В стране песцов, Пинегин Николай Васильевич, Год: 1932 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 17 минут(ы)

Скачать в PDF

Скачать в FB2

Н. Пинегин

В СТРАНЕ ПЕСЦОВ

Иллюстрации Автора

Издательство Писателей в Ленинграде

1932

0x01 graphic

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Правительство молодой Якутской советской социалистической республики обратилось к Академии наук с просьбой всесторонне исследовать территорию республики с целью выявления ее богатств и рационального использования их. Якутская республика занимает площадь, которая превышает территориально все зпадно-европейские государства. Якутия изобилует ископаемыми богатствами. В южных частях Якутии взращиваются арбузы, северные же области ее омываются Ледовитым океаном и являются странами, где не бывала совсем нога исследователя, где возможны еще географические открытия. (Из газет 1925 г.)

В текущем году в план работ Якутской экспедиции Академии наук включается исследование полярных областей Якутии, в том числе Новосибирских островов, лежащих в Ледовитом океане. На острове Большом Ляховском предполагается постройка пстоянной полярной станции. Во главе экспедиции будет стоять известный путешественник Н. В. Пинегин. Экспедиция отправляется из Ленинграда в начале мая. (Из газет 1928 г.)

Вот пачка писем. Год тысяча девятьсот двадцать восьмой. Разбирая эти клочки бумаги, один за другим, представляю своих корреспондентов. Их много. Беру наудачу — бухгалтер в глухом и безгазетном городишке Оханске. Вижу, как за столиком с недопитым стаканом чая, склонившись, акуратно выводит плотный человек твердые и ровные строки:

Академическому руководителю Северной экспедиции тов. Пинегину, Н. В.

Прочитав сегодня в газете о снаряжении и отправке экспедиции на крайний север Якутской советской социалистической республики, я решил обратиться к вам с запросом, не буду ли я полезен в качестве рядового участника или даже черной рабочей силы предполагаемой экспедиции. Сообщаю сведения о себе:

1. Мне 28 лет (1900 г.).

2. Имею среднее образование (реальное училище, 6 классов).

3. Специальность — счетоводство и бухгалтерия.

4. Здоров, т. е. не имею существенных отклонений от нормы (глаза, руки, сердце, легкие, ноги в полной исправности).

5. Читал книгу Нансена и вашу о путешествии с Седовым. Чувствую большое влечение к северу и желал бы испробовать свои силы на севере.

Еще раз выражаю искреннее и страстное желание участвовать в далекой экспедиции под вашим руководством, с предоставлением любой работы.

Александр Воскобойников, уроженец Вятской губернии, села Юкаменского.

Бухгалтер внимательно перечитывает обе страницы. Все в порядке. Среди ведомостей под счетами находит конверт и красивым почерком гонит четкую пропись: ‘Ленинград. Академия наук…’ И по линейке два раза подчеркивает.

Серый конверт со штемпелем ‘Сольвычегодск’. Письмо размашистым почерком, буквы прыгают. Даже брызги от пера.

Наверное, где-нибудь в уголке клуба, ероша вихры, пишет рубаха-парень:

Уважаемый глава экспедиции. Хоть я и не был на севере, но чувствую к нему ужасно большое влечение. Поэтому давно мечтал принять участие в экспедиции в отдаленные страны и вообще попутешествовать. Теперь я служу по канцелярской части, но ощущаю в себе уверенность, что буду пригоден и для помощи в ваших подвигах. Я очень сильный, недавно в нашем кружке получил первенство по метанию копья. Кроме того состою в кружке эсперантистов и очень увлекаюсь этим — будущим международным языком. От роду имею 19 лет. Пожалуйста, уведомьте о вашем согласии на мое участие в экспедиции на острова, за что буду благодарен.

Эсперантист М. Ларионов.

Вот — на линованой бумаге:

Письмо от плотника Степана Друшкова товарищу начальнику.

Прошу, не обидьтесь за мое неграмотное письмо, затем что сказывал Григорий Иваныч, которого знаете, про вашу уважительность, с его же рокмендацыи пишу письмо, чтоб взяли плотником на остров, могу дом рубить срубом и в лапу, обучен рубанить, фуганить и тес хорохорить, жалованья, как положите, такое ответственное дело проведать острова, в чем и подписуюсь. Еще могу замок рубить русский и немецкий.

