В сумерках. Рассказы и очерки Н. Чехова. СПб., 1887 г.
(Разбор А. Ф. Бычкова)
ПРИМЕЧАНИЯ
В сумерках. Рассказы и очерки Н. Чехова. Спб., 1887 г., Бычков Афанасий Федорович, Год: 1888
Время на прочтение: 7 минут(ы)
А. П. Чехов. ‘В сумерках’. Очерки и рассказы
Серия ‘Литературные памятники’
М., ‘Наука, 1986
Несколько лет тому назад начали появляться в разных ежедневных газетах небольшие рассказы г. Чехова, предметом для которых служили явления обыденной жизни. Эти рассказы, несмотря на то, что наскоро читались и быстро были позабываемы, тем не менее обнаруживали в авторе и наблюдательность и уменье живо и естественно передавать подмеченное, почти исключительно впрочем с целью вызвать улыбку в читателе. В 1886 году вышли в свет его ‘Пестрые рассказы’. Книга под этим заглавием содержала в себе рассказы и очерки, частию уже напечатанные, частию новые, в числе которых было несколько очень милых, обративших на себя общее внимание. С этого времени критики начали усматривать в г. Чехове большой талант. В следующем 1887 г. явился новый сборник г. Чехова, носящий заглавие: ‘В сумерках. Рассказы и очерки’. О достоинстве рассказов, вошедших в этот сборник, мне предстоит дать отчет. Всех рассказов помещено в книге 16-ть. Они, как и прежние, небольшого объема, и в них точно так же виден несомненный талант в изображении картин природы и бытовых сцен, а иногда даже в художественной выдержанности характеров действующих лиц, замечается искусство нередко одной чертою дополнить картину, сообщить читателю то, что происходило между действующими лицами ранее того момента, о котором идет речь. Но тем не менее нельзя не пожалеть, что дарование автора употреблено на такие незначительные вещицы, которые более или менее носят следы случайности, в которых чувствуется, что он передает то, что попалось ему на глаза, что остановило его внимание в рассказе того или другого лица.
Лучшие по достоинству из рассказов те, которые имеют сравнительно больший объем, именно: ‘Верочка’, ‘Несчастие’, ‘Агафья’ и ‘Святою ночью’.
Содержание рассказа ‘Верочка’ самое обыкновенное, весьма часто повторяющееся в жизни. Молодая девушка Вера Гавриловна Кузнецова, дочь председателя земской управы, человека пожилых лет, полюбила Ивана Александровича Огнева, приехавшего в один из наших глухих уездов для собирания статистических сведений. Огнев во все время своей командировки и дневал и ночевал в усадьбе Кузнецова, нередко беседовал и совершал прогулки с Верой Гавриловной, не оказывая ей особенного внимания, а между тем чувство любви к нему не только заронилось в грудь девушки, но и постепенно разрасталось, хотя оно с ее стороны не было ничем обнаруживаемо. Наконец наступило время Огневу расстаться с гостеприимным кровом, и вот в последние минуты его пребывания в усадьбе совершенно неожиданно для него разыгралась история. Он уже простился с стариком и направился в город, как у садовой калитки повстречался с Верою Гавриловною. ‘Они пошли по дороге. Деревья не заслоняли простора, и можно было видеть небо и даль. Точно прикрытая вуалью, вся природа пряталась за прозрачную матовую дымку, сквозь которую весело смотрела ее красота, туман, что погуще и побелее, неравномерно ложился около копен и кустов, или клочьями бродил через дорогу, жался к земле и как будто старался не заслонять собой простора. Сквозь дымку видна была вся дорога до леса с темными канавами по бокам и с мелкими кустами, которые росли в канавах и мешали бродить туманным клочьям. В полуверсте от калитки темнела полоса кузнецовского леса’. Долго шли молодые люди молча, если не считать незначительных вопросов и ответов, которыми они перебрасывались. Наконец они дошли до небольшого узкого мостика, который находился в 20 шагах от леса.
‘Ну, вот и мостик! — сказал Огнев.—Тут вам поворачивать назад…
Вера остановилась и перевела дух.
— Давайте посидим,— сказала она, садясь на один из столбиков.— Перед отъездом, когда прощаются, обыкновенно все садятся’.
Огнев примостился возле нее на своей вязке книг и продолжал говорить. Своими участливыми вопросами о состоянии ее здоровья и о причине грусти, видимой на ее лице, Огнев вызвал в девушке признание, что она его любит. ‘Я… я люблю вас!’ — и полилась неудержимым потоком ее горячая речь, так долго таившаяся в уме и сердце, а он, сдержанный и холодный, нисколько не ожидавший признаний, полный страха, чтобы не увлечься девушкой, в ответ на ее слова забормотал: ‘Я, Вера Гавриловна, очень благодарен вам, хотя чувствую, что ничем не заслужил такого… с вашей стороны… чувства. Во-вторых, как честный человек, я должен сказать, что… счастье основано на равновесии, то есть когда обе стороны… одинаково любят… Я вас настолько уважаю, что… мне больно!’
