В мастерской, Данилин Иван Андреевич, Год: 1899 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 68 минут(ы)

ВЪ МАСТЕРСКОЙ.

Бытовые очерки.

Первымъ проснулся рисовальщикъ Бураковъ. Потянувшись и расправивъ свои толстые рыжіе усы и бороду прямую, какъ конскій хвостъ, онъ крикнулъ:

— Ребятишки, вставать!

Мальчуганы, спавшіе въ ящикахъ, на подобіе наръ, придланныхъ одинъ на другой надъ постелью Буракова, услыхавъ окликъ, зашевелились. Но сладкая дремота не выпускаетъ ихъ и, чутко прислушиваясь, они на минуту смыкаютъ глаза, отдаваясь во власть прерваннаго сновиднія.

— Придется, видно, будилку послать!— говоритъ Бураковъ, видя, что ребятишки не встаютъ.

— Мы сейчасъ, сейчасъ!— сразу въ два голоса отвчаютъ мальчуганы, хорошо знакомые съ будилкой.

Но, какъ ни силенъ страхъ, сонъ сильне и, поворочавшись для вида, мальчуганы снова засыпаютъ.

— Будилка идетъ!— возвщаетъ Бураковъ и поднимается къ ящикамъ.

— Встаемъ, встаемъ!— испуганно кричатъ мальчуганы, вылзая изъ логова и ногами ощупывая приступины, чтобы спуститься на полъ.

Но Бураковъ не задаромъ поднимался.

— Она ужъ пришла!— со смхомъ возвщаетъ онъ, и толстый жгутъ, свитый изъ веревокъ, опоясываетъ спины мальчугановъ.

Они ежатся, потираютъ мста прикосновенія веревки, но не ропщутъ. Одинъ изъ нихъ, не умываясь, стремглавъ бросается въ булочную, другой подметаетъ ‘рисовальню’ и, приготовивъ чай, отправляется будить остальныхъ мастеровъ и старшихъ учениковъ, спавшихъ въ другой, сосдней комнат.

Когда чай готовъ, Бураковъ принимается будить своего сослуживца.

— Бурноволохъ, а бурноволохъ, поднимайся!— кричитъ онъ спящему на четвертомъ этаж наръ подъ самымъ потолкомъ Moтылеву.

Сверху выглядываетъ красное, угрястое лицо, съ копной шершавыхъ, густыхъ волосъ, съ заплывшими отъ сна узкими, срыми глазами и едва замтной растительностью тамъ, гд у взрослыхъ полагаются усы и борода.

— Пора?— хрипло спрашиваетъ онъ.

— Не пора, не будилъ бы!— авторитетно отвчаетъ Бураковъ.

Мотылевъ осторожно спускается со своей вышки и садится на кровати Буракова.

— Рыжій! сегодня четвергъ?— обращается онъ къ Буракову.

— Четвергъ!— отвчаетъ рыжій и сердито прибавляетъ:— Пошелъ прочь съ кровати! Должонъ бы благодарить, что его будятъ, а онъ, нанося, рыжій!

— Дай обмундириться-то, идолъ!— протестуетъ Мотылевъ, продолжая одваться и не сходя съ кровати.

— А ты зачмъ лаешься, воли буркалы еще не продралъ!— ворчитъ Бураковъ.

Мотылевъ одлся.

— Рыжій, вставай!— выкрикиваетъ онъ и сдергиваетъ съ него одяло.

Бураковъ вскакиваетъ, поспшно надваетъ калоши и, шлепая ими, мчится по мастерской отъ улепетывающаго Мотылева.

— Брешь, не улизнешь!— испускаетъ онъ воинственный крикъ, поймавъ Мотылева.

И черезъ мгновеніе большая рыхлая фигура Мотылева валится на полъ, а маленькая коренастая фигурка рыжаго сидитъ у него на груди и крпко держитъ его за шею.

— Жить иль умереть?— вопрошаетъ рыжій.

— Жить!— пыхтитъ Мотылевъ.

— Проси пощады!

— Ну, Давидъ снова сразилъ Голіафа, — проговорилъ вошедшій Коптевъ и, добродушно улыбаясь, сталъ слдить за торжествующимъ Бураковымъ.

— Ай, рыжій, ловко облапилъ бурноволоха!— захохоталъ во все горло появившійся Костюха, только что вышедшій въ мастера ученикъ, а потому старавшійся быть со старшими за панибрата.— Жарь, жарь его!— захлебываясь, восклицаетъ онъ, размахивая руками.

Пришли Свищевъ съ Рдькинымъ и Володя, старшій ученикъ.

Бураковъ намялъ бока Мотылеву, и оба красные, усталые, встали.

Вс услись за чай.

— Ай, рыжій!— фыркнулъ Костюха, вспоминая возню, и обдалъ чаемъ сидвшаго съ нимъ рядомъ Рдькина.

— Ну, ты, эіопъ, что фыркаешь, какъ лошадь!— осердился Рдькинъ.

— Молчи, рдька!

Буракову не нравилась такая фамильярность. Особенно его раздражало напоминаніе объ его огненной бород. Лично про себя онъ говорилъ, что онъ не рыжій, а коричневой масти.

— Кому рыжій, а теб дяденька!— назидательно говоритъ онъ, ловко поймавъ Костюху за чубъ и давая ему трепку.

Костюха отъ сотрясенія плескаетъ чай себ на колни и торопливо ставитъ блюдце на столъ.

— Ну, прическу смялъ!— говоритъ онъ, когда Бураковъ его выпустилъ.

Полученную трепку онъ счелъ за лучшее обратить въ шутку.

Въ каждой мастерской есть свой козелъ отпущенія, на котораго остальные изливаютъ свое остроуміе, а подчасъ и зудъ десницы. Въ рисовальн такимъ козломъ былъ Костюха. Онъ былъ невжественъ и подвергался насмшкамъ, былъ золъ и вздоренъ и получалъ часто трепки. Самый видъ его располагалъ къ постояннымъ насмшкамъ: голова его была клинообразна, волосы торчали, какъ солома, глаза поставлены косо, какъ у китайца, носъ неимоврной ширины и ротъ, открывавшійся чуть не до ушей, откуда торчали желтые и гнилые зубы. Ноги его были крайне коротки по туловищу, такъ что когда онъ сидлъ, то былъ похожъ на взрослаго человка, когда же вставалъ, то по росту его принимали за мальчика. Но лично онъ считалъ себя красавцемъ, что и было главнымъ источникомъ насмшекъ надъ нимъ. Единственно, что уменьшало, по его мннію, неотразимость его красоты, это — обиліе угрей и прыщей на лиц. Съ ними онъ серьезно боролся и испытывалъ, хотя и безуспшно, всевозможныя рекомендуемыя ему сослуживцами средства. Но коллеги были народъ озорной, и однажды Рдькинъ, потхи ради, далъ ему пузырекъ съ жидкостью ‘отъ угрей’ такого сорта, что, узнавъ посл его содержимое, онъ разъ двадцать подъ рядъ мылъ лицо съ мыломъ, отплевываясь и желая хохотавшимъ товарищамъ по ‘тысяч чертей завоеванныхъ за пазуху’. Особенно Костюха любилъ похваляться своими донъ-жуанскими подвигами и восхвалять предметъ своей страсти. Онъ тянулъ романъ съ одной блошвейной Матрешкой, жившей по сосдству. Это была молодая двушка, очень похожая уродствомъ на Костюху, вдобавокъ переваливавшаяся на ходу, за что рисовальщики и прозвали ее гусыней. Но ослпленный Костюха готовъ былъ драться за всякій непочтительный отзывъ объ его Дульцине.

Какъ только рисовальщики услись за работу, сейчасъ же на сцену выступилъ Костюха.

— Ну, какъ, ты все еще Матрешку по переулкамъ водишь?— обратился къ нему Рдькинъ.

Костюха усмхнулся въ всю ширину своего рта, показывая свои гнилые, желтые зубы. Лицо его приняло плутоватое выраженіе, какъ бы говоря: ‘знаемъ, что знаемъ, да вамъ не скажемъ’.

— А теб что? Завидно?— игриво спросилъ онъ Рдькина.

— Дурень, что зря подметки трепать! Ты бы къ цли шелъ!

Костюха самодовольно улыбнулся и лукаво проговорилъ:

— А я, можетъ быть, взялъ свое!

— Ну, гд теб, дураку!— тономъ искренняго недоврія возразилъ Рдькинъ, зная, что Костюха не стерпитъ такой обиды и сейчасъ же, чтобы похвастаться, все разскажетъ.

— Ну, ужъ и парочка!— усмхаясь, замчаетъ Бураковъ.— Вотъ ужъ, подлинно, чортъ двое лаптей изобьетъ, а парочку себ сыщетъ!— прибавляетъ онъ съ твердымъ, по-владимірски, выговоромъ на о.

— Много ты смыслишь!— освирплъ Костюха.— Ты такой двицы во щахъ не хлебывалъ!

— Я всяку пакость не хлебаю!— сплевываетъ Бураковъ.

Костюха окончательно обиженъ и замолкаетъ.

Приносятъ газету. Бураковъ развертываетъ ее. Онъ особенно любилъ хронику и прежде всего отыскивалъ самоубійства. Найдя, онъ предварительно провозглашаетъ:

— А вотъ еще чорту баранъ!

— Ну, чкни!— говоритъ Рдькинъ.

И Бураковъ начинаетъ читать твердо, на о, посл чтенія комментируя: ‘дуракъ’ или ‘полоумный’, ‘съ жиру взбсился’.

Вс молчатъ, сосредоточенно рисуя и думая о прочитанномъ, и только Коптевъ, покачивая головой, точно отгоняя что-то назойливо ему надодавшее, угрюмо посматривалъ на товарищей, и въ его добродушныхъ глазахъ загорался суровый блескъ.

— Ахъ, Павелъ, какъ ты обо всемъ легко разсуждаешь,— недовольно заговариваетъ онъ.— Умереть, по-твоему, такъ же легко, какъ рюмку водки выпить! Ей-Богу же, нтъ! Вдь человкъ думаетъ, борется! Вдь каждому дорога жизнь!

II.

За обдомъ помышленіе о работ было брошено, и Свищевъ предложилъ пойти ‘въ трактирецъ’ и сгонять партію другую по зеленому лугу. Перспектива рисовалась заманчивая, и Мотылевъ, завзятый билліардный игрокъ, красный и осоввшій, сразу оживился.

— Братцы! Сгоняемъ, право, а?— упрашивалъ онъ.— Все равно медвдя-то водить. По крайней мр, въ удовольствіи время пройдетъ!

Аргументы его были неопровержимы. Вс чувствовали, что они уже не работники. Но разсудительный Бураковъ воспротивился.

— Самъ осерчаетъ, вдь посл завтра получка, да и денегъ, небось, ни у кого нтъ?— проговорилъ онъ.

Стали поврятъ кошельки. Оказался рубль у Костюхи и какая-то мелочь у Мотылева. У остальныхъ ничего не было, и это обстоятельство удержало ихъ отъ исполненія заманчивой мысли.

Посл обда занялись эквилибристикой. Для этого ставили большую табуретку кверху ножками и ухитрялись ходить по нимъ. Сначала становились наискось, на двухъ ножкахъ, потомъ переходили на дв параллельныя и высшій предлъ фокуса заключался въ томъ, когда кто-либо проходилъ по всмъ четыремъ ножкамъ, постоявъ на каждой изъ нихъ по минут. Большаго искусства достигъ въ этомъ Мотылевъ. Онъ ухитрялся не только стоять одною ногой на ножк табурета, но даже ухарски раскачивалъ другою своею ногой и спорилъ, что въ такомъ положеніи можетъ выпить изъ горлышка бутылку пива. Но на такое опасное пари никто не шелъ, боясь печальнаго исхода, какой произошелъ съ Рдькинымъ. Тотъ тоже былъ искусникъ въ этомъ жанр, но однажды во время представленія на одной изъ табуретокъ онъ упалъ и такъ зашибъ сдалищный нервъ, что недли дв посл этого не могъ сидть и спалъ даже внизъ животомъ.

Когда гимнастическія упражненія надоли, кое-кто слъ за работу, а Коптевъ и Свищевъ пошли спать, наказавъ Кольк ‘смотрть въ оба’ и, ‘учуявъ духъ самого’, разбудить.

Въ мастерской водворилась тишина. Бураковъ, облокотившись на камень и положивъ голову на руки, добросовстно храплъ. Мотылевъ вынулъ книгу и занялся чтеніемъ, Рдькинъ принялся было рисовать, но подошедшій Костюха сталъ зудить:

— Ты все мажешь,— проговорилъ онъ,— мажь, мажь, деготь нашъ, у хозяина твоего много его!— острилъ онъ и, видя, что Рдькинъ продолжаетъ работу, прибавилъ уже боле зло:

— Выслужиться желаешь! Никто не работаетъ, одному теб надо!

— А кто видитъ?— огрызнулся Рдькинъ.

— Никто не видитъ, а не работай! Что тнь-то наводишь!

Рдькинъ положилъ карандашъ и сталъ, мрно раскачиваясь, клевать носомъ. Костюха растянулся на камн. Только младшіе ученики бодрствовали и вели между собою оживленный споръ, да старшій ученикъ Ваня поглядывалъ на Мотылева, очевидно, желая съ нимъ поговорить, но въ то же время не желалъ отрывать его отъ чтенія. Ваня былъ самъ любитель читать. Онъ учился въ уздномъ училищ, Мотылевъ тоже кончилъ курсъ въ трехклассной школ, и такимъ образомъ одинаковыя познанія ихъ сблизили, и у нихъ всегда происходили бесды о матеріяхъ возвышенныхъ.

А маленькіе ребятишки, никмъ не стсняемые, спорили горяче и горяче.

— Много ты смыслишь, деревня!— говорилъ Колька Васьк.— Разв, напримръ, тебя можно послать за водкой, да чтобы ты хозяину не попался? Ни въ жизнь!

Колька гордился своимъ городскимъ происхожденіемъ, что и давалъ чувствовать своему простоватому товарищу, который былъ изъ деревни.

— Да вдь ты сегодня не попался потому, что ‘самъ’ въ город!— защищался Васька.

— Ну, такъ что-жъ, что въ город?— горячился Колька,— а знаешь ли ты, что онъ хоть и въ город, а все видитъ, что здсь длается!— отчаянно онъ вралъ Васьк.

— А почемъ онъ знаетъ?— простодушно недоумвалъ тотъ.

— Онъ все знаетъ!— авторитетно заявилъ Колька и, желая въ конецъ уничтожить ‘глупую деревню’, прибавилъ:

— Я еще ни разу не попался, а ты влопался!

— Ну, что жъ, вдь трепка-то мн была, а не теб!— урезонивалъ Васька расходившагося товарища.

— Трепка!— передразнилъ Колька, въ знакъ перенебреженія скосивъ ротъ.— Эка невидаль, трепка! Теб бы голову оторвать слдовало! Не подводи подъ непріятность рисовальщиковъ!— Тебя кто посылалъ? Коптевъ, вдь? А ты, дуракъ все и разсказалъ самому! Какой же ты посл этого рисовальщикъ!

И хотя случай этотъ съ Васькой былъ давно, тмъ не мене, Колька, какъ истый сынъ рисовальни, не могъ переварить его, забыть и простить Васьк его лопоухость.

— А что мн было длать, когда меня самъ-то за волосы,— оправдывался Васька.

— Соври что-нибудь, а своихъ не выдавай!— горячился Колька.— Разв такъ можно, теб показываютъ, учатъ, а ты, чуть тебя за волосы прихватили, и разболталъ все хозяину! Что, тебя хозяинъ что ли учитъ!… У, деревня!

— Да вдь и ты попадался!— слабо напомнилъ Васька.

— Попадался!— огрызнулся Колька,— а выдалъ я своихъ? Выдалъ? Говори!— тормошилъ онъ Ваську, и глазенки его блестли гордостью.— Да меня хоть убей, я никогда не скажу!

И это не было хвастовствомъ съ его стороны. Однажды Свищевъ послалъ Кольку за полубутылкой. Нужно было справить какія-то именины въ седьмомъ поколніи. Мальчуганъ преблагополучно притащилъ водку и, не замтивъ усвшагося въ углу мастерской ‘самого’, вынулъ изъ-за пазухи посудину, поставилъ ее на свой столъ и ползъ въ карманъ за сдачей.

— Ты, чертенокъ, кому это водку-то притащилъ!— вдругъ поднялся съ своего мста хозяинъ.

Вс съ напряженнымъ вниманіемъ слдили за сценой. Трусливый Бураковъ даже поблднлъ.

Колька не растерялся.

— Себ!— спокойно проговорилъ онъ.

Самъ опшилъ.

— Какъ себ?

— Ноги простудилъ, Андрей Алексевичъ! Мн и велли ихъ водкой съ солью натереть!— отрапортовалъ Колька.

— Гд же ты, прохвостъ, денегъ взялъ?— проговорилъ самъ, не найдя, что сказать.

— Денегъ-то! Да мн каждый праздникъ отецъ по двугривенному даетъ!— хвастливо отвтилъ мальчуганъ.

Самъ чувствовалъ, что мальчишка совралъ, но уличить было нечмъ.

— Оторвать бы теб голову, подлецу!— проговорилъ онъ,— да жалко умнаго мальчугана!— прибавилъ онъ, усмхнувшись.

А Колька разыгралъ роль до конца. Онъ насыпалъ въ водку соли, переболталъ и, скинувъ сапожонки, натеръ водкой ноги.

Хозяинъ искоса поглядывалъ на него и только покачивалъ головой.

Когда онъ ушелъ, въ мастерской поднялось цлое ликованье. Кольку захвалили за находчивость и за то, что онъ не выдалъ своихъ, а поддержалъ честь мастерской. Водку роспили съ удовольствіемъ и съ солью, а за Колькой осталась неувядаемая слава надежнаго человка. Его полюбили, на него полагались и всегда съ удовольствіемъ вс поправляли eto работу и показывали ему.

Да и самъ Колька питалъ къ рисовальщикамъ какое-то отеческое чувство. Мало того, что онъ любилъ ихъ и готовъ былъ за нихъ положить свою душу, онъ даже отказывалъ себ въ лакомствахъ на тотъ двугривенный, который въ воскресенье давалъ ему отецъ, и копилъ деньги съ единственною цлью выручить рисовальщиковъ, когда они страждали съ похмлья, не имя ни гроша, или когда у нихъ загоралось желаніе вечеркомъ распить бутылочку. Денегъ не было, обращались къ Кольк. Тотъ всегда находилъ. Особенно Колька любилъ Коптева. Онъ почиталъ его за великаго художника и старательно собиралъ вс его шаловливые наброски, которые тотъ иногда зачерчивалъ. Величайшимъ наслажденіемъ было для Кольки, когда кто-либо изъ рисовальщиковъ, погладивъ его по голов, говорилъ:

— Ты у насъ молодецъ! Дорогого стоишь!

Но несмотря на любовь рисовальщиковъ и ихъ сердечное съ нимъ обращеніе, даже приближенность, Колька держалъ себя съ ними почтительно, не надодалъ имъ и не требовалъ награды за свои услуги.

Окончивъ чтеніе, Мотылевъ убралъ въ столъ книгу и вздохнулъ.

— Ты что читалъ?— спросилъ Володя, подходя къ нему.

Тотъ показалъ.

