Время на прочтение: 9 минут(ы)
Виталий Шенталинский
Глава из книги ‘Охота в ревзаповеднике’ (Избранные страницы и сцены советской литературы)
Опубликовано в журнале: ‘Новый Мир’ 1998, N12
Этот немыслимый тост прозвучал 1 декабря 1939 года в самом центре Москвы на Тверском бульваре, дом 25, где жили писатели. В те дни вся страна и все прогрессивное человечество готовились отметить шестидесятилетие гения всех времен и народов. За торжественными речами, громом оваций, гимнами, здравицами и лавиной газетных славословий одинокий голос прозвучал тоньше комариного писка. Но Лубянка его услышала.
Через два дня после невероятного происшествия секретный агент по кличке ‘Богунец’ донес о застолье трех писателей — Андрея Платонова, Андрея Новикова и Николая Кауричева:
‘1 декабря 1939 г. к писателю Платонову зашли Новиков и Кауричев, принеся с собой водки, предложили выпить. Первый тост Новиков предложил за скорейшее возвращение сына Платонова (осужден на десять лет в лагеря). Второй тост сказал Новиков:
— За погибель Сталина!
Платонов закричал:
— Это что, провокация? Убирайтесь к черту, и немедленно!
Кауричев ответил:
— Ты трус. Все честные люди так думают, и ты не можешь иначе думать…’
Откуда мог все это узнать ‘Богунец’, если разговор происходил втроем, без посторонних? Явно со слов кого-то четвертого, тем более что, как выяснилось из последовавшего расследования, все происходило не совсем так и даже не на квартире Платонова…
Дав схлынуть юбилейным торжествам, чекисты взялись за дело.
Первым вызвали Андрея Платонова, в самый канун новогодней ночи — 31 декабря. Дали бумагу и потребовали чистосердечно рассказать о случившемся. Скрывать что-либо было уже бессмысленно. И опасно. Скандал выплыл наружу. Осталось одно — сказать правду. И Платонов взял перо.
‘В конце ноября или в начале декабря сего года в квартире писателя А. Н. Новикова состоялся следующий факт. Нас было трое: А. Н. Новиков, Ник. Кауричев (тоже писатель) и я. Новиков и Кауричев были довольно сильно пьяными. Во время шумного разговора, который вели между собой Новиков и Кауричев, вдруг я слышу возглас Новикова: ‘За гибель Сталина!’ Я подумал, что ослышался, переспросил. Тогда Кауричев встал со стула и, прохаживаясь по комнате, начал говорить мне, чтобы я не притворялся, ведь мой сын арестован и у меня не может быть хорошего политического настроения.
Я ответил, что за это, что сказал Новиков, пить не буду никогда, что без Сталина мы все погибнем, что, наконец, я не такой глупый и темный человек, чтобы свое глубокое несчастье (арест сына) переносить на свое отношение к Советской власти.
Тогда мне Кауричев сказал, что он меня насквозь видит — по моим произведениям. Я сказал, что мои произведения — дело публичное, общественное, в них все открыто. Пить за предложенный тост я категорически отказался. Разговор обострился. Я опрокинул свою рюмку и ушел домой не попрощавшись.
Это событие меня озадачило, встревожило, я не ожидал таких страшных слов от своих знакомых, я решил, что они нарочно провоцировали меня.
До этого я ничего подобного не слыхал ни от того, ни от другого, хотя иногда слышал ироническое отношение к тому или другому политическому факту, но это было мелкое раздражение обывательского характера, я не придавал значения таким обстоятельствам.
Кауричева я знаю мало, Новикова больше. Я не замечал между ними особой дружбы, основанной на общих принципах. Их отношения — отношения людей, связанных выпивкой. Это известно не только мне. В прошлом Новиков был, как известно, в литературной троцкистской организации ‘Перевал’.
Прошлого Кауричева я не знаю, кажется, он был учителем. Обычно он подчеркнуто энергично высказывался в правильном советском духе, исключая очень редкие случаи обывательского характера и того страшного случая, о котором я сказал выше, где он, Кауричев, разделил, видимо, слова Новикова.
Вообще же как тот, так и другой избегали говорить на политические темы. Обычно разговор шел о тех или других конкретных литературных произведениях, причем в пьяном состоянии это принимало иногда нечленораздельную форму.
31 декабря 1939 г.
Принял — оперуполномоченный 5 отделения 2 отдела ГУГБ НКВД младший лейтенант ГБ Кутырев’.
Перед нами не оригинал, а машинописная копия заявления Платонова, без его подписи. И трудно в той многослойной фальсификации, которую представляют собой лубянские дела, восстановить в точности происхождение документа. Возможно, что от Платонова потребовали объяснения не чекисты, а какое-нибудь другое начальство, литературное или партийное, — на документе сверху написано: ‘Копия в НКВД’. В заключении прокуратуры, сделанном спустя много лет после происшедшего, говорится: ‘Не заслуживает доверия приобщенная к делу копия заявления Платонова в НКВД, так как в Учетно-архивном отделе КГБ никаких материалов Платонова не имеется’.
Нет материалов — не удивительно, уничтожали тоннами, и не раз. Так или иначе, но то, что Платонов дал объяснения, письменные или устные, и суть их — это не вызывает сомнений. Документ говорит сам за себя.
Новикова арестовали в январе.
Главное обвинение: ‘В последнее время… на сборищах в кругу своих близких людей высказывает террористические настроения против руководителей партии’.
Дело Андрея Новикова, даже на фоне той фантасмагории, страшной и нелепой, которой полны лубянские досье, поражает своей абсурдностью. Следователи немало потрудились, чтобы превратить пьяную болтовню в солидное преступление. Были перерыты дела других арестованных писателей, хоть как-то, шапочно знакомых с Новиковым, — все пошло в ход, превратилось во вредительство, троцкизм, терроризм.
Вот характеристика, данная Новикову его коллегой, писателем Никифоровым, 23 февраля 1938 года:
‘…Новиков Андрей — человек простой, рыхлый и флегматичный, но с замыслом. На стене его кабинета красовались когда-то Троцкий в шинели и Радек с трубкой, потом эти портреты исчезли. Разговор Новикова всегда путаный и витиеватый, он редко находится в трезвом состоянии. Начиная разговор, он дает понять, что никто ничего не понимает, кроме его одного. Он так и говорит: ‘Как ты не понимаешь, чудак, одни приказывают, а другие стараются: кулака раскулачили и у последнего мужика штаны отобрали, ну чего ты еще хочешь?’ А. Новиков считает себя сатириком и очень дружит с А. Платоновым. Они глядят на окружающее с иронической улыбкой и хотят ничему не удивляться, давая всему насмешливое объяснение, и не только в разговорах, но и в произведениях. Хозяин (Сталин) не любит, если кто особенно выделяется, заявляет Новиков, этих людей он или удаляет, или понижает. Достаточно прочесть ‘Причины происхождения туманностей’ А. Новикова, чтобы судить о мировоззрении и идеологии его…’
Пригодились и старые доносы стукачей. Агент ‘Белецкий’ еще в 1935 году сообщал о ‘резких антисоветских настроениях’ Новикова.
— Какая сейчас литература? — говорил тот. — Нет у нас литературы, это и понятно, когда настоящая мысль ушла куда-то вглубь и литературы настоящей быть не может…
Новикова лубянские умельцы обработали быстро. На третьем допросе он уже признавал себя виновным во всем, что ему навязывали. Особенно подробно рассказывал он о своей дружбе с Андреем Платоновым.
— В чем состояло ваше сближение? — спрашивает следователь.
— С Платоновым я познакомился еще в 1922 году, когда я работал редактором газеты ‘Рабочий путь’… С 1938 года мы, я, Кауричев и Платонов, стали встречаться более часто, бывать друг у друга на квартирах и при этих встречах систематически вели антисоветские разговоры.
— Какие антисоветские разговоры вы вели?
— Наши беседы, как правило, начинались с критики… Мы говорили, что руководство литературой нужно отдать целиком в руки писателей, чтобы не было в этом вопросе партийного влияния, что политика Советской власти ограничивает размах творческих способностей писателей, то есть заключает их в определенные рамки…
Платонова мы считали лучшим писателем и критиком. Платонов по своей натуре очень скрытный человек и в разговорах свои взгляды высказывал двусмысленно, если он над чем-либо смеется, то его не поймешь, то ли он этим смехом осуждает это явление или же сочувствует ему. Подобно этому он пишет свои произведения, то есть двусмысленно.
Особенно близко с Платоновым я сошелся после того, как был арестован органами НКВД его сын. Наши встречи, как правило, сопровождались пьянкой. Присутствуя при наших разговорах, Платонов разделял нашу точку зрения и высказывал свои антисоветские настроения…
17 января следователь Адамов подошел к главному преступлению Новикова:
— Вы далеко не все рассказали. Говорите прямо: антисоветские разговоры вы еще вели?
— В конце ноября — начале декабря 1939 года, точно не помню, я и Кауричев выпивши пришли с вином на квартиру к Платонову. В процессе разговора за рюмкой водки Кауричев как будто начал говорить, что писатель Иван Катаев, арестованный органами НКВД, очень хороший человек и арестован ни за что.
Платонов не любил Катаева, а поэтому сказал, что ваш Катаев — дерьмо. У меня вот сидит сын. После этих слов Платонова кто-то из нас предложил выпить за возвращение его сына, а затем провозгласил тост за здоровье Троцкого.
Платонову произнесенный тост за Троцкого не понравился, он демонстративно вылил на пол все вино и, насколько я помню, нас выгнал из квартиры.
В другой же раз, примерно в конце декабря 1939 года, мы пили у него на квартире. Я предложил тост ‘За смерть Сталина!’. Этот тост Платонов и Кауричев поддержали. Все эти контрреволюционные высказывания и тосты являлись, конечно, результатом нашего враждебного отношения к Советской власти и руководителям ВКП(б)…
Дальше в лес — больше дров. На последующих допросах Адамов заставил Новикова ‘признаться’ уже не просто в антисоветских взглядах:
— Значит, вы проводили совместную вражескую работу?
— Да, проводили.
— Какую антисоветскую работу вы проводили?
— Мы, по существу, представляли антисоветскую группу…
Платонова вели к аресту.
В это же время допрашивали и арестованного уже Николая Кауричева. Он по-своему изложил злосчастную историю с юбилейным тостом:
— Я помню случай, когда в кабинете Новикова в его квартире мы выпивали, когда Новиков произнес тост ‘За гибель Сталина’, а потом пили за здоровье Троцкого…
— Кто присутствовал у Новикова, кроме вас, когда произносились такие вражеские тосты?
— Кроме меня и Новикова был еще Платонов.
— Жена Новикова в это время была дома?
— Я этого не помню…
Жена Новикова? Не был ли это тот самый четвертый человек, который все слышал? Слышал, а потом мог поделиться своим возмущением от безобразной сцены с кем-нибудь из друзей или подруг. Так все дошло до агента ‘Богунца’ и затем стало достоянием Лубянки. Впрочем, все это только версия. Возможна и другая. Судя по многочисленным доносам ‘Богунца’, рассыпанным в других делах, это лицо — само из писательского сословия. Могло оно проживать в том же самом флигеле ‘дома Герцена’, литературного муравейника на Тверском бульваре, и просто-напросто все подслушать. А если учесть, что Платонов с Новиковым жили через стенку, легко объяснить и путаницу с квартирами, допущенную в доносе…
На очной ставке и Новиков, и Кауричев подтвердили свои террористические намерения по адресу Сталина. Пьяная болтовня уже выглядела как подготовка к величайшему покушению.
Дело состряпано. В качестве вещественного доказательства к нему была приложена повесть Новикова ‘Причины происхождения туманностей’, вместе с рецензией критика Гурвича, написанной по заказу НКВД и обвиняющей автора во всех смертных грехах: ‘…Можно сказать, что автор в этом произведении сам себя уничтожил… Он как бы повторяет действия своего героя… он кончает жизнь самоубийством… Не удался смех Андрею Новикову…’
После четырех месяцев следствия наступил длительный застой — об узнике словно забыли. Пошел уже второй год заключения. За это время у Новикова открылся легочный процесс с сильным кровохарканьем. Он обращается с письмом к Сталину — просит снисходительного прощения: ‘…Не помня того, произносился ли мною этот тост, я в то же самое время не могу отрицать его. Я был бесчувственно пьян…’
Проходит еще полгода. Новиков торопит разрешение своей участи, пишет прокурору: ‘…Как художник я мыслю образами, а масштабов деятельности государственных людей я понимать, признаться, не умею… В связи со своей болезнью я хотел бы знать свою судьбу в дальнейшем, так как мне идет уже пятьдесят третий год…’
Письмо заканчивается странно-жутковатым постскриптумом: ’31 марта 1941 года мною открыт закон вечного движения. Подробности я описал в двух письмах моему следователю Адамову. 4 мая 1941 года он вызвал меня по означенным письмам, — мы набросали схемы — и он сказал мне, что будет доложено. Не имея других возможностей о заявлении своих прав на открытие, я прошу Вас ознакомиться с копиями означенных писем и иметь их в виду…’
Никаких других следов ‘открытия’ Новикова в его досье нет.
Гадать о своей судьбе ему оставалось уже недолго. Через несколько дней, 8 июля, состоялось заседание Военной коллегии Верховного суда. Новиков был краток:
— Я признаю себя виновным, что произносил антисоветский тост и высказывал антисоветские измышления. Обвинение во вредительстве я категорически отрицаю. Группа, участником которой я являлся, была легального порядка, так что предъявленное мне обвинение считаю неправильным. Преступление совершил я по пьянке…
‘Приговоренный к высшей мере наказания — расстрелу, прошу о помиловании… — еще одно заявление Новикова, написанное неровными крупными буквами в те же дни председателю Президиума Верховного Совета СССР Калинину. — Я происхождения батрацкого, сын батрака, сам начал работать батраком. В революции я чуждым человеком не был’.
Новиков был расстрелян 28 июля. Кауричев чуть раньше — 9 июля.
‘В революции я чуждым человеком не был…’ Это последние слова Андрея Новикова, долетевшие до нас из темных недр Лубянки.
Он вырос в бедняцкой семье, в воронежской деревне, окончил четыре класса школы и, чтобы прокормить семью, пошел работать — был молотобойцем, землекопом, дровосеком, грузчиком. Началась Первая мировая война — стал солдатом. В 1917 году вступил в партию большевиков, устанавливал Советскую власть. Редактировал коммунистические газеты и журналы — сначала в провинции, потом в Москве, писал в огромном множестве очерки, статьи и заметки. А в 1929 году заявил о себе как яркий писатель-сатирик. Повесть Новикова ‘Причины происхождения туманностей’ вызвала целую бурю: критика обвинила писателя в очернительстве и клевете на советскую действительность. Пришлось заступаться за него даже Горькому. И в самом деле это было незаурядное литературное событие — одна из первых книг, показывающих смертельную болезнь бюрократизма, разраставшегося по стране. Следом за ней пошли роман ‘Ратные подвиги простаков’, ‘Повесть о камарницком мужике’, серия рассказов — и все они вызывали споры и интерес, не оставляли читателя равнодушным.
Сейчас этот писатель, самородок из крестьян, несправедливо забыт. ‘Без меня народ неполный’, — говорил Андрей Платонов. Без Андрея Новикова наша литература неполна. После гибели писателя изъятые у него рукописи были возвращены вдове и уничтожены ею из страха перед новыми бедами.
Когда-то, еще в самом начале литературного пути Новикова, Андрей Платонов предупреждал своего друга и земляка в письме: ‘Наша жизнь — как льдинка под знойным солнцем. Не спеши ее сосать: растает сама…’
Как загадочные ‘черные дыры’ во вселенной поглощают целые звезды, планеты, а с ними, как знать, и некие обитаемые миры, неведомые цивилизации — так и зловещая пасть Лубянки заглатывала миллионы человеческих жизней и ненасытно требовала все новых жертв. Там исчезали не только люди, но и плоды их труда. Не все безвозвратно погибло, и то, что было когда-то для гонимых властью писателей горестной потерей, становится для нас теперь счастливой находкой.
Андрея Платонова оставили на свободе, но все время держали под контролем, за творчеством следили, за рукописями охотились.
К ‘Техническому роману’ Андрея Платонова, обнаруженному в лубянских хранилищах, сегодня можно прибавить еще одну его работу.
Эта рукопись перекочевала в Секретно-политический отдел ОГПУ из редакции журнала ‘Красная новь’. На первом листе — надпись писателя Всеволода Иванова, ведавшего тогда отделом прозы в журнале: ‘Ф. Раскольникову. По-моему — интересно’. ‘Я против печатания’, — распорядился тут же Раскольников, главный редактор ‘Красной нови’, и поставил дату — 11 февраля 1928 года.
Рукопись (машинопись с авторской правкой чернилами), озаглавленная ‘Путешествие в 1921 году’, представляет собой, вероятно, часть будущего романа Платонова ‘Чевенгур’ или его варианты. В ней есть страницы, которые отсутствуют в опубликованном тексте романа. Нужно ли говорить, как драгоценны эти осколки творений Мастера? Особенность его стиля в том, что он пишет притчами, строит повествование как сплошную вереницу притч, скрепленных между собой внешним сюжетом и внутренними переживаниями героев. Отдельные сцены, таким образом, будучи фрагментами единого целого, приобретают и некую законченность, самостоятельную ценность.
‘Это глава из повести, — поясняет на полях рукописи Платонов и дает краткую характеристику основных героев: — Дванов — коммунист, командированный губисполкомом для обследования губернии на предмет борьбы с разрухой. Копенкин — его случайный спутник, бывший партизан, ‘полевой большевик’.
Надеемся, что эти неопубликованные по сю пору страницы Андрея Платонова станут доступны профессиональным исследователям его творчества, которые опубликуют и откомментируют этот текст в готовящемся к печати первом собрании его сочинений.
Прочитали? Поделиться с друзьями:
