Въ саду Клавдіи.
Въ саду Клавдіи.
Легенда Э. Вильденбруха.
В саду Клавдии, Вильденбрух Эрнст, Год: 1901
Время на прочтение: 32 минут(ы)
Ночь, наконецъ, вступила въ свои права — все стихло въ Рим.
Никогда боле теплая и мягкая ночь не окутывала своимъ ароматнымъ дыханіемъ семь холмовъ и поля, лежащія между ними, простирающіяся отъ горъ и до моря, — никогда еще августовская ночь не видла ничего боле ужаснаго въ этомъ ужасномъ Рим.
Если-бы въ вечеръ, предшествовавшій этой ночи, путникъ приблизился къ городу съ свера, по Фламиніевой дорог, то, перейдя Фламиніевъ мостъ, ныншній Понте Молле, онъ внезапно остановился бы, пораженный звукомъ, отъ котораго кровь застыла бы въ его жилахъ. Этотъ звукъ доносился, справа, съ другого берега Тибра, изъ садовъ Нерона, съ того мста, гд нын возвышаются соборъ св. Петра и зданіе Ватикана. Небо тамъ казалось совершенно алымъ отъ золотистокраснаго пламени, подымавшагося кверху изъ густой зелени кустовъ. Неужели это пожаръ въ Рим? Опять пожаръ?
Вся Италія говорила еще объ ужасномъ пожар, незадолго передъ. тмъ, въ минувшемъ мсяц іюл опустошившемъ столицу міра. Объ этомъ всюду говорили и шепотомъ прибавляли: ‘говорятъ, пожаръ произошелъ отъ поджога — и вы знаете, кто это сдлалъ? Самъ цезарь поджогъ Римъ. Онъ стоялъ на кровл своего дворца, на Палатинскомъ холм, съ лютней въ рукахъ и, глядя на море огня, бушевавшее у его ногъ, подъ звуки арфы плъ о пожар Трои’.
Неужели опять происходило нчто подобное? Нтъ, это было не то. Пламя, виднвшееся тамъ, не двигалось: оно подымалось къ небу спокойно и прямо, напоминая пламя алтарей, горящихъ смоляныхъ бочекъ или факеловъ, съ запада подулъ втерокъ и отнесъ на востокъ черезъ рку, навстрчу путнику, густые клубы дыма. ‘Должно быть, тамъ праздникъ’, подумалъ путникъ, ‘пахнетъ смолой, душистыми травами’ — да и еще чмъ-то пахло въ воздух.— Или это животныя закалывались и сжигались въ жертву богамъ? Чувствовался запахъ обуглившагося горлаго мяса!
Языки пламени все такъ-же молчаливо поднимались кверху и, казалось, касались самаго неба, но вдругъ до путника донесся звукъ, заглушенный разстояніемъ и, несмотря на это, такой ужасный, что кровь въ жилахъ его остановилась и волосы стали дыбомъ: это былъ крикъ, ревъ, вой. Вой зврей? Нтъ, людей, несмтная толпа людей, очевидно, присутствовала при зрлищ, видъ котораго лишилъ ее разсудка, охватилъ ее безуміемъ, превратилъ ее въ сборище дикихъ зврей, въ зврей, опьяненныхъ жаждой крови и разрушенія, превосходящихъ жестокостью и кровожадностью самаго кровожаднаго звря. Это былъ такой ревъ, будто толпы бснующихся вдругъ вырвались на свободу и овладли міромъ.
Черезъ Фламиніевы ворота, ныншнюю Порта-дель Пополо, дорога вела въ городъ, отсюда тянулась широкая дорога, ныншній Корсо, и здсь, на Марсовомъ пол, уже видны были слды ужаснаго пожара: цлыя улицы лежали въ развалинахъ, трубы превращенныхъ въ уголь домовъ торчали въ воздух, точно голые скелеты. Кругомъ виднлись раскинутыя наскоро палатки и большіе деревянные бараки, служившіе пріютомъ тысячамъ несчастныхъ, которыхъ пожаръ лишилъ крова. Но теперь ни у палатокъ, ни у бараковъ не видно было ни одной живой души.— Весь Римъ былъ тамъ, по ту сторону Тибра, въ гостяхъ у Нерона, угощавшаго сегодня римлянъ въ своихъ садахъ праздникомъ, подобнаго которому не было еще со временъ Ромула и Рема.
Туда-же, направо, обратился и путникъ черезъ лабиринтъ улицъ, уличекъ и переулковъ, достигнувъ берега Тибра, онъ остановился, ошеломленный зрлищемъ, представившимся его глазамъ.
На мостъ, соединявшій оба берега рки, надвигалась съ праваго берега огромная неистовствовавшая толпа. За этой темной массой, надъ головами людей вспыхивало и колыхалось пламя факеловъ, которые чьй-то невидимыя руки кружили въ воздух. Вскор показались и задыхающіеся отъ быстраго бга, обнаженные, темнокожіе нумидійскіе факельщики, съ неистовымъ крикомъ они бросались въ толпу, раздвигая ее направо и налво и образуя посреди ея широкій проходъ. Послышался топотъ лошадиныхъ копытъ, и, гремя колесами, на мостъ въхала колесница, быстро подвигавшаяся впередъ между двумя живыми стнами.
Это была открытая колесница, подобная тмъ, какія употреблялись въ цирк для бговъ, она вся была сдлана изъ тяжелаго, массивнаго золота. Восемь блоснжныхъ коней были впряжены въ нее по четыре въ рядъ.
Сильно перегнувшись впередъ надъ конями, стоялъ возница, и рядомъ съ нимъ человкъ, при вид котораго вся эта толпа, тснившаяся справа и слва, толкавшая и давившая другъ друга, пала ницъ, тысячи рукъ протянулись къ нему и крикъ, вырвавшійся изъ тысячи устъ, точно бурный ураганъ, пронесся въ воздух.
‘Привтъ цезарю! Неронъ! Неронъ!’
Это былъ хозяинъ празднества, это былъ Неронъ. Четыре переднихъ коня, испуганные криками толпы, поднялись на дыбы, колесница на минуту остановилась, и цезаря можно было ясно разглядть въ эту минуту.
Онъ стоялъ, гордо выпрямившись, одяніе изъ тонкой, полупрозрачной блой ткани облекало его тло, короткій плащъ изъ пурпуровой, затканной золотомъ матеріи, былъ накинутъ на его плечи. Въ обнаженныхъ, мясистыхъ рукахъ онъ держалъ лютню, подобно пвцамъ древней Греціи, которые являлись на музыкальныя состязанія съ киарами въ рукахъ, на черныхъ, курчавыхъ волосахъ его лежалъ золотой обручъ, покрытый драгоцнными камнями, и отъ обруча расходились во вс стороны восемь длинныхъ заостренныхъ зубцовъ, казалось, будто копья окружали его голову своими остріями.
Такъ онъ стоялъ на виду у толпы. Яркій отблескъ огней колыхался вокругъ него, онъ весь былъ окруженъ атмосферой дыма и огня, густымъ облакомъ окутывавшей его.
Въ то время, какъ чернь привтствовала его дикимъ крикомъ и ревомъ и едва не бросалась подъ копыта его лошадей и колеса его колесницы, улыбка блуждала на его лиц, нкогда, должно быть, прекрасномъ и благородномъ, теперь же вздутомъ и распухшемъ отъ разгульной жизни.
Лвая рука цезаря слегка перебирала струны лиры. Неронъ былъ счастливъ. Какъ его любятъ римляне! Какое наслажденіе доставляетъ имъ одинъ видъ его! Какъ они преклоняются передъ нимъ! Каждое слово, каждый звукъ, каждый взглядъ ихъ говорили ему о томъ, что онъ великій человкъ, что онъ высшее существо, что онъ богъ!
Его распухшее лицо, на желтовато-блдныя, одутловатыя щеки котораго пламя факеловъ бросало теперь свой красноватый отблескъ, сіяло самодовольствомъ, изъ этого лица смотрли два выпуклыхъ глаза, представляя своей мертвой неподвижностью странный и страшный контрастъ съ подвижной нижней частью лица. Они придавали лицу, всей наружности этого человка выраженіе настолько ужасное, что никакія слова не въ силахъ его передать, достаточно было разъ его видть, чтобы никогда уже не забыть. Во взгляд этихъ глазъ не отражалось ничего, ни улыбки, ни жизни, ни даже возможности какого-нибудь ощущенія. Въ нихъ была пустота, мертвая, гнетущая пустота.