Этого было достаточно для девушки, она сразу поняла, что в избраннике ее сердца нет ни искры любви к ней — и все мечты ее мгновенно разлетелись. Вера стала вдруг серьезной, побледнела, поникла головой, резко повернулась и быстро пошла назад к усадьбе.
Огнев последовал за нею, на все его жалкие слова она отвечала молчанием, и только у калитки она мельком взглянула на него и, согнувшись, кутаясь в платок, быстро пошла по аллее.
А Огнев постарался убедить себя, что нельзя же насильно полюбить, и только тогда, ‘когда скрылась Вера, ему стало казаться, что он потерял что-то очень дорогое, близкое, чего уже не найти ему. Он чувствовал, что с Верой ускользнула от него часть его молодости и что минуты, которые он так бесплодно пережил, уже более не повторятся’.
Но этот проблеск чувства у Огнева продолжался недолго, его быстро сменила себялюбивая рассудительность и, отыскивая причину своей холодности к девушке, он незаметно дошел до города. ‘Войдя к себе в комнату, Иван Александрович опустился на постель и долго, долго глядел на огонь, потом встряхнул головой и стал укладываться’. Вот сжатое содержание рассказа, изложенного автором просто, тепло и психологически верно: он сумел проникнуть в тайник душевных движений двух выведенных им действующих лиц, и надо сказать, с большим искусством и в высшей степени правдоподобно — а в этом заключается мастерство художника — изобразил борьбу, которая происходила в душе девушки, пока она не произнесла роковых для нее слов: ‘я вас люблю’.
Единственно в чем можно упрекнуть автора, так это в том, что он совершенно не коснулся отношений Огнева к Вере Гавриловне, предшествовавших ее признанию, которое таким образом является совершенною неожиданностию. Вследствие этого и весь рассказ представляется эпизодом, заимствованным из целой бытовой эпопеи, к которому как-то искусственно приставлено вступление.
К числу удачных психологических этюдов можно также причислить ‘Несчастье’. Главными действующими лицами в нем являются Софья Петровна Лубянцова, молодая красивая женщина, и присяжный поверенный Ильин, старинный ее приятель и сосед по даче. Ильин упорно ухаживает за Лубянцовою, она просит его оставить ее в покое, просит остаться друзьями, но все ее доводы, все ее просьбы ни к чему не приводят. Мало-помалу Лубянцова, незаметно для себя самой, увлекается Ильиным, но, желая остаться верною и доброю матерью, ищет опоры у мужа, но ее не находит. Таким образом последняя ее надежда рушилась, и она под влиянием страсти вышла из дома. Непреодолимая сила гнала ее, она задыхалась, сгорала от стыда, но то, что толкало ее вперед, было сильнее и стыда ее, и разума, и страха. Рост страсти Лубянцовой к Ильину, борьба между долгом и увлечением подмечены и переданы весьма верно.
Нежная задушевность и особенная теплота чувства замечаются в рассказе ‘Святою ночью’. Содержание его несложно, просто и состоит более в описании, чем в действии. Автор пожелал переправиться через реку Голтву в монастырь, чтобы присутствовать при торжественном богослужении в день Пасхи. При переезде на пароме через реку автор вступил в разговор с послушником Иеронимом, на которого возложена обязанность перевозчика. Иероним между прочим сообщил о смерти иеродиакона Николая и в грустном настроении от этой потери вспоминает с особенною любовию об его прекрасных качествах и добром сердце. В числе других качеств покойник имел дар писать акафисты, и в доказательство этого и трудности их составления Иероним приводит несколько примеров. ‘Нужно, чтоб все было стройно, кратко и обстоятельно,— говорил Иероним.— Надо, чтоб в каждой строчечке была мягкость, ласковость и нежность, чтоб ни одного слова не было грубого, жесткого или несоответствующего. Так надо писать, чтоб молящийся сердцем радовался и плакал, а умом содрогался и в трепет приходил. В Богородичном акафисте есть слона: ‘Радуйся, высото неудобовосходимая человеческими помыслы, радуйся, глубино неудобозримая и ангельскима очима!’ В другом месте того же акафиста сказано: ‘Радуйся, древо светло плодовитое, от него же питаются вернии, радуйся, древо благосеннолиственное, им же покрываются мнози! Древо светлоплодовитое… древо благосеннолиственное’… Найдет же такие слова! Даст же господь такую способность! Для краткости много слов и мыслей пригонит в одно слово, и как это у него все выходит плавно и обстоятельно! ‘Светоподательна светильника сущим’…—сказал в акафисте к Иисусу Сладчайшему. Светоподательна! Слова такого нет ни в разговоре, ни в книгах, а ведь придумал же его, нашел в уме своем!’ Никто, надеюсь, не станет отрицать, что такова и должна была быть речь у послушника, проникнутого благоговением к составителю акафистов. Из этого же рассказа приведу прекрасное описание Голтвы и ночи на Великий день: ‘В обыкновенное время Голтва представляет из себя речонку средней руки, молчаливую и задумчивую, кротко блистающую из-за густых камышей, теперь же предо мной расстилалось целое озеро. Разгулявшаяся вешняя вода перешагнула оба берега и далеко затопила оба побережья, захватив огороды, сенокосы и болота, так что на водной поверхности не редкость было встретить одиноко торчащие тополи и кусты, похожие в потемках на суровые утесы’.
‘Было темно… Мир освещался звездами, которые всплошную усыпали все небо. Не помню, когда в другое время я видел столько звезд. Ради праздничного наряда вышли они на небо все до одной, от мала до велика, умытые, обновленные, радостные, и все до одной тихо шевелили своими лучами. Небо отражалось в воде, звезды купались в темной глубине и дрожали вместе с легкой зыбью. В воздухе было тепло и тихо’.
Не дурны также следующие рассказы, находящиеся в рассматриваемом сборнике: ‘Мечты’, в котором действующими лицами являются не помнящий родства бродяга и двое сотских, его сопровождающих, ‘На суде’ — верный список с действительности, к сожалению, как-то круто обрывающийся, ‘Кошмар’, в котором весьма рельефно очерчена фигура отца Якова, занимающего место в бедном приходе, едва доставляющем ему средства, чтобы не умереть с голода. Находясь в постоянной борьбе с нуждою, отец Яков равнодушно выслушивает предложение Кунина, молодого человека, вернувшегося из Петербурга в свое Борисово, относительно заведения церковно-приходской школы, является растерянным от желания скрыть свою бедность и вследствие этого едва не лишается места и черствого куска хлеба.
Менее удачны рассказы: ‘Пустой случай’, ‘Событие’ и ‘Ведьма’. В этом последнем изображена неприглядная жизнь молодой дьячихи, которую муж считает за ведьму, чем и объясняет поднявшуюся вьюгу и приезд на ночлег сбившейся с дороги почты, сопровождаемой почтальоном, радушно принятым дьячихой.
Подведу итог всему сказанному. Книга под заглавием ‘В сумерках’ свидетельствует о несомненном таланте г. Чехова, в рассказах, в ней помещенных, много наблюдательности и искренности, выведенные в них лица отличаются жизненною правдою, встречаются между рассказами художественно исполненные, но также деланные и придуманные (‘Ведьма’), растянутые (‘Пустой случай’) и бессодержательные (‘Событие’), язык живой и правильный, хотя иногда попадаются неточные и неправильные выражения, как например: на траве висят тусклые, недобрые слезы (стр. 3), прекрасно симулировал влюбленного (стр. 23), где бы я мог сгодиться (стр. 25), и утеряет для него навсегда свое реальное значение (стр. 83), внутри все сарайно (стр. 103), такова уж планида русского лица (стр. 134), когда я под столом пешком ходил (стр. 146), большая шестиглавая церковь с поржавленной крышей (стр. 163) и др.
Выше я привел несколько прелестных описаний природы, позволяю себе присоединить к ним, в доказательство уменья Чехова живописать природу и подмечать в ней разнообразие явлений, другое описание тумана из рассказа ‘Мечты’.
‘Путники давно уже идут, но никак не могут сойти с небольшого клочка земли. Впереди их сажен пять грязной, черно-бурой дороги, позади столько же, а дальше, куда ни взглянешь, непроглядная стена белого тумана. Они идут, идут, но земля все та же, стена не ближе, и клочок остается клочком. Мелькнет белый, угловатый булыжник, буерак или охапка сена, оброненная проезжим, блеснет ненадолго большая мутная лужа, а то вдруг неожиданно впереди покажется тень с неопределенными очертаниями, чем ближе к ней, тем она меньше и темнее, еще ближе — и перед путниками вырастает погнувшийся верстовой столб с потертой цифрой, или же жалкая березка, мокрая, голая, как придорожный нищий. Березка пролепечет что-то остатками своих желтых листьев, один листок сорвется и лениво полетит к земле… А там опять туман, грязь, бурая трава по краям дороги’.
Принимая во внимание достоинства сборника рассказов г. Чехова под заглавием ‘В сумерках’, я, несмотря на некоторые в них недостатки, мною указанные, считаю его заслуживающим почетного отзыва и даже поощрительной премии, если этому не будет препятствовать пункт б 9 Правил.
Впервые: Четвертое присуждение Пушкинских премий. СПб., 1888, с. 46—53. (Сборник Отделения русского языка и словесности имп. Академии наук, т. XLVI, No 1).
В рецензии инициал Чехова указан ошибочно.