— ‘Картины минувшаго’,— прочиталъ Володя заглавіе.— Хорошо?— спросилъ онъ.

— Ухъ, здорово!— восторженно воскликнулъ Мотылевъ.— Вотъ, напримръ: ‘Утесъ Стеньки Разина’,— и онъ прочиталъ:

‘Есть на Волг утесъ,

Дикимъ мохомъ обросъ

Онъ съ подножья до самаго верха

И стоитъ сотни лтъ…’

— А хорошо вдь?— съ трепетнымъ волненіемъ спрашивалъ Мотылевъ.

Володя одобрилъ.

— Тутъ, братъ, и другія есть важныя вещи: ‘Коромыслова башня’, ‘Разбойникъ Иванъ’. Роскошь, братъ!

— А гд ты взялъ?

— Да съ человчкомъ однимъ познакомился! Студентъ онъ! Онъ и далъ… Хорошій человкъ! Онъ общалъ ко мн сюда заглянуть,— познакомишься, самъ увидишь, каковъ онъ человкъ. Я прочитаю, тогда теб дамъ, будешь читать!

Володя изъявилъ полную готовность. Онъ питалъ глубокое уваженіе къ студентамъ и потому въ душ позавидовалъ знакомству Мотылева.

А Мотылевъ продолжалъ восхищаться студентомъ, сообщая Волод вс его достоинства и умъ.

— Онъ, братъ, обо всемъ такъ разсказываетъ, что любо-дорого слушать, главное, нашимъ братомъ, рабочимъ, не гнушается!

Послднее качество въ студент приводило Мотылева прямо въ умиленіе.

Но Володя уже разсянно слушалъ изліянія своего старшаго пріятеля. У него была своя дума, своя радость, отъ которой у него, какъ говорится, дыханье спирало. И какъ только Мотылевъ кончилъ, онъ проговорилъ:

— А знаешь, вдь я черезъ дв недли изъ ученья выйду!— И радостная улыбка освтила его лицо.

— Ну, значитъ, въ нашемъ полку прибудетъ!— заликовалъ Мотылевъ.— Спрыски съ тебя.

— Это само собою! Только ты не говори пока никому! Мы тогда всмъ сразу преподнесемъ!— и довольный, что подлился предстоящимъ торжествомъ, онъ ушелъ на свое мсто.

Подали чай. Наскоро напившись, вс услись за работу.

— Ну, братцы, надо наверстывать! Придется подхлестнуть себя!— говорилъ Свищевъ, чиня карандашъ.

— За нами не пропадетъ! Мы народъ честный!— вставилъ Мотылевъ.

Вс замолчали. Каждый ушелъ въ дло и не отрывался. Надо было, дйствительно, приналечь, чтобы не было замтно ‘медвдя’, и они приналегли.

До шабаша никто не проронилъ ни одного слова, ни одного восклицанія. Вс точно умерли. Работа въ теченіе обычнаго дня, когда они длали ее ‘съ прохладцей’, никогда не превышала того, что они сдлали въ теченіе остатка этого дня. Даже Рдькинъ, чрезвычайно кропотливый и малоуспшный работникъ, обыкновенно боле вилявшій рукой по воздуху, чмъ по камню, что у него выходило очень величественно и артистично, точно у очень большого и талантливаго художника, заканчивавшаго свой трудъ и кое-гд изрдка его трогавшаго, чтобъ оживить и придать силу рисунку, даже онъ, охваченный общимъ настроеніемъ ‘наверстки’, не безтолково вилялъ рукой, а очень старательно клалъ штрихъ къ штриху, оттушевывая коричневую краску Христа въ терновомъ внц.

У работавшихъ была своеобразная нравственность, не позволявшая имъ пользоваться безконтрольностью. Они всегда зарабатывали свои случайные прогулы и зарабатывали не за страхъ, а за совсть.

— Братцы, этакъ уморить себя можно!— нарушилъ царившее молчаніе Свищевъ, когда, взглянувъ на часы, онъ увидалъ, что стрлка подошла къ восьми.

Часы съ хрипомъ пробили.

— Ну, будетъ же!— приглашалъ онъ разошедшихся коллегъ.

— Думалъ на завтра натянуть, а кончилъ сегодня!— проговорилъ Костюха, вставая съ табурета, потягиваясь и расправляя уставшіе члены.

— Вотъ что значитъ запастись силами!— заключилъ Коптевъ. Посл ужина разбрелись врозь.

Костюха пошелъ куда-то въ укромное мсто поджидать Матрешку, Рдькинъ тоже на какое-то любовное rendez-vous, Бураковъ съ Володей пошли бродить за рку, Свищевъ исчезъ къ пріятелю. Мотылевъ остался дома читать. Онъ рдко показывался на улиц, когда еще было свтло. У него была слабость стыдиться своего некрасиваго лица, и въ большинств случаевъ онъ вс праздничные дни лежалъ на своемъ четвертомъ этаж и читалъ. Онъ не стснялся только въ трактир, куда всего охотне и заглядывалъ.

Коптевъ пошелъ на уголъ. Недалеко отъ мастерской былъ очень высокій холмъ, съ котораго былъ прекрасный видъ на рку Москву, Дорогомилово, огороды, историческую Поклонную гору и Воробьевы горы. Вправо на запад полосой чернлъ лсъ, за который пряталось золотисто-красное солнце, разсыпавшее напослдокъ мягкіе, колоритные лучи, эффектно золотя ими верхушки изъ на краю рки и зажигаясь яркимъ блескомъ въ крестахъ церквей и окнахъ домовъ. Панорама открывалась чудная.

Коптевъ подолгу простаивалъ на этомъ углу и смотрлъ и на заходящее солнце, и на красивыя окрестности. Въ душ его поднималось что-то далекое, юношески-чистое и могучее. Поднималось, охватывало трепетомъ и ложилось, оставляя пріятную разслабленность, мягкость и печаль. То были грёзы о быломъ, когда онъ не былъ ремесленникомъ, а истиннымъ сыномъ природы — художникомъ съ будущимъ. Но это было давно, и Коптеву всегда казалось, что это ‘очень давно!’… А въ памяти какъ-то невольно вставала школа, товарищи и другъ профессоръ. На немъ онъ теперь чаще и чаще останавливалъ свое вниманіе. Тогда, давно, когда онъ былъ зеленымъ юношей и жилъ у него, ему казался онъ простымъ и обычнымъ человкомъ, но теперь, когда, черезъ двнадцать лтъ, онъ кое-что увидалъ въ жизни и о многомъ передумалъ, онъ понялъ все его величіе и всю сердечную глубину. Онъ оцнилъ его фанатичную любовь въ искусству, понялъ, что онъ дышалъ искусствомъ, и молился ему. Но какому искусству? Искусству въ лучшемъ смысл этого слова, — искусству, которое служитъ не украшеніемъ кабинетовъ, а средствомъ проводить въ жизнь идеи. И какою нелпостью, какою мальчишескою выходкой кажется теперь Коптеву его поступокъ. Сколько разъ онъ порывался сходить, излиться, разсказать ему все, что онъ перечувствовалъ за это время, но сначала его удерживалъ стыдъ за самого себя, стыдъ оцненнаго поступка, а потомъ… потомъ профессоръ умеръ.

И Коптевъ скорблъ, что на душ его осталась неискупленная мальчишеская выходка, и подъ впечатлніемъ угасающаго дня, онъ отдавался тихой грусти, бесдуя заочно съ профессоромъ и прося у него прощенья.

Въ такія минуты онъ любилъ одиночество и всегда спшилъ уйти, если видлъ, что къ нему приближается кто-либо изъ сослуживцевъ.

Трезвый онъ избгалъ говорить о себ и о прошломъ и никогда не касался своихъ больныхъ сторонъ. Только выпивши, онъ становился откровеннымъ.

III.

— Художникамъ народнаго просвщенія, почтеніе!— поздоровался ‘самъ’, придя часовъ въ 10 утра въ рисовальную.— Коптеву, особенное!— проговорилъ онъ, подавая ему руку, за руку же поздоровался онъ со Свищевымъ, а остальнымъ кивнулъ головой.

Коптевъ и Свищевъ пользовались у Мохова, такъ звали хозяина, особымъ уваженіемъ.

Самъ услся на табуретку и, обращаясь къ Буракову, спросилъ: — Газету-то подали?

Получивъ утвердительный отвть, онъ предложилъ:

— Такъ почитай, что нито, послушаемъ, что у добрыхъ людей дется!

Бураковъ, не торопясь, сталъ читать своимъ твердымъ на о выговоромъ.

Мастерская получала газету на паяхъ. Каждый мсяцъ былъ сборъ по пятиалтынному съ лица, которые и вручались разносчику, доставлявшему газету отъ себя. Въ компаніи тмъ же пятиалтыннымъ участвовалъ и ‘самъ’, хотя онъ и получалъ еще газету ‘для семьи’, какъ онъ выражался.

Новостей особенныхъ въ газет не сообщалось, и самъ, любившій обыкновенно ‘посудачить’ за чтеніемъ, сегодня слушалъ молча, а когда чтеніе кончилось, онъ проговорилъ:

— Нечего писать, вотъ и пишутъ! Ерунда все!

Онъ замолчалъ и задумался, опустивъ свою сдую крупную голову. Фигура его была очень внушительна. Онъ былъ, какъ говорится: ‘нескладно скроенъ, да крпко сшить’. Широкій въ плечахъ, неповоротливый, напоминавшій движеніями героя русскихъ лсовъ медвдя, онъ, къ тому же, обладалъ и медвжьею силой, которую и проявлялъ, уча рабочихъ ‘уму-разуму’. Даже лицо его внушало трепетъ не знавшимъ его. Крупный, картошкой, носъ, ротъ съ рдкими желтыми зубами, въ которыхъ онъ держалъ неизмнно сигару русскаго приготовленія, и постоянно нависшія сдыя брови надъ срыми серьезными глазами.