Мускулистымъ рукамъ нумидійскихъ факельщиковъ удалось усмирить испуганныхъ коней, и колесница снова тронулась, съ быстротою втра исчезая во мрак улицъ, по дорог, ведущей къ Палатинскому холму. Хозяинъ празднества удалился, праздникъ очевидно клонился къ концу.
Едва колесница исчезла изъ глазъ, какъ мостъ задрожалъ подъ тяжелыми, равномрными шагами, снова запылали огни факеловъ, и снова глазамъ представилось страшное зрлище: тлохранители цезаря показались изъ садовъ, слдуя за своимъ повелителемъ по направленію къ Палатинскому холму, гд находились ихъ казармы.
Эти тлохранители были германцы.
Это были настоящіе великаны. Каждый изъ этихъ людей составлявшихъ свиту императора, казался гигантомъ, а красный колеблющійся свтъ факеловъ, падавшій теперь на нихъ, придавалъ имъ еще боле фантастическій видъ. Такъ они шли, молча, едва бросая бглые взгляды направо и налво, среди римской черни, съ разинутыми ртами разглядывавшей ихъ, точно какихъ-то сказочныхъ зврей.
Два предводителя шли впереди, огромныя косматыя собаки, никогда не покидавшія ихъ, скакали вокругъ нихъ. Тлохранители цезаря не носили короткихъ мечей, какіе римляне привыкли видть у своихъ солдатъ, у каждаго изъ нихъ сбоку висло длинное оружіе въ тяжелыхъ ножнахъ, бряцавшее при каждомъ движеніи. Прочее ихъ вооруженіе и одяніе отличались фантастичностью, представляя пеструю смсь римскаго вооруженія и германской національной одежды. Вс они носили римскую военную одежду, пестро расшитую и украшенную цвтными каменьями, на головахъ же у нихъ, вмсто простыхъ римскихъ шлемовъ, колыхались головы зврей, неизвстныхъ Италіи медвдей, волковъ, зубровъ и лосей. Огромные рога торчали въ воздух, изъ широко разинутыхъ звриныхъ пастей выглядывали страшные зубы. Нкоторые изъ тлохранителей носили на головахъ орлиныя перья, насаженныя такъ густо одно около другого, что они казались двигающимися кустами. Но у всхъ безъ исключенія были длинные, блокурые, почг ты желтые волосы, космами свшивавшіеся на лица изъ подъ головного убора. Съ какимъ удивленіемъ римляне смотрли на нихъ! Курчавымъ, черноволосымъ римлянамъ эти свтлые, гладкіе волосы казались чмъ то непонятнымъ, фантастическимъ. Если бы можно было хоть разъ пощупать эти волосы, потянуть ихъ, чтобы убдиться, что это дйствительно настоящіе волосы, выросшіе на человческомъ череп!
Но прикоснуться къ одному изъ этихъ молодцовъ — къ людямъ съ подобными лицами,— отъ одной этой мысли морозъ пробгалъ по кож. Ихъ дикій видъ былъ страшенъ, внушалъ ужасъ. Такъ непохожи были они на римлянъ, такъ чужды имъ!
Что за странные у нихъ глаза! Голубые они? срые или зеленые? Невозможно было опредлить ихъ цвтъ — видно было только, что они не такіе темные, какъ у римлянъ. А когда глаза эти отъ времени до времени устремлялись направо или налво, въ толпу, стоявшую по обимъ сторонамъ дороги, что то страшное было въ ихъ взгляд, напоминавшее холодный, металлическій блескъ клинка. Тому, на кого падалъ этотъ взглядъ, казалось, что онъ чувствуетъ прикосновеніе холоднаго желза къ тлу.
А ихъ бороды! Цлый лсъ волосъ окружалъ ихъ щеки и широкими волнами падалъ изъ подъ подбородка низко на грудь. Такъ было у большинства изъ нихъ, лишь очень немногіе не носили бороды, очевидно, еще очень молодые люди.
Одинъ изъ такихъ безбородыхъ юношей шелъ въ переднемъ ряду, за обоими предводителями. Онъ былъ прекрасенъ. Его молодое сильное тло было стройно какъ мачта, грусть, сквозившая въ лицахъ всхъ германцевъ, особенно мрачнымъ облакомъ лежала на правильныхъ чертахъ его лица, придавая имъ выраженіе скорби.
Онъ не поворачивалъ головы ни направо, ни налво, его взглядъ, задумчивый, точно потерянный, былъ неподвижно устремленъ впередъ. Казалось, будто глаза его стремятся удержать какое-то видніе, далекое, не имющее ничего общаго съ этой толпой, двигавшейся, тснившейся, шумвшей вокругъ него. Далекое чудное видніе — что бы это могло быть?
Можетъ быть, воспоминаніе о родной стран, лежащей тамъ, далеко, за Альпами? О шелест листьевъ въ родныхъ лсахъ? О людяхъ, окружавшихъ его тамъ, такихъ же блокурыхъ, такихъ-же голубоглазыхъ, какъ и онъ? говорившихъ на томъ же язык, на какомъ говорилъ и онъ. Или это было что-нибудь другое. Или какое нибудь мрачное видніе занимало его мысли и вызывало эту грустную тнь на его бломъ лбу? Можетъ быть, воспоминаніе о чемъ нибудь, что онъ только что пережилъ тамъ на праздник у цезаря, на которомъ онъ, какъ тлохранитель цезаря, долженъ былъ присутствовать? Можетъ быть, какая-нибудь сцена, которую онъ тамъ видлъ? отъ которой онъ не могъ избавиться? отъ которой — онъ это чувствовалъ — онъ никогда не избавится, покуда жизнь не оставитъ его?
Свита тлохранителей миновала мостъ, и какъ раньше колесница императора, такъ и она теперь исчезла во мрак улицъ, ведущихъ къ Палатинскому дворцу.
Теперь не было больше удержу толп, сначала отдльными группами, потомъ большими массами и, наконецъ, неудержимымъ потокомъ хлынула она изъ садовъ Нерона, вся эта чернь, присутствовавшая на празднеств и теперь возвращавшаяся обратно въ городъ, въ свои дома, или — у кого ихъ не было — въ палатки и бараки.
Толпы народа тяжелыми неправильными волнами катились впередъ, большая часть шла шатаясь и спотыкаясь, опираясь другъ на друга. Гулъ тысячъ и тысячъ голосовъ, крикъ и пьяное бормотанье наполняли воздухъ: языки тяжело ворочались, безсвязныя рчи раздавались то здсь, то тамъ. Неронъ не пожаллъ вина для своихъ гостей и гости въ свою очередь оказали честь хозяину, достаточно было взглянуть на толпу, чтобы убдиться въ этомъ. Цлые пруды были наполнены виномъ, и все осушила жадная чернь. Среди безпорядочнаго шума и говора толпы безпрестанно повторялось одно имя: ‘Неронъ’, въ отуманенныхъ мозгахъ была только одна ясная мысль: ‘Неронъ’, Неронъ, другъ римлянъ, каратель злодевъ, Неронъ-императоръ, Неронъ-артистъ. Неронъ-богъ!
Да, онъ наказалъ ихъ, этихъ злодевъ, причинившихъ ему такое бдствіе, этихъ нечестивыхъ поджигателей! Онъ придумалъ имъ достойную кару, такую кару, что сердце каждаго честнаго человка должно было радоваться, глядя на нее. Кто подкинулъ огонь, пусть огнемъ же искупитъ свою вину — таково было его правило. Пусть чувствительные люди утверждаютъ, что это была слишкомъ жестокая кара — какъ будто какая нибудь кара могла быть слишкомъ жестокой для такихъ злодевъ! Пусть нкоторые изъ присутствовавшихъ убжали прочь, объятые ужасомъ — да, говорили даже о томъ, будто нсколько человкъ упало въ обморокъ — это все таки была кара, вполн достойная ужаснаго злодйства, такъ имъ и надо было этимъ нечестивцамъ! Огонь былъ подкинутъ, это было ясно для каждаго ребенка! Но кто его подкинулъ? Такъ никто и не могъ добиться истины, пока Неронъ самъ не взялся за дло, но тогда истина сразу открылась, всмъ стало ясно, какъ день, что это сдлали христіане! Какъ можно было сразу не догадаться! Онъ былъ таки умне всхъ, этотъ Неронъ!
Христіане!
Уже давно молва о нихъ шла по Риму, глухая неопредленная молва, ихъ имя смутно раздавалось то здсь, то тамъ, не возбуждая, впрочемъ, дальнйшихъ толковъ. Да и стоило ли толковать о людяхъ, которые были такъ очевидно безумны, что заслуживали только насмшки!
Ибо все, что разсказывали объ этой сект, объ ея происхожденіи, объ ея ученіи — все это было такъ нелпо и смшно, что благоразумнымъ людямъ должно было казаться не боле, какъ безвредной забавой.
Христосъ, явившійся изъ какого-то неизвстнаго уголка удеи, — Назаретомъ называлось это мсто, или въ этомъ род, — выступилъ вдругъ въ ерусалим, въ удейскихъ школахъ и объявилъ, что вся жизнь человческая, какъ она теперь устроена, никуда не годится, и все, что люди думаютъ о богахъ, неправда. Конечно, надъ нимъ всюду смялись и отовсюду изгоняли его.
Тогда онъ удалился въ пустыню, гд удобне было проповдывать, потому что тамъ никто ему не противорчилъ. Тунеядцы всякаго рода, ремесленники, потерявшіе работу, рыбаки, не имющіе рыбачьихъ снарядовъ, бродяги окружали его, всюду слдовали за нимъ и слушали его рчи о томъ, что жизнь человка начинается собственно только посл смерти. Наконецъ, правитель провинціи вмшался въ дло и арестовалъ проповдника, сявшаго всюду безпокойство и возбуждавшаго умы. Несмотря на то, что ему было въ сущности жаль бднягу, онъ все таки веллъ его казнить. Ибо онъ видлъ, что во всей этой болтовн скрывается нчто не совсмъ безопасное. Чтобы устрашить другихъ этимъ примромъ, онъ присудилъ его на самую позорную казнь, велвъ его бичевать публично и затмъ пригвоздить ко кресту на мст, назначенномъ для казни самыхъ ужасныхъ злодевъ, среди убійцъ и разбойниковъ.
Онъ думалъ, что съ казнью Христа прекратится вызванное имъ волненіе, и вс такъ, думали — какъ вдругъ оказалось, что вс ошибались, что еще существовали люди, повторявшіе вс эти небылицы и врившіе въ нихъ. И не только въ уде, но и здсь, среди римлянъ, въ самомъ Рим находились такіе люди,
Было давно извстно, что они собираются по ночамъ въ пещерахъ и катакомбахъ, что тамъ они повторяютъ за своими вожаками какія-то слова, поютъ псни и исполняютъ всякіе таинственные обряды. Боле благоразумные среди римлянъ говорили съ самаго начала: ‘берегитесь, это враги человчества, кроты, подкапыавющіе землю подъ вашими ногами’ — но надъ этими людьми, такъ мрачно смотрвшими на вещи, только смялись. Смялись до тхъ поръ, пока не настало ужасное пробужденіе, пока изъ глубины пещеръ и катакомбъ не высунулась вдругъ рука преступленія, черная косматая рука, предавшая пламени человческія жилища и навлекшая неисчислимыя бдствія на мирныхъ жителей Рима.
Теперь только римляне узнали, какъ они ошибались
Изъ устъ въ уста передавались слухи о тхъ ужасахъ, которые происходили на ихъ ночныхъ сходкахъ. Женщины играли во всемъ этомъ очень важную роль, он были самыя горячія послдовательницы и распространительницы новаго ученія. И въ то время, какъ мужчины, участвовавшіе въ этихъ собраніяхъ, происходили почти исключительно изъ низшихъ сословій, среди женщинъ были такія, которыя принадлежали къ лучшему, даже къ высшему классу общества. Называли имена знатныхъ патриціевъ, дочери которыхъ, зараженныя новымъ ученіемъ, тайкомъ уходили по ночамъ въ катакомбы.
Ходили слухи объ ужасныхъ сценахъ, происходившихъ въ домахъ этихъ патриціевъ. Матери пытались скрыть позоръ своихъ дочерей. Но отцы въ конц концовъ, конечно, узнавали истину, и тогда на виновныхъ обрушивались злобные упреки, брань, побои. Не одинъ изъ этихъ блестящихъ патриціевъ, показывавшихся днемъ на улиц съ улыбкой на лиц, ходилъ съ отчаяніемъ въ сердц. Вели бы люди узнали о продлкахъ его дочери! Какой позоръ!
Но, наконецъ, съ ними удалось таки покончить.
Сегодня, наконецъ, рука Нерона извлекла ихъ изъ самыхъ потайныхъ уголковъ и выставила передъ лицомъ всего народа. Сегодня каждый имлъ возможность видть этихъ враговъ человчества, этихъ изверговъ рода человческаго. Но они до самаго конца выдержали свою роль — этого нельзя было отрицать.
Каждому въ отдльности задавали вопросъ, признаетъ ли онъ себя христіаниномъ? И каждый въ отдльности отвчалъ: ‘Christianus sum’ {Я христіанинъ.}. Сознаются ли они, что подожгли Римъ? И каждый изъ нихъ подымалъ руку къ небу и отвчалъ: ‘Нтъ, никто изъ насъ не совершалъ поджога’.
‘Какъ они ршаются отвчать за всхъ?’ спросили ихъ, ‘разв они вс знаютъ другъ друга?’ — ‘Да, они вс знаютъ другъ друга’, былъ ихъ отвтъ.
Затмъ они дали себя привязать къ столбамъ безъ малйшаго сопротивленія, хотя между ними находилось не мало сильныхъ мужчинъ, безъ слезъ и безъ жалобъ, хотя среди нихъ были женщины и двушки. Конечно, какъ и всегда въ такихъ случаяхъ, среди зрителей нашлось нсколько глупцовъ, которые думали про себя, что такая стойкость величественна, почти чудесна. Было даже замчено, что нсколько человкъ внезапно поблднли какъ полотно, и убжали прочь.
Но такихъ было немного,— большинство оставалось на мст и наслаждалось зрлищемъ съ первой минуты до послдней — и было чмъ наслаждаться, зрлище вышло на славу.
Теперь оно кончилось.
Послднія предсмертныя судороги пробжали но привязаннымъ къ горящимъ столбамъ тламъ страдальцевъ, кончилась та минута, когда геройскія силы души, съ радостью шедшія на встрчу смерти, сломились подъ гнетомъ невыразимыхъ тлесныхъ мукъ, затихло послднее хрипніе, замнившее радостный возгласъ: ‘Осанна!’, съ которымъ мученики встртили первыя минуты пытки.
Праздникъ оконченъ, жажда крови удовлетворена, воя и рева не слышно боле.
Гости стали расходиться. Вс, которые еще могли держаться на ногахъ, отправились по домамъ, т же, которые не могли больше ни итти, ни стоять, повалились на землю, гд попало, грубый храпъ поднимался изъ этой темной безформенной груды погруженныхъ въ сонъ, безпорядочно валявшихся тлъ, изъ этихъ неподвижныхъ человческихъ кучъ, напоминавшихъ застывшіе потоки лавы, которую кратеръ Рима извергъ изъ своихъ внутренностей. Наконецъ, замеръ и послдній звукъ, тихая и мягкая августовская ночь накинула свой ароматный покровъ на эту безобразную груду человческихъ тлъ. Тогда, въ тиши и мрак ночи, въ садахъ Нерона зашевелилась новая, беззвучная, почти призрачная жизнь.
То здсь, то тамъ появлялись отдльныя фигуры, неслышными шагами мелькавшія среди деревьевъ и кустовъ. Трудно было бы сказать, откуда он появились, находились ли он уже раньше здсь, пришли ли издалека — но он были тутъ.
Сначала нсколько человкъ, затмъ еще и еще. Объясняясь едва замтными знаками, они соединялись въ группы, чтобы сообща приняться за дло, они осторожно переходили съ мста на мсто, стараясь не задть и не разбудить кого нибудь изъ спящихъ на земл.
Это были христіане, оставшіеся неузнанными и избжавшіе участи своихъ несчастныхъ товарищей. Они явились теперь сюда, чтобы оказать своимъ мертвымъ единоврцамъ послднюю услугу и предать земл ихъ останки.
Имъ не долго пришлось искать.
По всей длин сада стоялъ двойной рядъ столбовъ, на которыхъ привязанные веревками мученики были преданы пламени.
Обрушившіеся деревянные столбы еще тлли во мрак ночи, у подножія ихъ, на земл, частью еще держась на нихъ тамъ, гд толстыя веревки не успли совершенно перегорть, лежало и висло то, что раньше представляло человческія тла — обожженные, обуглившіеся, истерзанные, едва узнаваемые ужасные остатки.
Удушливый дымъ носился надъ садомъ. Тяжелая работа предстояла имъ, но она должна была быть сдлана, и медлить нельзя было, потому что мракъ ночи, служившій имъ защитой, могъ скоро разсяться. Работа закипла. Отдльные члены и безформенныя кучи, все, что еще напоминало о человческомъ тл, было собрано, искры, тлвшія еще здсь и тамъ, были затоптаны, были принесены огромные куски холста и мшки, скрывшіе весь этотъ ужасъ. Неспшно и неутомимо христіане переходили отъ столба къ столбу, ихъ руки работали торопливо, ни одного слова не было произнесено, почти ни одного звука не раздавалось въ тиши ночи.— Разъ только у одного изъ столбовъ произошла остановка, темныя тни окружили столбъ, руки пріостановились на минуту, и вс глаза устремились на представившуюся имъ картину, такъ непохожую на все остальное.
Къ этому столбу была привязана женщина, молодое прелестное существо.
И — удивительная вещь! въ то время, какъ все кругомъ подверглось разрушительному дйствію огня, одно только это тло уцлло почти чудеснымъ образомъ.
Столбъ, къ которому оно было прикрплено, имлъ форму креста. Къ поперечной перекладин его были привязаны руки, блыя, мягкія, еще не успвшія застыть и окоченть. Голова тяжело свисала внизъ окруженная темными, длинными волосами, которые спускались до самаго пояса, лицо было слегка обращено въ сторону и напоминало лицо спящей. Въ немъ не было послдняго предсмертнаго ужаса, едва видны были въ чертахъ его слды страданія, казалось, будто улыбка мелькаетъ на немъ, невыразимо мягкая, кроткая улыбка, уста были слегка открыты, какъ будто въ послднюю минуту еще съ замирающимъ вздохомъ изъ нихъ вылетло послднее кроткое, ласкающее слово.
Молча стояли мужчины около столба, слезы струились по ихъ щекамъ, легкій шепотъ пробжалъ среди нихъ и еле слышно было произнесено имя: ‘Клавдія’.
Они невольно сложили руки, какъ для молитвы — имъ казалось, что они стоятъ передъ чудомъ.
Какъ смерть овладла ею?
Только ногъ ея коснулись языки пламени,— поднявшись до колнъ, верхней части тла огонь не тронулъ. Причина этого страннаго явленія скоро объяснилась: куча хвороста, которой она была окружена, какъ и вс ея товарищи, была разбросана, очевидно чьей-то посторонней рукою, не только руки, и ноги незнакомца, казалось, участвовали въ этой работ, видно было, что кусты терновника, облитые смолой для того, чтобы они скоре вспыхнули, были смяты и растоптаны чьими-то ногами, слды которыхъ еще виднлись на земл и которыя, казалось, во что бы то ни стало хотли помшать огню добраться до нея.
Снова раздался тихій возгласъ, едва слышный, какъ и первый, похожій на слабый вздохъ и все таки услышанный всми — одинъ изъ толпы выступилъ впередъ, тайна была открыта. Прикоснувшись пальцами къ груди двушки, онъ указалъ на одну точку, какъ разъ надъ сердцемъ — здсь была та дверь, черезъ которую смерть проникла въ это тло и овладла молодой жизнью.
На блой кож краснла небольшая ранка, окруженная нсколькими просочившимися и застывшими каплями крови. Это было не широкое отверстіе и все таки слишкомъ широкое для кинжала. Но для меча оно было не достаточно широко, по крайней мр, для широкаго короткаго клинка римскихъ мечей.
Что это могло быть за оружіе? и что за рука, которая управляла этимъ оружіемъ?
Сразу было видно по тому, какъ нанесенъ былъ ударъ, что рука эта принадлежала человку, умвшему владть оружіемъ, знавшему, гд сосредоточивается жизнь въ человческомъ тл и куда надо направить ударъ, чтобы сразу положить ей конецъ. Ударъ пришелся въ самое сердце.
Вотъ откуда это выраженіе на ея лиц, это безболзненно-мирное выраженіе, замтное на лицахъ людей, которыхъ смерть поражаетъ внезапно.
Кто былъ этотъ человкъ, который совершилъ это надъ ней? Что побудило его поступить такъ?
Все загадка, все тайна…
Но долго останавливаться на этой тайн нельзя было — времени оставалось не много, надо было спшить.
Веревки, прикрплявшія кисти рукъ двушки къ перекладин столба, были распутаны — теперь только стало видно, какъ глубоко он врзались въ мясо, оставивъ въ немъ ужасные слды — безжизненное тло тяжело спустилось на протянутыя руки мужчинъ. Въ слдующую минуту оно было завернуто въ одинъ изъ большихъ кусковъ холста — работа была кончена.
Нагруженныя своей добычей, темныя тни исчезли такъ-же неслышно, какъ он явились, и когда вскор посл этого первые солнечные лучи задрожали надъ землей и спавшіе въ садахъ Нерона на голой земл люди проснулись отъ своего тяжелаго сна, они съ удивленіемъ стали смотрть вокругъ себя. Мсто казни было очищено. Только столбы еще стояли на своихъ прежнихъ мстахъ, торча въ воздух, точно черные, обуглившіеся пни, отъ христіанъ же, тла которыхъ вчера на ихъ глазахъ корчились и ежились на этихъ столбахъ надъ огненными языками, отъ христіанъ не осталось ничего. Они исчезли безслдно. Ошеломленные ремляне протирали себ глаза, подталкивали другъ друга, перешептывались. Злые духи во время ночи сыграли надъ ними штуку — это было ясно, и ясно было, что эти христіане знались съ злыми духами.
Это внушало безпокойство, призывало къ осторожности. Очевидно, ужасное зло не было вырвано съ корнемъ, рука цезаря, взмахнувшая вчера надъ ними карающей косой, скосила еще не вс головы, безъ сомннія еще много этихъ злодевъ оставалось въ Рим, прячась среди огромнаго населенія его.
Съ этого времени каждый римлянинъ превратился въ шпіона, высматривающаго и подслушивающаго, не услышитъ и не увидитъ ли онъ чего-нибудь, что бы выдало христіанъ. Дикая кровожадность овладла одной частью населенія, страхъ и уныніе — другой, глухое безпокойство чувствовалось въ город.
На слдующій день посл кроваваго праздника Нерона, въ тотъ часъ, когда жаркое августовское солнце стояло высоко на неб, Прискилла жена ткача Акилы возвращалась съ рынка домой.
Она жила со своимъ мужемъ въ маленькомъ домик почти за городомъ, на Аппіевой дорог.
Она шла торопливо. Дойдя до дверей своего дома, она на минуту остановилась на порог, боязливо оглянулась кругомъ и тогда только вошла въ домъ. Вслдъ затмъ за дверью щелкнулъ засовъ.
Въ глубин комнаты, въ которую она вошла, на скромномъ лож лежалъ старикъ въ глубокомъ, мирномъ сн. Это былъ Акила, ея мужъ.
Она осторожно поставила свою корзину на полъ, затмъ она остановилась передъ спящимъ, устремивъ на него нмой взглядъ и сложивъ руки такъ, какъ это длали христіане, когда они молились, губы ея шевелились, произнося неслышныя слова. Очевидно, она не ршалась прервать сонъ старца.
Она знала, что онъ не спалъ прошедшую ночь, что онъ вмст съ другими братьями былъ тамъ, въ садахъ Нерона, собирая останки сгорвшихъ христіанъ, чтобы предать ихъ земл. Лишь съ наступленіемъ утра онъ вернулся домой и, шатаясь отъ изнеможенія, повалился на ложе.
Однако надо было заговорить.
Она осторожно опустилась на колни передъ ложемъ, она дотронулась до рукъ старца, скрещенныхъ на труди, и приблизила свои губы къ его уху.
— Акила!
Онъ быстро поднялся, какъ человкъ, знающій, что опасности окружаютъ его, и потому привыкшій къ легкому сну, какъ солдатъ, который и во сн чувствуетъ присутствіе врага.
Женщина обхватила его плечи руками и прислонилась щекой къ его ше.
— Акила,— сказала она глухимъ голосомъ,— дорогой мужъ, кажется, пришелъ часъ, когда мы должны быть готовы, кажется, Господь хочетъ призвать насъ къ себ.
Старикъ прислъ на своемъ лож, его глаза, на которыхъ лежало еще облако сна, вдругъ прояснились, онъ ласково провелъ обими руками по волосамъ и щекамъ Прискилы.
— Разв ты что нибудь замтила?— спросилъ онъ тихо,— ты думаешь, что они подозрваютъ насъ?
— Да, я думаю, отвтила она. Олова съ трудомъ вырывались изъ ея стсненной груди.
— Ты знаешь — продолжала она,— что шпіоны цезаря все еще рыскаютъ по городу, розыскивая насъ, христіанъ. И если бы ты слышалъ, что народъ говорилъ на рынк…
Она замолчала и опустила голову.
— Раньше,— продолжала она снова,— когда я возвращалась домой и была уже на Аппіевой дорог, около третьяго милевого камня, я вдругъ увидала передъ собой солдата цезаря, одного изъ тхъ чужестранцевъ, которые такъ странно одты и носятъ зврей на головахъ.
— Это одинъ изъ тлохранителей цезаря, — замтилъ Акила, кивнувъ головой.
— Да… онъ остановился у милевого камня и сталъ его разсматривать, какъ человкъ, розыскивающій дорогу и считающій камни. Я обошла вокругъ него и пошла впередъ. Я видла еще, какъ дти, игравшія на улиц, собрались вокругъ него и стали на него глазть. Я шла впередъ медленно и прислушивалась къ тому, что длается позади, и вдругъ я слышу, какъ солдатъ спрашиваетъ дтей: ‘гд тутъ живетъ Акила, ткачъ?’
Руки старца, все еще державшія голову женщины, слегка задрожали.
— Онъ назвалъ мое имя?— спросилъ онъ.
Прискилла обратила на него взглядъ. Она хотла что то сказать, но вмсто словъ изъ груди ея вырвались рыданія, слезы текли изъ ея глазъ.
Старикъ поднялъ ее съ колнъ и усадилъ рядомъ съ собой. Онъ успокоивающе обнялъ ее рукой.
— Вспомни о томъ, что Онъ сказалъ,— прошепталъ онъ,— ‘кто вритъ въ Меня, тотъ можетъ умереть — но онъ не будетъ мертвъ’ — а вдь мы вримъ въ Него?
Она поспшно кивнула головой.
— Вотъ видишь,— продолжалъ онъ,— такъ будь же мужествена, будь мужествена. Скоро мы Его увидимъ, того, къ Кому мы такъ стремились. Разв тебя не радуетъ мысль, Прискилла, что ты Его увидишь лицомъ къ лицу?
Она снова кивнула головой, торопливо и убжденно, какъ и раньше. Она ухватилась за него обими руками, и они оба сидли, молча, прижавшись другъ къ другу, въ ожиданіи той минуты, когда они будутъ отозваны.
Вдругъ ступеньки крыльца задрожали подъ чьими-то тяжелыми шагами, чья то рука ухватилась за ручку двери, но дверь, запертая изнутри, не отворялась. Снаружи раздался громкій стукъ въ дверь. Мужъ и жена невольно вскочили. У обоихъ грудь тяжело вздымалась, лица поблднли. Снаружи за дверью стояла смерть.
При этомъ внезапномъ появленіи ожидаемаго несчастія мужество покинуло женщину, она упала на колни передъ ложемъ и вытащила спрятанный подъ подушками, составленный изъ деревянныхъ дощечекъ крестъ, ея судорожно сжатыя руки, крпко держали святыню, а дрожащія уста шептали молитву.
Снова раздался стукъ въ дверь. Акила стряхнулъ съ себя оцпенніе, овладвшее имъ на минуту.
— Прискилла!— воскликнулъ онъ укоризненно.
Онъ поднялъ правую руку, какъ бы указывая ею на небо, затмъ онъ подошелъ къ двери и отодвинулъ засовъ.
Но въ слдующее мгновеніе онъ отскочилъ назадъ, его глаза широко раскрылись — о, какъ ужасенъ былъ видъ смерти!
За дверью стоялъ человкъ въ пестрой одежд тлохранителей Нерона. На лобъ его спускалась вмсто шлема волчья голова, а изъ подъ нея густой, безпорядочной гривой падали почти до плечъ свтлые, почти желтые волосы. Никогда еще Акила не видалъ такого высокаго человка, тло его было стройно, какъ мачта. Наступило продолжительное молчаніе, во время котораго они не сводили глазъ другъ съ друга. Въ глазахъ Акилы было ожиданіе, взглядъ, устремленный чужестранцемъ на старца, выражалъ вопросъ и недоумніе. Наконецъ онъ, наклонившись въ дверяхъ, вошелъ въ комнату и тогда только замтилъ женщину, которая все еще, не поднимая глазъ, лежала на колняхъ, шепча молитвы и покрывая крестъ поцлуями.
Солдатъ остановился, точно окаменлый, вдругъ смертельная блдность покрыла его лицо, въ голубыхъ глазахъ его отразился ужасъ.
— Не колдуй!— проговорилъ онъ хриплымъ голосомъ, протягивая впередъ об руки.
Прискилла подняла глаза.
— Скажи ей… пусть она перестанетъ колдовать, — повторилъ солдатъ, обращаясь къ Акил. Не сводя неподвижнаго взгляда съ колнопреклоненной женщины, онъ отступилъ къ противоположной стн комнаты и вдругъ закрылъ глаза рукою, какъ бы опасаясь, что заколдованная стрла вонзится ему въ глаза, или что нибудь другое, не мене ужасное, случится съ нимъ.
Акила и его жена обмнялись удивленнымъ взглядомъ. Они ожидали, что этотъ гигантъ обрушится на нихъ, свяжетъ, можетъ быть, сразу убьетъ ихъ — а онъ стоялъ, прижавшись къ стн, полный страха передъ своими жертвами.
Да вдь это былъ германецъ — дикарь. Акила начиналъ понимать то, что тутъ происходило.
— Успокойся, братъ мой,— сказалъ онъ,— эта женщина не длаетъ ничего дурного, она не колдуетъ, она не уметъ колдовать.
Солдатъ медленно опустилъ руку, взглядъ его переходилъ отъ старика къ женщин и обратно.
— Вы не колдуны?— спросилъ онъ, тяжело выговаривая слова.
Едва замтная улыбка пробжала по лицу Акилы.
— Нтъ.
— Но… вдь вы христіане?
Роковой вопросъ былъ поставленъ.
Мужчина опустилъ голову.
— Да — мы христіане.
Онъ продолжалъ стоять съ опущенной головой, увренный, что сейчасъ надъ нимъ разразится несчастіе — но все было тихо попрежнему.
Поднявъ, наконецъ, глаза, онъ увидалъ, что чужестранецъ стоитъ все на томъ же мст и смотритъ на него все тмъ-же удивленнымъ, вопросительнымъ взглядомъ.
Но вотъ солдатъ вышелъ на середину комнаты, подвинулъ себ деревянную скамью и тяжело опустился на нее. Онъ снялъ съ головы шлемъ и поставилъ его на полъ около себя, затмъ онъ опустилъ глаза и, казалось, углубился въ свои мысли.
Глубокое молчаніе наступило въ комнат. Акила и Прискилла могли теперь разглядть загадочнаго незнакомца. Никогда они еще не видали подобнаго человка.
Теперь, когда онъ снялъ шлемъ, они замтили, что только нижняя часть его лица почернла отъ римскаго солнца, на лбу же, защищенномъ шлемомъ, кожа была бла и чиста.
Онъ опирался руками на колни. Голова его слегка подалась впередъ. Акила и Прискилла замтили, что волосы его были жестки и некрасивы только тамъ, гд они свшивались изъ подъ шлема и подвергались дйствію солнца, дождя и втра, тамъ же, гд ихъ обыкновенно покрывалъ шлемъ, они были мягки и цвтъ ихъ былъ свтло-блокурый, казалось, точно залотистое сіяніе озаряло ихъ.
А черты его молодаго лица — какія прекрасныя, правильныя черты.
Бороды у него не было, ни даже легкаго пушка на лиц. Только выраженіе глубокой грусти, почти скорби, бросало на него свою тнь. Акила приблизился къ своему ложу и опустился на него. Онъ не могъ отвести глазъ отъ незнакомца.
Кто былъ этотъ человкъ? Чего онъ хотлъ? Зачмъ онъ пришелъ сюда? какъ шпіонъ? какъ палачъ? Но палачъ не такъ выглядитъ.
Солдатъ протянулъ руку за крестомъ, который Прискилла все еще держала въ рукахъ.
— Покажи мн это,— сказалъ онъ.
Прискилла колебалась, но Акила всталъ, взялъ изъ ея рукъ крестъ и подалъ его чужестранцу. Обхвативъ подножіе креста правой рукой и держа крестъ прямо передъ собой, солдатъ задумчиво смотрлъ на него.
Черезъ нсколько минутъ онъ началъ ощупывать его пальцами лвой руки, рука его скользнула по поперечной дощечк.
— Такъ висли ея руки,— пробормоталъ онъ.
Онъ, казалось, забылъ, что онъ былъ не одинъ въ комнат. Взглядъ его скользнулъ по кресту и устремился въ пространство. Казалось, что глаза его пытаются удержать какое то видніе, далекое, недостижимое, неуловимое…
Вдругъ онъ повернулъ голову къ Акил — глаза его горли сухимъ, горячимъ блескомъ — видно было, что онъ что-то хотлъ спросить. Но замтивъ, что дверь за нимъ осталась открытой, онъ сдлалъ знакъ старику запереть ее.
Акила повиновался и вернулся на свое мсто. Протянувъ руку, солдатъ привлекъ его къ себ. Точно львиной лапой сжалъ онъ его руку.
Солдатъ взглянулъ ему въ глаза снизу вверхъ.
— Это правда,— началъ онъ глухимъ, подавленнымъ голосомъ,— что люди могутъ жить еще посл смерти?
Глаза стараго христіанина засіяли.
— Да, это правда,— произнесъ онъ быстро и громко,— они могутъ жить посл смерти, если врятъ въ Того, кто побдилъ смерть, въ Христа.
Солдатъ молчалъ, точно не понимая словъ Акилы.
Старикъ замтилъ это.
— Видишь-ли, раньше было иначе, раньше люди умирали навсегда. Но потомъ явился Онъ и даровалъ людямъ воскресеніе отъ смерти.
Не выпуская руки старика, солдатъ опустилъ голову, какъ бы желая этимъ сказать старику, чтобы онъ продолжалъ.
— Раньше,— объяснялъ ему Акила,— Богъ былъ въ гнв на людей — римляне утверждаютъ, что существуетъ много боговъ, но это неправда, ты этому не врь, ты не долженъ этому врить. За то, что люди думали только о своемъ тл и совсмъ не думали о душ, ихъ жизни наступалъ конецъ, какъ только тла ихъ умирали. Но тогда пришелъ Его Сынъ, и Онъ сказалъ: ‘Я врю, что люди не злы, а лишь неразумны, поэтому Я самъ хочу стать человкомъ и взять на себя все, что они должны нести, и когда Я снова вернусь къ Теб, Я скажу Теб, врно-ли то, что я думаю, что люди только неразумны, но не злы. И если это будетъ правда, то общай мн, что Ты тогда помилуешь людей, не станешь посылать имъ смерть, какъ только тла ихъ будутъ умирать, а даруешь имъ вчную жизнь’.
Постепенно увлекшійся старикъ замолчалъ на минуту, онъ можетъ быть, хотлъ убдиться, какое впечатлніе произвели на слушателя его слова, которыя онъ постарался облечь въ наиболе простую и понятную форму.
Но блокурый дикарь продолжалъ сидть, не двигаясь, не произнося ни слова.
— И вообрази себ,— продолжалъ Акила,— удивительное чудо: Онъ дйствительно явился и жилъ среди людей, какъ человкъ! Да, представь себ только,— и голосъ его перешелъ въ шопотъ, какъ у ребенка, разсказывающаго какую нибудь таинственную исторію — еще теперь существуютъ люди, которые собственными глазами видли Его.
— И потомъ Онъ далъ себя умертвить и снова воскресъ изъ гроба и явился къ людямъ, знавшимъ Его раньше, для того, чтобы они могли Его узнать и почувствовать и собственными глазами могли убдиться, что Онъ живъ, хотя и умеръ. И такъ будетъ со всми нами, кто вритъ въ Него, вс мы воскреснемъ посл смерти — такъ Онъ возвстилъ намъ, и йто будетъ, это будетъ…
Голосъ старика, теперь громкій, былъ полонъ ликованія. Солдатъ поднялъ голову и посмотрлъ ему въ глаза, которые сіяли блаженствомъ и изъ которыхъ текли крупныя слезы. Онъ кивнулъ головой.
— Такъ и она говорила,— прошепталъ онъ.
Акила не понялъ, что онъ хотлъ этимъ сказать.
Но раньше, чмъ онъ усплъ его спросить объ этомъ, солдатъ снова опустилъ голову. Наступило молчаніе, Акила смотрлъ на солдата и видлъ, какъ его блдное лицо постепенно стало покрываться краской, все сильне, все гуще. Въ то же время Акила чувствовалъ, какъ могучая рука, державшая его руку, все крпче и крпче сжимала ее, какъ будто желая раздробить ее — Ты думаешь…— голосъ солдата звучалъ хрипло — что Клавдія жива?
— Клавдія?— Старикъ невольно отступилъ назадъ, у него захватило духъ въ груди отъ изумленія, онъ не ожидалъ услышать ея имени.
Солдатъ схватилъ его за руку обими руками, точно боясь, чтобы онъ отъ него не ушелъ. Онъ устремилъ на старика взглядъ, полный такого страстнаго ожиданія и страха, какъ будто жизнь или смерть зависла для него отъ отвта Акилы.
— Разв ты ея не знаешь? Ты долженъ ее знать! Она послала меня къ теб!
— Она… послала тебя… ко мн?— проговорилъ Акила.
Но прежнее спокойствіе солдата уступило теперь мсто самому страстному нетерпнію.
— Жива Клавдія? Жива Клавдія? Жива Клавдія?— Три раза подрядъ вопросъ этотъ вырвался у него.
Съ трудомъ освободивъ свои руки изъ обхватившихъ ихъ точно клещами пальцевъ, Акила поднялъ ихъ кверху.
— Какъ врно то, что я въ эту минуту стою передъ тобою, что ты здсь сидишь — такъ же врно и то, что Клавдія, испустившая вчера духъ въ саду Нерона, не умерла, она жива, нын и завтра и вчно!
Ужасный звукъ потрясъ стны комнаты. Великанъ вскочилъ, съ протянутыми руками, съ высоко вздымающейся грудью, съ выраженіемъ дикаго восторга на лиц онъ стоялъ посреди комнаты. Затмъ быстрымъ прыжкомъ онъ очутился около Акилы и схватилъ его за плечи, такъ что старое, слабое тло затряслось въ его могучихъ рукахъ.
— Я хочу къ ней!— крикнулъ онъ, глядя на него возбужденными глазами,— укажи мн дорогу! Ты можешь указать ее мн! Она такъ сказала!
Поднявшаяся съ полу Прискилла приблизилась испуганно.
— Чужестранецъ,— сказала она, дотрогиваясь осторожно до его руки,— не длай ничего моему мужу.
Солдатъ нершительно выпустилъ плечи старика изъ своихъ рукъ. Мягкій женскій голосъ, повидимому, подйствовалъ на него успокаивающе.
— Мы такъ любили Клавдію,— продолжала Прискилла,— скажи же намъ, откуда ты ее знаешь? Что ты знаешь о ней?
Солдатъ глухо застоналъ и отступилъ на шагъ. Онъ снова упалъ на скамью, на которой раньше сидлъ. Голова его откинулась назадъ и опять опустилась на грудь. Видно было, какъ воспоминанія овладли имъ, какъ все его могучее тло билось и трепетало подъ наплывомъ этихъ сладостныхъ и вмст съ тмъ мучительныхъ воспоминаній. Онъ хотлъ заговорить, но не могъ, только глухой, подавленный звукъ, глубокій вздохъ, почти стонъ, вырвался изъ его груди. Онъ оперся локтями на колни, опустилъ голову на руки и прижалъ об ладони къ глазамъ.
Акила и Прискилда молча ждали, хотя сердца ихъ дрожали отъ нетерпнія. Очевидно, этотъ человкъ видлъ Клавдію вчера вечеромъ, когда ее повели на смерть. Они смотрли на него почти съ благоговйной робостью. Изъ его отрывистыхъ, безпорядочныхъ словъ можно было понять, что онъ былъ около нея въ ея послднія минуты, что она въ послдній разъ обращалась къ нему, что его слухъ воспринялъ послднее дыханіе покидающей тло души, ея послдній вздохъ. Клавдія, свтлый лучъ мрачныхъ катакомбъ! Клавдія, на которую вся христіанская община смотрла съ любовью и благоговніемъ! Эта знатная патриціанка, спустившаяся съ высоты своего положенія къ неимущимъ и угнетеннымъ и добровольно отдавшая вчера свою молодую, цвтущую жизнь въ жертву ужаснйшей смерти, поглотившей всхъ этихъ неимущихъ и угнетенныхъ! Теперь, когда она умерла, она стояла въ ихъ воображеніи, какъ святая.
Видя, что солдатъ неспособенъ къ связной рчи, Акила приблизился къ нему. Можетъ быть, вопросами удастся добиться отъ него чего-нибудь, Онъ положилъ ему на плечо руку.
— Ты одинъ изъ тлохранителей цезаря,— началъ, онъ,— ты былъ вчера вечеромъ… тамъ?
Солдатъ поднялъ голову, руки его безсильно повисли вдоль тла, онъ кивнулъ головой.
— Когда… наступилъ вечеръ…— слова съ трудомъ сходили съ его устъ,— насъ повели… въ садъ цезаря. Намъ сказали… что христіанъ сожгутъ за то, что они подожгли Римъ.
Онъ снова замолчалъ.
— И все это ты видлъ?— продолжалъ Акила спрашивать.
Солдатъ снова кивнулъ головой.
— Насъ повели туда, гд стояло много столбовъ, двойнымъ рядомъ, одинъ противъ другаго. Это была точно аллея въ пятьдесятъ шаговъ ширины. Намъ сказали, что цезарь будетъ здить взадъ и впередъ между столбами… пока…
— Пока?
Взглядъ солдата былъ неподвижно устремленъ въ одну точку.
— Пока христіане будутъ горть у столбовъ.
— И вы должны были слдовать за цезаремъ,— спросилъ Акила,— въ то время, какъ онъ здилъ взадъ и впередъ?
— Нтъ, мы должны были подойти къ столбамъ, каждый къ особому столбу, и должны были зажечь хворостъ, который былъ собранъ вокругъ столбовъ.
— И они поставили тебя у одного изъ столбовъ?— снова сталъ спрашивать Аквила.
Солдатъ продолжалъ сидть отвернувшись, пальцы его обхватили колни и крпко сжали ихъ.
— Я думалъ,— проговорилъ онъ глухо,— посл всего, что они говорили о христіанахъ, что они похожи на разбойниковъ и убійцъ, но когда я подошелъ къ столбу… я увидалъ у столба… Женщину.
Въ комнат наступила мертвая тишина.
Въ глазахъ солдата снова появилось задумчивое выраженіе, взглядъ ихъ точно унесся куда-то далеко, затмъ что-то врод улыбки пробжало по его лицу.
— Что она не была поджигательницей… это я сразу увидлъ.
Онъ опустилъ глаза, точно стыдясь чего-то.
— Они сорвали съ ея тла почти всю одежду, ея платье и обувь лежали на земл, у столба, и вся ея одежда была такая дорогая и прекрасная, какія носятъ только знатныя женщины на улиц. Тогда я понялъ, что она, должно быть, была изъ знатнаго рода…
Руки его судорожно сжались, онъ тряхнулъ головой.
— О эти римляне,— пробормоталъ онъ,— что это за ужасные люди!
— Потомъ, — продолжалъ онъ, — пришелъ римскій центуріонъ съ факеломъ, сунулъ мн его въ руку и сказалъ: ‘Слушай внимательно, когда совсмъ стемнетъ и цезарь въдетъ въ садъ, то раздастся громкій крикъ: зажигайте! Когда ты услышишь этотъ крикъ, ты бросишь факелъ въ эту кучу хвороста и терновника, здсь, гд налита смола, для того чтобы пламя сразу вспыхнуло — понимаешь?’
— И все это,— продолжалъ солдатъ, все еще качая головой, какъ бы передъ чмъ-то непостижимымъ,— все онъ сказалъ громко, такъ что она слышала каждое слово и должна была понять, что съ ней случится. И поэтому, когда центуріонъ ушелъ, и я посмотрлъ ей въ лицо — до той минуты я еще не видалъ ея лица — я думалъ, что увижу на немъ ужасъ, страхъ… но когда я поднялъ глаза на нее… и она взглянула на меня… это было совсмъ не то.
Послднія слова онъ выговорилъ тихимъ шопотомъ. Онъ, казалось, снова готовъ былъ замолчать. Но теперь нетерпніе овладло его слушателями. Акила потрясъ его за плечо, какъ бы желая разбудить его.
— Какое было у нея лицо? Что ты увидалъ на ея лиц?
— У нея лицо было такое… какъ будто она радовалась,— отвтилъ солдатъ медленно.
Онъ потеръ себ лобъ рукой.
— Я не могу этого передать…— онъ, казалось, безпомощно искалъ слова, которое могло бы выразить все то необычайное, что онъ видлъ и пережилъ.— Точно ребенокъ, который съ любопытствомъ ждетъ чего-то… и его мучитъ нетерпніе. И она все смотрла на меня… и… мн было ея жалко… и я спросилъ ее: почему ты на меня такъ смотришь? И тогда она сказала…
Онъ внезапно остановился. Онъ не могъ продолжать, что-то сжимало эму горло.
— Ея голосъ…— проговорилъ онъ, тяжело дыша.
Акила снова хотлъ засыпать его вопросами, но солдатъ махнулъ рукой, какъ бы желая сказать ему, чтобы онъ не спрашивалъ его, какъ будто каждый вопросъ причиняетъ ему физическую боль.
— Ея голосъ…— Когда онъ задыхающимся голосомъ произносилъ это слово, казалось, что въ его глухомъ, неясномъ бормотаньи слышится отзвукъ мягкаго женскаго голоса, отдаленный, замирающій звукъ, подобный нжному птичьему щебетанью, теряющемуся высоко въ воздух.
— И тогда она сказала:— продолжалъ онъ, наконецъ,— ‘я смотрю на тебя потому, что мн такъ хотлось знать, на кого похожъ тотъ, кто откроетъ мн рай’.
— Рай!— проговорилъ Акила, складывая руки и глядя на жену.
— Рай!— повторила Прискилла.
— Но я ее не понялъ, — продолжалъ солдатъ, — и спросилъ ее: что это такое, о чемъ ты говоришь? Тогда она сказала: ‘это садъ, такой чудесный, какого ты никогда не видлъ и никогда не увидишь на земл. Тамъ вчно зеленые луга и тнистыя деревья, и тамъ никогда не бываетъ зимы и никогда не бываетъ палящаго зноя. Ты можешь бродить по этому саду тысячи и тысячи лтъ и никогда все-таки не дойдешь до конца. Въ немъ живутъ существа, какихъ ты никогда не видалъ, они похожи на юношей съ блыми крыльями за плечами, большими, блыми крыльями — и они летаютъ взадъ и впередъ, то отдльно, то вмст, какъ голуби’. Такъ она говорила. Я не понималъ ея и думалъ, что она бредитъ, что страхъ смерти омрачилъ ея разсудокъ. Но когда я снова поднялъ на нее глаза, и она взглянула на меня, я понялъ, что умъ ея совершенно ясенъ, и я спросилъ ее: гд-же этотъ садъ, о которомъ ты говоришь? Тогда она подняла голову, насколько могла, и взглянула наверхъ, на неб только что загорлась вечерняя звзда. И она сказала: ‘вонъ тамъ наверху. Видишь, теперь только одна звзда видна тамъ, но скоро появятся еще звзды, все больше и больше, несчетное число звздъ, и тогда все небо загорится и замерцаетъ. И надъ всми этими безчисленными звздами, надъ всмъ этимъ блескомъ и мерцаніемъ находится тотъ садъ, о которомъ я говорю. И какъ только я умру здсь, на земл, оттуда сверху спустится толпа ангеловъ, они возьмутъ меня за руки и вознесутся со мною наверхъ, и въ эту же ночь я буду съ ними въ чудномъ, прекрасномъ саду’.
Солдатъ снова умолкъ, затмъ онъ взялъ у Прискиллы маленькій крестъ, выпавшій изъ его руки и поднятый ею.
— Они привязали ей руки,— заговорилъ онъ снова, проводя пальцами по поперечной перекладин креста,— здсь он были привязаны. И въ то время, какъ она говорила, она шевелила руками, он были такія блыя, точно два блыхъ крыла, и мн казалось, что она сейчасъ отдлится отъ столба… и улетитъ… и вознесется кверху… и съ этой минуты я не могъ иначе — я все время долженъ былъ смотрть на нее — все время, до того мгновенія… когда…
Голова его упала на руки, все его сгорбившееся могучее тло дрожало, голова судорожно качалась изъ стороны въ сторону, блокурые волосы безпорядочно свшивались на лобъ, а изъ груди его вырывались какіе-то дикіе звуки, глухіе стоны, подавленныя рыданія, напоминавшіе по временамъ нечеловческое рычаніе. Акил и жен его казалось, что они видятъ передъ собою дикаго, звря, смертельно раненаго и истекающаго кровью.
Прошло много времени, пока онъ пришелъ въ себя,
— Я не могъ понять, какъ она, слыша то, что сказалъ мн центуріонъ и видя вс эти ужасныя приготовленія, могла говорить такимъ спокойнымъ и веселымъ голосомъ, мн казалось это чмъ-то чудеснымъ, и я спросилъ ее: разв ты не боишься того, что тебя ожидаетъ? И на это (солдатъ широко раскрылъ глаза и посмотрлъ сначала на Акилу, потомъ на Прискиллу какъ бы беря ихъ въ свидтели того, что онъ собирался сказать) — и на это… она разсмялась.
— Она разсмялась,— повторилъ Акила, съ безграничнымъ изумленіемъ глядя на Прискиллу. Она въ нмомъ восхищеніи только кивнула головой.
— Да,— продолжалъ разсказчикъ, — но не громко, это былъ странный смхъ… я не знаю, какъ вамъ разсказать… тихій, какъ будто внутренній смхъ, такъ смется про себя человкъ, сердце котораго полно радостью. И она сказала мн: ‘ахъ, если бы ты зналъ, братъ мой, сколько радости въ моемъ сердц, ты бы понялъ, отчего я не боюсь. Вдь черезъ часъ я буду у Того, къ кому стремилась моя душа съ тхъ поръ, какъ я живу на земл’. Я снова не понялъ ея и спросилъ: кто это, о комъ ты говорить? Тогда она кивнула головой и сказала: ‘Да вдь это Властелинъ сада, о Которомъ я теб разсказывала, Тотъ, Который совершилъ на земл великое чудо, что люди, умирая, не остаются мертвыми, а воскресаютъ. Ты разв ничего не слыхалъ о Христ?’
Но я ничего о немъ не слыхалъ и поэтому я только покачалъ головой, въ отвтъ на ея вопросъ.
Тогда она наклонилась ко мн, насколько позволяли веревки, которыми она была связана, я почувствовалъ ея дыханіе на своемъ лиц, и глаза ея засіяли передъ самыми моими глазами, такъ близко она наклонила ко мн свое лицо — такъ близко — и она прошептала: ‘братъ мой, если бы ты захотлъ сдлать то, что я теб скажу, какимъ счастливымъ человкомъ ты сталъ бы сразу. Когда я умру, поди туда, гд живетъ ткачъ Акила, на Аппіевой дорог, у четвертаго милевого камня, и скажи ему, что тебя послала къ нему Клавдія, чтобы онъ разсказалъ теб о Христ и крестилъ тебя и принялъ въ нашу общину, для того, чтобы ты сталъ такъ же счастливъ, какъ и мы вс’.
Съ подавленнымъ крикомъ Акила бросился къ солдату, обими руками онъ обхватилъ его шею и прижался губами къ его блокурой голов.
— Братъ мой!— воскликнулъ онъ,— братъ мой!
Прискилла, опустившись на колни около солдата, тихо гладила его руки. Прошло много времени, пока порывъ нжности обоихъ христіанъ настолько улегся, что солдатъ могъ продолжать свой разсказъ.
— Но я не понималъ, отчего она меня все называетъ братомъ, и я сказалъ ей: Ты знатная римлянка, а я не боле какъ бдный солдатъ и даже не римлянинъ, и ты все-таки зовешь меня братомъ?
Она снова разсмяласьи сказала: ‘Ты мн братъ, и я теб сестра, вс люди имютъ одного Отца, Который живетъ тамъ наверху, въ томъ чудномъ саду. И мы это знаемъ, мы христіане, а римляне не знаютъ объ этомъ, и поэтому мы гораздо, гораздо счастливе ихъ. И я казалъ ей: если я пойду къ Акил и стану христіаниномъ, какъ ты, я тоже попаду въ тотъ садъ, куда ты идешь?
И она снова кивнула головой и засмялась, и все ея тло затрепетало у столба и она сказала ‘да! да! да!’
И когда я приду туда,— спросилъ я снова,— ты меня узнаешь и не отвернешься отъ меня?
Она опять засмялась и сказала: ‘я буду ждать у воротъ сада, пока ты не придешь. А когда ты придешь, я полечу къ теб навстрчу, возьму тебя за руку и поведу тебя въ садъ. Ты скоро придешь, скоро?’
И я сказалъ ей: я приду къ теб, я приду къ теб, какъ только смогу, и я никогда не оставлю тебя, я буду тамъ, гд ты будешь, вчно, вчно!
И пока мы такъ говорили, вокругъ насъ вдругъ поднялся шумъ, и я услыхалъ съ другого конца сада, крикъ: ‘зажигайте! зажигайте!’
Должно быть крики эти раздавались ужъ давно, и мы только не слыхали ихъ, справа и слва отъ насъ столбы были уже объяты пламенемъ, римляне, сновавшіе между рядами столбовъ, подняли крикъ, похожій на ревъ зврей, а христіане, привязанные къ горящимъ столбамъ, откидывали головы назадъ и, глядя на небо, произносили что-то — я не знаю, что они говорили, но это было все одно и то-же слово, которое вс они повторяли. Кругомъ стоялъ гулъ, и шумъ, и трескъ, какого я никогда не слыхалъ, и вдругъ въ саду появился цезарь на золотой колесниц, запряженной восемью блыми конями.
Я стоялъ, оглушенный всмъ, что происходило вокругъ меня, какъ вдругъ я услыхалъ ея голосъ надъ собою: ‘братъ мой, ты долженъ зажечь костеръ! Зажги-же’!
Я вспомнилъ, что сказалъ мн центуріонъ, и хотлъ бросить факелъ въ кучу хвороста и… не могъ.
Между тмъ колесница цезаря приближалась къ тому мсту, гд я стоялъ. Снова раздался ея голосъ: ‘Поспши, братъ мой, отчего ты не спшишь? Разв ты не слышишь, какъ мои братья поютъ, Осанна? Ты не видишь, что они возносятся кверху? Неужели я не попаду въ садъ? я одна’?
Тогда я отвернулъ голову, чтобы не видть ея… я взялъ факелъ… и бросилъ его въ кучу хвороста у ея ногъ, какъ говорилъ мн центуріонъ… и едва я это сдлалъ, какъ хворостъ вспыхнулъ, языки пламени быстро поднялись кверху и стали лизать ея ноги… и вдругъ… я услыхалъ…
Солдатъ сидлъ, судорожно выпрямившись, руки его были протянуты впередъ, пальцы сжаты въ кулакъ, глаза дико вращались.
— И вдругъ… я услыхалъ… звукъ… точно отъ разбитаго стекла… тонкій, рзкій звукъ… я обернулся… и увидалъ ее… голова ея была откинута назадъ… глаза закрыты… тло ея извивалось въ петляхъ веревокъ… со лба капалъ холодный потъ. Увидя это, увидя, какія мученія она испытываетъ, я вскочилъ въ горящую кучу хвороста и терновника и сталъ ее топтать ногами, пока огонь весь не погасъ, и разорвалъ руками втви терновника, окружавшія ее. Въ эту минуту она снова пришла въ себя и сказала: ‘что ты длаешь, братъ мой? Отчего ты не даешь мн умереть и уйти къ Тому, Кто ждетъ меня тамъ наверху’?
Я сказалъ ей: ‘будь спокойна, ты тоже умрешь, я вижу, что иначе быть не можетъ, но не отъ огня умрешь ты, въ ужасныхъ мученіяхъ, а отъ моей руки. На моей родин смерть отъ руки мужчины, подъ ударомъ меча, считается благородной смертью.
И этой смертью ты умрешь, ибо ты благородная женщина, и я люблю тебя, я люблю тебя, какъ никогда никого не любилъ и не буду любить. И потому что я тебя люблю, я хочу любить и Христа, котораго ты любишь, и хочу стать христіаниномъ и прійти къ теб въ садъ’.