Н. А. ТУЧКОВА-ОГАРЕВА И ЕЕ ЗАПИСКИ
Н. А. ТУЧКОВА-ОГАРЕВА И ЕЕ ЗАПИСКИ
OCR: Слава Неверов slavanva@yandex.ru, февраль 2007 г.
Примечания к статье
Примечания к статье
В. Путинцев. Н. А. Тучкова-Огарева и ее записки, Тучкова-Огарева Наталья Алексеевна, Год: 1959
Время на прочтение: 15 минут(ы)
Вл. Путинцев
Источник: Н. А. Тучкова-Огарева. Воспоминания. М.: ГИХЛ, 1959.
Имя Наталии Алексеевны Тучковой (1829—1913) вошло в сознание русского читателя в связи с биографией Огарева и Герцена. Она прожила большую, трудную, полную значительных событий жизнь. Среди ее друзей и знакомых были десятки поистине замечательных людей, начиная с декабристов и Тургенева и кончая Гарибальди и Гюго, но именно годы близости Тучковой к Огареву и его великому другу до сих пор придают ее облику тот живой интерес, который всегда вызывала она у современников. И книга, которую оставила Тучкова о своей жизни, по-прежнему сохраняет свое выдающееся значение прежде всего как рассказ о славной деятельности Герцена и Огарева, как мемуарный памятник, посвященный важным страницам в истории нашего народа.
С ранних лет условиями своей жизни и воспитания Тучкова была тесно связана с передовыми кругами русского дворянства. Это была та среда, которая дала России декабристов и которая долгое время после поражения восстания, в трудных условиях политической реакции, продолжала питать революционную мысль в стране. Отец Тучковой, А. А. Тучков, в молодости был причастен к движению декабристов, входил в Союз благоденствия и привлекался к следствию по делу о 14 декабря, но от суда и наказания был освобожден. Переехав затем в свое родовое имение Яхонтово, Пензенской губернии, он на протяжении ряда лет продолжал поддерживать дружеские отношения с декабристами и близкими к ним лицами, находился с некоторыми из них в переписке, с другими встречался, как с декабристом Нарышкиным (при его проезде из сибирской ссылки на Кавказ), Нарышкин ‘очень обрадовался всем нам,— рассказывает Тучкова,— особенно отцу’. В другом месте, не вошедшем в окончательный текст записок, вспоминая о своих позднейших встречах с возвратившимися из ссылки декабристами, Тучкова пишет, что они ‘добродушно, радостно’ жали ей с сестрой руки и ‘говорили с светлой улыбкой: это дети Алексея Алексеевича’ [001].
По словам Тучковой, отец любил в семейном кругу рассказывать о декабристах, ‘об их мечтах’, ‘он вздыхал, вспоминая о них и думая, сколько пользы могли бы принести России эти образованные и высоконравственные люди…’ Не удивительно, что в семье Тучковых установился подлинный культ декабристов: ‘…мы относились, конечно, с детства к ним восторженно’,— признается Наталья Алексеевна в своих записках.
Разумеется, о каком-либо идейном воздействии революционных традиций декабристов на юную, почти девочку, Тучкову говорить не приходится, тем не менее это благоговейное отношение к героям 14 декабря, привитое Тучковым дочери, несомненно сказалось на дальнейшей ее судьбе, в частности на ее сближении с Огаревым.
Огарев был соседом Тучковых по имению. В апреле 1835 года, после ареста и восьмимесячного заключения ‘по делу о лицах, певших в Москве пасквильные стихи’, он прибыл в Пензу в ссылку. Шестилетней девочкой Тучкова видела его в первый раз и даже ‘играла с ним в шахматы’, как вспоминает она в одном из писем 80-х годов [002]. В своих записках Тучкова рассказывает, как Огарев приезжал к ним с своей молодой женой Марией Львовной, племянницей пензенского губернатора. ‘Он любил рассуждать с моим отцом, слушать его рассказы о 14-м декабря, о друзьях декабристах’. Тучков быстро сблизился с молодым поэтом, Огарев ввел его в круг своих московских друзей. В 40-х годах своим ‘хорошим знакомым’ называл Тучкова Белинский [003], Герцен, всегда исключительно дружески относившийся к Тучкову, оставил в дневнике запись о нем, как о ‘чрезвычайно интересном человеке, с необыкновенно развитым практическим умом’. ‘Еще более интересный потому, что очевидец и долею актер в трагедии следствия по 14 декабря,— актер, как подсудимый, разумеется’. И далее, имея в виду свои беседы с Тучковым о декабристах, Герцен писал: ‘Характеристические подробности! Рассказы об этом времени — наша genesis [004], эпопея. Когда-нибудь надобно записать подробности’ [005].