Ходилъ онъ всегда въ длинномъ засаленномъ сюртук, правый рукавъ котораго постоянно держалъ въ кулак, чтобы не зашибить руку въ частыхъ и случайныхъ стычкахъ. Какъ истый русскій человкъ, онъ любилъ подраться и любилъ крпкія русскія слова. Пьяненькимъ рабочимъ — вертльщикамъ, столярамъ, кардовщикамъ — отъ него частенько ‘влетало’. Давъ кому-нибудь ‘трепку’, самъ спшилъ подлиться радостью съ рисовальщиками.

Т изучили его и по лицу узнавали, что самъ кого-нибудь ‘вздулъ’.

— Хорошаго леща сейчасъ отпустилъ Степк, — довольно похвалялся самъ.— Коптевъ, хочешь сигаркой угощу?— предлагалъ онъ.

Безъ ‘леща’ онъ сигаркой никогда не угощалъ, но посл ‘леща’ у него всегда являлось хорошее расположеніе духа. Рабочіе знали это и по-своему пользовались ‘случаемъ’. Они сейчасъ же, кому нужно, шли просить ‘впередъ’ денегъ и никогда не встрчали отказа.

У Мохова водились и другія, боле хорошія качества. Такъ, напримръ, вс его рабочіе были ‘на его квартир и харчахъ’. Рабочихъ онъ кормилъ отлично. Онъ говорилъ:

— Рабочему нужна хорошая пища, а то онъ плохо работать будетъ!— и, пускаясь въ философію, прибавлялъ:— Теперича ежели печку плохо топить, она плохо и грть будетъ, стало быть, и сырость заведется!

Бда если онъ слышалъ выраженія неудовольствія на харчи. Разслдовавъ дло, онъ нещадно избивалъ стряпуху и кухоннаго мужика и моментально прогонялъ. Иногда во время обда онъ длалъ ревизію: спускался къ артели и пробовалъ пищу.

Съ рисовальщиками онъ очень часто обдалъ. Его компаніи были всегда рады, такъ какъ онъ посылалъ къ себ за графинчикомъ, который съ прибауточками и распивался всми. Онъ не любилъ, когда въ посудин что-нибудь оставалось.

— А это, чтобы плсень не заводилась!— обыкновенно говорилъ онъ, выливая остатки въ рюмку.

‘Самъ’ долго сидлъ молча, точно что обдумывая, потомъ онъ вздохнулъ и, поднявъ голову, проговорилъ:

— Былъ я вчера въ город. Встртился со своимъ стариннымъ другомъ Бузинымъ и разругался!— и самъ снова поникъ головой.

Очевидно, ругань со стариннымъ другомъ была ему непріятна.

— Да,— помолчавъ, началъ онъ,— вмст тридцать пять лтъ тому назадъ въ Москву пришли, вмст съ лотками ходили, онъ съ печенкой, я съ жареною колбасой! Друзья-пріятели были, вмст копейку стали наживать, выручали другъ друга не разъ, да разошлись, онъ пошелъ по красному товару, я по картинкамъ. Онъ теперь въ милліонахъ! Да не въ томъ дло! Росли вмст! Пятьдесятъ лтъ ужъ дружбу ведемъ, и носа онъ не задиралъ, а обидлъ меня вчера хуже ворога!

— Чмъ онъ васъ разогорчилъ?— освдомился Коптевъ, хотя зналъ, что самъ и безъ того разскажетъ все.

Моховъ привыкъ поврять рисовальщикамъ свои огорченія и радости. Они подробно знали всякую мелочь его жизни, и они удивились, услыхавъ, что онъ могъ разругаться со своимъ лучшимъ другомъ Бузинымъ.

— А такъ и разогорчилъ! Говоритъ, что у меня дло не такъ поставлено!— снова заговорилъ Моховъ.— Что у меня порядка нтъ, что я не завелъ номера вмсто людей! Сидимъ это мы въ трактир за чаемъ, онъ и разсказываетъ, какъ у него на фабрик дло поставлено. А поставлено оно такъ: по свистку люди приходятъ, по свистку уходятъ обдать, и опять приходятъ и кончаютъ, все по свистку! Это бы еще не бда! Для порядка это, пожалуй, и хорошо! Ну, а вмсто человка, тамъ Степана и Якова, номеръ! У каждаго рабочаго есть свой номеръ, за какимъ онъ и значится. Приходитъ на работу — вшаетъ номеръ, уходитъ обдать — снимаетъ, приходитъ — опять вшаетъ. И стоитъ у этихъ номеровъ человкъ, табельщикъ, который и пишетъ, кто не по свистку пришелъ, какія минуты опоздалъ! Сверхъ десяти минутъ и фабрика запирается. Жди или до обда, если утромъ опоздалъ, или ступай въ контору, гд теб все равно за полдня вычтутъ! День не пришелъ — за три вычитаютъ! Отлучился — штрафъ! Какъ поразсказалъ это онъ мн все, у меня внутри точно что повернулось. Гляжу я на него и не узнаю того Бузина, съ которымъ всю жизнь хлбъ-соль водилъ, и говорю я ему: ‘Эхъ, Александръ, Александръ, вспомни, какъ мы-то съ тобой отъ хозяина съ печенкой, да колбасой ходили, какъ со всми братались, не гнушаясь, а теперь ты человка видть пересталъ, въ номеръ обратилъ, штрафы завелъ! Нехорошо это!’ Ну, и пошло тутъ у насъ! Онъ говоритъ: ‘У меня тысячи работаютъ, мн,— говоритъ,— безъ порядка нельзя!’ А я говорю: ‘Хоть бы у тебя сотни тысячъ работали, все равно! Человкъ — все человкъ, а не номеръ! Онъ хоть и простой мужикъ, къ примру, у меня вертльщикъ, у тебя ткачъ, а онъ изъ того же тста и изъ тхъ же мужиковъ, что и мы съ тобой!’ Ну, онъ, тутъ меня и попрекни: ‘Кабы ты,— говоритъ,— со временемъ соображался, ты бы тоже въ милліонахъ былъ!’ Какъ ножомъ это меня рзнуло. ‘Будетъ,— говорю,— съ меня и того, что есть, занимать къ теб не хожу! А человкъ все-таки у меня не номеръ, и шкуру съ него штрафами драть не буду! Поколочу за пьянство, а штрафъ не запишу!’ Ну, и разстались врагами. А вонъ сыну моему, Сашк, такъ порядки-то Александра дюже понравились! ‘Вы,— говоритъ,— папаша такъ только изъ упрямства себ убытки наносите!’ Хотлъ я ему показать убытокъ, да при народ совстно было!— заключилъ Моховъ.

— Молодое поколніе идетъ впередъ!— проговорилъ Коптевъ.

— Да, идетъ!— задумчиво проговорилъ самъ.— Только, пока я живъ, не бывать у меня такимъ порядкамъ. Пусть идетъ ужъ посл меня,— вздохнувъ, прибавилъ онъ.

IV.

Въ субботу въ рисовальн водили уже не медвдя, а, по увренію Свищева — цлаго слона. Къ работ прикасались изрдка, для отвода глазъ самого, когда онъ входилъ, но лишь только нога его переступала порогъ рисовальни, такъ, точно по уговору, вс клали карандаши.

Получку предвкушали и заране просмаковывали. Шли разсужденія, гд лучше провести время: подъ ‘Шипкой’ или на ‘Балкан’. Подъ ‘Шипкой’ подавали хорошую закуску, но зато на ‘Балкан’ былъ прекрасный органъ. Большинство склонялось за ‘Балканъ’, такъ какъ посл трудовъ праведныхъ желали доставить себ ‘наслажденіе во всхъ смыслахъ’.

— Закуска — пустяки!— уврялъ склонявшагося въ пользу ‘Шипки’ Мотылева Свищевъ.— Я, братъ, закажу порцію ветчины съ горошкомъ, будь покоенъ, только компаніи не разстраивай!

Мотылевъ сдался, довольно облизываясь.

— Братцы, помогите мн завтра пару купить, а то я отрепышъ сталъ!— просилъ Коптевъ, и въ доказательство того, что онъ сталъ отрепышемъ, онъ вышелъ на середину и показалъ свой потертый костюмъ.

— Такую, братъ, пару теб отхватимъ, что по гробъ жизни хватитъ!— шутя уврялъ его Свищевъ, хлопая по спин.— Только ты, какъ получишь деньги, рыжему отдай ихъ, а то разгуляешься и пропьешь вс!

— Дльно!— согласился Коптевъ.— Рыжій, голубчикъ, будь казначеемъ, отбери у меня, какъ я получу тридцать пять рублевъ серебромъ, завтра пару надо купить!— обратился онъ къ Буракову.

— Ладно, лохматый! Только въ такихъ цляхъ ты должонъ не ругать меня, а просить: ‘Павелъ, молъ, Павдыч, сдлай, молъ, такую милость, и такъ дале, приличное сему случаю!— отвтилъ важно рыжій, поглаживая бороду.

— Ну, коричневая масть, что птушишься!— подосплъ Свищевъ.

Между разговорами развлекались. Свищевъ нарисовалъ слона и медвдя. Того и другого онъ аккуратно и ловко наклеилъ на спины: Костюх медвдя, Рдькину слона. Ни тотъ, ни другой не замтили маневра и важно расхаживали съ наклейками по мастерской.

— У насъ, братцы, сегодня и медвдя, и слона водятъ!— захохоталъ Свищевъ.

Вс дружно вторили смху. Костюха смялся надъ Рдькинымъ, Рдькинъ надъ Костюхой.

Рдькинъ страшно боялся мышей и черныхъ таракановъ. Свищевъ нарочно завелъ мышеловку и наказалъ ученикамъ ставить ее въ кухн.

