Август Стриндберг
Август Стриндберг
Флакк и Марон
Флакк и Марон
Исторические миниатюры — 2
* * *
* * *
————————————————————
Флакк и Марон, Стриндберг Август, Год: 1905
Время на прочтение: 9 минут(ы)
После смерти Сократа пришел конец величию Афин.
Некоторое время господствовала Спарта, потом пришла очередь Фив. После Фив в страну вторглись македоняне и царили в ней до 196 года, когда римляне завладели Македонией и Грецией. Разрушив до основания Коринф, они пощадили Афины заих великие воспоминания.
Теперь при Цезаре вошло в моду посылать молодежь в Афины для изучения грамматики, риторики и философии. Великих философов не было, учились по истории философии. Не было также религии, потому что никто не верил в богов государства, хотя по старой привычке еще праздновались торжественные жертвоприношения. Афины умерли как весь древний мир, Египет, Сирия, Малая Азия. Рим жид прошлым Греции, и величайший муж Цицерон начинал всегда пояснять философскую тему тем, что было сказано по этому поводу древними греками, этим же он и заканчивал, потому что у него не было своего собственного мнения относительно природы богов.
В один из весенних дней последних лет царствования Юлия Цезаря двое студентов сидело в беседке против гимназии Кинозарга.
На столе перед ними стояло вино, но они почти не притрагивались к желтому хиосу. Они сидели молча, равнодушно, точно кого-то ожидая. Но всё кругом казалось охваченным такой же дрёмой. Хозяин сидел вблизи и спал, юноши в гимназии бродили у дверей, прохожие медленно плелись по улицам не здороваясь, крестьянин в поле сидел на своем плуге, вытирая пот со лба.
Старший из студентов притронулся к своему стакану и наконец открыл рот:
— Скажи что-нибудь!
— Мне нечего сказать, потому что я ничего не знаю.
— Ты уже кончил ученье?
— Да.
— Я приехал вчера из Рима с великими надеждами поучиться новому, услышать неслыханное, но я слышу только одно молчание.
— Мой дорогой Марон, я прожил здесь долгое время, я слышал, но не услыхал ничего нового. В Поикиле я слышал, как Фалес утверждал, что богов никогда не было, что всё произошло от влажности. Затем я слышал ученье Анаксимена, что всё произошло из воздуха, учение Ферекида об эфире, как первопричине, учение Гераклита об огне. Анаксимандр учил меня, что вселенная произошла из основной материи. Левкип и Демокрит говорили мне о пустом пространстве с изначальными телами, или атомами. Анаксагор уверял меня, что атомы имеют разум. Ксенофан хотел меня убедить, что Бог и вселенная — одно. Эмпедокл, самый умный из них, пришел в отчаяние от несовершенства разума, поднялся в своем отчаянии на Этну и бросился вниз головой в вулкан.
— А ты всему этому веришь?
— Нет! Должно быть, всё это ложь. Потом Платон учил меня многому, что было опровергнуто Аристотелем. Наконец я остановился на мудрейшем среди мудрых, на Сократе, который, как ты знаешь, открыто говорил, что он ничего не знает.
— Но ведь это было сказано софистами, что они знают только то, что ничего не знают.
— Ты прав, и наш добрый Сократ был софистом, сам не желая этого! Но есть один единственный, который… я думаю о Пифагоре. Он учил многому на востоке и западе, но я нашел в его философии якорь, которым я укрепился в почве. Меня правда носит ветром, но я все-таки держусь.
— Расскажи!
— Да, вот оно: делай то, что ты считаешь благородным, хотя бы с опасностью быть изгнанным из страны, толпа не может судить о благородстве, поэтому не считайся с её похвалой, презирай её порицание. Заботься о своих единоверцах, но смотри на остальных, как на толпу, которая ничего не стоит. С демократами веди всегда борьбу. ‘Odi profanum vulgus et arceo!’
— Тебе надо жить дома, в Риме, Флакк, где… Да, что у вас теперь делается в Риме?
— Цезарь, — это Цезарь, он покоряет мир и соединяет в своей особе все высшие должности до жреца включительно. Я против этого ничего не имею, но, говорят, он домогается обоготворения.
— Почему же нет! Все боги были сначала героями, и не все из них были так велики, как Цезарь. Ромул не был исполином, хотя ему посчастливилось быть первым, а кто-нибудь должен был им быть. Теперь он бог, имеет храм, ему приносят жертвы.
— Верно и это тоже ложь, как всё другое.
— Возможно.
— Да, я слышал другую историю об основании Рима сыном Энея Асканием, бежавшим из Трои, этим сказанием начну я мою большую поэму…
— Это Энеида, о которой я уже слышал?
— Да, Энеида!
— Трудно писать стихами?
— Нет, я следую хорошим образцам. Сначала Феокрит служил мне образцом, теперь я следую отцу-Гомеру.
— Клянусь Гераклом! Тут ты можешь быть спокоен, пока Меценат не пошлет тебе сестерций.
— Он это и делает! А как ты пробиваешься?
— Старик отец, вольноотпущенник, работает в квестуре и в будущем освободит мне место.
— Разве у тебя нет интересов, пет страстей, нет честолюбия?
— Нет, к чему они? Nihil admirari. Вот мой лозунг. Если существуют боги, которые направляют судьбы людей и народов, зачем мне вмешиваться и утомляться бесполезной борьбой? Вспомни Демосфена, который в продолжение тридцати лет говорил против македонян, предупреждая своих соотечественников, не хотевших его слушать. Боги были на стороне македонян и приговорили Элладу к гибели. Демосфен был заключен в тюрьму. Иронией судьбы он был обвинен в подкупе теми же македонянами. Это была, конечно, ложь! Этот патриот, принесший себя в жертву отечеству, думавший исполнить дело богов, должен был принять яд и погибнуть в борьбе с богами! Vestigia terrent!
Во время их разговора солнце склонилось, и в сумерках показались огни в Эгине, Садамине, Фалере, Пирее и, наконец, в Акрополе. Шум в городе усилился и слился в общий нечеловеческий крик радости.
Мужчины с женами и детьми кинулись на улицу, одни бежали, другие ехали и мчались на лошадях.
Добрый Агафон, хозяин, проснулся и тоже поспешил на улицу, чтобы узнать причину шума.
Оба студента поднялись на крышу винного погреба, чтобы посмотреть. Но, предчувствуя опасность для чужестранцев, какими они были, и испуганные растущими криками, они спустились и спрятались в давильне.
Наконец послышался голос Агафона:
— Цезарь убит! Смерть римлянам! Свобода Элладе!
Это была новость.
Сад винной лавки наполнился народом, полилось вино, крики радости чередовались с колкостями, отпускаемыми по адресу проезжавших римлян, которые бежали из города к северу, к македонской границе.
Марон и Флакк пережили минуту сильного страха, спрятанные в чане давильни, откуда они узнали об этой новости со всеми подробностями: Цезарь был убит Кассием и Брутом в Капитолии.
— Брут? — шепнул Марон. Тогда конец цезарям, если старик Брут покончил с царем!
Брут бежал в Элладу, чтобы поднять греков против римлян.
— Да здравствует Брут! — раздался крик в саду.
— Тогда мы тоже будем живы, — сказал мягкий Флакк. — Цезарь умер, присягнем предварительно Бруту.
Много лет спустя прежний афинский студент Квинт Гораций Флакк гулял в саду своей виллы в горах Сабинских. Эту виллу он получил от своего друга Мецената, который владел великолепной дачей в Тибуре.
Гораций, теперь знаменитый поэт, оставался всё таким же афинским студентом. Судьба или боги потешились над ним, но поэт принял всё за милую шутку небожителей и ответил им сатирой.
После убийства Цезаря Брут действительно бежал в Грецию и был там так хорошо принят, что афиняне воздвигли ему статую, собрали ему войска против Антония и других, среди которых находился больной Октавиан (впоследствии император).
Гораций был призван в солдаты и действительно командовал легионом при Филиппах, где Брут погиб. Поэт, не будучи воином, бежал в Рим, где после амнистии получил место государственного писца. Одновременно с этим он стал писать стихи, был открыт Меценатом и получил в награду поместье.
Император Август восхищался им и предложил ему быть секретарем. Гораций уклонился, отчасти потому, что он всегда видел в этом императоре только узурпатора, отчасти потому, что больше всего любил свободу и независимость.
Теперь он гулял в своем саду, где деревья были им самим привиты. Он срывал гиацинты и розы, ожидая дорогого гостя, старого афинского товарища, Публия Виргилия Марона, известного как и Гораций, хотя его Энеида еще не появилась в рукописи. Стол был накрыт в беседке, старое вино лежало уже на льду. Были приготовлены устрицы и угри, в кухне жарили на вертеле козленка и перепелок, в саду были сорваны фрукты, на столе, накрытом на двоих, не хватало только цветов.
Маленький невольник бегал взад и вперед между садовой калиткой и голубятней, сторожа гостя.
Поэт, нарвав цветов, стоял у бочки с водой, споласкивая руки, когда его кто-то хлопнул по плечу.
— Виргилий! Какой это дорогой ты пришел?
— По горам Тибура, от Мецената.
— Добро пожаловать, каким бы путем ты ни пришел, странник, садись отдыхать на мой гемициклион под посаженными мною оливковыми деревьями, пока вращают вертелами и стучат ножами. Вот мой участок, который заменяет мне мир…
После первых вопросов и приветствий друзья заняли места у стола. Хозяин был действительно эпикуреец, но, чтобы наслаждаться, надо быть умеренным, и обед был с точки зрения римских обычаев умеренный и простой.
Потом чаши с вином разбудили воспоминания, несмотря на свою способность их тушить.
— Итак, ты был на войне, друг? — начал Виргилий.
— Да, и позорно бежал, как ты знаешь.
— Я читал об этом в одном из твоих стихотворений, но это верно неправда, ты сам себя оклеветал.
— Разве? Возможно! Когда пишешь стихи, болтаешь вздор.
— А помнишь ты, поэт, как ты спрашивал меня в Афинах, трудно ли это? Как ты стал писать?
— Мне нужны были деньги!
— Опять ты на себя клевещешь! Если бы все, кто нуждается в деньгах, могли писать, то весь свет заполонили бы поэты.
— Может быть это было и не так! Но расскажи о себе, о своей Энеиде.
Виргилий стал мрачен:
— Об этом я не буду говорить.
— Она окончена?
— Больше того! Всё кончено!
— Кончено?
— Да! Когда я ее прочел, я нашел ее неудачной! Это не был Гомер, это было ничто! Эго было верно наказанием за то, что я хотел затмить отца…
— Ты ее уничтожил?
— Нет еще, но она лежит запечатанная, и ее уничтожат после моей смерти.
— Теперь ты на себя клевещешь, ты удручен, Марон, не годами, не работой, а чем-то другим.
— Да, другим! Меня тревожит будущее!
Гораций поднял свой бокал и ответил:
— Не старайся узнать границ нашей жизни, намеченных богами, чтобы кара тебя не постигла. Не ищи судьбы, Ленконой, в числах халдеев, чтоб спокойнее встретить ее.
…………………………………………………………….
Будь мудр! Сделай вино свое чистым!
Жизнь уходит от — нас! Пользуйся днем и не верь в день грядущий!
— Я так не могу, — прервал Виргилий, — я не могу потонуть в вине, когда вижу, что моя родина гибнет.
— Был ли когда-нибудь Рим таким могучим, как сейчас? Разве мы не владеем всеми известными странами, Египтом, Сирией, Грецией, Италией, Испанией, Германией, Галлией и Британией! Чего желать еще, если я не назову Индию и Персию? И кроме того, мы живем в мирное время, храм Януса закрыт, земля ликует, искусства процветают, и торговля никогда еще не была такой оживленной, как теперь.
— Да, мир перед войной! Потому что все покоренные народы просыпаются и устремляют свои взоры на Рим! Не на Грецию, как раньше, потому что Греция обратилась в пустыню и входит в вечный покой. Знаешь ли ты, что Сулла и Митридат промчались по Элладе, грабя и убивая всё на пути, так что наука и искусство бежали в Египет, в Александрию и Византию? Знаешь ли, что морские пираты, неизвестного происхождения, но с востока, ограбили недавно все оставшиеся в Элладе храмы так, что в них почти нельзя служить. Оракулы замолкли, поэты молчат как птицы перед грозой, великих трагедий больше не играют, охотнее глядят на фарсы и игры гладиаторов. Эллада — одни развалины, таким же скоро станет Рим.
— Я согласен, что время плохое, но всякое время упадка готовит новую эпоху. Осенняя листва служит мягким теплым ложем для наступающей весны, природа, жизнь и история обновляются смертью. Поэтому смерть для меня только обновление, перемена, и когда я встречаю похоронную процессию, я всегда говорю: о, как радостно жить!
— Мой милый Флакк, ты со своими грезами живешь в золотом веке, а все мы прозябаем в этой жизни в железном. Помнишь, как уже Гезиод жалуется?
— Нет, я уже позабыл, но чтобы доставить тебе удовольствие, я послушаю.
— ‘Теперешний народ стал железным, он никогда не отдыхает от бремени работы, ни днем, ни ночью! Это грешный народ, и боги посылают ему тяжелые заботы! А если посылают радость, она приносит ему несчастье. Зевс уничтожит когда-нибудь этот многообещающий народ, если он будет рождаться с седыми висками. Наши дети уже рождаются стариками, беззубые, морщинистые, с голой головой. Отец не волнуется о своем ребенке, ребенок об отце, гость о хозяине, слуга о слуге, брат о брате. Дети позорят старых родителей, хулят их, не ласковы с ними, это молодые негодяи, которые ничего не знают о мщении богов и никогда не награждают своих седеющих родителей за их заботы в детстве. Кулак — их право, и один город истребляет другой. Честность и верность присяге никогда не награждаются, так же как доброта или справедливость. Напротив, тот, кто грешит, нарушает закон, — требует себе уважения. Негодяи обманывают благородных и без упреков совести нарушают клятвы. Зависть преследует этих несчастных людей своими отвратительными голосами и ужасными лицами, радуясь злу и вреду, которые они совершают’.
— Да, так говорил Гезиод тысячу лет тому назад, и я согласен, что это похоже! Но что же делать?
— Да, это похоже! Цицерон был убит, и я последовал бы примеру Катона, убившему себя, чтобы избежать греха. Я вязну, Флакк, во лжи и лицемерии! Но я не вниз хочу, а кверху… Я прославил в своих стихах Августа и его сына Марцелла, но я не верю в них больше, потому что будущее не в них! Вот почему хочу я сжечь Энеиду!
— Ты тревожишь меня, Марон! Во что же ты веришь?
— Я верю Сивилле, предсказавшей, что кончится железный век и вновь наступит золотой…
— Ты говорить об этом в четвертой эклоге, я помню… У тебя лихорадка?
— Кажется… Помнишь ли ты, нет, это помнят наши отцы, как горел Капитолий и сгорели при этом книги Сивилл. Теперь пришли новые книги из Александрии, из которых узнали, что скоро настанет новое летосчисление, что Рим погибнет, но вскоре опять отстроится и что золотой век…
Пророчивший замолк.
— Прости, Флакк, но я болен и должен вернуться домой, пока туман не спустился на Кампанью.
— Eheu fugaces postume, postume! Labuntur anni!
Я последую за тобой на своем осле, потому что ты болен! Но.
‘Человека с честным сердцем, твердою отвагой унылым делает не ревность слепых граждан, жаждущих убийства, не грозный взгляд тирана!
‘И рушится весь мир, бесстрашно он стоит среди развалин!’
Несколько дней спустя Виргилий умер в Неаполе. Его завещание было вскрыто, и там действительно была выражена его воля сжечь Энеиду. Но просьба эта не была исполнена.
Потомки, отнеслись различно к этому случаю с последней волей покойного, одни жалели, другие находили, что это было к лучшему.
С христианством Виргилий был причислен к пророкам. Энеиду считали пророческой книгой и приняли ее в литургию.
К могиле поэта ходили пилигримы. Позднее Данте сделал из него святого.
Текст издания: А. Стринберг. Полное собрание сочинений. Том 12. Исторические миниатюры. — Издание В. М. Саблина, Москва —— 1911.
ABBYY FineReader 12