Для Герцена и Огарева, восторженных поклонников декабристов, рано осознавших себя преемниками их великого дела, Тучков был живым воплощением этого героического поколения. Глубокое чувство уважения вызывала к себе также его самоотверженная борьба с пензенскими крепостническими кругами. Он был уездным предводителем дворянства и настойчиво, в условиях постоянных столкновений с местной администрацией, выступал против злоупотреблений помещичьей властью. ‘Скромная с виду деятельность его,— писала Тучкова,— была полна преданности России и народу'[006].
Огарев особенно оценил эту благородную деятельность Тучкова, когда осенью 1846 года, после четырех с лишним лет почти непрерывного пребывания за границей, вновь поселился в своем имении Старое Акшено.
Это было трудное для Огарева время. Незадолго до отъезда из Мо-сквы, на даче Герцена в Соколове, произошел знаменитый разрыв друзей с Грановским и либерально настроенной частью их кружка. Герцен собирался надолго за границу, Огарев оставался совсем один. К тому же, после мучительных раздумий и колебаний, он навсегда расстался со своей женой, оказавшейся глубоко чуждым ему человеком, неразрывно связанным с ненавистным для него миром светской суеты, ложного блеска, пустоты и мелкого успеха…
В семье Тучковых Огарев находил ту атмосферу дружеского участия и взаимного понимания, потребность которой он тогда особенно остро ощущал. Именно в эти приезды Огарева в Яхонтово наметилось сближение поэта с младшей дочерью Тучкова, семнадцатилетней Наташей. ‘Я полюбил ее страстно, но никогда не говорил ей об этом,— писал впоследствии Огарев.— Она меня тоже любила, я едва смел замечать это. Поездка их за границу не рассеяла нашей взаимной, но скрытой любви’ [007].
Тучковы выехали из России в конце лета 1847 года. Страницы воспоминаний Тучковой, посвященные первым впечатлениям от Западной Европы, охваченной предчувствием революционной грозы 1848 года, выразительно рисуют образ юной подруги Огарева. С романтической восторженностью смотрит она на открывающиеся перед ней страны и города, на толпы оживленного, возбужденного народа, заполнявшего незнакомые ей площади и улицы. Особенно сильное впечатление оставила яркая, бурная жизнь Рима, картины всеобщего народного подъема в эти дни ‘пробуждения Италии’, поднявшейся в едином порыве на защиту своей независимости и свободы. Необычайно волнует ее, почти постоянно проживавшую до этого в русском провинциальном захолустье, ‘дикарку’, как она называла себя, зрелище народных демонстраций. И молодая Тучкова находит свое место впереди длинной колонны, с тяжелым знаменем в руках, ‘мне было очень грустно с ним расставаться,— вспоминает она,— я несла итальянское знамя с такою гордостью, с таким восторгом’. На всю жизнь запечатлелась в ее памяти встреча народа Рима в Колизее с своим любимым трибуном Чичероваккио. ‘В эти дни всеобщего возбуждения мы не знали никакого отдыха и были по целым дням на ногах…’ Живая, впечатлительная натура девушки, тот молодой пафос, с которым она наблюдала, как на ее глазах создавалась всемирная история’, привлекали к себе общее внимание и симпатию.
