В шторм, Станюкович Константин Михайлович, Год: 1890
Время на прочтение: 14 минут(ы)
Константин Михайлович СТАНЮКОВИЧ
В ШТОРМ
Рассказ
Посвящается Наташе
Иллюстрации художника П. Пинкисевича
________________________________________________________________
ОГЛАВЛЕНИЕ:
I II III IV V VI
________________________________________________________________
I
— Барин, а барин! Лександра Иваныч! Ваше благородие!
И с этими словами Кириллов, вестовой мичмана Опольева — маленький и
приземистый, чернявый молодой матросик, с сережкой в ухе, расставив, для
сохранения равновесия, ноги врозь и придерживаясь, чтобы не упасть, одной
рукой за косяк двери, — другою слегка дергал ногу мичмана, который крепко
и сладко спал в своей маленькой каюте, несмотря на стремительную качку,
бросавшую корвет ‘Сокол’, словно мячик, на волнах рассвирепевшего
Атлантического океана.
В ответ ни звука.
Барин был соня и, по выражению вестового, ‘вставал трудно’.
И Кириллов, хорошо знавший, что его же ‘заругают’, если барин хоть на
минуту опоздает на вахту, после паузы снова дергает мичманскую ногу, но
уже сильней и решительней.
— Ваше благородие! Вам на вахту! Лександра Иваныч! Извольте вставать!
— К черту! — раздался сонный окрик из койки.
— Никак невозможно… Лександра Иваныч!
— Я умер! — промычал мичман. — Брысь!
И, отдернув ногу, которую теребил вестовой, Опольев натянул на себя
одеяло и повернулся на другой бок, готовый сладко поспать, как сильный
продольный размах корвета ударил мичмана лбом о переборку и заставил
очнуться.
Он высунул из-под одеяла заспанное, совсем молодое лицо, красивое,
нежное и румяное, с пробивающейся светло-русой шелковистой бородкой,
девственными усиками и кудрявыми белокурыми волосами, и, щуря свои большие
карие глаза, улыбался сонной счастливой улыбкой, как улыбаются дети после
хорошего сна, видимо находясь еще во власти чар сновидения, которые унесли
его далеко-далеко от действительности.
Ярко-зеленая свежая листва деревенского сада, дышащего ароматом…
Пахучие липы, маленькая покосившаяся скамейка под ними с вырезанными
именами: ‘Елена’, ‘Александр’. Чудный профиль девушки в белой холстинке…
Черные глаза, вдумчивые, нежные, добрые… Вьющиеся, славные волосы с
веткой сирени в косе… Любящий, полный ласковой грусти взгляд этой милой,
дорогой Леночки, которая слушает восторженно-умиленные речи своего жениха
и, вся притихшая, точно боясь спугнуть полноту счастия, жмет своей мягкой
и теплой рукой все крепче и крепче руку мичмана, и слезы дрожат на ее
ресницах… ‘Навсегда!’ — шепчет она. ‘Навсегда!’ — чуть слышно отвечает
он… Они так долго сидят, и вечер, обаятельный и тихий, застал их немыми
от радости… Сад точно замер вместе с ними… Ни звука, ни шороха. И
загоравшиеся в небе звезды кротко и любовно мигают сверху, словно любуясь
молодыми людьми и слушая, как полно бьются их переполненные сердца.
‘Леночка! Александр Иваныч! Идите пить чай!’ — стоит еще в ушах
ласковый голос Леночкиной матери.
Все это, напомнившее о себе чудным сном, представляется с ясною
дразнящею реальностью. Мозг еще не освободился от впечатлений грез. И
молодому моряку хочется, до страсти хочется подолее задержать эти грезы.
Но прошло мгновение, другое — и они исчезли, словно растаяли, как
дымок в воздухе.
В полусвете каюты, иллюминатор которой, наглухо задраенный
(закрытый), то погружался в пенистую воду океана, то выходил из нее,
пропуская сквозь матовое стекло слабый свет утра, Опольев увидал маленькую
фигурку своего смышленого, расторопного вестового, который, держась обеими
руками, качался вместе с каютой и со всеми находящимися в ней предметами,
услыхал раздирающий душу скрип корвета, почувствовал отчаянную качку и
окончательно пришел в себя.
Счастливая улыбка исчезла с его лица.
— Однако валяет! — промолвил он с серьезным видом, стараясь принять
такое положение, чтобы опять не стукнуться.
— Страсть, как раскачало, ваше благородие.
— Скоро восемь?
— Склянка (полчаса) осталась!
— А наверху как?
— Не дай бог! Ревет!
— В ночь, видно, засвежело?
— Точно так, ваше благородие! Ночью фок убрали и четвертый риф взяли.
Капитан всю ночь были наверху, — докладывает вестовой.
И, помолчав, молодой матрос, впервые бывший в дальнем плавании,
прибавил боязливым и несколько таинственным тоном:
— Даве ребята сказывали на баке, ваше благородие, бытто похоже на то,
что штурма настоящая начинается. Ветер так и гудет в снастях… Волна — и
не приведи бог какая агромадная, Лександра Иваныч… Ровно горы
катаются…
— Видно, боишься шторма, Кириллов, а?
— Боязно, Лександра Иваныч! — простодушно и застенчиво ответил
матрос.
— Нечего, брат, бояться. Справимся и со штормом! — авторитетно и с
напускной небрежностью заметил молодой офицер, сам еще никогда не
испытывавший шторма и втайне начинавший уже ощущать некоторое беспокойство
от этой адской качки, дергавшей и бросавшей корвет во все стороны.
Внизу, в каюте, опасность казалась значительнее.
— Точно так, ваше благородие! — поспешил согласиться и Кириллов более
по чувству деликатности перед ‘добрым барином’ и по долгу дисциплины.
Но невольный страх, который он старался скрыть, все-таки не оставлял
молодого матроса.
— Холодно наверху?
— Пронзительно, ваше благородие.
— Дождевик приготовил?
— Готов.
— Ладно. Ну, теперь и вставать пора!
Но прежде чем расстаться с теплой койкой, мичман, снова охваченный
набежавшим воспоминанием и в эту минуту особенно сильно пожалевший, что
только что бывший сон не действительность, — совсем неожиданно проговорил
с невольным вздохом:
— На берегу-то небось лучше жить, Кириллов?
— Что и говорить, Лександра Иваныч! — возбужденно отвечал молодой
матрос, и лицо его оживилось улыбкой. — На сухопутье не в пример
свободней… Одно слово: твердь. А тут, ваше благородие, с души рвет. Будь
воля, сейчас бы ушел в деревню…
— Ушел бы? — усмехнулся мичман.
— Точно так, ваше благородие!
‘И я бы сейчас уехал туда… в Засижье!’ — подумал мичман.
И с невеселой усмешкой сказал вслух:
— Некуда вот только отсюда уйти, Кириллов, а?
— Оно точно, что некуда, ваше благородие. Кругом вода!
— А ты пока, братец, насчет чаю схлопочи. Чтобы горячий был.
— Есть, ваше благородие! Чай готов. Старший офицер уже кушают.
Неспособно только пить при такой качке! — прибавил Кириллов и вышел из
каюты, чтобы ‘схлопотать’ насчет горячего чая ‘доброму барину’, который
очень хорошо обращался с своим вестовым и часто с ним ‘лясничал’ по душе.
Кириллов направился к камбузу, едва удерживаясь на ногах и выписывая
мыслете. Встретив там своего приятеля-вестового, такого же молодого
матроса, как и он сам, Кириллов, словно подбадривая самого себя и не желая
обнаружить своего страха перед приятелем и несколькими бывшими у камбуза
матросами, проговорил с напускною шутливостью:
— Ровно, брат, на качелях качает. Совсем ходу ногам не дает!
И не без задора прибавил:
— А ты, Василей, уж и трусу, брат, празднуешь!
— То-то все думается… Как бы… Ишь, буря-то какая! — промолвил
бледный от страха и тошноты матрос.
— А ты не думай, Вась!.. Чего бояться? Штурма так штурма. Небось
справимся и со штурмой! — хвастливо говорил вестовой, повторяя слова
мичмана.
И даже заставил себя засмеяться, хотя сам жестоко трусил.
II
Минут через десять, в течение которых молодому мичману пришлось
принять самые невероятные, едва ли известные акробатам позы, чтобы, при
совершении туалета, применять законы равновесия тел к собственной своей
особе, Опольев, умытый и одетый, вышел из каюты.
В палубе было сыро, душно и пахло скверным, промозглым запахом
непроветренного матросского жилья. Все люки были наглухо закрыты, и свежий
воздух не проникал. Подвахтенные матросы большею частью сидели или лежали
на палубе молчаливые и серьезные, изредка обмениваясь словами насчет
‘анафемской’ погоды. Нескольких укачало. Примостившись у машинного люка,
старый матрос Щербаков (он же и ‘образной’, то есть заведующий корветским
образом и исполняющий во время треб обязанности дьячка) тихим, монотонным
голосом читал евангелие, и около чтеца сидела небольшая кучка матросов,
слушавших чтение с напряженным вниманием и не столько понимая смысл
славянского текста, сколько восхищаясь певучим, умиленным голосом чтеца и
его торжественно-приподнятым тоном.
Ступать по палубе было трудно. Она словно вырывалась из-под ног, и
нужно было особое искусство и уменье выбирать моменты, чтобы пройти по
ней.
Кают-компания, обыкновенно в этот час оживленная сбором офицеров к
чаю, теперь почти пуста. Почти все отлеживаются по каютам. Висячая большая
лампа над привинченным к палубе обеденным столом раскачивается во все
стороны под однообразный скрип переборок. Крепко принайтовленные
(привязанные) библиотечный шкаф и фортепиано поскрипывают тоже. Сквозь
закрытый стеклянный люк кают-компании доносится глухой гул ревущего ветра.
Корвет вздрагивает кормой и всеми своими членами, и это вздрагивание
ощущается внизу сильнее. Как-то мрачно и неприветливо в кают-компании,
обыкновенно веселой и шумной!
Всегда резвая и забавная Лайка, неказистая на вид рыжая собачонка
неизвестной породы, с кургузым хвостом, забежавшая случайно на корвет,
когда он готовился к дальнему плаванию в кронштадтской гавани, и с тех пор
оставшаяся на корвете под именем Лайки, данным ей матросами, — она теперь,
забравшись в угол, по временам жалобно подвывает, беспомощно озираясь
мутными глазами и, видимо, недоумевая, как бедняге приспособиться, чтобы
не кататься по скользкой клеенке, которой обтянут пол кают-компании.
Отсутствует, против обыкновения, и Лайкин приятель Васька, белый жирный
кот артиллерийского офицера. Видно, и Ваську укачало.
Одетый в толстое драповое короткое пальто, на диване сидел лишь
старший офицер, плотный, здоровый брюнет лет тридцати пяти, загорелый,
серьезный и, видимо, возбужденный. Он осторожно держал в своей широкой
бронзовой руке, мускулистой и волосатой, стакан с чаем без блюдечка и
подносил его к своим густым черным усам, улавливая моменты, когда можно
было хлебнуть, не проливши жидкости.
— Доброго здоровья, Алексей Николаич!
— Мое почтение, Александр Иваныч!
Придерживаясь за привинченную к полу скамейку около стола, мичман
подошел к старшему офицеру, чтобы поздороваться, и чуть было не навалился
на него.
— Говорят, за ночь засвежело, Алексей Николаич? — спросил молодой
человек, присаживаясь на скамейку около дивана.
— Свежо-с! — коротко отрезал старший офицер.
Он продолжал молча отхлебывать глотками чай, занятый какими-то
мыслями, и через минуту проговорил:
— Главное, анафемское волнение! Того и гляди какую-нибудь шлюпку
снесет или борт поломает! — озабоченно и сердито продолжал старший офицер
и, допив стакан, вышел наверх.
— Эй, вестовые! Скоро ли чаю? — крикнул Опольев, оставшись один.
Но уже стриженая черная четырехугольная голова Кириллова показалась в
дверях кают-компании, и вслед за тем он стремительно сделал шага два
вперед, брошенный качкой, но, однако, успел удержаться и сохранить в руках
стакан с чаем, обернутый салфеткой. Сзади его другой вестовой нес
сахарницу и корзинку с сухарями. Все было донесено благополучно, и
Опольев, жадно выпив один стакан, спросил другой.
В эту минуту в кают-компанию спустился сверху, чтобы ‘начерно’ выпить
стаканчик горячего чая, старший штурман, старый низенький человечек в
блестевшем каплями кожане, одетом поверх пальто, с обмотанным вокруг шеи
шарфом и с надвинутой на лоб фуражкой. Все на нем было старенькое,
потасканное, обтрепавшееся, но все сидело как-то необыкновенно ловко,
придавая всей его фигуре вид старого морского волка.
Несмотря на порывистую качку, он ступал по палубе своими привычными
цепкими морскими ногами, не держась ни за что, то балансируя, то вдруг
приседая, — словом, принимая самые разнообразные положения, соответственно
направлению качающегося судна.
Заметив по выражению красного, морщинистого лица старика, что он не в
дурном расположении духа, в каком он бывал, когда ему слишком надоедали
расспросами или когда корвет плыл вблизи опасных мест, а старый штурман не
был уверен в точности счисления, — молодой мичман, после обмена
приветствий, спросил:
— Как дела наверху, Иван Иваныч?
— Сами увидите, батюшка, какие дела… Вы ведь, видно, на вахту, что
такая ранняя птичка сегодня! — пошутил старик. — Дела-с обыкновенные на
море! — прибавил он, аппетитно прихлебывая поданный ему чай, в который он
влил несколько коньяку, ‘для вкуса’, как обыкновенно говорил штурман.
— Где мы теперь находимся, Иван Иваныч?
— А на параллели Бискайского залива, во ста милях от берега. Ну-ка
еще стакашку! — крикнул старый штурман вестовому… — Да и коньяку не
забудь! Приятный вкус чаю придает! — прибавил он, снова обращаясь к
молодому человеку. — Попробовали бы… И от качки полезно… Что, вас не
размотало?
— Нисколько! — похвастал мичман.
— Вначале всякого разматывает, пока не обтерпишься… А есть люди,
что никогда не привыкают… Помню: служил я с одним таким лейтенантом… С
пути должен был, бедняга, вернуться в Россию.
— К вечеру, я думаю, и стихнет? — спрашивал Опольев, стараясь придать
своему голосу тон полнейшего равнодушия, точно ему было все равно —
стихнет или не стихнет.
Иван Иваныч в ответ усмехнулся.
— Стихнет-с? — переспросил он.