Попался мышенокъ. Свищевъ научилъ Костюху поиграть съ Рдькинымъ, благо у всхъ настроеніе веселое.

Костюха обрадовался порученію. Онъ притащилъ двухъ таракановъ и мышенка, привязавъ его на нитку за хвостъ.

Рдькимъ сидлъ за столомъ и съ лицомъ невиннаго младенца болталъ длинными ногами.

— Тараканъ!— крикнулъ Костюха, пустивъ одного изъ нихъ на камень, другого ловко бросивъ Рдькину на колни.

Тотъ поблднлъ, вскочилъ, какъ ужаленный, и нескладно замахалъ тонкими, какъ плети, руками.

— Мышь!— опять вскрикнулъ Костюха, пустивъ къ нему привязаннаго мышенка.

При громкомъ хохот Рдькинъ, какъ безумный, вскочилъ на табуретку.

— Убью, убью!— кричалъ онъ, смшно подпрыгивая на одной ног на табуретк и дико обводя глазами сослуживцевъ.

Мышенокъ подброшенъ на табуретку.

Рдькинъ соскакиваетъ и стремглавъ бжитъ вонъ. Въ дверяхъ онъ столкнулся съ ‘самимъ’ и чуть было не сшибъ его съ ногъ.

Самъ посторонился, подставилъ ножку, далъ пинка, и несчастный Рдькинъ растянулся во всю длину своего тла. И пока онъ поднимался, самъ отечески читалъ ему рацею:

— Что ты, лшій, бросаешься, какъ полоумный, можешь людямъ членовредительство нанести!— Но въ общемъ самъ доволенъ пинкомъ и идетъ улыбаясь. Рисовальщики какъ ни въ чемъ не бывало сидятъ на своихъ мстахъ.

— Что у васъ Рдькинъ-то взбсился, что ли?— жалуется самъ,— чуть меня съ ногъ не сшибъ! Хорошо я оборонился!— съ усмшкой прибавилъ онъ.

Вс видли, какъ самъ ‘оборонился’, и потому весело смются.

— Это онъ, Андрей Алексевичъ, со страха!— сквозь смхъ поясняетъ Свищевъ.

— Мышата по рисовальн бгаютъ, а онъ ихъ боится.

— Они нарочно мышей пускаютъ!— жаловался Рдькинъ.

— Ну, ужъ такъ и нарочно!— смется самъ.— Что они ихъ родятъ что ли!— и, довольный остротой, онъ уходитъ.

— Что, чортъ нескладный, попался?— урезонивалъ Свищевъ Рдькина.

— Я теб, калмыцкая рожа, скулы на сторону сворочу, если еще будешь!— сулить Рдькинъ Костюх.

— Толкуй тамъ! Когда еще своротишь, а пока пощупай, на мст ли у тебя шея, а то ‘самъ’-то, видишь, пооборонился!— зудитъ Костюха.

— Будешь ябедничать — вздуемъ!— увряетъ Рдькина Свищевъ.

— Братцы, такъ какъ нашу рисовальню ‘самъ’ въ нкоторомъ род посрамилъ, давъ заушницу Рдькину, намъ слдуетъ за него отмстить! Идемте денегъ впередъ просить!— предлагаетъ Мотылевъ.

Идея мщенія нравится.

— Пользуйтесь случаемъ, ребята!— совтуетъ Бураковъ.— Такого момента не вдругъ дождетесь, чтобъ самъ передъ получкой поколотилъ кого!— Свищевъ, Мотылевъ и Костюха одинъ за другимъ идутъ мстить.

Возвращаются довольные.

— Далъ?— спрашиваютъ ихъ.

— Конечно!

— Разв онъ можетъ посл леща не дать!— смется Мотылевъ.

Рдькинъ сидитъ хмурый. Ему и больно отъ ушиба, и досадно, что вс смются надъ нимъ, и деньги нужны, и идти просить совстно. Все это, вмст взятое, длаетъ его злымъ.

— Убіенный!— смется Свищевъ.— Деньги то, вдь, нужны, иди, пользуйся случаемъ, не скоро второй трепки дождешься!

Убіенный сердито смотритъ на обидчика, но долго сердиться онъ не можетъ, когда кругомъ такое безшабашное веселье. Постепенно онъ распускается въ улыбку и спрашиваетъ, обращаясь ко всмъ:

— И то, братцы, разв сходить? Деньги очень нужны!

— Поди! Крестнику не откажетъ!— совтуетъ Бураковъ.

И Рдышнъ пошелъ.

— Ну?— встртили его по возвращеніи.

Но вопросъ былъ излишенъ. Рдькинъ сіялъ, самодовольно покручивая свои жиденькіе свтлые усы.

— Покутимъ!— ухмыляясь, проговорилъ онъ.

Рдькинъ былъ слабохарактерный человкъ, но вспыльчивый. Онъ не терплъ ни насмшекъ, ни недоврія къ себ, хотя долго сердиться не могъ. Иниціативы онъ тоже никогда не проявлялъ, а всегда длалъ то, что длали другіе: пьянствовали товарищи, пилъ и онъ, часто черезъ силу, причемъ страшно блднлъ, голова его опускалась на грудь, а руки висли безжизненно, какъ плети. Въ такихъ случаяхъ сердобольные товарищи изъ жалости и изъ боязни, чтобъ онъ тутъ же ‘не протянулъ ноги’, не давали ему водки.

Смнялось пьянство чтеніемъ или обозрваніемъ достопримчательностей музеевъ и галлерей, и Рдькинъ всегда примыкалъ къ компаніи. Худой, длинный, съ утинымъ носомъ, смшно оттопыренными свтлыми усами и волосами, торчащими непослушными вихрами, какъ у школьника, онъ носилъ въ себ полную покорность къ окружающему. Мастеръ онъ былъ слабый и кропотливый, у него не было даже любви къ своему труду, но за то самъ онъ высоко цнилъ свою работу. Получалъ онъ меньше всхъ, даже меньше только-что вышедшаго изъ ученья Костюхи, но это не мшало ему винить всхъ въ несправедливости и говорить, что о немъ существуютъ ‘допотопныя понятія’. Самомнніе было его больное мсто и, выпивъ, онъ приставалъ во всмъ, требуя оцнки своихъ рабочихъ достоинствъ. По этому вопросу у него была постоянная борьба съ Костюхой. Тотъ не ставилъ работу Рдькина ни въ грошъ и, со свойственной ему безцеремонностью, всегда грубо высмивалъ его.

— Братцы, что-то давно Сухаревъ насъ не навщалъ!— проговорилъ Свищевъ, ни къ кому собственно не обращаясь.

— Да вотъ онъ, легокъ на помин!— проговорилъ Бураковъ, увидавъ входившаго маленькаго сухого человка со сверткомъ.

Это и былъ Сухаревъ. Онъ истово перекрестился на передній уголъ и пвуче проговорилъ:

— Миръ вамъ!

— А! Святая душа на костыляхъ! Какъ тебя Богъ милуетъ по грхамъ-то твоимъ! Какъ тебя мать сыра земля держитъ!— привтствовалъ его Свищевъ.— А я только-что скучалъ по теб! Ну, какъ? Все спасаешься?

Сухаревъ укоризненно взглянулъ на веселаго человка и, подходя и здороваясь съ рисовальщиками, оснялъ каждаго изъ нихъ крестнымъ знаменіемъ.

— Что ты меня окрещиваешь? Во мн чорта нтъ!— сердито пробурчалъ Бураковъ.

— Это въ теб такъ гордыня говоритъ, а она и есть самая злйшая въ насъ нечисть!— назидательно отвтилъ Сухаревъ.

— Ну, ужъ если во мн нечисть завелась, такъ въ теб давно цлая помойная яма!— огрызнулся Бураковъ и даже покраснлъ.— Ты все испакостилъ въ себ! Чего теб не хватало? Образованіе получилъ, званіе художника имешь, а что ты сдлалъ надъ собой? Какъ лнивый и лукавый рабъ закопалъ талантъ въ землю! Вотъ съ Божествомъ-то носишься, а притчи-то Господней не уразумлъ, насколько гршно человку не пользоваться даромъ Божьимъ?— ехидно заключилъ онъ.

— Ты, ты еретикъ!— загорячился Сухаревъ, грозно потрясая рукой.— Ты не можешь понять, что во всемъ произволеніе Божіе, слдовательно, Онъ такъ хочетъ, какъ есть!

— Ну, это, положимъ, неправда!— вступился за Буракова Мотылевъ.— Богъ далъ человку разумъ, а что хорошо, и что скверно, онъ самъ долженъ понимать!

— Сказано: человкъ долженъ трудиться и въ пот лица добывать хлбъ себ!— кипятился Бураковъ.— А ты разв Божій-то законъ помнишь? Ты лодырничаешь, проповдываешь ахинею и пробавляешься на женинъ счетъ. Кайой ты человкъ, а еще образованный!— съ укоризной прибавилъ онъ.

— Не суди, да не судимъ будеши!— смиренно проговорилъ Сухаревъ.

— Я и не сужу, только нечего въ людяхъ чертей отыскивать, коли въ самомъ ихъ дюжина!— волновался Бураковъ.

Сухаревъ сплюнулъ отъ послднихъ словъ и, перекрестясь, отошелъ къ Коптеву. Слова ‘чортъ’ онъ боялся и никогда не произносилъ.

— Что говорятъ-то!— началъ онъ.— Ну, какъ же не еретики, только и слышишь сквернословіе!