В Италии Тучковы встретились с семейством Герцена. С автором ‘Кто виноват?’ Тучкова была знакома еще с начала 40-х годов, когда в Москве он посещал ее отца и читал ему отрывки из своего романа. ‘Помню, как мы в полукоротких платьях, в черном фартучке, — писала Тучкова Герцену в середине 60-х годов,—заслыша стук твоих дрожек, говорили: ‘Ах, это Герцен — верно, читать папа’. И быстро бежали мы наверх, хотя знали, что уйдем, как ты взойдешь, но так что-то влекло встретиться глазами, сконфузиться и убежать’ [008]. Прошло всего несколько лет, но в Риме Герцен нашел уже не девочку, а наблюдательного и интересного спутника в общих поездках по городу и по стране. ‘С того дня, как мы встретились с Герценами,—пишет Тучкова,— мы стали неразлучны, осматривали вместе все примечательное в Риме… и каждый вечер проводили у них…’ Особенно полюбила Тучкову жена Герцена, Наталья Александровна. ‘На меня бесконечно хорошее влияние имела встреча с молодыми Тучковыми и близость с ними, особенно с Натали,— писала она в Россию из Рима в марте 1848 года,— богатая натура, и что за развитие!’ [009] Ей, своей ‘Консуэле’, Наталья Александровна завещала в случае своей смерти воспитание детей.
Редкую для молодой девушки отвагу, независимые черты характера проявила Тучкова в дни пребывания в Париже—городе, в котором она стала свидетелем острых классовых битв. Достаточно вспомнить описание того, как она одна пыталась дойти до баррикад в предместье св. Антония (‘Эпизод из нашей жизни в Париже’), или ее впечатления от Марсельезы во время многотысячной демонстрации рабочего Парижа:
‘Я никогда не слыхала ничего подобного, всякий, кто слышал Марсельезу, может себе представить, как она должна была глубоко потрясти присутствовавших, исполненная семнадцатью тысячами голосов и при такой обстановке: рабочие шли голодные, унылые, мрачные…’ Тучкова не в силах разобраться в противоречиях политической борьбы во Франции, в истоках поражения революционного восстания народа, но все ее симпатии на той стороне баррикад, где люди труда выступали против голода, нищеты и бесправия. Как заметил еще цензор при публикации записок Тучковой (1890), она ‘относится с величайшей симпатией к этому революционному движению и с негодованием клеймит людей порядка в Западной Европе’.
За это ликование при виде революционного народа, за эту горечь от неудач борьбы Огарев спустя несколько месяцев напишет Тучковой взволнованные строки: ‘Я еще в жизни никогда не чувствовал, что есть женщина, которая с наслаждением умрет со мной на баррикаде! Как это хорошо!’ [010]
Вскоре после возвращения в Россию Тучкова стала женой Огарева. Это был смелый при сложившихся условиях поступок, потребовав ший от нее немало нравственной силы и стойкости. Дело в том, что первая жена Огарева, проживавшая тогда в Париже, решительно отказала ему в официальном разводе, напрасным было и посредничество Герцена и участие общих друзей, для встречи с которыми Огарев даже выезжал в Петербург. Больше того, Мария Львовна начала судебное преследование Огарева по крупному денежному иску-векселю, ранее выданному ей мужем. Для поэта и Тучковой создалось крайне тяжелое положение. В обстановке, когда каждый день приносил усиление реакции, когда в России начиналась глухая пора ‘мрачного семилетия’ гражданский брак такой личности, как Огарев, становился политически опасным шагом.
Союз поэта с Тучковой вызвал осуждение со стороны его недавних друзей. Когда жалобы московских доктринеров на Огарева дошли до Герцена, он гневно назвал их ‘старчеством’ и ‘резонерством’, ‘…вы заживо соборуетесь маслом и делаетесь нетерпимыми, не хуже наших врагов,— возмущенно писал Герцен.— …Отбросьте эту дрянь, отбросьте вашу безутешную мораль, которая вам не к лицу, это — начало консерватизма…’ [011] Твердая поддержка Герцена и его жены на протяжении всего этого тревожного времени была особенно дорога для Огарева и Наталии Алексеевны, ведь даже Тучков, при всем своем свободомыслии, не мог примириться с ‘невозможностью легального брака’ дочери. ‘Он много пошел назад с тех пор, как воротился из чужих краев’,— писала Тучкова весной 1849 года семейству Герцена [012].
Положение особенно обострилось после того, как в апреле 1849 года был разгромлен кружок Петрашевского, с некоторыми участниками которого Огарев был лично знаком. Поэт находился тогда с Тучковой как раз в Петербурге, и над ним нависла реальная угроза ареста.
У Огарева созревает план тайного бегства из России. В начале лета 1849 года он и Тучкова приехали в Одессу — с тем чтобы договориться с капитаном какого-нибудь иностранного корабля и уехать за границу. Но эта попытка закончилась неудачно. ‘В Константинополь я сбирался съездить, да обстоятельства заставили раздумать’,— осторожно сообщает он Герцену [013].
Однако возвращаться домой было опасно, волна арестов продолжала катиться по стране. Огарев и Тучкова проводят лето в Крыму, в глухом местечке, недалеко от Ялты, и уезжают оттуда только в сентябре. По приезде в имение за поэтом был установлен секретный полицейский надзор. В Третье отделение поступили доносы на Огарева, Тучкова и мужа его старшей дочери Сатина, близкого друга Огарева еще со студенческой поры, их обвиняли в создании ‘коммунистической секты’, ‘вольнодумии’, ‘безнравственности’. В феврале 1850 года, ‘во исполнение высочайшего повеления’, было предписано произвести у них обыски и доставить всех троих в Петербург.
Тучкова во всех событиях этих трудных дней вновь показала себя способной на мужественные и решительные действия. Она оказалась достойной подругой Огарева. Именно ей он был обязан тем, что, находясь тогда в Симбирске, за несколько часов до приезда жандармов узнал о предстоящем аресте и, видимо, успел подготовиться к обыску,— во всяком случае, ничего предосудительного в его бумагах обнаружено не было. Тучкова последовала за арестованными в Петербург и деятельно хлопотала об их освобождении. Мысль о ее ‘ложном положении’ в глазах общества не останавливала двадцатилетнюю женщину, не раз слыхавшую от отца рассказы о подвиге декабристок. Несколько позднее, в посвященном Тучковой стихотворении, Огарев обратил к ней замечательные строки,
На наш союз, святой и вольный,
Я знаю — с злобою тупой
Взирает свет самодовольный,
Бродя обычной колеёй.
Грозой нам веет с небосклона!
Уже не раз терпела ты
И кару дряхлого закона
И кару пошлой клеветы.
С улыбкой грустного презренья
Мы вступим в долгую борьбу,
И твердо вытерпим гоненья,
И отстоим свою судьбу…
Следствие, которое вела особая комиссия во главе с Дубельтом, не подтвердило обвинения в ‘коммунизме’. В середине марта арестованные были освобождены с оставлением под строгим надзором полиции. Огарев и Тучкова переехали в Симбирскую губернию на Тальскую писчебумажную фабрику, купленную поэтом еще в 1848 году.
Об этом периоде их жизни сохранились крайне скудные сведения, но несомненно, что именно тогда в сознании и характере Тучковой произошел глубокий перелом. Жизнь с Огаревым не принесла ей полного удовлетворения: ‘…мои мечты не сбылись, я не нашла того счастья, которого жаждала моя душа’,— вспоминала Тучкова [014]. Позднее она упрекала в этом Огарева — за равнодушие к ее одиночеству,— но, быть может, в начинавшейся тогда трагедии всей жизни Тучковой больше всех была повинна она сама. В тяжелых условиях общественной и личной жизни, которые сложились для нее в эти годы вынужденного затворничества с Огаревым на фабрике, Тучкова не смогла понять и разделить ни революционных исканий поэта, ни его хозяйственных начинаний, полных утопических надежд на преобразование всего строя жизни крепостной деревни. Она замкнулась в узком кругу семейных интересов, мелких вопросов личной жизни и больше не нашла в себе силы выйти из него — ни тогда, на Тальской фабрике, ни позднее, когда в Лондоне связала свою судьбу с Герценом. Жизнь сломила ее, когда восторженные увлечения молодости сменились гягостными буднями, воспринимавшимися ею как полуссылка. Драмой жизни Тучковой стало отсутствие подлинно живого интереса к общественному делу, составлявшему смысл существования и деятельности как для Огарева, так и для Герцена, с этих пор легла на нее, по словам самой Тучковой, та ‘печать проклятия’, которая внесла столько горечи в позднейшую жизнь лондонских изгнанников.
Огарев тем временем всеми силами стремился вырваться из России — ‘туда — к свободным берегам’. ‘Только одна мысль: к вам! — жива, как и прежде, уцелела от общего разгрома!’ — писал он Герцену в конце 1850 года. Особенно сильно это стремление присоединиться за границей к Герцену стало после получения тяжелого известия о смерти Н. А. Герцен. В неопубликованном письме к Сатину от 14 января 1853 года Огарев писал: ‘Имел я голос издалека, голос измученный, кричащий от боли и призывающий. Думать нечего, мешкать нечего. Сожгу мосты за собою, а там что бы ни случилось,— я на все готов и не пожалею ни сил, ни жизни’ (Отдел рукописей Гос. библиотеки СССР им. В. И. Ленина).
Немногие письма Огарева, сохранившиеся от начала 50-х годов, полны тоски и глухого отчаяния от бессилия перед жизнью. Но он не уходил от борьбы в личную жизнь, а, напротив, всегда хотел опереться в своей борьбе на любовь и дружбу близких ему людей . Тучкова этого не могла и не хотела понять.
Смерть М. Л. Огаревой в 1853 году позволила Огареву и Тучковой оформить брак. В начале 1856 года, в условиях общественного оживления, вызванного смертью Николая I, им удалось получить заграничный паспорт—‘для излечения болезни’ Огарева. Но вместо Гастейнских минеральных вод в северной Италии они проследовали к Герцену, в Лондон…
Тучкова стала свидетельницей замечательной деятельности Герцена и Огарева — создателей вольной русской печати за границей. Их дом в Лондоне, начиная со второй половины 50-х годов, был одним из центров русского освободительного движения, невидимыми нитями издатели ‘Колокола’ были связаны с самыми разнообразными кругами передового русского общества. Ни преследования царских властей, ни клеветнические измышления реакционной печати, ни цензурные кордоны не могли остановить живого общения Герцена и Огарева с передовой литературой и журналистикой, русской революционной молодежью, пестрой массой читателей.
Паломничество к Герцену в период расцвета ‘Колокола’ и других изданий Вольной русской типографии охватило весьма широкие слои в России. В воспоминаниях Тучковой эта сторона жизни Герцена запечатлена особенно полно. Галерея выдающихся людей своего времени, прославленных писателей, художников, общественных и революционных деятелей проходит перед читателем. Здесь и Лев Толстой, и Тургенев, и Чернышевский, и Александр Иванов, и Марко-Вовчок, и братья Серно-Соловьевичи, и Сергей Боткин, здесь и крупнейшие представители западноевропейской эмиграции. ‘Иногда приезжали русские студенты, ехавшие учиться в Германию. Не зная ни слова по-английски, они ехали в Лондон дня на два нарочно, чтобы пожать руки издателям ‘Колокола’… Тут были и люди, сочувствовавшие убеждениям двух друзей хоть отчасти… но были и такие, которые приезжали только из подражания другим’.
На правах хозяйки Тучкова близко стояла ко всей жизни дома Герцена — Огарева. В первые годы после приезда в Лондон она интересовалась и вольными изданиями друзей, известно, например, что именно Тучкова готовила переиздание листов ‘Колокола’ за 1857— 1858 годы. Но общественный смысл деятельности Герцена и Огарева, их революционная программа ею никогда не были поняты. Политические взгляды Тучковой не выходили за пределы умеренно-либеральных воззрений. Чего стоит, например, ее наивное утверждение в записках, что ‘в начале царствования Александра II не было никаких преследований за политический образ мыслей’! В самом ‘Колоколе’ она могла прочесть о многих гонениях, которым подвергалась в России революционная мысль при новом самодержце. Но Тучкова с каждым годом становилась все дальше и дальше от той борьбы, которую вели за освобождение родного народа Герцен и Огарев.
Развязка в ее личных отношениях с Огаревым последовала неожиданно быстро — в Лондоне она стала женою Герцена. Позднее Тучкова признавалась, что сильное чувство к Герцену возникло у нее еще в дни первого пребывания за границей. Но союз их не дал радости ни Герцену, ни самой Тучковой. Следует заметить, что воспоминания Тучковой, написанные для печати и опубликованные в русских журналах еще в 80—90-х годах, лишь в небольшой степени могли касаться вопросов ее личной жизни, тех сложных внутренних отношений, которые внесла Тучкова в семью Герцена. Отдельные намеки, разбросанные на страницах последних глав записок, далеко не раскрывали тяжелой, тревожной обстановки в семейной жизни Герцена 60-х годов, так ярко отразившейся в его переписке тех лет с Тучковой, Огаревым, старшими детьми.
Герцен скоро понял свою ошибку. Тучкова восстановила против себя его детей, и они отнеслись к ней недружелюбно, иногда и просто враждебно. Положение усложнял невыдержанный, эгоистический и резкий характер Натальи Алексеевны. Приходилось создавать семью заново, и на этом пути Герцена ждали мучительные испытания. Особенно тяжело было ему видеть, как страдал Огарев. Правда, связывающие их дружеские чувства ничем нельзя было омрачить. ‘Что любовь моя к тебе так же действительна теперь, как на Воробьевых горах, в этом я не сомневаюсь…’ — писал Огарев своему другу в 1861 году [015]. Но Герцен с тревогой наблюдал, каких больших усилий стоило Огареву оправиться от перенесенных им волнений. Пугала Герцена и близость друга с простой английской девушкой Мери Сетерленд, в 1859 году случайно встреченной Огаревым на лондонском ‘дне’, неоднократно он пишет об этом Тучковой. В действительности же искренняя и нежная привязанность к своей новой подруге была окрашена у Огарева глубоким, светлым и благодарным чувством. Мери Сетерленд стала верной, доброй и заботливой спутницей поэта на протяжении почти двадцати лет — до последних дней его жизни…
Тучкова вновь, как десятилетие назад, оказалась в сложном, болезненно раздражавшем ее положении. Сложившиеся в семье отношения приходилось держать в тайне от всех,— дети Тучковой и Герцена — дочь Лиза, близнецы Елена и Алексей — считались детьми Огарева. Мучительная напряженность в личной жизни, неудовлетворенность семейным бытом, который никак не походил на счастье у домашнего очага, давно рисовавшееся ей в мечтах, повседневные укоры самой себе за Огарева, сложные взаимоотношения с детьми Герцена и окружающими — создавали невыносимо тягостную обстановку для молодой женщины,—ведь Тучковой в 1859 году исполнилось всего тридцать лет. И хотя эту тягостную обстановку она сама постоянно усложняла всем своим поведением, невольно кажется, что Тучкова была скорее жертвой своей неудачно сложившейся жизни. Недаром старшая дочь Герцена, Наталья Александровна, много лет спустя, когда Тучковой уже не было в живых, писала, что о ее роли в жизни Герцена ‘нужно писать с осторожностью’: ‘Нужно помнить, что она очень страдала и что все-таки ей были присущи и хорошие стороны’ [016].
Тяжелым ударом для нее явилась смерть в 1864 году обоих близ-нецов. Потеряв душевное равновесие, она с маленькой Лизой мечется по городам Западной Европы, терзая Герцена постоянной угрозой увезти дочь в Россию. ‘Я люблю Лизиного отца,— писала Тучкова сестре на родину в декабре 1865 года,— но многое, тяжелое лежит между нами, мы не можем вместе жить. На его месте я бы отпустила нас к вам, но он думает иначе’ [017].
Дальнейшая судьба Тучковой сложилась поистине трагично. В 1870 году не стало Герцена, через несколько лет неожиданно кончает с собой семнадцатилетняя Лиза, в далеком Гринвиче, на руках ненавистной для Тучковой женщины, умирал Огарев… Она решает возвратиться на родину, к отцу, в Яхонтово, и летом 1876 года, после двадцати лет жизни за рубежом, вновь переезжает русскую границу. Тучковой всего сорок семь лет, но казалось, жизнь закончена,— так много мучительно тяжелого было пережито ею, она чувствует себя, как при наступлении глубокой старости. Все в прошлом, и в то же время впереди еще более тридцати семи холодных, одиноких, старческих лет.
Все эти годы Тучкова жила воспоминаниями, ‘жила с мертвыми’, как выразилась она однажды [018]. Порой, по старой привычке, отрывочно и без всякой цели, она записывала, что сохранила память о далеком прошлом, но записывала для одной себя и больше всего — о самых страшных, самых тяжелых пережитых мгновениях. В этих записях было больше болезненного самобичевания, чем рассказа о своей жизни. Написать свои мемуары для широкого круга читателей Тучкову убедила старый друг и дальняя родственница Герцена Т. П. Пассек, та самая ‘корчевская кузина’, о которой когда-то было рассказано им на страницах ‘Былого и дум’.
Пассек в середине 80-х годов работала над новым, третьим томом известных воспоминаний ‘Из дальних лет’. С исключительной настойчивостью она толкала Тучкову на описание отдельных эпизодов для будущей книги, связанных с Герценом и Огаревым, присылала для нее настоящие программы глав и разделов записок. Вспоминая об этом, Тучкова писала в некрологе Т. П. Пассек: ‘Мало-помалу Татьяна Петровна заставила меня набросать для нее отрывки из моих воспоминаний… ‘Попробуй писать,— писала мне Татьяна Петровна,— тебе легче будет, это своего рода жизнь, все воскресает, порой катится слеза, порой светится улыбка. Не дивись, что в семьдесят пять лет работаю,— в работе жизнь, а без дела пропадешь,— так и стала писать’. И она была права: как будто переживая прошлое, я стала спокойнее, терпеливее жить в ожидании конца…’ [019]
Несколько отрывков из воспоминаний Тучковой были напечатаны в составе записок Пассек. Но Тучкова продолжала работать над мемуарами дальше, вместо отдельных, случайных эпизодов она решила в связном повествовании рассказать о своей жизни до последнего возвращения в Россию. В 1890 году ее записки в этом полном виде начали печататься в ‘Русской старине’.
Первые же главы мемуаров, посвященные жизни различных кругов русского дворянства, начиная с конца XVIII века, привлекли внимание читателей своими красочными характеристиками помещичьего быта, яркими образами как передовых дворян, вроде Г. А. Римского-Корсакова и галереи Тучковых, так и усадебных самодуров и крепостников. Еще большее значение имели страницы воспоминаний, на которых Тучкова обращалась к рассказу об Огареве и Герцене. Записки часто впервые знакомили читателя 80—90-х годов с неизвестными ему сторонами их жизни и деятельности. Во многих случаях они до настоящего времени остаются единственным источником наших сведений о семейном быте Герцена и Огарева, о тех или иных их встречах и знакомствах, преимущественно в период лондонской жизни. Записки рассказывали о постоянной и живой связи создателей вольной русской прессы с передовыми общественными кругами на родине и в странах Западной Европы. Правда, мемуары были серьезно ограничены в этом отношении цензурными требованиями, необходимостью умалчивать о важных сторонах политической деятельности Герцена и Огарева, известно, что многие страницы записок были в печати подвергнуты цензурным искажениям. Изъятие наиболее резких, по мнению С.-Петербургского цензурного комитета, мест производилось в ‘Русской старине’ даже после того, как очередной выпуск журнала был отпечатан, так, десятая книга журнала за 1890 год была задержана по специальному докладу цензора, который в первых же главах записок Тучковой усмотрел ‘злостную клевету на Россию и правительственную власть 40-х и 50-х годов ради тенденциозного желания выставить в наиболее благоприятном свете Герцена и Огарева и весь их кружок…’ Некоторые места текста, избежавшие цензурной расправы при журнальных публикациях записок. были опущены в отдельном издании 1903 года. При этом Московский цензурный комитет настаивал на мерах, которые ограничивали бы дальнейшее распространение книги,— на ее изъятии из обращения в публичных библиотеках и общественных читальнях, из продажи на улицах и площадях и т. п. Цензурные власти с тревогой почувствовали ту силу общественного интереса, которую вызвал к себе рассказ Тучковой, казалось, о далеком историческом прошлом.
Тучкова, конечно, не обладала пониманием исторического содержания наблюдаемых ею явлений жизни, событий, лиц, в ее записках исторически важное и существенное часто оттесняется незначительными, случайными эпизодами, даже нарушающими последовательность рассказа. При подготовке отдельного издания мемуаров некоторые из этих эпизодов были опущены, однако само освещение важнейших исторических событий осталось без каких-либо изменений и дополнений. Немало в ее оценках поверхностных суждений и просто предвзятости, как, например, в описании так называемой ‘молодой эмиграции’ 60-х годов, совершенно превратное толкование, прямо противоположное действительному развитию событий, получила роль Н. А. Герцен в отношениях с Нечаевым и его окружением (глава ‘1871 год’). Другие ошибки вызваны явными промахами памяти — спустя несколько десятилетий после описываемого времени мемуаристка легко могла забыть продолжительность своего пребывания в Крыму в 1849 году (глава VI) или включить в беседу со Львом Толстым в доме Герцена… отсутствовавшего тогда в Лондоне Тургенева (глава XI).
Однако при всех своих пробелах, известной узости и односторонности в освещении событий, фактических неточностях и ошибках воспоминания Н. А. Тучковой-Огаревой позволяют современному читателю глубже понять условия, в которых проходила жизнь и революционная борьба двух крупнейших деятелей русского освободительного движения. Ее записки давно получили заслуженную популярность среди произведений русской мемуарной литературы XIX века.
[001] ‘Русская старина’, 1886, кн. X, стр. 152.
[002] ‘Архив Н. А. и Н. П. Огаревых’ , М. 1930, стр. 267.
[003] В. Г. Белинский. Полн. собр. соч., т. XII, М. 1956, стр. 244 (письмо к Д. П. Иванову, 12 апреля 1844 г.).
[004] Здесь — история происхождения (лат.).
[005] А. И. Герцен. Собр. соч.,т. II, М. 1954, стр. 268 (запись от 20 февраля 1843 г.).
[006] ‘Русская старина’, 1886, кн. X, стр. 153.
[007] Я. 3. Ч е р н я к. Огарев, Некрасов, Герцен, Чернышевский в споре об огаревском наследстве, М,— Л. 1933, стр. 450.
[008] ‘Русские пропилеи’, т. IV, М. 1917, стр. 292.
[009] ‘Литературное наследство’, т,63, стр. 378 (письмо к Т. А. Астраковой, 14 марта 1848 г.).
[010] ‘Русские пропилеи’, т. IV. стр. 80 (письмо к Н. А. Тучковой, 9 января 1849 г.).
[011] А. И. Герцен. Полн. собр. соч. и писем под ред. М. К. Лемке, т. VI, стр. 155—156 (письмо к Т. Н. Грановскому, Н. X. Кетчеру, Е, Ф. Коршу и др., 2 февраля 1851 г.).
[012] ‘Русские пропилеи’, т. IV, стр. 88.
[013] ‘Литературное наследство’, т. 61, стр. 792 (письмо от 23 августа 1849 г.).
[014] ‘Архив Н. А. и Н. П. Огаревых’, стр. 258.
[015] ‘Русские пропилеи’, т. IV, стр. 264. 13
[016] ‘Литературное наследство’, т. 63, стр. 841.
[017] ‘Архив Н. А. и Н. П. Огаревых’, стр. 34.
[018] Т а м ж е, стр. 292.
[019] ‘Русская старина’, 1889, кн. VII, стр. 188. 15