В. С. СОЛОВЬЕВ
В. С. СОЛОВЬЕВ
<,НЕКРОЛОГ>,
<,НЕКРОЛОГ>,
<,ЗАМЕТКА О ЛЕКЦИИ>,
<,ЗАМЕТКА О ЛЕКЦИИ>,
ПРИМЕЧАНИЯ
ПРИМЕЧАНИЯ
<,Заметки о лекции>,
<,Заметки о лекции>,
В. С. Соловьев, Амфитеатров Александр Валентинович, Год: 1900
Время на прочтение: 18 минут(ы)
Амфитеатров А.В. Собрание сочинений В 10 т. Книга 1. Мемуары. Властители дум: Литературные портреты и впечатления
М.: ‘Интелвак’, 2003
Я буду говорить о B.C. Соловьеве как об одной из любопытнейших и наиболее характерных общественных фигур ‘конца века’, который есть действительно конец века. Не в том смысле, что четыре месяца спустя мы вступаем в XX столетие, которое подарит вселенной воздухоплавание, откроет секрет четвертого измерения и даст прямые ответы на проклятые социальные вопросы, как надеются энтузиасты, слепо верующие в несокрушимость позитивных начал и сил прогресса, и не в том, что не нынче-завтра светопреставление, как уверяют мистики, от них же первый был B.C. Соловьев. Но в том смысле ‘конец века’, что созревание европейской культуры, основанной на искажении христианских начал, длившееся веками, близко теперь к полной зрелости, если уже не вошло в ее состояние. А когда яблоко созрело, его либо срывают с дерева, либо оно само надламывает веточку своею тяжестью и падает наземь, где — вольно его поднять проходящему садовнику, вольно сжевать ненароком забредшей в сад хозяйской или соседской свинье.
Период полной зрелости — самый красивый у плода, самый эффектный — в историях культур. В обществах этот период бывает отмечен наибольшим подъемом самоуверенности. Живя умным, сильным, бодрым, богатым настоящим, созревшие общества не любят вспоминать о своей прошлой темной истории, свысока относятся к предшествовавшим, тоже по созревании погибшим и исчезнувшим в свой роковой черед культурам, на обломках которых они возникли, и мнят лишь самих себя, — не чета предкам! — вечными и непреходящими. Римский собственник-рабовладелец I века засмеялся бы, если бы Аполлоний Тианский предсказал ему, что, три с половиною столетия спустя, сенат и народ римский, священный S. P. Q. R., станет мифом под железным, варварским сапогом, и Римом будут хозяйничать, как вотчиною, разные Одоакры и Теодорихи, а — тысячу лет спустя — владыкою вселенной сделается в Риме же монах, который утвердит величие власти своей на догмате безбрачия, как раз противоположном государственной догматике древнего римского уклада. Засмеялся бы, как сейчас смеются буржуа гордой вооруженным миром Европы, когда им говорят, что зловещие кометы анархизма и желтой расы блуждают на горизонте ее недаром, что наше настоящее медленно и незаметно для нас самих становится уже прошлым, и, быть может, кометы эти указуют нам, куда повлечется человечество после грозного перелома, когда
…ветер крепкий
Потопит нас среди зыбей,
Как обессмысленные щепки
Разбитых бурей кораблей.
Некий Н. Барсуков в ‘Моск<,овских>, вед<,омостях>,’ злорадно указал, что смерть B.C. Соловьева, преждевременная и скоропостижная, — чуть ли не перстом Божиим отмеченное наказание свободомыслящему философу: вышло, дескать, такое ‘поучительное совпадение’, что и за литургией-то в день смерти Владимира Сергеевича читались грозные слова: ‘И погублю премудрость премудрых и разум разумных отвергну’. Хорошо понимает Писание г. Барсуков! Одной уж этой выходки достаточно, чтобы подтвердить убеждение, что восемнадцативековая кривая, последовательно удалявшая христианство государственно-социального обихода от христианства Христова и Павлова, увела нас так далеко, что мы не только духа его лишились, а и формальный прямой смысл понимаем как хотим, подгоняя его под свои деспотические и самовластные требования. Христианство гг. Барсуковых — не закон жизни, но удобство ее, обманно выдаваемое за закон — громко повторяемый вслух буква по букве, но не исполняемый в существе своем ни на единую йоту. Это — поворот к аристократическим религиям древности, к Синаю и к Олимпу, мстящим человечеству за свободу мысли и искру счастья в божественном огне Прометея. ‘Премудрые’ и ‘разумные’ были страшны для старых грозных божеств, потому что колебали и уничтожали их троны, не громоздя Оссы на Пелион, не заливая волнами Арарата, но лишь повторяя людям: ‘Познайте самих себя! любите друг друга!..’ Они гнали и преследовали ‘премудрых’ и ‘разумных’. Сократ умирает в темнице, Христос распят на кресте. Но в тот миг, когда Голгофа обагрилась Его кровью, ‘премудрые’ и ‘разумные’ победили. Умолк Синай, опустел Олимп. Мир покорился Любви, самоотверженной и чистой, отдавшей кровь свою за искупление мира. Такой Любви в течение всей жизни своей поклонялся и служил B.C. Соловьев, который ныне якобы погублен, потому что был премудр, и отвергнут, потому что был разумен. Служения этого, энергичного, глубокого, страстного, не станет отрицать даже самый лютый враг Соловьева. То был христианин в лучшем смысле этого священного имени, христианин всеобъемлющей любви и справедливости, стремившийся осчастливить единством во имя их весь Божий мир. По внушительному и вескому свидетельству князя С.Н. Трубецкого, в прекрасном некрологе, посвященном им памяти Соловьева, ‘наряду с католическим идеалом христианской универсальной теократии или ‘града Божия’ он подобно Августину носил в себе евангелический идеал духовной свободы во Христе, веруя, что в корне, в существе христианства, в одно и то же время и личного, и всемирного, нет и не должно быть противоречия или разделения. И, наконец, этот человек, жизненно усвоивший религиозные идеалы западных вероисповеданий, жил и умер самым искренним и убежденным сыном православной церкви, в которой он видел ‘Богом положенное основание’. Так Соловьев жил, верил и любил, стремясь вслед за Любовью-Христом. Таковы были его премудрость и разум. Г. Барсуков, почитающий себя христианином, вероятно, не станет отрицать положения, всеми катехизисами мира утвержденного, что Христос-Бог есть всесовершенная Любовь и Солнце Правды. Любовь ли погубит премудрость, направлявшую все силы свои на внедрение в мир Правды? Правда ли отвергнет разум, созданный для уяснения и прославления Любви?
Нет, грозный стих, которым г. Барсуков угрозил B.C. Соловьеву, не о таких премудростях говорит и не те разумы в виду имеет. Есть ‘премудрость’ иного свойства, — формальная, — которой стало трудно уживаться в себе, согласуя требования веками избалованной плоти с Любовью и Правдою, возвещенными вселенной с трепещущей Голгофы. Эта формальная премудрость не захотела отрицать небо, открытое ей Христом, но — вместо того чтобы землю вознести до неба, как звали божественная Любовь и Правда, она приложила все старания, чтобы унизить небо до земли и божественные Любовь и Правду подчинить земным условиям. Она написала им детальный статут, распределив их время, место и образ действия, чтобы они не мешали иным функциям человечества, — словом, учредила специальные департаменты Любви и Правды, с соответственными мундирами, иерархиею, строгим распределением обязанностей и занятий и еще более строгими наказаниями для тех, кто уклонялся от их исполнения либо исполнял их не по единожды навсегда предназначенному уставу. Такая департаментская премудрость весьма скоро раздробила единое христианское царство Любви и Правды на несколько царств взаимной вражды во имя Христово, наградив каждое из них чисто земными пороками и способностью к еще более острому и враждебному дроблению впредь. Она отравила католичество папскою властью, породила нетерпимость православия к расколу и нетерпимость раскола к православию, запятнала землю Тридцатилетнею войною и Варфоломеевскою ночью, сожгла Джордано Бруно, требует устами фанатиков церковного отлучения Льву Толстому и утверждает, что Владимир Соловьев ‘погублен и отвергнут’ Богом. Разуму человеческому нечего было делать с такою премудростью: выделив веру, т.е. вопросы Любви и Правды, в ее специальное департаментское ведение, он пошел вперед своею особою дорогою, холодною, рассудочною, создавая как можно более комфорта для плоти человеческой в условиях ее земного жития. Он шел сам по себе, теми же путями, что до Христа, премудрость, взявшая под уздцы Любовь и Правду, шла тоже сама по себе, все далее и далее уходя в формы от сути Христовой. И так как она долгое время имела за собою авторитет и силу, то часто вопрошала Разум: ‘Како веруеши?’ — Разум же, зная, что проверочный вопрос этот предлагается хотя именем Христа, но не для оправдания Христом дел и мыслей человеческих, холодно отвечал: ‘Верую так-то и так-то’, — и повторял бездушно наизусть заученные формулы. Если он не умел ответить формулы или искажал ее, формальная премудрость зажигала костры и вела войны. Но по времени неустанно двигавшийся вперед Разум стал сильнее премудрости, сверг с себя обязанность ответственности пред нею и стал уличать ее, что, живя именем Христовым, она не знает Христа и часто попирает Его, воображая и провозглашая, что защищает. И у раздробленной, разделенной премудрости, превратившей любовь во вражду, не нашлось против нападений Разума иных оружий, кроме формул, в силу которых Разум уже не верил, да проклятий, которых он не побоялся, потому что знал: Христос не проклинал, и, если премудрость проклинает, значит, она уже не Христова премудрость, значит, она уже забыла про Голгофу и снова прилепилась душою к осиянному молниями, карающему громами Богу Синая. И он не захотел идти за премудростью в дебри отжившего, дохристианского мировоззрения, и, — отказавшись от нее, а другой не изобретя,— зажил одиноким, самодовольным мыслителем-язычником, натворив себе если еще не кумиров, то уже всякого подобия их. Он сверкает электричеством, мчится тысячами поездов по рельсам железных дорог, переносит слово человеческое звуком и письменами на многоверстные расстояния и… не в силах накормить нищих и голодных. И нищие, и голодные ропщут и восстают на торжествующий Разум, потому что он не исполнил обещаний учредить силою своею золотой век на земле, который давал, когда уводил их из под суровой опеки формально-религиозной премудрости. И, защищая себя, свои создания и богатства, он бессилен пред протестующими нищими, потому что не смеет напомнить им: ‘Не о хлебе едином!’ — чувствуя, что в устах его эти святые слова прозвучат притворством и ложью. И нищие, и голодные, разочарованные в разуме и его холодной, светящей, но не греющей культуре, случатся в церкви разрозненных премудростей, но — увы! они, сотни лет исправляя Христа каждая на свой лад, утратили Христа первобытного. ‘Чего вы хотите?’ — спрашивают они. ‘Работы и хлеба’. — ‘Разве вы забыли, что ‘не о хлебе едином жив будет человек’?’ — ‘Нет, не забыли, но Христос сказал: ‘Не о хлебе едином’, а не вовсе без хлеба, и, когда слушатели Его обголодали, Он сперва накормил их, а потом уже продолжал учить далее’. — ‘Хорошо, ты прав. Ответь мне, како веруеши, и я признаю тебя братом во Христе, и ты будешь вправе рассчитывать на мою помощь’. — ‘Когда мне диспутировать с тобою? Я есть хочу. Почем я знаю, как я верую? Разве нас учили веровать?’ — ‘В таком случае, очень жалею тебя, но хлеба дать тебе не могу, ибо я поклялась страшною клятвою не признавать еретиков братьями во Христе’. — ‘А что такое еретик?’ — ‘Для католика тот, кто читает символ веры без ‘Filioque’ {‘И сына’ (лат.).}, для православного тот, кто читает символ веры с ‘Filioque’, для русского старовера тот, кто слагает крест тремя перстами, для церковника тот, кто крестится двумя…’ — ‘Позволь! а сколькими перстами крестился самаритянин, который подобрал раненого и всеми брошенного иудея на дороге?’ — ‘Да он совсем не крестился’. — ‘Так как же Христос-то его нам в пример поставил?’ — ‘Видишь ли: это было ужасно давно. Тогда было можно, но — воскресни твой самаритянин, мы бы не прежде признали его своим, как проэкзаменовать его по Лютеру, Лойоле, катехизису Филарета. Это было ужасно давно!’
Неудовлетворенная внешнею буржуазною культурою, затрудненная в общении с Богом, толпа тупеет, звереет, голодная, тоскующая, алчная, она равно отчуждилась и от разума, который стал сытым, самодовольным буржуа, и от премудрости, которая застегнула религию в мундиры культов. Электричество сверкает в роскошных магазинах европейских столиц. ‘Те Deum laudamus’ {‘Тебе Бога хвалим’ (лат.).} поют клирики в соборах. А где-то, глубоко-глубоко под землею, слышится грозный глухой гул карликов, недовольных, оскорбленных, униженных, свирепых. Они, обездоленные на пиру сверкающей электрическими фонарями жизни, чувствующие себя невеждами и дикарями в соборах, чтобы мстить за себя, чтобы устроить те сумерки богов, которые напророчила в древней Эдде мудрая Вала и мистику которых так красиво и мудро применил к условиям нашего века в знаменитых стихах своих Гейнрих Гейне. Копошится страшная мелкая масса христиан по имени и участников культуры по праву рождения в культурных государствах, которым нет никакого дела до христианства, потому что они его не знают, которые враждебны культуре государственной, потому что они ее рабы. Им нечего любить, нечего щадить. Это — грубая, стихийная сила, лава из вулкана цивилизации, слепая, нерассуждающая, неуклонная, готовая только разрушать, способная творить будущее только разрушением. Когда вулкан переполнится и лава хлынет по его скатам медленным железным течением, — случится, что было в Геркулануме: она равно зальет и похоронит и магазин, и храм — загасит электрический фонарь и онемит ‘Те Deum’. И разум, и премудрость равно рухнут в бездну, смятые, растоптанные стихиею первообразов. И ангел, ведающий дела людей, запишет пламенным перстом своим на каменных своих скрижалях: ‘Anno Domini {В лето Господне (лат.).} NNN скончалась культура, эгоистическая и жестокая, как все ей предшествовавшие, но в течение XV веков несправедливо считавшаяся христианскою. Наивысшею точкою ее успехов были XIX—XX века по Рождестве Христовом, после чего началось ее умирание. История заключила круг и, продлив радиус за отжившую окружность, вступает на новую концентрическую, хотя и более широкую. Будет ли это, наконец, истинное Христово царство — тайна в руках Божиих’.
B.C. Соловьев, конечно, не был ни человеком того современного ‘разума’, ни человеком той современной ‘премудрости’, которые влекутся по только что изложенному пути в неминуемую погибель и отвержение. Этот человек был провидец, глядевший орлиным оком в будущее и понимавший ужас, к которому ведет созревшую цивилизацию процесс тления, покуда еще тайный, внутренний, но уже начавшийся. Уничтожить процесс нельзя, но есть возможность задержать его, ослабить, растянуть на сотни лет, стремительным ударам противопоставить буфера, перекопать пути лав, чтобы она нашла исток не на соборы и магазины, а во рвы и провалы, в ‘место пусто, место безводно, место бесплодно’. Но для этого надо почти неосуществимое: чтобы разум помирился с религиозною премудростью, а религиозная премудрость признала и уважила права разума, и не два противодействующие течения двигали бы морем цивилизации, но одно, слитое из двух. На это слияние B.C. Соловьев работал от юности до склона лет. ‘Краткая повесть об антихристе’, прочитанная им полгода назад, — это крик пророческого отчаяния, вопль того прозорливца, который во время осады Иерусалима Титом ходил по стенам, вопия:
— Голос от четырех ветров! Голос от востока, севера, запада, юга! Горе, горе святому граду! горе Иерусалиму! Голос от четырех ветров!
Однажды, выкрикнув свой обычный вопль, он со стоном прибавил:
— Горе и мне!
И упал мертвым, убитый наповал камнем из римской катапульты.
Крах цивилизации исторически обнаруживается как неизменным симптомом появлением умов и талантов, настроенных апокалипсически, то есть признавших, что действительность надо зачеркнуть, что все для мира — в будущем, и пытающихся создать идеалы будущего устройства человечества. Риму нужно было пережить все ужасы цезаризма, чтобы возжелать в цезари только Христа и вызвать идеал millennium {Тысячелетие (лат.).} к жизни, как общественную мечту, выраженную в современных апокалипсисах. Пересмотрите нашу беллетристику, принявшую с 60-х годов публицистический оттенок с такою последовательностью, что — лишь при условии этого оттенка — критика и публика считают беллетристическое произведение серьезным, заслуживающим внимания и уважения. Вы найдете в ней десятки апокалипсисов, написанных представителями социальных и религиозных партий, начиная с пресловутого сна Веры Павловны до Time Machine {Машина времени (англ.).} Уэльса, от Беллами до Владимира Соловьева. Мир заскучал. Он с презрением отвернулся от прошлого, потому что оно дико, и томится скептическою тоскою в настоящем, потому что оно выдохлось, слагаясь в формы сомнительного прогресса, который, того гляди, повернет историю назад, — к капиталистическому завоеванию человечества, к рабству у золота после рабства у железа. Сильный, отвлеченно настроенный ум ищет теперь отрады только в мистическом будущем. Для Чернышевских и Беллами грядущее выражается в надежде, что сбудется же, наконец, заветное — ‘eritis sicut Deus scientes bonum et malum’ {‘И вы будете, как боги, знающие добро и зло’ (лат.). Первая книга Моисеева. Бытие, гл. 3, ст. 6).}, и настанет эпоха, когда земля населится человеко-богами. Для Владимиров Соловьевых — в уповании, что вот когда свершатся и начало, и конец ‘болезней’, — разверзнется небо, и спустится с него обетованный Новый Иерусалим, и все поймут друг друга, простят и полюбят, и времени больше не будет, и вновь сойдет на землю со славою судить живых и мертвых — Богочеловек, и все поклонятся Ему и, поклонясь, сольются ‘в созерцании неизреченной красоты’…
1900
B.C. Соловьев прочитал в Думе лекцию о конце мира, во время которой кто-то свалился со стула. Публика и газеты думали, что — со страха пред антихристом. Но свалившийся протестовал в газетах, уверяя, будто B.C. Соловьев просто навел на него дремоту, и, опасаясь заснуть так, что потом и светопреставление не разбудит, он стал возиться на своем стуле, думский стул неравной борьбы не выдержал, и — случилось как раз то происшествие, о коем поется в детской песенке:
Стул подломился,
Король покатился…
Человек, охочий сближать великое со смешным, может много наострить на тему этого неожиданного совпадения,— помянув и о горячем учителе истории из ‘Ревизора’, и об Александре Македонском, и об убытке казны, и, наконец, даже просто о черте в стуле, которого B.C. Соловьев сулил присутствующим до тех пор, пока черт не возгордился и не начал въявь безобразничать. Одна духовная особа, присутствовавшая на лекции Соловьева, так, по крайней мере, и объяснила странное крушение стула, которым началось мировое крушение, — громогласно возопив, когда оно свершилось:
— Вот что значит все об антихристе да об антихристе… Договорились!!!
Конец мира, однако, за концом думского стула не воспоследовал, не пришел и антихрист, а пришел думский сторож, подобрал и унес бренные останки злополучного стула, заменив его другим. Инцидент со светопреставлением, стало быть, действительно, был исчерпан только тем, что
Стул подломился,
Король покатился…
Кстати: не так давно, роясь в старых журналах, я нашел смешное указание, что, когда представлен был в цензуру сборник русских песен Киреевского, то из-за двух этих стишков детского лепета книга чуть-чуть не была задержана: цензор из разряда Загорецких нашел их опасными для престижа высшей власти. Вопрос восходил по инстанциям до шефа жандармов,— и лишь этот всемогущий человек дореформенной России по зрелом размышлении нашел себя вправе дозволить королям иметь плохие стулья и сваливаться с них иной раз, как случается свалиться обыкновенному смертному.
Теперь — два слова о ‘черте в стуле’, которого насулил B.C. Соловьев.
Я не знаю, скоро ли кончится мир, как предсказывает B.C. Соловьев, и по тому ли церемониалу. Этой хорошей старой машине часто пророчили крушение, а она все живет и работает, даже и не думая уставать. Пламенный творческий дух, который некогда ослепил сиянием своим мудрого Фауста в его профессорской келье, погода как бущо еще нище не дремлет и вовсе не походит на господина, готового от зевоты свалиться со стула.
In Lebensfluthen im Thatensturm
Wall’ ich auf und ab,
Webe hin und her!
Geburt und Grab,
Ein ewiges Meer,
Ein wechselnd Weben,
Ein gluhend Leben,
So schaff’ich am sausenden Webstuhl, der Zeit,
Und wirke der Gottheit lebendiges Kleid*.
* В потоке жизни, под напором дел
Я то взлетаю, то опускаюсь,
Мотаюсь туда и сюда!
Рождение и смерть,
Вечное море,
Переменчивое ткачество,
Пылкая жизнь,
Так я творю жужжащей прялкой времени
И создаю божеству живые одежды (нем.).
Но, если бесконечен мир, то, несомненно, наоборот, конечна цивилизация, существующая в мире и управляющая, до известной степени, судьбами, если не всего мира, то весьма значительной его части. Цивилизация есть стремление человечества к божеству. Начиная с полузверского, дикого состояния все известные доселе исторические цивилизации росли, развивались и множились до тех пор, пока не достигали во внешних формах и проявлениях своих действительно почти божественной мощи и изящества. И, став на эту дивную высоту, все цивилизации начинали смутно сознавать, что никогда еще божество, то есть идеал мудрости, справедливости и любви, не было так далеко от мира, как в эту минуту, когда она, цивилизация, пройдя ряд вековых усилий и испытаний, по-видимому, торжествует над миром. Это — момент перелома, после которого для цивилизации начинается период умирания. Она долго и упорно борется за свое существование, за свою правоту, но ее неумолимо разлагают самонедовольство верхних общественных слоев и старые, но вечно юные, неизменные со дня рождения человечества идеи божественной мудрости, справедливости и любви, которые, как забытые слова, выплывают откуда-то со дна и с упреком стучатся в лучшие умы смертельно заболевшей цивилизации. Смутное предчувствие говорит им: ‘мы кончаемся’ — за триста-четыреста лет до действительного конца. И они думают, что конец их — в то же время конец всего видимого мира, потому что они не в состоянии представить себе, что мир может существовать в реальности на иных основах, чем они сами существовали. Им хочется думать, что он умрет с ними вместе и воскреснет уже преображенным призраком прежнего мира, в котором человек из естества своего сохранит начало цивилизующее, то есть приближающее к божеству, — дух, — но не останется у него начала, борьба с коим и составляет предмет цивилизации и зловредному влиянию коего приписывается отдаление от божества, — плоти. И мистически настроенная фантазия рисует им мощные образы грядущего переворота, как он начнется, свершится и перейдет в примирение человека с божеством. Это — эпоха покаяния цивилизации, эпоха предчувствия казни за попытку выстроить башню до небес и стать подобными богам, ведающим чрез запретный плод, что есть добро и зло.
Люди, любящие старую цивилизацию, трепещут, создавая пессимистические системы, люди, воскресившие в душах своих вечный божественный идеал, чают разрушения старой цивилизации как духовной революции, долженствующей создать новый мир. Властителями умов, двигателями литературы становятся: сатирико-философский этюд — как прощание с прошлым и апокалипсис — как завет грядущего.
B.C. Соловьев, — несомненно, один из тех мистических умов, которые инстинктом чувствуют, что наша 15-вековая культура, самозванно величающая себя христианскою, дошла в своем развитии приблизительно до такого же переломного предела, какой, например, в пятидесятых-восьмидесятых годах первого века нашей эры пережила античная культура греко-римского мира. И ему захотелось написать апокалипсис, подобный тем, которые во множестве писались в сказанное время. Наше общество, хотя и христианское, Новый Завет знает плохо, — ведь и к Евангелию-то его больше Толстой повернул в последние годы! — и этим объясняется, что лекция г. Соловьева произвела на Петербург впечатление какой-то отвлеченной поэтической фантазии, почти мистификации. Я не был на чтении и знаю о нем лишь по газетным отчетам. Но и из них видно, что г. Соловьев возвещал миру, если не ‘Откровение Иоанново’, то другой апокалипсис, значением и качеством пониже — вроде ‘Книги Эноха’, ‘Успения Моисеева’ и т.п. Все эти разговоры об антихристе, маге Аполлонии (даже имени-то г. Соловьев не подновил) etc., включительно до провала воинства антихристова в тартарары и появления Христа в отверстом небе — перепев своими словами от 12 главы ‘Откровения’ включительно до первого стиха главы 21-й: ‘И увидел я новое небо и новую землю, ибо прежнее небо и прежняя земля миновали, и моря нет’. Фантазия г. Соловьева не его собственная, а взятая напрокат у южан Иудеи и Сирии, чаявших 1850 лет тому назад гибели старого Рима и старого Иерусалима для того, чтобы создать новый Рим и грезить о новом полудуховном Иерусалиме. Прологом к новому Иерусалиму завершает свою фантазию и г. Соловьев. Ибо, когда антихрист провалился, а Христос пришел с победою вновь на землю, чему же учредиться на последней, как не тому millennium, блаженному тысячелетию полудуховного, полуплотского царствия Христа на земле, о котором мечтали Иреней Лионский, Юстин Философ, Лактанций?
Но если фантазия B.C. Соловьева — не северного производства, а южного заимствования, то, с другой стороны, по условиям своего произвольного появления в свет фантазия эта несравненно более сродни сказкам, бесцельно и свободно рождающимся в праздном уме красиво мыслящего поэта, чем осмысленному и целесообразному созданию апокалипсисов. Если апокалипсис — пророчество для будущего, то для настоящего и прошедшего он — религиозное обличение. Автор ‘Откровения’ видел живого антихриста — великолепного Цезаря Нерона — и твердо верил, что он антихрист, ‘зверь из бездны’, число которого — 666 или, по другим спискам, 616 — криптограмма еврейского начертания Nero Caesar {Нерон Цезарь (лат.).}. Он видел казни христиан, пожар Рима, революцию в Иудее, ужасы междуцарствия, предчувствовал неминуемую гибель Иерусалима, так же, как мы, сочувствуя бурам, конечно, предвидим, что Трансвааль будет раздавлен англичанами, — и эта реальная основа дала глубокую силу и многозначительность его аллегориям. B.C. Соловьев ‘фантазирует в воздухе’… Он не видал ни живого антихриста, ни волхва и лжепророка его и сочиняет их из собственной головы. Поэтому вместо грозных, стихийных апокалипсических образов, на два тысячелетия неизгладимо запечатлевшихся в памяти человечества, у г. Соловьева антихрист вышел просто недурным из себя, образованным, честолюбивым и самодовольным литератором, лет 33-х, а состоящий при нем Симонволхв, alias {То есть, тот же (лат.).} маг Аполлоний — профессором белой и черной магии и специалистом гипнотических внушений. Это — Сигма и Осип Фельдман, а вовсе не антихрист с лжепророком его.
Г. Соловьев играл в воздушные фигуры, и вследствие того лекция его потеряла целесообразность и практическую обоснованность. ‘Как ветер, песнь его свободна, зато, как ветер, и бесплодна’. Это — игра в умственный lawn-tennis {Теннис (англ.).}, а не откровение. Чтобы сделать соус из зайца, надо прежде всего иметь зайца, — чтобы писать трактаты об антихристе, надо исторически обзавестись антихристом. Но — всемирная история покуда не создает такового, и не Чемберлена же с Родсом жаловать в антихристы. Это для них чести много! Скажут: антихриста нет пред антихристом. Ну вряд ли. Проповедь так называемого ‘сверхчеловечества’, которою завершилась наша мнимохристианская цивилизация, конечно, антихристова проповедь. Но для того, чтобы явиться ее практическим осуществителем, будущему антихристу не хватит еще надолго того огромного фактора, который так легко превратил в антихриста Нерона: единства цивилизации в мире и единой власти ее именем. Сейчас нету властителей мира, и вряд ли они могут быть. Россия, Англия, Китай владеют гораздо большими земельными пространствами, чем владела Римская империя, но — владеют не безапелляционно, а в строгой политической условности взаимных интересов и культур. Если появится антихрист в Англии, он еще не будет повелительным антихристом для России, а разве лишь явится для какой-нибудь кучки русских англоманов антихристом, так сказать, совещательным. Если же, паче чаяния и — сохрани Бог! — антихрист родится ‘от семи дев’ в пределах Российской империи, то будем уповать, что гнилой Запад не примет его уже из одной зависти и ненависти к нашей ‘самобытности’. Так что мы останемся при своем антихристе, а Западу придется обзавестись своим. А вернее своими, ибо сомнительно, чтобы, например, антихрист немецкий мог приобрести популярность во Франции, а антихрист-француз и — у пруссаков. А раз пойдет на антихристов такая конкуренция, то авось и дело кончится благополучно, без светопреставления. Просто — как твари злобные и сверхчеловеческие — антихристы антихристов слопают, и останутся от них одни хвосты, каковые невозбранно будет поместить на память и поучение потомству в петербургскую кунсткамеру или парижский музей ‘Cluny’.
Антихрист есть единство царства плоти, противопоставленного царству духа, царству Божию. А, быть может, единственный успех, достигнутый новою цивилизацией после падения старой, античной,— что царство плоти, царство от мира сего, раздробилось на сотни тел, бессильных сомкнуться общим походом на царство духа, которое пребывает все то же единое, вечное, непоколебимое, цельное… Антихрист — единая мировая монархия, единая бездушная наука, единая плотская власть над землею. Эта власть стала невозможною, едва цивилизовалась пятая доля земного шара. Даже раздробясь на семь-восемь мощных властей, не считая десятков маленьких, она не в состоянии уже управиться с тем, что у нее есть. Быть может, будущность нашей истории совсем не в огромных единовластных государствах, но в союзных федерациях, в какие выродилась под конец своего существования Римская империя и к которым придется вернуться. Но это — улита едет, когда-то будет! И вряд ли на борзом коне, а не именно на такой долго едущей улите ползет к нам и соловьевский антихрист.
1900
Печ. по изд.: Амфитеатров А. Собр. соч. Т. 35. Свети сила. Пг.: Просвещение, 1915.
С. 165. Аполлоний Тианский (I век н.э.) — античный проповедник морали, ‘пифагорейского образа жизни’ с его многочисленными культовыми запретами. Прожил около 100 лет (последние годы вел жизнь аскета).
С. 165. S. P. Q. R. (Senatus populusque Romanus) — сенат и народ римский (лат.), официальная формула, означавшая носителя высшей государственной власти в республиканском Риме.
Одоакр — предводитель германского племени ругиев, присвоивший себе в 476 г. титул короля Италии. В 489-490 гг. в трех сражениях с королем остготов Теодорихом Великим (ок. 454-526) потерпел поражение и в 493 г. был им убит.
Барсуков Николай Платонович (1838-1906) — историк литературы и общественной мысли, археограф, библиограф, издатель. Автор уникальной биографической хроники, в которой отражена история XIX в. — ‘Жизнь и труды М.П. Погодина’ (т. 1 -22. СПб., 1888-1910, не закончил).
С. 166. Синай — святая гора, где Иисус Христос обнародовал свой закон.
Олимп — в греческой мифологии и античной поэзии священная гора, обиталище верховных богов, ‘олимпийцев’.
Прометей — в греческой мифологии титан, похитивший огонь у богов Олимпа и передавший его людям. За это Зевс приказал приковать Прометея цепями к скале. Здесь орел каждый день расклевывал его печень, отраставшую снова и снова.
…не громоздя Оссы на Пелион… — Осса (ныне Киссавос) — гора в греческой Фессалии (между Пелионом и Олимпом).
Трубецкой Сергей Николаевич (1862-1905) — философ, профессор Московского университета, редактор журнала ‘Вопросы философии и психологии’.
С. 167. Августин Блаженный Аврелий (354-430) — христианский теолог и церковный деятель, родоначальник христианской философии истории, автор основополагающего труда в западной патристике ‘О граде Божием’ и автобиографической ‘Исповеди’.
С. 168. Тридцатилетняя война — война 1618-1648 гг. между коалицией католических государств и княжеств (в основном испанскими и австрийскими Габсбургами) и государствами — сторонниками протестантизма (в эту коалицию входили Франция, Швеция, Дания и др.). В войне потерпели крах планы Габсбургов на создание ‘мировой империи’.
Варфоломеевская ночь — массовая резня гугенотов, учиненная католиками в Париже в ночь на 24 августа 1572 г. (день св. Варфоломея).
С. 168. Джордано Бруно (1548-1600) — итальянский философ и поэт, отстаивавший концепцию о бесконечности Вселенной и множественности миров. Инквизиция обвинила его в ереси. После восьмилетнего заключения в тюрьме был сожжен на костре.
С. 170. …символ веры без ‘Filioque’… — ‘Filioque’ (лат. ‘И сына’) — догмат римско-католической церкви, признающей происхождение Святого духа не только от Бога-Отца, но и от Сына.
Лютер Мартин (1483-1546) — теолог, общественный деятель эпохи Реформации, основатель немецкого протестантизма (лютеранства).
Лойола Игнатий (14917—1556) — основатель ордена иезуитов.