— Ну, какіе они еретики!— успокаивалъ его Коптевъ.— Вы просто не сошлись во взглядахъ. Это все люди, которые, дйствительно, зарабатываютъ хлбъ въ пот лица, и естественно, какъ привыкшіе къ труду, они не понимаютъ твоей жизни, такъ сказать жизни бездятельной. Да, въ добавокъ, имъ не нравится твой проповдническій тонъ и, право, между нами будь сказано, онъ лишній здсь! Весь и порокъ-то нашъ только въ томъ, что иногда мы любимъ заложить сюда!— при этомъ Коптевъ щелкнулъ себя по галстуку.

— Но они не хотятъ понять, что я не работаю потому, что не могу осквернять свою душу, какъ длаютъ это они мерзкими картинками. Я рисую только божественное!— защищался Сухаревъ.

— Видишь ли, ничего мерзкаго они не рисуютъ по простой причин, что и цензура сознательно развратнаго и мерзкаго не пропуститъ, а, слдовательно, хозяинъ и издавать не можетъ, а потому у васъ разныя точки зрнія: ты думаешь, что рисовать картинку изъ свтской жизни есть оскверненіе души, а они думаютъ, что оскверняетъ душу тотъ, кто живетъ ничего не длая, — пояснялъ Коптевъ.

Сухаревъ пустился въ пространное объясненіе о состояніи его души, но его изліянія были прерваны приходомъ Мохова.

— Праведнику!— привтствовалъ ‘самъ’ Сухарева.— Чай, эскизы принесъ?

Сухаревъ развернулъ свертокъ и показалъ два рисунка: ‘Благословеніе дтей’ и ‘Пріидите ко Мн’.

— Ну, что-жъ! Это пойдетъ,— ршилъ самъ и, взявъ рисунки, унесъ въ контору, откуда вернулся съ деньгами.

— Композиція трудная, работалъ долго, вы бы прибавили,— проговорилъ Сухаревъ, пересчитывая деньги.

— Ну, насчетъ композиціи-то ты врешь!— обрзалъ его ‘самъ’.— Какая это композиція, коли цликомъ со Шнора взялъ, только размръ увеличилъ.

— Не по божески это, Андрей Алексевичъ!— проговорилъ Сухаревъ.

— Ну, по красненькой-то за эскизъ цна хорошая!— протянулъ самъ, пожевавъ губами. Я только теб плачу столько за твою святость, другимъ столько не даю, а ежели теб что кажется не побожески, такъ, братецъ мой, коммерція не Божья выдумка! Кабы все да по божески, такъ я бы и хозяиномъ не билъ! А, впрочемъ, не хошь, какъ хошь, я и назадъ, пожалуй, отдамъ!— спокойно прибавилъ самъ.

— Ну ужъ, пусть!— махнулъ рукой Сухаревъ.

Прощаясь, Сухаревъ не утерплъ, чтобы не сказать Буракову:

— Бога теб надо просить, чтобы онъ смирилъ твою гордыню!

— Это ужъ твое дло Богу докучать вчными просьбами, а я не прошу, а только благодарю Создателя!— отвтилъ съ достоинствомъ Бураковъ.

— Ну, и гордыня!— проговорилъ Сухаревъ, качая головой.

Сухаревъ былъ странный человкъ. Когда то вмст съ Коптевымъ онъ учился въ школ живописи, получилъ званіе художника и много пилъ. Затмъ у него явилась религіозная манія: онъ ничего не хотлъ рисовать кром картинъ божественнаго содержанія и, женившись на портних, имвшей мастерскую, совершенно забросилъ искусство, помогая жен по хозяйству. Иногда, впрочемъ, онъ кое-что рисовалъ въ литографіи, но заработокъ его былъ такъ малъ, что, по увренію Буракова, его не хватало бы кошк на молоко.

Рисовальщики его не любили и за то, что онъ забросилъ искусство, за напускное смиреніе, и за манеру поучать. Но больше всхъ его не любилъ Бураковъ. Онъ видлъ въ немъ только излнившагося человка и не врилъ ни одному его слову.

Самъ Бураковъ былъ человкъ строгихъ правилъ. Онъ былъ изъ безземельныхъ крестьянъ и ране жилъ въ деревн, занимаясь иконописью. Перебравшись въ Москву, онъ, уже пожилыхъ лтъ, поступилъ въ литографію, сначала ученикомъ и, выучившись хромолитографіи, сталъ рисовать на камн. Но въ деревн у него остался домъ и семья. Перевезти семью въ Москву онъ не могъ, потому что получалъ всего 25 рублей въ мсяцъ на хозяйскомъ содержаніи, такъ какъ особыхъ успховъ въ новомъ дл не выказывалъ. Семью онъ навщалъ два раза въ годъ: на Рождество и Пасху и аккуратно отсылалъ туда по 15 руб. въ мсяцъ на ‘прокормъ’, какъ онъ выражался. Свои личные расходы онъ сокращалъ до минимума и никогда въ мсяцъ не проживалъ на себя боле двухъ рублей. Остальныя деньги онъ копилъ ‘на праздники’. За такую жизнь онъ пользовался большимъ уваженіемъ въ глазахъ ‘самого’. Товарищи тоже его любили и не только не упрекали его за то, что онъ не могъ расходовать на выпивку столько, сколько расходовали они, но, утаскивая его въ трактиръ, никогда не давали ему платить за ‘водку’.

— Хорошо, братъ, что ты душой-то нашъ, а обстоятельства мы понимаемъ!— говаривалъ ему, выпивши, Коптевъ.

Зато Бураковъ добровольно взялъ на себя обязанность тлохранителя товарищей какъ въ попойкахъ, такъ и въ случавшихся скандальчикахъ.

Вечеромъ, получивъ деньги, рисовальщики гурьбой отправились на ‘Балканъ’. Въ зал для ‘простонародья’ сидли уже другіе рабочіе заведенія Мохова.

— Все свои! Раздолье, ребята!— съ безшабашной удалью проговорилъ Свищевъ, окидывая комнату взглядомъ.

Рисовальщики прошли въ ‘дворянскій залъ’, гд и заняли большой столъ у органа.

— Ну-ка, заведи!— первымъ долгомъ распорядился Свищевъ, показывая на машину.

— Что прикажете?— почтительно освдомился половой.

Свищевъ задумался, выбирая.

— Попури изъ русскихъ псенъ, — ршилъ онъ.

— Голубчикъ, лучше маршъ изъ ‘Фауста’, — упрашивалъ Коптевъ.— Торжественне будетъ!

— Ну, ‘Фауста’!— согласился Свищевъ.

— Ты, братъ, ветчину-то не забудь!— напомнилъ ему Мотылевъ.

— Удивляюсь, какъ это ты, Мотыль-Мотылевичъ, а любишь такія матеріальныя вещи. Что теб ветчина? Теб лилію нужно!— отшучивался Свищевъ.

Аккуратный Бураковъ вступилъ въ объясненіе.

— Братцы, я могу израсходовать только на чай и полбутылку! Мн за вами не угоняться, вы народъ вольный!

— Знаемъ, знаемъ!— замахали на него руками.

— Ты у насъ кряжъ прижимистый!— съехидничалъ Костюха.

— Хорошо теб, калмыкъ, ты какъ перстъ, весь тутъ, а у меня на ше четыре рта,— отпарировалъ Бураковъ.

Костюха, комично длая невозможно внимательную физію, сталъ осматривать его шею.

— Не вижу ни одного рта!— важно проговорилъ онъ посл изслдованія.

Вс захохотали.

— Еслибы ты былъ поумне, ты бы за комика сошелъ!— похвалилъ его Мотылевъ.

Часа черезъ два подъ шумъ и гамъ, царившій въ трактир, и подъ звуки несмолкавшаго органа выпившіе пріятели изливались другъ другу въ любви.

— Ты думаешь, я не понимаю,— нжно обнявъ Буракова, уврялъ Мотылевъ,— я, братъ, понимаю, что теб трудно! Да и всмъ намъ трудно! Теб, пожалуй, въ нкоторомъ отношеніи еще лучше нашего жить. У тебя семья, есть опредленная забота, нчто близкое, дорогое теб! А мн и остальнымъ и того хуже, ничего кром обыденной жизни и каторжнаго труда, съ восьми до восьми, въ теченіе цлой недли. Поневол одурь возьметъ, и по праздникамъ? особенно въ получку, будешь напиваться! Разв это жизнь человка, вдь это жизнь рабочаго вола! И если бы не книги, право, совсмъ бы сталъ безсмысленнымъ животнымъ! А вдь я могъ бы быть другимъ человкомъ! Кончилъ я первымъ, и меня учителя тащили въ семинарію. Былъ бы тоже учитель, жилъ бы въ деревн! Хорошо, вдь, въ деревн лтомъ!— и Мотылевъ погрузился въ мечты, тихо бормоча:— солнце, птицы, просторъ, свобода, опьяняющій воздухъ, а кругомъ маленькіе ребятишки!— и онъ грустно поникъ головой, оцнивъ всю прелесть деревенской жизни въ сравненіи съ его теперешней городской.

— Эхъ, братъ, дуракъ я! А? дуракъ, вдь, что не сталъ учиться въ семинаріи?— снова обратился онъ къ Буракову.

— Конечно, дуракъ!— согласился тотъ.

— Да, дуракъ!— въ раздумьи проговорилъ Мотылевъ.— Ну, выпьемъ за пропавшаго учителя!— и онъ потянулся съ рюмкой къ Буракову, чтобы чокнуться.

— Э, братъ, міръ ничего не потерялъ, что какой-нибудь Коптевъ или Мотылевъ не стали тмъ, чмъ имъ теперь хочется быть,— проговорилъ прислушивавшійся въ словамъ Мотылева Коптевъ.— Лучше выпьемъ за тхъ, кто нашелъ свою дорогу и неуклонно, и твердо идетъ по ней! А на твое нытье я замчу, что при желаніи, такимъ, какъ ты, не поздно стать тмъ, чмъ хочешь, слдуетъ только не нюнить, а напречь силы да поработать!

— Да какъ работать-то?— спросилъ Мотылевъ.

— Очень просто! Засядь за учебники, повтори старое, подготовься и держи экзаменъ при округ!

— Ну, объ этомъ мы съ тобой трезвые поговоримъ! Это дло требуетъ разсудка здраваго и виномъ не затуманеннаго,— засмялся Мотылевъ.

А за другимъ концомъ стола Рдькинъ, поблднвшій и растрепанный, уже приставалъ къ Свищеву.

— Нтъ, ты скажи: какого ты обо мн мннія?

— Отстань, я уже говорилъ!— отмахивался тотъ.

— Нтъ, ты повтори!— настаивалъ Рдькинъ.

— Изволь! Только отстань посл этого!— согласился Свищевъ.— Ты хорошій товарищъ!

— Это что? Нтъ, ты скажи обо мн, какъ о работник.

— Работникъ ты плохой!— отрзалъ Свищевъ.

— За такія слова я бы могъ тебя скотомъ обозвать,— резонировалъ Рдькинъ,— потому что ты судишь по жалованью, а мн на жалованье наплевать! Вонъ Костюха и больше получаетъ, да что толку.

— Ты меня оставь!— взъерепенился Костюха.— Потому въ работ теб до меня далеко! Ты еще мелко плаваешь, ты сортъ-то по шести мсяцевъ мажешь, а я въ два кончаю! Вотъ теб и Костюха, а то еще говоришь…

— Мотыль, полетимъ на зеленое поле!— предложилъ Коптевъ.

— Полетимъ!— радостно отозвался тотъ, но билліардъ оказался занятъ, и пріятели вернулись раздосадованными.

Въ первомъ часу ночи компанія, изрядно вкусившая отъ благъ земныхъ, направлялась къ дому.

Костюха, предоставленный своимъ собственнымъ силамъ, выписывалъ довольно замысловатые зигзаги и всевозможныя уклоненія отъ прямой линіи. Ему казалось, что земля подъ его ногами постепенно становится отвсной, какъ будто вдругъ вырастаютъ крутыя горы, и онъ смшно закидывалъ ногу, желая преодолть представлявшіяся препятствія и, не справившись съ трудной задачей, валился на землю къ общему удовольствію слдовавшихъ за нимъ товарищей. Его дружески поднимали и пускали снова въ отважное путешествіе. Рдькина велъ подъ руку Бураковъ и всячески старался охладить охватившій его воинственный пылъ и желаніе поколотить Костюху за то, что тотъ не признаетъ его таланта.

Костюха же, совершенно не подозрвая злобы Рдькина, самымъ добродушнйшимъ образомъ разсуждалъ съ собою, что онъ любитъ, когда все по-хорошему, вс чисто равные, по-дружескому!

Придя домой, Рдькинъ и Костюха, какъ излишній балластъ, обременяющій надсмотромъ, были сданы на руки ученикамъ, чтобы т уложили ихъ спать. Оставшіеся услись бражничать, такъ какъ заботливый Свищевъ постарался захватить водки съ собой изъ трактира.

Ребятишки собрали ужинъ рисовальщикамъ. Т были сыты и пожертвовали его въ пользу учениковъ.

— Ну, нались и ложитесь спать!— проговорилъ Коптевъ.— Нечего на насъ пьяныхъ смотрть!

— Пусть жизнь наблюдаютъ!— вступился за мальчиковъ Мотылевъ.— Вдь это наша смна! Они должны блюсти наши завты. Колька!— обратился онъ къ мальчугану — у тебя рожица смышленая, а потому, когда вырастешь большой, помни завтъ: ‘въ гор жить, не кручинну быть!’ Работай по буднямъ, и гуляй до отвалу по праздникамъ! Будешь?

— Буду,— отвтилъ Коля.

— Ну и молодецъ! Вотъ теб двугривенный, — ораторствовалъ Мотылевъ,— и знай, что даю теб не за услуги, а за твою красивую и смышленую мордочку. Мотылевъ уродъ, но онъ любитъ цнить красоту!.

Ребятишки ушли спать, а рисовальщики сидли до разсвта, и чмъ дольше они сидли, тмъ боле бесда ихъ принимала задушевный характеръ.

— Эхъ, родной! Зачмъ ты бросилъ живопись, искусство? Съ нами ли теб быть!— говорили размякшіе друзья Коптеву.

— Чудаки, чудаки, какъ въ васъ еще мало собственнаго достоинства. Да понимаете ли вы, что съ вами быть лучше, чмъ гд-либо? У васъ и чувство чище, и отношенія проще, а потому сердечне. Съ вами легче дышать, нтъ лжи, нтъ условной вжливости, за которую люди прячутъ и брезгливость, и холодъ души, и зависть. Живопись, искусство! Но жизнь для искусства иметъ смыслъ только у такихъ людей, которые творятъ этимъ искусствомъ, дйствительно, что-нибудь полезное, чистое, святое. Вотъ хоть бы мой профессоръ, такъ тотъ и говорилъ: ‘кто хочетъ быть истиннымъ художникомъ, долженъ быть творцомъ’. Для этого нужно читать, мыслить, изучать творенія другихъ, особейно литературу, и на ней воспитывать свое сердце, потому что слово — великая вещь, оно дйствуетъ сильне красокъ и рисунка! Онъ говорилъ: ‘мало рисовать, нужно стараться проникнуть въ святая-святыхъ того, что рисуешь, и тогда только можно достигнуть художественности. А для этого нужно, чтобы ни одинъ предметъ не ускользнулъ, не отразившись въ васъ, какъ въ зеркал’. Вотъ чмъ долженъ быть художникъ! А такихъ разв много? Т же, кто называютъ себя художниками, но изъ искусства длаютъ доходный промыселъ, услаждая вкусъ богатыхъ купцовъ или баръ,— право, не лучше насъ. Вдь это не художники, а ремесленники, ремесленники и мы, но для меня, напримръ, пріятне работать грошевыя картинки для мужика, которому он доставятъ наслажденіе. Онъ отдастъ за нихъ трудовой грошъ, но, вдь, этотъ грошъ — его потъ и кровь и, право, онъ дороже сотенъ рублей пресыщеннаго богача. А уже если быть ремесленникомъ, то не все ли равно, гд ни жить, въ хорошо ли обставленной квартир или здсь съ вами. Для меня здсь, потому что среди васъ меньше зависти, меньше гадости, хотя кругомъ есть и грязь, но реальная, которой можно запачкать только платье, но не душу. Я еще съ дтства питаю неуваженіе къ богатству и, бывало, въ школ, никогда не продавалъ своихъ картинъ обычнымъ меценатамъ, хотя всегда имлъ покупателей!

И Коптевъ не лгалъ. Онъ былъ выдающимся ученикомъ, гордостью профессоровъ и ихъ надеждой. Онъ былъ бденъ и одно время жилъ у профессора, любившаго поддерживать молодыхъ, талантливыхъ, но бдныхъ учениковъ. Этого-то профессора онъ и называлъ: ‘мой профессоръ’. Къ этому профессору-другу у Коптева осталось глубокое чувство благодарности и уваженія, и чмъ дальше шло время, тмъ боле Коптевъ научался понимать его. Онъ скорблъ, что поздно оцнилъ великую, свтлую и безкорыстную душу профессора. Тогда, давно, онъ умышленно грубилъ и подчеркивалъ пренебрежительное отношеніе въ его авторитету. Въ этомъ онъ находилъ тогда особое молодечество, котораго онъ не можетъ простить себ теперь. При воспоминаніи о школ, на Коптева, какъ волна, нахлынулъ рой картинъ прошлаго. Все воскресало съ отчетливой ясностью. Онъ размякъ, поддался обаянію и сталъ разсказывать о прошлой жизни, о товарищахъ и о своемъ профессор.

— Это былъ чудный человкъ!— взволнованно и восторженно говорилъ Коптевъ.— Какъ онъ цнилъ чужое мнніе! Онъ, профессоръ, первый осмысленный творецъ русскаго жанра, уважалъ мнніе даже такихъ мальчугановъ, какимъ былъ въ то время я! Не могу забыть, какъ онъ позвалъ насъ смотрть свою только что оконченную картину стариковъ на могил сына. Насъ въ то время жило у него трое. Т двое восхищались, а мн не понравилась экспрессія лицъ, и отъ всей картины на меня вяло сочиненностью. Я стоялъ, молчалъ и думалъ, и когда онъ спросилъ мое мнніе, я откровенно сказалъ, что думалъ. Какъ сейчасъ помню, какъ вытаращили на меня глаза мои товарищи, которыхъ одна мысль о критик профессора повергала въ ужасъ. Одинъ изъ нихъ, съ пной у рта, сталъ доказывать мн, что я говорю чушь. Профессоръ смотрлъ на насъ и слушалъ, а потомъ протянулъ мн руку и проговорилъ: ‘Я очень радъ, слыша ваше искреннее мнніе. Имйте мужество всегда говорить то, что думаете и чувствуете!’ — и, повернувъ картину къ стн, онъ ушелъ, а черезъ недлю я увидалъ вмсто картины два великолпные этюда. Онъ разрзалъ ее по моему совту!

— Ну!— воскликнули слушавшіе рисовальщики, и въ голос ихъ послышалось нкоторое недовріе.

Въ простот душевной они думали, что если такой художникъ, какимъ былъ учитель Коптева, картинами котораго они восхищались въ галлере, разъ что-нибудь написалъ, то все должно быть хорошо. И страннымъ казалось имъ, что онъ могъ придать значеніе словамъ ученика.

— Вы мн можете не врить, но это — фактъ,— проговорилъ Коптевъ на ихъ сомнніе.— Это и Сухаревъ вамъ подтвердитъ!

— Ну, а почему ты не сталъ учиться дальше? Ты бы, вдь, могъ въ академію поступить, а тамъ за границу на казенный счетъ ухать!— спросилъ Мотылевъ.

