ВЪ РАЗНЫЯ СТОРОНЫ.
(ОЧЕРКЪ.)
ВЪ РАЗНЫЯ СТОРОНЫ.
(ОЧЕРКЪ.)
——
——
——
В разные стороны, Дмитриева Валентина Иововна, Год: 1883
Время на прочтение: 73 минут(ы)
Карпъ Ивановъ, или попросту, какъ называли его однодеревенцы, Карпуха, былъ крестьянинъ-собственникъ села Матюхина и, какъ таковой, имлъ въ Матюхин надлъ ‘по положенію’, избу, готовую развалиться, а при изб дв лошади, корову и нсколько паръ паршивыхъ овецъ. Въ этомъ несложномъ ‘хозяйств’ заключалось все богатство Карпухи, и чтобъ оно не разрушалось, чтобъ изба не свалилась окончательно на бокъ, чтобы скотина не дохла, а хлбъ по возможности не переводился, нужно было неустанно и неусыпно, изо всхъ силъ, работать. И Карпуха работалъ… Весной онъ подымался раньше всхъ и раньше всхъ вызжалъ въ поле, лтомъ не успвалъ путемъ выспаться и пость, а въ глухую осеннюю пору,— пору молотьбы, взноса податей, ‘укціона’ и порокъ,— въ Карпухиномъ овин позже всхъ свтился огонекъ и въ амбарушк, не переставая, стучали цпы. Отдышки не было, да Карпуха и привыкъ уже жить безъ отдышки,— до того привыкъ, что ежели ему случалось вдругъ на часъ очутиться безъ работы, онъ начиналъ тосковать и, взявъ въ руки топоръ, отправлялся подъ застрху постукать имъ хоть ‘такъ’, безъ нужды, чтобы только отвести душу. Труды его не всегда увнчивались успхомъ, усилія его не всегда вознаграждались,— не рдко бывало и такъ, что изъ всхъ этихъ надрываній, массы почти воловьяго труда, мучительныхъ напряженій мускуловъ и мозга не выходило ничего, кром заколдованнаго ‘клина’, но Карпуха и при этомъ не смущался, продолжая терпливо гнуть хребетъ и не допуская мысли о безцльности своего труда. И въ то время, какъ у другихъ по временамъ опускались руки, когда другіе готовы были наплевать на все, Карпъ Ивановъ ни разу ни въ чемъ не усомнился, ни разу не жаловался и не проклиналъ. Онъ былъ твердо убжденъ, что ‘такъ надо’, что мужику ‘такъ ужь отъ Бога положено’, и разъ, ‘съизмладости’, усвоивъ себ это убжденіе, Карпъ больше его не проврялъ и по поводу его у него не возникало никакихъ сомнній. Думать ему было некогда, онъ врилъ и былъ спокоенъ. И вс невзгоды, вс мужицкія неудачи, какъ о каменную стну, разбивались объ эту его непоколебимую увренность въ необходимости работать и терпть…
Откуда же проистекла эта увренность, которая помогала Карпу Иванову безъ ропота и жалобъ выносить на своихъ плечахъ вс тяготы и обязанности крестьянской жизни? И что лежало въ основ этой твердыни?
Дло въ томъ, что самою главной и характеристичною чертой Карпа Иванова была глубокая, страстная ‘приверженность’ къ земл, унаслдованная имъ отъ цлаго поколнія пахарей и воспитанная затмъ множествомъ мелкихъ, но неизгладимыхъ впечатлній дтства. Карпъ Ивановъ любилъ землю,— любилъ ее не только какъ источникъ существованія, но какъ что-то боле высшее и безконечно-святое. Разумется, англійскій фермеръ, нмецкій бауеръ, американскій скваттеръ тоже любятъ землю, но у нихъ эта любовь какъ-то всегда соразмряется степенью полезности, приносимой землею въ данную минуту, т. е. выгодами, изъ нея извлекаемыми, у Карпа же Иванова было не то. И хотя интересы брюха у него были тсно связаны съ землею, но, принимая во вниманіе, какъ и чмъ питался Карпуха круглый годъ и при этомъ все-таки съ непостижимымъ упорствомъ держался за землю, нельзя не признать, что въ приверженности его къ земл, помимо матеріальныхъ выгодъ, заключалось нчто боле безкорыстное, идеальное… Еще ребенкомъ Карпъ называлъ ее ‘матушкой’ и ‘кормилицей’, еще ребенкомъ привыкъ чтить ее и покланяться ей, какъ святын. Самыя раннія воспоминанія дтства, самыя ничтожныя обстоятельства его жизни были у него непремнно связаны съ землей.
— Эй, Карпушка!— кричалъ ему разъ старый ддъ, увидвъ, какъ онъ шибалъ комками въ грачатъ, летавшихъ надъ полемъ.— Ты что это землю-то паскудишь, алырникъ эдакой, а? Вотъ я тебя пойду… Вдь, чай, она, земля-то матушка, Божья!…
А то разъ была засуха. Дв недли подъ рядъ солнце палило какъ огонь и съ безоблачнаго, словно раскаленнаго, неба не выпало ни одной росинки дождя. Поле кругомъ было выжжено, земля потрескалась, трава пожелтла и приникла къ ея горячей, почернвшей поверхности… Служили молебенъ, и попы съ хоругвями и образами, во глав молящейся толпы народа, обходили нивы, кропя ихъ святою водой.
— Поклонись, родимый, землиц!— шепчетъ Карпух мать, становясь съ нимъ на колни.— Поклонись, дитятко, пониже, чтобы хлбушка дала, чтобы здоровьица прибавилось!…
Карпуха близко приникаетъ къ земл, и чудится ему, что она — живая, что тяжко дышетъ ея грудь и что съ любовью и лаской она принимаетъ его поклоны…
Однажды въ половодье Карпушка простудился и слегъ. Водили его въ баню, давали ему пить воду съ уголька, надвали на шею зминую кожу,— не помогало. Тогда бабка Акулина достала горсточку землицы, благословясь размшала ее въ святой вод и дала внуку выпить. Болзнь какъ рукой сняло, и черезъ недлю Карпуха уже какъ ни въ чемъ ни бывало прыгалъ по лужкамъ и проталинкамъ, по которымъ весна щедро разсыпала голубыя звздочки подснжниковъ и золотыя шапочки махровыхъ одуванчиковъ. И кажется опять ему, что это земля улыбается ему и радуется вмст съ нимъ на ликующую весну и жизнь.
И много, много кое-чего помнитъ еще Карпуха,— множество картинъ, образовъ, словъ,— и все это оставляло неизгладимый слдъ въ душ ребенка, изъ всего этого мало-по-малу складывалось его будущее міросозерцаніе, вырабатывалась та несокрушимая вра въ свое мужицкое призваніе, которая впослдствіи помогла Карпу терпть и работать.
— Пропадемъ мы безъ землицы!— слышитъ Карпуха на улиц, въ изб, на сходк.— Безъ землицы намъ чистый раззоръ!… Ложись да помирай, только и останется…
— Мужику безъ земли невозможно,— слышитъ онъ еще.— И земля-кормилица безъ мужика соромъ заростетъ. Вся сила наша — въ землиц…
И вотъ Карпуха уже выросъ и сталъ самъ настоящимъ, ‘заправскимъ’ мужикомъ и хозяиномъ, у него у самого теперь съ полдюжины ребятъ, а между тмъ онъ все такъ же по-дтски чтитъ землю и до сихъ поръ, по своей привычк мыслить образами, представляетъ ее себ какъ нчто одушевленное и всемогущее. И по-прежнему она для него ‘матушка’, ‘кормилица’, а онъ — ея почтительный сынъ, котораго она захочетъ — наградитъ, а не захочетъ — заставитъ валяться въ грязи и превратитъ въ прахъ.
Вотъ подошла весна-врасна… Зажурчали съ горъ ручьи, забушевала полая вода, степь почернла, а по курганамъ кое-гд нтъ-нтъ — да и выступала зеленая травка. Карпъ Ивановъ вызжаетъ на пахоту. Кругомъ тихо. Зеленя яркимъ ковромъ стелятся по нивамъ, высоко-высоко въ неб звенятъ и перекликаются жаворонки. И всюду надъ лугами, полями и буераками подымается теплый, душистый паръ, и чудится Карпу, что это земля дышетъ своей огромною грудью, что это ея могучій вздохъ проносится надъ полемъ, сливаясь съ серебристымъ пніемъ жаворонка и отдаленнымъ шумомъ рки, прорвавшей плотину.
‘Отходитъ, родимая!’ — думаетъ Кернъ и, благоговйно оснивъ себя большимъ крестомъ, начинаетъ глубоко забирать сохою еще влажную почву.
Зимой, когда земля на полъаршина окутывалась пушистыми снгами, Карпъ, лежа на печи, думалъ: ‘то-то отдыхаетъ теперь, кормилица! Вольготно, чай, подъ снжкомъ-то, тепло!’ И ему самому при этой мысли становилось еще тепле на печи, и еще слаще дремалось подъ вой втра въ труб и жужжанье Устюхиной пряхи.
За то, если зима стояла лютая, морозная и безснжная, а земля, скованная холодами, лежала голая и твердая, какъ желзо,— мученьямъ Карпа не было конца. На печи ему не лежалось, хлбъ не шелъ въ горло. Онъ охалъ, вздыхалъ, постоянно выходилъ на улицу и подолгу глядлъ на небо, не блетъ ли гд снговая тучка. И до того онъ проникался муками страдающей отъ мороза земли, что ему самому становилось больно и на пылающей печи его пробирала дрожь.
Однимъ словомъ, для Карпа Иванова земля была все. Ему было понятно и до безконечности дорого все, что касалось земли, что такъ или иначе было связано съ нею. Вся его жизнь, во всхъ ея проявленіяхъ, со всми ея обычаями и потребностями, какъ бы срослась съ землею. Въ его псняхъ непремнно упоминалась ‘мать-сыра земля’. Даже религію онъ старался пріурочить къ земл и такимъ образомъ создалъ свою, мужицкую, со множествомъ лошадиныхъ, пчелиныхъ, лсныхъ, луговыхъ и тому подобныхъ угодниковъ…
Въ виду такой приверженности своей въ земл и опираясь на тенденціозное убжденіе, что мужикъ ни въ какомъ раз не можетъ быть безъ земли, а земля безъ мужика, Карпъ Ивановъ никакихъ постороннихъ элементовъ въ жизнь свою не допускалъ и знать не хотлъ. Крпко сидлъ онъ на своемъ надл, твердо зналъ общественные луга, выгоны, лсъ,— отлично, до тонкости изучилъ, гд чья межа проходитъ, какой у кого значокъ, сколько у кого скотины кормится на выгон,— а тамъ, помимо всего этого, ему хоть трава не расти. Все, что прямо или косвенно не имло связи съ его интересами пахаря и земледльца, существовало не для него и встрчало съ его стороны самое убійственное равнодушіе, которое многіе привыкли объяснять его тупостью и апатіей. Но это было далеко не такъ.
Выше было сказано, что Карпъ Ивановъ неуклонно исполнялъ вс свои крестьянскія обязанности, т. е. не только пахалъ, сялъ и собиралъ въ житницы, но еще и подати по сил-возможности вносилъ исправно, врой и правдой служилъ ‘обществу’, на сходкахъ присутствовалъ и ‘не звалъ’ зря, но, когда требовалось, ставилъ на мірскихъ приговорахъ свои неуклюжіе кресты. Такимъ образомъ Карпъ былъ не только пахаремъ, но еще и ‘мірскимъ человкомъ’. Но и въ этой сфер ‘служенія обществу’ у него все было строго разграничено сообразно его понятіямъ о призваніи истиннаго крестьянина. И здсь на первомъ план являлась ‘земля’, и здсь его задвало за живое только то, что касалось непосредственно земли. Такъ, напримръ, на сходк, гд ршался какой-нибудь земельный вопросъ Матюхинской общины по разверстк общественныхъ угодій, или опредлялась какая-нибудь спорная межа,— обыкновенно молчаливый Карпъ выступалъ впередъ и являлся самымъ ярымъ дятелемъ и ораторомъ. Изъ-за ничтожнаго клочка земли, изъ-за бугра, или кургана, на которомъ и трава не растетъ, онъ подымалъ цлую бурю, онъ, не пивши, не вши, готовъ былъ цлый день напролетъ орать у волостной избы и успокоивался только тогда, когда ему удавалось отстоять хоть пядь общественной земли. Однажды случилась такая оказія: передляли поемные луга, которыми матюхинцы и ихъ сосди, кершинцы, владли сообща. На передл кершинцы провели свою межу на вершокъ дале, чмъ слдовало, и вотъ тутъ-то разыгрались Карпухины страсти. Онъ поднялъ цлый бунтъ, онъ выходилъ изъ себя, доказывая всю несправедливость такого состороны кершинцевъ поступка, и зашелъ въ своихъ доказательствахъ такъ далеко, что саданулъ керишинскаго старосту въ бокъ, а старшин чуть не вцпился въ бороду. И хотя посл этого Карпъ Ивановъ отсидлъ недлю въ холодной, но луга все-таки передлили снова, и Карпухина правда была возстановлена.
— Какже можно?— говорилъ посл торжествующій Карпъ.— Нешто это по-сусдки? Нешто намъ безъ луговъ возможно? Обидно эдакъ-то,— не по-божьи!…
За то Карпъ выказалъ полнйшее равнодушіе, когда земство предложило матюхинцамъ выстроить въ ихъ сел школу. Тщетно членъ училищнаго совта, уполномоченный земствомъ вести съ матюхинцами переговоры, распинался передъ сходомъ, тщетно разсыпалъ перлы краснорчія, объясняя матюхинцамъ, какъ въ Пруссіи школьный учитель побдилъ Францію, и пересыпая рчь свою именами Песталоцци и Дистервега,— ‘народъ безмолвствовалъ’. Наконецъ, выведенный изъ себя, онъ прервалъ потокъ своего краснорчія и обратился къ толп на общепонятномъ язык:
— Что-жь вы, дурачье, молчите? Желаете школу, аль нтъ?— спросилъ онъ, чувствуя непреодолимое желаніе выругаться какъ можно крпче.
Толпа точно проснулась и зашевелилась. И вотъ впередъ нершительно выступилъ Карпъ, предварительно почесался и, оглядываясь на толпу, робко заявилъ:
— Школы намъ теперича не надоть, потому… мы не желаемъ…
Онъ опять оглянулся назадъ, гд изъ толпы ему одобрительна поддакнули.
— Это почему не желаете?— спросилъ членъ, чувствуя сильнйшій приливъ злости.
— Первое дло, ваше благородіе, у насъ земля,— ребятъ только отъ дла отрывать. Чему они теперича въ школ научатся?… Опять же подати у насъ, недоимка.
— Да вдь земство предлагаетъ вамъ на свой счетъ школу выстроить,— перебилъ его членъ, потя и волнуясь.— Чего же вы безпокоитесь?
— Это покорно благодаримъ, ваше благородіе,— уклончива вымолвилъ Карпъ.— Это еще Богъ знаетъ, какъ оно тамъ выйдетъ… А только что неспособно намъ это, потому эта школа самая намъ теперича совсмъ ни къ чему…
Тутъ поднялся такой шумъ и гвалтъ въ толп, ободренной Карпухиными рчами, что члену ничего боле не оставалось, какъ осуществить свое желаніе, т. е. выругаться, плюнуть и потомъ ухать, отрясая прахъ отъ ногъ своихъ. Онъ такъ и сдлалъ, унося съ собой самое невыгодное мнніе о матюхинскихъ ‘идіотахъ’.
А въ другой разъ, когда рчь зашла опять о школ, Карпъ даже и на сходъ не пошелъ и совершенно забылъ о ней думать: есть ли она, нтъ ли ея,— ему было все равно… Въ самомъ дл, что такое была для Карпа школа?— Нчто совершенно чуждое, непонятное, даже фантастичное. Что она давала ему: умнье читать и писать?… Но, возвратившись къ земл, куда бы приложилъ онъ это умнье, когда у него не было на этотъ счетъ никакихъ указаній, никакихъ способовъ?…
И Карпъ совершенно спокойно махнулъ рукой на школу.
Гораздо удивительне то, что Карпъ не обращалъ вниманія даже на такіе предметы, которые хотя и не имли прямого отношенія въ земл, но все-таки довольно близко касались его интересовъ, какъ мірского человка. Былъ, напримръ, въ Матюхин общественный кабакъ, который сдавался обыкновенно въ аренду зазжему кабатчику и приносилъ ему большіе доходы, такъ какъ стоялъ на бойкомъ мст и потому очень усердно посщался сермяжной публикой. Но аренда эта велась самымъ безалабернымъ образомъ: черезъ каждые три года кабатчикъ выставлялъ міру пять ведеръ водки, выкладывалъ сотенную и затмъ только въ усъ себ посмивался, объегоривая простоволосыхъ мужиковъ. А между тмъ, когда одинъ, приспособившійся въ торговл, матюхинскій же мужичокъ переселился въ городъ, то свою пустую избу сдалъ подъ кабакъ за 400 руб. на три года, тогда какъ въ его изб и помщеніе было хуже, и стояла она въ глухомъ переулк. Но матюхинцы на это и вниманія не обращали и по-прежнему довольствовались одной сотенной, да даровымъ угощеніемъ, ничуть не помышляя о томъ, что они терпятъ большой ущербъ, и даже эту сотенную считая какъ бы свалившеюся откуда-то съ неба, а потому ‘зрящею’, которую можно хоть на втеръ пустить,— не жалко. Не думалъ объ этомъ и Карпъ, такъ горячо всегда отстаивавшій общественные интересы, ежели они касались вершка земли, или чего-нибудь въ этомъ род…
Такимъ же, если еще не большимъ, индифферентизмомъ отличался Карпъ и по отношенію къ нкоторымъ мірскимъ должностямъ и обязанностямъ, при исполненіи которыхъ интересы земли не только отодвигались на задній планъ, но и совершенно стушовывались. Онъ даже охотно отлынивалъ отъ нихъ, и если требовалось его участіе въ починк какого-нибудь земскаго моста, или въ доставленіи казенной подводы,— Карпъ всегда старался уклониться и отойти. Но Боже сохрани, если его выбирали десятскимъ, или чмъ-нибудь въ этомъ род! Тогда Карпъ впадалъ въ тоску и всячески ухищрялся освободиться отъ почетныхъ должностей. Начинались по этому поводу безконечные переговоры…
— Семенъ Семенычъ, нельзя ли какъ, а?— нылъ Карпъ передъ старостой.— Вдь я лтось ужь ходилъ въ десятскихъ-то, а?… Семенъ Семенычъ!…
— Ну, а ты ужь не виляй, не виляй! Лтось-то небось Матюха ходилъ, а не ты. Кабы не чередъ, нешто бы потревожили? Не виляй, Карпуха!
— А то ослобони, Семенъ Семенычъ, а? Право, ну… Одинъ-то разъ, чай, можно,— продолжалъ неугомонный Карпъ.
Староста, наконецъ, выходилъ изъ себя и начиналъ ругаться.
— Экій ты несуразный мужикъ, Карпуха, ей-богу! Сказано: нельзя,— ну, значитъ, и молчи… Вдь кабы я причемъ, а то міръ, обчество… А ты заладилъ: ‘осло-бо-ни’. Тьфу!
— А, лшій васъ обдери!— безнадежно восклицалъ Карпъ, облекаясь въ походный зипунъ.
Впрочемъ Карпъ Ивановъ имлъ весьма уважительныя причины для того, чтобы поступать такимъ образомъ. Онъ хорошо зналъ, что подобнаго рода должность, какъ десятскій, напримръ, не только отъ хозяйства отвлекаетъ, но иметъ еще и другія неудобства, именно въ лиц начальства, съ которымъ неизбжно приходилось сталкиваться. А начальство Карпъ хоть и уважалъ, но старался по возможности его избгать и какъ можно рже попадаться ему на глаза.
‘Совсмъ это, братецъ ты мой, особенный народъ!— разсуждалъ Карпъ о начальств.— Теперича ежели идешь къ нему, думаешь, чего бы, кажись, бояться? Вины за тобой никакой нту, дло свое сполняешь, а какъ глянетъ онъ на тебя, такъ ты и ошаллъ… Ажь поджилки у тебя затрясутся, вотъ до чего… Оказія!’
И дйствительно, стоило только Карпу очутиться лицомъ къ лицу съ начальствомъ, какъ онъ совершенно утрачивалъ всякую способность что-либо соображать, терялся, роблъ, и предъ его мысленными очами довольно явственно начиналъ рисоваться образъ исторической ‘Бузышной матери’, или не мене историческаго ‘Макара’…
Вообще, по его мннію, начальство было само по себ, а мужикъ — самъ по себ. Начальство и баре — это была какая-то совсмъ особенная половина рода человческаго, которая была отдлена отъ половины мужицкой глубокою пропастью. И эту пропасть, по мннію Карпа, перейти было никакъ невозможно.
И Карпъ съ своей стороны больше ни о чемъ не думалъ и ничего лучшаго лично для себя не желалъ и не ждалъ. И все у него было заране предопредлено, размрено и пригнано къ извстной мрк, и такъ невозмутимо-спокоенъ былъ онъ самъ, словно та стихійная, безсознательно-могучая природа, которой онъ поклонялся.
Земля — землей, но у Карпа кром земли была еще и семья, и эта семья наводняла если не половину, то во всякомъ случа большую часть его существованія. Осьмнадцати лтъ его женили на дюжей и рябой Устюх, которая съ лица была хоть и некрасива, да за то подымала до пяти пудовъ заразъ и свободно управлялась съ норовистымъ мериномъ. Боле подходящей подруги для истиннаго земледльца трудно было найти, и потому Карпъ очень уважалъ свою рябую Устюху и если, случалось, колотилъ, то не иначе, какъ хмльной. Ребятъ у нихъ было пятеро. Карпъ и до сихъ поръ еще помнитъ тотъ день, когда бабка-повитуха, Лукьяниха, вышла къ нему на задворки и сообщила, что Устюха опросталась сыномъ. Карпъ тогда ничего не сказалъ, только ухмыльнулся, да такъ съ улыбкой цлый день и ходилъ. Мало того, ему даже почему-то казалось, что и все кругомъ его улыбается, что даже полуразрушенные сараи стали какъ будто нове, а скотина поглядываетъ на него какъ-то особенно, словно радуясь вмст съ нимъ его радости, такъ что вечеромъ, эасыпая кормъ своему мерину, Карпъ не удержался, чтобы не подлиться съ нимъ своими чувствами, и, ласково похлопавъ мерина по загривку, произнесъ:
— шь, братъ, нынче вволю,— теперича у насъ съ тобой сынъ…
Это блаженное настроеніе не покинуло Карпуху и на другой день, и его счастливая улыбка очень удивила батюшку, къ которому онъ пришелъ съ просьбой окрестить младенца.
— Что ты ухмыляешься-то?— спросилъ его батюшка.— Ай радъ?
— А какже, чай сынъ…— отвчалъ Карпъ и еще шире осклабился.
Батюшка почему-то разсердился.
— Ахъ ты, дурья головушка!— накинулся онъ на Карпуху.— Есть чему смяться… У меня вонъ четверо ихъ, да и то я не смюсь. Погоди, будетъ у тебя столько же,— не загрохочешь. Нтъ!
Но на Карпуху батюшкино пророчество не произвело никакого впечатлнія и онъ продолжалъ ликовать.
Однако, когда на слдующій годъ Устюха опросталась снова двчонкой, Карпъ былъ уже не такъ доволенъ, потому — двка, отрзанный ломоть, проку отъ нея мало. Но впослдствіи Карпъ примирился и съ двчонкой, ‘жаля’ ее наравн съ другими, хотя старшій, Игнатка, по-прежнему оставался его любимцемъ.
Теперь Игнатк тринадцатый годовъ. Онъ уже помаленьку помогаетъ тятьк во всемъ, принимаетъ участіе во всхъ семейныхъ совщаніяхъ и съ серьезною обстоятельностью взрослаго работника разсуждаетъ о самыхъ сложныхъ длахъ села и міра. Карпъ въ немъ души не чаетъ и нердко совтуется съ нимъ насчетъ разныхъ хозяйственныхъ соображеній.
— Куда бы это намъ съ тобой, Игнашка, азатки ссыпать, а?— говоритъ, напримръ, Карпъ, залзая посл ужина на печь.— Вдь въ клвушк-то они у насъ сопрютъ, а?
— А какже, безпремнно сопрютъ,— разсудительно отзывался съ полатей Игнатка.
— Эво горюшко, куда бы ихъ, а?… Игнашка!
— Взять, да во мшаникъ и ссыпать, вотъ теб и все!— ршалъ тотъ.— Тамъ сухо.
— И то вдь,— одобрялъ Карпъ.— А я-то и не догадаюсь, вдь поди ты, ей-богу!
Любя своихъ ребятъ, Карпъ при случа не прочь былъ ихъ побаловать. Бывая иногда на базар, онъ никакъ не могъ удержаться отъ искушенія купить имъ гостинцевъ, особенно когда въ рукахъ вертлся лишній грошъ. Поэтому въ базарные дни у нихъ съ Устиньей непремнно происходили непріятные разговоры, нердко кончавшіеся даже серьезною ссорой.
— Ну, что, много-ль нон истратилъ-то?— первымъ дломъ спрашивала Устинья мужа, едва тотъ успвалъ войти въ избу и, какъ слдуетъ, распоясаться.
Карпъ молча крестится въ передній уголъ, потомъ медленно достаетъ кисетъ съ мдяками и, стараясь не глядть на жену, начинаетъ высчитывать:
— Первое дло теперича, Господи благослови, соль — 30 копекъ. Потомъ деготь — 12. Ремень опять,— ничего не подлаешь безъ ремня. Хомутина совсмъ разъхалась. Ужь я бился, бился на дорог-то…
— Ну?— сурово прерываетъ его Устинья, видя, что Карпъ, удаляется отъ цли.
Карпъ почесывается.
— Ну, стало-быть, ремень. Вотъ теб семь гривенъ. Потомъ… Ну, шкаликъ еще выпилъ. Никакъ невозможно! Встрлъ кума, онъ и говоритъ: пойдемъ, говоритъ, выпьемъ! Пошли. Приходимъ, а въ кабак-то Сысой нашъ сидитъ. Ну, мы…
— Не утерплъ таки, эко горло!— укоризненно прерываетъ Устинья.— Ну, ладно… Ну, шкаликъ выпилъ, а еще гривна-то гд? Одной гривны нту…
— Гривны?— протягиваетъ Карпъ съ самымъ невиннымъ видомъ.— Куда же это я ее?— Да нтъ,— нту, здсь она. Потому мн и некуда. Врно!
Онъ шаритъ по карманамъ, заглянулъ даже въ голенище, за портянку,— гривны нту. Въ продолженіе этихъ операцій Устинья не сводитъ съ него испытующаго взора, и Карпъ, наконецъ, не выдерживаетъ.
— Э-э, да вотъ!— восклицаетъ онъ, не глядя на жену и стараясь казаться непринужденнымъ.— Я и забылъ, вдь вотъ она, гривна-то, гд…
И онъ конфузливо вытягиваетъ изъ кармана съ десятокъ окаменлыхъ сусликовъ и краснаго птуха въ сусальномъ золот.
— Ну, что ужь!— оправдывается онъ въ отвтъ на укоры жены.— Эка! Ну, гривна,— ну, много ли это? Чай тоже махонькіе они, въ кои-то вки это имъ, пра-а-во!
Ребята, въ великому своему удовольствію, получали гостинцы и Устинь ничего больше не оставалось сдлать, какъ замолчать. И вообще ей рдко приходилось ворчать и браниться, потому что Карпъ былъ человкъ мягкій, уступчивый, и они жили, что называется, душа въ душу, дружно помогая другъ другу нести возложенныя на нихъ судьбою тяготы.
Такимъ образомъ Карпухина жизнь и съ этой стороны не омрачалась ни единымъ облачкомъ,— напротивъ, временами даже сдабривалась птухами сусальнаго золота, шкаликомъ очищенной въ теплыя минуты и тому подобными крошечными радостями, преимущественно идиллическаго свойства. Но какъ на самомъ безоблачномъ неб могутъ появиться тучи и, обложивъ его кругомъ, разразиться грозою,— такъ и въ Карпухину чистую душу стали вдругъ прокрадываться какія-то странныя сомннія насчетъ своего мужицкаго положенія, мало-по-малу затемнявшія ясный горизонтъ его хотя сренькой, но по-своему счастливой жизни.
Рядомъ съ избой Карпа Иванова, плетень въ плетень, стояла изба одного матюхинскаго же крестьянина, Кузьмы Горлаго, и хотя она построена была по тому же плану и изъ того же матеріала, что и Карпухина, но отличалась при этомъ такими особенностями, что даже самый неопытный наблюдатель могъ сразу вывести безошибочное заключеніе о различіи характеровъ и привычекъ обоихъ домохозяевъ. У Карпухи все было хоть и бдно, но хозяйственно, прочно, дворъ выметенъ, въ хлвушкахъ настлана солома, пошатнувшійся плетень кое-гд подпертъ колышками, а кое-гд даже подплетенъ молодыми ивовыми прутьми. Видно было, что хозяинъ любитъ свое добро, дорожитъ имъ, что онъ всю душу свою кладетъ въ это добро, и не кое-какъ, а съ любовью, стараніемъ, на вкъ. У сосда было не то. Здсь все носило на себ печать запустнія и безпорядка. Дворъ былъ невычищенъ нсколько лтъ, такъ что въ нкоторыхъ мстахъ образовались цлыя топи нечистотъ, въ которыхъ съ непривычки легко было утонуть, навсы и плетни валились, хозяйственные снаряды были не убраны, а единственная скотина — старая кобыла съ отвислымъ брюхомъ и тощая овца съ необыкновенно-жалкими, подслповатыми глазами — бродила безъ призору, возбуждая уныніе. Все было сдлано кое-какъ, на скорую руку, словно хозяинъ каждую минуту собирался куда-то съзжать и при этомъ ужасно торопился. Точно такая же разладица шла у Кузьмы и въ его прочихъ длахъ. Хлбъ у него всегда выходилъ раньше, чмъ у другихъ, урожай былъ хуже, податей онъ никогда не платилъ и за нимъ числилась громадная недоимка, вслдствіе чего онъ уже неоднократно былъ призываемъ къ отвту, т. е. или сидлъ въ холодной, или ложился подъ розги. Вообще по всему было видно, что мужикъ ‘зряшный’. Въ сел его не любили и звали ‘цыганской душой’, ‘безпокойнымъ мужикомъ’, хотя Кузьма Горлый до сихъ поръ ршительно ничмъ не проявилъ своей ‘безпокойности’, и такимъ образомъ справедливость прозвищъ этихъ оставалась недоказанной. Онъ даже на сходкахъ не галдлъ и не горячился, какъ иные прочіе, а напротивъ оставался всегда неизмнно равнодушнымъ ко всякимъ мірскимъ вопросамъ и дламъ, какой бы жгучій интересъ они ни представляли для мужицкаго сердца, и только вчно посмивался себ въ свою косматую бороду. Вотъ эта-то нсколько саркастическая усмшка и смущала особенно матюхинцевъ и заставляла ихъ почему-то сторониться и опасаться Кузьмы.
‘И все-то онъ, песъ, ухмыляется, все ухмыляется!— говорили о немъ нкоторые, особенно прозорливые, обыватели.— Ужь не будетъ добра отъ этого парня, вотъ помяните мое слово! Ужь набдитъ онъ намъ чего-нибудь безпремнно…’
Однако Кузьма до сихъ поръ еще не оправдалъ этихъ пророчествъ и по-прежнему продолжалъ спустя рукава заниматься хозяйствомъ, не платить податей и язвительно улыбаться на сходкахъ, никого не трогая и не задвая. Тмъ не мене матюхинцы по-прежнему его избгали и даже уврены были, что онъ занимается конокрадствомъ. Этому предположенію много способствовало загадочное поведеніе Кузьмы и его таинственныя исчезновенія неизвстно куда по временамъ.
Отчего все это происходило, отчего Кузьма это всхъ сторонился и не былъ похожъ, напримръ, на сосда своего — Карпуху, никто изъ матюхинцевъ хорошенько не зналъ. А между тмъ отчужденіе Кузьмы отъ всего деревенскаго міра началось еще съ дтства, которое мало похоже было на дтство какого-нибудь хозяйственнаго матюхинца, хотя бы того же опять Карпухи. Дло въ томъ, что у Кузьмы никогда не было ‘родного гнзда’. Еще малымъ, непомнящимъ, ребенкомъ остался онъ посл матери своей, безродной бобылки, и былъ пріемышемъ взятъ въ одну многосемейную крестьянскую семью. Здсь его поили, кормили, а главное хотли сдлать изъ него хорошаго работника, и потому не жалли колотушекъ и угрозъ — прогнать со двора, для того, чтобы заставить его работать какъ можно больше. И Кузька сначала дйствительно работалъ. Но такъ какъ въ награду за свой трудъ онъ получалъ опять-таки брань и побои, то трудъ этотъ очень скоро ему опротивлъ. Въ его ум понятіе о труд какъ бы слилось съ сопровождавшими его непріятностями, и онъ сталъ относиться къ труду иронически. То-есть, попросту, онъ сталъ отлынивать отъ работы и предпочяталъ боле лежать на брюх, чмъ гнуть хребетъ и обливаться кровавымъ потомъ надъ тяжкой, но неблагодарною работой…
Вслдъ затмъ сама собою явилась у него потребность уединяться. Пошлютъ его бывало въ лсъ, хворосту набрать, а онъ зайдетъ куда-нибудь въ глушь, заляжетъ на мягкую траву, да и лежитъ тамъ себ, слдя за плывущими по небу облавами, или за какою-нибудь букашкою, роющейся въ земл. Пусть дома ищутъ его, бранятся и клянутъ непутеваго пріемыша,— ему здсь хорошо и спокойно. Кругомъ тишина и просторъ, солнце свтитъ ярко и все живетъ, все копошится подъ его ласковыми лучами. Всему есть свое мсто. Лежитъ Кузька и разныя такія мысли лзутъ ему въ голову…
‘Вотъ кабы птицей сдлаться,— думаетъ онъ.— Хорошо! Взялъ бы расправилъ крылушки, да и улетлъ бы въ лсъ на самое большое дерево. Ругаться некому, работать не надоть. Сиди-посиживай, да зернушки клюй…’
И онъ съ завистью слдилъ за красноносыми дятлами, серьезно долбившими дубовую вору, за блогрудыми, сизо-розовыми витютнями, ворковавшими въ вершин сдой ветлы, за хлопотливыми воробьями, наполнявшими весь лсъ своимъ назойливымъ чириканьемъ и пискомъ.
То же самое случалось съ нимъ и въ пол. Надо ему съ бороною по пашн хать, или возы съ снопами навивать, а онъ либо подъ телгой лежитъ, да пальцемъ въ земл ковыряетъ, либо гд-нибудь въ овсахъ прячется, передразнивая перепеловъ и чибисовъ. Крпко доставалось за это Кузьк, но ни побои, ни попреки на него не дйствовали. Онъ дичалъ все боле и боле и все чаще убгалъ отъ чужой, постылой семьи въ глушь, въ лсъ, гд никто не мшалъ его мечтамъ.
Но особенно Кузька любилъ въ ночное здить. Тутъ и работы мудреной не требуется, и брани не слышно. Лежи себ подъ тулупомъ, да думай о чемъ хочешь, глядя, какъ въ глубокомъ темномъ неб мигаютъ звзды, да зарницы играютъ. И много передумалъ тутъ Кузька такого, что и въ голову совсмъ не приходитъ его товарищамъ-однолткамъ.
‘И что я имъ дался?— разсуждалъ онъ, бывало, вглядываясь въ ночную тьму, среди которой клубились сдые, холодные туманы.— И чего я буду на нихъ работить?… Все равно, сколь ни работай, все ругаться будутъ. А захотятъ — и прогонятъ. Чужіе вдь, не свои… Сами пироги будутъ сть, а я по міру ходи… Какже, стану я имъ работать!’
‘И отчего это за меня не заступится никто?— думалъ онъ въ другой разъ посл здоровой трепки.— Кабы мамушка жива была… Да и энта била. Злющіе вс… Вотъ кабы уйтить куда-нибудь далече, предалече… Чай, и добрые гд-нибудь живутъ? Большой выросту — уйду. На Аонъ уйду. Вонъ намедни ддушка Евграфъ сказывалъ про Аонъ-то: ‘хорошо, говоритъ, тамъ. ды, говоритъ, вволю, монахи эти — добрые-раздобрые’. Кабы большой былъ, сейчасъ бы ушелъ…’
И Кузька до того увлекся своими мечтами, что ему на-яву начинаетъ мерещиться этотъ далекій, невдомый Аонъ, гд и ды вволю, и не обижаютъ никого, и кругомъ вся такая красота и благолпіе. Тамъ и лса дремучіе, тамъ и церкви златоглавыя съ серебряными колоколами, тамъ и синее море, по пнистымъ волнамъ котораго, словно громадныя блокрылыя птицы, носятся корабли… Тамъ жизнь… И у Кузьки даже духъ захватываетъ отъ страстнаго желанія какъ можно скоре уйти туда.
Однако онъ не ушелъ. Онъ выросъ и такъ же, какъ и Карпъ, сдлался матюхинскимъ собственникомъ и домохозяиномъ. Его женили, отвели ему надлъ и выдлили лсу на постройку. Теперь онъ уже не пріемышъ изъ милости въ чужой семь, теперь онъ работникъ не на чужихъ, а на себя, отвчаетъ не за чужую собственность, а за свою. Но, несмотря на это, Кузьма какимъ былъ въ дтств, такимъ и остался. Такъ же, какъ и прежде, работа у него валится изъ рукъ, такъ же онъ длаетъ все спустя рукава, такъ же сторонится это всхъ и отъ всего, а на хозяйство свое, какъ прежде на чужое, смотрлъ какъ на нчто временное, непрочное, которое вотъ-вотъ у него отнимутъ и оставятъ его опять бездомнымъ сиротой. Міръ и мірскія дла его не интересуютъ, потому что и тамъ для него все чужое, и тамъ все т же неурядицы и колотня, отъ которыхъ въ дтств онъ бгалъ въ лсъ или въ овсы. Однимъ словомъ, и эта жизнь его не удовлетворяетъ, и по-прежнему душа его рвется куда-то — на Аонъ ли, или еще въ другое какое мсто, но вообще туда, гд, по его мннію, живутъ какіе-то ‘настоящіе’ люди, гд можно найти ‘настоящее’ счастье.
Всегда молчаливый, всегда углубленный въ самого себя, Кузьма дйствительно казался чужимъ среди своихъ простодушныхъ, недалекихъ шабровъ, хлопотливыхъ, ежеминутно помышляющихъ объ одномъ, какъ бы съ голоду не умереть, и ни о чемъ больше не мечтающихъ. Если подати уплачены, а хлба хватитъ до нови, и если на печи тепло, а скотинка сыта и здорова, то больше мужику ничего и не надо. Онъ веселъ и доволенъ. А Кузьм этого было мало: ему понадобились еще какіе-то ‘настоящіе’ люди, и вотъ почему онъ, словно сокровище, глубоко таилъ въ себ свои завтныя думы, вотъ почему родная деревня чуждалась его, а онъ, въ свою очередь, чуждался ея.
‘Все молчитъ, все молчитъ, а что думаетъ — кто-е знатъ?’ — говорили о немъ въ сел и еще подозрительне начинали на него поглядывать.
А между тмъ дума была одна: и очень простая — ‘уйти’.
Въ этомъ намреніи ‘уйти’ Кузьма еще боле утвердился посл первой порки за недоимку. Сначала, когда Кузьма только еще слъ на свое собственное хозяйство, онъ старался справлять свои дла по-обыкновенному, по-мужицкому, и недоимки за нимъ не водилось, но чмъ сильне стали одолвать его сумасбродныя мечты, чмъ больше росло въ немъ недовольство окружающею жизнью, тмъ небрежне начиналъ онъ относиться къ своимъ обязанностямъ и, наконецъ, окончательно махнулъ на все рукой. Тогда послдовала первая порка. Но эта порка, вмсто того, чтобъ его образумить, еще боле убдила его въ томъ, что хотя онъ и ‘хозяинъ’, но все-таки, главнымъ образомъ, долженъ работать не для себя, а для кого-то другого, притомъ совершенно ему неизвстнаго, и что этотъ другой во всякое время можетъ отобрать у него и избу, и землю, и скотину, пустивъ его самого скитаться по-міру. И это показалось ему еще странне и нелпе, чмъ въ дтств работа на чужую семью. Въ самомъ дл, т хоть и требовали отъ него воловьяго труда, но за то и одвали его, и обували, и кормили, тхъ онъ хоть и не любилъ, но видлъ воочію и зналъ, что онъ работаетъ именно для нихъ, а здсь?…
И Кузьм стало смшно носить каждый годъ аккуратно пачку засаленныхъ ассигнацій въ волостное правленіе, а самому въ то же время сидть съ кучей ребятъ на мякинномъ хлб,— круглый годъ, какъ рыба объ ледъ, биться изъ-за этой самой засаленной пачки и каждую минуту ждать, что вотъ-вотъ у тебя сведутъ послднюю корову, разгромятъ избу, а самого выбросятъ на улицу помирать съ голоду…
‘Нтъ, пущай носятъ другіе, а я больше не плательщикъ!— ршилъ Кузьма.— Съ чего я имъ надрываться это стану? Ни свту мн отъ того, ни радости, нешто только кишки отобьешь… А имъ что?— Имъ хоть жилы изъ себя вытяни, толкъ-то одинъ будетъ’.
Такъ приблизительно разсуждалъ Кузьма и ближайшимъ результатомъ этихъ дикихъ разсужденій явилась вторая порка. А затмъ, дйствительно, у него продали съ аукціона корову и овецъ, оставивъ только одну старую кобылу, да и то только потому, что за нее давали всего полтинникъ. Опустлъ Кузькинъ дворъ, но самъ Кузьма, повидимому, нисколько не былъ пораженъ этимъ обстоятельствомъ. Онъ словно былъ подготовленъ къ нему, словно съ часу на часъ ждалъ этого.
Однако посл третьей порки не вытерплъ. Задумчиве обыкновеннаго возвратился онъ изъ волостного и цлый день напролетъ просидлъ молча, уставившись глазами въ темный уголъ. А когда достаточно свечерло, онъ вышелъ со двора и неизвстно куда скрылся.
Пропадалъ онъ эдакъ съ недлю и это загадочное отсутствіе не только интересовало, но и не на шутку тревожило сосдей Кузьмы, такъ что особенно мнительные и пугливые вслухъ начали высказывать весьма серьезныя опасенія:
‘Возьметъ, со зла, да и подпуститъ краснаго птуха… Съ него, разбойника, станется!’ — говорили они и съ особенною тщательностью принимались наблюдать за Кузькиной избой.
Но въ изб все было тихо и спокойно. Облзлая кошка такъ же невозмутимо грлась на солнышк у заваленки, такъ же ворковали голуби, роясь въ растрепанной солом на крыш, больная овца съ жалкими, гноящимися глазами блеяла на задворкахъ. Даже жена Кузьмы, Анна, блдная, болзненная женщина, такъ же, какъ и всегда, отправлялась каждое утро по воду, съ усиліемъ таща на одномъ плеч коромысло, а на другомъ годовалаго мальчугана въ то время, какъ за нею, уцпясь ручонками за ея платье, бжали еще двое, постарше.
— Чтой-то твоего-то не видать?— пробовали ее спрашивать сосди.— Ай ушелъ куда?
— Охъ, не знаю, родимые, не знаю!— отвчала Анна со стономъ.— И куда его, непутеваго, унесло,— не знаю! Оставилъ, злодй, одну съ ребятами,— управляйся, какъ знаешь. Моченьки моей нту, силушки не хватаетъ.
— Може на заработки?— продолжали допытываться матюхинцы, подозрвая въ подвох даже и эту хилую, заморенную голодомъ и работой, бабу.
— Кто е знаетъ, касатики, не вдаю ничего! Ушелъ, идолъ, не сказамшись — головушка ты моя горькая!— покинулъ съ малыми дтьми…
Такъ ничего отъ нея и не добились.
Но Кузьма вернулся. И еще крпче замкнулся въ себ, еще ядовите улыбался онъ, глядя на свое разоренное хозяйство и на своихъ тружениковъ-сосдей.
Вотъ этотъ-то самый человкъ и смутилъ впервые чистую душу и невозмутимое спокойствіе Карпа Иванова.
Какъ и вс матюхинскіе обыватели, Карпъ недолюбливалъ своего сосда. Вмст съ другими, онъ величалъ его и ‘цыганскою душой’, и ‘дурашнымъ’ мужикомъ, вмст съ другими считалъ его способнымъ на всякую пакость и косо поглядывалъ на него, когда имъ случалось встрчаться. Иногда не прочь былъ поглумиться надъ нимъ, надъ его лнью и неряшествомъ, а когда разъ на сходк возникъ вопросъ объ исключеніи изъ ‘обчества’ нкоторыхъ подозрительныхъ личностей, Карпъ первый упомянулъ имя Кузьмы.
— Что это за мужикъ!— говорилъ онъ.— Ни онъ теб чтобъ у земли, ни міру отъ него польза какая… Того и жди, что нагадитъ. Выселить его отъ насъ — и шабашъ.
Но такъ какъ подъ Кузьму подкопаться было трудно, то предложеніе Карпа о его выселеніи изъ общества не прошло и Кузьма по-прежнему продолжалъ жить въ своей хат и безпокоить умы смирныхъ обывателей. Въ самомъ дл, хоть и подозрительный былъ мужикъ, но поступковъ за нимъ, кром лни и недоимки, не водилось. Лошадей не кралъ, въ кабакахъ не буянилъ, подъ розги ложился безпрекословно… А тутъ еще вскор случилось одно обстоятельство, которое представило Кузьму нсколько въ другомъ свт и заставило Карпа взглянуть, на своего сосда другими глазами.
Осенью, такъ приблизительно въ первыхъ числахъ октября, въ волостномъ собралась сходка. Срокъ контракта, заключеннаго съ кабатчикомъ, истекъ и нужно было ршить, кому теперь сдать кабакъ. Впрочемъ, народъ собрался больше для очистки совсти, да еще, пожалуй, въ надежд на угощеніе, потому что ему уже заране извстно было, что кабакъ останется за прежнимъ арендаторомъ. Человкъ былъ знакомый, кабакъ снималъ подъ рядъ восемь лтъ, на угощеніе не скупился,— чего же еще толковать? Поэтому въ собравшейся публик царило особенное благодушіе, и не слышно было ни обычной ругани, ни шумныхъ дебатовъ. Говорили больше о длахъ домашнихъ, объ умолот и цнахъ на хлбъ, покуривали махорку и съ единодушнымъ нетерпніемъ ожидали той минуты, когда все надлежащимъ образомъ будетъ оформлено и правленскій сторожъ побжитъ въ кабакъ съ ведерною бутылью подъ мышкой.
— Что-жь, ребята: Онуфричъ, что-ль, а?…— слышалось въ толп между другими разговорами.
— Онуфричъ, такъ Онуфричъ… Мы согласны. Пущай опять за нимъ кабакъ остается.
— А коли Онуфричъ, такъ чего же дло-то тянуть по-пустому? Пущай приговоръ пишутъ, да руки отбираютъ.
— Знамо дло, тянуть нечего. Поскоре-то лучше,— докол здсь сидть.
Явился волостной писарь и началъ отбирать ‘руки’. Народъ оживился и загалдлъ, надлежащее распоряженіе касательно ведерной бутыли было уже сдлано, оставалось только приложить печати и приступить въ могарычамъ, какъ вдругъ откуда-то изъ угла послышался рзкій, насмшливый голосъ:
— Что это вы, братцы, ошалли, что-ль? Вдь вы кабакъ-то почитай задаромъ отдаете, а? Нешто эдакъ можно?…
Этотъ неожиданный протестъ смутилъ всхъ и народъ на минуту смолкъ. Произошло нкоторое движеніе, кабатчикъ-арендаторъ и его пріятель-писарь изобразили на своихъ лицахъ неудовольствіе.
— Какъ такъ задаромъ?— спросилъ, наконецъ, одинъ изъ стариковъ, обращаясь къ тому углу, со стороны котораго явился протестующій голосъ.
И вс присутствующіе тоже обернулись туда.
— Да такъ и задаромъ!— продолжалъ тотъ.— Нешто нашъ кабакъ за сотенную сдать можно? Эхъ, вы! Вонъ Трифонъ свою хибарку и то за четыре ста отдалъ, а нашему, теперича, и цны нту. А вы за сотенную… Н-народецъ!— и говорившій протиснулся впередъ.
Ко всеобщему удивленію, говорившимъ этимъ оказался цыганъ-Кузьма, обыкновенно никогда не развавшій рта на сходкахъ и въ мірскимъ дламъ относившійся всегда боле чмъ равнодушно. Поэтому къ заявленію его отнеслись недоврчиво и въ толп послышались даже насмшки.
— Ай-да Кузя-цыганъ! Неужто за четыреста?
Но Кузьма не смущался и непоколебимо стоялъ предъ толпой.
— А то нешто врать стану? Мн за вранье не заплатятъ. Спросите Трифона-то,— здсь онъ. А ужь ежели ему четыреста дали, то за нашъ во всякомъ раз пяти сотенныхъ мало. Развайте рты-то больше!…
Настроеніе публики мгновенно измнилось. Насмшки смолкли, на Кузьму смотрли, Кузьму слушали. Кабатчикъ почувствовалъ, что дло требуетъ немедленнаго вмшательства съ его стороны, и, весь покрывшись красными пятнами, обратился къ Кузьм:
— Ахъ, ты, болванъ эдакій!— звонкимъ, крикливымъ голосомъ заговорилъ онъ.— Кто теб пятьсотъ дастъ, а? Чего ты смутьянишь? Туда же… Прямо говорить — цыганская душа, больше ничего, право!
— Это врно!— подержали его изъ толпы.— Пятьсотъ не дадутъ. Трифонъ подъ случай подошелъ, оттого… А намъ гд его теперича, этотъ случйй-то, найти?
— Найдемъ!— продолжалъ Кузьма.— Хлбъ за брюхомъ не ходитъ… Тотъ же Трифонъ говорилъ, что онъ намъ за пятьсотъ хоть сейчасъ рендатора предоставитъ.
— Жди, когда предоставитъ! Языкомъ-то болтать легко…
— Дло ваше, а мн все едино. Я, къ слову пришлось, и сказалъ. Только, ребята, думается, лучше обождать, чмъ такія деньги зря бросать. Онъ, Онуфричъ-то, радъ,— онъ у насъ разълся. А пятьсотъ рублей бросать не приходится: пятьсотъ рублей — деньги!
— А то какже не деньги?— подхватилъ вдругъ Карпъ, явившійся откуда-то изъ-за печки, гд онъ, въ ожиданіи выпивки, клевалъ до сего времени носомъ.— Пятьсотъ рублей-то?… Да какже?… Мы вонъ который годъ безъ луговъ сидимъ… У насъ земли снять не на что… Да ежели намъ пятьсотъ рублей…
— Да ты что смутьянишь-то, бездомовникъ ты эдакій!— отчаянно вскрикнулъ было Онуфричъ, наступая на Кузьму, но ему не дали договорить. Въ волостномъ поднялся такой шумъ и содомъ, что ничего уже разобрать было нельзя.
— Что говорить, дешевенько за сотенную-то… Нешто мы не видимъ?… По знакомству сдавали… Теперича никакъ невозможно!— слышались голоса.
Послали даже за Трифономъ. Однако къ концу дня дло уладилось: об стороны помирились на 270 рубляхъ, и позеленвшій отъ бшенства Онуфричъ дрожащими руками принялся отсчитывать засаленныя бумажки. Такому удачному исходу дла не мало помогла выпивка, которую выговорили-таки себ матюхинцы, и среди всеобщаго ликованья недовольны были только двое: Онуфричъ, терзавшійся мыслью о лишнихъ рубляхъ, переплаченныхъ имъ за аренду, да Кузьма.
Разсянно и не глядя себ подъ ноги шелъ онъ домой. Все его одушевленіе исчезло, и онъ даже позабылъ думать о томъ, что такъ волновало его нсколько минутъ тому назадъ. Одна дкая горечь осталась у него въ душ и такъ же, по-старому, саднило его сердце, такъ же мучило его желаніе уйти вонъ изъ этой деревни,— уйти какъ можно скоре и дальше…
Зачмъ ходилъ онъ въ ‘міръ’, на сходку?…— Онъ почувствовалъ себя неправымъ предъ этимъ міромъ и хотлъ съ нимъ примириться. Но принялъ ли его міръ? Простилъ ли онъ его?— Нтъ. Да и Кузьма убдился, что ему не въ чемъ винить себя предъ міромъ. Онъ нашелъ, что въ міру длать ему нечего. И остается опять-таки — или уйти, или же жить одному, по-прежнему тая отъ всхъ свои завтныя мечты и планы… Но жить такъ, какъ жилъ онъ до сихъ поръ, ему уже не въ мочь…
— Эй, эй… Кузьма! Стой-ка, парень, остановись маненько!— окликнулъ его кто-то сзади.
Мысли Кузьмы оборвались. Онъ оглянулся: къ нему, пошатываясь и нескладно размахивая руками, подходитъ Карпъ Ивановъ.
— Пойдемъ-за рядомъ…— заговорилъ онъ, поровнявшись съ Кузьмой.— Ужь я тебя догонялъ, догонялъ… Выпилъ я маленько,— ну, и того… Одначе молодецъ ты, парень,— право-слово!…
— Будетъ болтать-то зря!— оборвалъ его Кузьма сурово.
— Ей-богу, молодецъ!— не слушая Кузьмы, восторженно воскликнулъ охмлвшій Карпъ.— Надоумилъ… А мы то, признаться, на тебя того… Молодецъ, право, молодецъ!… Да ты что же изъ волостного-то ушелъ? Мы бы тебя угостили…
— Наплевалъ я на ваше угощенье!— со злобой выговорилъ Кузьма.— Это, можетъ, вы за водку продаться готовы,— вамъ, можетъ, она мила. А еще міръ!…
— Постой,— перебилъ его Карпъ, задтый за живое злыми словами Кузьмы.— Какъ такъ за водку продаться готовы? Это мы-то — за водку? Нтъ, братъ, погоди…
— А что же, неправда, скажешь?— съ возраставшей горечью продолжалъ Кузьма.— Поглядлъ я на васъ довольно… Вы не токмо-что другъ за дружку — и за себя-то постоять не умете. Только бы до водки дорваться, а тамъ — хошь со всми потрохами васъ бери и въ оглобли запрягай… А коли и своихъ потроховъ не жалете,— на чужіе и подавно наплевать. Э-эхъ!…— не договорилъ Кузьма и махнулъ рукой.
— Нтъ, погоди, Кузьма,— остановилъ его Карпъ, пораженный злыми упреками сосда.— Неправильно это ты,— врно! Ты говоришь — водка… И опять — потроха… А я теб скажу: не одна водка… Тутъ, братъ, ой-ой-ой!…
Но такъ какъ языкъ Карпа очень заплетался подъ вліяніемъ выпивки, то онъ никакъ не могъ выразить того, что хотлъ, и Кузьма отошелъ отъ него еще боле озлобленный и недовольный.
— Да нешто я про водку, али про кабакъ?— откликнулся онъ съ своего крыльца.— Розуй глаза-то… Человка вы обидли — вотъ что. А коли такъ, плевать мн на васъ!…— докончилъ онъ какимъ-то надорваннымъ голосомъ уже въ сняхъ и съ шумомъ захлопнулъ дверь.
— Нтъ, ты послушай…— крикнулъ ему Карпъ съ дороги. Но улица была уже пуста и по ней взадъ и впередъ съ воемъ разгуливалъ одинъ только холодный, осенній втеръ.
Неожиданная выходка Кузьмы на сходк произвела большое впечатлніе на матюхинцевъ. Нсколько дней подъ рядъ только и толку было, что объ немъ. Одни его ругали, другіе одобряли, но вообще вс удивлялись. Удивлялись его неожиданно обнаружившейся практичности и смтк, которую никто не предполагалъ до сихъ поръ въ такомъ лнтя и бездомовник, но еще боле удивлялись тому, что онъ вдругъ заговорилъ. Подозрвали даже какой-нибудь подвохъ съ его стороны, но такъ какъ, по самомъ тщательномъ разслдованіи, оказалось, что подвоха никакого нтъ, то ршили, что это на него блажь нашла, и оставили его затмъ въ поко, тмъ боле, что Кузьма посл этого не обнаруживалъ больше никакихъ новыхъ поползновеній къ сближенію съ своими шабрами и оставался такимъ же нелюдимымъ, какъ и прежде.
Проснувшись на другое утро посл выпивки, Карпъ тоже первымъ дломъ вспомнилъ про Кузьму.
— Вдь поди ты какой!— разсказывалъ онъ Устинь.— Въ лучшемъ вид разчелъ, какъ и что… А намъ-то и невдогадъ, что мы убытокъ терпимъ…
— Кабы вы не трескали этого винища своего проклятаго — и вовсе бы убытковъ не было. А то рады дорваться,— готовы себя въ кабак заложить…— сурово возразила Устинья, очень сердитая на мужа за вчерашнее, такъ какъ оказалось, что мужики не ограничились даровымъ угощеніемъ, но приложили еще и своихъ.
Карпъ смутно припомнилъ такой же упрекъ, сдланный ему вчера Кузьмой, и попробовалъ защищаться.
— Эка бда, что выпили! Не каждый это день бываетъ. А что насчетъ кабака — это врно: не спопашились маленько. Думали, совсмъ пустое дло — кабакъ, анъ вышло, что Онуфричъ-то насъ на цлыхъ полтора-ста нагрвалъ…
И цлый день Карпъ только и думалъ, что о кабак, Кузьм и его догадливости. И вообще онъ сталъ относиться къ своему сосду нсколько иначе. Прежде Карпъ наравн съ прочими презиралъ его и опасался, теперь же Кузьма заинтересовалъ его совсмъ съ другой стороны, и онъ внимательне сталъ вглядываться въ жизнь страннаго мужика.
‘И что это, подумаешь, сдлалось съ человкомъ!— думалъ Карпъ по временамъ, глядя на полуразвалившуюся избу своего сосда и на все это жалкое, убогое хозяйство.— Диви бы дуракъ былъ отптый, а то вдь нтъ. Опять ежели юродство на себя нкоторые напущаютъ,— и этого у него не видать. А вотъ поди ты, какъ себя мужикъ запустилъ. Видно какая ни на-есть притча да случилась у него… Видно — не спроста это дло…’ И, вмсто прежняго презрнія, въ душ простодушнаго Карпа возникла жалость къ его несчастному сосду и желаніе какъ-нибудь помочь ему.
‘И чмъ его обидли?— вспоминалъ онъ въ другой разъ слова Кузьмы, нечаянно вырвавшіяся у того въ то время, когда они вмст возвращались со сходки.— Ругать-то у насъ его ругаютъ,— это что говорить,— да вдь онъ и самъ на всхъ волкомъ глядитъ. Про какую же обиду онъ поминалъ? И почему онъ слова по-людски не скажетъ? Диковина!…’
Но сколько ни думалъ Карпъ, сколько ни раскидывалъ умомъ, все-таки ни до чего додуматься не могъ, и только посл этихъ безплодныхъ размышленій начинала одолвать его какая-то непонятная тоска, смшанная съ безпокойствомъ, а въ душ являлось неясное, но мучительно-жгучее сознаніе своей предъ кмъ-то и за что-то вины.
Пробовалъ Карпъ заговаривать съ Кузьмой, но тоже мало толку добился. Отъ его вопросовъ Кузьма уклонялся, а на добродушно-наивные совты отвчалъ ироническими усмшками и односложными, но язвительными отвтами.
— Плохо, парень, у те изба-то!— говорилъ ему, напримръ, Карпъ, съ сокрушеньемъ поглядывая на подгнившія стропила и растрепанную крышу.
— Что говорить, плохо!— отвчалъ неохотно Кузьма, глядя куда-то въ сторону.
— Ты бы ее поправилъ,— продолжалъ Карпъ.— А то, гляди, повалится разомъ, передавитъ ребятъ-то…
— Пущай!— равнодушно отвчалъ Кузьма, сдвигая шапку на бокъ.
Карпуха ударялъ себя по бедрамъ и отходилъ отъ сосда.
Иной разъ Кузьма принимался просто-на-просто смяться надъ своимъ сострадательнымъ сосдомъ.
— Да что это теб забота припала?— говорилъ онъ.— Вдь мн міръ лсу избу поправить не дастъ?… Что же языкомъ-то болтать зря? Вонъ лтось Петруха Савинъ удавиться хотлъ, когда у него послднюю скотину съ укціону продали,— вы что сдлали-то, а?
Эти жестокія слова совершенно уничтожили Карпа, и онъ не зналъ, что отвчать. А Кузьма продолжалъ еще язвительне:
— То-то, теперь молчишь!… Мастера вы, я погляжу, языкомъ вавилоны разводить! Вотъ водку тоже пить охочи,— на водку у васъ деньги есть. А коснись до дла, такъ сейчасъ и въ кустъ. Моя, молъ, изба съ краю… Эхъ, вы! Смотрть-то тошно, ей-богу!…
На Карпа эти язвительныя рчи производили странное впечатлніе,— ему становилось какъ-то не по себ. Онъ смутно чувствовалъ, что въ нихъ есть доля правды, и это его мучило, волновало до боли. Иногда, когда Кузьма въ своихъ обличеніяхъ заходилъ ужь слишкомъ далеко, Карпъ пытался возражать, но хотя онъ и сознавалъ, что возраженія эти справедливы, что Кузьма преувеличиваетъ, тмъ не мене языкъ у него плохо поворачивался, а слова выходили безцвтными и даже подчасъ нелпыми. Отъ этого Карпъ начиналъ мучиться еще больше и, оставаясь одинъ, не переставалъ думать о Кузьм, критиковалъ его взгляды, приводилъ противъ нихъ самые убдительные доводы и кончалъ всегда тмъ, что мысленно разбивалъ противника въ пухъ и прахъ.
‘Такъ-то, братъ!— торжествуя говорилъ онъ воображаемому Кузьм.— Мы, братъ, тоже не виноваты. Всякому свое дорого, а плетью обуха, извстно, не перешибешь. А ты ишь чего захотлъ: жить въ союз, другъ дружк помогать… Нтъ, братъ, погоди!…’ Но стоило ему встртиться лицомъ къ лицу съ настоящимъ, дйствительнымъ Кузьмой,— онъ снова терялся, роблъ, и слова не шли у него съ языка. У Кузьмы все было ршено и обдумано заране, Кузьма больше его размышлялъ обо всхъ этихъ ‘проклятыхъ’ вопросахъ деревни, и поэтому ему ничего не стоило сразу ошеломить и поставить въ тупикъ тугого на слова Карпа своими рзкими рчами. Какъ дважды-два доказывалъ онъ Карпу, что и общество ихъ никуда не годится, что и живутъ они какъ свиньи и что ежели не образумятся, то въ конц концовъ или другъ друга сами съдятъ, или будутъ съдены другими… И Карпу, слушая это, только и оставалось молчать да хлопать глазами отъ изумленія.
Глубоко западали эти разговоры въ душу дтски-безхитростнаго, простодушнаго Карпа и производили въ ней не малый переполохъ, такъ какъ шли прямо въ разрзъ со всмъ его міросозерцаніемъ… Но прочны были устои, на которыхъ основано было это міросозерцаніе, и трудно было его поколебать одними отвлеченными разсужденіями и голословнымъ отрицаніемъ всего того, что съ дтства было ему мило и дорого…
Однажды утромъ Карпъ, выйдя на дворъ по хозяйству, услышалъ за плетнемъ сосда тяжелый, горькій бабій плачъ. Онъ подошелъ ближе и увидлъ жену Кузьмы, Анну, прислонившуюся къ плетню и надрывавшуюся отъ рыданій.
— Что ты, Аннушка, съ чего?— участливо спросилъ ее Карпъ.
Анна на минуту подняла голову, взглянула на Карпа мутными, дикими глазами и, припавъ въ плетню, снова зарыдала.
— О-охъ, кормилецъ!…— слышалось сквозь рыданія.— Охъ, дитятки вы мои родныя!… Хоть помирай-ложись,— хлбушка нтути… О-охъ, горюшко мое горемычное!…
Карпъ кое-какъ привелъ ее въ чувство и узналъ изъ ея безсвязныхъ рчей, что вотъ третій день въ изб нтъ хлба ни синь-пороха, а одинъ ребенокъ лежитъ при смерти, что Кузьма еще съ вечера ушелъ добывать муки, да и до сихъ поръ его нтъ, что она измучилась, бгая по сосдямъ, и теперь не знаетъ, что длать.
— Не даютъ, не даютъ, родимый!…— причитала она.— Либо сами послднее додаютъ, либо вонъ гонятъ,— баютъ, мы вамъ съ цыганомъ вашимъ не добычники…
— Ахъ ты дура!— выругалъ ее растерявшійся Карпъ.— Что-жь ты ко мн-то не зашла? Подь-ка въ избу то,— чего на мороз стоять… Я теб сейчасъ… Ахъ, дура ты эдавая!
Карпъ воротился въ избу, а черезъ нсколько минутъ Игнашка тащилъ уже къ Анн полкоровая хлба и крынку молочеа для ребятъ.
Къ вечеру Кузьма вернулся домой съ пустыми руками и, узнавъ отъ жены все, происшедшее утромъ, не раздваясь, прямо отправился въ сосду. Войдя въ избу, онъ долго молился въ уголъ и потомъ сумрачно обратился къ сидвшему за столомъ хозяину.
— Здравствуй, Иванычъ!…— проговорилъ онъ, и въ голос его дрогнуло что-то иное, теплое, не похожее на его обычную насмшку.— Спасибо теб за давешнее… Вотъ какъ спасибо,— николи я этого не забуду!…
— Ну, вотъ еще…. за что!— отвчалъ ему Карпъ, самъ не зная почему смутившись.— Эка,— не Богъ-всть что… Стоитъ изъ-за этого…
Но Кузьма уже вышелъ и торопливо захлопнулъ за собой дверь.
Этотъ случай окончательно сблизилъ сосдей. Кузьма замтно пересталъ отдаляться отъ Карпа, сталъ относиться къ нему доврчиве и не замывался уже отъ него, какъ прежде, въ своемъ внутреннемъ ‘я’, но мало-по-малу началъ допускать въ этотъ внутреній міръ и Карпа. Между ними возникла тсная, но въ высшей степени оригинальная дружба. Ихъ часто видали вмст, они дня не могли пробыть безъ того, чтобы не перекинуться другъ съ другомъ словцомъ, но въ то же время ни одинъ разговоръ ихъ не проходилъ безъ горячаго спора, иногда даже брани. Каждому изъ нихъ хотлось уврить другого въ справедливости своихъ убжденій и не разъ случалось, что они расходились по домамъ, окончательно разругавшись между собою. Но, встртившись на утро, они оба забывали вчерашнюю ссору и, какъ ни въ чемъ ни бывало, начинали снова тотъ же разговоръ.
Каждый день аккуратно Кузьма подходилъ къ плетню и, облокотившись на него, молча начиналъ глядть на сосда, который въ это время, обливаясь потомъ, ладилъ какіе-нибудь передки. Топоръ стучалъ, щепки летли въ разныя стороны. Кузьма, ухмыляясь себ въ бороду, наблюдалъ. Наконецъ, Карпъ бросалъ топоръ и, снявъ шапку, въ свою очередь подходилъ къ плетню.
— Что, братъ, ай усталъ?— спрашивалъ Кузьма, не то добродушно, не то насмшливо поглядывая на запыхавшагося пріятеля.
— Н, не усталъ, а такъ… припотлъ малость.
— Гм… припотлъ. Охота!
— Да какже не охота? Что же безъ дла-то болтаться? Кабы чужое, а то свое…
Кузьма усмхался, а Карпъ съ азартомъ начиналъ доказывать ему необходимость и полезность своей работы и, наоборотъ, вредъ бездлья и шалопайства.
— Какъ же безъ работы?— восклицалъ онъ.— Что же это будетъ, коли мы вс сложа руки сидть станемъ?… Чуднъ ты, парень, я погляжу…
— Да я нешто мшаю? Работай… Сарай-то у тебя новый, что ли?
— Какое новый,— еще при ддушк Лук строенъ, царство ему небесное!…
— То-то, я гляжу, вчерась ты его колышками подпиралъ, а нон опять на боку лежитъ… Работай, парень, а я ужь пойду на печи полежу…
— Нтъ, ты погоди! Послушай-ка…— кричитъ ему Карпъ, но Кузьма махнулъ рукой и отходилъ отъ плетня.
А у Карпа и руки на работу не поднимаются. Онъ чувствуетъ себя уязвленнымъ, хотя и не сознаетъ хорошенько, чмъ именно. Его разбираетъ злость на Кузьму и является непреодолимое желаніе поколотить своего сосда.
А Кузьма опять уже тутъ — какъ тутъ. Стоитъ себ у плетня и смотритъ. Карпъ рубитъ слегу и молчитъ, хотя его такъ и подмываетъ заговорить.
— Что это ты, а?— начинаетъ, наконецъ, Кузьма, указывая глазами на слегу.
— Аль не видишь?… Слега!— сухо отвчаетъ Карпъ, переставая въ то же время дйствовать топоромъ.
— Видть-то вижу, да на кой теб ее лядъ?
— Самъ сказалъ давеча,— сарайчикъ маненько подвалился. Поднять надоть.
— Для скотины, что ли?
— Надо быть для нея.
Кузьма на нкоторое время замолкаетъ, но потомъ произноситъ совершенно равнодушно.
— А у Гордйки-то — слыхалъ?— вчерась послднюю телку со двора свели за недоимку. Проходилъ я мимо, бабы ревутъ — страсть…
— Ну?— спрашиваетъ Карпъ, чувствуя, что сердце у него начинаетъ замирать.
— Ну, и остались безъ скотины! Къ слову пришлось, я и сказалъ.
Кузьма отходитъ, а Карпъ остается съ опущенными руками и съ какимъ-то невыразимо-тоскливымъ недоумніемъ на душ. На этотъ разъ даже и возразить было нечего.
‘Къ чему это онъ про телку-то?— думается ему.— Неужто же, сохрани Господи… О, непутевый! Придетъ всегда — едакъ-то сомуститъ тебя, ажь сердце захолонетъ…’
И Карпъ, чтобъ отогнать отъ себя мрачныя мысли, начинаетъ усердно бухать топоромъ по слег. Но напрасно: работа не клеится, а смущенная мысль продолжаетъ работать въ томъ же направленіи.
Представляется ему терпливый труженикъ, Гордй… Какъ морилъ онъ себя на работ, какъ выбивался изъ силъ, стараясь поддержать свое хозяйство! И вотъ — послдняя телка… Холодный потъ прошибаетъ Карпуху, сарай возбуждаетъ въ немъ отвращеніе, и онъ, бросивъ топоръ, уходитъ въ избу.
И такъ бывало посл каждаго разговора съ Кузьмой. Каждый разъ Кузьма находилъ, чмъ уязвить его и разстроить его на цлый день. Въ особенности Карпа раздражали эти недомолвки, недосказанныя словечки, намеки… Ничего не объясняя, они безпокоили мысль и оставляли въ душ странное чувство горечи, тревоги, непонятной тоски. Въ эти минуты Карпъ терялъ подъ ногами всякую почву, и ему даже начинало казаться, что вся его жизнь построена на песк, что все это, во что онъ такъ глубоко вритъ и во что кладетъ всю жизнь свою, не нынче-завтра рушится и исчезнетъ, аки дымъ…
Но Карпу въ сущности некогда было задумываться надъ тревожными вопросами, возникавшими въ его голов подъ вліяніемъ разговоровъ съ Кузьмой, и вс его сомннія очень скоро исчезали среди домашней суматохи и повседневныхъ заботъ. И это тмъ боле было понятно, что Кузьма, относясь отрицательно ко всмъ кореннымъ основамъ его жизни, въ то же время не давалъ ему никакихъ положительныхъ идеаловъ,— что, осмивая деревенскую ‘суету-суетъ’, онъ не указывалъ на сколько-нибудь возможный исходъ изъ нея. А Карпу этого было мало, и онъ былъ правъ, гоня отъ себя прочь безплодныя сомннія, нарушавшія порядокъ его жизни. Жить, правда, плохо, но вдь надо же жить’, а во что вритъ Кузьма, этого Карпъ не зналъ и потому доврять ему не могъ.
Иногда онъ пытался доказывать это Кузьм.
— Нтъ, это ты пустое, парень, болтаешь!— говорилъ онъ.— Вдь это ежели по-твоему понимать, намъ одно остается — помирать, больше ничего.
— И помрешь…— утверждалъ Кузьма такъ равнодушно, словно дло шло не о такомъ важномъ предмет, какъ жизнь человческая, а просто о ничего не стоющемъ плевк.
— Легко говорить — помрешь… А коли не хотца помирать-то?
На это Кузьма только усмхался и, не докончивъ бесды, уходилъ, оставляя пріятеля своего снова недоумвать и безпомощно разводить руками.
Временами Карпъ просто мучился отъ желанія заглянуть въ душу своего ‘сомустителя’ и узнать, наконецъ, доподлинно, есть ли въ самомъ дл у него какой-нибудь ‘Ханаанъ’, или просто человкъ зря болтаетъ, потому что ему длать нечего. Въ конц концовъ Карпъ приходилъ къ послднему убжденію и на время успокоивался.
Неожиданный случай помогъ Карпу познакомиться съ Ханааномъ Кузьмы и узнать то, во что врилъ и на что надялся Кузьма.
У сосда, Серги Романова, свели лошадь. Подобныя исторія случались очень часто въ Матюхин, и матюхинцы должны были бы къ нимъ привыкнуть, но, несмотря на это, каждый разъ новый случай конокрадства производилъ въ сел переполохъ и давалъ пищу разнообразнымъ толкамъ на нсколько дней. Лошадь — это необходимый членъ мужицкаго хозяйства и потому все, касающееся ея, представляетъ событіе въ каждой крестьянской семь. О болзни, смерти или пропаж лошади говорятъ больше, чмъ о болзни и смерти кого-либо изъ семьи, исключая хозяина дома. Такъ было и въ этотъ разъ. Едва только разнеслась всть о томъ, что у Серги лошадь украли, какъ все село было уже на ногахъ и по-одиночк перебывало на Сергиномъ двор, охая, проклиная и волнуясь. Самъ Серга, дюжій мужикъ съ огромными, тяжелыми кулаками и сердитымъ заросшимъ лицомъ, избгавъ вс закоулки и потерявъ всякую надежду отыскать лошадь, ушелъ, наконецъ, въ кабакъ и тамъ, окруженный толпой односельчанъ, предавался горю до того, что заложилъ Онуфричу послдній зипунъ. Окружающіе ему сочувствовали, и съ каждою новой рюмкой разговоры становились шумне и одушевленне, съ каждымъ полштофомъ возбужденіе росло. Блокъ, на которомъ намотана была веревка съ привязаннымъ къ ней камнемъ, скриплъ, дверь ежеминутно отворялась и затворялась, впуская все новыхъ и новыхъ постителей, въ кабак длалось уже тсно. Спертый воздухъ, насыщенный винными парами, шибалъ въ носъ и дйствовалъ ошеломляющимъ образомъ на присутствующихъ. Серга Романовъ сидлъ за столомъ и въ сотый разъ разсказывалъ собравшимся вокругъ него сосдямъ о своемъ несчастіи, прерывая свой подробный разсказъ то безсвязными ругательствами кому-то, то рыданіями и слезами, которыя онъ по временамъ принимался размазывать со лицу полой своего рванаго полушубка. Но вдругъ онъ оборвалъ свой разсказъ на полуслов и, оттолкнувъ отъ себя столъ, поднялся.
— А все это Кузька-Горлый, чортъ его душу!…— выговорилъ онъ, обводя глазами присутствующихъ.— Все онъ, подлецъ… И, сейчасъ умереть, ежели я его…
— Нешто ты знаешь?— послышались голоса.
Шумъ и гвалтъ на минуту стихли въ кабак, и вся толпа разомъ сдвинулась вокругъ Серги.
— А то не знаю, что ли?— продолжалъ Серга, злобно сверкая глазами.— Своими глазами видлъ у него на задворкахъ подковы, а у Кузьки лошадь-то испоконъ вку не кована. Онъ, подлецъ, лошадь мою увелъ. Моя лошадь кованая, я ее, кормилицу, своими руками на Симеона къ Фильк ковать водилъ…
При воспоминаніи объ этомъ достопамятномъ событіи Серга опять-было взревлъ и залился слезами. Но сейчасъ же опомнился и, сжавъ кулаки, свирпо потрясъ ими.
— Я ему, цыгану проклятому, покажу!… Изуродую!… Пойдемъ, ребята, къ Кузьк!…
И онъ, на ходу утирая слезы, пошелъ къ двери. Толпа нсколько мгновеній помялась на одномъ мст, многозначительно переглядываясь, потомъ вся разомъ загалдла и ринулась вслдъ за Сергой. На дорог ихъ останавливали, распрашивали и, получивъ отвтъ, что они идутъ къ Кузьм-Горлому, что Кузька у Серги лошадь укралъ, немедленно къ нимъ присоединялись, и вся эта толпа съ безпорядочнымъ гамомъ, съ дико-сверкающими глазами и поднятыми кулаками, направилась къ Кузькину жилищу.
Между тмъ Кузьма ничего не подозрвалъ и съ самымъ спокойнымъ видомъ возился у себя на двор, когда калитка вдругъ настежь распахнулась и въ нее съ проклятіями ворвалась буйная орава расходившихся матюхинцевъ подъ предводительствомъ разсвирпвшаго Серги.
— Гд Кузьма? Пойдемъ, ребята, въ избу!… Мы ему ребра-то пересчитаемъ… Онъ у насъ будетъ лошадей чужихъ со двора сводить!— слышались безпорядочные возгласы.
Кузьма вышелъ изъ-подъ застрхи и очутился лицомъ къ лицу съ бушевавшею толпой.
— Вотъ онъ — я! Чего вамъ надоть?— спокойно спросилъ онъ, съ своей обычною усмшкой оглядывая эти озлобленныя лица, красныя, вспотвшія, съ растрепанными бородами, безпокойными взглядами и дикими движеніями.
На минуту въ толп смолкли. Потомъ она какъ-то судорожно всколыхнулась и изъ средины, раздвигая своими могучими плечами сосдей, выступилъ Серга Романовъ.
— Ты у меня лошадь укралъ!— заявилъ онъ и, грозно сжимая кулаки, подступилъ къ Кузьм.
— Лошадь?— усмхнулся тотъ.— Какую лошадь?
Толпа, возмущенная такимъ, со стороны Кузьмы, нахальствомъ, снова загалдла и заволновалась.
— Ишь ты, не знаетъ, какую лошадь!… Да еще скалится, безпутный! Бей его, ребята,— чего на него глядть! Лупи его, Серга, по сусаламъ!… Какую лошадь…
Кузьма поблднлъ,— сердце у него захолонуло… Но онъ продолжалъ улыбаться и, инстинктивно сжимая кулаки, въ упоръ глядлъ на своихъ обвинителей.
Вдругъ вся эта масса дикихъ, озлобленныхъ лицъ, косматыхъ бородъ, огромныхъ кулаковъ — дрогнула предъ нимъ, перемшалась и перепуталась. Отдльные возгласы, кряки, ругательства слились въ его ушахъ въ одинъ оглушительный, нелпый ревъ, въ глазахъ побжали красные и зеленые круги,— холодная, тупая боль пронизала его съ головы до ногъ…
Серга Романовъ со всего розмаху ударилъ его кулакомъ въ лицо. Кузьма упалъ.
Остальные словно ждали этого, и вс разомъ съ неистовыми криками: ‘бей!’ — бросились къ упавшему, чтобъ окончательно растоптать его, смять, изорвать въ клочки.
Но тутъ произошло нчто совсмъ неожиданное, отъ чего однакожъ толпа пришла въ смущеніе и остановилась въ своемъ дикомъ порыв. Изъ избы на шумъ выбжала Анна и съ пронзительнымъ воемъ кинулась къ лежавшему безъ чувствъ мужу, за ней босикомъ, въ однхъ изорванныхъ, грязныхъ рубашонкахъ, повыскакали ребятишки и, глядя на мать, подняли такой плачъ, что у всхъ сердце перевернулось.
Въ то же время изъ-за сосдняго плетня выскочилъ растрепанный, испуганный Карпъ и поспшилъ на помощь къ своему несчастному пріятелю.
— Стойте, православные!— закричалъ онъ, махая руками.— Что это вы затяли? Нешто это можно? За что вы его?
— Онъ у меня лошадь укралъ!— упрямо настаивалъ Серга я двинулся было къ Кузьм.