Плотник Степан Друшков.

Как только разнесется весть о новой экспедиции, к начальнику ее плывут десятки, а иногда и сотни подобных писем. Как отвечать на все порывы людей к кипучей деятельности, с жаждою подвигов? Как определить по письму, годен ли мечтающий о севере для тяжелой работы?

Никто не представляет, что путешествие на дальний север — не веселая прогулка, но почти всегда синоним тяжелого труда. Известный путешественник Пири говорил: ‘Полярная работа — такая же работа, как всякая другая’. Я бы добавил: часто она однообразна, а подчас и чертовски скучна.

Да, наш бухгалтер, унесшись в мечтах от столбиков с мертвыми цифрами, от сальдо и дебетов к далеким и привлекательным просторам севера, конечно, не думал, что за такими же столбцами сидит в Ленинграде до поздней ночи начальник экспедиции. Для него каждая костяшка на счетах живет. А итог — половина успеха задуманного дела. Малейшая ошибка в этих цифрах стоит лишений, а может быть и жизней.

И горячий эсперантист, ‘служащий по канцелярской части’, не видит, как, в часы его занятий у опостылевшей конторки, другой ‘счастливец’, уезжающий в далекие страны, записывает в грузовую книжку ряд скучнейших названий:

Коробок энтомологических пустых — 4 штуки,

Подставок для пробирок — 3 штуки,

Ваты укупорочной — 6 килограмм,

Зажигалок с крышкой — 7 штук,

Линя смоленого — 1 бухта,

Картофеля сушеного — 10 килограмм.

А в эту же минуту еще один ‘счастливец’, сидя в приемной торгового зава, перечитывает официальную бумажку с длинными колоннами названий и цифр, — нет ли в ней пропуска. А очередь к заву длинна.

Вот четвертый — по специальности биолог — в морозный февральский день в нетопленой кладовой с низкими сводами тщательно упаковывает в ящики рубанки и сверла, посуду и гробы {Посуда для консервирования крупных рыб.} для рыб. До полярной области еще далеко. Дело происходит в Ленинграде. Но совсем по-полярному мерзнет нос и коченеют руки.

В книге Нансена, да и в моей, — грешен и я, — поэтически описывается праздничное отплытие полярной экспедиции от портовой набережной, сплошь запруженой народом. Речи, пестрота флагов и музыка. Не знаю, как было дело с Нансеном. Вероятно, нашел он достточно воли подбодриться и привести себя в порядок для торжества отплытия. Так было и с нами при отправлении к северному полюсу. Теперь другая картина. Почти что будни.

Вокзал Октябрьской дороги. До отхода поезда остается 25 минут, а на автомобиле у товарной кассы груда ящиков еще так велика. Начальник экспедиции не отходит от телефона в кассе: в последний момент пришли из-за границы вещи, их срочно принимает один из сотрудников. А он, как все, не спал двое суток. Справится ли? Вещи необходимо доставить в вагон к отходу поезда… Остается 12 минут, а здесь в кассе все еще не кончено заполнение накладной. Где-то на автомобиле несется сотрудник. Не забыт ли ящик вверху? Движутся бесстрастные стрелки на циферблате. Взгляд на часы — только 5 минут. Кассир бесконечно долго ведет счет денег.

— Товарищ, вы зарежете нас.

За 3 минуты вбегает запыхавшийся сотрудник.

— Поспел. Вещи в вагоне. Все в порядке. Нет, не забыл. Вас ищут на платформе. Провожающие. Говорят, что экспедиция сегодня наверно не успеет отправиться.

— Отстать нельзя. Успеем. Посмотрите у багажного вагона, не оставлено ли кондукторами в спешке какой-нибудь вещи.

За одну минуту до отхода поезда вбегает второй сотрудник.

— Николай Васильевич, уже второй звонок. Вы не останетесь?

— Идите в вагон. Я сейчас.

Перед самым отходом поезда мимо группы провожающих, не видя их, вихрем проносятся в расстегнутых пальто два человека. Кондукторы уже подносят свистки к губам. Через несколько секунд начальник экспедиции, стоя на подножке вагона и целуя поспешно дочь, замечает людей с цветами, бегущих растерянной кучкой к вагону. Но поезд трогается и развивает ход.

Вот вторая картина. На дальнем севере в средине полярной ночи, когда лишь в полдень бывает чуть заметный рассвет, по тундре пестрая движется ниточка — упряжка собак. Рядом с ней то бегут, то присядут на сани два человека. Мороз с ветром. По снегу струится густая поземка. Слепит глаза и больно колет открытые щеки и нос. Кругом муть и мгла, и темная синь. Длинный цуг собак у потяга, их быстро движущиеся лапки и ровная линия у горизонта,— все тонет в неясности и дымке метели. Под полозьями нарты однообразные, как шпалы, проскакивают застружины. По этим чертам на снегу — следам давно унесшихся ветров — путники держат свой курс. И каждый день после ночлега в маленькой землянке-поварне, в которую с трудом лишь могут втиснуться и лечь три человека, бегут усталые собаки все в такую же серо-голубую мглу.

Отыграют на небе сполохи,{Северное сияние.} отсветит слабая заря полярной ночи, взойдет и скроется луна, отплывут назад немерянные версты, пройдут несчитанные часы, собаки остановятся у новой такой же поварни. Новый ночлег. И будет новый день, такой, что не вспомнить потом, где он прожит был.

А если бы достать, как в сказке, ‘хрустальное всевидящее око’, оно отыскало бы в великом северном просторе одинокую темную точку, к которой стремятся люди, пересекающие тундру с запряжкой собак. Эта точка — уединенный дом на заснеженном острове, крайний к северу человеческий дом. От него до полюса пустыное море, покрытое торосистым льдом.

Тускло светится через морозные узоры заснеженное окно. За ним — низенькая комната с серыми стенами. Перед листом бумаги, исчерченной цифрами и длинными формулами, в порядочно потрепанной одежде, согнувшись, сидит человек.

Скрипит дверь. Темным силуэтом на оконных узорах вырастает другой человек в мохнатой засаленной фуфайке. Смотрит через плечо на цифры, потом произносит:

— Идем дрова пилить.

В молчании надеваются куртки. Двое выходят из дома.

Метель. У крыльца вихрями бьется сухая и тонкая снежная пыль. Длинным потоком такой же пыли курится край крыши. Куртки белеют быстрее, чем на мельнице.

Две человеческих фигуры быстро тают в серой шуршащей мгле.

Пройдут минуты. Вьюга успеет вырыть новые заструги и затуманить свежие следы на снегу. Тогда на косогоре у моря покажутся двое — согбенные, соединенные тяжелым бревном на плечах, серые, заплеванные вьюгой люди. В шорохи и стоны вьюги скоро вплетется размеренное протяжное чавканье пилы.

Еще минута — раскроется темная пасть: дверь вытолкнет на вьюгу новую неясную фигуру, в руках ее дымящееся ведро. Потонет и этот во мгле метели, нырнув под угор, туда, где, засыпанные, смирно лежат в снежных ямках собаки. Как знак прихода человека, донесутся смягченные лай и звуки грызни за еду. И смолкнут. Дверь выбросит еще одного торопливого. Фонарик его попрыгает и помаячит неясным зайчиком у будок с инструментами, мелькнет у термометров на почве и влезет отсветом по перекладинам флюгера. Потом — поплывет, поплывет и спрячется в двери.

И останутся серая мгла с морозом, метель и чавканье пилы. Придет время — их покроет новый звук, машинный, мягкий, рокочущий, мощный. Этот родит яркие полосы света из окон и чернь на переплетах их, и новый воющий звук, исходящий из дома.

Если пойти искать место зарождения этого звука, придете в тесную комнатку, сплошь заставленную, приборами. Они сияют лаком, никкелем, бронзой и полированным мрамором. Увидите бородатого волшебника, с бахромой у обшлагов и блестящей заплатой на заду. Волшебник занят какой-то игрой: трогает палочкой золотые спирали в шкафу с длинными странными лампами. Оттуда выскочит и злобно вонзится в волшебную палочку огненная голубоватая струя. Потом погаснет. А бородатый волшебник оседлает голову стальной полоской с наушниками и сядет у стола. Под умелой рукой его будут проскакивать искры, посыплются дробные звуки. — Радио работает. Волшебник — это радист. А пятизначные цифры перед его глазами — шифрованная телеграмма о наблюдениях полярной станции за прошлый день.

В соседней комнате, когда вернутся иззябшие пильщики, тяжело ухнет на пол вязанка дров. Заворчит радист:

— Тише, чорт вас…

Пройдет еще положенное время.

На звуки собираемой посуды выйдут из своих углов в большую комнату и радист, и пильщики, и шустрый человек.

Будут вести за обеденным столом вялый разговор:

— Сегодня в метелемере семьдесят пять.

— Да, этот месяц, пожалуй, будет рекордным. Семнадцатый день дует, не переставая. А на второе что?

— Манная каша, — раздается голос из кухни.

— Опять. Опять на детском положении! Когда же доберусь я до доброго кусочка ветчины?

И оборвется. Остается один звук ложек. А за стенами дома возня сильней бушующей метели. Дом начнет слабо дрожать.

Завывает антенна.

За белыми окнами тьма.

Снова выйдет из кухни человек с ведром и распахнет входную дверь. Плотным клубом вкатится по полу серое облако.

Когда облако рассеется, на месте его окажется серый завьюженный пес. Станет ласкаться к людям и навастривать уши в сторону громкоговорителя. А еще через часы погаснут в доме огни.

Когда затрещит будильник, сумрачный человек зажжет свечу, начнет одеваться. И наступит новый день, похожий на прошедший, такой, что не вспомнишь потом, как он прожит.

Вот кадры из картины — ‘Действительность в полярной стране’.

0x01 graphic

ГЛАВА ВТОРАЯ

Сто восемь лет раньше нас ехал на Новосибирские острова лейтенант Анжу. Ехал, как и мы, исследовать их. В те времена не было еще помина о железных дорогах и пароходах. От самого Санкт-Петербурга надо было ехать на перекладных лошадях через всю Сибирь, сначала в Иркутск, потом до легендарного тогда Якутска. В Якутске путешественнику предоставлялся на выбор один из трех путей почти одинаково тяжелых. Первый — отправиться сплавом до устья Лены и там дожидаться конца темного времени года, чтобы проехать на острова по замерзшему морю, второй — ждать зимней дороги в Якутске и ехать через Устьянский Острог, третий путь — сухопутный на вьючных лошадях до верховья реки Яны, со сплавом по ней до низовья, чтобы через тот же Устьянский Острог будущей весной выехать на острова.

Почти год нужно было потратить во времена Анжу, чтобы добраться до Новосибирских островов.

Мы, люди начала двадцатого века, рассчитывали попасть на острова через три месяца. Первые три четверти пути — до Якутска — по железной дороге, На автомобиле и пароходе — можно теперь проехать налегке в три недели. Труднее осилить последнюю четверть — до островов. Тут и поныне средства сообщения не многим лучше, чем во времена Анжу. Но перед нами была возможность, которой не имел ни один из прежних исследователей, — пройти на острова из устья Лены морским путем.

Лейтенант Анжу после горячки сборов не имел возможности отдохнуть, как мы, в удобном мягком вагоне. Он должен был день и ночь ехать на перекладных лошадях, ночуя в кибитках, раскладывать на станциях походный погребец, пить чай, торопливо закусывать и снова мчаться дальше, безостановочно, строптиво погоняя ямщиков.

Нас скорый поезд доставил на седьмые сутки в Иркутск, в бывшую сибирскую столицу. Иркутск уже давно потерял свое значение центра, куда стекались сибирские богатства. А революция переместила и административный центр. Современные центры Сибири — Новосибирск и Красноярск — молодые города, растущие с американской быстротой и с каждым годом меняющие свой облик.

Но Иркутск в стороне, он еще не сменил прежнего лика. Это видишь с момента приезда. С вокзала в город можно попасть только через понтонный мост. На мосту, над голубой водой быстрой Ангары, стоит будочка, вас остановят здесь, сторож возьмет плату за переезд по мосту — обычай совсем средневековый. Извозчик на разбитой линейке повезет по улицам, обставленным низкими домиками с маленькими окнами, — у каждого ставни, ворота прочны, и высоки заборы. Ближе к центру дома побольше, но тип их тот же: низкие потолки, тесные и темные каморки. Купцы и мещане строили эти дома.

Таковы же и гостиницы. В них, в этих самых ‘номерах’, останавливались торговцы, счастливые золотоискатели и приезжие Чиновники — цари и боги отрезанных от мира мест. Хозяин гостиницы, стоя в дверях вашей комнаты, со вздохом пожалуется на тяжелое теперешнее житье и расскажет о ‘хороших прежних временах’, о веселом и бесшабашном разгуле прошлого, о штуках красного сукна, разостланных от номера гостиницы до ближнего трактира, чем после каторжной и окаянной жизни в тайге тешил свою душу внезапно разбогатевший старатель по золоту, о десятках извозчиков с бубенцами, лентами и колокольцами впереди тройки с удалым купеческим сынком, о золоте, кидавшемся пригоршнями, и о мешках монеты для жадной уличной толпы. Вид улиц таков, что сразу встанут в памяти записки жены декабриста Раевской, сразу вспомните о длинных вереницах людей в серых халатах с выбритыми наполовину головами и бубновым тузом на спине, вспомните, что только недавно замолк здесь слитный звон кандалов и не успела еще зарасти дорожка к дому, огороженному высоким частоколом, про которую и теперь еще распевают:

От подъезда есть дорожка,

От Иркутскова прошла.

Той дорожкой ехал барин,

Незнакомый господин.

Он со мною поровнялся,

Сказал кучеру: ‘Постой!

Ты скажи-ка, друг любезный,

Это что за дом большой?’

‘Это, барин, дом казенный,

Александровский централ …’

Но это — в прошлом. Растущее поколение не видело этих тяжелых картин. Оно помнит лишь недавнее — банды чехо-словаков, их хозяйничанье, отряды суровых партизан со всех концов Сибири и разруху междувластья, когда среди белого дия на улицах носились разбойники ‘кошевники’, выхватывавшие прохожих в хорошей верхней одежде на глазах у всех. Эти удальцы, накидывая на жертву аркан и с гиком и свистом погоняя лошадей, волочили ее за собой, на ходу догола раздевали ‘чюнаря’, бросали в сугроб и скрывались в глухом переулке или за городом.

Теперь Иркутск — советский город, центр пушных и хлебных заготовок. Тянутся по улицам обозы с товарами, на площадях, у складов торговых организаций, грузятся на подводы тюки и ящики, которые пойдут быть может на побережье Ледовитого моря или на юг, к границам Монголии и Китая. Нет еще трамвая, но бегают шустрые автомобили, и ходит по главной улице автобус, переделанный домашними средствами из старого грузовика. Вместо прежних трактиров, открылись клубы и библиотеки. В городском театре застали мы оперу. Будущее города велико.

Но есть много старого в подозрительных со ставнями окошках, — в них дырочка-глазок. Жутко еще поздним вечером итти по окраинным переулкам. Бывают изредка случаи — в глухих местах у Ангары спускается на мирного прохожего аркан живучего ‘кошевника’. И говорят на окраинах на воровском — ‘блатном’ — жаргоне.

Совсем недавно в Иркутске кончался для едущих на Лену культурный путь. Дальше нужно было двигаться на лошадях. Теперь проложено до Качуга (на верхней Лене) приличное шоссе. Ежедневно из просторного двора Автопромторга отправляются несколько могучих ‘фомагов’ — грузовиков. С ними же едут и пассажиры, если нет возможности отправиться с более удобным, прекрасным дилижансом Наркомпочтеля. Сообщение между Иркутском и Качугом поддерживается почти круглый год, за исключением времени, когда шоссе заносится глубокими снегами.

Наши грузы ушли вперед на тяжелых машинах, сами же Мы отправились на легковом автомобиле того же Автопромторга.

Дорога до Качука — полнокровная артерия: по ней текут товары для всей Якутии. Тортовый путь пролегает тут давно, со времени завоевания Сибири. Все деревни и села по пути богаты. Здесь всегда промышляли извозом. Дома обширны, со множеством служб, некоторые походят на помещичьи усадьбы. Но и рядовые избы все с белыми наличниками у окон и с ажурными украшениями на воротах. На остановках расскажут вам обязательно об источнике богатства того или другого местного богатея. Почти во всех рассказах — кровь. Много купцов и золотоискателей исчезло бесследно на этой дороге. На их богатстве не в малой доле взросло богатство здешних кулаков. По сторонам дороги путешественник и сейчас может видеть кресты и памятники умершим не своею смертью.

Немилосердно пыхтя и пугая встречных лошадей, быстро мчится автомобиль. Чем дальше от Иркутска, тем диче, пустыннее становятся места. В холмистой с перелесками степи разбросаны редкие башкирские поселки. В глухом месте, километров двадцать за крупным селением Манзурка, в сгущавшихся сумерках, перед самым автомобилем в 8—10 метрах перебежала дорогу косуля. Она несколькими легкими и грациозными прыжками влетела на крутой придорожный обрыв и встала, как статуэтка, грациозная и легкая. Спустя секунду косуля исчезла. В этих же местах, проезжая в прошедшем году, я видел на опушке леса целое стадо коз.

Качуг, недавно небольшое село, в последние годы, с оживлением Якутского края и постройкой шоссе, превратился в довольно крупный транзитный центр. Здесь, в верховьях Лены, грузится все необходимое для жизни Якутской республики. Всю зиму идут в Качуг грузы, чтобы весной сплавом двинуться дальше по Лене. Невысокие берега совсем узенькой Лены, в низовьи превращающейся в неоглядное море, уставлены складами товаров, конторами торговых организаций, учреждениями и лабазами. На воде чуть не сплошь один за другим стоят карбасы, {Карбас — сплавное плоскодонное ленское судно в виде сруба, похожее на утюг, грузоподъемностью 60—70 тонн.} паузки {Паузки — те же карбасы, но с постройкой в виде домика, в которых помещается пловучий магазин.} и грузовые лодки. Пароходов здесь нет. Они заходят редко, только в половодье. Несколько раз в неделю показывается миниатюрный теплоход, который, буксируя маленькую лодку-баржу, возит почту и пассажиров.

Здесь, в Качуге, впервые после Ленинграда собрались все участники экспедиции. Все было в порядке. Грузы пришли, все было на месте, исключая нескольких несущественных посылок, моторный бот в исправности стоял на якоре. С ним было немало хлопот по доставке на Лену сухим путем.

Здесь уместно рассказать о наших планах. Наша главная задача — выстроить на Новосибирских островах полярную станцию и обслуживать ее в первый год существования. Казалось, проще всего было бы, зафрахтовав во Владивостоке пароход, отправить его к месту назначения со всем необходимым грузом. Так строились все советские полярные станции. На большом пароходе к месту доставлялись все грузы и быстро выбрасывались на берег силами многочисленной команды. Артель плотников в одну-две недели собирала выстроеный заранее дом. В это же время устанавливались машины, радио-мачта. По окончании постройки пароход уходил, а на новой станции оставался ее постоянный персонал.

К сожалению, мы не могли мечтать о такой роскоши. Такой способ был слишком дорог для нашего кармана. Пришлось устраиваться иначе. В 1927 году, во время предварительной поездки на Новосибирские острова для разведки и выбора места станции, мне удалось привести морскую шхуну ‘Полярная Звезда’ {Шхуна ‘Полярная Звезда’, парусно-моторное и приспособленное к плаванию по льдах судно, пришла в устье реки Лены из устья реки Колымы. Эта шхуна была оставлена владельцем ее, американским торговцем Свенсоном, на мели в устье реки Колымы. Якутский Госторг, сняв шхуну с мели, отремонтировал ее и отправил с товарами в устье Лены. Впоследствии шхуна была предоставлена якутским правительством в распоряжение Академии Наук.} в Якутск.

Вот с помощью этой маленькой шхуны мы и собирались добраться до острова Большого Ляховского. Но шхуна не могла перевезти все наше снаряжение за один раз. Ее грузоподъемность всего 55 тонн. Поэтому решено было из Якутска отправить весь груз в бухту Тикси на барже. Расстояние до острова от бухты Тикси (вблизи самого устья Лены) не велико — около 550 километров. Тут шхуна должна была за два раза перевезти нас со всем снаряжением и вернуться в устье Лены или в Якутск.

Все же, даже при наличии шхуны, предоставленной якутским правительством бесплатно, мы никак не могли уложить наши расходы в рамки отпущенных средств. Поломав голову, я решил уговорить товарищей сплавить наши грузы своими силами по Лене до Якутска, не прибегая к услугам парохода. Таким путем сплава мы экономили уйму денег. По этой причине все наши грузы были сосредоточены в Качуге. Теперь нам предстояло погрузить их на первобытный карбас и плыть по течению. Мы, шестеро, составляли команду карбаса и моторного бота, который, буксируя и направляя карбас, должен был итти во главе каравана. В Якутске к нашей небольшой семье должны были присоединиться рабочий, повар, плотник и печник.

Вот в кратких чертах план нашей экспедиции.

Вечером шестого июня, закончив последние хлопоты в Качуге, поздним вечером сидели мы на палубе моторного бота. На борту его свежая красовалась надпись: ‘Меркурий Вагин’.

Грузчики несли последние мешки на рядом стоявший, почти готовый к отплытию карбас. Кучка ребят не отходила от нашего бота, рассматривая невиданный в Качуге тип морского бота с высокими бортами, патентованным якорем на палубе, его косые паруса, заглядывая в каюту и читая по складам надпись: ‘Меркурий Вагин’.

Один из ребят, побойчее, спросил:

— Кто же такой Меркурий Вагин? Разве есть такое имя?

Я начал рассказывать ребятам о казаке Меркурии Вагине, посланном в XVIII столетии из Якутска ‘проведать про землицы и острова, что лежат в Ледовитом море’, за студеным сибирским берегом у Святого Носа, как казак нашел большой остров и обошел его за лето кругом, как возвратился летовать на матерую землю, намереваясь будущей весной попытать счастья в новых открытиях, и как зарезали спутники сонного предводителя, закололи рогатиной сына его и вернулись затем с вестью о нечаянной гибели Меркурия Вагина в незнаемых студеных краях.

Уже темнело, к ребятам присоединились взрослые. Посыпались вопросы, куда мы едем на странном нашем судне, что будем делать на пустынном острове? Беседа с ребятами превратилась в лекцию о наших задачах, зачем идем мы строить на том самом острове, где был Меркурий, научную станцию, о будущности этой новой станции, там наверное вырастет человеческое поселение, а пустынная страна даст нам, жителям южным, свои богатства, о постоянном продвижении человека с юга на север, о том, что наши потомки, уроженцы далеких северных стран, будут себя чувствовать на далекой родине так же хорошо, как жители суровой Сибири. Она ведь также еще недавно была пустынной страной. Наша моторная лодка понесет отсюда, с верховьев Лены, в страну холода и мрака имя первого исследователя неведомого острова.

Так закончился наш последний вечер в Качуге.

Ранним утром следующего дня, выйдя из каюты моторного бота, первое, что я увидел на пустом берегу, был мальчишка с узелком в руках. Он, покраснев, как рак, сказал мне дрожащим голосом:

— Дяденька начальник, возьми меня с собой на остров.

В это время уже отваливал от берега наш карбас. Красный флажок на дощатом балаганчике каюте горел при свете восходящего солнца, как огонек.

Верхний участок Лены очень труден для сплава. Лена здесь узка, извилиста и мелководна. Узкая борозда фарватера капризно мечется от берега к берегу, повсюду перекаты, мели — по-местному ‘опечки’. За последние годы партия по исследованию Ленского водного пути обставила этот участок судоходными знаками. Но мы на неуклюжем, трудно управляемом карбасе не отважились плыть без лоцмана тем более, что наш ‘Меркурий Вагин’ по причине узости фарватера не мог быть использован в качестве буксира. Катер, идя во главе каравана, в случае посадки на мель был бы неминуемо смят тяжелым карбасом. Было решено, что карбас пойдет на буксире, только начиная с участка, где могут ходить пароходы. А до той поры катер пойдет отдельно. Мы надеялись, что сумеем провести его без лоцмана, руководствуясь знаками и промером.

В Качуге приходило наниматься много ‘лоцманов’, вс самоучки, как и все здешние лоцманы. Карьера лоцмана здесь несложна. Поплавает человек несколько лет с карбасами и лодками, а затем становится за руль. В конце концов мы выбрали одного солидного мужчину: он основательнее всех рассказывал про ‘опечки’, про какие-то ‘слизы воды’ и ‘коренные струи’. Надежным он показался по той причине, что несколько лет плавал с изыскательской партией. Лоцманы Госпароходства, такие же самоучки, просили совсем несуразные деньги. А с деньгами у нас было туго.

Моторный катер должен был выйти из Качуга в тот же день после полудня, когда будут закончены последние закупки и расчеты. В полдень, когда мы собирались уже отваливать, один из главных агентов Госпароходства, очень скептически относившийся к намерению нашему сплавить карбас своими силами, не без злорадства сообщил нам новость: карбас стоит на мельничной плотине километрах в 12 от Качуга.

— Теперь придется-таки нашего лоцмана брать. Поезжайте скорее выручать, пока вода не сбыла.

Справедливость требует сказать, что этот же агент помог командировать на помощь нам лучшего лоцмана. Помощи не понадобилось. Мы догнали свою неуклюжую посудину только через шесть часов. Она плыла по свободной воде. Однако в Качуге нам не соврали: в самом деле, наш солидный лоцман уверенной рукой направил карбас в мельничную протоку, перегороженную плотиной. Карбас, на мгновенье задержавшись на ней, благополучно перепрыгнул: вода, к счастью, стояла высоко, через плотину лилась мощная струя. Но лоцман на этом приключении не успокоился. До нашей встречи карбас успел три раза посидеть на мели.

Когда я поднялся на мостик, чтобы спросить лоцмана, как он решился взяться за дело, которого не знает, с лица бедняги уже бесследно исчезли самоуверенность и солидность. Он не рассказывал больше о ‘коренных струях’ и ‘слизах воды’. Передо мной стоял, без штанов, плотный, лысый старичок в длинной мокрой рубахе, иззябший и тусклый.

— Не в тую протоку занесло. Лена — она бесшабашная. Ежели не справишь, обязательно в опечку сядешь. Ноне совсем беда. Иной раз до самого Жигалова один два раза посидишь, а в сей раз много ли прошли, а три раза уже сидели.

Предвидя трудности сплава по Лене, думал я с некоторым смущением, что спутники, столкнувшись вплотную с трудной физической работой, будут не очень довольны ею. На деле же я застал в карбасе дружную компанию голых, но веселых людей. Они, захлебываясь, рассказывали о приключениях карбаса, о полной негодности лоцмана, о том, как, засев на мель, они заставили почтенного старца вместе со всеми лезть в холодную воду, сталкивать карбас при помощи ваг и ‘оплеух’ {Оплеуха — широкая доска, прикрепляемая к борту судна поперек течения реки с целью вызвать подъем воды при посадке на мель.} и как дивился в деревне народ на питерских, которые лезут в холодную воду без страха. — ‘Мы бы в жизнь не полезли. Что за охота! Кабы свое добро’.

Убедившись в том, что команда карбаса не растеряется при встрече с новыми мелями и ‘опечками’, я отправился на моторном боте вперед, чтобы в Жигалове, где строился наш дом, успеть принять его и разобрать к приходу. Но расчет выиграть сутки не оправдался, лоцман на боте оказался столь же удачливым, как и его собрат на карбасе. И этот лоцман столь же уверенно направил наш ‘катер на какой-то ‘опечек’. Мы налетели на него с полного хода. Винт, зарывшись в гальку, остановил машину. Все лопасти оказались исковерканными, попорчен и мотор. Пришла очередь нашему лоцману с руля пересаживаться на весла, чтобы дойти до Жигалова сплавом. Там можно починить мотор.

Жигалово — богатое село на верхней Лене. Часть грузов из Иркутска идет зимним путем через Жигалово. Поэтому здесь издавна промышляют постройкой лодок и карбасов. В ближайшем будущем до этого села будет продолжено Качутское шоссе. Тогда через Жигалово пойдут все срочные грузы.

В семи километрах в

Н. Пинегин

В СТРАНЕ ПЕСЦОВ

ГЛАВА ПЕРВАЯ

ГЛАВА ВТОРАЯ

Читайте также: