ВЪ ПУТИ.
ВЪ ПУТИ.
ИЗЪ НОВОСЕЛЬСКИХЪ ОЧЕРКОВЪ И ПЕРЕСКАЗОВЪ.
I.
II.
III.
IV.
V.
VI.
VII.
Деревенецъ.
‘Сверный Встникъ’, NoNo 4, 1890
В пути, Пономарев Семен Михайлович, Год: 1890
Время на прочтение: 19 минут(ы)
Варваринцы свершили свои путь. Прошли они не одну тысячу верстъ, потеряли не одну лошадь, умеръ не одинъ и не два новосела. Поставили они на дорог безмолвные деревянные кресты, натыкали тощихъ прутиковъ по Новосельскимъ могилкамъ. Memento mori!… И къ обитателямъ деревенскихъ погостовъ заволжской степи прибавилось много рассейскихъ душъ.
Вчная вамъ память, Божьи работнички, ратники великаго переселенія!
Вчная память! сказали бдные деревенскіе попики захудалыхъ заволжскихъ приходовъ.
Вчная память! сказали новоселы своимъ погибшимъ брательникамъ, смахивая соленыя слезы съ загрубвшихъ и суровыхъ щекъ. Вчная память! Долго выводили жилистыя руки земляныя борозды, долго тянулась срая, тяжелая жизнь, долго капали слезы изъ очей, долго терпли отъ холода, голода эти товарищи. Переселеніе оживило ихъ, вольный край вдунулъ въ ихъ груди ароматъ тучныхъ луговъ, сосноваго бора и вольнаго простора земель, и въ изсохшихъ грудяхъ проснулась мечта о новой жизни. И грезы отуманили Новосельскія головы. Землеройная искра попала въ землеройную душу и обнялась пожаромъ по сермяжной Расе, и Расея заутурилась.
Встали и они, ратнички земляного труда, не буженые и не прошеные, завязали котомки на тощихъ хребтахъ, взяли по горсточк родной земли, и, распахнувши вороты посконныхъ рубахъ, привязали родной талисманъ къ чернымъ, какъ земля, деревенскимъ грудямъ. И пошли, въ послдній разъ помолившись маковк деревянной церкви, мірскому патрону-угодничку Божію, оснивши себя крупнымъ, размашистымъ крестомъ.
И отправились.
Дорога развернулась узкой и длинной лентой. Поля и вспаханныя полосы заняли весь ландшафтъ. Солнце палило новосельскія головы. Сохло во рту. Томила жажда, томилъ голодъ. А дорога вилась безконечной змей, и не было ей ни конца, ни края. Дорога становилась длиннй и длиннй, она заходила по пути въ массу селъ, городовъ и заводовъ, и тамъ, гд кончались деревенскія околицы, снова выбгала далеко впередъ передъ новосельцами, и снова мчалась быстре русака къ инымъ селамъ и къ инымъ городамъ. И новоселы не поспвали за ней. Она заползала въ ущелья, вылзала на горы и вытягивалась тесьмой по неоглядному простору степей, затеривалась въ лсу, скрывалась въ болотахъ и трясинахъ и снова взбиралась на выволочки, потшаясь надъ странниками и искателями: гд лучше?
А новоселы шли, хали, садились на воза, подсаживались на чугунки. Скоро несется чугунка, а дорога и того быстрй. Шипитъ, кряхтитъ и вздыхаетъ локомотивъ, обливается потомъ, выбрасываетъ тучу чернаго дыма, потетъ, снова закряхтитъ. А дороги все не догонитъ.
Примутся новоселы сами идти. Отдаютъ для легкости по дорог весь скарбъ татарину, выкинутъ вс онучи, тулупы, армяки, подушки, стащатъ сапоги съ ногъ, идутъ сначала въ лапоткахъ, потомъ босые.
А дорога все дальше да дальше. И не нагнать ея вольному втру. Поистреплютъ новоселы свое тло, надорвутъ деревенскую терпливую душу, все приносятъ, оборвутъ или размоторятъ въ пути по халатникамъ-татарамъ. Лазятъ по кочкамъ, по болотамъ, идутъ въ тепло и въ холодъ, идутъ въ непогоду. Дождь хлещетъ имъ въ лица, забирается за шиворотъ, попадаетъ въ взопрвшія онучи. Ребятки пужаютъ съ голодовки, съ картошки, съ воды. Студятся новоселы. Пухнутъ ноженьки, ломится поясница, стрляетъ въ уши и голову, разноситъ новосельскіе животики. Забираются подъ крестьянскую подоплеку вс хворости, щиплетъ мужичье тло немощь, колетъ подъ кожей иголками лихоманка, жжетъ огнемъ огневица, трясетъ трясовица, холодитъ сердце, можжатъ ноги. Вс хворобаютъ.
А дорога все бжитъ, да бжитъ.
Лежатъ въ повалку новоселы. Нтъ имъ ни свта, ни радости. Вс девять лихорадокъ ухватились за новосела, кто за руки, кто за ноги, колышатъ его немощное тло, вздымаютъ наверхъ и снова опускаютъ. Палитъ огнемъ руки, ходятъ мурашки по спин, щемитъ клещами въ горл. Пить-бы! да воды нтъ. Солененькаго бы,— да и хлба нехватка.
И это — вольный, свободный край! Господи! пошли намъ по души, — все одно, — не дойдемъ…
Одинъ за другимъ заболваютъ новоселы. И привяжутся эти болсти какъ разъ въ то время, какъ выхали со двора. Вс теперь ни къ чему: и дома работа, и въ вольномъ краю работа, а они, новоселы, лежатъ пластами, безъ движенія.
— Помирай, ддушка, ослобони ты насъ, связалъ по рукамъ, по ногамъ, — ни взадъ, ни впередъ. Робить надо идтить, а ты колбенъ-колбеномъ. Ослобони, Христа-ради!..
И знаютъ новоселы, что не по-христіански это, да остолбенли совсмъ: ну, и они свалятся! ну, и они рядкомъ покотятся!
Заплакалъ старикъ. Горько ему стало. Ну, да быть такъ, видитъ,— самъ виноватъ: зачмъ раньше, до-зремени ноги отмоталъ.
— Ну, Христосъ съ вами. Идите, брательники. Вамъ задоржка одна. Идите. На работы попадете. А я справлюсь,— доутурюсь. А не стану на ноги, — поминайте раба божьяго Демаку. Такъ и въ поминальникъ пропишите: ‘преставленнаго Демаки’. Слышь, ребятки!
— Чуемъ, ддонька, чуемъ, родимый! Все запомнили! говоритъ опечаленная толпа братановъ. Все до чуточки. Ублаготворимъ тебя, ддушка Демака, въ самый разъ, до термину доведемъ, — будь спокоенъ.
— Прощайте, брательники. Приведетъ ли Господь свидться, не знаю, говоритъ Демака. Больно ужъ я отощалъ. Нога не ходитъ. У-у, поганая стерва! Не хочетъ, вишь, въ вольную землю идтить. Эхъ, братцы! Будете въ город, отпойте панафпду. Отцы родные! денегъ у меня нтушки. Отпойте, христоданные!
И старикъ повалился въ ноги.
Присмирла толпа, зарыдали бабенки.
— Касатикъ ты нашъ, потто ты этакъ себя извелъ, сердешный? Пошто не встанешь? Поглядли бы наши глазоньки на твою старость! Вымолви ласково словечко! Годный ты нашъ, Демушка! Старичекъ ты нашъ болзненькій!
Потупились старики: ладно-ли бросать старика? а ну, и съ ними такъ сроблятъ? Стоятъ сердитые.
Потупилась новосельская ватага. Стоитъ, не шелохнетъ, глядитъ, столбенетъ.
А ддка валяется въ ногахъ. ‘Отслужите панафиду, говоритъ.’
Дрогнуло новосельское сердце.
— Вставай, ддко!
Не встаетъ.
— Вставай!
— Не поминайте лихомъ. Може, кого обидлъ невзначай, простите, брательники. Чуетъ мое сердце, не встать мн. Прощай, міръ честной. Послужилъ я вамъ. А бол силушки нтъ. И куда она двалась, силушка-то. Стрлитъ стрлой въ ребра, изломало грудоньку, не ходитъ нога. Прощай, ребятки! Худа вамъ не желалъ, акромя добра. Помните раба Демаку.
И опять старикъ сдлалъ земной поклонъ.
— Ддонька ты нашъ! не майся, золотой, не трудись, родимецъ! Ой, лишечко намъ! Вставай, Демака, желанный нашъ, вставай! Видано ли дло, старый да древній въ ногахъ валяется.
— Попомнимъ, ддонька. Прідемъ въ вольный край, молебенъ отслужимъ, свчку во-какую поставимъ. А прикончишься,— царство небесное! Панафиду споемъ.
— Спасетъ васъ Христосъ, богоданные. Ну, запрягайте, да въ путину. Неча вкругъ меня охаживать-то. Время, пора! Ну, ребятки, съ Богомъ.
— Съ Богомъ, со Христомъ!
— Ну то-то!
— Айда, закладывай, робя!
Пошли запрягать. Коней напоили, поставили въ оглобли, надли сбрую, вложили дугу. Сборы кончились. Потолкали въ телги ребятишекъ.
Вышелъ ддушка Демака къ лошадкамъ. Онъ все сидлъ на завалинк, подперши сухими локотками сдую голову. Глаза его слезились. Онъ снялъ свой гречушникъ съ головы, и волоса разсыпались по исхудалому лицу.
Демака поклонился братанамъ въ поясъ. Братаны отвсили ему поклонъ. Старики расцловались, за ними подошли молодые новоселы, а тамъ двки.
— Прощай, косатикъ! Справишься, добредай. Полоску оставимъ — не сумлвайся. Прощай! выздоравливай!
Поздъ тронулся. Ддко стоялъ на дорог и глядлъ за удаляющейся вереницей телгъ и пешеходовъ. Слеза за слезой катилась по щекамъ. Ддъ не утиралъ ихъ, и он безпрепятственно катились одна за другой. Онъ оставался помирать.
дутъ новоселы дальше да дальше и дорога бжитъ впереди нихъ. Пролиновали много городовъ, того больше селъ, а деревень и не счесть сколько. дутъ. Тянутся на встрчу обозы, попадаются сибирцы. Идутъ они невеселые, повсили головы и псенъ не поютъ. Горе лютое заковало илъ уста и заколодило буйное сердце. Посмотритъ на нихъ новоселъ, нерадостно на душ станетъ, затучится хмарой и отвернется. А сибирцы дутъ да дутъ, однихъ проводишь, другіе встрчаютъ. Заползаетъ темная дума въ Новосельскія головы: ‘ой, къ добру-ли и они поднялись! Пронеси, Богъ, тучу морокомъ!’.
— Что, ребятки, ворочаетесь?
И почнутъ сибирцы рчь вести про вольный край, про слободное житье. Встаетъ волосъ дыбомъ на голов отъ этихъ разговоровъ, а бабенки ревутъ, пугаются. Еще больше опустится новосельская голова отъ думной думки.
Все зябитъ, вишь, хлбъ не всходитъ, а взойдетъ,— морозъ ударитъ. Картошка не родится. Ребятишки безъ тюрьки изморились. Ни огурчика, ни ягодокъ ни видали ни разочка. Сибирцы люди сквалыжные, жить съ ними не приведи Царица небесная. Грунтъ, баютъ, тошшой. Единожды посешь, лтъ на двадцать спокидай. Все зябитъ. Въ Петровки земля студеная-разстуденая, отворотишь землю, — а тамъ ледъ одинъ. Только отойдетъ малость, морозы затрещатъ. На Илью въ варежкахъ выходи, и то въ пору…
И много поскажутъ неудачники. Везд, видно, горе шатается, отъ него не убжишь, захватитъ оно мужика и въ вольномъ кра, въ мужичьемъ эдем, везд найдетъ оно посконную рубаху и заберется въ нее, приживется подъ армячиной… отто и есть богачество!
дутъ новоселы, а все вольнаго края нтъ да нтъ. И горы переваливали, и рки переплывали, весь свтъ, кажись, исходили, столько городовъ прошли, что варваринцы и не подозрвали этого, казалось, вотъ-вотъ басурманская земля откроется, анъ нтъ, все Расея еще идетъ. Идутъ по Расе и видятъ: инд-инд народъ живетъ повольготне, а то еще хуже ихъ, варварпискаго. И въ земл утсненіе большое, и съ голодухи помираютъ, и скотина валомъ валится, и домишки жиденькіе, худенькіе, кособочатся, и изъ лаптей въ сапоги не вылзли. Во всей, видно, Расе матъ пришелъ землеройному человку!
Спрошаютъ они изрдка по пути, гд вольный край лежитъ и далеко-ли онъ еще отсюда, и получаютъ одинъ отвтъ:
— Далеко еще, и сами не вдаемъ. Все на восходъ солнца держите. Горы тамъ будутъ. За горами, баютъ, вольныя земли.
— А поближе нтъ-ли?
— Нту, кормилецъ. Сами изъ силъ выбились. Скоро пойдемъ, мужики гуторятъ.
— Худо жить?
— И-и, касатикъ! такъ довелось, — реви!
И сейчасъ разскажутъ, какъ земля тощаетъ: песокъ пескомъ стала, кормилица, и ее то, вишь, измаяли, да и не диво: тыщу лтъ,— поди, пашутъ, а земля-то одна, соковъ въ ей мало стало, связи нтъ, такъ песочекъ одинъ, а что до грунтовой земли — въ помин нтъ, еще дды не видали, а имъ и подавно не увидать.
Еще дальше похали новоселы. Деньги ужъ вышли вс: и т, которые захватили на харчи, и т, кои привязали на ладонки, у крестовъ. И не столхжо новоселы дальше хали, сколько по окнамъ околачивались. Еще тише похали они. дутъ-дутъ, остановятся, гд кто подрядитъ на работу.
И хлбъ вышелъ, и деньги вышли, и одеженка въ ходъ пошла.
Скулятъ Новосельскія бабенки, хнычутъ ребята, болитъ, надрывается сердце у мужиковъ.
Эку дорогу смахали! Годъ цлый корму бы было, живучи въ деревн, а въ дорог-то прорву денегъ растеряли, и не видали, какъ все добро вокругъ евоннаго пальца обвернулось. И куды что длось: вкъ на земл робили, и домашество было, и скотинка, и все, вкъ трудились, и все, что въ вкъ заробили, все проли, а вольнаго-то края не сыскали все еще, и гд онъ, никто не вдаетъ.
Дивятся новоселы: все было да все сплыло. Дивуй бы, по кабакамъ слоны продавали, а то прямехонько въ вольный край поспшали — и куда что двалось — тютю! Ну, вольный край, ну, слободный край! знаетъ онъ себ цну, нечего сказать, выпилъ всю кровь изъ тла, размоторилъ мужичью худобу. Каковъ-то онъ будетъ! Какъ-то наградитъ новосельцевъ!
Считали-считали новоселы, сколько въ дорог расходу понесли, не сосчитали, бросили. Учтешь разв? Тамъ гривенникъ, тутъ семишникъ, здсь трешникъ, глядишь, кошель то пустъ.— ‘Посвистывай, новоселъ, все просвистлъ!’ замчаютъ про себя странники.— Растрясли мошну-то, ничего не видавши, за то катаемся! сердились старики.
Были тутъ и ихніе гроши, вс ушли.
Тутъ-то и приняли горя новоселы — и не всть сколько. Ребятишки ноютъ, каши имъ надо. У матерей молоко изсохло, грудью кормить нельзя вовсе, съ пищи молоко то, а тутъ какая пища? Обмакнутъ соску въ воду, дадутъ ребенку. Ребенокъ почавкаетъ — почавкаетъ, выплюнетъ, да и ну, опять ревть. Смотришь, и прикинется хворать — не то отъ тряски, не то отъ пищи. Похвораетъ — похвораетъ да и помретъ: много ли ребенку надо? почернетъ, изойдетъ и — вся недолга. Лежитъ ребеночекъ, валяется, съ недлю кричитъ благимъ матомъ, зальется, — побагроветъ даже, вотъ и кричитъ, и кричитъ востошнымъ голосомъ, потомъ стихнетъ, какъ будто полегчало, а къ вечеру, глядишь, и душенька прочь пошла. Одно утшенье только, что ужъ на роду такъ написано.
И весело, должно быть, ребячьимъ душамъ. Много детъ народа, масса партій движется взадъ и впередъ, и ребятишки валятся, какъ скошенная травка. Цлыя вереницы идутъ по дорогамъ, цлыми вереницами отлетаютъ и дтскія душеньки. Веселой толпой несутся он отъ міра юдоли и плача, съ псней свободной летятъ он къ лазурному небу и садятся на правой рук Господа-Бога и поютъ ему про печали и скорби отцовъ.
дутъ новоселы, да не столько дутъ, сколько пластами лежатъ. Одного схватило, другого корчитъ, третьяго ‘комуха’ бьетъ, четвертый телгу поднималъ да надорвался, пятаго возомъ пришибло, а все больше съ воды валятся: климатъ такой подошелъ, ничего не стъ человкъ, только на питье позываетъ, пьетъ человкъ и кружками, и ковшами, и жбанами, и все напиться не можетъ. Разнесетъ его, что ни ходить, ни сидть, лежитъ колодой въ будк, кричитъ благимъ матомъ. Отнимутся ноженьки съ долгой ходьбы: не диво, всю Расею, почитай, пшечкомъ продралъ, нога то эво какая — разбухла, синяя-разсиняя. Какъ изъ города вызжали, самъ губернаторъ явился, Дохтуровъ привезъ, а они здоровешеньки были, а теперь ни души нтъ вкругъ нихъ. Несетъ новоселовъ, распираетъ животы, глядть страшно, а дутъ: какъ остановишься? страда, покосъ, теперь вотъ какъ работать надо, а не оменомъ лежать бы?
— Эка притча подоспла и съ чего! думаютъ больные.
А повозки все дальше да дальше идутъ.
Не отдохнутъ, не остановятся, все въ вольную землю поспшаютъ. Считали новоселы спервоначалу, сколько оборотовъ колесо сдлало, — не сосчитали, стали на версты считать, — счетъ потеряли, начали деревни на пальцахъ откладывать, пальцевъ не хватило.
дутъ новоселы. Привязывается къ нимъ всякій, кому только не лнь. Тому дадутъ новоселы, другому сунутъ. Отойдетъ одинъ, другой пристанетъ: ‘подавай за потраву’! А какая потрава: на голой площади постояли, ни былинки ни видали. Платятъ, потому — задоржка будетъ, того и гляди.
Былъ въ партіи одинъ новоселъ. Не то, чтобы онъ выдавался чмъ-нибудь, такъ, средственный былъ человкъ. Да дло то было иное. Въ бывальцахъ онъ числился. Побывалъ онъ на своемъ вку и въ Ставрополь, и въ Семирчь, и въ Сибири, въ Москву не одинъ разъ ходилъ: однимъ словомъ на вс руки мужикъ, ‘бывалечъ’. Такой человкъ — золото въ деревн. Онъ все знаетъ и сказать уметъ. И балагуръ былъ, и умомъ Богъ не обидлъ. Придетъ, бывало, въ село да подсядетъ на завалинку въ праздничное время, такъ такую кучу наскажетъ, — и не разберешься: и про Капказъ, и про Ермака, и про вольное житье, и про господъ, и про театръ, — про все. А къ бабамъ подсядетъ, — всхъ уморитъ со смху. Бабенки все Стригуномъ его звали.
Любилъ онъ особенно разсуждать про вольныя земли. На старин ему не не глянулось. Да и какъ поглянется старина бывальцу? Видлъ онъ народъ чистый въ Москв, купцовъ, что богато живутъ: дома вона какіе построили, пузо — эво какое! Видлъ онъ народъ сытый на окраинахъ, ходилъ съ казаками на Уралъ, гд на каждую душу и на каждаго поросенка-казачка причитается тридцать десятинъ, а рыбины этой — и не счесть сколько. Подолгу живалъ на Кавказ, гд садки разведены, мужики фрухты дятъ и виномъ винограднымъ запиваютъ: вмсто капусты виноградъ ростетъ, вмсто квасу деревенскаго — вино пьютъ.
Какъ зайдетъ, бывало, разговоръ про утсненіе да про землю, онъ нтъ-нтъ да словечко и вставитъ:
— А на Урал-рк на эвто дло только плюнули бы, а у васъ баталія кажинный день. Эхма!
Молодежь мотала это на усъ.
Въ кабак иной разъ разойдется.— Эвто не водка, скажетъ,— а прямо званія не стоитъ. Вотъ кахетинки отвдайте, такъ даже пальчики оближешь, надо лучше, да некуда.
Или взглянетъ, какъ варварпискаа бабенка чехликъ подвяжетъ, да бусики намотаетъ, да изъ выбойки сарафанъ наднетъ, и скажетъ:
— Эхъ вы павы! На Донъ бы васъ, въ шелку бы ходили. А то, ишь ты, даже видъ на себ изничтожили. Наднь-ка на варваринку платьеце къ лицу, — картина! То-ись, загляднье! Ахъ, двахи, поведу, кажись, я васъ въ вольную землю, покажу казакамъ, какая есть варварника. И ростомъ, и тломъ взяла, да шкуру безпримнно перемнить надо.
Оговариваетъ всхъ Стригунъ, да и баста!
Поглядитъ на него баба, усмхнется, а на душ — ровно масломъ помазали.
Въ мир онъ жилъ со всми. Случится у мужиковъ душъ убылыхъ накопилось, ворочаютъ они мозгами, какъ бы это прирзать ихъ къ полоскамъ. Да какъ ихъ приржешь? То дорога мшаетъ, то неровно выйдетъ, то съ сохой оборачиваться на ней надо. А Стригунъ прійдетъ, скажетъ, — А вотъ я тамъ-то былъ, такъ видлъ: вотъ какъ длали. Глядятъ старики, и точно этакъ кубыть лучше. И поржутъ землю.
Пойдетъ онъ на сторону, это всхъ писемъ наберетъ, ведетъ съ собой большихъ и малыхъ. Отцы просятъ его за ребятами приглядть, какъ бы на сторон не замотались: всяко бываетъ, чужая сторона — воля чужая, дите безъ глазу,— какъ спица въ колес, завертится. И Стригунъ доглядываетъ. А домой прійдетъ, непремнно гостинцы несетъ: кому платокъ, кому книжку, орхи, фрухты, помаду, и кахетинки приносилъ, а старшин наособицу — штаны киргизскіе, вышитые, кожанные.
Всхъ, бывало, ублажитъ вотъ какъ, за мое почтеніе!
Когда заутурились варваринцы, Стригунъ попалъ въ первую голову.
— Знашь, Стригунъ, гд вольную землю искать?
Какъ Стригуну не знать? Знаетъ, конечно. Сейчасъ размазалъ, какъ быть должно.
— Перво на-перво туда то, потомъ туда то, а тамъ свернешь, на чугунку подсядешь. А тамъ чугунка не ходитъ, — пшкомъ.
Все какъ по писанному разсказалъ: гд хать, что везти надо, что дорого, что дешево, гд чиновникъ есть. Въ самую препорцію дло выходило. Только что накладаться надо и — съ Богомъ, со Христомъ!
Золотой человкъ!
А какъ собрались на новыя земли, вожакъ понадобился. Кому опять быть вожакомъ, какъ не Стригуну? Масса Новосельцевъ дальше своей деревушки да волости, почитай, и не бывала. Какъ довриться темному человку? Выбрали Стригуна.
Онъ былъ коноводомъ за первый сортъ. И продастъ, и выкупитъ, и вкругъ пальца обернетъ — не замтишь.
На прощанье каждый далъ ему свою руку въ его лапу: рукоданье такъ бываетъ. Довряемъ — дескать. Обычай такой ужъ.
Онъ и руки принялъ.
Снялись, похали.
Нельзя было жаловаться на Стригуна,— что правда, то правда. Велъ онъ новоселовъ превосходно. Староста былъ примрнйшій. Во-время на отдыхъ скомандуетъ, справедливо передниковъ мняетъ: въ обоз лошадь, что впереди идетъ, раньше устаетъ, неумлый человкъ легко лошадь измышаритъ, ежели сноровки не знаетъ. А Стригунъ длаетъ все это — любо дорого. И новоселы были довольны. Партіонныхъ денегъ онъ зря не моталъ. Купитъ что, — отчетъ сейчасъ: такъ и такъ, издоржался, братцы! Кашу длалъ лучше бабы иной. На стоянкахъ за сно лишней копйки не переплатилъ, — нечего Бога гнвить.
За такимъ вожакомъ не зда, — удовольствіе.
Онъ и шутку скажетъ, и бывальщинку повдаетъ, и псню споетъ, и про. вольный край разсужденіе иметъ.
хали такъ то новоселы, какъ у Христа за пазухой. И горюшка не знали. Только Стригунъ возьми да и захворай. Все ходилъ, ничего было. Бывало изъ Ставрополья на Уралъ пшкомъ слетаетъ, коли работишки не отыщется,— все какъ съ гуся вода.
А тутъ и попритчилось.
Схватило его ночью. Лежитъ человкъ въ будк, лежитъ да стонетъ. Товарищамъ и не-вдомекъ. Потомъ ужъ догадались.
— Это никакъ Стригунъ стонетъ?
— Онъ и сть.
— Ахъ, грхъ какой! Чего съ нимъ?
Подошли. Лежитъ нашъ Стригунъ на брюх, катается. Стали кликать.— докликаться не могутъ.
— Стригунъ! а Стригунъ! Прокопьичъ!
Не откликается. Только знай, оретъ еще пуще.
— Стой!
Остановились. И такъ, и сякъ, — не могутъ Стригуна докричаться. Переворотили его на спину, бабъ позвали.
— Растирай.
Растерли бабы. А Стригунъ все реветъ.
— Чтой-то съ нимъ этакое! недоумвали новоселы.
— Ну, не трожь его. Можетъ откричится, такъ полегчаетъ. Иной разъ напретъ внутри то, небойсь, закричишь недаровымъ матомъ.
— Не трожь, и въ самъ-дл, ребятки. Не замай! отойдетъ! Бываетъ такъ то. Голосъ это остановился у него въ брюх, отмякнетъ! Дай время!
Должно быть, не отмякло у Стригуна, и онъ померъ. Померъ онъ въ самое удобное время. Шелъ дождь. Дороги развело, и впередъ нельзя было ступить ни одного шагу. Лошади вязли. Грязь была по ступицу новосельскихъ будокъ. Колымаги отяжелли, и кони, изнуренные и безъ того, отказались окончательно везти ихъ.
Сдлали привалъ.
На широкой полян, вблизи отъ жилья, расположился переселенческій таборъ. Полукругомъ поставили телги. Съ боку развсили все, что могло защищать ребятишекъ отъ дождя. Рядкомъ расположили вс принадлежности. На оглобляхъ, подпертыхъ деревенскими, раскрашенными дугами, висли котелки и чайники. Подъ возками сбили въ кучу ребятишекъ и бабъ. Мужики толкались межъ телгами. Подъ одной изъ нихъ лежалъ на мягкой и сырой лужайк покойничекъ. Его обмыли, надли на него чистую рубаху и новые штаны, сложили на груди жилистыя, мозолистыя руки, изъ пальцевъ сдлали крестъ, волосы причесали гребнемъ, какой то ддъ, самый старшій въ партіи, перекрестилъ и благословилъ покойничка въ дальній путь, тоже на переселеніе, только не въ новыя земли, не въ просторный край… Въ изголовьи стоялъ наклонно съ прилпленной восковой свчкой деревянный образъ того же имени, какъ назывался Стригунъ. Прокопьичъ лежалъ, вытянувшись во всю длину исхудалаго тла, съ скрещенными руками. Мирно смотрло его блдное лицо. Плотно были сжаты посинвшія губы, когда то по-деревенски говорливыя и краснорчивыя. Лицо окаменло и, въ своемъ безмолвіи, напоминало ту самую землю, для которой Стригунъ былъ задорнымъ работничкомъ. Возл него летали и шумли мухи. Рядомъ кричали ребята. Лилъ дождь. Но Прокопьичу не было до всего этого никакого дла. Онъ забылся вковчнымъ сномъ и развалился пластомъ на мокрой муравк.
— Спочивай, Стригунъ! не надобно теб разыскивать землю.
Земелька сама нашла тебя, родименькой! говорили новоселы, одинъ за другимъ приходившіе проститься.
Они подходили къ пологу, раскидывали его, клали большіе размашистые кресты на своихъ грудяхъ, становились на колни и прикасались губами къ мертвому и холодному лбу упокойничка.
— Прости, кормилецъ! Прости, желанный!
— Прощай, касатикъ! Не привелъ Богъ новую землю поглядть. Въ Расе померъ. Своя земля зато! утшали они Прокопьича.
— Вотъ и мн бы такъ то покладаться, а нтъ, живъ, не даетъ Богъ смерти. Прошу, да не посылаетъ по душу. Грховъ, видно, много. Хорошіе то и Богу нужны, вишь, говоритъ ддка.— Безъ причастія только ты умеръ, сердешной. Ну, да Богъ проститъ.
— Эхъ, не въ примту намъ было, когда онъ померъ. Водицы бы надоть поставить. Такъ душенька то, не обмывшись, и отлетла, сокрушались деревенскія старухи.— А то все одно бы, что твое причастіе. Эхъ, не сдогадались!..
Принесли гробъ, заказанный на общія средства, и четверо дюжихъ новоселовъ уложили Стригуна въ хоромину.
На утро была заказана обдня. Уныло зазвонилъ колоколъ. Тихо разливаясь по утреннему воздуху, удары понеслись по окрестностямъ. Услышали новоселы. Сразу вс поскидали картузы и шапки и набожно закрестились. Захныкалъ ребенокъ. Его уняли.
— Пора, ребятки, неси, сказалъ старый ддушка.
Вс отправились къ покойнику. Пологъ сняли и обступили кругомъ. Подъ гробомъ уже виднлись полотенца. Толпа еще разъ приложилась къ лицу мертвеца, еще разъ помолилась. Бабы утерли слезы. И процессія двинулась. Впереди несли крышку двое подростковъ. Міряне подняли гробъ и тихимъ, ровнымъ шагомъ направились къ церкви. За ними шла толпой Новосельская громада съ обнаженными головами. Ддка шелъ непосредственно за покойникомъ. Втеръ разввалъ его сденькіе и рдкіе, уже начавшіе желтть волоса, обнажая широкія кости черепа. Ддка плакалъ. Слезы капали съ рсницъ на длинную бороду, и солнце золотилось въ тхъ капляхъ. Ватага безмолвствовала.
Но на поворот Ерема вдругъ началъ: ‘Святый Боже!’. Громада какъ-то опшила, затмъ подхватила: ‘Святый кр—пкій!’.. И полтораста голосовъ громко и печально разнесли кругомъ тяжелую похоронную пснь.
Деревенцы выбжали изъ избушекъ и присоединились къ церемоніи.
Передъ церковью пріостановились. Колоколъ зачастилъ удары. Дребезжащіе звуки смшались съ пніемъ многоголовой толпы, и внезапно прервались, когда новоселы взошли въ церковь, поставили гробъ на скамейку и обступили его семейнымъ кругомъ.
Посл обдни началась панихида. Попикъ въ черной, траурной ряс сошелъ съ амвона съ дымящейся кадильницей и, ставши позади покойника, зажегъ свчи. У новоселовъ не было свчъ. Но иныя старухи захватили свои, купленныя еще давно-давно, и роздали громад. Темная церковь озарилась. Лики святыхъ заблестли со стнъ, и снопъ свта ударилъ въ лицо покойника. Стригунъ уютно лежалъ въ своемъ гробик-домовин. Лицо его опало и осунулось, носъ заострился, и глаза глубоко ушли подъ выросшій черепъ. Да, это была смерть! Она подкралась къ нему невзначай, выпила всю кровь и похитила землеройную душу, и въ груди замерли землеройныя мечтанія, безъ нихъ Прокопьичъ сталъ трупомъ, и этотъ трупъ отпваетъ теперь бдный деревенскій попикъ и кадитъ душистымъ ладопомъ, и этотъ старенькій попикъ знаетъ, что безъ землеройной души Прокопьичъ не можетъ больше жить. Новосельскіе ребята сказываютъ, что душа у Стригуна жила подъ черепомъ и, когда вышла оттуда, тамъ стало пусто, и очи ввалились туда. Да, тамъ копошилась земляная мысль и вылетла. И землерой умеръ.
Попикъ читалъ и плъ, дьячокъ подтягивалъ ему. Скоро читалъ попикъ, еще скоре дьячокъ.
Громада усердно молилась о томъ, чтобы Прокопьичъ попалъ въ ‘мсто злачно, ид же праведники упокояются’, молилась, чтобы Богъ сбавилъ грховъ Стригуну, потому что онъ — мірской человкъ, міру служилъ, а не себ, потому что умеръ онъ въ переселеніи, потому что подати платилъ исправно, старики припоминали его добрыя дла и сообщали Богу: подсобилъ онъ Ерем, когда тотъ захворалъ, принесъ теленочка Кузьк на новосель, вырылъ могилку умершей нищенк… Міръ молился. Ддка клалъ земные поклоны, міряне касались пальцами церковнаго пода, молодежь истово крестилась. Восковыя свчки пылали передъ иконами. Міръ приносилъ свою мірскую жертву.
…’Усопшему рабу твоему Пахому… и сотвори ему въ—чную па-а-амять!’ проплъ попикъ.
И громада, повалившись въ ноги отъ мала до велика, запла брательнику вчную память.
Церковь наполнилась голосами мірянъ. То былъ мірской стонъ. Онъ поднялся высоко къ церковному куполу, пробился сквозь оконныя отверстія и понесся къ Богу, вмст съ ладономъ изъ деревенской кадильницы.
— Прощайтесь, мужички! пригласилъ батюшка.
Вереница новоселовъ потянулась къ покойнику. Первымъ приложился ддка. Онъ прильнулъ губами къ внчику на голов Прокопьича и замеръ.
— Голубчикъ ты нашъ! на кого ты насъ спокидаешь на чужой дальней сторонушк? Какъ добредемъ мы безъ тебя, Пахомушка! Загубили мы свою голову, сиротинки мы безпріютные! причиталъ онъ.
Крышку положили на гробъ и заколотили. Глухо раздались первые удары молотка по пустой домовин. Новоселы заплакали.
На погост набралось много народа. Прокопьича поставили на свже разбросанной могильной земл. Дюжія руки подхватили гробъ поперекъ и стали опускать въ яму. Гробъ стукнулся о землю и остановился. Полотенца вынули. Громада столпилась вокругъ могилы и въ послдній разъ заглянула въ новое жилище. Стригуна. Земля приняла его въ свои объятія. Комъ земли звонко ударился о гробовыя доски, и земля застучала. Потомъ стало все мягче и мягче, и могила сравнялась.
Прокопьичъ обрлъ вольную землю и крпко,— вковчно завладлъ ей. Онъ переселился.
дутъ новоселы путемъ-дорогою, держатъ путь въ восточную сторону, дутъ, останавливаются. Оглобли все на восходъ солнца держатъ.
Бгутъ лса, бгутъ горы. Остаются позади города, села, заводы и цлая сермяжная Расея.
дутъ и разговоры ведутъ.
— Что, робя, дивно мсто {Дивно мсто — много.} прохали?
— У-у! зскольки, и не сосчитаешь!
— А все Расея-мать. Эво-куда растянулась!
— Шибко.
— Погляжу я, робята, земля — у-у, сила! Эсколько народу кормитъ, страсть! Вишь, черноземъ какй!
— Земля — чего лучше! За мое почтеніе земля.
— Сытная земля. Вишь, наземъ валятъ добре. Сокъ взяла въ себя земля, не то, что наша….
Варваринцы остановились ночевать. Усталые до изнеможенія, они вс повалились спать. Табунъ ходилъ въ ночномъ. Караулили его нсколько молодцовъ.
— Мотри, ребята, карауль, предупреждала ихъ ватага, — не спи, коней не проспи. Мало-мало соснемъ,— смну вамъ вышлемъ. Тогда дрыхните, сколь влзетъ.
— Дежурь, робя! Вашъ чередъ пришелъ. Позаботьтесь.
— Край-етъ здсь.вонъ какой. Черезъ нехристей хать довелось. Держи ухо востро. Съ ихнимъ братомъ поопасься: продастъ, шельма, какъ пить дастъ. Не успешь обернуться,— онъ ужъ сожретъ лошадь, на маханъ пуститъ, — чихнуть не успешь.
— Однова у насъ три овечки пали, — въ три дня слопалъ: нтъ-ли, говоритъ, еще?
— Щеки то у нихъ двойныя, а въ хайло-то песъ проскочитъ и выскочитъ, — нъ и не учуетъ.
— Въ аккурат схамкаетъ. Брюхо-то луженое у стервы.
— Поопасься, робя, карауль!
Ребятки пообщали и ватага повалилась, какъ убитая. Однимъ расейскій человкъ не обиженъ отъ Бога, — сномъ. Нисходитъ онъ, тихій, мирный, блаженный. Своей таинственной фатой смахнетъ вс печали и несчастія, а съ лица — землеройную думку, и лежитъ земдерой какъ пластъ, безъ движенія, во всю долгую ночку не перевернется.
Долго крпились молодцы, сно курили въ трубкахъ, чтобы не задремать, въ чехарду прыгали. Наскучило, сошлись въ одно мсто. Разговаривали про то, про с, и разговоры вышли. Совсмъ скучно стало. Глядить, тотъ прикурнулъ, другой растянулся.
— Эй, Еремка, не спи, шайтанъ!
Всколыхнется Еремка, посидитъ минутъ десять,— опять носомъ клевать примется.
— Пость, что-ли? може, сонъ пройдетъ, думаютъ ребятки.
— Ну-ка, кинь картошку.
Разрывъ пепелъ, достали картошекъ, съли. А сонъ не отступаетъ ни на шагъ. Щекотитъ шею ночной втерокъ. Ночь окружаетъ, полная тишины и дремы. Звздочки привтно мигаютъ новоселамъ: ‘спите, Божьи работнички, спите! мы досмотримъ вашихъ коней, видите, наши очи не смыкаются!’.
Одинъ за другимъ уснули сторожевики.
Наступило царство глубокой ночи, и въ ея безмолвіи слетла съ тихаго задумчиваго неба невдомая тайна. Эту тайну вс понимаютъ, крестьяне охотно наполняютъ ее темными силами природы: раскрываются гроба, упокойнички разгуливаютъ по земл, дошлыя бабы вылетаютъ изъ трубы, лшаки празднуютъ свадьбу и стрекочутъ съ малыми дшатами, по берегамъ глубокихъ озеръ печально ходятъ нехрещеныя души, а по воздуху тучами носятся умершіе ребятки. Призраки витаютъ надъ землей, таясь отъ дневного свта и людей, они выныриваютъ къ темной полночи и заполоняютъ юдоль печали своей шумной жизнью. Люди сжили ихъ съ земли, но лишь только сонъ смежаетъ землеройныя очи, призраки начинаютъ свое дло, домовикъ таскаетъ сно лошадк, заплетаетъ ей гриву, русалка чешетъ свои волосы, черти водятъ пьяненькихъ по болотамъ и трясинамъ, потчуя ихъ водкой. Скоро проснутся люди — скоро конецъ ихъ царству.
Раньше всхъ проснулся ддка. Всю ночь ломило его старыя кости, всю ночь прокряхтлъ онъ подъ телгой, потомъ вступило подъ ребра — ни вздохнуть, ни охнуть. Длать нечего, — всталъ ддка, пошелъ за молодцами приглядть: не уснули-ли. И точно, вс ребятишки храпятъ во всю ивановскую.
— Еремка! Фигака! Демка! У-у, дохлые!
Проснулись.
— Ишь, смны дождаться не могутъ, бсы полуденные, раздуй васъ въ болото! Лошадей проспите. Тоже: мы-ста караульщики. Еремные! Напасти на васъ нтъ! Подь, сосчитай,— вс-ли.
Фишка свернулся, побжалъ.
— Ишь, вдь! Могли убжать. Вонъ овражище-то,— сунутся, ропталъ ддка, идя за ними слдомъ.
Минутъ черезъ десять ребятки прибгли, — лица нтъ, сами трясутся, какъ листъ на осин.
Ддка какъ взглянулъ, такъ и прислъ. Прислъ, да и сидитъ. Сказать ничего не можетъ и слова не подберетъ. Все понялъ старикъ.
— Родимецъ! вдь пятерыхъ коней нту!… ахнули!…
Ддка ничего не сказалъ. Только лицо у него перекосила судорога.
Мигомъ вся ватага очутилась на ногахъ. Всклоченныя головы и смятыя бороды сбились въ кучку.
— Микишка, а Микигака, вставай! Аль не слышишь, твою лошадь спрудили! Вишь, передъ бдой то какъ спится!
Микишка какъ лежалъ, такъ и вскочилъ. Мутно повелъ онъ глазами, какъ-бы ничего не разумя, и вдругъ все понялъ…
— Б-батюшки! убили!.. разнеслось по крпкому воздуху.
И хозяинъ заметался. Дв пятерни уцпились въ голову и сразу вырвали цлыя космы. На лиц былъ написанъ смертельный ужасъ, который доползъ до сердца, а по спин пробжали тысячи мурашекъ и ударили въ пятки, и имъ стало жарко.
Кинулись на коней и помчались. Микишка не могъ и хать. Онъ повалился на землю и катался, крича благимъ матомъ.
Верховые кинулись въ разныя стороны широкаго раздолья. Новосельскіе кони отдохнули, они тоже почуяли что-то недоброе и, задравши хвосты, поскакали, какъ скачетъ дюжая крестьянская лошадь, напрягая вс силы мышцъ и опустивши низко голову, — откуда-то и прыть возьмется, и силенка.
Воры были недалеко, они только что съхали съ мста, и если-бы не мракъ темной ночи, ддка увидлъ-бы ихъ: не даромъ онъ слышалъ во сн, какъ завизжала воровская кобылешка, которой нехристи манили Новосельскихъ жеребцовъ.
Вора словили и, крпко связавши назади руки, потащили на стоянку. На лицо не было лишь двухъ коней. Очевидно, въ дл участвовалъ еще другой конокрадъ, схоронившій концы. Вс поиски были безуспшны. Воротилась послдняя погоня, сказывала: видли слды, въ овраг поворотилъ и скрылся.
Вс обступили плннаго конокрада. Онъ лежалъ на боку, сильно скрюченный веревками, ни рукой, ни ногой нельзя было сдлать движенія. Онъ лежалъ. Глаза испуганно бгали, но не глядли на толпу новоселовъ. Это былъ плюгавый, низенькаго роста калмыкъ.
— Ишь, кака козулька, а на что пускается!
— Кто ты такой?
Калмыкъ только глазами въ землю повелъ.
— Сказывай! толкнулъ кто-то его ногой.
Калмыкъ повернулъ голову внизъ, губы зашевелились и онъ помянулъ своего бога.
— Ишь, стерва, мертвымъ прикинулся.
Ребятишки съ разинутыми ртами поглядли, припавши къ земл.— Онъ живой, глазами моргаетъ, закричали они.
— Знамо, не померъ. Съ чего! Шутъ его возьметъ!
— Не здохнетъ, не бойсь.
Среди ватаги вдругъ появился Микишка. Онъ очухался, прослышалъ и прибжалъ.
— Гд моя лошадь? заревлъ онъ, блдный и съ мутными глазами, весь трясущійся.
Онъ схватилъ калмыка за плечо и сильно тряхнулъ.
— Гд лошадь?
Калмыкъ молчалъ.
— А — а! вскрикнулъ Микишка въ остервенніи и началъ безцльно рвать руки и волосы калмыка.
— Оставь, оставь! подошли ближе новоселы.
Микишка рычалъ, безумный взглядъ на минуту остановился на толп, и Микишка сталъ наносить удары.
— Не замай, Микишка! предостерегали хладнокровные.
— Не трожь, отвтишь!
— Чего — не трожь? поднялся ддка, суровый и строгій. Чего — не трожь? Лошадь украли, должонъ онъ за лошадь взыскать съ него. Бей его, Микишка, бей за мою голову. Тутъ раззоръ коренной, а они — не трожь. Бей его, окаяннаго. Бей! Бей! Лошади не воротишь, братъ. Чтобы имъ подавиться! Ок-каянные!!.
— Ддка, худа-бы не надлать, заговорили въ толп.
Ддка окинулъ ватагу взглядомъ, подошелъ къ калмыку и со всего размаху ударилъ его по голов сухимъ кулакомъ.
— Пускай меня судятъ. Немного высудятъ: старъ, замтилъ онъ хладнокровно и размахнулся костылемъ…
Ватага вскрикнула и обмерла.
Длинный путь пройденъ. Много ребятокъ ‘померши’, много народу схоронили, въ мошнахъ пусто, какъ въ тяжелой хороминк. Лошаденки измотались за дорогу, еле-еле переминаютъ тощія ноженьки. Вша съла новоселовъ, бол мсяцу дутъ, въ баньк не бывали. Онучи изопрли, весь запасъ липовыхъ лапотокъ приношенъ.
Баютъ, городъ скоро. Чиновникъ въ мъ живетъ и землю нарзаетъ.
Не нарадуются новоселы. То-то счастье, вольныя земли увидали. Долго жили они въ однихъ мечтаніяхъ, и вотъ, подъ-конецъ, он лзли прямо въ лапы къ новоселамъ. Осуществились мечтанія, оснившія землеройныя головы. Недаромъ принесено столько жертвы, недаромъ новоселы усяли могилками степь, недаромъ голодали, мерзли, въ жару задыхались, недаромъ все домашество, доставшееся длинной вковой работой отцовъ и ддовъ, растеряли. Вотъ — он, вольныя земли! Вотъ — онъ, слободный край!
— Пришли, Митюха, гликось! радостно переговариваютъ промежъ себя новоселы.
— И то пришли… И не думали, что добреду.
— Вставай, ддонька! Очнись, бабушка! поглядите глазкомъ, вольная земля открылась, — эво-какая!
— Гликось, степь то-у-у не оглянешь, и не пашутъ, не боронятъ, лежитъ, милая, насъ дожидаетъ, сердешная! Пожди, пожди, касатка! подожди малось, вотъ какъ произведемъ, распишемъ тебя сохой — картина, не степь!…
Жадно вперяли взоръ землерои, жадно пожирали глазами ширь этой вольной степи. Тучныя поля залегли подъ всмъ горизонтомъ. Трава высилась рослая, сочная и зеленющая. Лсъ тянулся къ лазурному небу и сіяющему солнышку, которое грло, а не пекло. Рчка многоводная растянулась по зеленому лугу, тихо-безшумно катитъ она свои полныя воды, широко разлилась она вширь и даль. Прибрежный кустарникъ опустилъ свои верхушки въ прозрачное лоно водъ и купаетъ свою яркую зеленую макушку. Ой, какъ хорошо новоселамъ! ай-да вольный край! уметъ онъ принять землеройныхъ гостей, уметъ и потчивать.
Новоселы ликовали. Душеньки встрепенулись.
— Не жисть, рай прямо!
— Придемъ, безпримнно церкву отмнную построимъ.
— Дома во-какіе срубимъ! Лсъ даровой, вишь. Топоровъ не жалко.
— Земля то черная,— смоль одно слово, хошь колеса подмазывай.
— Воздухъ теплый, — паръ! Полушубковъ не надо. Може, и зимъ не живетъ.
— Удовольствіе, братцы! Одно удовольствіе.
Землеройная душа проснулась и млла отъ землеройныхъ вожделній.