоб придумать как бы и чем помочь горю.

Раз как-то вечером, недели две после приезда князя, они все трое были вместе в большой гостиной, самой большой комнате дома. Была глухая осень, начиналась вторая половина октября. Погода была холодная, сырая, дождь лил ливмя на террасу, ветер хлопал косвенными каплями по стеклам огромных окон. Комната была хорошо натоплена, к тому же большой камин посреди ее главной стены и теперь еще топился, но в гостиной казалось и холодно, и пусто, и грустно. Княгиня сидела за столиком, перед огнем, у нее в руках была книга, на столе лежала ее работа и колода карт. Князь Юрий качался на кресле, держа в руках только что привезенные из Москвы газеты. Юлия Федоровна расположилась на диване несколько поодаль и вязала очень скоро, молча, поворачиваясь беспрестанно к клетке, в которой попугай, пригретый огнем камина, болтал без умолку.

Княгиня давно держала книгу в руках, не читая ее, она повернула глаза на сына и смотрит на него пристально, задумавшись и не замечая, что серенькие глаза Юлии Федоровны беспрестанно отрываются от быстро мелькающих спиц ее вязанья и от неугомонного попугая, и глядят то на нее, то на ее сына. Князь перелистывает лениво, курит и смотрит сквозь дым в газету, видно, что он читает ее от нечего делать, и что политика его не занимает. Проходить минут с десять, он кладет газету на стол матери, подходит к камину и слегка разбивает догорающие уголья.

— Что нового, Юрий? — спросила княгиня.

— Ничего особенного, ничего интересного! — отвечал он, слегка зевая: — Все идет по-прежнему, давно уже сказано, что ничего нет нового под луной, — прибавил он, садясь опять в кресло и покачиваясь перед огнем.

Несколько догоравших угольев вспыхивали слабым огоньком, освещая только внутренность камина. Княгиня взяла газету и стала просматривать ее. Прошло еще минут десять молчания.

— А вот я отыскала новость, только не политическую, — сказала вдруг княгиня. — И какую еще новость: ты, верно, не заглядывал в производства?

— Нет, а что такое? — спросил он.

— А вот слушай: третий секретарь посольства нашего в Константинополе пожалован в камер-юнкеры и переводится в Вену, а на место его третьим секретарем назначен, кто бы ты думал? Чиновник 10-го класса, Александр Озерский. Разве это не новость?

— Да, этого нельзя было ожидать, — отвечал князь, — и особенно так скоро, это редкий случай.

— Редкое счастье, сказала княгиня. — Кто бы мог ожидать такого места для этого мальчика, который начал так дурно и еще нынешнее лето шалил и ничем не занимался. Теперь ему открывается прекрасная карьера.

— Озерский умный малый, maman, у него хорошие способности.

— Об этом я не спорю, — отвечала княгиня, — но вспомни, что он, как вышел из университета, целый год ничего не делал, нет, это особенное счастье. Когда уже он успел записаться в министерство и выхлопотать такое место? Я слышала, что в августе он ездил в Петербург. Должно быть, он бросил свои шалости и дурных товарищей. Я рада за его мать, воображаю, как ей должно быть весело теперь, она уже отчаивалась за него.

Князь взглянул на свою мать, она замолчала после этих слов и задумалась. Он встал с кресел и начал ходить по комнате взад и вперед.

— Дай Бога Озерскому удачи и успеха, он добрый малый, — сказал он через несколько минут. — Я ему не завидую.

Княгиня обернулась.

— Дай Бог всякому молодому человеку удачи в полезном деле, — отвечала она: — если Саша Озерский точно исправился и примется как должно за службу, он может быть полезным человеком со временем и возвратит потерянное время. Я рада за него и за Катерину Дмитриевну, — прибавила она.

Она подумала, что сыну ее стало досадно при мысли, что все, кроме него, находят себе занятие в жизни, и прибавила:

— Тебе нечего завидовать ему, Юрий, ты можешь сам начать ту же службу или выбрать другое, что захочешь. У тебя не одна дорога впереди и время тоже не ушло. — Говоря эти слова, она взглянула на него вопросительно.

Он обернулся и сказал:

— Я ему не завидую, маменька, я уже сказал это, и еще повторяю.

‘Почему? — подумала она: — Потому ли, что ты ничего не хочешь, или знаешь, что тебе легко достать то, что другому трудно?’ — подумала, но не спросила, зная, что он не будет отвечать прямо.

Он опять стал ходить по комнате, и она молчала, не находя что говорить, а попугай болтал без умолку все громче и громче, оживляясь при звуке своего собственного крикливого голоса, который наводил тоску. И дождь лил по террасе, спицы в руках Юлий Федоровны стучали ровно от скорого вязанья, и было пусто, и холодно, и грустно в большой гостиной.

Князь скоро ушел потихоньку к себе в кабинет. Княгиня несколько времени еще сидела с газетами в руках, потом положила их в сторону, взяла со столика карты и стала раскладывать гран-пасьянс, стараясь уложить в порядок свои мысли, как раскладывала машинально карты. Но непокорные мысли не укладывались как карты. Княгиня так привыкла к молчаливому обществу старой немки, что почти не замечала ее присутствия и редко говорила с ней. Юлия Федоровна обыкновенно не решалась заговорить первая, и они часто по целым часам сиживали вдвоем молча. Но в этот вечер, как только начался гран-пасьянс, в гостиной вдруг раздался голос старой немки.

— Княгиня, — сказала она не очень решительно, — позвольте мне вам подать один совет, то есть, не то чтобы совет, я не так выразилась, извините меня, а только сказать вам, что я придумала.

— Что такое? Скажите, пожалуйста, Юлия Федоровна, — отвечала княгиня, положив карты и обращая немного удивленные глаза свои на старую девушку.

— Мне кажется… извините меня, княгиня, право, я не знаю, понравится ли вам, что я скажу… но вы знаете, как я люблю вас и князя, я день и ночь думаю о вас… право я не знаю, как вам рассказать, что я придумала… и она смешалась и замялась от непривычки передавать свои мысли.

— Говорите, Юлия Федоровна, чтобы вы ни думали, пожалуйста, скажите мне, — сказала княгиня ласковым голосом, приходя еще в большее удивление. — Право мне очень хочется слышать, что вы для нас придумали: говорите же, я вас прошу.

— Мне кажется, княгиня, князю пора жениться, — разом выговорила Юлия Федоровна, решившись высказать свою мысль. Княгиня улыбнулась.

— Почему вы это думаете? — спросила она ее.

— Да вот видите, княгиня, я замечаю, что он все скучает и вы тоже иногда невеселы, а была бы у него молодая княгиня, он бы, мне кажется, стал веселее, были бы дети, и в доме было бы не так тихо, не так скучно в Воздвиженском, и вы бы порадовались, смотря на его счастье. Мне так кажется, княгиня, я не знаю, может быт оно не так, вы лучше знаете, — прибавила она, смешавшись от странного взгляда княгини и боясь возражения.

Но княгиня ничего не возражала, она думала сама: ‘Точно, не лучше ли бы это было’? — и взгляд ее, рассеянно бродивший, пока она об этом думала, смутил Юлию Федоровну.

— Он еще молод, — проговорила она, наконец, думая вслух, — ему жить долго, еще, пожалуй, наскучит ему семейная жизнь, он всем скучает. Жениться Юрию теперь? Нет, еще рано. Надо что-нибудь другое для него придумать, надо дело, занятие.

‘А может быть и в самом деле семейное счастье, радость в доме привязали бы его к жизни и придали бы ему охоту, силу для того, что в ней достается трудом’, — подумала она про себя и стала опять раскладывать пасьянс, рассуждая сама с собой, между тем как Юлия Федоровна опять молча вязала изо всех сил, стуча своими костяными спицами.

И мысли княгини стали ложиться ровнее и спокойнее в ее голове, и в воображении ее стали рисоваться картины домашней жизни. Молодая женщина, дети с их шумом, смехом и играми, оживили бы эту комнату. Княгиня посмотрела вокруг себя. ‘В ней не было бы так скучно и пусто тогда’, — подумала она, и в голове ее стала прокрадываться уже новая мысль: на ком бы женить Юрия?

‘Мой сын может выбрать, — думала она: — за него пойдут с радостью’. И в уме своем она стала перебирать всех знакомых девушек, разумеется, начиная с самых знатных и хороших. Петербургские светские девушки, московские красавицы, нарядной толпой хорошеньких молодых женских лиц проходили медленно в уме старой матери богатого жениха, вызванные ее воображением. На каждую из них она глядела беспристрастно, даже строго, осматривая и мысленно произнося над ней свое суждение, но ни одной не выбрала для своего сына. Ни одной из них она не знала столько, чтоб от полноты сердца пожелать назвать ее дочерью и поверить ей счастье того, чье счастье ей было всего дороже.

‘Надо мне будет побольше замечать их, присмотреться к ним поближе’, — сказала она себе в заключение. Но вечер прошел незаметно для княгини с этими мыслями.

Глава III.

Первое впечатление.

В Грачеве стало веселее в эти последние три месяца с тех пор, как Саша переменился. Вся семья обрадовалась, когда он получил место. За лето Саша остепенился, прошла его безумная любовь, он обжегся, и стал умнее.

Оленька тоже стала веселее, не было больше споров и неприятных сцен в семье. Саша часто бывал в Грачеве, и тем чаще, чем ближе подходили к концу приготовления его к отъезду. Последний месяц он почти безвыездно провел в деревне, и в эти дни, особенно брат с сестрой, опять сошлись по-прежнему.

— Уж как мне хотелось, чтобы ты начать служить, — сказала однажды Оленька, сидя с братом после обеда у камина, — как мне хотелось, чтоб тебе вышло хорошее место, а вот теперь, когда мое желание сбылось, право стыдно признаться, почти хочется, чтоб этого не было.

— Это всегда так, отвечал Саша, мне и самому не хотелось бы уезжать. Что-то будет с нами через год? — спросил он вдруг, задумчиво глядя на разгоревшийся ярко огонь.

— Что будет? Бог знает, — отвечала она, — ты будешь в Константинополе. Как странно подумать! До сих пор мне трудно привыкнуть к этой мысли. Но тогда через год и я к ней привыкну, и все мы, и ты тоже, — прибавила она веселей, стараясь ободрить его и себя. — Ты в год сколько всего насмотришься, сколько людей одних увидишь, узнаешь разных турок и посланников всяких. Смотри, Саша, пиши почаще.

— А ты выйдешь замуж, — сказал он, глядя ей в лицо.

— Замуж выйду, да за кого же? — спросила она.

— За кого? За кого-нибудь, разумеется, за порядочного человека, который бы стоил тебя.

— Я вовсе не думаю об этом, Саша, и не сбираюсь выходить замуж.

— Это отчего? Что ж тебе в монастырь хочется? Или ты хочешь остаться старой девушкой? Заведи тогда собачку и купи себе табакерку с незабудкой. Как мило! Ты старая девушка!

И брат с сестрой оба рассмеялись.

— Право, Саша, без шуток, я вовсе и не думаю о замужестве.

— Да отчего же?

— Оттого, что мне никто не нравится.

— Отчего такая немилость? Уж будто никто тебе понравиться не может?

— Я не знаю, что будет, а покуда никто мне не нравится. Все молодые люди, которых я знаю… я буду с ними танцевать и говорить на балах, но выйти замуж за кого-нибудь из них… нет, Бог с ними, не пойду.

— Я и сам не знаю за кого бы я желал, чтоб ты вышла, — сказал Саша, помолчав и подумав с минуту.

— Маменька иногда со мной и об этом спорит, — продолжала Оленька: — она говорит, что я слишком горда, что я разборчивая невеста, но это право не от гордости. Замуж выйти, это не то, что поехать на балы — встретились, потанцевали и прощай. Надо любить, надо уважать человека, с которым будешь жить целую жизнь, а эти франты, которых я вижу на балах, с ними можно только польку танцевать да болтать о пустяках.

— Ну не все же они такие пустые, Ольга, полно, есть и хорошие и умные люди между ними.

— Есть, конечно, и, может быть, гораздо умнее меня, с этими я рада говорить по целым часам или слушать, что они говорят, но любить-то никого из них я не люблю, вот в чем дело.

— Придет время, полюбишь кого-нибудь, а, может быть, и без любви выйдешь замуж, вед не всегда в любви счастье?

— Может быть, — отвечала Оленька, но в глазах ее не выражалось убеждения.

— Любовь проходит, Оленька, — продолжал ее брат, — я это знаю по опыту. Но зачем говорить о том, что прошло и проходит, лучше мечтать о том, что будет, что еще впереди у нас. И я мечтаю о твоей свадьбе, мне непременно хочется, чтобы ты вышла замуж. Выходи, выходи замуж, и я приеду на свадьбу из Константинополя.

В это время из залы вошла Катерина Дмитриевна, она держала в руках распечатанную записку.

— Вы здесь оба, дети? — спросила она. — А я вас искала наверху, чтоб показать вам эту записку. Княгиня Наталья Дмитриевна Горбатова узнала, что мы еще в деревне, и зовет нас к себе обедать в Воздвиженское, в воскресенье. Это последний ее приемный день, она скоро едет на зиму в Петербург. Она поздравляет тебя с твоим назначением, Саша, и говорит, что лучшего места не желала бы для своего сына. Он приехал из-за границы и тоже тут в Воздвиженском. Я пойду отвечать княгине, — прибавила она, уходя назад через залу.

Саша взглянул на сестру и засмеялся весело.

— Вот тебе и жених, Оленька!

— Кто такой? — спросила она.

— Князь!

— Какой князь?

— Князь Юрий Андреевич Маврин-Горбатов!

— Какой вздор, Саша.

— Чем же вздор? Уж если он не жених, то я не знаю кого тебе еще надо: хорош собой, знатный, богатый, молодой, умный, чего ж тебе еще?

— Саша, я о князе, слава Богу, не думаю, а он еще меньше обо мне. Князь богат, очень богат, а я не богатая невеста. Княгиня, его мать, не пожелала бы и не позволила этого, она горда, а я может быть более горда, и не пошла бы за него против ее воли. Да что и говорить? Это просто вздор! Откуда тебе такие мысли приходят?

— Очень бы было хорошо, — отвечал Саша, — право, хорошо и не потому только, что он богат, я порадовался бы, если б ты, Оля, была княгиня Горбатова.

— А покуда я еще не княгиня и не желаю переменить фамилию, я очень желаю переменить разговор, — сказала Оленька. И разговор переменился.

В воскресенье, по мелкому осеннему дождю, который моросил с самого утра, несколько карет повернули в аллею, ведущую в Воздвиженское. Кое-кто из Москвы, а некоторые запоздалые еще из подмосковных, съезжались к княгине обедать. Карета Озерских последняя въехала в парк. Оленька глядела в открытое окно на высокие темные сосны и березы подле дороги, которые качали тихонько безлистными теперь ветвями. Катерина Дмитриевна беспокоилась, боясь опоздать. Мысли Саши были очень далеко, в Константинополе: время разлуки с семьей и родиной приближалось, он часто вспоминал об этом и думал о своей будущности. Мысли Оленьки были гораздо ближе, невольно наведенные на это вчерашним разговором с братом, она думала о Воздвиженском и о его владетелях. Ей нравилось Воздвиженское. Было что-то доконченное, цельное, в этом богатом имении, что-то похожее на характер самой княгини, как его угадывала Оленька.

‘А князь, что он за человек?’ — думала она, между тем, как по ровной дороге карета катилась скорее, и, занятые своими мыслями, мать и брат ее с ней не разговаривали. Она знала его очень мало, помнила только его лицо и хорошие светские манеры. ‘Переменился ли он?’ — и воображение девушки бегло нарисовало ей разные характеры, которые, казалось ей, шли к наружности князя. Эти мысли проводили ее до крыльца, к которому подъехала карета.

В той же большой гостиной, где за неделю перед тем было так пусто и скучно, теперь собралось несколько человек около хозяйки. Она сидела опять перед камином, рядом с другой дамой, несколько мужчин стояли и сидели подле них, и общий оживленный разговор придавал веселый вид небольшому кружку. Гостиная княгини не казалась так велика, как она была в самом деле, несмотря на то, что смеркалось и свет дневной мешался с отблесками огня из камина, давая комнате самое неопределенное освещение.

‘Который князь? Узнаю ли я его?’ — думала Оленька, проходя вслед за своей матерью по комнате, между тем как сидевшие мужчины встали со своих мест при их входе.

Оленька сейчас же узнала князя, потому что он мало изменился, и так же по сходству его с матерью. Но отчего это сердце ее забилось вдруг так сильно, так неровно при взгляде на это лицо? И что такое было в нескольких пустых словах, которые он сказал ей, подойдя к ней, что она так смешалась и покраснела? Она опять вспомнила слова брата и ей стало досадно на себя: надо ей было всей силы светской привычки, чтоб найти что отвечать ему, чтоб скрыть свое глупое замешательство. Князь отошел от нее, и это странное впечатление исчезло совершенно.

Обед у княгини был очень веселый. Сошлось несколько умных людей, все почти хорошие знакомые: разговор не прерывался, переносясь от одного предмета к другому. Подали шампанское, княгиня предложила здоровье отъезжающего Саши, все поздравили его с назначением, хвалили его место, много говорили о Константинополе, о службе и политике.

Оленьку вел к обеду барон Вальроде, один из всего общества, с которым ей пришлось знакомиться в этот день. Княгиня представила его Катерине Дмитриевне и ей, как своего дальнего родственника, недавно приехавшего из Курляндии. Барон был не молод, не глуп и страшный говорун. Он очень много путешествовал, был в Америке, в Египте, охотно рассказывал обо всем, что видел, и с первого раза казался очень занимательным человеком. Это был один из тех людей пустых по себе, но много видевших или читавших, которые, пока не познакомишься с ними покороче, кажутся гораздо умнее, чем они есть. В свете такие люди почти необходимы, они поддерживают разговор, и если надоедают подчас, зато часто рассказами своими разгоняют общую скуку. Барон Вальроде был к тому же еще новое лицо, его почти никто не знал, сама княгиня, которой он приходился внучатым братом, мало знала его, не видавши его с детства. Один князь Юрий, встретив его в Италии, часто виделся с ним там, и барон успел уже надоесть ему, он его понял, узнавши покороче.

Разговор барона с его хорошенькой соседкой не прерывался ни на минуту во время обеда. Он рассказывал ей о чужих краях, о своих путешествиях, о современных открытиях, она слушала его со вниманием. Изредка только голова ее невольно поворачивалась на конец стола, где сидел хозяин, она старалась вслушаться в его голос, который перемешивался со знакомым голосом Саши, не слушая своего рассказчика, она ловила издали только отдельные слова, без значений. Что же привлекало ее внимание? Она сама не понимала, но не могла преодолеть себя. После обеда хозяйка уговорила Катерину Дмитриевну сыграть партию в ералаш, с ними сели двое немолодых мужчин, третья дама поместилась подле играющих, глядя в карты своего мужа. Оленька, поговорив немного с Юлией Федоровной, поместилась посреди комнаты у круглого стола, на котором лежали кипсеки и книжки с видами Италии и Швейцарии. Барон сел подле нее, продолжая свои рассказы и изредка показывая на гравюрах место действия, она перелистывала лениво, князь с ее братом ушли курить в библиотеку. Скоро, однако, они воротились в гостиную и подошли к столу, где Оленька сидела с бароном.

Рядом с ней был пустой стул.

— Вы позволите мне сесть подле вас и послушать, что вам рассказывает с таким жаром мой почтенный дядюшка, — спросил князь у Оленьки, между тем как Саша поместился около рассказчика и взял альбом разглядывать.

Барон был старый холостяк и молодился. Ему не понравилось, что князь назвал его почтенным дядюшкой при молодой девушке, которой не были известны его года. Ему было тем обиднее, что князь, которого он не слишком любил, зато был молод и скорее его мог нравиться, но, как человек светский, он скрыл свою досаду.

— Вы приходите очень кстати, — сказал он: — мы говорили про вашу старую знакомую, Венецию.

— Какая же старая знакомая? Я ее видел прошлую зиму и весной.

— Ну, так хорошая знакомая, короткая знакомая, как хотите, только все знакомая и любезная вам Венеция, — отвечал барон, улыбаясь и делая значительные ударения на каждое слово. — Город полный приятных воспоминаний для вас, князь Юрий!

— Что можно сказать нового о Венеции, об Италии? — спросил князь, не обращая внимания на насмешливые слова.

— Можно вспоминать о них, как обо всем, я думаю, что мы видели хорошего, — отвечала Оленька.

— Да, вспоминать, конечно…

— Понравилось ли вам за границей? Вы, кажется, долго прожили там, — спросила Оленька у князя.

— Почти два года. Да, сначала мне нравилась беспрерывная перемена места.

— А потом наскучило, как следует, — перебил барон.

— Нет, не то чтобы наскучило, но я был болен, захотелось домой. А вы в эти два года выезжали в свет и, кажется, привыкли к нему и совсем с ним примирились, — сказал он Оленьке.

Она засмеялась.

— Вы не забыли этого?

— Откуда берется у девушек эта странная боязнь света, который должен бы, кажется, манить их своими удовольствиями? — спросить Вальроде.

— От робости, я думаю, — отвечала Оленька.

— И от гордости немножко, — прибавил князь. — А скорей всего, — продолжал он, — от того, что все незнакомое представляем мы себе в преувеличенном виде. Вот почему свет, к которому готовят девушку с детства, и о котором ей столько говорят, она воображает себе по-своему и боится заранее, сама не зная чего.

— А зато как скоро они свыкаются с ним, и как он делается для них необходим! — заметил барон.

— Я не могу этого сказать, — отвечала Оленька.

— Будто вы не привыкли к свету? Полноте! Я не поверю, чтобы вы по-прежнему боялись выезжать, — сказал ей князь.

— Ах, нет! Я не то говорю, — отвечала она, — я привыкла уже к свету, и эта глупая боязнь проходит у всех очень скоро. Но я говорю, что со светской жизнью не всякий свыкается, не всякий характер годится для нее.

— От жизни светской отрывают другие занятия, более серьезные: нас, мужчин, служба, дела, например, — сказал барон, — а вас что же? Для вас созданы эти удовольствия, вы должны их любить поневоле и пользоваться ими.

— А нас от балов отрывает домашняя жизнь, наши родные и наши занятия, все, что мы любим и находим дома. Право, не надо много ездить по балам, чтоб увидеть, что в гостях хорошо, а дома лучше, — сказала серьезно Оленька, глядя на барона и стараясь отгадать, отчего он не понимает ее мысли.

— Хорошо, если б все так думали как вы, — сказал князь, — но большая часть думает напротив, что в свете только и жизнь.

Этим кончился разговор. Барону он не нравился, он опять начал рассказывать, припутывая князя и припоминая вместе с ним разные случаи из своих путешествий. Оленька слушала обоих, но охотнее рассказы князя. Он говорил меньше и реже, но в его рассказах было что-то свое, особенное, была его собственная мысль или суждение. Разговор их, в который вмешался также Саша, сделался оживленным. Княгиня, сидя за картами на конце комнаты, несколько раз поворачивала голову в ту сторону, откуда слышались их голоса, голос ее сына показался ей веселее обыкновенного.

‘Он вспомнил о своем путешествии, — подумала она, вслушавшись в его слова: — что-нибудь да было там в Италии…’

Часу в восьмом Катерина Дмитриевна кончила партию и скоро потом уехала.

По возвращении Оленька была рассеянна весь вечер. Ее разговор дома с братом не ладился, хотя Саша был весел под впечатлением приятно проведенного дня.

Среди какого-то рассказа об обществе в Воздвиженском Саша вдруг остановился, глядя на сестру, и сказал с улыбкою:

— Ах, Ольга, я позабыл спросить тебя, как тебе нравится князь Горбатов?

— Не все ли равно тебе, понравился он мне или нет? — отвечала нехотя Оленька.

— Как же, разве ты забыла, что я тебе предлагал его в женихи, помнишь намедни?

Она промолчала.

— Мне он очень нравится, — продолжал Саша, — он может всякому нравиться. Скажи, Оленька, пошла бы ты за него? — спросил он опять прямо.

— Глупости, Саша, — отвечала она серьезно, — зачем ты это говоришь? Ты знаешь, что это невозможно, что этого никогда не будет?

Говоря это, она вышла из комнаты, между тем как на сердце у нее тайный голос вторил Саше, который спросил ее вслед: ‘Почему же невозможно?’

Глава IV.

Расставанье.

С приближением дня отъезда Саши в Грачевском доме становилось все грустнее и грустнее, и попытки Саши развеселить мать и сестру не удавались. По вечерам долее прежнего сидели брат с сестрой вместе и говорили, говорили без умолку целые часы сряду. Часто ночью, входя тихонько в спальню матери, боясь разбудить ее, Оленька заставала ее молившуюся перед образом. Она молилась за отъезжающего сына и плакала, и долго потом не спали ни мать, ни дочь, лежа тихо в постели и стараясь обмануть друг друга.

Наконец Саша решился прекратить семейное горе, разом уехать. Он взял подорожную и объявил всем своим, что едет непременно завтра. Поплакали, погоревали и стали укладывать последние вещи. Ни одна слеза бедной матери упала в чемодан, который она сама непременно хотела уложить, и по ярким веселым цветам дорожной сумки, которую вышивала Оленька, не раз как светлая роса капали слезы девушки. И теперь, в этот вечер, облокотясь на эту сумку, пока Катерина Дмитриевна укладывала разные вещи в necessaire, она плакала потихоньку, разговаривая с братом.

— Полно, Оля, ты все плачешь, — сказал он ей, целуя ее, — подумай о маменьке, перестань.

— Каково мне будет, если ты после его отъезда сделаешься больна, — сказала мать. — Ведь и мне грустно, грустно вдвое, потому что я не надеюсь увидать его более, — прибавила Катерина Дмитриевна, вдруг вставая.

Слова эти поразили ее детей, они оба разом взглянули на нее с беспокойством. Лицо ее было бледно в эту минуту, и какое-то особенное выражение, принятое им, поразило ее детей? В словах и в голосе ее тоже было столько грустной уверенности, что им стало страшно за нее и за себя.

— Полноте, маменька, зачем вы это говорите, — сказал Саша, — с такими ли словами надо провожать отъезжающих?

— Я жалею, что сказала тебе это, — отвечала Катерина Дмитриевна, — но я сказала то, что у меня на сердце. Я рада за тебя, что ты едешь, поезжай, Бог с тобой, но вряд ли мы увидимся. Что-то мне это не верится. Я умереть не боюсь, вас только жаль оставить. И то Бог милостив, и верно не оставит сирот. Да что я говорю это? — перебила она вдруг себя, стараясь улыбнуться. — Бог знает, может быть, это еще и не скоро сбудется. Я на вас скуку нагнала, дети: поговорите о другом, уж поздно, пора вам и отдохнуть.

Она вышла из комнаты. У окна, где она стояла, теперь сидели брат с сестрой, и долго не могли они расстаться, он, чтоб лечь в последний раз в свою постель дома, она, чтоб думать о его отъезде и плакать, и молиться.

Прощальные слова, благословение и слезы матери, родных и милых сердцу, тяжелы они в минуту расставанья на долгие годы, потом их вспоминаешь с наслажденьем, и сердце делается мягче и лучше при этом воспоминании. Так думал на другой день Саша, когда проехавши несколько десятков верст, почувствовал себя в состоянии думать о чем-нибудь. И вся его прошедшая жизнь, его счастливое детство с благословением родной семьи, которое украсило эту первую пору его жизни, его молодые радости, его первые заблуждения, и как простили их, как любили его всегда неизменно, — все это припомнилось ему теперь, украшенное впечатлением разлуки. И сердце его, согретое теплым родным чувством, забилось скорей и шибче, оно всегда было хорошо, это сердце, но в такие минуты всякое делается лучше. От таких-то ощущений человек исправляется, от них набирается в душу его сила для жизни. Они не пропадают напрасно в душе, нет, в них затаено живое семя, которое вырастает и дает плод со временем. Между тем как светлые воспоминания провожают отъезжающего в дальнюю дорогу, воспоминания о нем остаются в сердцах родных. Катерина Дмитриевна молится о сыне, она просит Бога, чтоб сбылись ее надежды на него, и чтоб благословение ее помогло ему в деле жизни, далеко от своих, на чужой стороне. Месяц смотрел в окна пустой комнаты Саши. Поздно ночью Оленька усталая и измученная пробирается тихонько в эту опустелую комнату и садится у того же окна, где накануне сидела с ним.

‘Вчера еще он был здесь, думает она, мы вместе глядели на эту церковь напротив, а теперь, где он?’

— Пора тебе заснуть, Оля, ложись, душа моя, ты устала нынче, — говорит ей мать, когда она вошла поздно в ее комнату.

— Где он теперь? — спрашивает ее Оленька, целуя ее.

— Да, где-то он? — повторяет мать. — Едет все дальше, дальше.

И обе засыпают с этой мыслью, что он едет все дальше, дальше от них, и с каждым биением сердца обеих он будто становится ближе и ближе к их сердцу.

Глава V.

На балу.

На балу душно, светло, шумно. Оркестр играет вальс, и множество пар вертятся в зале.

Оленька села отдохнуть, она задумалась, и мысли в голове ее вертятся и путаются, как вальсирующие пары по зале. Подле нею с одной стороны дремлют какие-то две старушки, с другой, поодаль от ее скамьи, остановилась у двери толпа мужчин.

Это первый бал, на который решились поехать Озерские после отъезда Саши, до сих пор Катерина Дмитриевна отказывалась от всех приглашений. На этот раз Оленька приехала охотно, она узнала, что князь Горбатов в Москве и будет на этом бале, ей захотелось видеть его. В начале вечера, проходя со своим кавалером через комнату, где был устроен буфет, она встретилась с князем, и они успели обменять несколько слов. Танцуя потом, Оленька искала его глазами по зале, но его не было между танцующими парами. И теперь молодая девушка опять думает о нем, о нем и о Саше. Мечты брата о ее счастье, его желание, чтоб она вышла замуж за князя, приходят ей вдруг на память.

‘Бедный Саша, где-то он теперь?’ — думает про себя Оленька, и ей в эту минуту только грустно по брату.

— Что вы тут делаете совсем одни? — спросил ее вдруг голос князя. Она вздрогнула слегка и обернулась, он стоял подле нее.

— Я устала, отдыхаю немножко, голова закружилась от вальса, — отвечала она.

— Что вы мне дадите, если я отгадаю, где были ваши мысли? — продолжал князь, садясь возле нее.

— Ничего не дам, потому что вы не отгадаете, — отвечала Оленька.

— Ваши мысли были в Константинополе, — продолжал князь, — так или нет, скажите?

— Не совсем, — отвечала она, — не в Константинополе, а скорей в дороге, потому что хотя брат верно давно уже доехал, но до сих пор мы получали от него письма еще только с дороги.

— Давно ли вы имели известия?

— Давно уже, недели три тому назад. Он к нам писал несколько раз из Одессы, где пробыл дней пять.

— Зачем он там остановился?

— Он писал, что устал от дурной дороги, а я думаю, что он остановился там потому, что нашел приятеля, которого любит, и который ему обрадовался.

— Кто такой?

— Один Неверский, он служит там, прежде он жил у нас в доме. Вы, может быть, забыли, но вы его видели у нас, — отвечала Оленька.

— Это тот молодой человек, которого я видел у вас в деревне? Помню теперь, он умный малый, — сказал князь и, посмотрев на нее пристально, прибавил улыбаясь:

— Он, кажется, был влюблен в вас, этот Неверский.

Оленька покраснела немножко, но отвечала очень просто тем же голосом, как прежде:

— Неверский положительный человек и серьезный, ученый: он влюблен в свои книги. Мне кажется, он никогда не влюбится. А если и будет у него когда любовь, то только в голове, в воображении, а не в сердце.

— Да где же вы найдете истинную любовь, истинное чувство? Это реже воображения. Редко кто понимает так любовь, и не всякий на нее способен, — сказал князь, задумчиво посматривая на молодую девушку.

Оленька подумала в эту минуту, что в ее груди есть сердце, способное на такую любовь, но ничего, конечно, не сказала. Князь пригласил ее на мазурку, ему хотелось разговориться с ней, но ему помешали в эту минуту, два известные полькера подошли приглашать ее: пока она разговаривала с князем, вальс кончился, и оркестр заиграл новую, модную польку.

Оленька пошла танцевать, князь остался один на своем месте и глядел ей вслед. В зале много было хорошеньких, но Оленька показалась ему лучше всех, ее простое белое платье, с букетами цветов на груди и плечах, с такими же цветами в ее черных волосах, этот простой наряд казался ему лучше всех бальных костюмов в зале. В Оленьке и ее наряде была простота, которой не было в других, молодой человек видел и понимал это.

В мазурке они разговорились. Они толковали о жизни и свете, и о том, что каждый из них заметил сам собой. Князю нравились слова молодой девушки и ее суждения, ее мысли были уже не детские, она думала и говорила серьезно и понимала жизнь просто и спокойно, со всем дурным и хорошим в ней, видно было, что характер ее успел образоваться.

— Вам нравится нынешний бал, не правда ли, он удается? — спросил ее князь, когда усталая от вальса и мазурки она стала отказываться, когда ее выбирали. — Мне, по крайней мере, нынче весело, — сказал он, глядя на нее.

И в самом деле бал был хорош. Было шумно, светло, весело и нарядно в большой зале, далеко расходился по улице свет из ярко сиявших окон дома, далеко разносилась в ночном, чистом воздухе громкая музыка оркестра.

— Скажите, вам всегда весело на бале? — продолжал спрашивать князь.

— Нет не всегда, даже довольно редко, — отвечала Оленька.

— Отчего же?

— Я скоро устаю от шума, и когда я устану и не могу танцевать, мне приходят в голову разные философские мысли. Я спрашиваю себя: что ж тут веселого, что ж хорошего?

— А будто вы не скучаете никогда дома?

Она не отвечала на это.

— Скажите, пожалуйста, князь, отчего вы в Москве живете эту зиму? — спросила она, чтоб перебить разговор.

— Я вышел в отставку, когда поехал за границу, и не вступил опять в службу воротясь, дела у меня не было в Петербурге, вздумалось приехать в Москву пожить.

— Так вы, стало быть, служили?

— Да, служил, считался на службе года четыре. Отчего это вас так удивляет?

— Да как-то вы вовсе не похожи на служащего, на занятого человека. Я вас прежде не знала, но я знаю, что вы каждое лето живали в Воздвиженском: как же вы уезжали от службы? Как же вы служили?

— Да видно не так, как следует, оттого я и оставил службу, — отвечал он улыбаясь.

— А теперь что ж вы хотите делать? Что вы будете делать?

— Хочу и то и другое, а что буду делать, сам еще не знаю, — отвечал князь.

— Вам должно быть иногда бывает очень скучно, князь, — сказала Оленька, посмотрев на него пристально.

— Да, случается и даже часто, да кто же впрочем и не скучает на свете? Поживете еще, и вы научитесь скучать, сказал он, задумавшись и невесело глядя на нее.

— Сохрани Бог! — отвечала Оленька.

— Конечно, сохрани вас Бог подольше от скуки! Скучают, когда жизнь не удается, когда человек недоволен ею и самим собой.

— Я недовольно еще знаю вас, князь, но мне кажется, что вы ошибаетесь в своем мнении о себе или что вы себя не знаете, что вы не вникли в ваш собственный характер и оттого только все вам не удавалось до сих пор, как вы говорите.

— Может быть. Эта мысль мне никогда не приходила в голову, — отвечал он задумавшись. — Говорят, я в детстве подавал большие надежды, — прибавил он, смеясь, — кто знает? Может быть, эти надежды сбудутся когда-нибудь, и я вдруг открою в себе всевозможные способности, которых я и не подозревал.

— Не смейтесь, князь, посмотрите, что когда-нибудь это будет с вами. Согласитесь со мной, что по большей части мужчины знают гораздо лучше то, что вокруг них делается, нежели то, что делается у них в душе, не правда ли? Вам лень перебрать свои мысли, лень передумать о своих мнениях, и потому они идут наперекор с жизнью, и ваши добрые намерения не приносят пользы.

— Если с ваших слов я не исправлюсь, — сказал князь весело, когда она кончила, — то это будет значить, что я неисправим.

— Надо надеяться на Бога, и не отчаивайтесь в себе, — отвечала Оленька твердым голосом, вставая со стула при звуке польской.

Эти слова вырвались у нее невольно. Увлеченная чувством, она в эту минуту забыла и о бале и обо всем на свете, ей хотелось ободрить и утишить его.

Глава VI.

На другой день после бала.

На другой день после бала, часу в первом, Оленька сидела с матерью в кабинете Катерины Дмитриевны. Оби они заняты были одной работой: они вышивали вместе какой-то давно начатый, нескончаемый ковер. И мать, и дочь были под впечатлением вчерашнего бала, каждая конечно по-своему. Катерина Дмитриевна была в разговорчивом расположении духа, Оленька, напротив, неохотно говорила, особенно о том, чем заняты были в эту минуту ее мысли.

— Что ты такая скучная сегодня, Ольга? Что с тобой? — спросила ее мать, заметив задумчивое выражение ее лица.

— Я? Ничего, maman, — сказала Оленька, — это вам так показалось.

— Ты, верно, устала после бала, и то правда, нетрудно устать, мы приехали так поздно вчера.

— Так поздно, что не вчера, а сегодня, — улыбаясь сказала Оленька.

— Да, правда, сегодня. Я ложилась спать, как пробило пять часов. Впрочем, вчера было простительно оставаться так долго на бале, вчера было так весело.

Оленька ничего не сказала. Катерина Дмитриевна посмотрела пристально в лицо дочери, склонившееся над пяльцами, и старалась поймать смысл его выражения в эту минуту. По лицу девушки можно было видеть только, что она о чем-то глубоко задумалась, но мать не могла вполне угадать, какая мысль остановилась в ее уме.

— Мне было весело смотреть на тебя во время мазурки, — продолжала Катерина Дмитриевна, — ты была так весела, ты была лучше всех вчера. Я слышала, как многие говорили это около меня, не замечая меня. Но зато как тебе вчера и завидовали.

— Завидовали? В чем же, маменька?

— Да так, вообще. Когда тебя князь приглашал на мазурку? — спросила она вдруг, переменяя разговор.

— Вчера на бале.

— Это-то я знаю, но когда? Я видела из-за карт, что ты во время вальса сидела одна, и он подошел к тебе, сел, и вы долго разговаривали….

— Тут он и пригласить меня, — отвечала Оленька.

— О чем вы разговаривали с ним за мазуркой? — спросила опять Катерина Дмитриевна.

— Мало ли о чем говоришь на бале, maman, всего не припомнится, — отвечала Оленька и покраснела, говоря это, потому что помнила не только все, что было говорено, каждое слово князя, но и каждый взгляд, который сопровождал его слова.

— Уж будто ты ничего не помнишь, — недоверчиво заметила ей мать: — верно разговор его не такой пустой, чтобы нельзя было припомнить что-нибудь из него. Он умный молодой человек.

— Это правда, — отвечала Оленька.

— Я думаю, и ему с тобой было не скучно: он тебя знает давно.

— Давно, но мало, маменька.

— Когда же молодой человек знает коротко девушку, если она ему не родня? — заметила ей Катерина Дмитриевна: — Но с тобой князь Горбатов больше знаком, чем с другими девушками здесь в Москве, вот что я говорю. А с ним всякой бы хотелось познакомиться. Я видела, как многие матушки косились на тебя вчера во время мазурки.

— За что же? — спросила Оленька.

— Да за то, что ты танцевала с князем Горбатовым.

— Что ж из этого?

— То, что у князя пять тысяч душ.

— Да что же мне за дело до этого?

— Тебе нет дела, я это знаю, Оля, — да другие-то не так думают, не по-твоему, — сказала Катерина Дмитриевна, и вглядевшись в эту минуту в свои собственные мысли, она призналась в душе, что и она смотрела иначе на это, чем на дочь. — Ты молода, Оленька, — продолжала она, — и потому ты еще не понимаешь, что такое значит богатство, а другие не так рассуждают. Нельзя и осудить их за это, я говорю вообще. Князь прекрасный, умный молодой человек, и может нравиться. Но кроме того у него большое состояние, он выгодная партия, богатый жених, и поверь мне, этого-то не забывают в свете. На него так и смотрят, как на жениха. Всякая девушка с радостью пойдет за него замуж.

Оленьке стало обидно и грустно, она понимала, как оскорбили бы его эти расчеты, если б он знал о них. Тут новая мысль мелькнула у нее в уме, и она сказала ее матери.

— Может быть, князь вовсе и не думает жениться, а все, вы говорите, смотрят на него, как на жениха.

— Разве он говорил тебе что-нибудь такое? Разве он говорил тебе, что не намерен жениться? — спросила Катерина Дмитриевна живо и скоро.

— Нет, мы вовсе этого не говорили, — отвечала Оленька, — но это может быть.

— Не думаю, — отвечала Катерина Дмитриевна: — он последний в роду, один сын у матери, да, притом, отчего ему и не хотеть жениться? Он может жениться, как захочет, по любви. — Последние слова она проговорила, как будто думая вслух, голос ее звучал веселее, чем прежде, мысли, встревоженные на минуту, улегались в уме, успокоенные. Она замолчала и скоро потом ушла в комнату, сказав дочери, что идет к детям в класс.

Оленька шила и думала, иголка ее шла неровно по канве, то скорее, то тише, повинуясь влиянию мыслей, которые то набегали толпой, сменялись быстро одна другой, то останавливались, как бы рисуясь перед ее воображением.

Мысли ее перервал шум шагов в гостиной, она подняла голову: перед ней стоял человек и докладывать о князе Горбатове.

— Доложи маменьке, — сказала она, вставая, чтоб уйти и стараясь преодолеть невольное замешательство. Но было поздно уходить, князь стоял в дверях кабинета.

— Вы одни? — сказал он ей, останавливаясь перед ней. — Вы меня не прогоните?

— Маменька дома, — отвечала она, садясь на свое место. — Доложи маменьке, — прибавила она, обращаясь к человеку, — она наверху.

Князь подошел к ней и облокотился на стул, на котором сидела все утро Катерина Дмитриевна.

Не зная с чего начать разговор и рассчитывая на его уменье, Оленька взяла опять иголку и пробовала шить.

— Так рано и уж за работой? — спросил он. — Не уж-то вы не устали после вчерашнего бала?

— Я уже отдохнула, — отвечала она, — теперь не очень рано.

Она подняла голову: он все еще стоял, держа в руках свою шляпу.

— Извините меня, князь, — сказала она, — я очень дурно заменяю здесь маменьку. Вы до сих пор стоите и верно устанете больше от вашего визита, чем от всякого бала.

— Нет, я вовсе не устал и не устану, — отвечал он и с этими словами сел на стул, по другую сторону пялец.

Он стал разговаривать непринужденно как всегда, но ей было как-то неловко вдвоем с ним.

‘Где же маменька? — думала она, — неужели ей не докладывали?’

Катерине Дмитриевне доложили о приезде князя, но она знала, что Оленька сидит за работой в ее кабинете и не спешила туда. Прости ей Бог все маленькие хитрости, которые она придумывала, чтоб потише и подольше идти сверху от детей в ту комнату, где старшая хорошенькая дочь ее занимала молодого гостя!

Когда пришла, наконец, Катерина Дмитриевна, князь отошел от Оленьки, но посреди разговора его с хозяйкой он часто оглядывался в ее сторону, как бы желая возвратиться на свое прежнее место. Катерина Дмитриевна заметила это и осталась довольна своим открытием. В это время очень кстати приехал какой-то старый генерал, сослуживец покойного Павла Александровича. Катерина Дмитриевна очень обрадовалась ему и завела с ним разговор, в который князю никак нельзя было вмешиваться. Он встал и подошел к окну.

— А вы все-таки вышиваете без устали? — сказал он, обращаясь к Оленьке: — Как вам не надоест?

— Я никогда не скучаю за работой. Скучнее сидеть так и ничего не делать, — отвечала она.

— Но делать все одно и то же не должно быть весело.

— Одно и то же все лучше, чем ничего, да потом работа не мешает ни говорить, ни думать.

— Мне кажется, — сказал князь, — что женщины оттого много работают и так любят работу, что голова их всегда занимается другим делом, пока руки работают. Если б вы не умели думать и шить в одно время, верно, вы бы никогда не брали иголки в руки?

— Не знаю, надо уметь, по крайней мири, держать иголку в руке, — отвечала она, вдевая шерсть.

— Зачем же надо?

— Затем, что это женское дело.

— Да какое скучное, маленькое, право, само по себе оно не стоит труда.

— Оно уже тем хорошо, что оно занятие, — сказала Оленька.

— Боже мой, как вы восстаете против лени! Верно, вас в детстве заставляли часто списывать пропись: леность мать пороков.

— Заставляли, — отвечала она, смеясь, — и видите, я ее не забыла.

Уж не на мой ли счет вы все это говорите? — спросил молодой человек.

— Разве вы ленивы?

— Разумеется, кто же не ленив в наше время? Да что ж прикажете делать?

— Что-нибудь, да вот теперь хоть подержите мне шерсть, пока я ее размотаю. Вот вам занятие на нынешнее утро, — прибавила она, смеясь и подавая ему моток розовой яркой шерсти.

Он взял его, она стала мотать через пяльцы, разговаривая с ним. Катерина Дмитриевна все это видела и продолжала занимать старого генерала так, что он долго не мог забыть всех любезностей, которые она ему наговорила в это утро.

— Знаете ли, что я очень доволен своим нынешним делом? — сказал князь Оленьке, между тем как шерсть убавлялась на его руках, и клубок в руках ее становился больше. — Пока не изошьется у вас эта шерсть, все-таки может быть вы иногда, взявши ее в руки, вспомните, с кем вы ее разматывали.

Оленька подумала, что ей вовсе не нужно такое напоминание.

Между тем время бежало: стало смеркаться, и генерал, несмотря на все убеждения Катерины Дмитриевны, которая уговаривала его еще посидеть, уехал в клуб обедать. А князь все еще сидел у окна, нагибаясь над пестрым нескончаемым ковром и переговариваясь чрез пяльцы с Оленькой. Часы били верно на камине, но их не замечали, и зимний день прошел слишком споро для всех в кабинете Катерины Дмитриевны.

Вечер этого дня Катерина Дмитриевна оставалась дома. Оленька была сначала очень весела и села за фортепиано, дети играл в зале, а Катерина Дмитриевна ходила для моциона взад и вперед по комнатам. Много разнообразных мыслей бродило в ней, то забегая вперед, в неизвестную будущность ее детей, то грустно обращаясь на прошедшую ее жизнь, и опытностью прожитых лет запугивая то, что мечталось ее материнскому сердцу.

Долго уже пела Оленька. После веселых блестящих арий она выбрала вдруг грустную русскую песню и кончила ею. Она пропела ее с чувством и задумалась глубоко, как бы прислушиваясь сама к звукам своего голоса. Катерина Дмитриевна остановилась перед роялем и слушала.

— О чем ты так вдруг задумалась? — спросила она у Оленьки, когда она кончила петь.

Оленька вздрогнула, услышав голос матери.

— Это Сашина любимая песня, — продолжала Катерина Дмитриевна: — зачем ты ее пела? Тебе грустно стало, и мне тоже.

— Ах! Да, он ее любил, бедный Саша, — отвечала Оленька, слегка красная. Ей точно сгрустнулось, только она не думала о Саше и забыла даже, что это его любимая песня.

И между тем как мать ее со своими: ‘Бедный мой Саша, где-то он теперь? Что с ним?’ — отошла от фортепиано в раздумье, Оленька опять отдалась прежним мыслям, забывая о брате и обо всем на свете.

Тихо, как звуки ее песни, носились ее мысли, переливаясь одна в другую, и сердце от них то замирало, то билось сильней и шибче. Сначала неясные мысли, как будто во сне, носились перед ее воображением, она старалась припомнить что-то прошедшее, желая отгадать что-то, но что? Сама она не знала. Она вспомнила о Неверском и о том времени, когда она думала, что любит его, и спросила себя: была ли то любовь? Она вспомнила, что эту самую песню она пела при нем когда-то, и тогдашние ее мысли и чувство пришли ей опять на ум. Оленька засмеялась сама над собой. Ей показалось теперь, что ее прежняя любовь была ошибка, что не глубоко было чувство, которое не устояло против удовольствия нескольких балов и первых успехов в свете.

Глава VII.

Богатый жених в Москве. — Влюблен ли он?

В Москве, которая славится своими невестами, женихов немного, особенно богатых, а между тем не проходит зимы, чтоб перед масленицей и на красную горку не было нескольких свадеб. Редкий жених, то есть, холостой человек с состоянием, заехавший в старую столицу, уезжает из нее неженатый, и надобно иметь особенное отвращение от семейной жизни и замечательное дипломатическое уменье, чтоб разом устоять против красоты московских девушек и против искусства их маменек.

В Москве все знают, а лучше и вернее всего знают состояние и значение приезжего жениха. Ему трудно укрыться от внимания общества, одним приездом своим уже он становится целью для многих. Мог ли последний представитель знатного рода, богатый, молодой и холостой быть не замечен в Москве?

Поднялись толки, стали делать догадки, одни говорили, что он приехал потому, что должен был удалиться из Петербурга, где у него была будто бы неприятная история, другие, что княгиня нашла ему невесту, которая ему не понравилась, говорили, что он проиграл большую сумму денег в карты и хочет выплатить поскорей этот долг, занявшись сам своими делами на свободе. Судили, рядили, спорили, толковали более двух недель, вспомнили даже об Италии, о прежних слухах, которые тогда ходили на его счет. Иные говорили, что это дело возобновилось, что он хочет уехать назад за границу и жениться там, жалели о княгине или осуждали ее за то, что она избаловала сына. Судили о воспитании вообще по этому случаю, и о воспитании князя Юрия Андреевича в особенности, и осуждали его. А вместе с тем не было ни одной матери, которая бы не забывала всех этих россказней и толков, когда тайно в уме своем рассчитывала все выгоды положения князя и желала его в женихи своей дочери.

Многие даже нарочно распускали нелепые слухи о нем, чтоб отвлечь от него других матерей и легче расставить свои сети. Но эти военные хитрости не удавались: каждая, стараясь обмануть другую и делая почти тот же самый расчет, легко понимала чужие хитрости.

Так искусные полководцы, встречаясь на поле битвы, строят друг другу засады, стараясь обмануть один другого, и нередко обманываются в своих расчетах, так шахматные игроки обдумывают все тонкости игры, и постепенно запирают друг друга, не оставляя хода ни себе, ни противнику.

В первое время трудно было бы сказать, что он на ком-нибудь остановил свое внимание. Обыкновенно приезжал он поздно на бал, танцевал одну или две кадрили, а во время мазурки садился где-нибудь в углу залы, не танцуя. Разумеется, его всегда умели находить там, и выбирали. Но когда увидели его танцующего мазурку с Оленькой Озерской, все обратили на это особенное внимание. Много дремлющих маменек проснулось при появлении этой пары между танцующими, много зорких глаз стали следить за ней. Да, Катерина Дмитриевна не ошиблась, когда сказала дочери, что на нее сердились за эту мазурку. Под конец бала, кроме Катерины Дмитриевны, не было ни одной маменьки, которая бы не решила, что Оленька кокетка. Но зато и не было ни одного мужчины, который бы не сказал, что она была особенно хороша в этот вечер.

‘Вот что значить кокетство! Мужчины любят, когда стараются им нравиться. Это льстить их самолюбию, им веселее с кокеткой’, — так рассуждали между собой дамы, нападая на Оленьку. ‘Она его завлекает, — думали они все, — посмотрим, будет ли он так глуп, что попадется’.

После этого бала, как нарочно несколько вечеров сряду общество не встречалось. Князя нигде не видали, об Оленьке нечего было сказать. К концу недели все собрались на маленьком вечере, где еще легче, чем на бале можно было делать свои наблюдения.

Это было в пятницу. В этот день принимала по вечерам Софья Ивановна Белопольская. Несмотря на расстроенное состояние, она продолжала жить открыто, жертвуя всем, чтоб только отдать замуж свою Кити. Кити было уже двадцать три года, и она охотно содействовала своей матери в ловле женихов, боясь остаться старой девушкой.

Она, как и мать ее, вполне принадлежала свету. Хорошенькая, ловкая и кокетка, она любила наряды, роскошь, приучила себя ко всем дорогим мелочам, к которым так легко привыкнуть и которые, раз сделавшись необходимыми, ведут к разорению, не доставляя тому, кто ими пользуется, никакого наслаждения. Поверхностная в суждениях, она следила за модой, и вкусы ее менялись с ее изменениями. Такова была Кити в свете, который составлял для нее цель и значение жизни.

С Оленькой Озерской она считалась приятельницей, но истинной дружбы не могло быть между ними. Эгоистка в душе, Кити кроме себя вряд ли кого-нибудь любила. Оленьке она не нравилась, однако же, они видались часто.

В эту пятницу собралось у Софьи Ивановны большое общество: несколько дам и мужчин сели за карточные столики, но большая часть просто разговаривали. Катерина Дмитриевна с дочерью приехала поздно, когда все уже собрались. Их отсутствие не раз заметили, их встретило общее внимание. Князь Горбатов был на вечере, и некоторым дамам показалось, что он до сих пор был скучен, и что только с приездом Оленьки он развеселился и сделался разговорчив. Кити заметила впечатление, произведенное появлением ее приятельницы между мужчинами: она видела, как все старались сесть подле нее и как ловко князь пробрался через толпу, ей стало завидно и досадно. Несколько раз пыталась она прервать разговор, который завязался между Оленькой и князем, стараясь сделать его общим, но это не удавалось, и вечер тянулся скучно для нее, проходя весело и скоро для ее приятельницы.

Наконец, сама Софья Ивановна пришла на помощь дочери и прервав все начатые разговоры, предложив девушкам музыку, как общее занятие. Из учтивости кто-то попросил Кити сыграть что-нибудь, и все молодое общество пошло за ней в залу.

Выбрав блестящую и трудную пьесу, она играла хорошо и бегло, но без чувства. Около рояля столпились дамы и мужчины. Оленька стояла сзади ее стула, облокотясь на него, и слушала в раздумье. Среди пьесы, не находя особенного удовольствия в этой холодной музыке, Оленька тихонько отошла к окну. Голубое сияние месяца осветило лицо ее, когда князь подошел к ней.

— Ах, князь, это вы? — спросила Оленька, оборачиваясь к нему.

— Что, вы загляделись на месяц, кажется? — спросил он.

— Да, загляделась, отвечала она: — право я боюсь, что вы меня примете за лунатика. Пожалуйста, не смейтесь надо мной.

— Я вовсе не смеюсь, я сам люблю лунные ночи.

— А я особенно люблю из комнаты, где много народу и шуму, поглядеть на небо и подумать: там так тихо, так хорошо, там лучше.

— Там лучше, — повторил он за нею.

— Вы верите? Не правда ли, вы это чувствуете? — живо спросила она, оборачиваясь спиной к окну.

Но вид освещенной комнаты, ламп и гостей, и звуки музыки оторвали ее вдруг от прежних впечатлений. Она остановилась и покраснела.

— Зачем же вы перестали говорить, говорите, пожалуйста, — сказал князь, заметив эту внезапную перемену.

— Зачем говорить о том, что кому верится, — отвечала она тихо, опуская глаза в землю: — в этом, мне кажется, никто другого не понимает. Лучше давайте слушать что Кити играет, — продолжала она, делая движение вперед, чтоб идти.

— Я ее не слушаю, — отвечал князь, — мне хочется вас только слушать и говорить с вами.

Она остановилась на своем месте. Он продолжал:

— Вы посмотрели на эту комнату и потом на небо и сказали: там лучше! Я повторил за вами тоже. Вы спросили: верю ли я? Вместо ответа я лучше просто попрошу вас: исправьте меня, научите меня.

Оленька подняла глаза на него, он тоже смотрел на нее в эту минуту. Она вдруг вся вспыхнула и, досадуя на себя, что покраснела не вовремя, раскраснелась еще более.

Молодой человек, не дожидаясь ее ответа, опять спросил ее:

— Возьметесь ли вы за доброе дело: обратить человека на путь истинный?

— Нет, потому, что вы смеетесь, — отвечала Оленька и рассердилась немножко, потому что он точно улыбнулся в ту минуту, когда она опять на него взглянула.

То, что Оленька говорила с князем, вырывалось у нее невольно: часто, вспоминая своя разговоры с ним, она удивлялась смелости, с которой она будто бы навязывала ему свои мнения. Простые слова ее делали на него глубокое впечатление. Он не мог дать себе отчета, почему ему так хотелось слушать ее. Чувство к ней, которое рождалось у него в груди, он не называл еще любовью.

Пока князь и Оленька разговаривали, дамы, оставив карточные столики, пришли в залу и, расположившись в углу на диване, слушали музыку и делали свои наблюдения. Катерина Дмитриевна понимала значение взглядов, которые бросались на ее дочь, и сердце ее раздиралось на части. Она не хотела уехать, боясь помешать молодым людям, и боялась вместе с тем сплетен, которые, она знала, тысячами разнесутся теперь по городу. Только мать, у которой есть взрослые дочери, может понять все, что она вынесла скрытые, внутренние страдания и беспокойства, между тем как должна была представлять приятное и беззаботное лицо дамы, разговаривающей весело и спокойно с другими дамами, сидя на мягком диване.

Глава VIII.

Другой жених. Хитрости.

Не один Горбатов ухаживал за Оленькой, он был виднее и заметнее других, оттого-то на нем особенно останавливалось общее внимание. Но в эту зиму, как и в прошедшие, по хорошенькой девушке вздыхали многие, она никогда не сидела на балах, и завистливые маменьки незамужних дочек могли перечесть всех, кто был влюблен в дочь Катерины Дмитриевны.

‘Это еще ничего не значит, — говорили они себе в утешение, — что за ней ухаживают, и что у нее по три кавалера на каждую кадриль. Эти кавалеры не женихи. А князь Горбатов вряд ли на ней женится. Он с ней танцует, он часто у них бывает, потому что она с ним кокетничает, но это еще не значит то, на что Катерина Дмитриевна рассчитывает’.

Но что ни говорило общество пожилых дам, их сильно занимало внимание князя к Оленьке, которое становилось теперь заметнее и исключительнее. Князь делался неосторожнее, его скрытность исчезала с каждым днем, а Катерина Дмитриевна, не помня себя от радости и надеясь упрочить счастье дочери, забыла на это время свое всегдашнее опасение света. Пускай говорят, что хотят, лишь бы это кончилось счастьем Оли, думала она. В ее воображении уже разыгрывалась свадьба — богатая, чудесная свадьба ее дочери. Обыкновенно добрая, она на этот раз со злобной радостью представляла себе досаду других матерей и их зависть, когда она объявить им, что Оленька невеста князя Горбатова.

За шумной масленицей настал великий пост, кончилась пора балов. Оленька любила это тихое время отдыха и покоя. Воспитанная благочестиво, она любила после бальной суеты святочных праздников и масленицы успокоиться в семейном кругу, возвратясь к простым домашним обязанностям. Теперь с любовью в сердце ей больше прежнего хотелось уединения. Странное желание скрыть от всех это чувство, даже от матери, забралось ей на сердце с самого начала ее новой любви. Она понимала очень хорошо, что со стороны Катерины Дмитриевны ей нечего бояться осуждения или упрека за эту любовь, но ей не хотелось признаться в ней кому бы то ни было. С этим чувством она жила, не желая ничего, будто боясь всякой перемены, не загадывая о будущем: жизнь ее была вся в настоящем.

‘Она отдаляется от нас всех, она почти не говорить ни с кем: чего она боится? Разве кто-нибудь завидует ей или мешает ей кокетничать с князем Горбатовым’, — стали говорить светские девушки, с которыми она и постом продолжала изредка встречаться.

Особенно сердилась на нее приятельница ее Кити. Белопольские, и мать, и дочь, не могли простить Оленьке то предпочтение, которое князь отдавал ей перед всеми. Делая свои расчеты хладнокровно, они не обольщали себя надеждами, обе понимали, что князь не жених для Кити, что княгиня Горбатова не позволила бы ему жениться на ней, если б он и пожелал этого, что запутанные обстоятельства, долги и расточительная жизнь их семейства не понравятся гордой и богатой женщине. Понимая это и видя, как мало князь обращал внимания на Кити, она сама и мать ее не имели на его счет никаких собственных видов, но вместе с тем им досадно было, что он ухаживал за другой. Они боялись, чтоб другие женихи, которые могли бы годиться Кити, увлеченные вниманием князя, не стали подражать ему, и чтоб Оленька Озерская не вышла скорее и выгоднее замуж, чем ее приятельница, которая была старше ее годами.

Софья Ивановна, постоянно следя с завистливым вниманием за князем, видела ясно все маленькие хитрости Катерины Дмитриевны и часто смеялась над ней со своей дочкой.

‘Она воображает, в самом деле, что она необыкновенно хитра, — говорила Софья Ивановна, — я удивляюсь, как он до сих пор не заметил, что она его ловит. Смешно и даже иногда жалко видеть, как она себя дурачит. Любопытно бы было знать, что на это скажет княгиня Наталья Дмитриевна, если до нее дойдут слухи о московских делах?’ И в досаде на успехи Оленьки Озерской, она не раз придумывала, как бы эту новость о любви князя и о планах на счет его женитьбы довести до сведения княгини Горбатовой, представляя себе с тайным удовольствием, какие бы вышли из этого последствия.

Раздумывая, через кого бы это сделать удобнее и лучше, она вспомнила о бароне Вальроде.

Барон жил тоже эту зиму в Москве и ухаживал неуспешно за Оленькой. Софья Ивановна знала, что он не любит князя, что с некоторых пор ревность еще увеличила его недоброжелательство к молодому человеку. Но тут мысли ее не остановились, она отыскала еще другое, лучшее средство отомстить Катерине Дмитриевне за то, что она ловила князя в женихи Оленьке. Помешать ей только в этом деле было недовольно, ей хотелось еще отбить у Оленьки другого жениха, самого барона, которого Катерина Дмитриевна держала как бы на случай неудачи с князем, принимая его тоже прекрасно, между тем как Оленьке он давно наскучил своими рассказами и своей любовью.

Барон сам по себе был довольно выгодная партия. Родственник княгини Горбатовой, человек, хотя и не молодой, но и не совсем старый, он попал в Москве в разряд женихов хороших, даже очень хороших, когда справились о его состоянии, и оказалось, что кроме отцовского имения в Курляндии он имеет поместья на юге России и хочет купить дом в Москве. Купить дом в Москве, значить поселиться, устроиться для покойной жизни — жениться. И барон действительно имел намерение жениться, и нимало не скрывал его, ухаживая за Оленькой.

‘Хорошо бы его отвлечь от нее и женить на Кити: это дело возможное’, — подумала Софья Ивановна и намекнула на это дочери. С этой стороны она не нашла препятствия. Зима почти уже прошла, к масленице сладилось, и в этот год как всегда, несколько свадеб, и Кити с беспокойством глядела вперед, рассчитывая на один великий пост, чтоб найти себе жениха и сладить свадьбу на красную горку. Она охотно обещала помогать своей матери, чтоб привлечь внимание барона, пользуясь его досадой на неудачу с Оленькой. Софья Ивановна хитро повела дело, заговаривая с ним сначала о том, что могло занимать его, хвалила дочь Катерины Дмитриевны. Потом стала намекать ему тонко на недостаток состояния Озерских и в разговоре ловко дала заметить, что на ее дом, большой и нарядный, много было покупщиков, что она было польстилась на выгодную цену, но передумала и подарила его старшей своей дочери. О том, что этот дом она недавно заложила в частные руки, конечно, не было упомянуто. Своими хитрыми разговорами она старалась понемногу отвлечь его внимание от Оленьки, а Кити между тем не забывала своего дела и очень ловко кокетничала с бароном. Внимание хорошенькой светской девушки не могло не льстить старому холостяку. Он стал обращать на нее свое внимание, стал ухаживать за ней. Занятая князем, Катерина Дмитриевна не замечала тонкостей Софьи Ивановны Белопольской и ее дочери, а князь и Оленька вовсе их не подозревали.

Был у Софьи Ивановны как-то потом вечер, на который звана была Катерина Дмитриевна с дочерью, но она извинилась, что не может быть. Звали тоже и князя, но он не приехал. Вечер не удавался, многие даже рано уехали, позевав час, другой, другие сели играть в карты.

Сама хозяйка сидела за преферансом, когда часу в одиннадцатом приехал Вальроде. Софья Ивановна протянула ему руку с приятной улыбкой, сказала несколько слов, потом показала ему на ту комнату, где из двери видна была целая группа чинно скучавших девушек и между ними несколько не слишком разговорчивых мужчин.

— Вы, я знаю, не любите карт, барон, — сказала Софья Ивановна: — отправьтесь в ту комнату, развеселите нашу молодежь, они что-то невеселы нынче. Я знаю, где вы, там разговоры, — прибавила она: — вы хорошо делаете, что не садитесь за карты, вам бы грешно было, да еще и успеете со временем привыкнуть к ним, если вздумаете.

Эти слова отрадно подействовали на барона, он поблагодарил за них и с приятным чувством самонадеянности пошел в ту комнату. Его уверенность не обманула его на этот раз: хорошенькая дочка Софьи Ивановны обрадовалась ему не меньше, если не больше своей матушки, и скоро развеселившийся рассказчик завел разговор за разговором.

— Каков наш барон, — заметила хозяйка своим партнерам, прислушиваясь к его голосу и к голосу дочери: — право, прелюбезный человек и очень умный, образованный, — прибавила она, тайно сознаваясь в уме своем, что для вечера без танцев говорливый человек, какой бы он ни был, истинная находка.

Между тем ее дочка тешила барона своим искусным и заманчивым кокетством. Хитрая, как и мать ее, она тоже умела выбирать разговоры, которые как раз приходились по нем. Больше всего нравилось барону то, что Белопольские, казалось, совершенно забывали об его летах и никогда не заводили речи, в которой бы хотя косвенно можно было коснуться летосчисления. К тому же они принимали его так, что он не боялся ничьего соперничества.

Как нарочно в этот же самый вечер барон видел Оленьку в театре. Давали какой-то незначительный концерт, на который навязали билет Катерине Дмитриевне, барон поехал туда от нечего делать, тоже взявши нехотя билет прежде, и с радостью увидев неожиданно Озерских, тотчас же отправился к ним в ложу.

В коридоре попался ему князь Горбатов, и они оба вошли в ложу Катерины Дмитриевны. Она приняла их одинаково с приветливым видом, но барон соскучился, сидя подле нее, между тем как князь разговаривал весело с Оленькой. Барон рассердился, что на него не обратили внимания, он ушел из ложи, объявив, что едет к Белопольским, и думая, что это известие произведет впечатление. Но Оленька преспокойно попросила его кланяться Кити и дала какое-то поручение к ней, которое он забыл еще в коридоре театра, выходя от Озерских с досадой.

Недовольный и с неприятным впечатлением барон приехал на вечер, где скоро эти облака разорялись под влиянием ясных взоров и приятных льстивых слов. С досады на Оленьку барон сказал Кити, что она лучше собой, чем дочь Катерины Дмитриевны.

— Благодарю вас за комплимент, — отвечала она, — но я комплиментам не верю.

— Верьте правде, я вам говорю правду.

— Нет, барон, вы этого не думаете, никто не может это думать, — отвечала она с кокетством: — я давно привыкла к мысли, что Оленька Озерская лучше всех в Москве, все это знают, и вы со всеми вместе.

— Я? Нет, это не мое мнение. Она, конечно, хороша собой, но у нее есть что-то неприятное в выражении, — сказал он, продолжая сердиться на Оленьку.

— Что такое неприятное? Я ничего такого не замечала в ее лице. Правда, у нее есть что-то гордое во взгляде, особенно, когда она захочет, она иногда посмотрит так холодно и гордо… но и это даже к ней идет.

— Вовсе не идет. К лицу девушки идет веселье, надо, чтоб оно улыбалось, а не выражало какую-то отталкивающую гордость.

— Полноте, барон, это вам так кажется теперь. Я уверена, что Оленька чем-нибудь вам досадила. Надо ей отдать справедливость, она иногда умнеть рассердить на себя. Мне жаль ее, право: она, может быть невольно, часто уметь не понравиться таким людям, которые могут сделать репутацию. Она с некоторых пор, я замечаю, загордилась.

— Чем же? — спросил барон.

— Да так, без причины, я думаю, не знаю право… должно быть это она у князя переняла… Ах, извините, барон, я забыла, что он вам родня. Впрочем, что ж? Я ничего дурного не сказала. Князь имеет полное право гордиться многим. Вы не сердитесь на меня, что я так сказала про него? Право, я так необдуманно говорю с вами, я говорю, что мне приходит на мысль, прямо.

— Если вы говорите о князе Юрии Андреевиче Горбатове, то он мне родня дальний, и я его вовсе не защищаю, напротив, я совершенно согласен с вами, что он горд и к тому же скучный человек.

— Скучный? Князь Юрий? Вы уж слишком разборчивы. Другим, напротив, всем вообще он очень нравится. Даже самое лицо его все хвалят.

— Я не люблю таких лиц, — отвечал барон сухо.

— Я тоже не совсем люблю, оно не в моем вкусе, но другим он нравится.

— Кому же, например? — спросил барон.

— Да так вообще, всем… вот например Катерина Дмитриевна, Оленькина мать, говорила намедни маменьке, что он очень хорош собой.

Тут голос Кити перебило восклицание ее матери.

— О чем это ты говоришь? — спросила она у нее, подходя к ней.

— Мы говорили о том, что многие находят, что князь Горбатов хорош собой, маменька, — отвечала дочь.

— Нетрудно угадать, кто эти многие, — сказала Софья Ивановна, улыбаясь и глядя в лицо барону.

— Кто же такие? — спросил он.

— Будто вы-то не знаете? — спросила она в свою очередь, все также насмешливо улыбаясь.

— Я назвала Катерину Дмитриевну, и барон, кажется, мне не поверил, — сказала Кити тонко.

— Я ничего не говорил, — отвечал он, — но если б я и поверил, то Катерина Дмитриевна не молодая девушка, и можно сказать без вреда для ее репутаций, что тот или другой из нас ей нравится.

— Да, если б не только, — заметила Белопольская.

— А разве и у других тот же вкус? — спросил барон с любопытством.

— Это дело темное, барон, — отвечала она, — дело скрытное и к тому же дело тонкое. У Катерины Дмитриевны этот вкус неспроста, она знает, что она делает.

И она взглянула на него значительно.

— Скажите мне, пожалуйста, что вы думаете? — сказал он с возрастающим любопытством.

— К чему вам говорить догадки? — отвечала она, будто нехотя и, садясь на место дочери, которая ушла в другой конец комнаты к другим девушкам.

— Скажите, все равно, мы мужчины недогадливы и ничего не замечаем. Вы лучше нашего понимаете тонкости светские, которые разбирать, должно быть, очень забавно.

— Пожалуй, так и быть, я вам расскажу, как вижу дело, как оно мне кажется, только, пожалуйста, вы не принимайте мои слова за что-нибудь другое, как за мою догадку, основанную конечно на том, чего нельзя не заметить. Право я думаю, не лучше ли даже не говорить вам: ведь я совсем забыла, что вы близкий родня княгини. Как-нибудь в разговоре с ней вы можете припомнить кстати мои слова. Нет, лучше я не скажу ничего, ведь это пустяки.

— Скажите, пожалуйста, зачем мне говорить княгине, что вы мне скажете.

— Вы, может быть, захотите предупредить ее, вообразите, что это нужно. Я знаю, что она уважает ваше мнение.

Это сильно польстило самолюбию барона.

— Я сам уважаю княгиню, — сказал он, — и мы с ней хороши, но между нею и сыном ее есть разница, я вовсе не обязан восхищаться им и его действиями.

— Да он ни в чем не виноват тут. Как молодой человек, очень естественно, что он может увлекаться — он же влюблен, кажется? Помните, прошлого года говорили, что там, в Италии, была у него какая-то любовь? Он, говорят, хотел жениться на какой-то певице. Ну, после этого не мудрено, что он может быть завлечен, женится, может быть, не спросясь матери.

— Неужели женится? — спросил барон: — Да она этого не позволить, она ему сама готовит невесту в Петербурге.

— В самом деле? Вы знаете это наверное? — спросила с особенным любопытством и оживлением Белопольская.

— Как же мне не знать? Она сама мне говорила.

— Бедная Катерина Дмитриевна, а она думает, что тут в Москве, далеко от княгини, ей удастся сладить свадьбу и пристроить свою Оленьку, — сказала с насмешливой жалостью мать Кити.

— Будто она имеет это намерение?

— Как вы не заметили до сих пор, барон, что она ловит князя, завлекает его всеми способами, чтоб он женился на ее дочери?

— Да он не женится: как же можно не спросясь матери! Я знаю, что у нее совсем другие виды для него. Эта свадьба не может сладиться.

— Бог знает, барон: князь молод, сбить его не трудно. Жаль что у него характер слабый, может выйти неприятность на всю жизнь от скорого решения, и потом сам будет раскаиваться, да уж поздно.

— Конечно, конечно, — отвечал барон, — но вряд ли княгиня допустить его до этого. Она женщина с характером.

Белопольская опять встала, уступая место дочери, которая пришла назад и привела с собой другую девушку, — мать же возвратилась в залу к своим картам, довольная тем впечатлением, которое произвели на барона ее слова.

‘Теперь я понимаю, надо мной смеялись, — подумал барон, — посмотрим, князь Юрий Андреевич, кто теперь посмеется. Она за меня не пойдет, да я и не заплачу об этом, я не влюблен в нее, ну да и вам не жениться по-своему’.

Глава IX.

Что делает барон.

Этот вечер у Белопольских был многозначителен для барона Вальроде, намеки хозяйки дома произвели на него сильное впечатление. Он решился обратить свое внимание туда, где ждал его успех, и отложил покупку дома. Но при всем своем немецком хладнокровии, и при всей расчетливости в своих сердечных делах, он был не прочь отомстить за свою неудачу. Раздумывая об этом, барон втолковал себе, что предупредить княгиню было бы даже его обязанностью, что он, как родственник ее и человек степенный, не должен допускать этой свадьбы, когда он знал, что княгиня имеет другие намерения. Недовольный одними намеками Белопольской, барон стал сам примечать за князем, за Оленькой и Катериной Дмитриевной. Ему хотелось доказательств, хотелось, чтоб молодой человек проговорился, он попробовал раз вызвать его на откровенность, но это не удалось ему, и он еще больше не взлюбил князя за его гордую скрытность. Это было как-то под конец поста, когда барон по какому-то делу сбирался недели на две в Петербург, и когда сердечные его дела с Кити Белопольской подвигались вперед, и в Москве поговаривали, что он на ней женится, а барон с приятной улыбкой отшучивался, когда ему намекали, что можно его поздравить. Князь Юрий обедал с ним вдвоем у Шевалье. Оба были в хорошем расположении духа. Наливая себе бокал шампанского, князь с улыбкой спросил барона: ‘Когда свадьба?’

— Когда-нибудь, разве можно наперед говорить? — скромно отвечал он.

— Что за скромность? Полноте, дядюшка, будто вы не уверены, что когда захотите, тогда и свадьба будет?

— Я вовсе не так уверен. Вот вы по себе судите, князь Юрий, вы привыкли к успеху всегда и везде.

— Я? Где же?

— Где? Да везде, в Италии, и Бог знает, где еще, думаю, и здесь в Москве. Все знают, что вы человек счастливый, — сказал барон, посмеиваясь и попивая свое шампанское.

Юрию был неприятен насмешливый тон пожилого селадона.

— Не знаю, о каком счастье вы говорите, — сказал он довольно сухо.

— О вашем счастье. Вас везде на руках носят, на вас заглядываются и хорошенькие дочки, и заботливые маменьки. Вы ли не счастливы?

В голосе барона слышалась насмешка и досада на успех, которому он завидовал. Князь, слушая его, становился все серьезнее.

— Я не понимаю, о чем вы говорите. За собой я никаких особенных успехов не знаю и не рассчитываю на них, даже не желаю их, отвечал он недовольным голосом.

Барон недоверчиво покачал головой, но переменил голос.

— Не шутя, князь Юрий, как человек вам не чужой, я скажу вам то, что я заметил и что все заметили. На вас многие имеют серьезные виды в Москве.

— Право? — спросил холодно князь.

— Многие, очень многие, и это не мудрено. Таких женихов, как вы, конечно не много. С вашим состоянием, в вашем положении, на вас все смотрят и рассчитывают.

— Тем же хуже для тех, кто на меня рассчитывает, — сказал князь сухо: — ошибутся в своем расчете.

— Будто ошибутся? — спросил барон. — Полноте, как бы вам самим не ошибиться.

— Не думаю, чтоб я ошибся, — отвечал князь задумчиво, припоминая лицо Оленьки. ‘Неужели я и этот раз еще могу обмануться?’ — подумал он про себя.

— Ну, Бог знает, — продолжал барон, вы еще молоды и влюбчивы, к тому же, помните, что раз с вами было?

— Это опять та же старая история? — спросил князь, посмотрев на него: — Ну да, меня обманули, да с кем этого в жизни не бывало. Верно и вас также, дядюшка, прежде… да что я говорю прежде, — продолжал он, добродушно улыбаясь: — для вас время любви еще не проходило и скоро вы познакомите нас с баронессой.

— Я — совсем другое дело, — перебил барон. — Тут случай ничего не сделает, тут решит моя воля, а вас можно будет завлечь, потому что вы влюбчивы. Вы молоды.

— Из того, что я молод, еще не следует, что меня непременно проведут. И почему вы думаете, что я хочу жениться? — спросил он довольно гордо: — Я, кажется, никому не говорил, что имею это намерение?

— Вы не говорили, вы не имеете намерения, да я и не говорю, что вы женитесь, но на вас имеют виды, — отвечал барон.

— И этого я не знаю и не замечал.

— Я и не говорю, что вы замечаете, — продолжал барон.

Князю стало досадно и скучно, что он набивается на объяснения и пристает к нему со своими догадками.

— Вы напрасно беспокоитесь смотреть за мной, барон, — сказал он учтиво, но холодно: — я не думаю о женитьбе, и ваши догадки не сбудутся.

— Бог знает, князь, женщины хитры, — продолжал навязчивый барон.

— Может быть, — отвечал князь сухо.

— Кто кого перехитрит.

— Я не знаю, на что вы намекаете, — сказал князь, — скажите лучше прямо, кого вы разумеете?

Барон не ожидал прямого вопроса, он смешался и сбился.

— Я никого не имел в виду, в моих словах нет никаких личностей, да и не может быть, мне некого назвать, но когда все толкуют о вашем состоянии, когда все рассчитывают на него, это что-нибудь да значит.

Князь не отвечал ни слова.

‘Неужели на меня все решительно смотрят только, как на выгодного жениха? — думал он, — ведь это обидно: неужели в человеке ценят только состояние и выгодное положение?’ Но благородный в душе, он прогнал скоро это подозрение и переменил разговор, дав понять барону, что он не захочет открыть ему свое сердце или принять его совет.

Барон уехал в Петербург скоро после этого обеда. Свою сплетню он привез туда очень кстати. В другое время княгиня бы не обратила, может быть, внимания на его предположения, но теперь слова его произвели должное впечатление.

Всю эту зиму княгиня Горбатова была занята одной мыслью, которая из простого желания скоро переродилась в намерение и которую ей хотелось осуществить скорее: она решилась женить князя Юрия Андреевича. С самого того времени, когда со слов Юлии Федоровны эта мысль запала ей в голову, она не оставляла княгиню и сильно занимала ее. Переехав в Петербург, она следила за молодыми девушками, выбирая между ними свою будущую невестку. Но и тут прежнее задушевное желание видеть сына своего действующим лицом и не последним в делах и службы, не оставило княгиню, оно прицепилось к новому ее желанию и слилось с ним в одно. Она скоро нашла то, чего искала, и остановила свой выбор на одной, очень молоденькой девушке, только что показавшейся в свете. В этом хорошеньком ребенке ей нравилось особенно положение ее отца, человека умного, полезного, предприимчивого, одного из тех людей, которые умеют увлечь за собой других своей неутомимою деятельностью. Она многого ожидала от его влияния на князя Юрия, который знал и уважал его, ей хотелось сблизить с ним сына, через брак во всех отношениях приличный и ровный. А что касалось до будущей невестки, то она рассчитывала на ее молодость, на хорошенькое личико. ‘Он привяжется к ней, у Юрия привязчивое, доброе сердце. Она дитя, из нее все можно будет сделать, они могут быть счастливы’.

Решившись в этом выборе, княгиня осталась им довольна и была почти уверена в совершенном успехе. В согласии сына она была уверена наперед. Отца молодой девушки князь знал давно, и восхищался свежей красотой его дочери. ‘По возвращении из-за границы Юрий стал немножко странен, — говорила себе княгиня, — он беспечнее, ленивее прежнего, он равнодушен ко всему. Стало быть, у него нет никакого особенного чувства или пристрастия на сердце: итальянские глупости прошли. Теперь самое лучшее время, чтоб его женить. Пока он живет в Москве, чтоб не служить и не слушать моих упреков за его лень, я приготовлю для него невесту, устрою это дело и потом выпишу его. Я не стану с ним советоваться. Я его знаю: сам он с трудом на что-нибудь решится, а когда дело будет уже решено, он примет его без отговорки’.

Итак, княгиня, не спросясь сына, начала сватовство. Она часто приглашала к себе молодую девушку, разговаривала с ней, старалась узнать ее короче. Это подало повод к замечаниям и толкам в Петербурге. Хотя княгиня никому не поверила своего намерения, однако многие отгадали его.

О том, что делалось в Москве, княгиня не имела ни малейшего подозрения, хотя князь Юрий Андреевич и часто писал к ней, но о своем новом чувстве он не решался еще говорить матери. Он еще боялся довериться этому чувству, боялся расстроить то спокойное счастье, которое испытывал. Он не знал, наверное, любит ли его Оленька. В письмах своих к матери он казался веселее, чем когда уезжал из Петербурга.

Княгиня не спешила вызывать его, продолжая делать свои приготовления, когда барон Вальроде, приехав в Петербург, явился к ней с визитом.

Княгиня не принимала в этот день, но для него, как для родственника, сделано было исключение, он же привез письмо от молодого князя. Княгиня была в веселом расположении духа, накануне она обедала у отца своей будущей невестки и окончательно убедилась, что князю нечего бояться неудачи. Довольная своим успехом, она в это самое утро перед приездом барона сообщила Юлии Федоровне, что хочет женить своего сына, и, говоря с ней об этом, припомнила старушке, что она подала ей этот совет в Воздвиженском осенью, и, смеясь, поблагодарила ее за хорошую мысль. Княгиня собиралась уже писать к сыну, чтоб рассказать ему все и уговорить его возвратиться, но приезд барона помешал ей. Она приняла его ласково, весело расспрашивала про Москву, спросила о его сердечных делах, почти с участием, но вместе с едва заметной насмешкой, спросила все это мельком, учтиво, но слегка касаясь всех этих посторонних предметов из светского приличия, между тем как вопросы о сыне берегла под конец. Пришла и их очередь.

— А что Юрий делает в Москве? — спросила она. — Скучает или веселится?

— Скучает? Князь Юрий? Как можно ему скучать! — сказал барон, значительно ударяя на каждое слово.

— Стало быть, веселится? Я очень рада, что он развеселился у вас в Москве. Я говорю: у вас в Москве, зная, что вы скоро сделаетесь совсем московским жителем, женитесь там и поселитесь.

— Как бы и князь там тоже не поселился, он, кажется, не прочь сделаться московским жителем, — опять так же заметил барон.

— Ему всегда хотелось пожить в Москве, — отвечала княгиня, — я вовсе не удивляюсь, что ему там понравилось.

— О, ему очень там понравилось!

— Что ж он делает, скажите?

— Да по большей части ничего не делает, но ему очень весело. Вы бы его не узнали, так его изменила московская жизнь.

— Однако, он собирается сюда. Он вам не говорил, когда он будет назад в Петербург? — спросила княгиня.

— Я думаю, ему и в голову не приходит мысль об отъезде, — отвечал барон.

— Неужели? Вы думаете, что он до лета хочет там остаться? Какой вздор! Что ж он там будет делать праздники один? — сказала княгиня с удивлением.

— Мне ваш сын ничего об этом не говорил, но меня вовсе не удивит, если он останется в Москве, поверьте, он и не заметит, как пройдет время. Не думайте, чтоб он там томился в одиночестве.

— Я знаю, что у него много знакомых, — сказала княгиня, — но все-таки он один там, потому что у него нет в Москве ни родных, ни близких.

— Родных нет, а близких как не быть, — сказал барон, улыбаясь значительно.

— Кто ж такие близкие у моего сына в Москве? — спросила прямо княгиня, поднимая голову, чтоб посмотреть на барона. Немец увернулся от прямого ответа.

— Князь молод, веселится от души, ему, конечно, все и везде рады, — сказал он уклончиво: — он сблизился со многими домами и проводить время приятно.

— Нашел ли он людей, с которыми бы мог сойтись? — опять спросила княгиня, видя, что он уклоняется от вопроса, на который сам навел ее.

— Как не найти! У него много коротких знакомых, есть дома, где он принят, как родной. Катерина Дмитриевна Озерская, например.

— Я рада, что он бываете у нее, — сказала княгиня, — она добрая женщина, и вообще это хорошее семейство, я их давно знаю.

— Так вы старые знакомые? А я, не зная этого, и встречая Юрия беспрестанно в доме Катерины Дмитриевны, предполагал было… думали, что этому другая причина… — Он замялся, говоря это.

— Какая же? — спросила довольно сухо княгиня.

— Дочь Катерины Дмитриевны девушка очень привлекательная… можно было подумать… Да ведь вы знаете характер Юрия: ему влюбиться недолго.

— Я не думаю, чтоб мой сын был серьезно влюблен и скрывал от меня свое чувство, — опять тем же голосом заметила княгиня.

— Вы не можете себе представить, сколько у него успехов в свете! Как за ним замечают, как толкуют каждое его действие!

— Толкуют, разумеется, по-своему, — нетерпеливо перебила княгиня.

— Конечно, всякий делает свое предположение и судит по-своему, тот говорит, что он влюблен, другой, что его ловят, та говорит, что он женится, другая, что нет.

— Какие глупости иногда говорят в Москве от нечего делать, — заметила княгиня, стараясь казаться хладнокровной, между тем как брошенный ловко намек посеял уже подозрение в ее сердце.

— Говорили перед моим отъездом, что добрая Катерина Дмитриевна имеет виды на вашего сына и что она непременно женит его на своей дочери, потому что он влюблен в нее, — сказал барон, смеясь, — я сплетням не верю, однако, я предупредил Юрия.

— Мало ли какой вздор выдумывают иногда люди, — отвечала княгиня, задумываясь все больше и больше.

— Я ему рассказал, что слышал, — продолжал барон: — иногда бывает полезно вовремя узнать сплетню.

— Я думаю, он смеялся над этими выдумками? — спросила княгиня с улыбкой, а между тем, вглядываясь в лицо рассказчика, она хотела допытаться о чувстве своего сына.

— Он не смеялся, — отвечал барон серьезно, — он ничего мне не сказал, но ему было неприятно узнать об этих слухах.

— Конечно, неприятно. Юрий не любит, когда на него выдумывают небылицы.

— Об этом, впрочем, не было ни слова, — он только сказал: ‘Я никому не говорил, что хочу жениться’.

— Он сказал это? — спросила княгиня.

— Да, и мне кажется, рассердился, когда я намекнул на Озерскую.

— Я понимаю это. Оленька Озерская может нравиться и моему сыну, как всем другим, но ее имя не должно ходить в городской сплетне, тем более, что эта сплетня ни на чем не основана, — сказала княгиня гордо и серьезно и переменила разговор. Но подозрение глубоко запало в ее душу, она поняла, что барон говорить неспроста, что есть какое-нибудь основание для городских толков, которые он ей передал. Вместе с тем она вспомнила о других слухах, слухах петербургских, и о своих планах, которые дали повод к этим толкам, поняла, что все это должно теперь кончиться ничем, и ей стало досадно на себя, на сына, на всех. Барон мог отдыхать на лаврах, дело мести удалось ему совершенно.

Глава X.

Неприятности.

Это письмо как громом поразило Юрия…

Глава XI.

Решение.

Молодой человек долго не мог сообразить, что ему делать? В сердце его с новой силой заговорило чувство, затронутое за живое этим неожиданным препятствием, мысли его путались. Из письма матери он понимал, что предлагаемый брак был не только желание ее, но план, давно обдуманный ею, как она полагала, для его счастья, и уже начатое дело. Конечно княгиня, на этот раз, поступила неосторожно, поторопилась, не спросив сына, но он не мог винить ее одну в этой ошибке. Он сам, не дальше как эту же зиму, уезжая в Москву, когда она намекнула ему на женитьбу, сказал ей, что сердце его свободно, и что он ей поручит выбор своей невесты. Он припомнил эти слова, вспомнил и то, что до сих пор ни слова не написал матери о своей любви к Оленьке. Стало быть, княгиня не могла предвидеть препятствий с его стороны. Против сделанного ею выбора ему нечего было сказать. Он знал, как неприятен будет его матери разрыв с семейством человека, которого мнением она дорожила, он знал, что вследствие этого разрыва пойдут толки по городу, и понимал, как гордой светской женщине будут неприятны эти сплетни и то неловкое положение, в которое поставила ее собственная ошибка.

Но вместе с тем, при мысли о женитьбе, о семейном счастье, на которую навело его это неприятное письмо, он понял, что это счастье возможно для него только с Оленькой.

Чувство грусти глубокой и искренней заговорило у него в душе, смешанное с ропотом и досадой на мать. Ему стало еще неприятнее и тяжелее, он серьезно рассердился, когда подумал, что свет и его приличия были главной помехой ему в этом деле, что мать его простила бы может быть и непокорность ее воле и то, что он разбил разом план ее, над которым она с такой заботой и любовью трудилась, что как мать она простила бы все и дала бы ему волю быть счастливым по-своему, если б перед ней и между ими обоими не встало, как привидение, светское приличие и не оскорбило гордого чувства женщины насмешкой над ее ошибкой в деле важном, если б это же светское приличие не оскорблялось еще в лице отца семейства, который мог спросить у нее, по какому праву она поставила его и дочь его в неловкое положение перед лицом света?

Но вдруг новая мысль блеснула в голове молодого человека: он мог жениться на Оленьке, не спрашиваясь матери и против ее воли, наконец, если б она отказала ему в своем согласии: он был уверен в ее несогласии на этот брак, он знал, что после его отказа жениться на избранной ею девушке, мать ему не позволит жениться на другой. Он ясно понимал все эти причины, по которым мать его не могла быть согласна с желанием его сердца. Но князь был в летах, когда можно действовать самостоятельно и самовольно, и в эту минуту его взяло сильное искушение разом сбросить с себя власть матери. Голос любви заговорил сильнее и красноречивее его привязанности к матери, он чувствовал, что Оленька ему всего дороже, и готов был на все для нее. На минуту в душе его проснулись светлые и радостные надежды, они вспыхнули в сердце вдруг и осветили его еще раз, но только для того, чтоб после оставить в нем все — еще темнее, и холоднее, и грустнее.

Князь хорошо узнал Оленьку: ее характер твердый, прямой и гордый, образ ее мыслей и воспитание, данное ей с детства, все это было ему известно, он понял что самая пламенная любовь не заставит ее согласиться на такой брак, что она не захочет стать между сыном и матерью и внести раздор в семейство. Он понял это, и ему стало так невыносимо грустно, что он готов был заплакать как ребенок и, может быть, точно плакал над обманувшими его надеждами! Если б княгиня могла взглянуть теперь на своего сына, если б она знала, сколько грусти накопилось у него на сердце, вряд ли гордость обиженного ее самолюбия, вряд ли все доводы светского приличия устояли бы против ее материнской любви. Но она не подозревала в нем глубокого чувства любви, она не знала, что с этой любовью он становился другим человеком, что под влиянием счастья пробуждались дремлющие в душе его силы.

Князь решился уехать из Москвы, ему было больно оставаться дольше и видеть Оленьку теперь, когда он потерял всякую надежду. Но куда было ему ехать? В Петербург он не мог и не хотел. Придумывая куда бы ему спрятаться, хотя на время от всех, и своих и чужих, он выбрал деревню, но не свое любимое Воздвиженское: оно было слишком близко от Москвы, он вспомнил о дальних своих имениях, в которых он никогда не бывал. Прежде как-то княгиня уговаривала его съездить осмотреть его родовые поместья, ссылаясь на то, что несмотря на все ее старания, в заглазном управлении всегда бывают беспорядки, она толковала ему, что вникнуть в положение наследственных имений — долг его, и часто говорила с ним об его обязанностях в отношении к крестьянам. Он хорошо понимал это, но в разногласии с собой, недовольный своим нетвердым характером, он не решался ехать далеко, быть может, ни за чем. Так год за годом проходили, а родовые имения князя Юрия Андреевича не видали своего владельца, и каменные дома с флигелями стояли пустые, нетопленные, глядя грустно на крестьянские избы целыми рядами своих всегда закрытых окон.

Теперь князь решился посетить свои имения и, сделав это решение, тотчас написал к своей матери. Письмо его было почтительно, но холодно и скрытно, из него она не узнала и не могла даже отгадать то, что происходило в его душе. Он ни словом не намекал на свою любовь, он только учтиво и даже церемонно просил мать свою не сердиться на него за то, что в первый раз в жизни он не согласен с ее волей и желанием, и вместе с тем объявил решительно и твердо, что не может жениться на той девушке, которую она ему выбрала, не чувствуя к ней привязанности. Другой причины для своего отказа он не дал. Потом прибавил, что для избегания неловкого положения, он не приедет в Петербург и намерен воспользоваться этим случаем и свободным временем, чтоб съездить в свои дальние имения, осмотреть их и заняться их управлением.

Письмо князя показалось сухо и холодно его матери, скрытность молодого человека неприятно подействовала на нее, она не могла доискаться смысла в его коротких учтивых строках, не могла объяснить себе состояния его души. Последнее его решение особенно озадачило ее, но подумав, она осталась довольна этим решением. ‘Пусть сам действует, и пусть будет, что будет’, — подумала она, смутно догадываясь, что сын ее не совсем уже тот человек, с которым она простилась за два месяца перед тем.

Глава XII.

Горе от любви.

Как все люди, неуверенные в твердости своей воли, князь Горбатов всегда торопился исполнять то, на что раз уже решился. И теперь, несмотря на то, что с некоторых пор чувствовал в себе более решимости и стойкости, он по привычке не захотел откладывать исполнение задуманного. В этот же день послал он взять подорожную, объявив свое намерение выехать из Москвы на другое утро. Пока удивленный этой неожиданною новостью камердинер сообщал ее в доме и потом начал делать приготовления, необходимые к отъезду, князь заперся в своем кабинете. Тысяча противоположных чувств накипали у него в душе теперь, когда он понял, что ДЕЛО жизни его решено, все добрые и дурные чувства проснулись и закипели, борясь и сталкиваясь и споря в его взволнованном сердце, но всех сильнее и всех мучительнее говорила любовь, для него безнадежная! Он понял, сколько горечи и грусти затаено в самом лучшем чувстве человеческого сердца. Были минуты, когда грусть и отчаяние были до того невыносимы молодому человеку, что он боялся сойти с ума, были и такие, когда он хотел и старался обмануть себя надеждой.

Несколько раз он брал перо и начинал писать к Оленьке, потом опомнившись, он рвал начатое письмо и жег его. Он не обедал и провел весь день, запершись в своей комнате один. Его лицо, измученное, изнуренное душевным страданием, поразило его камердинера, когда он вечером пришел спросить его, в котором часу на другой день приводить лошадей. Отвечая ему, князь вспомнил, что ему остается меньше суток пробыть в Москве. С этой мыслью его взяло такое непреодолимое желание взглянуть по крайней мере в последний раз на дом, где жили Озерские, что тотчас же велел подать себе карету и поехал. У знакомого подъезда лошади по привычке остановились, князь не выдержал, бросился на крыльцо и позвонил. Тысяча чувств боролись в его груди, пока отворяли дверь.

— Дома? — спросил он дрожащим голосом.

— Дома нет, ваше сиятельство, — отвечал узнавший его человек.

Он сел с отчаянием назад в свою карету, говоря себе в душе, что все кончено! Долго в ушах его звенели бессмысленно эти слова: ‘Дома нет, ваше сиятельство’, — и он не мог ни о чем другом думать.

На другой день он выехал позднее, чем сбирался: его задержали двое молодых людей, которые заахали к нему с приглашением на вечер в этот день. Этот вечер был почти последний постом, потому что это была Лазарева суббота. Молодые люди очень удивились, увидев на дворе дорожный дормез, и долго не хотели верить, что князь уезжает. Они старались отговорить его, закидали его докучными вопросами и, не добившись толку, поехали развозить по городу неожиданную новость вместе со своими предположениями и догадками.

Князь выехал часу во втором и как раз, проезжая через городскую площадь, попался на детское вербное гулянье. Задержанный толпой и длинною цепью экипажей, дормез поехал шагом. Мимо созданных накануне палаток с игрушками и вербами, под надзором нескольких жандармов и казаков, большие четвероместные кареты четверней, начиненные детьми, и маленькие двухместные каретки парочкой с молодыми модными матерями, возле которых на руках нянюшки сидел нарядный мальчик или щеголиха девочка, катались по площади взад и вперед. Иные экипажи въезжали в самую чащу между лавочек, наполненных всякими игрушками, и потом выезжали оттуда битком набитые вербами и куклами всякого рода. Другие кареты, уже уезжая с гулянья, поворачивали из рядов, а из окон их глядели счастливые детские лица, улыбавшиеся веселей самых краснощеких херувимчиков на вербочках. Князь поглядел из окон своей дорожной кареты грустными глазами на это веселое детское гулянье, на цветы и игрушки и на детские счастливые лица.

Странно заиграло его воображение. Он мысленно перенесся за десять, двенадцать лет назад, и старался представить себе Оленьку маленькой девочкой, на этом же гулянье, куда верно ее возили тоже в какой-нибудь старомодной семейной карете покупать вербы. Он сам усмехнулся при этой мысли. ‘Какие глупости воображаешь себе иногда’, — подумал он. А между тем послушное воображение уже сделало свое дело, и ему казалось, что любимая им девушка — счастливое дитя, которое тешится игрушками, и что она ездит перед ним по вербному гулянью, и с этими пустяками в голове князю стало легче на сердце. Какие странности и противоречия в человеке! Истинное глубокое чувство внутри души и пустая мысль, какой-нибудь мимолетный вздор в голове, и этот вздор один освежает усталую, наболевшую от тяжелой мысли голову!

С этими мыслями князь давно уже за заставой, едет по грязной дороге нескоро в шесть лошадей, и день тянется длинный и скучный и грустный для молодого человека. Наконец, усталый душой и телом, он засыпает в вечерней темноте тревожным непокойным сном в то самое время, когда освещают гостиные, и все лучшее московское общество сбирается на вечер. Главное занятие всех, главный предмет для разговоров на этом вечере, весть об отъезде князя Горбатова. ‘Куда, зачем, для чего, почему он уехал’? — спрашивают все и никто не умеет отвечать.

Что же Оленька?

Она не знала еще этой новости, она приехала на вечер с радостным ожиданием встретить князя Юрия.

‘Он будет непременно, все там будут’, — решила она одеваясь

И оделась хорошо, причесалась к лицу, и посмотрев на себя в зеркало, улыбнулась весело, думая о нем и довольная собой.

На вечерь, когда вокруг нее заговорили об его отъезде, она не расслышала его имени и спокойно спросила:

— Кто это уехал, о ком говорят?

— Будто ты не знаешь? — недоверчиво спросила ее сидевшая подле нее ее приятельница Кити: — Будто для тебя новость, что князь Горбатов уехал нынче в деревню? Неужели и ты этого не знала прежде?

— Нет, я не слыхала ничего, — отвечала Оленька, и какое-то неприятное предчувствие заговорило в ее сердце. — Куда же он поехал, в Воздвиженское? — прибавила она, помолчав с минуту и стараясь собраться с силами, чтоб услышать неприятный ответ и скрыть свое чувство.

— Нет, какое Воздвиженское! В дальнюю деревню, куда-то в степь, и зачем? Бог его знает. Это просто непонятно, — проговорила Кити скороговоркой. — А думала, что ты это знаешь, прибавила она: — он у вас бывал так часто, неужели он не сказал тебе ни слова о своем отъезде? Это очень странно.

— Он мне ничего не говорил, он никуда не собирался, — тихо отвечала Оленька, испытывая какое-то неловкое чувство в горле, как будто что-то мешало ей вздохнуть свободно. Она вспомнила в эту минуту, что князь приезжал накануне и не застал их дома, и подумала: ‘Он хотел проститься!’

— Что за странный человек этот князь Горбатов, продолжала Кити спокойно: — точно он боится людей, что все делает потихоньку, вдруг уехал, ни с кем не простился, точно убежал, просто чудак! Знаешь что, Оленька, я рада, что мы с тобой так одни сидим, и что мне пришлось тебе откровенно говорить о нем. Я уж так и быть все тебе скажу, что думаю: только ты не обидишься?

— Нет, за что же мне обижаться? Говори, я не понимаю, что ты хочешь сказать, — тем же слабым голосом сказала Оленька.

— А вот что: я хочу тебе сказать о князе все, что я знаю, что я заметила. Со стороны замечать легче, ты это знаешь. Ведь он за тобой ухаживал всю эту зиму, очень ухаживал, нечего краснеть! Все говорили, что он в тебя влюблен, что может быть и правда — не правда ли, Оленька?

— Глупости, — отвечала Оленька красная еще больше: — мало ли что говорят?

— Почему же глупости? Что он влюбился в тебя, это может быть, только он по-своему влюбился. Не верь ему, верить не стоит!

Оленька стала вслушиваться внимательнее. Она чуть-чуть выпрямилась и подняла немного голову. Но встретив беглый вопросительный взгляд своей приятельницы, опустила глаза.

— Ты, может быть, не слыхала никогда что об нем говорили, сколько раз он бывал влюблен? продолжала Кити: — он такой странный, нерешительный человек, а княгиню, его мать, ты знаешь… Мне кажется, он немножко боится своей маменьки.

— Мне кажется, он просто только любит ее, — заметила Оленька.

— Любить, это само по себе, а она его в руках держит, и он без нее ничего не смеет делать. Он никогда ни на что не решится против ее воли, — сказала Кити, напирая на последний слова: — как ты думаешь?

— Конечно, он добрый сын, — проговорила Оленька.

— Да, добрый, то есть послушный: мать всегда заставить его делать то, что она хочет, — очень решительно заметила Кити. — Послушай, Оленька, продолжала она тише прежнего, нагибаясь к своей приятельнице, — мы с тобой старые друзья, мне нечего с тобой хитрить, я тебе скажу, почему я многое знаю о князе: я все это слышала от барона Вальроде. Барон — родня княгине Горбатовой, а ты знаешь, что он тебе изменил — ты, впрочем, сама в этом виновата, — он теперь влюблен в меня. Ты не сердишься за это? — спросила она с торжествующей улыбкой и поцеловала слегка щеку Оленьки.

— Нет, за что же сердиться? Какой вздор! — отвечала Оленька, думая совсем о другом.

— Не сердишься? Так я тебе все скажу: барон почти мой жених, очень может быть, что скоро будет в самом деле моим женихом.

— Право? Поздравляю тебя, — проговорила Оленька и посмотрела прямо в глаза будущей баронессы Вальроде, стараясь прочесть в них, любит ли она барона. Кити вовсе не смешалась, но засмеялась и продолжала:

— Так вот видишь, Оленька, я через него многое знаю о Горбатовых. Я видела, что князь за тобой ухаживает, мне показалось, что он нравится тебе, что ты бы не прочь выйти замуж за него, я выведала, возможно ли это.

Говоря это, хитрая светская девушка пристально глядела на свою приятельницу, стараясь проникнуть в ее душу, между тем как та боролась всеми силами с собой, чтоб скрыть свое любопытство и беспокойство, от которого сердце ее стало биться шибче и сильней.

— Барон слышал от княгини не дальше как нынешнюю зиму, когда князь поехал в Москву, Что она хочет поскорей женить сына.

Оленькино сердце забилось еще скорее, и она еще немного выпрямилась.

— Она нашла ему там, в Петербурге, невесту, — продолжала Кити: — разумеется, богатую, дочь какого-то министра, кажется, не знаю наверное, кто она, барон мне прямо не сказал. Только, я слышала, что у ее отца какое-то важное место и тысяч десять душ. Княгиня почти сладила это дело.

— Стало быть и князь знает об этом? — очень тихо спросила Оленька и закашлялась, чтоб скрыть свое волнение. А сердце, сердце так и билось в груди все шибче и больней от каждого слова Кити!

— Я думаю, как не знать! Конечно, это княгинино дело. Такие свадьбы ладят всегда родные. Что за дело, если он не любит и почти не знает невесты, лишь были бы связи, да было бы все прилично. У княгини свой расчет, может быть какое-нибудь место в виду для сына, что-нибудь такое. Сладит из приличия она, а он из приличия женится. Может быть, он теперь и против этого брака, да княгиня его перехитрит и, рано или поздно, поставит на своем. Я тебя нарочно предупредила, чтоб ты знала, какие намерения у его матери, и чтоб ты не надеялась напрасно. На него нельзя положиться, у него нет характера, ему ли сладить с матерью? Он сам не знает чего хочет, зачем что делает. Ну вот теперь, к чему он вдруг ускакал?

Кити говорила все это хладнокровно, скрывая свое намерение уколоть Оленьку, но замечая между тем, как каждое ее слово, врываясь прямо ей в сердце, разбивало в нем лучшие его надежды.

Бедное девичье любящее сердце, как оно билось, как болело! Сколько слез в нем накопилось, сколько горьких слез выплакала она в эту ночь, пряча голову в подушку и стараясь задушить сдержанные рыдания, чтоб мать не услыхала их. Но мать слышала.

Глава XIII.

Мать и дочь.

С грустью на сердце человек скоро переменяется. В несколько дней Оленька стала совсем другая. Она не переменила своего образа жизни, она все тоже делала, что и прежде, но как будто не думая о том, что делала, и занятая другим. У нее была, должно быть, от природы способность страдать молча. Она похудела и переменилась в лице, так что Катерина Дмитриевна, которая с большей чем когда-либо нежностью замечала за ней, стала серьезно беспокоиться. И бедная женщина, поздно догадавшись, как глубоко любовь запала в сердце ее дочери, упрекала себя в том, что допустила это чувство, что не помешала ему вовремя.

Между тем наступили светлые праздники с необходимыми визитами и выездами. Необходимость еще большого принуждения в кругу посторонних, необходимость выслушивать постоянно светские разговоры и разного рода суждения общества об отъезде князя Горбатова, самой говорить о нем, притворяться равнодушной, все это было Оленьке так тяжело, так трудно и так еще непривычно, что едва-едва доставало у нее сил бороться с собой. В этих случаях высказывалась сила ее характера, много тоже помогала ей и привычка к принуждению и скрытности, которая приобретается в свете.

Тайну Оленьки угадывали многие, как она ни скрывала ее, тайну Оленьки теперь наверное знала ее мать, а она еще не сказала ей ни слова.

Как-то ночью, когда она плакала про себя, лежа без сна в постели и думая, что мать ее спит спокойно, что-то зашевелилось в другом концк комнаты, и кто-то подошел к ее кровати.

— Кто тут? — спросила она немного испуганная.

— Это я, Оленька, — отвечала ее мать, наклоняясь над ней чтоб поцеловать ее: — я слышала, что ты не спишь, мне и самой не спится, я пришла поговорить с тобой, посидеть у тебя на постели.

И, говоря это, Катерина Дмитриевна села подле дочери и обняла ее.

Оленька не устояла против материнской ласки: в этом голосе, в этих простых словах было столько сочувствия ее горю! Она поняла это, и положив голову на грудь матери, заплакала пуще прежнего.

— Полно, Оля, полно, душа моя, — говорила Катерина Дмитриевна, — не плачь, слезами не поможешь. Что же делать! Видно Богу не угодно было твое счастье: грех роптать. Я и сама надеялась. Тебе простительно было ошибаться, а мне, в мои лета, не надо было доверяться людям. Полно, Оля, не стоит он твоих слез, если не умел оценить тебя, не стоит он, чтоб ты о нем думала.

Оленька не отвечала ни слова, но эти последние слова обидели ее: она отняла тихонько свои руки, которыми было обняла свою мать, отерла слезы и опять опустила голову на подушку.

— Ты обиделась? Ты сердишься на меня за него? — спросила Катерина Дмитриевна: — Стыдно, Оленька, я тебя больше люблю, чем он, я бы жизнь свою сейчас же отдала, чтоб только ты была счастлива, чтоб ты вышла замуж за князя Юрия Андреевича.

— Этого не будет никогда, это невозможно, маменька, — сказала тихо Оленька.

— То-то и есть, что было возможно, что мы с тобой понадеялись, поверили в твое счастье, и обманулись обе. Оленька, мы обе виноваты, — продолжала Катерина Дмитриевна, — мы обе с тобой во многом сами виноваты — я особенно.

— В чем же, маменька?

— В том, во первых, что мы до сих пор не говорили об этом друг другу откровенно. Отчего ты скрывала от меня, что князь тебе нравится?

— Мне не хотелось говорить об этом, потом, в последнее время, я надеялась, что вы узнаете когда-нибудь сами. Я не думала, что все это кончится вдруг и так странно, так скоро. А самой мне начинать говорить о нем было так стыдно, так неловко даже вам. И теперь я сама не знаю, зачем и как я говорю, только мне так уж тяжело было все это время притворяться, молчать, обманывать всех!

— Меня ты бы никогда не обманула: мать всегда догадается, когда детям ее грустно, — отвечала Катерина Дмитриевна. — Я давно все видела и напрасно не поговорила с тобой прежде: тебе бы легче было. Но я не в этом одном упрекаю себя: мне бы не надо было предаваться надеждам, а разведать, что он за человек. Я бы должна была вспомнить о его матери. Я бы узнала, что у нее есть свои виды, своего рода расчеты, что дело, которое началось без нее, не понравится ей, что она помешает ему. Гордые люди, как она, любят все сами делать, по-своему. Бог знает, может быть, она тоже ошибется в своих расчетах: гордым Бог противится!

— Куда он поехал? — спросила Оленька, перебивая мать и заметив, что она начинает сердиться.

— Не знаю, в степь куда-то, — отвечала Катерина Дмитриевна отрывисто: — и он тоже хорош, бесхарактерный человек! Всегда пополам решает, не совсем по-своему, да и не так как другие хотят! Я не думаю, чтобы княгиня успела женить его, как задумала. Мне кажется, он просто никогда не женится.

Оленька ничего не сказала, но подумала, что это все-таки лучше. Ей как-то меньше стало грустно, как будто немного отлегло у нее от сердца, и она взялась теперь успокаивать свою встревоженную мать.

Уже начинало рассветать: весенние зори занимаются так рано. Сквозь спущенные шторы бледный свет рождающегося дня пробивался между занавесок в комнату и падал полосой на лицо матери. Катерина Дмитриевна сидела с опущенной головой, она казалась утомленной и измученной.

— Перестаньте говорить о нем, маменька, зачем нам думать о том, что будет или не будет с другими. Теперь все кончено.. У меня есть кого любить. Бог милостив! Пройдет горе как-нибудь, когда-нибудь.

— Только я не доживу до этого, не увижу тебя счастливой, — грустно сказала Катерина Дмитриевна.

— Зачем у вас такие черные мысли? — опросила Оленька, испугавшись этих слов.

— Это не мысли, а предчувствия, — отвечала Катерина Дмитриевна, глядя на дочь, — да лучше не говорить об этом. Хорошо же я тебя утешаю, — прибавила она, стараясь улыбнуться: — я рада только одному, что мы с тобой сказали правду друг другу, мне было тяжело молчать и слышать каждую ночь, как ты плачешь потихоньку.

Оленьке тоже было легче на сердце. Сердце человеческое, особенно сердце женщины, так устроено, что ему надо иногда открыть другому любящему сердцу то, чем оно жило втихомолку, радостью или горем.

Глава XIV.

Горе за горем.

Предчувствие Катерины Дмитриевны сбылось, и скорее, может быть, чем она ожидала. Через неделю после этого разговора с дочерью она занемогла серьезно. Доктор уверял ее и всех родных, что в болезни ее нет ничего опасного, но она чувствовала себя нехорошо и сказала это Оленьке. В тот день, когда она слегла в постель, она знала, что уже не встанет, и старалась сбросить с души все земное и приготовиться к другой жизни.

Она недолго была больна — всего две недели, опасное, безнадежное ее положение открылось всем только за два дня до ее смерти.

Дети собрались вокруг постели умирающей. Митю привезли из Петербурга, где он был помещен уже с год, не доставало только одного Саши. Он был так далеко: от него пришло письмо в самый день ее смерти, это письмо застало уже одно тело матери, около которого плакали ее осиротелые дети. Оленька не в силах была раскрыть письма, оно осталось на столе в пустой комнате, бывшей спальне Катерины Дмитриевны, около ее постели, из которой за несколько часов вынесли ее в залу холодную и бесчувственную.

Мысль о себе, о своем одиноком, почти беспомощном положении, и не приходила в голову Оленьки в эти минуты, несмотря на то, что все бы должно было ей напоминать об этом. Как будто во сне, в каком-то чаду она взялась сразу за свои новые, многосложные обязанности, отдавала приказания, заботилась о сестрах, старалась успокоить их своими ласками. Но все это она делала как бы невольно, не помня о том, что делает, а в голове и сердце ее была одна только мысль. У нее не было даже слез — не было силы собрать свои чувства в молитву о горькой утрате.

А между тем дом наполнялся людьми чужими и близкими, все говорили с ней, все обращали к ней слова утешения, более или менее искренние, слова сожаления и ласки, надо было говорить, отвечать, и все это она делала как будто во сне. Странно, в эти минуты все видишь, замечаешь всякую пустую вещь больше даже, чем в минуты покоя, а между тем будто сердце умерло и не чувствует ничего! Оленька видела, как входили и выходили люди, кланяясь покойнице, видела, как зажигали свечи для панихиды, слышала, как кашлял дьячок и сбивался в пении, как плакали девушки в углу залы, и как кто-то говорил, что ей надо выпить воды, и дамы спорили о гофманских каплях, она все это слышала точно во сне!

Поздно в эту ночь, когда усталую и измученную Оленьку кое-как уговорили родные удалиться в спальню, подходя по привычке к кровати матери, чтоб проститься с ней, она увидела на столике нераспечатанное письмо.

Она взяла его, посмотрела на печать и надпись, узнала, от кого оно, и открыла его потихоньку. В пакет, под этой красной печатью, которую сломала судорожно Оленька, лежало длинное, веселое письмо Саши, которое начиналось словами: ‘Милая маменька!’ Оленька прочла только эти два слова, и слезы, которые накопились у нее в таком множестве на сердце, которые жгли ей грудь, давили горло, полились вдруг из ее глаз целым потоком. Она бросилась на кровать матери и долго и горько плакала, и заснула, наконец, от усталости, рыдая и во сне!

Глава XV.

Другая жизнь.

Всякое горе трудно перенести, а труднее всего такое, с которым соединяется перемена в жизни. Такое-то горе постигло теперь Оленьку. Со смертью ее матери разом изменялась вся ее жизнь, изменялось ее положение. Она взялась за свои новые обязанности, не думая о них сначала, даже не понимая их: она не в силах была ни о чем думать в это время. Но мало-помалу повторяясь ежедневно, они стали объясняться молодой девушке, и она призадумалась над ними. Она осталась теперь совсем одна, и на руках ее были две меньшие сестры ее, почти дети еще по летам. С грустью оглянулась она назад на свою прошлую спокойную жизнь в родном доме, под крылом у матери, где она не знала ни забот, ни попечений, сравнила эту жизнь с настоящей и поняла, что время беззаботного спокойствия для нее прошло невозвратно. Она не потеряла духа, но только подумала, что в настоящее ей не надо вмешивать ни мыслей, ни чувств прошедшего счастливого времени, и сгоряча отказавшись от них, поверила, что может жить теперь одним чувством долга.

Прежде всего она занялась устройством внешнего положения семейства, она понимала, что жить ей одной с сестрами невозможно, что Саша слишком молод, чтобы стать главой семьи, если б он даже и вздумал теперь возвратиться и оставить службу. Она перебрала в уме своем всех своих родных, стараясь выбрать между ними к кому бы лучше приютиться. Рассудив хорошенько, она остановила свой выбор на своей бабушке, старой тетке Катерины Дмитриевны, которая постоянно жила в Москве, и которую она лучше других знала. Марья Ивановна была старая девушка, не очень умная и не очень образованная, но добрая, хотя с маленькими капризами. Оленька полюбила ее, особенно в последнее время, за то, что она меньше всех прочих родных приставала к ней с расспросами о князе, и ей было свободнее с бабушкой чем с другими. У Марьи Ивановны было свое небольшое состояние, и она проживала его на молебны, на карточные вечера и на воспитанниц, которых выдавала замуж с приличным награждением. Она недавно пристроила последнюю свою воспитанницу и скучала немного своим одиночеством.

Оленька рассудила, что зависимость от этой доброй, и недалекой старушки будет легче ей и ее сестрам, чем жизнь во всяком чужом доме, и решилась обратиться к своей бабушке. Так как подходило лето, то она предложила ей приехать в Грачево, облегчая себе и своим первый шаг трудной жизни с чужими, ей легче было привыкать в своем доме к новому положению и учиться жить в зависимости там, где по праву она была теперь хозяйка. Добрая старушка с радостью приняла предложение сирот, довольная тем, что на старости лет может быть полезной. Самолюбию ее льстило немножко и то предпочтение, которое оказано было ей против других родных, и важность покровительственной роли, которая вдруг выпала на ее долю.

Успокоенная первым своим решением, Оленька написала к брату. Это письмо стоило ей много слез. Отправив его, она почувствовала некоторое облегчение, как всегда бывает, когда исполнишь что-нибудь необходимое и неприятное.

Потом она принялась за дела, за скучные денежный дела, о которых до сих пор не имела никакого понятия. Она проверила все счеты, пересмотрела все бумаги, справилась кой у кого из сведущих людей, и скоро научилась понимать то, что казалось ей сначала труднее всякой премудрости.

Катерина Дмитриевна оставила духовную, по которой дочерям доставалось имение материнское, а все имение отца разделялось между сыновьями. Над этим имением был назначен опекун с самой смерти Павла Александровича, который теперь управлял Сашиной частью по доверенности. Имение Катерины Дмитриевны предоставлялось ей все в управление Оленьки, которая была назначена опекуншей над сестрами.

Эту духовную открыли после шести недель в присутствии всех родных, которых содержание ее очень удивило. Но больше всех удивило оно Оленьку, она не подозревала существования этой бумаги.

Она принялась теперь и за эти новые обязанности, которые возлагала на нее воля умершей. Все короткое время, которое она провела в Москве до переезда в деревню, посвятила она занятиям по опеке, и странно было видеть такую молодую и хорошенькую девушку по целым дням над кипами скучных бумаг. Но в этой безжизненной работе была святая цель — исполнение долга, и проникнутая этим чувством, она была хороша среди своей скуки, горя и заботы. В ней было много самоотвержения, любви, терпения, много силы воли в этой молодой девушке, еще так недавно осиротевшей, так недавно испытавшей, как скоро сменяются радости. Она переменилась, она стала совсем другая. Худая, бледная, чуть слышными шагами ходила она в своем глубоком трауре по дому, тихо отдавая приказания, говоря немного и большей частью только по делу, между тем как в сердце ее пряталась любовь, которую и самое горе не заглушало.

В первое время после ее несчастья она старалась прогнать самое воспоминание о князе, как святотатство. Ей казалось грешно думать о нем, когда еще трава не успела прорости на могиле ее матери, она стыдилась самой себя, когда другое лицо, кроме лица умершей, оживало в ее памяти. Но воспоминания невольно приходили ей в голову и тихо напрашивались на сердце, и она не могла совладеть с собой и скоро поняла, что жить одним чувством долга трудно в ее лета.

Так она жила, и почти не заметила, как наступили теплые дни, как все растаяло и потом высохло на улицах. Как-то она же приказала выставить зимние рамы, и в дом ворвался вешний воздух, потом распустились листья на акации в их садике, запахло черемухой и синелью. Она вспомнила, что пора переезжать в деревню, и послала спросить у бабушки, когда ей угодно отправиться в Грачеве. Марья Ивановна назначила день.

Оленька незаметно очутилась в деревне, где все цвело я зеленело, но где было тихо, пусто и грустно ей с воспоминаниями прошедшего, со старой бабушкой и ее болонками, и с неотвязными мыслями…

Глава XVI.

Княгиня Горбатова и Оленька.

Княгиню Горбатову ждали в Воздвиженское в первых числах июля. Эту новость сообщил в одно воскресенье приходский священник Марье Ивановне, когда она была у обедни с меньшими внучками, Оленька несколько дней уже была нездорова и не выходила из дому. Марья Ивановна, возвратившись домой, конечно тотчас же передала ей эту новость. Оленьку очень смутило и испугало это известие: говорили до сих пор, что нынешнее лето княгиня не приедет в свою подмосковную. ‘Отчего же она вдруг переменила намерение? Что бы это значило?’ — подумала Оленька, стараясь казаться равнодушной и спокойной при бабушке.

‘Вы не знаете, надолго ли она приедет?’ — спросила Оленька, с усилием произнося каждое слово. Ей уже казалось всего вероятнее, что княгиня хочет в этом любимом своем имении отпраздновать свадьбу сына, и она наперед мучилась, воображая, как близкое соседство с Горбатовыми усилит ее страдания при этой ненавистной свадьбе. Между тем бабушка успела ей отвечать, что княгиня приезжает, как всегда, на лето и осень, но о свадьбе не упомянула ни слова.

Оленька ободрилась немного и пожелала узнать еще что-нибудь о Горбатовых, но не решилась даже спросить, как княгиня приедет, одна или нет?

— Да которое нынче число? — продолжала бабушка, усаживаясь на диван, покойно и укладывая подле себя своих болонок: — Нынче кажется первое июля? Стало быть, на этих днях она приедет. Увидим, как она будет с вами, как она примет вас после вашего несчастья.

Оленька молчала и старалась представить себе, как она увидит княгиню.

— Во всяком случае нам надо будет побывать у нее, сделать ей по крайней мере визит, — продолжала бабушка: — она была хорошая знакомая вашего отца и матери и сама по себе почтенная женщина, с весом в обществе. Недели через полторы мы с тобой съездим в Воздвиженское: не правда ли, Оленька!!?

— Да, бабушка, конечно, если она прежде приедет к нам, — отвечала Оленька, вдруг совершенно оправившись при мысли, что ей приходится решать что делать.

— Как, не ужели ты воображаешь, что княгиня приедет к тебе первая? — спросила ее старушка голосом, в котором слышались удивление и насмешка: — Неужели ты, в твои лета, будешь считаться визитами с женщиной немолодой и почтенной? Опомнись, мой друг, это неуместная гордость, это ни с чем не сообразно.

— Бабушка, это вовсе не гордость, вы не так меня поняли, — отвечала молодая девушка тихо, но твердо: — я и не думаю равнять себя с княгиней Горбатовой, это было бы слишком глупо с моей стороны. Но теперь, когда у нас нет матери, нам со всеми, и с княгиней также, как с другими, надо быть осторожнее. Мне кажется, нам надо ездить только к тем, кто покажет свое желание продолжать знакомство с нами.

— А мне кажется, что теперь-то, когда у вас нет матери, когда вы остались одни, и надо больше заискивать расположение почтенных людей, которые могут вас поддержать в свете. Впрочем, теперь у молодых людей свои понятия — не то, что было в наше время.

— Бабушка, да почем же я знаю, что княгиня хочет чтоб я к ней ездила? — спросила Оленька, как будто не замечая, что старушка начинает сердиться.

— А что ж, ты намерена дожидаться печатного приглашения от ней? Поедешь к ней, примет тебя хорошо, и значит, что хочет быть знакома.

— Я думаю, что если княгиня захочет нас видеть после нашего несчастья, она сама к нам приедет. Сколько я помню, кажется, так всегда делается, — отвечала Оленька учтиво, но оставаясь при своем мнении.

— Долго прождешь ее, матушка, ты еще слишком молода, чтоб к тебе старухи ездили, — отвечала бабушка, рассердившись в самом деле, и ушла покапризничать в свою комнату и побранить нынешний век со своей главной горничной, старой сплетницей.

Несколько дней сряду бабушка немножко дулась на старшую свою внучку за несогласие с ее мнением. Она пробовала по временам завести опять тот же разговор с ней, но Оленька искусно отклоняла его. Ее мнение не ехать ни за что первой к княгине — окрепло в эти дни. Самая мысль о сближении с ней, о вероятности встречи с князем, приводила ее в сильное волнение. А ехать самой туда, где она могла ожидать этой встречи, казалось ей неприличным и недостойным ее. Она не могла и не хотела объяснить всего бабушке. Предлог, выдуманный вдруг, среди разговора с ней, приходился кстати, и она держалась за него, избегая споров по этому случаю, чтоб не проговориться. Так как она все еще чувствовала себя нехорошо, то по вечерам не ходила гулять и не ездила кататься с бабушкой. Случилось раз, что день был нежаркий, и старушка раньше обыкновенного приказала заложить коляску и поехала с детьми и гувернанткой прокатиться подальше, сказав, что воротится только к чаю.

Оленька осталась совсем одна в доме, она взяла сначала какую-то книгу, но скоро оставила ее и сидела ничего не делая, в покойном кресле у отворенной на террасу двери. Она задумалась о тех переменах, которые произошли в ней и в ее жизни, между тем как все вокруг оставалось по прежнему. Мысли ее невольно перешли на недавнее счастливое время, воспоминания замерли, взор ее, бродивший по окружавшим предметам, остановился: сильное и горькое чувство настоящего выгнало из сердца грусть по прошедшем.

Мысли девушки были прерваны стуком подъезжавшего экипажа, она подумала, что бабушка возвращается домой раньше, чем хотела, и позвонила, чтоб приказать поспешить чаем. Человек доложил ей, что приехала не бабушка, а княгиня Наталия Дмитриевна Горбатова.

При этом имени, при мысли, что через минуту она встретится лицом к лицу с матерью князя, Оленька сначала просто потерялась. Она не в силах была встать с кресел и только проговорила тихонько: ‘Скажи, что я одна дома, и проси’. Она старалась собраться с силами и придумать, что с ней говорить, но мысли путались и вертелись в ее голове, не оставляя ничего ясного, кроме неприятного ожидания страшной встречи. Послышались шаги в зале, Оленька встала, опираясь на ручку кресла, она вспомнила, что ей надо встретить гостью, она пошла машинально вперед. Княгиня остановилась в дверях, и взглянула на бледное лицо девушки, на ее черное суконное платье: все, что было горького в положении Оленьки, разом поразило ее в эту минуту. У княгини было доброе сердце, ей стало жаль Оленьку, очень жаль, она подошла к ней скорыми шагами, взяла ласково за обе руки, хотела ей сказать что-нибудь в утешение, но не нашлась и только с чувством ее поцеловала. На глазах княгини навернулись слезы, Оленька заплакала, и ей вдруг стало легко и свободно, смущение и робость ее исчезли, она забыла все, что было странного между нею и этой женщиной, она видела только ее участие, она почувствовала к ней доверие и не боялась ее более.

Княгиня сама позабыла все в эту минуту, ей просто жаль было этой молодой девушки, ее поразило выражение глубокой безотрадной грусти на ее лице, ей хотелось утешить ее. Втайне что-то влекло их обеих друг к другу, и это внутреннее сочувствие их придавало много жизни и чувства самому простому разговору их между собой.

Напрасно бы Оленька придумывала прежде, что говорить с княгиней: их теперешний разговор был не похож ни на один из тех, которые ей приходилось вести с посторонними людьми: они говорили, как будто давно знали и любили друг друга. Княгиня расспрашивала ее об ее делах, о новых ее занятиях и обязанностях, она отвечала ей откровенно, говоря ей просто правду. Наконец, разговор зашел о бабушке. И тут она не скрыла ничего.

— Я слышала, что Марья Ивановна теперь с вами, скажите, надолго ли? Как вы намерены жить, где, у кого? — спросила княгиня не из любопытства, а с участием, вдумываясь в положение осиротевшего семейства.

— Бабушка была так добра, что согласилась жить с нами.

— Это конечно теперь всего лучше. Я мало знаю ее, но, кажется, она очень добра. Нашли ли вы в ней подпору? Может ли она помочь вам советами, где нужно, знает ли она дела? Я думаю, у вас самих с непривычки голова кругом идет от этих дел: они внове так трудны.

Она расспрашивала Оленьку о ее сестрах, о воспитании их, далеко еще не оконченном и которое теперь оставалось на ее попечении. Разговор ее с Оленькой был прерван возвращением бабушки и детей. Княгиня очень учтиво и почтительно обошлась со старушкой, напомнила ей прежнее знакомство, наговорила ей много приятного. Марье Ивановне угодить было нетрудно: стоило только польстить ее маленькому, добродушному самолюбию. Старушка удивилась, когда, приехав с прогулки, застала княгиню у Оленьки и узнала, что она уже более часу сидит у ее внучки, но княгиня объяснила ей, что она дожидалась ее, и довольная этим, старушка простила Оленьке, что она переспорила бабушку. Марья Ивановна с этих пор получила к внучке своей некоторое уважение. ‘Стало быть, она стоит того, когда старухи ездят к ней первые’, — подумала она.

Уезжая домой, княгиня Горбатова остановилась в зале с Оленькой, которая ее туда провожала, и опять поцеловала ее с чувством.

— Вы будете ко мне ездить, не правда ли? — спросила она ласково.

— Я непременно буду у вас с бабушкой на этих днях, — отвечала Оленька.

— Это само по себе, но мне не церемонных визитов хочется, — обещайтесь бывать у меня часто. Ко мне вы можете ездить одни: кроме воскресенья, у меня вы никого не встретите. Я живу одна с моей старой компаньонкой, немкой. Помните Юлию Федоровну?

— Как же, очень хорошо помню.

— Ну вот, кроме нее вы никого решительно у меня не увидите все лето.

‘Стало быть, его нет в Воздвиженском и не будет: что же это значит? — подумала в эту минуту Оленька.

— Итак, вы приедете? До свиданья: я надеюсь, что мы с вами будем часто видеться, перебила ее княгиня.

Глава XVII.

Княгиня, Оленька и Юлия Федоровна.

Княгиня не забыла данного ей Оленькою обещания бывать у нее часто в Воздвиженском — и неделю спустя после церемонного визита, отданного ей Оленькой под предводительством бабушки, написала к ней ласковую записку, приглашая ее провести с ней весь завтрашний день, если она не боится соскучиться вдвоем со старухой.

Этот день, проведенный ими вдвоем, много сблизил их. Суждения Оленьки нравились княгине. Молодая девушка думала ясно и здраво, и высказывала просто свою мысль.

Хотя княгиня старалась посторонними разговорами рассеять грустные воспоминания и мысли Оленьки, но горе было еще с лишком свежо в ее памяти. Она сама заговорила о кончине матери, и рассказала княгине все подробности.

— Благодарю вас, что вы решились заговорить со мной о таком грустном для вас предмете, — сказала княгиня и взяла ее ласково за руку: — сама бы я не навела вас на этот разговор, а мне хотелось знать все как было.

— Княгиня, я не боялась говорить с вами об этом грустном предмете, другие, я знаю, страшатся самого слова смерть. Но вы, я уверена, выше такого чувства, к тому же вы знали маменьку, вы так добры, вы жалеете ее и поймете меня. А мни бывает легче, когда думаю о моей бедной матери, когда думаю о смерти.

Оленька говорила спокойно и без слез, но во взгляде ее было много печали.

— О смерти вам думать еще рано, вам жить надо, — сказала княгиня тихим, ласкающим голосом: — я знаю, вам трудно теперь, тяжело, грустно, но у вас на руках дело, и доброе дело. Оставьте эти черные мысли, они нездоровы в ваши лета, — прибавила она, глядя на бледное лицо Оленьки: — надейтесь на Бога и просите Его благословения и помощи пока еще только для этой жизни, поверьте, много еще хорошего впереди у вас. Вы еще будете счастливы!

При этом слове о счастье, при этом желании, которое так искренно, и будто благословляя ее, высказала ей княгиня, Оленька вдруг вспомнила об ее сыне. Она недоверчиво взглянула на княгиню и тотчас же опустила глаза.

‘Будто счастье возможно для меня, — подумала Оленька, — она и не знает, что сама же его расстроила!’ И опять на лице ее выразилось чувство безнадежности. Княгине стало особенно жаль ее в эту минуту. Она показалась ей как-то особенно худа и бледна.

— Вам надо заняться своим здоровьем, — сказала она ей, глядя на нее с заботливым участием: — у вас нервы расстроены, берегите себя!

— Это ничего, княгиня, я не больна, у меня хорошее здоровье, я много могу выносить, хотя не кажусь сильной.

— Берегите себя, ваша жизнь нужна многим.

В голосе княгини, когда она говорила от сердца, было много мягкости. Оленьке послышалось что-то особенно нежное в этих словах, ей показалась, что слову многим княгиня придала особенное ударение.

Странная мысль мелькнула в ее голове: ‘Не знает ли она? Не о нем ли она говорит’? И на щеках ее, до сих пор бледных и холодных, как мрамор, вспыхнул вдруг розовый румянец жизни, надежды и радости. Но это была одна минута. Она вспомнила слова Кити и барона, и ей стало досадно на себя за такие глупые надежды.

Княгиня заметила ее мимолетное волнение и краску, вдруг набежавшую на ее лицо, при мысли о счастье в будущем. Может быть, княгиня и поняла тайный смысл этого внутреннего движения, но не дала этого заметить. Лаская и ободряя Оленьку, она, может быть, и вспомнила о своем сыне, о его любви к ней, но эти мысли забегали еще безотчетно в ее голову, ясного и прямого намерения еще не было у княгини.

Желая развеселить свою гостью, княгиня предложила ей прогулку по саду. Они долго ходили по дорожкам сада, любуясь тишиной вечера и прекрасными видами на реку и даль. Под влиянием красоты всего, что ее окружало, Оленька оживилась, и разговор с княгиней сделался веселее. Довольные своим днем и друг другом, они расстались поздно, обещая видаться часто. О князе не сказано было ни слова между ними, и эта неизвестность того, что делается с ним, грустно чувствовалась молодой девушкой, когда она уезжала из Воздвиженского. Но Юлия Федоровна подоспела на помощь ее горю и, провожая ее домой в коляске княгини, всю дорогу только и говорила, что о князе Юрии Андреевиче.

Оленька не спрашивала, она даже смешалась при первых намеках на него, но она не могла не слушать рассказов о нем, которых так давно просило ее любящее молодое сердце. Юлия Федоровна многое знала через людей, знала также, отчего княгиня расстроила счастье сына. Долго ломала свою голову добрая немка, придумывая разные романические средства, чтоб уладить дело. Как большая часть старых девушек, она была сентиментальна, и ее привязанность к бывшему воспитаннику усиливалась романическим положением его. Ей хотелось помочь ему в его любви, ей нравилась Оленька давно, в душе своей она выбрала ее в невесты князю. Ей хотелось теперь только одного: подать надежду самой Оленьке, которая казалась ей особенно грустна. В любви ее к князю она не сомневалась: она решила давно, что они любят друг друга как герои и героини всех читанных ею в старину романов, и не боялась наскучить молодой девушке рассказами о Юрии Андреевиче. От нее Оленька узнала, что князь скучает в деревне, что с матерью он реже прежнего переписывается, что он много занят, что княгиня этому рада, но все еще немного сердится на сына за то, что он не женился на одной богатой и знатной невесте, которую она было ему выбрала, но которая ему не понравилась.

— Стало быть этот брак расстроился? — спросила Оленька, стараясь говорить хладнокровно, между тем как голос ее замирал и прерывался от проснувшегося вдруг чувства радости.

— Совсем расстроился, — отвечала Юлия Федоровна, замечая ее волнение и радуясь ему в душе: — даже княгиня перестала об этом думать, у нее были неприятности в Петербурге через это, и от того она сердилась на князя.

Эти рассказы, его имя, часто повторяемое, и особенно радостное чувство, что он свободен, что он не женится на другой, оживили Оленьку. Она приехала в Грачево, чувствуя, что ей так легко на сердце, как давно не было.

Глава XVIII.

Счастье возможно.

Случилось, что в то время, когда Юлия Федоровна поехала отвозить Оленьку, пришла оказия из Москвы в Воздвиженское и привезла письмо от князя Юрия к матери. Княгиня еще под влиянием приятного впечатления, которое произвела на нее Оленька, прочла письмо сына и осталась им довольна. А письмо это, впрочем, было не очень весело, но в нем говорилось о делах, в нем чувствовались признаки характера и воли, и не было ни малейшего намека на сердечную тайну. Долго в голове матери ходили разные мысли и воспоминания. Никогда материнские надежды ее не были так сильны и так основательны, как теперь, она понимала, что теперь или никогда решится жизнь его. Она серьезно подумала о любви его к Оленьке. Она знала теперь Оленьку и понимала, что любить ее можно было глубоко и сильно. Может быть силой этого чувства, которое так благотворно в молодые лета, сын ее сделался другим человеком. Может быть, эта любовь, которую она сочла за вздор, вызвала в груди его те силы, которых ничто до сих пор не могло возбудить, может быть эта девушка, о которой она запрещала ему думать, одна только могла привязать его к жизни, открыв ему в ней цель и значение? Княгиня спросила себя: зачем она помешала их счастью, зачем она его расстроила? И в первый раз совесть упрекнула ее за гордость и тщеславие. Она созналась перед собой, что искала для сына своего не той женщины, которая, кротким влиянием любви, добра и простоты, дала бы ему, с верой в счастье, надежду на жизнь, а той, которая знатностью рода, богатством и всем, что люди ценят так высоко и что так пусто в самом деле, была бы ровней князю Горбатову. Она созналась, что семейное счастье Юрия было у нее второстепенной мыслью в задуманном ею браке, она искала для него новых связей, чтоб втянуть его в службу и деятельность. И все это было гордость, тщеславие, пустота!

Княгине стало совестно перед сыном и перед собой. Одной с этими мыслями ей было тяжело и непокойно на душе, она ушла из своей комнаты в гостиную, думая увидеть там Юлию Федоровну. Но в гостиной было так же пусто, Юлия Федоровна еще не возвращалась, один попугай дремал в своей клетке. Спросонья, услыхав шаги, он пробормотал: ‘Юрий, это ты?’, — подражая так верно голосу княгини, что она невольно вздрогнула, услышав имя сына, сказанное ее голосом. Она вышла на террасу. Было уже поздно, но ночи в начале лета светлы, заря с зарею сходится, и небо почти синее над головой княгини, сияя бледными звездами, по краям, на западе и востоке, светлело первыми и последними лучами дня. Тишина и вид красоты в природе всегда успокаивают душу, настраивая ее на свой лад, на сердце у княгини постепенно становилось светлей, теплое материнское чувство заговорило заодно с чувством справедливости, она прогнала гордые мысли, простилась с прежними планами и желаниями и сказала себе, что хочет только счастья своего сына.

Два дня спустя Оленька опять ехала по приглашению княгини в Воздвиженское. Княгиня была в саду, когда она приехала. Оленька застала ее в тени липовой аллеи, где она укрылась от солнца. Она очень обрадовалась Оленьке и поцеловала ее с чувством.

— Я боялась, что вы не будете, — сказала она ей: — нынче так жарко, отдохните: я боюсь, что дорога по солнцу вас утомила. Я так хотела вас видеть, что не разочла этого, — прибавила она, усаживая ее подле себя и ухаживая за ней.

Оленька точно устала, и голова ее немного кружилась, несколько минут она отдыхала молча. Спокойствие тихого дня в тени старых дерев, которые закрывали ее от солнца густым зеленым сводом своих листьев, и добрые, ласковые слова княгини, — все это навеяло на сердце девушки приятное чувство. Смутно поняла она в эту минуту, что она и мать Юрия стали близки друг другу, что между ними возникает что-то похожее на дружбу, несмотря на разницу их лет. Она рада была этому без всякого расчета и не надеялась, чтоб это повело к чему-нибудь далее.

‘Пусть она ничего не знает, лишь бы она меня любила’, — думала она, глядя на княгиню. День этот прошел опять хорошо для обеих. Княгиня не скрывала от Оленьки, какое горячее участие она внушала ей, и ласкала ее как дочь. Она хотела внушить ей полное доверие к себе, чтоб легче допытаться, любит ли она Юрия. Несколько раз заговаривала она о нем, неожиданно произносила его имя в разговоре, но кроме слегка менявшейся краски в лице, чувство Оленьки не высказывалось ничем. Она отвечала просто и коротко, всеми силами побеждая свое смущение. При всем доверии, которое внушала ей княгиня, она ни за что бы не дозволила себе обнаружить, что наполняло ее сердце.

Между тем подошел вечер, и, утомленная разговором, Оленька предложила княгине почитать ей что-нибудь вслух. Княгиня поблагодарила ее за предложение, примолвив, что с тех пор как сын ее уехал, она не имела этого удовольствия. Выбрали вместе английскую книгу, княгиня села за пяльцы в своем кабинете, усадив Оленьку в свои покойные кресла перед столом. Чтение было интересное. Оленька читала очень хорошо, княгиня слушала ее с удовольствием, иногда они прерывали чтение, передавая друг другу свои замечания, вызванные книгой. Так прошло более часа — вдруг их прервал стук проехавшего по двору экипажа.

— Кто это может быть? — сказала княгиня с досадой, думая, что гости едут не вовремя.

— Кто бы ни был, позвольте мне проститься с вами: я побуду здесь, и как запрягут лошадей, уеду. Прощайте, княгиня, — проговорила Оленька вставая.

— Как досадно, что нельзя отказывать в деревне, — сказала княгиня.

— Не беспокойтесь обо мне, княгиня, это может быть и глупо с моей стороны, но мне не хочется видеть посторонних людей: все считают своей обязанностью говорить мне фразы по случаю моего траура, а это так неприятно, когда грустно в самом деле.

— Я понимаю ваше чувство, — отвечала ей княгиня.

В это время пришел человек, докладывая, что барон Вальроде приехал из Москвы.

— И баронесса с ним? — спросила хозяйка.

— Баронессы нет, барон один, — отвечал человек, отворяя дверь в гостиную для княгини.

— Я пришлю вам Юлию Федоровну, — сказала она уходя Оленьке.

Оленька ушла в противоположную дверь и задернула драпри за собой. Она очутилась в комнате, которой не знала вовсе, в которой никогда не бывала прежде. Это была спальня княгини, большая, покойная, высокая комната. В ней было прохладно и просторно, убрана она была просто, без роскоши, но хорошо. В углу, около кровати, стояли образа в нише и горела лампада, освещая этот угол, совершенно уже темный. Окна были далеко и только свет лампады освещал два портрета, висевшие на стене близ кровати. Оленька догадалась, чьи они были, и сердце ее забилось сильно. Она подошла ближе и стала вглядываться. Одно было ей незнакомое лицо, хотя и не совсем чужое, по сходству выражения с другим. Это был портрет мужа княгини. Князь Андрей Юрьевич был написан без орденов и эполет, с одним георгиевским крестом. Сначала Оленька взглянула на этот портрет, стараясь успокоить свое бьющееся сердце и прислушиваясь машинально к шагам и словам барона, раздававшимся в соседней комнате.

Оленька несколько минут не решалась поднять глаза на другой портрет. Наконец она взглянула и чуть не вскрикнула, так живо глядели на нее эти знакомые, умные глаза, так верно было схвачено это задумчивое, недовольное и будто ищущее чего-то лицо. В это время голос княгини назвал его имя в гостиной. Оленька вздрогнула и стала прислушиваться, продолжая глядеть на портрет.

— Так вы видели Юрия? — спрашивала княгиня: — давно ли?

— Шесть дней тому назад, — отвечал барон: — я обедал у него в Андреевке. Я проезжал из своей деревни проселком в Тамбов и заехал повидаться с ним по дороге. Я как раз попал к нему в храмовой праздник.

— Расскажите, что он делает, как живет, как вы его застали? — спросила княгиня, оживляясь воспоминанием о сыне.

— Он живет совершенным хозяином. Он совсем стал порядочным человеком, — прибавил барон насмешливо.

Оленька слушала с разгоревшимися щеками, сердце ее билось все шибче и шибче, между тем как глаза ее не могли оторваться от этого портрета, от этого лица, которое давно уже она видела только во сне или в своей памяти.

— Отчего же моему сыну и не быть порядочным человеком? — отвечала барону немного обиженная княгиня. — Скажите еще, что он делал при вас, как вы провели день?

— Я обедал у него вместе с священником и несколькими бедными соседями, которых он принимает в торжественные дни, — отвечал барон, оставив тон насмешки. — Это мелкопоместные помещики, бедные люди, ужасные уроды. Я слышал, что сын ваш им помогает, и что они тоже полюбили его.

— Вы говорите тоже: стало быть и кроме бедных дворян Юрия любят там? — спросила княгиня.

— Священник говорил мне, что крестьяне очень полюбили его, что он хотя и новый человек в той стороне, но много делает пользы. Как везде, там есть много бедных по соседству: он помогает им. Он занимается много, стал понимать толк в хозяйстве, рассуждал со мной и с помещиками о посеве и о работах.

— Должно быть ему скучно там, с этими соседями.

— Я думаю, что не забавно. Впрочем, он втянулся в эту новую деятельную жизнь и сам сделался совершенным степным помещиком. Поверите ли, он ничего не знает, что делается в Петербурге и в Москве, и даже не спрашивал у меня о столичных новостях. Вообразите, он не знал даже до сих пор, что умерла бедная Катерина Дмитриевна Озерская. Это известие его очень огорчило, когда я ему передал его. Он расспрашивал у меня обо всех подробностях.

Оленька вздрогнула.

— Да, я не писала ему об этом, я не люблю объявлять такие новости, — сухо отвечала княгиня. — Расскажите мне о здоровье Юрия, — продолжала она, переменяя разговор: — здоров ли он?

— Он не жалуется, но я нашел, что он похудел. Он как будто грустит о чем-то, хотя занят постоянно и вникает в свое дело основательно. Он что-то очень невесело смотрит. Уединение вредно молодому человеку. Я ему советовал ехать в Петербург и жениться: женитьба самое лучшее средство от хандры.

— Что же он сказал вам на это? — скоро и живо спросила княгиня, между тем как сердце Оленьки замерло у нее в груди от страха ожидаемого ответа.

— Он посмотрел на меня довольно сердито и сказал, что не имеет никакого намерения ехать в Петербург жениться.

Сердце девушки забилось еще сильнее. Ей хотелось узнать, что теперь скажет княгиня, но в эту минуту отворилась дверь против нее, и рядом с портретом, на который она загляделась, показалась Юлия Федоровна.

— Ах, вы здесь! Это вы? А я вас везде искала, — сказала она Оленьке, смешавшись больше ее самой, оттого что застала ее перед портретом князя: — княгиня послала меня к вам, а я хорошенько не поняла, где вы. Я думала сначала, что вы ушли в сад, — прибавила она, стараясь показать вид, что ничего не заметила.

— Нет, я все время была здесь, — отвечала Оленька, краснея, но говоря правду: — я никогда не была в этой комнате прежде, — прибавила она: — и вовсе не знала этих портретов мужа княгини и ее сына.

— Да, они оба очень похожи, — отвечала Юлия Федоровна, оглядываясь на них.

Они обе отошли к ближнему окну. Насупротив садилось солнце, и яркий красный луч полосой ложился по саду. В голубом небе кое-где разбросаны были белые облака, которые краснели по краям. В саду было тихо, только фонтан журчал на террасе и ласточки перекликались, летая в вышине.

— Хотите пройтись немножко, пока закладывают коляску? — спросила Юлия Федоровна.

— Пойдемте, я очень рада.

‘Я вас проведу сзади дома’, — сказала Юлия Федоровна и повела ее во внутренние комнаты. Они прошли коридором к другому выходу из дому и очутились в саду, спускаясь по узкой дорожке по местам, где до сих пор Оленька еще не бывала, и которых дикая красота казалась ей еще лучше прекрасного вида через реку вдаль с верхней террасы около дома. Ей понравилась эта крутая дорожка, по которой они сначала спустились и потом поднялись, чтоб взойти на крутизну высокого берега Москвы-реки. Она остановилась и поглядела вдаль, которая широко раскрывалась отсюда.

— Я вовсе не знала этого вида. Как здесь хорошо, — сказала она с восхищением.

— Это любимый вид князя Юрия, — отвечала Юлия Федоровна: — еще маленьким он любил гулять здесь. Уверяют, что отсюда виден Иван Великий. Сама-то я, признаюсь, не вижу.

Оленьке показалось, что вдали на горизонте белелось что-то, подымаясь к верху полосой.

— Кажется вижу, — отвечала она, задумываясь об этом давнем времени, об этом мальчике, который любил бывать здесь.

Его портрет, слова барона, и эта прогулка при заходящем солнце, на месте, где жило воспоминание о нем, все это с особенной силой возбудило ее душу. Она поехала домой из Воздвиженского под влиянием глубоких впечатлений, чувствуя более чем когда-либо, как горячо его любит. И как будто догадавшись, что ей не хочется говорить, что ей нужен покой, молчание, нужно воспоминание о нем, Юлия Федоровна дорогой все говорила о Юрии, рассказывая ей о его детстве, о его добром сердце. Это не был разговор: Оленьке не приходилось отвечать, — это был один непрерывный рассказ во всю дорогу. Но простые слова старушки полны были для молодой девушки тайного значения, которое любовь дает всему, что ни коснется ее. В них было очарование дорогого имени, которое она сама боялась повторить, и слушая эти слова и слушая биение своего сердца, она ехала как бы во сне по полям, где молодая, зеленая рожь тихо волновалась в голубом свете начинавшейся ночи, и по светлой от месячного сияния дороге, между мелькающих темных дерев. На душе у нее было светло и радостно, что-то говорило ей, что он сделался лучше прежнего, что он в жизни нашел свою дорогу, и тихонько, в эту теплую летнюю ночь, она молилась за его счастье, забывая о себе!

Глава XIX.

Счастье найдено.

Когда Юлия Федоровна воротилась в Воздвиженское, ей сказали, что княгиня приказала просить ее зайти к ней в спальню. Она поспешила отправиться к княгине, удивляясь, зачем она могла быть нужна ей так поздно вечером. ‘Уж не занемогла ли она?’ — подумала старушка с беспокойством. Из кабинета она увидела огонь в спальне, и постучалась.

— Это вы, Юлия Федоровна? — спросил оттуда голос княгини: — войдите.

Она вошла. Постель была уже совсем приготовлена, но княгиня еще не ложилась. В белом широком пеньюаре сидела она у кровати на кресле. На столике горели две свечи, освещая портреты ее мужа и сына, на которые она глядела задумавшись.

— Княгиня, вы желали меня видеть, извините меня, если я прихожу поздно, я только что приехала, — сказала Юлия Федоровна, входя в комнату в шляпке.

Княгиня обернулась и протянула ей руку.

— Да, я просила вас зайти ко мне, Юлия Федоровна, — сказала она: — мне хотелось поговорить с вами. Сядьте подле меня, снимите шляпку.

Юлия Федоровна придвинула кресло и села молча, придумывая в голове своей тысячу объяснений для этого непонятного ей и необыкновенного желания княгини поговорить с ней о чем-то по-видимому серьезном, и посматривая то на нее, то на портреты, на которые опять обратились взоры княгини.

— Юлия Федоровна, мне грустно, — сказала вдруг княгиня, прерывая молчание, и посмотрела на добрую немку глазами, которые точно выражали это чувство.

Этот взгляд совершенно озадачил старушку. Чтобы княгиня решилась говорить откровенно о своей грусти и поверять ей свои чувствования, надо было случиться чему-нибудь особенному, необыкновенному. ‘Верно какое-нибудь несчастье!’ — подумала она, решительно растерявшись в своих соображениях, испуганная и взволнованная.

— Что с вами? Что такое случилось, княгиня? Позвольте спросить, ради Бога скажите, — проговорила она дрожащим голосом: — может быть, барон сообщил вам что-нибудь неприятное? И не случилось ли что-нибудь с князем? Что с ним, здоров ли он? Не о нем ли вы грустите?

— Ничего не случилось, слава Богу, Юрий здоров, по крайней мере не болен. Успокойтесь, Юлия Федоровна. Вы отгадали, что мне о нем было грустно, но с ним ничего особенного не случилось, ничего нового.

— О чем же вы грустите? — спросила Юлия Федоровна с любопытством и говоря свободнее в этот раз, чем обыкновенно. Доверие, ей показанное, ободрило ее, польстив ее самолюбию.

— Юрий грустит, вот отчего мне грустно, — отвечала также откровенно княгиня: — я знаю, что мой сын несчастлив и не доволен жизнью. Он много переменился в нынешний год, я это знаю по его письмам из деревни и по рассказам барона. Его лень прошла, он много занят и занят не без пользы для других, да самому-то ему недостает счастья: он молод, а молодость требует счастья!

— Да, конечно, — подтвердила Юлия Федоровна, глядя на нее вопросительно и не решаясь еще высказать свое мнение точнее.

— Юлия Федоровна, скажите мне правду по совести, всю правду, — сказала вдруг княгиня, оборачиваясь и глядя пристально на старушку: — я знаю, как вы любите моего сына, как много о нем думаете, скажите мне, если вы что знаете, чего я не знаю. Вы верно слышали о его чувстве к Оленьке Озерской?

Юлия Федоровна остолбенела: этот прямой и решительный вопрос так неожиданно поразил ее, что она не знала что и как ей отвечать. Лгать она не умела, и притом она так уважала княгиню, что не могла говорить ей неправду, особенно когда она оказывала ей такое необыкновенное доверие. Не уверенная еще, как примет княгиня ее ответ, она молча опустила голову в смущении, как молоденькая краснеющая от робости девочка.

— Юлия Федоровна, скажите мне, я вас прошу, — продолжала княгиня тихим ласковым голосом, который у нее был так заманчив, когда она говорила от сердца: — я мать его, мне жаль сына, мне хочется видеть его счастливым, наконец, я бы жизнь свою отдала за его счастье. Но он сам мне ничего не говорил, он скрытен со мной, я сама, может быть, отдалила его от себя, я виновата перед моим сыном. Но теперь у меня нет другого желания, никаких других планов: мне хочется одного — его счастья! Скажите же мне все, что вы знаете, чтобы я знала, что мне делать.

Юлия Федоровна не верила ушам своим: гордая княгиня упрашивала ее, признавалась перед ней в том, что чувствовала себя неправой перед сыном, высказывала ей свою задушевную мысль. Она взглянула на нее: на этом лице не было и тени притворства или скрытности, оно выражало в эту минуту только прекрасное чувство материнской любви, самое лучшее, самое бескорыстное чувство в сердце женщины. Юлия Федоровна поняла все, взглянув на княгиню, она вскочила с своего места, взяла ее за руку и голосом дрожащим от радостного волнения проговорила:

— Вы хотите его счастья? Вы ему позволите жениться на ней? В самом деле? С вашей стороны препятствия не будете? Так он будет счастлив, они будут счастливы оба! Я вам расскажу все, что я знаю.

И слово за словом, изредка только прерываемая вопросами княгиня, она рассказала ей тут же все, что слышала и знала о любви князя к Оленьке. Она поверила его матери и все свои давнишние задушевный мечты об его счастье, передала все, что могла заметить из коротких смущенных ответов девушки. Она не забыла и сцены перед портретами в этой же самой комнате, за несколько часов перед тем.

Княгиня слушала ее с вниманием, с участием, лицо ее ни разу не выказало неудовольствия, напротив, оно ободряло рассказчицу, потому что делалось веселее и покойнее с каждой минутой. Раза два княгиня улыбнулась, слушая исповедь всех тонких дипломатических намеков, которые делала старушка Оленьке, раз даже она перебила ее рассказ, шутливо говоря:

— Яне знала, что вы такой дипломат, Юлия Федоровна, и так опытны делах любви!

Но старая Немка продолжала говорить, и долго не истощался ее рассказ. Вспоминая после этот разговор, она не раз сама удивлялась своей смелости и дару слова, который вдруг непонятно откуда явился у нее на этот вечер. Ее привязанность к княгине обыкновенно выражалась только в безмолвном почтительном сочувствии, но тут она не вытерпела. Сердце ее, ободренное надеждой, ожило и помолодело, и нашлись слова, чтобы все рассказать, как следует. Когда она кончила, княгиня еще раз удивила ее неожиданным поступком. Она встала с кресел, подошла к Юлии Федоровне и поцеловала ее, чего не делала уже много лет с тех пор как раз во время болезни сына, еще маленького, около которого они обе проводили бессонные ночи, она обняла добрую мамушку в ту минуту, как доктор объявил его вне опасности.

— Благодарю вас за правду и за то, что вы так любите Юрия, — сказала княгиня весело: — поздравляю вас с его свадьбой. Я нынче же буду писать к нему, только смотрите не проговоритесь до времени, особенно перед бароном, — прибавила она, смотря с улыбкой на удивленное радостное лице доброй Юлии Федоровны.

Долго в эту ночь в Воздвиженском не спали две женщины: сама владетельница богатого имения и бывшая гувернантка, живущая у нее на пенсии, и обе не могли уснуть от одного чувства, от радости. Княгиня особенно чувствовала, что на совести у нее было так легко, как давно не было!

Проезд барона Вальроде через Андреевку решил судьбу князя Юрия Андреевича. Барон не мог и подумать, что поможет уладить свадьбу, которой старался помешать своими происками. До сих пор, живя в глуши дальней деревни, окруженный только крестьянами и простыми бедными людьми, которые не могли сочувствовать ему, князь будто бы оторвался от прежней жизни своей. Его любовь жила в душе его как прекрасный сон. С этой тайной на сердце он становился другим человеком, не сомневаясь более в своем чувстве к Оленьке, но все-таки думал, что счастье для него невозможно, и грустил посреди своей деятельности.

Но когда барон уведомил его о кончине Катерины Дмитриевны, когда он представил себе Оленьку в несчастье, одну, без помощи и подпоры, заваленную делами и заботами не по летам и силам, он подумал, что теперь или никогда время решиться действовать. В нем вдруг явилась необыкновенная энергия, уверенность и сила.

‘Я люблю ее: отчего же мне не просить ее руки? Зачем я буду молчать долее? Теперь ей нужна подпора для нее и для ее семейства’. Мысль о матери перервала в эту минуту его мысли, но он старался устранить это препятствие, как и всякое другое. ‘Мать моя могла иметь прежде другие намерения относительно меня, но она не может отказать мне теперь в согласии, когда я все выскажу ей. И что может она иметь против нее?’

Недолго соображал молодой человек, что ему делать: сердце его влекло туда, поближе к цели. Он решился ехать к матери и признаться ей во всем.

Во все время сборов и во всю дорогу воображению его представлялась Оленька, грустная, больная от усталости и печали, зовущая его к себе на помощь, и ему казалось, что она стала ему дороже с тех пор, как ее постигло несчастье. Он торопился ехать, ему хотелось скорее увидеть мать свою и выпросить ее согласие и благословение. Но когда он стал приближаться к цели, его вдруг взяло раздумье: ‘Любит ли его Оленька? Не забыла ли о нем, не обманывался ли он, когда надеялся, что она не будет против желания его сердца? Согласится ли она на его счастье?’ И теперь, когда сомнение закралось ему в душу, он понял лучше прежнего, что в этой любви все счастье его жизни. ‘Я уеду на Кавказ, я брошу все, если она не пойдет за меня!’ — решил он в заключение. С такими мыслями приехал он в Воздвиженское и застал соседей у княгини. Барона уже не было, он уехал в Москву к своей баронессе, накануне прибытия Юрия.

В этот же вечер, часа через два после неожиданного возвращения князя, которое удивило и обрадовало весь дом, Оленька приехала в Воздвиженское, с утра приглашенная княгиней. Юлия Федоровна поджидала ее и встретила на крыльце.

— Княгиня занята, у нее гости, которых она вовсе не ждала: я знаю, что вы не любите видеть посторонних людей, — говорила она, провожая ее чрез внутренние комнаты: — но эти гости долго не останутся. Не угодно ли вам дождаться княгини со мной?

‘Пойдемте, Юлия Федоровна, я очень рада посидеть с вами’, — сказала Оленька, которая очень полюбила ее в это последнее время. В коридоре встретился с ними камердинер князя с его дорожным чемоданом. Юлия Федоровна очень смешалась. Оленька взглянула с удивлением на чемодан, на запыленное платье человека, и на лицо его, которое показалось ей знакомым, потом обернулась с вопросом к Юлии Федоровне:

— Кто же это у вас приезжие? Опять барон? — спросила она.

— Нет, он уехал, это не его человек, это так… здешний, — проговорила Юлия Федоровна, запинаясь и не смотря на нее.

Оленька стала догадываться.

— Да кто же такой у княгини? — спросила она не совсем твердым голосом. — Вы мне не назвали кто у нее в гостях.

— Гостей немного, из чужих только Надежда Николаевна с мужем, они недавно приехали в свое Никольское.

— И больше никого? — спросила Оленька, входя в кабинет княгини и прислушиваясь к дальнему говору, который доходил невнятно из второй гостиной.

— Никого чужих.

— Из родных княгини есть кто-нибудь?

— Гостей нет, только князь Юрий Андреевич приехал нынче из Андреевки, мы его не ждали вовсе, княгиня даже испугалась, когда ей доложили.

Оленька чуть не вскрикнула при этой новости. Она ухватилась обеими руками за стул, чувствуя, что ноги ее дрожат и подкашиваются. Она потерялась совершенно при мысли, что он здесь рядом, что ежеминутно может он войти, и что она не в силах будет скрыть от него свое волнение.

— Зачем же вы мне не сказали этого прежде, как только я приехала? — сказала, наконец, Оленька, стараясь говорить хладнокровно: — я не хочу беспокоить княгиню. Я понимаю, что она захочет провести вечер с сыном, посторонние люди тут совсем некстати. Я лучше уеду. Пожалуйста, скажите княгине, что я приеду в другое время. — И она сделала шаг к двери.

— Нет, уж не уезжайте не видавши ее: она ждала вас весь день нынче, и не простит мне, что я не сумела уговорить вас остаться.

— Она ждала меня прежде, она не знала, что ее сын приедет, а теперь ей не до гостей, она так давно не видала князя, я не хочу мешать ей, поверьте, она и не заметит, что я не приехала, и не вспомнит, что приглашала меня.

— Вы не помешаете, вы не то, что другие, чужие, вы никогда не можете быть лишней: княгиня вас так любит. Надежда Николаевна теперь скоро уедет, и тогда вы увидите княгиню: с князем ведь вы знакомы…

— Нет, Юлия Федоровна, извините меня перед ней, я уеду, — сказала Оленька решительно: — пойдемте, я думаю, что еще моя карета не успела уехать, я приеду в другой раз.

Она опять пошла к двери, но старушка остановила ее словами:

— Вам нельзя ехать сейчас, карета ваша уехала, как это всегда водилось, она теперь уже на дороге в Грачево. Да зачем вам торопиться? Останьтесь: я знаю, что княгиня будет очень рада видеть вас.

— Что вы со мной сделали? — сказала Оленька с упреком, не в силах долее скрывать свое беспокойство: — зачем вы отправили мою карету?

Она села, потому что ноги ее дрожали сильнее прежнего. Юлия Федоровна подошла к ней и взяла ее за руку, рука ее была совсем холодна.

— О чем же вы беспокоитесь? — сказала она тихонько ласковым голосом: — Зачем вам уезжать? Разве вы не хотите видеть князя?

Оленька с удивлением и испугом взглянула на нее, но не могла ничего выговорить.

— Неужели вы не хотите встретиться с ним, дать ему взглянуть на вас, поговорить с вами? Ему так хочется вас видеть, — прибавила она тихонько.

— Юлия Федоровна, что с вами? Я вас не понимаю, что вы говорите? Перестаньте, — проговорила Оленька, между тем как разнородные чувства кипели и боролись в ее груди при этих вкрадчивых словах.

— Вас все любят, я знаю, что княгиня вас полюбила как родную дочь, и князь вас любит, я это знаю. В вас, верно, многие влюблены, но так, как он, любить не всякий может: у него такое привязчивое сердце. Неужели вам вовсе не жаль его?

— Ради Бога, Юлия Федоровна, перестаньте, зачем вы мне это говорите, я не хочу вас слушать, я не хочу этого знать, все это вы только вообразили себе, — проговорила Оленька в страшном волнении и стараясь победить это чувство и прервать этот разговор.

Но Юлия Федоровна ее не слушала.

— Разве вы его не любите? — опять спросила она у нее, глядя на молодую девушку своими не очень умными, но добрыми серыми глазками.

— Юлия Федоровна, перестаньте, пожалуйста, или я уйду от вас, вы говорите мне такие вещи, которых я не могу и не хочу понять, — отвечала Оленька: — вы, верно, шутите, но я вас прошу перестать, потому что я не могу слушать вас долее.

— Я говорю не вздор и не пустяки, а серьезно, Ольга Павловна, я знаю, что князь вас любит, — сказала Юлия Федоровна прямо, — я это знаю от него самого, он мне нынче рассказал все. Я прежде тоже слышала, но не от него, а через других. Он любит вас и хочет просить вашей руки. Он за тем и приехал. Неужели вы ему откажете, неужели вы его не любите?

Как громом пораженная, Оленька сидела без движения, не в силах выговорить слова. Она только чувствовала, как сердце ее бьется чуть-чуть в груди, будто замирая от счастья.

— Он меня любит? — чуть слышно выговорила она, наконец, стараясь понять эти слова.

— Да, он вас любит, — отвечала Юлия Федоровна: — он так долго горевал, бедный, он и теперь не смеет надеяться. Он приехал сюда, потому что узнал о вашем несчастье. Как только он узнал, что вы остались одни на свете, он не вытерпел и приехал.

Оленька вспомнила о своей матери, и слезы заблистали в ее глазах, вспомнила о княгине и сказала гордо и твердо: ‘Княгиня не захочет этого, а я ни за что на свете не пойду в семью, где мне не будут рады’.

— Княгиня желает этого, она вас любит, она вас знает. Она сама первая писала к князю, да это письмо разъехалось с ним и не застало его. Он прискакал сам, как только узнал о вашем несчастье. Вы пойдете за него, вы его любите? — спросила она под конец, высказав ей все, что знала и что обещалась княгине скрывать от всех, и что князь ей говорил по секрету.

Оленька не могла выговорить своего ответа, она думала в эту минуту, как порадовалась бы ее счастью ее мать, и тихонько плавала на груди доброй Юлии Федоровны от радости и горя.

Потом они разговорились, и Оленька призналась, как она любила князя без надежды на счастье. Она припомнила слова Кити и барона и спросила у Юлии Федоровны, правду ли они говорили, и кто была невеста князя, и как все это было?

На это старушка не умела и теперь дать ей полного объяснения, но совершенно успокоила ее, сказав, что князь никогда не желал той свадьбы и любил только ее одну.

Занятые своим разговором, не замечая времени, они проговорили долго, и не слыхали, как говор в гостиной затих, как прогремел уезжавший со двора экипаж, как приближались два говорящие голоса, один мужской, другой женский. Они говорили негромко, но можно б было, прислушавшись, узнать их. Наконец отворилась дверь. Поднимая драпри своего кабинета, княгиня показалась в дверях. Обе, Оленька и Юлия Федоровна, смутились при ее входе. Княгиня посмотрела на них пристально, один взгляд объяснил ей все, что происходило между ними. Оленька опустила глаза, понимая, что судьба ее решается в эту минуту.

— Юлия Федоровна, вы, кажется, и тут тоже меня предупредили? — спросила княгиня, обращаясь к старой девушке, которая встала в смущении перед ней: — вы не с одним Юрием, а, кажется, и с Оленькой поговорили прежде меня?

— Княгиня, простите мою смелость, я право сама не помню, как я это сделала, как я все выболтала.

— Она вас выслушала? Так Бог вас простит, Юлия Федоровна: я не сержусь на вас, хотя вы отняли у меня наслаждение первого объяснения с ними, — сказала княгиня. — Оленька, вы знаете теперь все, согласны ли вы выйти замуж за моего сына? Скажите только да или нет.

Еще минута, и князь, который слушал за дверью, бросился в комнату и с благоговением остановился, увидев ту, которую он так горячо любил, в объятиях своей матери!

Неделю спустя все в Москве уже знали о предстоящей свадьбе, и сплетням не было конца. Больше всех доставалось от матушек Марье Ивановне: все уверяли, что дело было слажено ею одною, и что на такие тонкие дела старые девушки-бабушки способнее самих матерей.

С тех пор прошло несколько лет. Любовь, влияние любящей женщины привязали князя к жизни, преобразив его жизнь и характер. Из вялого и ленивого он стал деятельным и сильным человеком, способным к полезному делу. Княгиня, мать его, не нарадуется на своего сына, не налюбуется на его семейное счастье.

Тригорский.

1855-1856

‘Русский Вестник’, NoNo 1—2, 1856

Оригинал здесь — http://rusvestnik.ru/

В свете и дома.

Часть первая.

Счастливое детство. — Первое горе.

Горе от любви.

Читайте также: