В Стамбул и Элладу, Соловьев Василий Николаевич, Год: 1899 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 50 минут(ы)

В. Н. Соловьевъ.

Въ Стамбулъ и Элладу

Казань.
Типографія В. М. Ключникова.
1899.

I. Черезъ Крымъ

Я не знаю, почему у насъ такъ мало путешествуютъ. Конечно, не всякій и не всегда иметъ средства на это во, съ другой стороны, несомннна что очень многіе, едва ли не большинство изъ тхъ, кто обладаетъ нужны мы средствами, все же сидятъ дома. Посмотрите на англичанъ: я думаю трудно найти у нихъ человка мала мальски состоятельнаго, который хоть. разъ въ жизни не перезжалъ бы на континентъ. И не говорите, что по нашимъ русскимъ разстояніямъ уже одна поздка до границы является цлымъ путешествіемъ: именно нашито русскія разстоянія и должны были воспитать смлость относительно всякихъ разстояній вообще. А съ тхъ поръ, какъ введенъ дифференціальный тарифъ, стоимость прозда и русскимъ желзнымъ дорогамъ доведена до крайней дешевизны.

Когда я еще зимою задумывалъ весеннюю поздку въ Крымъ, мн совершенно случайно попалось на глаза росписаніе севастопольско-константинопольской линіи Русскаго пароходства. Всего двадцать восемь часовъ пути до Стамбула! Если бы, наприм., Константинополь находился на мст Нижняго-Новгорода или Самары, конечно былъ бы грхъ просвщенному казанцу не побывать въ этомъ второмъ ‘вчномъ’ город. Ну, а я буду въ Крыму, именно въ такомъ же отъ него разстояніи, неужели я упущу этотъ случай?

Я сообщилъ свои соображенія одному пріятелю изъ довольно легкихъ на подъемъ. Но онъ оказался еще гораздо легче, чмъ я ожидалъ. Онъ продолжилъ мое разсужденіе.

— Если ужъ выбрался,— говорилъ онъ, — то надо этимъ пользоваться. Отъ Константинополя всего два дня пути до Аинъ. Южное море, мраморы, Акрополь! А тамъ только два дня до Александріи. Каиръ, пирамиды, пустыня! А тамъ почти по дорог Палестина. демъ.

Если такъ разсуждать, то можно добраться и до Индіи, и до Мадагаскара, и до истоковъ Нила. Я запротестовалъ противъ дальнйшихъ мечтаній. Но мысль увидть Грецію и Египетъ уже плотно засла у меня въ голов. А демонъ искуситель десятки разъ развертывалъ передо мною соблазнительныя картины. Наконецъ, чтобы доконать меня, онъ преподнесъ ме книжечку сонетовъ Эредіа, такъ прекрасно переведенныхъ Вл. Жуковскимъ. Тутъ я ужъ не выдержалъ. Судите сами:

Полдневный воздухъ жгучъ. Лазурью утомленный,—

Въ истом старый Нилъ, Лнивъ свинцовый валъ…

Съ зенита знойнаго отвсно день упалъ..

Неумолимый Ра покрылъ Египетъ сонный.

Тяжелыхъ вкъ своихъ всю жизнь не опуская,

Чудовища въ пески на чрево прилегли

И смотрятъ странныя, какъ рвется отъ земли

Гранитная игла, сіяньемъ залитая.

Все тихо… Коршуны кружатся вдалек

На блыхъ небесахъ какимъ-то роемъ темнымъ…

И зврь, и человкъ — все спитъ въ огн огромномъ…

Дрожитъ, пылаетъ зной на дремлющемъ пеон…

И мдный Анубисъ, въ горячемъ блесн стоя,

Залаялъ про себя на солнце золотое.

Чертъ возьми, въ самомъ дл! Почему и не дохать, если такъ хорошо? Когда еще удастся выбраться въ другой раза!

И вотъ я въ Крыму — отдыхаю, въ ожиданіи дальнйшаго путешествія, и любуюсь крымский весной. Пока, въ начал мая, здсь все еще свжо, зелено, трава не успла выгорть и красуется свжая и густая, цвтутъ розы, тепло, иногда жарко, но не слишкомъ. Самое лучшее время для того, чтобы съ пріятностью для себя ничего не длать.

Кром этого впечатлнія безмятежнаго отдыха среди безмятежной природы, мн вспоминается еще только одно: лунная ночь, одна изъ послднихъ передъ отъздомъ. Дивная ночь, волшебная ночь! Что есть въ этой лун, что она такимъ прекраснымъ длаетъ все вокругъ. Не потому ли мы такъ любимъ ее, что она воплощеніе сладкой лжи, прекрасной неправды. Тсныя улицы города, неприглядные углы она уметъ длать красивыми, одвая ихъ фантастическими сочетаніями мерцанія и бездонной тни, голые камни она превращаетъ въ полный нездшней красоты призрачный міръ, предметы растутъ, дали перестаютъ оглушаться, формы мшаются. Лунный свтъ, — это сказка, фантасмагорія. Что же длаетъ онъ здсь, гд такъ прекрасно днемъ.

Луна безумно ярка и двственно холодно сіяетъ на темномъ, точно бархатномъ неб. Въ разныхъ мстахъ свода выглядываютъ нсколько звздъ. Ихъ немного,— всего дв три имютъ свта столько, чтобы спорить съ царицей ночи… Тихо. Только. и звуковъ, что ритмическій и похожій на мягкій звукъ флейты крикъ какой-то ночной птицы. Воздухъ не шелохнется. Даже съ моря не доносится его вчнаго плеска, а оно, какъ всегда, тамъ, внизу. Далеко оно или близко, теперь не различишь. Оно блдно мерцаетъ въ пространств, точно это не море, а какое-то подобіе моря, сотканное изъ дали и луннаго свта, только мстами на немъ искрятся пятна мелкой ряби, и тогда кажется, что они плаваютъ по поверхности.

Теплый воздухъ напоенъ приторнымъ ароматомъ блой акаціи, полонъ дымкой серебристо-прозрачнаго луннаго сіянія. Деревья молчаливо стоятъ ‘темными купами и разстилаются внизу, подъ ногами, образуя неясную, зловщеизрытую поверхность, у которой рзко освщены выступающія части, таковы должны быть пейзажи на лун. Черные кипарисы вручатъ грустнымъ аккордомъ въ призрачной мелодіи ночи. Дальній Аю-Дагъ серебрится мглою и кажется еще дальше, а маленькій и скромный Кастель выросъ до грозныхъ размровъ большой горы. Цпь Яйлы заканчивается кверху чмъ-то блымъ — луна увнчала ее на сегодняшнюю ночь снговыми вершинами. Я знаю, что это только облака, знаю,— но, несмотря на то, чувствую ясно, что это зубцы снговыхъ вершинъ. О, какъ лжетъ луна, какъ дивно она лжетъ! Неужели въ эту безумно прекрасную, въ эту благоуханную, въ эту призрачную ночь спятъ люди?

Удивительное настроеніе охватываетъ душу. Что-то торжественно радостное и ясное поднимается въ ней и звучитъ все громче и громче, и, въ то же время, что-то щемитъ сердце сладкой болью и грустью. И оба ощущенія непостижимо сливаются въ одно странное, какъ непонятно слиты въ самой ночи поразительная ясность съ печальной туманностью. Это одна изъ тхъ ночей, когда душа жаждетъ въ одно и то же время и любить и умереть. Быть можетъ, то же чувствуетъ въ эту ночь и сама природа. По крайней мр, она мечтаетъ, вдь и самая эта ночь — только прекрасная мечта природы.

II. Севастополь.

Въ Севастополь мы пріхали усталые и запыленные и поскоре добрались до постели. А на утро насъ ждало разочарованье въ вид телеграммы Россійскаго Телеграфнаго Агентства: въ Александріи чума. Давно извстно, что нтъ въ мір удовольствія, которое не было бы чмъ нибудь слегка подгажено, не бываетъ, такъ сказать, бочки меду, гд не нашлось бы своей ложки дегтю, такъ ужъ самой судьбой устроено, и напрасно бы стали вольтеріанцы противъ этого спорить. И, какъ ни вытянулись у насъ физіономіи, мы, памятуя эту истину, вроятно примирились бы съ перспективою лзть на пирамиды, любоваться пальмами и плавать по Нилу подъ угрозою внезапно ‘очумть’, не такъ вдь чертъ страшенъ, какъ онъ малюется. Но вотъ бда: карантины. Сидть въ карантин — вообще плохое удовольствіе, а людямъ, которыхъ дома ждетъ работа по горло, и еще тошне. Мой спутникъ расфантазировался на эту прискорбную тему.

— Богъ ихъ знаетъ, какіе они, эти карантины! говорилъ онъ.— Ежели дней по сорокъ, да въ Пире, да еще въ Константинопол, да опять въ Россіи, такъ вдь это чуть не полгода.

И онъ въ отчаяніи усомнился: не бросить ли все дло и не вернуться ли вспять.

— Ты подумай: вдь Пирей-то всего въ двухъ дняхъ отъ чумы!

Однако, размысливъ здраво, ршили хать, только при этомъ ограничиться Константинополемъ и Аинами. Ау, Нилъ и мдный Анубисъ! А между тмъ для врности сожгли свои корабли — отдали визировать паспорты и взяли билеты.

Въ Севастопол, собственно говоря, ни мн, ни моему товарищу длать было нечего. Въ город не такъ ужъ много интереснаго, а мы оба его знаемъ. Сборы и какія надо покупки (между прочимъ, какія-то средства отъ угрожающей въ недалекомъ будущей морской болзни) потребовали очень немного времени. Чтобы какъ-нибудь убить день, пошли фланировать по городу.

Со времени прошлой осени, когда я былъ въ Севастопол, я нашелъ въ немъ одну новинку. Я говорю о памятник Нахимову. Онъ поставленъ на и лошади противъ Графской пристани и смотритъ на пристань и рейдъ. Интересно сравнить его съ памятникомъ Корнилову на Малаховомъ курган. Тотъ очень недуренъ, но тамъ художникъ достигаетъ эффекта, воспользовавшись боле богатыми средствами. Корниловъ изображенъ раненымъ, упавшимъ на пол битвы, и, для большей силы впечатлнія, тутъ же начертана его предсмертная заповдь: ‘отстаивайте Севастополь’, характерная фигура матроса у подножія затйливаго пьедестала хорошо дополняетъ памятникъ, но, въ то же время, придаетъ ему и характеръ эффектности, декоративности. А здсь все просто. Сутулая фигура Нахимова, хорошо извстная, каждому по портретамъ, стоитъ ничмъ не прикрашенная, она такая же скромная и простая, какъ была въ самой дйствительности, но посмотрите, какъ она одухотворена и какъ благородна въ своей скромности и простот. Памятникъ прямо превосходенъ, на моя взглядъ это одинъ изъ лучшихъ, какіе иметъ Россія. И, что важно, онъ прекрасно поставленъ. Адмиралъ стоитъ и любуется полнымъ кораблей рейдомъ, а вокругъ него миръ и жизнь, ради которыхъ онъ сражался, и возставшій изъ развалинъ Севастополь, въ которомъ и за который онъ погибъ. Такимъ памятникомъ могъ бы гордиться и не Севастополь!

Потомъ мы похали на Сверную сторону. Рейдъ былъ тихъ и ясенъ, солнце садилось, вытягивая по горизонту линію теплаго, яснаго румянца. Настоящіе тона Крыма, тона Айвазовскаго. Чудно хороша спокойная, ясная заря надъ затихающей Волгой, миромъ и величіемъ ветъ тогда отъ всей картины. Но то иной румянецъ, иная картина, воздухъ иной. Вотъ сейчасъ здсь, на рейд, и краски не ярки, и нтъ оригинальной красоты въ линіяхъ, а пойдите, найдите что-нибудь похожее на свер. Какая-то изумительная прозрачность, точно вырзывающая вс контуры. Укрпленія на Сверной, соборъ въ город, такелажа судовъ, — все инкрустировано въ прозрачномъ, напоенномъ нжнымъ румянцемъ воздух. Синева моря, вдали замыкающаго горизонтъ, даетъ красивый контрастъ съ этимъ багрянцемъ, а выше краска меркнетъ и постепенно переходитъ гамму цвтовъ вплоть до блдно, ласково зеленаго. Какъ нжны, чисты, двственны эти краски, почти также двственны и чисты, какъ самый воздухъ. Когда надъ водной лазурью сіяетъ полуденное солнце, зноемъ и силою дышитъ вся природа. Когда выходитъ полная луна и заливаетъ ослпительно блднымъ свтомъ низкій берегъ, мягкіе гребни волнъ и темныя громады броненосцевъ, что-то таинственное и призрачное, и въ то же время боязливо страстное наполняетъ воздухъ. Когда темное небо молчаливо разверзаетъ сонмы яркихъ, расширенныхъ страстью очей, нга льется изъ нихъ на чуть озаренную землю. Но только въ этотъ предзакатный, да еще въ утренній, часъ можно видть южную природу въ такомъ стыдливо скромномъ и мило привлекательномъ двичьемъ наряд.

Мы любуемся и ничего не говоримъ і только изрдка одинъ ткнетъ пальцемъ въ воздухъ, а другой молча кивнетъ въ отвтъ головою. Гд-то сказано, что отъ избытка чувствъ уста глаголятъ. Но, право, есть случаи, когда отъ избытка чувствъ уста только смыкаются. Не хочется словомъ нарушить чувства, которое растетъ въ груди, поднимается все выше и выше и заливаетъ мелкую мелочь повседневности, какъ могучій приливъ смываетъ собою вс отбросы человческой жизни, грязнящіе берега вчнаго океана.

На Сверной сторон, какъ и слдовало ожидать, длать оказалось нечего, и мы, скинувъ бглымъ взглядомъ панораму города, похала обратно. Краски померкли, силуэты потемнли, на мачтахъ замигали огоньки, еще не давая отблеска на не успвшей почернть вод. На Приморскомъ бульвар загорлся красивый рядъ электрическихъ фонарей, садъ пробуждался и закипалъ жизнью въ отличіе отъ засыпающаго рейда. Легко и правильно дышится въ этомъ втерк набгающемъ съ моря и несущемъ здоровый запахъ солоноватой стихіи. Рейдъ затихъ, замеръ какъ озеро. Вотъ если бы намъ такую погоду завтра!

III. До Стамбула

Когда мы прізжаемъ на пароходъ, море еще не принарядилось во всю красоту. Оно еще не яркосинее, а голубоватостальное, и невысокое утреннее солнце сверкаетъ на его поверхности, какъ расплавленный металлъ. Не знаю, что будетъ въ открытомъ мор, но здсь, въ бухт, вода чуть рябится. Воздухъ свжій, бодрый. Хорошо дышать въ такомъ воздух. На пароход просторно, пассажировъ немного. Въ первомъ класс детъ англичанка съ мужемъ и братомъ, франтоватый морской офицеръ и компанія севастопольскихъ туристовъ. Во второмъ — дв русскія дамы, русскій нмецъ съ женою, мой спутникъ и я. Англичане, по обыкновенію, жуютъ и выплевываютъ слова на своемъ родномъ язык, не желая знать никакого иного, оффиціантъ говоритъ съ ними по-англійски. Молодцы эти англичане! Миссисъ картавитъ очень мило, и я, слушая ее, готовъ признать англійскій языкъ благозвучнымъ, какъ вдругъ ужасное карканье лысаго мистера разрушаетъ иллюзію. Туристы всю дорогу грызутъ леденцы и чувствуютъ себя совсмъ какъ дома: для нихъ Константинополь почти то же самое, что для насъ Богородское или, самое большее, Симбирскъ. Морякъ длаетъ отчаянныя усилія^ чтобы любезничать съ миссисъ по-англійски, а она скромно протестуетъ: ‘о, по!’ Нмецъ дуетъ пиво… Что касается до палубныхъ пассажировъ, то они почти сплошь восточные люди, главнымъ образомъ — турки, дущіе къ себ домой. Красныя фески, смуглыя, загорлыя лица, рвань на плечахъ. Иногда они выходятъ изъ своей апатіи и о чемъ-то живо спорятъ: ‘по своему ругаются’,— поясняетъ матросъ. Но и ихъ немного. А больше всего на пароход коровъ, везомыхъ въ Стамбулъ, а можетъ быть и дальше, на закланіе. По всему пароходу разносится, благодаря этому, родной сельскохозяйственый запахъ. Скоты съ рдкимъ равнодушіемъ взираютъ на море, точно оно имъ извстно да и переизвстно.

Выходимъ изъ рейда. Все ближе и ближе становится херсонесскій маякъ. Солнце уже поднялось, небо и море успли посинть, особенно послднее. Блая кайма низкаго берега красиво облегаетъ эту синеву и красиво же высится надъ нею блая колонна маяка. Дальше въ море выступаетъ грозная масса мыса Фіолента, а позади, за Севастополемъ, виднются задернутыя прозрачной мглою горы и отдльно стоящій, похожій на покривившійся столъ, Чатырдагъ.

Вотъ что-то плеснуло. Еще, еще! Это дельфины цлой стаей плывутъ за пароходомъ, возбуждая общій интересъ. Они выпрыгиваютъ изъ воды и снова исчезаютъ, показываются то справа, то слва, то за кормою, вылетаютъ изъ-подъ самаго парохода. Особенно одинъ изъ нихъ — затйникъ. Онъ весь выскакиваетъ вертикально изъ воды, такъ что даже кончикъ хвоста видно, и, ловко повернувшись въ воздух, ныряетъ, чтобы черезъ минуту снова выпрыгнуть такъ же ловко и изящно. У херсонесскаго маяка особенно много дельфиновъ, во время остального пути мн нигд не приходилось видть ихъ столько.

Бросаютъ лагъ {Лангомъ называется приборъ, служащій для опредленія пройденныхъ разстояній и скорости хода.},— вышли въ открытое море. Веревка лага красиво тянется за кормою и приборъ равномрно отзваниваетъ какія-то разстоянія. Море спокойно, пароходъ не дрогнетъ. Я съ удовольствіемъ убждаюсь, что пока медикаменты останутся въ чемоданахъ и не грозятъ перейти въ наши желудки.

Берегъ все боле отходитъ въ даль и въ то же время все сильне кутается въ дымку. Ботъ ужъ онъ едва виденъ: когда всматриваешься, уловляешь на горизонт мглистую полоску, но если окидываешь море бглымъ взглядомъ, незамтно никакой границы ему, кром неба. Вотъ и въ бинокль уже не видно берега. Море, одно только широкое и гладкое, лазурное море. Нтъ на немъ ничего кром нашего ‘Олега’ — ни дыма, ни паруса. Даже дельфины остались у береговъ.

Вроятно оттого, что о безбрежности моря говорятъ ужъ слишкомъ много, больше, чмъ слдуетъ, она не поражаетъ. Я не чувствовалъ себя ни затеряннымъ, ни подавленнымъ, вообще не получалось впечатлнія особенной грандіозности или пустынности. Но зато какъ красива эта голубая равнина. Точно кто шелковой тканью застлалъ ее. Только этотъ шелкъ колышется мрнымъ дыханіемъ, живетъ, полонъ силы. Пароходъ неторопливо, но споро сверлитъ его своимъ винтомъ, оставляя назади бловатую, слегка кипящую полосу. Движеніе судна мало замтно среди безбрежнаго моря, но лагъ позваниваетъ и отсчитываетъ милю за милей, а пассажиры твердо знаютъ, что, какимъ безграничнымъ ни выглядя море, они все же черезъ двадцать восемь часовъ будутъ у Золотого Рога. Прежде, когда плавали по морю въ жалкихъ посудинахъ, парусомъ, оно, конечно, казалось человку громадне и онъ боле чувствовала’ себя порабощеннымъ, чмъ теперь, когда онъ на своихъ огнедышащимъ великанахъ въ одн сутки, по заране составленному росписанію, переплываетъ весь, нкогда грозный, Понтъ…

Между тмъ солнце клонится ниже. Шелкъ моря темнетъ. Южныя сумерки вдругъ падаютъ на природу. На юг вообще смеркается быстро, разомъ, но еще замтнй это въ мор, гд нтъ послднихъ лучей солнца, еще озаряющихъ багрянцемъ вершины горъ. Гаснутъ послдніе отблески свта. Ярко выступаютъ въ неб звзды, сначала крупныя, потомъ тысячи мелкихъ. Золотою пылью осыпали он темносинюю, почти черную ризу неба и красуются надъ такой же темносиней поверхностью замолкшаго, но не заснувшаго моря. Не долго, однако, ихъ царство. Вотъ уже загорается юго-востокъ блднымъ свтомъ и спшатъ померкнуть окружающія звзды. Свтъ яснетъ и вдругъ прямо изъ моря выплываетъ огненно кровавый край луны. Онъ еще не свтитъ, онъ только свтится и разсиваетъ вокругъ себя слабое, неуловимое, робкое мерцаніе. Но выше и выше всходитъ луна, бле и ярче становится, и все около нея меркнетъ, давая мсто ей и ея свту. Ночь признала ее своей царицей и она спокойно сіяетъ теперь надъ моремъ, ясная, свтлая, чуть-чуть ущербленная. Здсь она блая, въ ней меньше синевы, которая отличаетъ лунный свтъ на свер, но здсь она нсколько ярче. Черезъ море протянулась ослпительная, безконечно уходящая въ даль дорога. Лунный столбъ здсь не серебряный, какъ на Волг, а слегка желтоватый, латунной, онъ сіяетъ и искрится, а по краямъ его, какъ золотыя мухи, перепархиваютъ отдльныя искорки. Обрывки облаковъ красиво серебрятся, проходя передъ луною. Хороша такая ночь, и пассажиры долго сипятъ, любуясь на палуб.

Утромъ внезапно пробуждаюсь отъ заунывныхъ свистковъ. Ощущеніе, хорошо знакомое волгарямъ: туманъ. Только здсь оклики парохода еще уныле и глуше. Выхожу на палубу. Все задернуто молочнымъ тумакомъ, дали исчезли, даже капитанскій мостикъ виденъ сквозь дымку. Природа затихла въ мягкой мгл. Море едва шевелитъ поблднвшею, блесоватою волною. Въ воздух разлито ровное, блдное сіянье. Проглянулъ и солнечный свтъ сквозь туманъ, но и онъ исшелъ сюда смягченный, блдный, не принеся съ собою ни блеска, ни красокъ, только еще мелочне стала мгла. Все пріобрло колоритъ какой-то мягкости, своеобразной и прекрасной ею цльности настроенія. Несмотря на сырость, не хочется уходить съ палубы, а между тмъ все мокрое — палуба, скамьи, снасти, перила, лстницы, мелкія капли садятся на лицо, на платье, на руки. Я нахожу, что это еще не бда, что стоитъ немного отсырть, когда и:е такъ славно, и часа два марширую но палуб, не дерзая ссть на мокрыя, точно облитыя водою скамьи. Но мой спутникъ больше меня дорожитъ житейскими удобствами и ворча удаляется въ каюту. Недоволенъ и дежурный помощникъ капитана: туманами его не удивишь, онъ ихъ видлъ десятки разъ, а изъ-за нихъ рискуешь на кого-нибудь налетть, да и изволь мокнуть на этой проклятой вахт. Мн кажется даже, что онъ враждебно посматриваетъ на меня: вотъ, дескать, нашелъ человкъ чему радоваться!

Идемъ тихо, всего миль восемь въ часъ, вмсто двнадцати {Морская миля — 1 ¹/₂ версты.}. Слабе ударяетъ винтъ, рже отзваниваетъ лагъ свои разстоянія. И самый пароходъ поневол подчинился природ и гармонируетъ съ ней въ настроеніи, тихомъ, застывшемъ, блдномъ, когда все смягчено, когда нтъ ничего рзкаго — звуковъ, свта контуровъ, даже движеній.’.

А черезъ нсколько часовъ вокругъ снова прозрачная синева, опять сильне буровитъ воду винтъ и по небу лишь кое-гд стелятся поднявшіеся съ моря обрывки тумана. Солнце ярко свтитъ, а вдали, въ легкомъ флер, виднются уже горы анатолійскаго берега. Скоро Босфоръ.

Большинство читателей, конечно, не иметъ о Босфор никакого представленія, иные же составили себ понятіе по знаменитой олеографической мазн въ тридцать съ чмъ-то красокъ, какъ заманчиво объявлялось въ свое время. ‘Босфоры при лунномъ свт’, увы, украшаютъ собою въ раззолоченныхъ рамахъ гостинныя очень многихъ невзыскательныхъ по части художествъ казанскихъ и иныхъ обывателей. Что такіе ‘Босфоры’, во сколько бы красокъ они ни были, не имютъ ничего общаго съ искусствомъ, объ этомъ едва ли надо распространяться. Но пусть ихъ поклонники знаютъ, что и съ настоящимъ Босфоромъ не иметъ ничего общаго это дтище издательской предпріимчивости.

Когда пароходъ входитъ въ Босфоръ, вы прежде всего видите передъ собою довольно узкій, извилистый проливъ — веселую голубую ленту, легшую между невысокихъ горъ, лучше сказать, холмовъ. Эта лента красива, какъ вообще красиво море, берега только ея рама, посредственная рама на прекрасную картину. Они голы, неоригинальны и украшены съ обихъ сторонъ какими-то турецкими казармами того самаго оффиціальнаго желтаго цвта, который чаще всего присвояется казеннымъ зданіямъ и у насъ. Тутъ же рядомъ земляныя укрпленія и внушительныя дула пушекъ, защищающихъ входъ въ проливъ. На минуту останавливаемся, что бы получить пропускъ, или, какъ говорятъ здсь — ‘практику’, и идемъ дальше. Вотъ на европейскомъ берегу дачныя мста — Буюкъ-Дере, Теранія — франтоватыя, но довольно голыя и тсно застроенныя. Берега становятся зелене а привтливе, они все гуще застраиваются красивыми дачами,— стройные и строгіе кипарисы рядами и группами поднимаютъ къ небу свои вершины.

Мстами съ веселымъ видомъ современныхъ построекъ даютъ красивые контрасты башни и стны старыхъ, черныхъ, источенныхъ временемъ крпостей. Если не ошибаюсь, еще первые турецкіе завоеватели поставили ихъ тутъ грозить проливу. Прежде и теперь — какая разница! Какъ много красоты и романтики вносили тогда въ военное дло при сравнительно малой убійственности. И какъ дловито, можно сказать, сухо ведется война теперь. Вотъ рядомъ съ причудливыми громадами старыхъ замковъ скромные, повидимому, земляные окопы и нсколько пушекъ. Какъ просто, практично и некрасиво въ то же время. Пройдутъ вка и отъ земляныхъ окоповъ останутся лишь кучи земли, а срые замки все будутъ красоваться въ ясной синев неба и въ багрянц зари, говоря, на зло создавшей ихъ войн, не объ уничтоженіи, а о вчности.

Все чаще и чаще начинаютъ встрчаться суда. Еще при вход въ проливъ море оживилось ими. Ближе къ городу они снуютъ то и дло. Широкія барки лниво плывутъ, распустивъ паруса. Небольшіе параходики мстнаго сообщенія, съ блыми номерами на трубахъ, быстро бгаютъ взадъ и впередъ. Громадные трехмачтоваки проходятъ мимо, коптя ясное небо черными клубами дыма. Всюду флаги, преобладаютъ — красные съ луною…Здсь Босфоръ очень наряденъ. Рама уже становится достойной картины, а сама картина длается все оживленне. Голубой щелкъ и веселая празелень пролива, красиво застроенные берега, кипарисы какъ свчи, возносящіяся къ небу, снговыя вершины въ глуби азіатскаго берега, южное солнце, легкая дымка, омывающая дали, теплый, почти горячій втеръ, дующій въ лицо и колеблющій складки пестрыхъ флаговъ,— все это сливается въ стройное цлое, въ красивую, оригинальную и полную жизни картину.

И вотъ, за поворотомъ, справа открывается перспектива извилистаго залива, застроеннаго моремъ зданій. Это Константинополь. Не врьте, если какой-нибудь туристъ станетъ разсказывать вамъ, какое ‘восточное’ впечатлніе производитъ панорама Константинополя и Золотого Рога, не предполагайте картинъ изъ ‘Тысячи и одной ночи’. Мы вообще ожидаемъ видть Востокъ въ стил Шехеразады, съ фантастическими кіосками, алмазными фонтанами, сказочными дворцами, шелковыми тканями и халатами, Но Востокъ ‘Тысячи и одной и’ чи’ только и суще’ ствуетъ въ ‘Тысяч и одной ночи’. Здсь берите его такимъ, каковъ онъ есть на дл,— съ грязными, узкими улицами, собаками, вонью, черными сюртуками, торговыми конторами, громадной гаванью, полной пароходовъ, и таможней. Кром того, отсюда, съ палубы, вы не различаете ясно ни улицъ, ни характера домовъ, и весь восточный колоритъ сводится только къ мечетямъ. по какъ прекрасно это облако зданій и прозрачной дымки, на которомъ то здсь, то тамъ круглютъ огромные куполы и лсъ красивыхъ минаретовъ стройно поднимается въ высь, вонзясь въ ярко голубое небо. Какъ хорошъ этотъ рейдъ, кишащій пароходами, барками и пестрыми каиками, полный движенія и шума. Какъ прекрасна и своеобразна вся картина великаго города, если только отршиться отъ ожиданія небывалыхъ дворцовъ и волшебниковъ и подходить къ ней просто, безъ всякой предвзятой мысли, какъ подходишь ко всякому иному мсту, ко всякой иной красот. Константинополю вредитъ его нсколько раздутая репутація. Одни огорчатся, найдя вмсто придуманнаго Востока настоящій, другіе предпочтутъ яркую дйствительность еще боле яркому, но небывалому вымыслу. У всякаго свой вкусъ. Для меня Константинополь хорошъ и оригиналенъ.

IV. Константинополь.

Когда смотришь съ рейда, то видишь себя со всхъ сторонъ окруженнымъ городомъ. Это — отдльныя части Константинополя, или, если хотите, отдльные города, сплотившіеся въ одну громадную столицу. По ту сторону пролива, въ Азіи, раскинулся обширный Скутари съ огромной темной рощей кипарисовъ, это — знаменитое скутарійское кладбище, куда нердко привозятъ хоронить богатыхъ турокъ даже изъ-за границы. На южномъ берегу Золотого Рога, на высокомъ гребн мыса, отдляющаго этотъ заливъ отъ Мраморнаго моря, густо столпились дома Стамбула и ихъ тсный муравейникъ мстами прорывается красивыми куполами мечетей, и стройные минареты, будто выросшіе на этой живой куч, поднимаются къ небу стройными законченными колоннами.— Святая Софія! говоритъ кто то, указывая на громадный храмъ, снаружи тяжеловатый, благодаря нагроможденію контрфорсовъ и обезображенный совершенно неидушими къ нему минаретами, которые некрасивы, притомъ и сами по себ. Отсюда гораздо эффектне другіе мечети — султана Ахмеда, окруженная шестью дивными минаретами, и Сулеймана, господствующая надъ всмъ Стамбуломъ, вырзывающая въ воздух плавный полукругъ своего огромнаго купола.. Оборачиваетесь, по другую сторону Рога видите на склон горы расположенную Перу и стелящуюся у ея ногъ Галату. Это — такъ называемая европейская часть города. Она также тсна, какъ и Стамбулъ, во мене оригинальна, ее не украшаютъ громадныя мечети и только красивая галатская башня, вырзанная этажами окошекъ и увнчанная краснымъ флагомъ, оживляетъ видъ. А здсь, въ середин, между всми этими частями громаднаго города, красивой лентой протянулась слегка зеленоватая вода Босфора и Золотой Рогъ кипитъ и кишитъ судами. Большіе пароходы, до громадныхъ океанскихъ включительно, стоятъ рядами, приползаютъ и уползаютъ, глухо воя отъ времени до времени, парусныя суда, красиво наклонясь и слегка роясь носомъ, летятъ съ распущенными крыльями, небольшіе колесные пароходики, безобразные, въ род тхъ, что рисуются надъ заголовками объявленіи, снуютъ взадъ и впередъ, и среди всей этой сутолоки, непрерывнаго движенія и неумолчнаго гама шныряютъ каики съ гребцами въ красныхъ фескахъ, поражая непривычнаго зрителя отвагою, съ которой они пролетаютъ подъ самымъ носомъ идущихъ судовъ. Флаги красиво полощатся въ воздух,— ярко-краевые съ полумсяцемъ и звздою, трехцвтные русскій и французскій, красивый синеблый греческій, итальянскій съ зеленымъ и множество другихъ, которыхъ а не знаешь. Жизнь, движеніе и неизмнные спутники ихъ здсь, на восток, крикъ и шумъ… А въ голубой перспектив Мраморнаго моря виднются ласковые контуры подернутыхъ легкою дымкою Принцевыхъ острововъ и за ними, въ дали, снжныя вершины азіатскаго Олимпа…

Такова въ общихъ чертахъ панорама города. Тотъ же характеръ иметъ она, если смотришь съ галатской башни, только въ этомъ случа муравейникъ домовъ виднется сверху, съ птичьяго полета, и видно, какъ кривыя узкія щели улицъ ржутъ его вдоль и поперекъ.

Высадившись на берегъ и пройдя черезъ обширный и грязный сарай таможни, гд, къ слову сказать, формальностей боле, чмъ въ греческой и русской таможняхъ, вмст взятыхъ, вы наконецъ выходите на набережную улицы Галаты. Вы знаете, что это европейская часть города и ожидали встртить здсь нкоторое благоустройство. Какъ вы ошиблись. Отвратительныя мостовыя (увы, еще хуже казанскихъ), грязь, узкія щели вмсто улицъ, вонь, нечистота и громадная толпа, толкающаяся и безпорядочно тснящаяся на улицахъ — такова Галата. Европейская часть города, это значитъ — населенная европейцами, а отнюдь не устроенная по-европейски. Въ смысл благоустройства вс части города различаются не рзко. Въ Галат и Пер почище, магазины покрупне и собакъ нсколько поменьше, чмъ въ Стамбул, но и въ томъ, и въ другомъ, и третьемъ нтъ такой рзкой разницы, какъ можно бы ожидать. Нтъ широкихъ улицъ, гд можно было бы свободно разъзжаться экипажамъ, не опасаясь зацпиться другъ за друга, нтъ, или почти нтъ, мостовыхъ, гд не ломались бы ноги, и тротуаровъ, которые внезапно не прерывались бы, нтъ воздуха, вполн свободнаго отъ вони. Но при всемъ томъ само собою разумется, что, если вы хотите узнать Константинополь, ознакомиться съ его толпою, его уличною жизнью, надо хать въ Стамбулъ и Скутари, а не ограничиться относительно европейскою И рою и международной Галатой. Поэтому заплатите, по положенію, маленькую монетку-бляшку и идите черезъ кипящій толпою знаменитый (и очень скверный) мостъ на ту сторону Золотого Рога, въ настоящій Стамбулъ.

Улицы здсь еще уже, людне и грязне, чмъ по эту сторону моста. Густая толпа наполняетъ ихъ, смшались въ одно цлое люди, лошади, экипажи и собаки, пшеходы идутъ посреди улицы взадъ и впередъ, тутъ же останавливаются для разговоровъ съ пріятелями, не безъ труда пробираются черезъ толпу экипажи, вагоны конки. Невообразимый шумъ виситъ въ воздух. Десятки разносчиковъ орутъ во всю глотку, выбиваясь изъ силъ, чтобы перекричать другъ друга. Продавцы выхваливаютъ свой товаръ, уловляя прохожихъ. Кучера кричатъ. Ревутъ пронзительные рожки кондукторовъ. Лаютъ и визжатъ собаки, для добычу. И вся’ кій старается говорить такъ громко, чтобы его могли услышать въ этомъ ликомъ гвалт.

Какофоніи звуковъ соотвтствуетъ и какофонія образовъ. Только эта послдняя сказывается мене ярко: старые національные костюмы почти исчезли и толпа получила почти европейскій характеръ. Изрдка лить попадается просторной халатъ и чалма, и это по большей части въ мене оживленной, не торговой части Стамбула. Много черныхъ сюртуковъ, особыхъ стамбульскихъ, однобортныхъ, и пиджаковъ. Стамбульскій сюртукъ и фесъ — преобладаютъ, это здсь почти общій костюмъ, если исключить зазжій людъ, духовенство и военныхъ. На ряду съ нимъ, однако, мелькаютъ, блыя рубахи и синіе, широкіе вверху, съуженые книзу штаны провинціаловъ и чернаго люда, соломенныя шляпы, цилиндры, чесунченые пиджаки, чьи-то блые балахоны, закутанныя, полузакутанныя и незакутанныя головы женщинъ, экстравагантные костюмы европейскихъ дамъ, съ преобладаніемъ почему-то сиреневаго цвта, католическій монахъ въ коричневой ряс и съ. четками за веревочнымъ поясомъ, какой-то негръ въ пестро расшитой куртк, греческій священникъ въ своеобразно расширенной наверху тапк, группа матросовъ французовъ, съ помпонами на шапк, и солдаты, солдаты.

Формы въ турецкой арміи отличаются яркостью. Преобладаютъ синій цвтъ мундировъ, красные воротники и погоны. Мундиры — и однобортные, и двубортные, и съ тремя рядами пуговицъ, съ кушакомъ и безъ кушака, какихъ-то непонятныхъ, чуждыхъ фасоновъ, иногда съ красными нашивками на рукавахъ, иногда съ красной грудью, съ мдной луной въ вид ошейника и красными эксельбантами. Все это разнообразіе мундировъ, въ которомъ не встртишь двухъ одинаковыхъ, ходитъ большею частью невроятно растерзанное, разстегнутое вполн или наполовину, и придаетъ толп оживленно яркій видъ.

Турецкихъ женщинъ видно немного, тмъ не мене нельзя сказать, какъ это сдлалъ въ своей книг одинъ русскій туристъ, что он не показываются на улиц. Совершенно закутанныхъ, почти нтъ. Въ большинств случаевъ строгость закона обходится: покрывало или показываетъ вмст съ глазами половину лица, или длается почти прозрачнымъ, какъ густая вуаль, и позволяетъ видть лицо. Большинство некрасиво даже съ оріентальной точки зрнія. Старухи и вовсе уже безобразныя рожи къ сожалнію совсмъ не закрываются. Впрочемъ, все сказанное относится лишь къ Стамбулу, уже въ Скутари почти вс женщины укутываются съ должной добросовстностью.

Ближняя къ мосту и Золотому Рогу часть Стамбула носитъ исключительно торговый характеръ: лавки, лавки, кофейни и еще лавки. Изъ числа продавцовъ добрая половина греки, встрчаются иностранца и другихъ націй. Торгуютъ одеждой, посудой, ювелирными вещами, мясомъ, сбруей, овощами, туфлями, прохладительными напитками, оружіемъ. Среди улицы расположились лотки зеленщиковъ и фруктовщиковъ, усиленно предлагающихъ свой товаръ, и кое-гд небольшія бочки, укрытыя зеленью: это свжая вода. Караванъ тяжело навьюченныхъ верблюдовъ, головъ въ двадцать, гуськомъ пробирается въ толп, безобразныя головы мрно качаются на длинныхъ шеяхъ въ тактъ крупному шагу. Около мясной лавки, присутствіе которой можно угадать издали помощью обонянія, томится нсколько собакъ, вдыхая заманчивую вонь и ожидая времени, когда можно будетъ что-нибудь сожрать или, по крайней мр, вылизать.

Говоря о Константинопол, принято всегда упоминать и о его знаменитыхъ псахъ. И это съ полнымъ основаніемъ. Собаки чрезвычайно характерны для константинопольской жизни. Куда ни пойдите, он везд. Въ одиночку, по дв, по три, иногда по десяти, он сидятъ, бродягъ или лежатъ въ непринужденныхъ позахъ. Вс он почти одинаковыя, средняго роста, довольно поджарыя, остромордыя, не слишкомъ мохнатыя, разныхъ оттнковъ сро-желтаго цвта, отъ темнаго, почти чернаго, до свтлаго, палеваго. Он сидятъ передъ лавками, ожидая добыча, собираются на площадяхъ, валяются на тротуарахъ и мостовыхъ, иногда въ самыхъ неудобныхъ, людныхъ мстахъ. Надо имть не мало философскаго равнодушія, чтобы лежать и спять среди этой толпы, давая людямъ и осламъ переступать черезъ себя. По мннію турокъ и зазжихъ туристовъ, собаки являются здшними санитарами, подая всякую дрянь и нечистоту. Что они дятъ всякую скверность, это не подлежитъ сомннію, стоитъ только пройти вечеромъ по улиц, и по самой средин ея вы увидите рядъ кучъ, поражающихъ обоняніе зрителя (да извинитъ читатель — изъ псни слова не выкинетъ!) ароматомъ застоявшихся выгребныхъ ямъ, отъ вони спирается дыханіе, до того она сильна. Такова здсь система очистки. Около этихъ кучъ, ворча и грызясь, какъ изъ-за лакомства, возятся ‘санитары’, говорятъ, улицы подлены между отдльными собачьими общинами, которыя строго охраняютъ каждая свой участокъ, если атакъ, все же нарушенія чужихъ правъ многочисленны и ведутъ къ жестокимъ схваткамъ. Къ утру на улиц ничего не остается, кром несъдобной щепы, бумаги, да пропитавшагося уже міазмами воздуха.

Конечно, понятіе о такой очистк весьма относительно, хотя бы уже по одному тому, что не можетъ быть чистымъ мсто, гд живутъ и совершаютъ вс отправленія десятки тысячъ собакъ. Это лишь замна одной нечистоты другою, и восторги передъ мудрой турецкой санитаріей нсколько наивны.

На мой взглядъ самое интересное въ этой собачьей жизни взаимныя отношенія псовъ съ людьми. Псы ничьи, они въ полномъ смысл слова дти улицы, на которой они родятся, растутъ и умираютъ. Не знаю, принимаются ли здшними жителями мры во избжаніе собачьяго перенаселенія, или оно устраняется само собою, путемъ борьбы за существованіе. Во всякомъ случа, взрослыхъ собакъ никто’ не трогаетъ и он предоставлены собственной участи. Это не домашнія животныя, здсь нтъ и рчи о содержаніи или прирученіи. Это, какъ сказалъ бы естествоиспытатель, просто сожитіе, симбіозъ. Собаки полезны людямъ, подая нечистоты, люди собакамъ, доставляя эти нечистоты. Но люди выбрасывая свою дрянь, столько же заботятся о собакахъ, сколько и собакъ думаютъ о санитаріи, когда эту дрянь жрутъ. Зато люди и собаки уважаютъ свободу другъ друга. Псы позволяютъшагать черезъ себя и не обижаются если ихъ чмъ-нибудь ткнутъ, онъ знаютъ, что это не нарочно. Люди, въ свою очередь, спокойно относятся не собачьему возлежанію среди дороги шагаютъ черезъ собаку, какъ будто такъ и надо, я видлъ на мосту, гд цлый день клокочетъ толпа, какъ коляска какого-то паши, для котораго разгоняли и расталкивали народъ, своротила въ сторону, чтобы объхать спящаго пса. Не знаю какъ кому, а мн очень нравится своеобразіе такихъ человко-песьихъ отношеній.

Подальше, въ мене прозжихъ и оживленныхъ улицахъ магазины и лавки уступаютъ мсто мастерскимъ ремесленниковъ. Это открытыя помщенія въ род ящика, у котораго совсмъ нтъ передней стнки, собственно говоря, даже какъ-то неловко и примнить сюда слово ‘мастерская’. Тутъ кузнецъ стучитъ своимъ молоткомъ, сапожникъ оторвался отъ колодки и по-турецки, не торопясь, сосетъ огромный кальянъ. Тутъ же жарятъ, подвсивъ, неаппетитнаго вида грязные шашлыки, распространяющіе сравнительно аппетитный запахъ. Словомъ, все здсь длается на виду, на улиц.

Пойдите еще дальше, въ глухія улицы Стамбула или въ отдаленные углы Скутари. Тамъ торговля исчезла. Дома молчатъ, запертые, мертвые, окна закрыты частой ршеткою, чтобы скрыть отъ любопытныхъ глазъ домашнюю обстановку и подругъ жизни правоврнаго. Улицы точно вымерли. Рдко пройдетъ красная феска, чалма, или укутанная въ покрывало женская фигура, да еще неизбжныя собаки спятъ, живописно раскинувшись въ тни.

Если не считать Святой Софіи, мечетей и немногихъ остатковъ старины, то, безспорно, самое интересное въ Константинопол его улицы и толпа, да еще виды по Босфору и изъ Скутари, гд прекрасны кипарисы на кладбищ и откуда, какъ на ладони, городъ, прилегающая часть Мраморнаго моря и Принцевы острова. Музей, напр., довольно жалкій, пестро составленъ изъ ничего не говорящихъ уму и сердцу греческихъ обломковъ, двухъ-трехъ ассирійскихъ львовъ и турецкой старой рухляди, въ немъ недуренъ только, такъ называемый, саркофагъ Александра Македонскаго, да и тотъ не производитъ особенно яркаго впечатлнія.

Чтобы закончить достойнымъ образомъ константинопольскія впечатлнія, мы, трое земляковъ туристовъ, въ сопровожденіи благообразнаго старца-гида, отправились вечеромъ посмотрть вечернія развлеченія Галаты. Благообразный старецъ привелъ насъ въ довольно-таки безобразный кафе-шантанъ, по-просту — кабакъ. На эстрад играютъ трое или четверо музыкантовъ съ лицами убійцъ. Раскрашенныя двицы на всхъ языкахъ Европы просятъ угостятъ ихъ лимонадомъ: греческій, турецкій, русскій, французскій, итальянскій, нмецкій, румынскій. У подножія галатской башни то же, что было и у Вавилонской: фантастическое смшеніе языковъ. Пьяные отъ необычнаго удовольствія (если не отъ вина) турки сидятъ, перемшанные съ матросами разныхъ фасоновъ, и какая-то двица въ пестромъ костюм, только-что окончившая невообразимо неуклюжую пляску, идетъ собирать мдяки. Это уже не Стамбулъ, а Галата, не турецкое, а интернаціональное, свойственное портовымъ городамъ. Безобразно, но и своеобразно это удивительное смшеніе племенъ и нарчій, и картина получается яркая.

V. Айя, Софія и мечети.

Объ основаніи храма Святой Софіи существуетъ легенда: говорятъ, что императору Юсіиніану явился во сн ангелъ и указалъ ему размры и планъ будущаго сооруженія. Съ тхъ поръ императоръ не жаллъ ни силъ, ни средствъ. Шесть лтъ работали надъ постройкою десять тысячъ человкъ, введены были новые налоги, доходы цлыхъ провинцій вкладывались въ дло, языческіе храмы обирались въ пользу новаго зданія: тутъ есть колонны изъ Аинъ, Эфеса, Трои, Баальбека… И можно ли скупиться когда передъ умственными очами носится величавый, данный свыше образъ божественной красоты и влечетъ за собою, съ силою и страстью требуя осуществленія во имя славы Божіей.

Турокъ, показывающій намъ храмъ, знатокъ своего дла, прежде всего онъ знакомитъ насъ съ деталями и расположеніемъ зданія, потомъ ведетъ вокругъ, за колоннами, отдляющими наосъ, вы оріентируетесь въ это время, и глазъ привыкаетъ къ затйливымъ капителямъ византійскихъ колоннъ, къ мозаичнымъ серафимамъ, къ безобразнымъ люстрамъ и люстрочкамъ, еще боле безобразнымъ зеленымъ щитамъ съ изреченіями Корана, къ рзнымъ каедрамъ и громадной султанской лож, выстроенной очень не у мста. И когда эти подробности, то исконныя, свойственныя храму, то позднйшія, искажающія его и портящія впечатлніе, уже примелькались вамъ, когда глазъ пересталъ, растерянно гоняться за ними, васъ выводятъ на средину.

Вы замираете. Громадный куполъ виситъ надъ вами, какъ опрокинутая бездна, какъ само небо. Долго вамъ кажется, что онъ только величавъ, но постепенно, слдя взоромъ его границы и постепенно опуская глаза внизъ, вы видите, что онъ и страшно великъ по своимъ размрамъ. Онъ надрываетъ весь наосъ, громадное пространство, величиною съ изрядную площадь, если не кричитъ своею величиною, то лить по причин строгой согласованности всхъ частей.

Интересно сдлать бглое сравненіе’. Греки были пантеисты и не понимали храмы вн природы, безъ природы. Они именно такъ и строили ихъ: поклонялись среди самой природы, оправивъ ее въ мраморную раму. Позднйшіе, христіанскіе народы требуютъ, чтобы ихъ храмы были велики и прекрасны, гд бы ихъ ни поставили. Но здсь являются два разныхъ, крайнихъ типа, какъ и два разныхъ, міровоззрнія. Зодчество Западной Европы взяло себ таинственный полумракъ и грозно торжественный звукъ органа, ея готическіе соборы въ суровомъ религіозномъ экстаз стремятся подняться отъ земли, простираютъ къ небу свои стрлы и шпицы. Зодчество Византіи выбрало ясный и благостный свтъ, здсь храмы не несутся въ высь и не пугаютъ воображенія острой суровостью ломанныхъ линій, вмсто того чтобы искать небо въ недосягаемой дали, здсь строятъ дивный куполъ, здсь приблизила къ себ небо, и все въ храм плавно и округленно, все въ немъ — дуга.

Такова именно Святая Софія. Она поистин, является великимъ и совершенными осуществленіемъ этой идеи. Увнчанная громаднымъ, полнымъ свта и дивнымъ по своей плавности и спокойствію куполомъ, закругляющаяся съ концовъ полукружіями, которыя увнчаны полу куполами и обставлены абсидами, окруженная двумя этажами колоннады съ спокойными полуциркульными арками, Святая Софія рдкостно выдержана въ стил и исполнена настроенія. Вся она полна мягкаго, не бьющаго въ глаза, но равномрно разливающагося свта, вся полна плавной закругленности и законченности. Въ ней нтъ смятенія и экстаза, нтъ неразршимыхъ задачъ, но есть миръ и спокойствіе упованія.

И даже теперь, несмотря на запущенность храма, на аляповатые шиты, на люстры со шкаликами, на ложи и лсенки, на чуждыя завыванія какого-то чтеца, едва нарушающія тишину и жалкія среди этого величія, туристъ весь охватывается глубокимъ чувствомъ и стоитъ молча, не дерзая вносить своего слабаго голоса въ могучее и святое молчаніе Бога, и руки сами собой складываются, какъ он складываются на молитву.

Турки, если не считать самихъ молящихся, ведутъ себя и въ Софіи, и въ другихъ мечетяхъ очень непринужденно. Вонъ въ сторон, разлегшись на циновк, спитъ какая-то бородатая фигура въ широкихъ шароварахъ. Ламповщикъ заправляетъ масломъ шкалики люстры и, какъ у себя дома, перекликается со своимъ товарищемъ. Зьто молящіеся сосредоточены въ себ самымъ примрнымъ образомъ. Тихо скользя туфлями-бабушами, появляются фигуры и садятся на молитву, другія, окончивъ молиться, уходятъ. И все тихо, благодаря прекрасному обыкновенію застилать полъ цыновками, шаги не будятъ тишины и не звучатъ среди молитвеннаго настроенія рзкимъ диссонансомъ.

Святая Софія по сил впечатлнія далеко оставляетъ за собою вс прочія мечети Стамбула. Нтъ никакого сомнніе, что она въ сущности вовсе не мечеть, несмотря на вс турецкія приспособленія, а православно-византійскій храмъ. Но нтъ также сомннія и въ томъ, что великое созданіе Юстиніана и его архитекторовъ — Исидора милетскаго и Анимія траллесскаго — глубоко поразило воображеніе турецкихъ завоевателей и дало имъ образецъ, которому они въ значительной степени подражали (конечно варьируя) и который положенъ съ тхъ поръ въ основаніе большихъ константинопольскихъ мечетей. Я видлъ мечеть султана Сулеймана (Сулеймакіе), Ахмеда, Баязида, Османа, Шахъ Саде, султанши Валиде, видлъ по пути нсколько дру-гихъ мечетей, неизвстныхъ мн по имени. Всюду тотъ же безмятежно округленный куполъ надъ головою, опоясанный рядомъ оконъ, только масштабъ иной. Всюду т же комбинаціи большихъ и малыхъ абсидъ, обставившихъ храмъ и ласкающихъ глазъ своей круглотою, число ихъ нсколько измняется, но общій характеръ отъ этого почти не становятся другимъ. Стилизованы, собственно говоря, лишь детали и отдлка. Колоннады покрыты уже не полуциркульными арками, свободно и спокойно перелетающими съ колонны на колонну, а сжатыми у основанія или надломленными, тревожащими воображеніе, мавританскими. Цвтныя стекла пестрютъ, какъ восточный кодеръ. Восточные орнаменты плетутся подчасъ, утомляя глазъ своей красивой сложностью, а паруса свода украшены щитами, которые безобразны въ Софіи, а здсь совсмъ на мст. И все это въ совокупности сливается въ довольно стройное и оригинальное впечатлніе. Интересны, впрочемъ, далеко не вс мечети, по крайней мр — внутри. На мой взглядъ — лучшая, т. е. самая стильная и благородная — Сулейманіе. Недурна затмъ мечеть Валиде. Ахмедіе оригинальна разв только своимъ безобразіемъ, четыре уродливыя приземистыя колонны стоятъ посреди зданія, напоминая своимъ видомъ печки, и сходство это еще усиливается безвкусно пестрыми изразцами, которыми он обложены, какъ и вся мечеть, въ общемъ получается нчто крайне шаблонное и притязательное, не понимаю, какъ. можно тутъ молиться.

Снаружи мечети боле или мене похожи другъ на друга. Иныя имютъ особые дворы, таковы, напр., Баязидіе за Шахъ Саде. Черезъ красивую мавританскую дверь входишь во дворъ. Со всхъ сторонъ колоннады, поддерживающія красивыя восточныя арки, посредин причудливый, прорзной кіоскъ фонтана. Въ Баязидіе на двор содержатся тучи голубей, они взлетаютъ и слетаютъ, и все время въ воздух слышится трепетъ крыльевъ.

Самой красивой по вншнему виду надо считать мечеть Ахмеда съ ея шестью минаретами благородной формы, притомъ же она не залплена декоративными купольчиками и башенками, какъ нкоторыя другія, напр. Валиде. Мечеть Сулейманіе очень хорошо расположилась на холм и, благодаря этому, отовсюду видна, поднимаясь изъ окружающей толпы. Затмъ надо упомянуть еще объ одной маленькой мечети въ Галат въ берегу Босфора, она обладаетъ дивными минаретами, рдкими по своей красот даже въ Константинопол, город минаретовъ.

Наши русскіе (я разумю извстные мн казанскіе и крымскіе) минареты плохи и не даютъ представленія о лучшихъ, мастерскихъ сооруженіяхъ этого рода, стройныхъ, чистыхъ, высокихъ, остріемъ вонзающихся въ небо, они и низки, и приземисты, и тупы. Такой минаретъ рядомъ съ мощнымъ и спокойнымъ закругленіемъ выглядлъ бы насмшкою. Настоящій стамбульскій минаретъ странно гармонируетъ съ куполами, онъ даетъ имъ стиль и красоту, въ немъ звучитъ гордое сознаніе правоты, только своей правоты, исключающей правоту и истину у другихъ. Этимъ сознаніемъ исламъ отличается съ первыхъ дней своего существованія, недаромъ здсь и выработался минаретъ. Минаретъ — душа мечети.

VI. Мозаики Кахріе Джами.

Въ самомъ захолусть Стамбула, на краю города, у Адріанопольскихъ воротъ, на седьмомъ, сверномъ холм Византіи, откуда начали грабить столицу мусульмане-завоеватели, и вблизи развалинъ дворца императора Константина, стоитъ мечеть Кахріе. Какъ сходство имени, такъ и многія другія обстоятельства, заставляютъ призвать въ ней древній монастырь ‘въ Хор’, т-e. въ пол, за городскими стнами, дйствительно, она въ былое время и находилась. Нкогда дворцовая церковь, затмъ богатый, многолюдный монастыри привлекавшій толпы богомольцевъ на поклоненіе выставлявшейся здсь по праздникамъ, посл императорскаго дворца, чудотворной икон Одигитріи, — теперь это бдная, забытая мечеть, въ которую не часто заглядываютъ туристы и до которой надо долго тащить ея по самымъ глухимъ, бднымъ и грязнымъ улицамъ Стамбула, трясясь или ломая ноги по архимерзйшей мостовой и тревожа мирный сонъ тощихъ, сумрачныхъ псовъ. А между тмъ забытая мечеть очень заслуживаетъ обозрнія, благодаря своимъ интереснымъ мозаикамъ, которыя, по мннію одного вполн компетентнаго изслдователя, ‘посл Солуни не имютъ ничего себ равнаго на всемъ христіанскомъ Восток’. Эта мозаическая роспись, хотя и пострадала мстами отъ времени, все же представляетъ много хорошо сохранившихся произведеній и, что очень важно, не испорчена неумлыми реставраторами. Достоинства ея обратили на себя вниманіе западныхъ ученыхъ и даже вызвали у иныхъ плохо обоснованное предположеніе, что мозаики эти не византійскаго, а западнаго, итальянскаго происхожденія: дло въ томъ, что относятся мозаики къ позднему періоду, а въ византійскомъ искусств посл Юстиніана уже привыкли видть только мертвую, уродливую условность. Я не компетентенъ разбираться въ этомъ вопрос, да здсь и не мсто. Желающіе могутъ обратиться къ интересной работ проф. Кондакова {Н. Кондаковъ, ‘Мозаики мечети Кахріе Джамиси въ Константинопол’. Од. 1881 г.}. Достаточно сказать, что названный ученый, имя котораго иметъ значительный и признанный всъ, анализируя мозаики Кахріе Джами, приходитъ къ заключенію, что он, по своему стилю и техническому исполненію, равно какъ и по характеру содержанія, составляютъ произведеніе чисто византійскаго искусства, безъ всякаго участія Запада, и принадлежатъ къ періоду вторичнаго процвтанія этого искусства въ теченіе XI—XIII столтій.

Церковь первоначально была выстроена, повидимому, въ форм базилики и имла три абсиды и три нефа — средній, большой, и два малыхъ боковыхъ, затмъ она подверглась нкоторой перестройк и получила куполы: большой надъ среднимъ нефомъ, и четыре малыхъ надъ боковыми абсидами и вартексомъ (притворомъ), въ этомъ вид она была украшена мозаиками и относится къ XI вку. Но впослдствіи, въ XIII вк, она снова подверглась передлк, извстный ученый астрономъ, философъ и логоетъ еодоръ Метохитъ, бывшій ктиторомъ храма, расширилъ его, увеличивъ правый нефъ и нарушивъ симметрію, кром того, онъ прибавилъ притворъ, перестроенныя части также украшены были имъ мозаикой и живописью, а другія мозаики кое-гд реставрированы. Древнйшія мозаики (XI в.) мы имемъ въ пяти куполахъ (но въ главномъ он заштукатурены турками, а въ двухъ абсидныхъ куполахъ недоступны обозрнію) и во внутреннемъ притвор. Мозаики XIII в. занимаютъ вншній притворъ и отчасти внутренній. Правый, увеличенный, нефъ былъ расписанъ живописью, теперь уже облупившеюся.

Такимъ образомъ, въ наше время мозаики, доступныя обозрнію, сосредоточены исключительно въ обоихъ притворахъ и ихъ куполахъ.

На первомъ план должно стоять погрудное изображеніе Христа надъ входомъ изъ вншняго притвора во внутренній. Спаситель держитъ въ лвой рук золотое съ драгоцнными камнями Евангеліе, а правою благословляетъ. Волосы нжные, русые, черты лица нсколько худощавы, но не рзки, худоба не утрирована художникомъ, какъ это сдлано, напр., на другомъ изображеніи, во второмъ притвор. Выраженіе мягкое, благосклонное. Краски, не слишкомъ яркія, еще боле способствуютъ этому впечатлнію.

Другое изображеніе Спасителя мы имемъ въ мозаик внутренняго притвора: еодоръ Метохитъ подноситъ Ему храмъ. Художественныя достоинства этого произведенія не высоки, фигуры и лица неестественно удлиннены, появилась ненужная угловатость…

Третій Христосъ въ купол.

Во внутреннемъ притвор размщены мозаики, иллюстрирующія жизнь Богоматери: цлованіе Елизаветы, рождество Богородицы, введеніе во храмъ, благословеніе Маріи священниками, явленіе ангела съ благою встью и пр., и. нсколько чудесъ Христа. Вс эти сюжеты разработаны сухо и носятъ на себ характеръ буквальной иллюстраціи къ священному тексту, который толковать, выражать по своему художникъ не считалъ себя въ прав и даже не ршался оживить изображаемая событія внесеніемъ какихъ-нибудь деталей. Боле интересны по содержанію мозаики вншняго притвора, иллюстрирующія жизнь Спасителя по Евангелію и апокрифамъ, и, какъ было-сказано, боле позднія по происхожденію. Здсь сказывается уже стремленіе оживить сцену нкоторымъ натурализмомъ. Тутъ есть чудо въ Кан Галилейской, умноженіе хлбовъ, искушеніе отъ діавола, Царь Иродъ важно сидитъ на, престол въ золотой корон, тутъ же избиваютъ младенцевъ, и мать плачетъ надъ ребенкомъ. Волхвы скачутъ на уродливо изображенныхъ копяхъ, слдя глазами за веду шей ихъ звздою. Св. Два Марія детъ на мул въ Вилеемъ, сопутствуемая Іосифомъ и юношей Симономъ, несущими пожитки, Марія обращается къ Іосифу, прося его снять ее съ мула, ибо пришло время ей родить, невдалек, за горою виденъ городокъ Вилеемъ. Дале Св. Два и Іосифъ записываются предъ лицомъ какого-то начальника въ перепись. Еще дале изображено рождество Христово, спеленатый младенецъ лежитъ въ ясляхъ, изъ которыхъ дятъ волъ и оселъ, Богоматерь покоится на лож, Іосифъ задремалъ сидя, ангелы поютъ ‘слава въ вышнихъ Богу’, а вдали видны пастыри и стада. Послднія три мозаики, то есть путешествіе въ Вилеемъ, сцена переписи и рождество Христово, на мой взглядъ являются самыми интересными изъ всхъ изображенныхъ событій. Несмотря на строгую условность, сковавшую свободу мастера, здсь видны и своеобразная грація (подчасъ, какъ и всегда у византійцевъ, утрированная до манерности), и чувство, и яркія, сочныя, хотя и не слишкомъ бьющія въ глаза краски.

Можно различно относиться къ византійскому искусству: одни будутъ находить въ немъ великую красоту, другіе будутъ оттолкнуты его условностью и манерностью. Но, какъ бы то ни было, и для тхъ, и для другихъ должно быть интересно ознакомиться съ нимъ въ лиц его лучшихъ образцовъ. Поэтому нельзя не пожалть отъ всей души, что у туристовъ, посщающихъ Константинополь, Кахріе Джами не вызываемъ того вниманія, какого заслуживаетъ.

VII. По Эгейскому морю.

Суматоха, которая всегда предшествуетъ отправленію парохода, окончена, лодки, толпившіяся вокругъ, отхлынули на почтительное разстояніе, заработалъ винтъ, и громадный пароходъ ‘Императоръ Николай II’ сталъ медленно поворачиваться кормой къ Золотому Рогу и городу.

Выходъ въ Мраморное море тутъ же, въ виду. Это не то что въ Черное: не надо полтора часа тащиться проливомъ. Вотъ откуда слдуетъ смотрть Константинополь! Ршительно, онъ со стороны Мраморнаго моря красиве, чмъ съ свера: глазъ сразу охватываетъ весь видъ — кром Стамбула еще и европейскій городъ на склон горы, и Скутари, и перспективу уходящаго въ даль Босфора. Минареты все такъ же стройны и благородны, ко ихъ владнія окаймляетъ здсь не узкая, заполненная судами кайма Золотого Рога, а лазурное приволье цлаго моря. Но особенно выигрываетъ Святая Софія, отсюда она положительно красива, не видно громадныхъ тяжелыхъ контрфорсовъ, заурядныя зданія, облпившія ее съ остальныхъ сторонъ, разступились и даютъ взгляду свободу, Здсь я понялъ, что храмъ былъ прекрасенъ и снаружи. Только безобразные минареты по-прежнему портятъ зданіе, и, глядя на него, испытываешь страстное желаніе убрать эти аляповатыя сооруженія, возведенныя вопреки всякому вкусу и стилю — византійскому, или мавританскому, безразлично.

Невольно ожидаешь, когда начнется настоящее, открытое море, и не можешь дождаться. Красивые Принцевы острова остались далеко позади, отъ Константинополя нтъ уже и признака, идемъ часъ, два, три, четыре, а все видны вдали берега, одинъ поближе, другой подальше, но все-таки оба. Таково ужъ Мраморное море — игрушечное. Недаромъ древніе греки считали его лишь преддверіемъ къ другому, большему морю и называли ‘Пропонтидой’! Именно ‘Пропонтида’… Берега высокіе, непривтливые, само море радостное, свтлое. И такъ все время, пока не стемнетъ, и пароходъ не подойдетъ къ Дарданельскому проливу. Опять узкая полоса воды, только въ темнот не различить, насколько именно она узка слва, въ Азіи, то и дло свтятся зеленые маяки, справа, въ Европ, огни красные. Три часа пути по проливу, остановка въ Дарданеллахъ и новое море — Эгейское съ Архипелагомъ. Решительно не могу понять, какъ пароходное начальство видитъ что-нибудь въ этой кромшной тьм, гд нтъ ни луны, ни звздъ, а задернутое облаками небо длаетъ всю природу черной какъ чернила. Пассажиры смиренно сознаютъ свою несостоятельность въ этомъ отношеніи и расходятся по каютамъ.

Утромъ опять справа и слва берегъ. Ршительно, на этихъ моряхъ нтъ минуты, когда не было бы видно гд-нибудь земли. На этотъ разъ мы въ громадномъ Смирнскомъ залив. Невдалек, съ правой стороны, скверный городишка и противъ него нсколько судовъ подъ желтыми флагами.— Клазомены! поясняетъ матросъ: а вонъ и наша ‘Царица’ стоитъ.

Клазомены карантинный пунктъ для судовъ, идущихъ съ Востока въ Дарданеллы и Босфоръ. Вотъ гд пришлось бы сидть на пути изъ Египта…

Смирна — городъ мало интересный. Видъ у нея европейскій, боле европейскій, чмъ у Константинополя. Улицы и шире, и чище, хотя очень далеки еще отъ идеала чистоты, набережная великолпная, широкая, удобная, — говорятъ, одна изъ лучшихъ въ мір. Населеніе смшанное, преобладаютъ греки, турки составляютъ всего четвертую часть, масса пришлыхъ европейцевъ. На берегу — консульства всхъ націй, конторы, европейскія вывски, рестораны и кафе-шантаны. Словомъ, что-то совсмъ международное. Я никогда не бывалъ въ Марсели, но всегда представлялъ себ ее именно такою. Мечетей почти нтъ. Церквей нсколько больше, но мало и ихъ. Недаромъ турки называютъ свою Смирну ‘неврной’.

Когда мы выходимъ изъ залива, втеръ начинаетъ свжть и море волнуется. То и дло поднимаются и всплескиваютъ блые гребни волнъ. Но, странное дло: море не темнетъ, оно почти такое же лазурное, какъ и раньше, разв чуть-чуть сине. А волненіе порядочное, и нашъ большой пароходъ съ двадцатью тремя футами осадки начинаетъ покачивать, Черное море давно уже стало бы стальнымъ и грознымъ, здсь все еще сохраняется веселый, свтлый видъ. Мягкіе контуры холмовъ и горъ на берегу и на островахъ Архипелага (кто-то, не помню, обидлъ ихъ названіемъ ‘короваевъ’) еще боле усиливаютъ впечатлніе мягкости. Не хочется какъ-то врить, что это море можетъ волноваться и что оно въ данную минуту именно волнуется. А между тмъ покачиваетъ все сильне и сильне, и къ вечеру по палуб уже трудно ходить, особенно поперекъ парохода: качка боковая, и вы то должны лзть на гору, которая тутъ же образуется подъ вашими ногами, то неожиданно рзво бжите внизъ, когда палуба куда-то уходитъ. Со стороны можно счесть васъ за пьянаго, глядя, какъ вы балансируете и заплетаетесь ногами.

Стемнло. Море и небо стали черными. Изъ-подъ носа парохода летитъ по вод искра и меркнетъ, Другая, третья… Это свченіе моря. Красивыя, голубоватыя, точно электрическія, сн отлетаютъ все снова и снова. Пассажиры собираются группой и любуются на оригинальную картину. Но море не шутитъ, пароходъ, не ограничиваясь плавными боковыми размахами, начинаетъ зарываться и прядать носомъ, и эти движенія такъ угрожающи, что поневол махнешь рукой на всякія красоты и сойдешь спать, лишь бы не ‘закачало’. Засыпаешь въ качку скоро и только иногда сквозь сонъ чувствуешь, что ноги поднялись что-то ужъ слишкомъ высоко, желательно бы немного пониже…

Утро тихое, спокойное, жаркое. Идемъ Эгинскимъ заливомъ, въ виду Аинъ. Налво назади островъ, это знаменитая Эгина. Немного дальше, впереди, другой островъ, это еще боле знаменитый Саламинъ. Что-то виднется вдали, направо, въ Аинахъ, на небольшомъ каменистомъ холм. Это Акрополь. Яркоголубое море и яркоголубое небо смотрятся другъ въ друга. Солнце немилосердно жаритъ выжженную, обнаженную, желтоватую землю. Вотъ она Эллада. Скоре бы ступить ногою на ея почву!

VIII. Аины.

Посл Константинополя Аины производятъ впечатлніе совершенно европейскаго города: широкія улицы (по крайней мр въ центр), просторныя площади, европейскіе костюмы, хорошее освщеніе вечеромъ, дисциплинированная толпа, умющая двигаться, не наступая на ноги и не толкаясь локтями, а это не всегда легко,— напримръ, къ концу дня на площади Конституціи, гд собираются вс Аечны подышать прохладою. Городъ не великъ, въ немъ сто съ небольшимъ тысячъ жителей, т, е. онъ меньше Казани. Но для своихъ размровъ онъ очень оживленъ и уличная жизнь въ немъ развита чисто по-южному: между полуднемъ и тремя часами все затихаетъ, лавки, конторы и музеи закрываются, въ остальное время улица поражаетъ своимъ оживленнымъ видомъ, изобиліемъ народа, который, несмотря на жару, бойко и бодро спшитъ по своимъ дламъ, нтъ ни одного перекрестка, гд не было бы широко раскрытыхъ дверей кофейни (по здшнему ‘кафеніона’), нтъ ни одного тнистаго мстечка, гд не стояли бы столики, вы увидите ихъ даже на самой улиц, иногда на пыли и припек. Не подумайте только, что тутъ сидятъ такъ же основательно, какъ у насъ въ ресторанахъ. Сюда никто не идетъ нарочно, это улица, на ней останавливаются по пути, чтобы прочесть газету, потереться среди публики, встртить знакомыхъ. Спрашиваютъ себ что-нибудь очень незначительное: маленькую чашечку чернаго кофе и большой стаканъ воды, рюмку мастики (пахучій настой аниса, или чего-то въ этомъ род) тоже со стаканомъ воды, или, наконецъ, стаканъ лимонада и опять неизмнную воду’.. Толпа движется какъ море, приливаетъ и отливаетъ. Солдаты — съ очень цвтистыми ‘выпушками, погончиками и петличками’, вс какіе-то маленькіе и вс на одно лицо, точно не настоящіе, а оловянные, они свободно, какъ полноправные члены, разгуливаютъ въ толп ила сидятъ въ кафеніон плечо къ плечу съ офицерами. Взадъ и впередъ снуютъ, предлагая свои услуги за десять лептъ (2 ¹/₂ копйки), маленькіе чистильщики сапогъ. Газетные разносчики, большею частью юркіе мальчишки, буквально кишатъ, выкрикивая заглавія газетъ и наиболе заманчивыхъ статей. Газеты идутъ очень бойко, разносятъ множество, и посл выхода вечерняго номера популярнаго ‘Акрополиса’ его берутъ буквально нарасхватъ. Разносчики тотчасъ же бросаются на позда желзной дороги и, благо разстоянія все небольшія, немного часовъ спустя потокъ новостей, хлынувшій изъ типографіи, уже широко разлился по стран. Газеты вс печатаются на греческомъ язык. Исключеніе составляетъ только одинъ жалкій еженедльный листокъ съ громкимъ заголовкомъ — ‘Прогрессъ’ — и изумительно скуднымъ содержаніемъ, онъ наполовину французскій.

Вообще въ Аинахъ всюду одинъ греческій языкъ. Вывски, газеты, названія улицъ — только греческія. За все пребываніе въ город (боле недли) я, если не считать моихъ личныхъ разговоровъ (гд было возможно) по-французски, не слыхалъ на улиц ни разу иностранной, не греческой рчи. Оче’ видно, что несмотря на массу бывающихъ здсь туристовъ, Аины не желаютъ превращаться въ международный караванъ-серай.

Народъ произвелъ на меня, насколько это возможно въ столь короткій срокъ и безъ знанія языка, пріятное впечатлніе и, во всякомъ случа, не заслуживаетъ того легкомысленнаго, глумливаго отношенія, какое привыкли проявлять у насъ въ Россіи, гд обыватель вообще падокъ пройтись на счетъ иноплеменника. Новогреки не обнаруживаютъ, напр., тхъ тенденцій къ обирательству и той назойливости, какими извстна Италія. И все ихъ отношеніе къ родин то самое торже’ ственное и усиленно бережное, какое особенно отличаетъ небольшія и недавно сложившіяся государства.

Характерно то обстоятельство, что въ склад жизни вовсе незамтно нравственной распущенности, какая обыкновенно свойственна центрамъ и портовымъ городамъ. Это, какъ хотите, говоритъ въ пользу аинянъ.

Не разъ было высказываемо въ спеціальной литератур мнніе, что въ жилахъ современныхъ грековъ не содержится эллинской крови, что онигреки лишь по названію, въ сущности же представляютъ смшеніе всевозможныхъ вандаловъ, готовъ, болгаръ, албанцевъ, турокъ, сербовъ. Въ новйшее время, однако, получаетъ все большій всъ мнніе, полагающее, что греки сохранили свою племенную чистоту не въ меньшей, а въ большей степени, чмъ прочіе народы Европы, особенно въ прибрежныхъ мстностяхъ и на островахъ.

‘Кто виноватъ, кто правъ, судить не намъ’. Весьма можетъ быть, что современные греки унаслдовали отъ древнихъ и очень мало качествъ. Я этого не знаю. Но всякій, бывшій въ Аинахъ, засвидтельствуетъ, что они, по крайней мр, получили любовь къ красивымъ зданіямъ и умнье строить. Конечно, это — не созданіе чего либо совершенно новаго, а лишь примненіе къ современному зданію античной колонны, но уже это требу т художественнаго вкуса, пониманія всего духа древней архитектуры. Посмотрите, какихъ прекрасныхъ результатовъ здсь достигаютъ, посмотрите на академію, университетъ, національную библіотеку, музей… Не всякій городъ можетъ похвалиться такими гармоническими и стильными образцами зодчества!

Аины расположились у конца Сароническаго, или Эгинскаго заливу отдляющаго полуостровъ Аттику отъ остальной Греціи, Городъ стоитъ не у самаго моря, а верстахъ въ семи отъ своей гавани, знаменитаго Пирея. Онъ раскинулся у подножія двухъ каменистыхъ холмовъ, изъ которыхъ одинъ и есть холмъ Акрополя, а другой носитъ названіе Ликабета и замчателенъ красивымъ гидомъ на городъ. Если подняться на Ликабетъ, то получится приблизительно такая картина, городъ со всми зданіями, площадями и древностями, съ прекраснымъ королевскимъ паркомъ, расположился у вашихъ ногъ, какъ на карт, среди общаго, блдно-желтаго, выжженнаго тона равнины. На юг красиво синетъ море съ Пиреемъ, бухтой Фалера и островами — Саламиномъ и Эгиной. На восток горизонтъ закрытъ длиннымъ и голымъ срокаменнымъ хребтомъ Гимета. На свер темнютъ горы Пентеликона, знаменитаго своимъ мраморомъ, и Парнеса (не слдуетъ смшивать его съ Парнассомъ). Наконецъ, на запад горизонтъ заслоняется линіей горъ и холмовъ, и въ ихъ смшеніи только знающій глазъ отыщетъ опредленныя, извстныя точки. Вс возвышенности округленны, мягки, горы незамтно переходятъ другъ въ друга, смягченныя полуденной дымкой, он заслоняютъ другъ друга, выступаютъ одна изъ-за другой, цпь ихъ продолжается влво, къ югу, и дальше поднимается уже изъ моря,— это берега Пелопонесса. Всюду историческія воспоминанія: Саламинъ и его битва, Эгина, нкогда славная соперница Аинъ Мегара, Коринъ. И все такъ близко, все видно съ небольшого холма! Странное впечатлніе получается, когда видишь, на какой маленькой сцен разыгралась большая исторія страны. Вотъ тамъ было ужъ другое государство, и притомъ враждебное, и вонъ за т холмы уже нельзя было ходить. А вонъ тотъ островъ и есть Саламинъ. Когда я училъ о саламинской побд, мн представлялись грозные флоты, гд-то далеко сражающіеся противъ и во имя цивилизаціи. И оказывается, что это у самыхъ же Аинъ и со своей горки граждане могли видть все, какъ на ладони. Странное впечатлніе: немного жаль прежнихъ, боле крупныхъ образовъ и, въ то же время, еще больше выростаетъ уваженіе къ духу маленькаго, но великаго народа, сумвшаго своей славой наполнить всемірную исторію.

Время происхожденія Аинъ исторически темно, преданіе приписываетъ основаніе города паря Кекропсу съ пеласгами. Согласно легенд, пеласги сравняли вершину холма и окружили его стнами. Здсь жили древніе цари и находилось святилище покровительницы города Аины, Посейдона и Эрахтея. Съ теченіемъ времени стала заселяться и подошва холма. Городъ постепенно сталъ украшаться храмами, особенно при Пизистрат, который возвелъ въ Акропол храмъ Аины Двственницы Эти древнія сооруженія не дошли до насъ. Во время персидскихъ войнъ (въ 480 году до P. X.) городъ подвергся нападенію и жестоко былъ опустошенъ врагами, Но едва ушли персы, аиняне стали строиться и прежде всего обнесли городъ стнами. При Кимон на южной сторон крпостного возвышенія вывели новую стну, выстроили внизу, въ город, дорическій храмъ Тезея и, можетъ быть, акрополійскій храмъ Безкрылой Побды. Еще боле Аины украсились при Перикл. Периклъ поручилъ строителю Иктину возвести въ Акропол вмсто стараго, разрушеннаго персами пизистратова храма Аины новый храмъ — знаменитый Паренонъ, оконченный въ 438 году. Шесть лтъ спустя завершена постройка колоннады при вход въ Акрополь Пропилеевъ. Къ 409 году воздвигнутъ новый Эрехтейонъ, взамнъ старйшаго святилища Аинъ, соединеннаго храма Паллады и Посейдона. Такимъ образомъ, уже за четыреста лтъ до начала нашего лтосчисленія главныя, наиболе великія сооруженія города были на мстахъ.

Римляне заботятся объ украшеніи Аинъ, поддерживаютъ древнюю красоту встроятъ вновь. Такъ, напримръ, Адріанъ кончаетъ храмъ Зевса Олимпійскаго, начатый еще въ древности. Но это уже плохія времена, когда чужіе люди прилагаютъ руку къ тому, что не только было національной красотой, но и національной святыней.

Христіанство не могло перенести рядомъ съ собою идольскихъ капищъ. Храмы были разрушены или обращены въ церкви, идолы разрушены или увезены.

Затмъ пришли турки. Аины они обратили въ крошечный захолустный городокъ, Паренонъ передлали въ мечеть, сломали цлый храмъ Аины Побдительницы на какіе-то бастіоны и разрушили много другихъ памятниковъ. Въ 1687 году древности пострадали отъ венеціанскихъ бомбъ. Въ 1801 году англійскій посолъ лордъ Эльджинъ лишилъ Аины значительной части ихъ скульптурныхъ украшеній. Война за независимость Греціи сопровождалась также всевозможными разрушеніями.

Нтъ ничего удивительнаго, что при такихъ условіяхъ все достойное замчанія пострадало въ весьма значительной степени, а многое и совсмъ погибло. Но вмст съ независимостью Греціи водворился миръ и спокойствіе. Развалины приведены въ порядокъ и поддерживаются, новыя постройки, загромождавшія ихъ, снесены, соръ вковъ убранъ, и великія произведенія снова сіяютъ вчною прелестью:

‘Такъ краски чуждыя съ лтами

‘Спадаютъ ветхой чешуей,

‘Созданье мастера предъ нами

‘Выходитъ съ прежней красотой’.

IX. Акрополь.

Задолго до того, какъ я собрался въ свою поздку, прежде чмъ явилась мысль о ея возможности, я, насколько это возможно издали, зналъ аинскій Акрополь по рисункамъ и фотографіямъ,— зналъ его расположеніе, строгую простоту Паренона, привтливость храма Побды, кудрявую нарядность Эрехтейона. И когда я теперь поднялся по ступенямъ лстницы и вошелъ въ прекрасную колоннаду Пропилеевъ, передо мною раскинулся уже знакомый видъ — Паренонъ направо, Эрехтейонъ налво, мраморныя глыбы и плиты, разложенныя рядами и занявшія все вокругъ, и, вроятно, нкогда нарубленная ступенями, а теперь стертая подошвами тысячъ людей, коренная скала у входа. Все это, повторяю, было мн извстно, одного только не81 зналъ я, и это одно было главное: освщеніе, тона, краски.

Кто не видалъ греческихъ храмовъ въ натур, тотъ лишь съ трудомъ вообразитъ себ, какъ много значитъ выборъ строительнымъ матеріаломъ мрамора. Посл мн пришлось видть античныя колонны, высченныя изъ простого камня, он тяжело раздвигала воздухъ и ихъ холодный тонъ не гармонировалъ съ этой полной солнца природой, он еще ждали чего-то, что вдохнуло бы въ нихъ жизнь. Но мраморъ весь пропитанъ солнцемъ. Золотисто-желтый отъ времени, онъ глазу кажется теплымъ и живымъ, а солнце кладетъ ка него тни какъ-то особенно мягко, какъ не бываетъ съ другимъ матеріаломъ. У насъ на свер, въ стран мороза и тумана, онъ утратилъ бы это качество. Онъ былъ бы холоденъ, какъ холоденъ на его мст всякій другой камень. Но здсь, въ полной свта и тепла природ, онъ дома, онъ свой, онъ показываетъ намъ всю красоту, какой обладаетъ.

Греки умли пользоваться этимъ. Они расчленили мраморъ въ отдльныя колонны, они обдали его свтомъ со всхъ сторонъ и поставили вырзываться въ дивно чистомъ воздух, на дивно свтломъ неб. Они добивались и добились того, чтобы ни одна частица мрамора не лежала мертвымъ капиталомъ, не соприкасаясь съ свтомъ и лазурью, и чтобы ни одна частица свта не доходила до глазъ, не обрамленная мраморомъ. И мсто они выбирали такое: на гор, гд храмъ высился бы наравн съ синевою неба, или надъ моремъ, чтобы онъ глядлся въ мягкое сіянье моря. Отъ этого ихъ храмы не случайность, а стройный аккордъ, который нельзя вырвать изъ гармоніи природы, не нарушивъ ея совершенства. Въ этомъ и сокрыта извстная грекамъ и утраченная современнымъ зодчествомъ тайна красоты. Греческія творенія не только были (дланы человческими руками,— они жили. И потому-то они такъ полно передаютъ цлое міровоззрніе, что отлились подъ вліяніемъ той самой природы, въ которой отлился весь духъ древняго эллинизма. И потому-то теперь полуразрушенные вками, поваленные ураганами и землетрясеніями, они все же больше говорятъ о жизни, чмъ новые, съ иголочки, строенія нашего времени въ стил ‘caserne’, и сотни туристовъ приходятъ поклониться въ нихъ вчной красот.

Все это, какъ лучъ свта, ярко мелькаетъ въ голов, когда стоишь подъ Пропилеями, облокотись на старый мраморъ колонны, и смотришь на залитый свтомъ Акрополь. Надо понять это, иначе напрасно вглядываться въ прекрасныя очертанія,— они не откроютъ для васъ своей души. Къ сожалнію, не вс понимаютъ. По крайней мр не понималъ извстный лордъ Эльджинъ, когда въ первыхъ годахъ этого столтія, запасись разршеніемъ турецкаго правительства, уродовалъ Паренонъ и храмъ Побды, святотатственно обдирая великолпные фризы и выламывая колонну Эрехтейона. Англія, конечно, выиграла, занеся въ свои каталоги такія созданія искусства, но человчество отъ растерзанія Паренона проиграло, какъ проиграло бы, если бъ Милосскую Венеру раскололи на части въ пользу всхъ государствъ Европы. Говорятъ, что Байронъ въ гнв начерталъ на одной изъ колоннъ въ Акропол: ‘qu d’non fecerunt Goti, id fecerunt Scoti’…

И тмъ не мене онъ все еще прекрасенъ, этотъ Паренонъ, прекрасны гордыя въ своей дорической простот золотистыя колонны на фон неба, мстами уцлвшія лишь наполовину, мстами полныя, но стоящія съ непокрытою головою, во большею частью сохранившія даже свои перекрытія — архитравъ и фризъ, увы, оголенный. Какъ прекрасенъ былъ храмъ, когда онъ стоялъ во всей красот, увнчанный рельефами Фидія, съ длинною колоннадою вокругъ, открывающею перспективы яркаго моря и закутанныхъ въ легкую дымку сосднихъ горъ, господствующій съ группою другихъ бломраморныхъ зданій надъ всмъ городомъ и заливомъ и съ завистью видимый даже изъ далекаго Корина!

Лично мн больше всего по сердцу полный строгаго величія и простоты дорическій стиль Паренона и Пропилеевъ (какъ и вообще дорическій стиль), чмъ локоны іоническихъ капителей и декоративныя верхушки корнскихъ колоннъ. Поэтому слово ‘Акрополь’ для меня звучитъ прежде всего, какъ ‘Паренонъ’, и я долго любуюсь этимъ великимъ созданіемъ человческаго духа. Но когда я перехожу къ храму Безкрылой Побды {Богиня побды была, вопреки обычаю, изображена здсь безъ крыльевъ, чтобы показать этимъ ея привязанность къ Аинамъ.}, я не могу не сознаться, что чудно хороша и эта боле мягкая, ласковая іоническая красота. Храмикъ совсмъ не великъ, но какъ много въ немъ радостнаго и открытаго, какъ красиво закручиваются завитки капители подъ ощутимымъ, но не чрезмрнымъ давленіемъ покрывающихъ частей, колонны утончились, округленность профиля (энтазисъ) больше, во всемъ меньше силы и больше нжности. Въ іонической колонн есть что-то ‘ewig we bliche’ въ отличіе отъ боле мужественной дорической.

Въ іоническомъ же стил построенъ, какъ извстно, и третій храмъ Акрополя — Эрехтейонъ,только здсь больше развитъ элементъ декоративности. Красивыя каріатиды поддерживаютъ крышу террасы, мягкіе орнаменты разсыпаны щедре, одна дверь съ наличниками уже превратилась въ особое художественное произведеніе. Вообще Эрехтейонъ очень наряденъ и многимъ, наврное, понравится больше Паренона.

Кстати о стиляхъ. Представителей третьяго изъ греческихъ ордеровъ, коринежаго, въ Аинахъ очень немного и вс находятся вн Акрополя. Это небольшой, но довольно граціозный памятникъ Лисикрата и развалины нкогда громаднаго и славнаго храма Зевса (законченъ въ римскомъ період). Уцлло только нсколько колоннъ изъ ста и он красиво поднимаютъ теперь къ синему небу свои затйливыя капители изъ вырзныхъ листьевъ аканта, прочія разрушены или, какъ многое въ Аеэнахъ, расхищены, между прочимъ нкоторыя, если не ошибаюсь, увезены турками для какой-то мечети. Коринская колонна пожалуй красиве, нарядне, чмъ дорическая и іоническая, но, на мой взглядъ, она мене прекрасна. Ей не хватаетъ цлостности, ея капитель, хорошо внчая колонну, кажется, должна и заканчивать ее собою, архитравъ не лежитъ уже вольно и естественно на ея листкахъ и завиткахъ, а словно насильно положенъ на нихъ и его хочется снять. Недаромъ римляне часто ставили такія колонны одиноко и безъ всякаго покрытія. Затмъ ей недостаетъ простоты, которая всегда сопутствуетъ истинно прекрасному, выходя въ свтъ, она думаетъ о своей наружности и желаетъ принарядиться. Конечно, въ своемъ род прекрасна и она, правда и то, что у всякаго свои вкусы. Но я не промнялъ бы благородно величавую дорическую и женственно привтливую, прекрасную іоническую колонну на ихъ красивую и нсколько жеманную сестру.

Но возвращаюсь къ Акрополю.

Пока мы сидли и философствовали, солнце быстро склонялось къ закату. Теперь его косые лучи стали розоватыми и придаютъ этотъ оттнокъ золотистому мрамору. Свтило точно прощается и спшитъ приласкать своей послдней лаской стройныя колонны. Весь день его лучи обливали горячей волной своихъ старыхъ, золотистыхъ друзей, теперь въ его ласк что-то боле мягкое₎ нжное, пожалуй немного грустное: послднія брызги свта цлуютъ послдніе обломка древней красоты, которая когда-то тоже радостно сіяла навстрчу этому солнцу, а теперь, погасая, сама подобна лучамъ, догорающимъ при блдномъ мерцаніи новыхъ свтилъ.

X. Музеи.

Въ стран, гд такъ чтилась красота тла, естественно должна была получить значительное развитіе скульптура. Какъ извстно, греческое ваяніе и достигло въ періодъ своего разцвта высокаго и блестящаго совершенства. Произведенія художниковъ не прятались тогда въ музеи, а стояли на виду у всхъ, въ храмахъ, на площадяхъ. Они составляли національную гордость, и поколніе за поколніемъ прибавляло свою лепту въ эту сокровищницу искусства. Въ одной Олимпіи было три тысячи статуй, шедевровъ въ своемъ род. Какая масса красоты! Сколько же музеевъ можно было бы наполнить, сохранивъ и собравъ произведенія искусства всей Эллады!

Къ сожалнію, это сдлать невозможно. Тысячи лучшихъ памятниковъ эллинскаго духа погибли безвозвратно, уничтоженныя волнами новыхъ народовъ, заливавшими въ разное время Грецію. Ихъ уже не увидитъ человчество, разв въ жалкихъ, испорченныхъ обломкахъ, иногда сохранившихъ, а еще чаще, даже не сохранившихъ слда былого величія. Однако и то, что уцлло, достаточно обильно и прекрасно, чтобы составить понятіе о древнегреческомъ искусств. Поэтому недостаточно знакомый съ положеніемъ вещей путешественника, прізжая въ Аины, въ столицу античной красоты, заране уже воображаетъ себя съ глазу на глазъ съ великими произведеніями человческаго генія… и разочаровывается. Я лично не подвергся этой участи, я зналъ о разгром греческихъ сокровищъ искусства, но то, что я увидлъ, нсколько произошло и мои ожиданія. Почти все истинно прекрасное, что выработала древняя Эллада и время пощадило отъ разрушенія, расхищено въ разныя времена и разными народами. Начали еще римляне, продолжили другіе народы и, главнымъ образомъ, англичане. Вотъ почему лучшія, самыя интересныя произведенія древняго генія надо искать вн Греціи — въ Италіи (гд находится множество антиковъ), въ Берлин (Пергамскіе мраморы), въ Лондон (фризы Паренона), въ Лувр (Милосская Венера). Я могу назвать изъ сохранившихся въ предлахъ Греціи только одно произведеніе скульптуры, съ полнымъ правомъ заслуживающее эпитетъ великаю. Это — Гермесъ, работы Праксителя. Онъ находится въ Олимпіи и хорошо сохранился. Мн, къ моему глубокому сожалнію, не удалось его видть. Но, судя по великолпнымъ фотографіямъ которыя были у меня въ рукахъ, это должно быть одно изъ благороднйшихъ созданій греческаго искусства, стоящее на ряду только съ Милосской Венерой, такъ дивно слита въ немъ античная красота формы съ яркой одухотворенностью.

Благодаря такому расхищенію сокровищъ греческаго искусства, наиболе интересными отдлами аинскихъ музеевъ надо считать первобытные — архаическій и микенскій.

Микенскія древности — это памятники древнйшей, догреческой культуры, процвтавшей въ бассейн Эгейскаго моря приблизительно съ XIV стол. до P. Xp. no временъ историческихъ. Названіе свое культура получила отъ города Микенъ, недалеко отъ Аргоса, гд впервые знаменитымъ Шлиманомъ сдланы были важныя открытія этого новаго міра. Впослдствіи памятники микенскаго періода были находимы въ раскопкахъ Трои, Аргоса, Тиринтя, Крита, Итаки и другихъ мстъ. Вопросъ о національности носителей этой культуры не разршенъ, да и едва ли будетъ когда-либо разршенъ съ достаточной точностью. Можно только сказать, что народъ этотъ былъ колонизованъ греками-ахеянами и что онъ имлъ сношенія съ Востокомъ, такъ какъ слоновая кость и золото, которое мы находимъ среди микенскихъ древностей, не производятся Греціей. Нтъ ничего удивительнаго, что при этомъ условіи микенцы заимствовали и развили нкоторые восточные мотивы въ творчеств. Искусство ихъ сумло достигнуть довольно высокой степени совершенства, по крайней мр въ нкоторыхъ отрасляхъ. Ваяніе грубо, но рзныя печати уже изящны и тонки, металлическія издлія не лишены красоты и оригинальности. И все живо пе93 реноситъ во времена Гомера. Нельзя пройти молчаніемъ уже того обстоятельства, что находки микенскаго періода пріурочиваются къ тмъ самымъ мстностямъ, которыя мы находимъ цвтущими и славными въ гомеровскихъ поэмахъ и которыя померкли впослдствіи передъ лицомъ новыхъ городовъ съ новой культурой. Но самый видъ предметовъ ‘микенскаго зала’ еще боле уноситъ васъ въ отдаленное прошлое. Мдное оружіе такъ соотвтствуетъ описаніямъ ‘Иліады’ и ‘Одисеи’. Особенно интересны кинжалы, клинки которыхъ инкрустированы золотомъ, серебромъ и эмалью, онъ прекрасно иллюстрируютъ, напр., описаніе щита Ахиллеса (восемнадцатая пснь ‘Иліады’, начиная со ст. 478). Золотыя, покрытыя орнаментомъ бляхи и запоны заставляютъ вспомнить, что у того же Гомера Микены названы ‘златообильными’. Словомъ, все говоритъ о томъ времени простоты и полудикаго героизма, когда грубоватыя, но не лишенныя художественности золотыя украшенія не мшали царскимъ дочерямъ самимъ стирать блье, когда сравнительное богатство не влекло еще за собою удобствъ жизни или смягченія нравовъ и когда властители ругались другъ съ другомъ, не стсняясь этикетомъ.

Вторженіе дорянъ въ Пелопоннесъ разрушило ахейское процвтаніе и почти уничтожило уже успвшее развиться первобытное искусство микенскаго періода. Но зато вызванное имъ разселеніе эллиновъ по островамъ Архипелага привело ихъ въ соприкосновеніе съ восточными народами, и восточное искусство снова стало сменемъ, изъ котораго выросло могучее и прекрасное растеніе искусства европейскаго. И если аинскіе музеи не даютъ богатаго матеріала для изученія уже сложившагося греческаго ваянія, зато въ нихъ лучше, чмъ гд бы то ни было, можно шагъ за шагомъ прослдить самый процессъ его развитія.

Когда, при нашествіи персовъ, боннскій акрополь былъ разрушенъ, его стали обновлять въ лучшемъ, боле совершенномъ вид, обломки священныхъ статуй и рельефовъ, слишкомъ чтимые для полнаго уничтоженія и слишкомъ испорченные для того, чтобы оставить ахъ на мст, были погребены на акрополійскомъ холм, Тамъ они пролежали до нашего времени, когда раскопки когда восьмидесятыхъ годовъ извлекли ихъ на свтъ. Вс они собраны теперь въ особомъ музе на Акропол и представляютъ коллекцію громадной исторической цнности. Впрочемъ, часть произведеній архаическаго періода находится и въ главномъ музе города, Націонал немъ.

Прежде всего, наиболе древнія вещи сдланы не изъ мрамора, а изъ рыхлаго грубаго камня, легко поддающагося обработк, и уже это одно рзко отличаетъ ихъ отъ мраморнаго ваянія временъ расцвта. Дале он раскрашены, и грубо раскрашены, такъ малевать могутъ только люди, у которыхъ пониманіе красоты еще чисто младенческе.

Первое, что бросается въ глаза при вход въ акрополійскій музей, это большой быкъ, котораго терзаютъ львы, львовъ собственно не сохранилось, уцлли только ихъ лапы. Этотъ сюжетъ, излюбленный, какъ извстно, восточной скульптурой, разработанъ совершенно въ восточномъ стил. Терзаемое животное лежитъ въ хитро придуманной поз, поджавъ подъ себя об переднія ноги и одну заднюю, такъ что он сходятся копытами, а четвертую ногу протянувъ прямо назадъ, лбомъ быкъ кланяется въ землю. Можно подумать, что его не рвутъ на части свирпые зври, а просто онъ даетъ представленіе въ цирк Никитина, такъ лишено жизни и движенія, ассирійски невозмутимо животное. Детали отдлки — рзкіе переходы отъ гладкихъ мстъ тла къ курчавымъ — тоже чисто ассирійскія или персидскія. Весьма жаль, что не сохранились львы: они такъ характерны въ восточной скульптур.

Дальше идетъ рядъ фантастическихъ чудовищъ (опять восточная черта) и на первомъ мст трехголовый Тифонъ. Три человческихъ тла съ синими бородами и пестрыми оперенными крыльями заканчиваются позади извитымъ и закрученнымъ пестрымъ хвостомъ змя. Переходъ людей въ змя не выработанъ въ цльный художественный образъ, об половины плохо вяжутся между собою и все созданіе крайне безобразно. Крылья чисто ассирійскаго типа, такъ же какъ и разрзъ глазъ. Выработка бородъ мелкими колечками и волосъ слегка волнистыми, плоскими прядями — тоже. Губы толстыя, чувственныя, съ идіотской усмшкой и нелпо ‘адъ ними прилпленными усами.

Затмъ борьба безобразнаго Геркулеса съ еще боле безобразнымъ Тритономъ, обломки львовъ, змй, быковъ, людей… Все одинаково уродливо, все лишено жизни и все раскрашено. И изъ такихъ задатковъ могло развиться греческое искусство!

Подвигаясь дальше по пути исторіи, мы видимъ значительное улучшеніе. Чудовища, порожденныя горячечной фантазіей Востока, стушевываются, уступая мсто людямъ. Эти люди стоятъ въ условныхъ позахъ, держа руки по швамъ, но уже видно нкоторое знаніе человческаго тла. Складки одежды разложены съ налиши:й. невозможной правильностью, но въ нихъ уже видно исканіе новаго, боле реальнаго способа для ихъ изображенія. Лица уже не безобразны, а улыбка, бывшая идіотскою, стала загадочною — получувственною, полунасмшливою — улыбка сфинксовъ и Леонардо да Винчи. Матеріяломъ служитъ мраморъ.

Еще шагъ впередъ. Явилось пониманіе движеній. Складки стали лежать почти свободно. Зігадочная улыбкамаска исчезаетъ, давая мсто живому лицу съ его выраженіемъ. Искусство почти освободилось изъ своихъ пеленокъ, почти стало общечеловческимъ. Оно только нсколько грубо, грубо какъ сами люди того времени. Аина Палпада — грубоватая, здоровая, плотная женщина, съ крпкими руками и не освщеннымъ внутреннимъ содержаніемъ лицомъ. Еще шагъ, еще немного духа, который осмыслилъ бы это тло и сдлалъ бы его не только здоровымъ животнымъ и сильнымъ борцомъ, но и полнымъ человкомъ. Еще шагъ…

Но именно тутъ-то аинскіе музеи и перестаютъ давать цльное впечатлніе. Именно эти-то лучшія времена греческаго искусства и представлены только рядомъ обломковъ и вещей второго и третьяго разборовъ. Нсколько недурныхъ произведеній (не боле, какъ недурныхъ), рядъ посредственныхъ, а тамъ, прежде чмъ вы поспли оглядться, начинаются уже манерныя, искусственно утонченныя скульптуры упадка, Поссейдоны въ балетной поз, романизированныя физіономіи не особенно высокихъ по качеству бюстовъ.

Заканчиваются коллекціи Національнаго музея отличными терракотами и граціозными расписными греческими вазами. Собраніе этихъ послднихъ превосходно, вы можете прослдить тагъ за шагомъ, какъ вырабатывались формы, совершенствовался рисунокъ и постепенно подбирались цвта этихъ изящныхъ созданій, прежде чмъ они стали достигать всего своего совершенства… Но едва ли не самымъ интереснымъ, съ извстной точки зрнія, является большое собраніе надгробныхъ рельефовъ. Создавались они не лучшими мастерами Эллады, а мало извстными и мало замчательными скульпторами ремесленниками. Фидій, Пракситель и другіе подобные имъ, конечно, не стали бы работать надгробные памятники для какихъ-то ничмъ не славныхъ гражданъ. Поэтому безспорно, насколько въ то время можно провести границу между художникомъ и ремесленникомъ, что авторы надгробныхъ рельефовъ должны быть причислены именно ко второй категоріи.

Несмотря на это, лучше сказать — именно благодаря этому, такъ интересны ихъ. издлія. Какой высокой степенью художественнаго развитія обладалъ этотъ народъ, если заурядныя надмогильныя плиты, прикрывавшія тла заурядныхъ людей, достигали такого совершенства и обличали такое пониманіе красоты. Пойдите на современное кладбище любого народа и взгляните на обыкновенные, средніе памятники: они лишены творческой фантазіи, безстильны, иногда безобразны, въ самомъ лучшемъ случа только затйливы и декоративны, на нихъ не найдете этихъ благородныхъ и проникнутыхъ спокойной грустью фигуръ, слитыхъ воедино общимъ настроеніемъ. Вспомните тогда, что такое пониманіе красоты было достояніемъ если не всего народа, то по крайней мр всхъ гражданъ, цлыхъ городовъ, и вы поймете, какая разница была между нашимъ міромъ и міромъ эллинскимъ.

XI. Поздка въ Коринъ

Игрушечный поздъ игрушечной желзной дороги (въ Греціи вс дороги узкоколейныя), проворно вертя колесами, отходитъ отъ аинскаго вокзала. Вокзалъ по аинскому масштабу расположенъ далеко отъ центра города и поздъ сразу вырывается изъ построекъ на волю. Кругомъ тотчасъ же начинаются сады и почти вс они ничмъ не огорожены, прямая противоположность нашему Крыму, гд на Южномъ берегу не найдете и пяди земли, не обнесенной каменною стнкг ю. Впрочемъ, это и не сады, а, такъ сказать — оливковыя поля, Всюду, куда ни взглянешь, виднется срая, не то серебристая, не то будто запыленная листва маслинъ. Маслины и маслины, то правильными рядами, то группами, то старыя, съ корявымъ согнутымъ отводомъ, то молодыя, недавно подсаженныя. Слва тянется невысокая, каменистая гряда, непривтливо усыпанная острыми обломками. Она невелика и черезъ полчаса, не больше, поздъ, обогнувъ ее, выходитъ къ Элевзинской бухт. Что за красота! Откуда берется эта удивительная лазурь, такая безмятежно радостная и поразительно чистая, непостижная, сливающая въ себ яркость и силу съ нжностью. Море ярко, но оно не темнаго цвта, не синее, оно именно лазурное, свтло и ясно лазурное, оно ярко, но не рзко. Блдные тоны сровато желтой, лишенной зелени почвы, пыльныхъ маслинъ, горъ, задернутыхъ густою дымкою, и поблднвшаго отъ зноя неба, съ удивительной красотою выдляютъ голубую скатерть воды, и та же южная дымка смягчаетъ цвтъ самаго моря, придавая ему эту привлекательную нжность тоновъ и не будучи въ силахъ отнять у него его яркость. Эта дымка вообще кажется самая характерная особенность греческаго пейзажа. У насъ на юг, въ Крыму, она слегка задергиваетъ дали, здсь она гуще и подчасъ такъ закрываетъ отдаленныя горы, что глазъ колеблется и не сразу уловляетъ ихъ неясные контуры.

Первая станція отъ Аинъ — элевзисъ, тотъ самый Элевзисъ, въ которомъ когда-то свершались знаменитыя таинства, гд дважды въ годъ, весной а осенью, шли процессіи посвященныхъ, величая давшую людямъ хлбное зерно Деметру и ея воскресающую ежегодно съ первыми зелеными всходами дочь Персефону. Помните у Шиллера, въ ‘Жалоб Цереры’:

И когда съ небесъ слетаетъ

Вслдъ за бурями весна,

Въ мертвомъ снова жизнь играетъ,

Солнце гретъ смена.

И умершіе для взора,

Внявъ они весны привтъ,

Изъ подземнаго затвора

Рвутся радостно на свтъ.

Листъ выходитъ въ область неба

Корень ищетъ тьмы ночной,

Листъ живетъ лучами Феба,

Корень Стиксовой струей.

Ими таинственно слиты

Область тьмы съ страною дня

И приходятъ отъ Коцита

Съ ними всти для меня.

И ко мн въ живомъ дыханьи

Молодыхъ цвтовъ весны

Подымается призванье,

Гласъ родной изъ глубины,

Онъ разлуку услаждаетъ,

Онъ душ моей твердитъ,

Что любовь не умираетъ

И въ отшедшихъ за Коцитъ.

Дальше слдуетъ Мегара, которая когда-то такъ огорчала аинянъ сначала распрею изъ-за Саламина, а потомъ союзомъ со спартанцами во время пелопоннесскихъ войнъ. Преданіе гласитъ, что когда вс стремленія возвратить Саламинъ, захваченный мегарянами, оказались неудачными, аиняне закономъ опредлили смертную. казнь тому, кто будетъ возбуждать народъ къ нове и попытк. Тогда Солонъ прочелъ на площади свое стихотвореніе о Саламин, которое такъ воодушевило юношество, что строгій законъ былъ отмненъ, походъ предпринятъ, Саламинъ отвоеванъ, а самъ Солонъ избранъ архонтомъ. Вотъ какъ длали тогда карьеру!

Удивительныя станціи у греческихъ дорогъ, Элевзисъ, Мегара, Кориввъ, Аргосъ, Микены, Олимпія, ивы… Словно путешествуешь по какому-то раскрытому учебнику исторіи, только онъ съ картинками, и съ какими чудными картинками!

Въ Элевзис есть очень маленькій музей и неинтересныя теперь развалины, его можно пропустить. демъ дальше, дорога становится особенно красивой. Поздъ идетъ по склону, близъ самаго берега. Онъ то врывается въ глубокія выемки, и по об стороны вагоновъ мелькаетъ только голый, блдножелтый камень стны, то вылетаетъ на волю, и тогда еще плнительне кажется живая синева моря. Оно разстилается подъ ногами безмятежное, гладкое какъ озеро, зеленовато прозрачное у берега, переходящее рядомъ оттнковъ въ свой настоящій цвтъ дальше. Оно не безбрежно, напротивъ очень ограничено рядомъ горъ и холмовъ и это именно придаетъ виду оригинальность. Саламинъ, Эгина, берегъ Аттики, поту сторону Эгинскаго залива, берега Пелопоннеса, все это сливается въ сплошную кайму, такъ что не разберешь, гд берегъ, гд островъ, и, кажется, дешь все вдоль озера. По мр того, какъ вы подвигаетесь, отдльныя точки пейзажи перемщаются относительно другъ друга, и въ то же время это какъ будто все одинъ пейзажъ, все тотъ же Саламинъ и Эина и тотъ же контуръ горъ. Горы замыкаютъ горизонтъ и съ другой стороны, cпpава, эти горы — большею частью не высокія, и въ краскахъ и въ контурахъ смягченные свтлой мглою — тоже характерная черта всхъ здшнихъ видовъ. Горы справа, слва, спереди, сзади, иногда горы за горами и вс мягкія, округлыя, очерченныя плавными волнистыми линіями, почти не несущими острыхъ угловъ.

Между тмъ поздъ идетъ все дальше. Вскор за Элевзисомъ исчезли оливы. Ясне становятся возвышенности Пелснонеса, т, позади, что недавно еще были видны ясно, теперь показываютъ лишь свои туманные силуэты. Сидящій противъ меня мужественный грекъ съ чернымъ, суровымъ, напоминающимъ былыхъ борцовъ за греческую независимость, лицомъ, и въ блой юбочк, показываетъ что-то впереди. Я долго всматриваюсь и наконецъ догадываюсь, что это невысокое, слегка покатое мсто должно быть Коринскимъ перешейкомъ. Лве впереди, въ просвт горъ виднется особнякомъ, сдавленный съ боковъ куполъ Акрокорина. Направо, тоже впереди, ретъ надъ линіей ближнихъ горъ массивная вершина Парнаса, сохранившая еще несмотря на послднія числа мая, нсколько яркихъ снжныхъ пятенъ. Она, наврное, ребриста и изрзана ущельями, эта каменная масса, во впадинахъ-то и сохранился снгъ. Но, какъ и все здсь, ея контуры смягчены далью, утратили свою острую рельефность и, кажется, что эти блыя пятнышки тонкимъ налетомъ сли на ровной матовой поверхности горы.

Вотъ перешеекъ обозначился ясне. Можно различить даже въ вид узкой щели входъ въ каналъ, а передъ нимъ молъ, Истмію, нкогда славный и зажиточный городъ, теперь жалкую кучку домиковъ. Затмъ поздъ оставляетъ берегъ моря и, длая дугу, входитъ на перешеекъ.

Коринскій каналъ соединяетъ собою моря Іоническое и Эгейское, собственно ихъ заливы Коринскій и Эгинскій, и сокращаетъ путь для судовъ, обходящихъ Грецію верстъ на триста. Мысль прорыть этотъ узкій и плоскій перешеекъ зародилась еще въ древности, но осуществлена только въ конц восьмидесятыхъ годовъ нашего столтія. Коринскій каналъ, сдлавшій Пелопоннесъ изъ полуострова островомъ, дтище самаго новаго времени. Онъ не отличается размрами — ширина его всего десять саженъ, длина мене шести верстъ. Когда поздъ переходитъ его по небольшому мостику, вправо и влво открываются узкая, прямая какъ по линейк яркая полоска воды въ высокихъ каменныхъ стнкахъ и оба моря, въ которые онъ выходятъ. Въ середин глубина выемки въ два или три раза превосходитъ ширину ея и это придаетъ каналу сходство съ большою канавою, только по дну ея протянулась чудесная голубая лента воды и ползетъ маленькій, точно игрушечный пароходикъ. За каналомъ недалеко и новый Коринъ, небольшой городокъ, меньше нашего Лаишева, но довольно чистенькій. Онъ стоитъ при самомъ мор и удаленъ отъ древняго города на нсколько верстъ. Прежде, когда жизнь была мене обезпечена отъ всякихъ случайностей, старались строиться поближе къ такимъ мстамъ, гд можно укрыться въ случа опасности. Какъ Аины раскинулись вдали отъ моря у подножія Акрополя, такъ и древній Коринъ пріютился около высокаго Акрокорина, а для сношенія съ остальнымъ міромъ имлъ гавани на обоихъ моряхъ. Его положеніе нкогда давало ему независимость и величіе, теперь на мст древняго города лить жалкая деревенька, жители которой, помимо обычныхъ заработковъ, промышляютъ еще отдачею въ наемъ верховыхъ лошадей и ословъ туристамъ и продажею имъ же поддльныхъ антиковъ.

Достопримчательностей, къ которымъ присосались мстные обыватели, дн, если не считать. какихъ то мало интересныхъ раскопокъ: Акрокоринъ (лучше сказать — видъ съ него) и развалины храма.

Акрокоринъ довольно высокая и очень крутая гора, стерегущая входъ на перешеекъ. Съ нея какъ на ладони видно большой кусокъ полуострова и два берега, и нтъ ни его удивительнаго, что приходившіе сюда стремились завладть этимъ мстомъ. Македоняне, римляне республики, Цезарь, турки, венеціанцы и снова турки укрплялись на этой гор, грозили перешейку, возводили свои постройки, ломали прежнія и насорили невроятно. Теперь на гор нтъ крпости, одн развалины. Зубчатыя стны сравнительно недавней по постройки тройнымъ рядомъ окружавшія вершину, и теперь еще грозно глядятъ на равнину и море и, можетъ быть, я ничего не понимаю въ военномъ дл, но мн не представляется возможнымъ, чтобы такую твердыню, если она какъ слдуетъ укрплена, можно было взять.

Видъ съ вершины очень живописенъ. На югъ тянется красивая долина съ линіей желзнодорожнаго пути и видомъ на Аргосъ и Микены. Западне поднимаются высокія горы Аркадіи. На восток виднются неизбжные Саламинъ, Эгина и темный Гиметъ, что-то чуть мерцаетъ въ свтлой дымк: ‘Аины’,— говоритъ проводникъ. Корнескій заливъ будто замкнутъ горами, среди которыхъ красиво выдляется высотою и мощнымъ очертаніемъ Парнасъ. Опять горы, всюду горы, большею частію не высокія, не угловатыя, но мягкія, красиво переходящія другъ въ друга. Солнце близко уже къ закату. Все стихло, только снизу доносится неблагозвучный ослиный ревъ — и а, и-а!— да иногда камни шуршатъ и перекатываются подъ ногою. Дали потеряли обычную поволоку, которою прикрываютъ ихъ зной, воздухъ сталъ чище. Море уже не синее, оно зеркальное и потеряло свои краски такъ же, какъ небо, и небо и море ждутъ теперь иныхъ, которыми ненадолго разцвтитъ ихъ заходящее солнце.

Храмъ въ Корин красивъ и оригиналенъ. Точно неизвстно, какому божеству онъ былъ посвященъ, въ послднее время кажется склоняются къ мысли, что Аин. Какъ бы то ни было, несомннно, что онъ представляетъ собою одинъ изъ древнйшихъ образцовъ дорическаго стиля. Онъ построенъ изъ грубаго рыхлаго известняка и уже самый выборъ этого матеріала придаетъ ему особый тяжеловатый, нсколько архаическій стиль. Это впечатлніе еще усиливается нсколько тяжело пропорціей приземистыхъ колоннъ и грузностью перекрывающихъ ихъ плитъ архитравъ. Колонны не поднимаются такъ стройно и величаво, какъ напр. въ Паренон, они всей тяжелой основательностью своей держатся заземлю. Въ этомъ есть нчто египетское и глядя на эти массивные столбы начинаешь въ конкретныхъ образахъ представлять себ то, что когда-то слышалъ и читалъ: о происхожденіи гордой дорической колонны изъ подавляющей массивности камнеизсченныхъ столбовъ Египта. Здсь происходитъ нчто подобное тему, что чувствуешь въ музе Акрополя, только тамъ дается вамъ масса матеріала, цлый рядъ переходовъ, тамъ вы прослдите разиные скульптуры звено за звеномъ въ разныхъ ступеняхъ, здсь передъ вами только одно звено, тмъ не мене столько краснорчивое въ своемъ каменномъ безмолвіи. Архаическая нота явно звучитъ въ немъ, но это не мшаетъ всему созданію быть въ своемъ род прекраснымъ, и когда мы, посл экскурсіи на гору, подъзжаемъ къ развалинамъ храма, они дивно красиво вырзываются на багряномъ пламени заката. Строго прекраснымъ линіямъ Паренона нужно мягкое лазурное небо, или легкій багрянецъ замирающей зари, чтобы проявить всю свою красоту. Храмъ Корина требуетъ боле рзкаго тона и я не знаю, кто могъ бы придумать для этихъ массивныхъ колоннъ, лучшую обстановку, чмъ та которой они обладали въ эту минуту…

На другой день, утромъ, взглянувъ въ окно, я ахнулъ. Іоническое море стояло передо мною во всей своей красот, синее, темное. Это не лазурь Архипелага, которая иметъ свтлый, голубоватый тонъ. Это и не синева Чернаго моря, которое никогда не бываетъ такъ, ярко, а когда темнетъ, становится почти стальнымъ, недаромъ оно зовется Чернымъ. То было темно синее, какъ густой растворъ индиго и до пронзительности чистое по тону водное пространство. Та празелень, которая всегда лежитъ близь береговъ, здсь не голубоватая, блдная, а темная, густо зеленая. Вдали отъ набжавшей тучки движется еще боле темная переходящая въ фіолетовый цвтъ тнь. А у самаго берега прозрачная какъ самый воздухъ вода тихи плещется на ковр разноцвтной яркой гальки. Такъ рзко, непривычно прекрасна эта синева, что глазъ долго недоврчиво и удивленно оглядываетъ ее, прежде чмъ отдаться ея ласк и только когда приходитъ время узжать, путникъ чувствуетъ себя способнымъ глубоко и спокойно любоваться. Но тогда ужъ поздно: трубятъ кондукторъ, паровозъ свиститъ и полный пассажировъ и духоты поздъ ползетъ опять къ берегу другого, не такого необычайнаго, но не мене прекраснаго лазурнаго моря, къ горячимъ блымъ Аинамъ.

XII. Суніонъ.

Сначала идутъ т же маслины, но не надолго. Дальше начинаются виноградники. Виноградъ растетъ здсь не такъ какъ въ Крыму: онъ не привязывается къ кольямъ и свободно раскидываетъ свои втви. Свжіе зеленые кусты изрзываютъ правильными рядами желтый грунтъ и только изрдка прерываются купами деревьевъ. Изгородей нтъ, все поле раздлено на участки и загоны, большая часть ихъ подъ виноградникомъ, меньшая подъ пшеницей. Чмъ дальше отъ Аинъ, тмъ больше послдней и тмъ меньше первыхъ. Станціи часты, маленькія, грязныя, заброшенныя… Вотъ слва хорошенькая рощица молодыхъ пиній льетъ смолистый ароматъ въ знойный воздухъ. Дальше опять поля, пшеница. Какъ то родне становится среди этихъ полосокъ желтой пшеницы, чмъ среди пыльныхъ оливъ. Несмотря на то, что еще 27 мая, пшеницу убираютъ. Вотъ два грека — одинъ въ срой пар, другой въ синихъ шароварахъ и заправленной въ никъ рубашк — низко наклонясь жнутъ хлбъ, а срый осликъ терпливо ждетъ, чтобы его навьючили снопами. Вотъ еще такая же картина. А вотъ нсколько ословъ везутъ пшеницу. Они совсмъ увшаны громадными золотыми снопами и только спереди уморительно выглядываетъ срая голова и долгія уши.

Дорога проходитъ, оставляя слва вдали темный Пентеликонъ съ обнаженнымъ бломраморнымъ бокомъ, справа срый Гиметъ. Только отсюда онъ не такой голый, какъ со стороны города, а склонъ его одтъ лсомъ. Тутъ то должно быть и водятся гиметскія пчелы, догадываемся мы. И году горы и холмы, по мр того, какъ огибаешь, одинъ, выплываетъ взамнъ новый и такъ безъ конца, точно это застыли мягкія волны плавно волновавшагося каменнаго моря.

Въ конц желзнодорожной линіи лавріонскій горнопромышленный ра онъ. Втви желзной дороги изрзали всю окрестность, канавы мутной воды, насыпи угольныхъ выгарокъ и копоть трубъ такъ странно видть въ Эллад. Точно вдругъ перенесся въ какой-нибудь уголокъ Бельгіи. Впрочемъ, здсь еще древніе добывали серебро. Теперь тутъ орудуютъ какія то акціонерныя компаніи по добыч свинца. Черные, какъ сама сажа, рабочіе таскаютъ что то въ тачкахъ. Пэ воздуху двигаются передвигаемыя по канату корзины. Поселокъ рабочаго вида грязный и довольно бойкій раскинулся тутъ же, сообразуя свою жизнь съ заводскими свистками, и надъ всмъ этимъ высятся громадныя кирпичныя трубы, эти колонны нашего практическаго вка.

А въ пяти, шести верстахъ стоятъ настоящія колонны, древнія, дорическія, мраморныя. Это развалины храма Аины. На самомъ мысу высоко надъ водою было воздвигнуто святилише, окруженное почти со всхъ сторонъ радостной лазурью Эгейскаго моря, и когда древній аинянинъ посл долгихъ скитаній по непріютному и полному опасностей морю подходилъ къ мысу на своемъ ‘чернобокомъ’ корабл, привтливо встрчали его на берегу благородныя колонны и сильне билось его сердце въ виду родной красоты и родныхъ береговъ. Да, греки умли выбирать мста для храмовъ, тайна ихъ искусства заключается въ томъ, что они сливали свои созданія въ единое цлое съ природою. Эти храмы, этотъ проникнутый солнцемъ мраморъ колоннъ, эти просвты колоннады, точно нарочно придуманы для свтлой синевы и южнаго солнца. Они требуютъ для себя греческой природы, но кажется и сама природа требуетъ ихъ здсь въ свою очередь. Въ этомъ’Гармонія, какой не достигало уже посл никакое зодчество.

Мн пришлось потомъ еще разъ увидть храмъ на Суніи, но уже съ моря, съ палубы парохода. Солнце садилось, осыпанъ горизонтъ матовой золотистою пылью, которая выше переходила въ хрустальную ясность вечера. И на этомъ дивномъ фон, достойномъ принять на себя лучшія творенія человка, красиво вырзались уцлвшіе одиннадцать колоннъ храма Паллады, благородныя, какъ пальмы, нжныя, какъ кружево и двственно чистыя, какъ и должно быть въ храм богини двственницы. И это было послднее, что мн пришлось видть въ Эллад, такъ какъ пароходъ уже увозилъ меня къ грязному Константинополю, и къ родному сверу, гд нтъ ни южнаго неба, ни мраморныхъ колоннъ, но куда я везу съ собою воспоминанія и о неб, и о колоннахъ, и о всей красот, которая нкогда родилась въ Эллад и будетъ жить до скончанія вковъ.