Филарет (в миру Василий Михайлович Дроздов, 1782-1867) — церковный деятель, проповедник, богослов, философ, историк Священного Писания. С 1826 г. — митрополит Московский. Более 40 лет был также священноархимандритом Троице-Сергиевой лавры, где и похоронен. Автор книг: ‘Начертание церковной библейской истории’, ‘Катехизис Православной Церкви’, ‘Слова и речи’, переводчик Священного Писания на русский язык. Составитель акта о передаче престола Николаю I, манифеста 19 февраля 1861 г. об освобождении крестьян и др.
‘Те deum laudamus’ (лат. ‘Тебе Боже хвалим’) — начальные слова католического благодарственного гимна.
…те сумерки богов, которые напророчила в древней Эдде мудрая Вала… — Вала (вёльва) — демонический персонаж самой знаменитой из мифологических песен о судьбах мира, входящих в ‘Старшую Эдду’, литературный памятник германоязычных народов.
С. 171. Геркуланум — итальянский город, засыпанный вместе с г. Помпеи при извержении вулкана Везувия в 79 г. н.э.
Anno Domini NNN (лат. В лето Господне NNN) — т.е. в такой-то год новой эры, в старинных латинских книгах надпись на титуле перед годом издания.
С. 172. …во время осады Иерусалима Титом…— Тит (39-81) — римский император (с 79 г.) из династии Флавиев. Сын Веспасиана. Во время Иудейской войны разрушил Иерусалим (70 г.).
‘Краткая повесть об антихристе’ — из последнего труда ‘Три разговора’ (1899) Владимира Сергеевича Соловьева (1853-1900), философа, поэта, богослова, публициста, оказавшего огромное влияние на русскую философию и культуру Серебряного века.
С. 173. Вера Павловна — персонаж романа Н.Г. Чернышевского ‘Что делать?’
Time Machine (‘Машина времени’, 1895) — роман Г. Уэллса.
Беллами Эдвард (1850-1898) — американский прозаик, журналист. Автор романа ‘Взгляд назад’ (1888, врус. пер.’Через сто лет’), рисующего идеальный экономический строй.
С. 185. Александр Македонский (356-323 до н.э.) — царь Македонии с 336 г.
...сборник русских песен Киреевского… — Речь идет о посмертных изданиях ‘Песен, собранных Киреевским’ (вып. 1-10, 1860-1874). Петр Васильевич Киреевский (1808-1856) — фольклорист, этнограф.
...цензор, из разряда Загорецких... — Персонаж из комедии Грибоедова ‘Горе от ума’ Антон Антонович Загорецкий — ‘человек <,…>, светский, // Отъявленный мошенник, плут’, но ‘мастер услужить’.
С. 188. ‘Откровение Иоанново’ — Откровение Иоанна Богослова (Апокалипсис), в Библии последняя книга Нового Завета.
‘Книга Эпоха’ — сборник апокрифов ветхозаветного праведника Еноха.
‘Успение Моисеево’ — один из апокрифов Ветхого Завета.
Маг Аполлоний — Аполлон, в древнегреческой мифологии бог солнечного света, гармонии, духовной деятельности и искусств, он же бог-прорицатель.
С. 189. Иреней Лионский — в 177-178 гг. епископ Лиона, автор труда по церковной истории II в.
Юстин Философ — странствующий проповедник и пи сагель, проповедник христианства, принявший мученическую смерть в Риме ок. 165 г. н.э.
Лактанций Целий Фирмиан (ум. после 317) — христианский богослов и ритор. Автор сочинений ‘Божественные установления’ и ‘О смерти гонителей’.
С. 189. Автор ‘Откровения’ видел живого антихриста — великолепного Цезаря Нерона… число которого 666… — В Апокалипсисе (гл. 13, ст. 18) 666 — число зверя, антихриста. Нерон Клавдий Друз Германик (37-68) — римский император, традиционно считающийся жестоким тираном, первым гонителем христиан.
Трансвааль — британская колония в Южной Африке. После нескольких восстаний бурам в 1881 г. удалось добиться автономии. Однако после англо-бурской войны 1899-1902 гг. Трансвааль вновь был аннексирован Великобританией. Ныне провинция ЮАР.
С. 190. Симон-волхв — современник всех апостолов, основатель секты симониан (или елениан, по имени его спутницы Елены), родоначальник всех ересей в церкви.
Сигма — псевдоним публициста Сергея Николаевича Сыромятникова (1864-1934).
Фельдман Осип Ильич (1862-1910 или 1911) — врач-гипнотерапевт, коллекционер.
Lawn-tennis (лаун-теннис) — принятое в международном спорте название тенниса.
Чемберлен Джозеф (1836-1914) — министр колоний Великобритании в 1895-1903 гг.
Роде Сесил Джон (1853-1902) — премьер-министр Капской колонии в 1890-1896 гг., один из организаторов англо-бурской войны 1899-1902 гг.
С. 191. ‘Cluny’ (‘Клюни’) — музей художественно-промышленных древностей в Париже, основанный в 1834 г.