— Почему? Это трудно сказать. Должно быть потому, что талантливымъ ученикамъ школы трудно стать талантливыми художниками. А, кажется, почему бы не быть? Вдь, не зря восторгаются профессора, не зря ставятъ первые номера и даютъ медали! И, мн кажется, это потому, что одной талантливости для начинающаго мало, нуженъ упорный трудъ, а его-то и не любитъ молодежь! Похвалы раждаютъ самоувренность, думаешь, что стоитъ приссть и напишешь не хуже Рембрандта! Такъ, по крайней мр, было со мной и съ Сухаревымъ: насъ захвалили. Мы перестали работать, а начали пить. Пьянствовать на квартир профессора было неудобно, тогда я перебрался на свою, такъ сказать, всталъ на свои ноги. Присядешь, бывало, настрочишь что-нибудь въ магазинъ и снова гуляешь. И когда я сталъ писать картину на большую медаль по одобреннымъ эскизамъ, то изъ чувства мальчишескаго задора и гордости не посовтовался съ профессоромъ. Написалъ я недурно, но навралъ въ перспектив. Медали мн не дали. Во мн заговорило оскорбленное самолюбіе. Эхъ, это самолюбіе! Оно казнитъ меня до сихъ поръ злой казнью за мальчишескую выходку мою! Кажется, чего бы ясне — навралъ, и дать медаль не за что. Такъ нтъ! Во всемъ представляются злыя козни, и слова дйствительно сочувствующихъ лицъ кажутся злой насмшкой. И когда профессоръ посовтовалъ написать мн новую картину и не торопясь нарисовать ее, а неудачную предложилъ устроить за хорошую сумму одному меценату, я, вмсто благодарности за его участіе, отплатилъ злымъ оскорбленіемъ. Я зналъ, что у этого мецената много его картинъ, и сказалъ, что слишкомъ велика честь моему неудачному творенію висть на одной стн съ его шедеврами, и что свою душу я не отдамъ богачу, и на его глазахъ разрзалъ картину! Онъ нахмурился, и мы разстались, не простившись. Теперь бы я все, все отдалъ, чтобъ исправить эту гнусную мальчишескую выходку. Она гложетъ меня до сихъ поръ и встаетъ всегда первымъ воспоминаніемъ изъ прошлой жизни!— заключилъ Коптевъ, опуская голову.

— Э, что тужить!— воскликнулъ Свищевъ.— Нтъ худа безъ добра, и не случись съ тобой этого, почемъ знать, можетъ быть ты не былъ бы съ нами, и мы не были бы такими. Тамъ что ни говори, а ты, братъ, въ нашу среду внесъ просвщеніе, о многомъ поразсказалъ, на многое открылъ глаза. Побольше бы вашего брата шло къ намъ, и намъ бы полегче жилось!

Отзвонили въ заутрени. Заблаговстили къ ранней обдн.

— Братцы, сейчасъ ‘самъ’ за мной придетъ. Какъ быть?— встрепенулся Бураковъ.

‘Самъ’ посщалъ раннія обдни, Бураковъ былъ тоже богомольный, и ‘самъ’ всегда заходилъ за нимъ.

— Ну, куда ты такой пойдешь!— смялись пріятели.— Сходишь въ другой разъ!

— Экіе нечестивцы!— проговорилъ, появившись на порог, ‘самъ’.— Никакъ всю ночь пили?

— Не только пили, а и бесдовали!— отвтилъ Коптевъ.

— Ну художники народнаго просвщенія!— иронизировалъ ‘самъ’, покачивая головой.— Люди добрые къ обдн собрались, а они еще все винище лакаютъ!

— Вкушаемъ, а не лакаемъ!— поправилъ ‘самого’ Свищевъ.

Слово ‘лакаютъ’ ему не понравилось. ‘Что мы, собаки, что ли?’ — подумалъ онъ.

— Ну, Андрей Алексевичъ, показнымъ-то благочестіемъ нечего хвалиться передъ нами, — проговорилъ Коптевъ.— Христосъ сказалъ, что ‘если не будете какъ дти, не войдете въ царство небесное’, а вамъ до чистоты и непорочности ребенка — ухъ, какъ далеко! Вдь вы, небось, не раздадите нищимъ того, что пріобрли, даже и передъ смертью?

— Зачмъ же раздавать, коли у меня дти есть? Тогда зачмъ было и наживать?— отвтилъ Моховъ.

— Ну, а если вы такъ говорите, то вамъ такъ же трудно быть въ царств небесномъ, какъ верблюду трудно сквозь игольныя уши пройти. Это сказалъ Христосъ!— отвтилъ Коптевъ.

— Это Христосъ говорилъ для подвижниковъ, — протянулъ ‘самъ’, смущенный словами Коптева.— А намъ, гршнымъ, врядъ только законъ соблюдать! Ну, что-жъ, Павелъ, не пойдешь въ обдн?— обратился онъ къ Буракову.

— Нтъ ужъ, гд ужъ!— вздохнулъ Павелъ и виновато улыбнулся.

‘Самъ’ ушелъ, разошлись спать и рисовальщики.

VI.

Рдькинъ, Костюха и Свищевъ кончали ‘сорта’. Надо было начинать новые абриса, но работы ‘самъ’ еще никому не давалъ.

Костюх надоло передлывать старые сорта ‘простовика’. На такой работ негд было показать талантъ и выдвинуться. Онъ просилъ у ‘самого’ что-нибудь по серьезне, втайн надясь, что ‘самъ’ дастъ ему сортъ ‘псенъ’ съ акварельныхъ оригиналовъ Коптева.

Коптевъ только что кончилъ четыре рисунка, два изъ Некрасова: ‘Что такъ жадно глядишь на дорогу’ и ‘Генералъ Топтыгинъ’, одинъ изъ Пушкина: ‘Подъ вечеръ осенью ненастной’, и ‘Хуторовъ’ Кольцова. Акварели были роскошныя и давно распаляли желаніе Костюхи заполучить ихъ работать. Одного онъ боялся, что ихъ перебьетъ у него Свищевъ.

— Ты, небось, себ псни возьмешь?— съ завистью спросилъ Костюха, подходя въ Свищеву.

— Буду просить. Очень, братъ, вещи по сердцу!— отвтилъ тотъ.

— Съ хорошихъ-то оригиналовъ всмъ по сердцу работать, есть на чемъ талантъ выдвинуть, — проговорилъ Костюха.

— Что, иль завидно? Проси, можетъ теб дадутъ!— отвтилъ Свищевъ.

Свищевъ былъ хорошій работникъ и получалъ вчетверо боле Костюхи. Онъ былъ на положеніи старшаго мастера, но своимъ вліяніемъ не пользовался, кром разв тхъ случаевъ, когда товарищи обращались къ нему за совтами чисто-техническими, которые онъ всегда давалъ охотно. И Костюха зналъ, что если Свищевъ спроситъ себ ‘псни’, ему и дадутъ, ‘потому, лучшій мастеръ и отъ хозяина уваженіе иметъ!’ Ему было страшно досадно, что вотъ такіе Свищевы ему мшаютъ выдвинуть свой талантъ. Онъ проворчалъ себ подъ носъ что-то, по его мннію, ядовитое, и злой услся на свое мсто.

Пришелъ ‘самъ’ и принесъ цлую груду рисунковъ. Тутъ были и иллюстраціи изъ журналовъ, и заграничныя олеографіи, и божественныя картины съ мдныхъ досокъ. Онъ положилъ рисунки на столъ и позвалъ рисовальщиковъ выбирать сорта.

— Я бы, Андрей Алексевичъ, псни желалъ сдлать!— заявилъ Костюха.— Мн надоло старье работать!

— Что-жъ, Коптевъ, отдать Костюх псни?— проговорилъ ‘самъ’, которому было безразлично, хорошо или дурно сортъ выйдетъ въ литографированномъ вид.

Коптевъ почувствовалъ себя крайне неловко. Онъ не любилъ обострять отношенія и задвать самолюбіе въ вопросахъ работы, такъ какъ онъ хорошо зналъ, что самые лучшіе пріятели изъ рисовальни насчетъ работы во взглядахъ не сходятся, и каждый въ глубин души считаетъ себя лучшимъ мастеромъ, несмотря на то, какъ его цнитъ хозяинъ. Но, вмст съ тмъ, ему было жаль свое дтище отдавать Костюх. Костюха былъ слабъ въ рисунк и еще неопытенъ въ краскахъ и могъ изуродовать его рисунки въ конецъ, ‘додлать до ручки’, подумалъ онъ выраженіемъ принятымъ въ мастерской.

Свищевъ же, наоборотъ, былъ очень способный и талантливый рисовальщикъ, и, хотя, благодаря условію литографской работы, и не могъ передать оригинала, но зато онъ сдлаетъ его похожимъ на дло.

И Коптевъ, стараясь выйти изъ затруднительнаго положенія, мягко предложилъ отдать ‘псни’ Свищеву.

— Он у меня еще не закончены, да и Свищевъ не сегодня кончитъ, а Константинъ уже кончилъ, и ему слдуетъ дать олеографіи, а то онъ жалуется, что талантъ его пропадаетъ!

— А то бы, право, отдать псни Костюх! Сортъ ходовитый, какъ плохо ни сдлай, все продастся, стало быть не зачмъ и длать хорошо! А тутъ онъ дешевле стоить будетъ!— разсчитывалъ самъ и тутъ же прикинулъ въ ум, насколько сортъ Костюхи стоитъ дешевле сорта Свищева.

Коптевъ воспротивился уже энергичне.

— Ну, какъ хочешь!— согласился хозяинъ.— Выбери тогда ему изъ заграничныхъ. Пусть его не ноетъ!

Коптевъ выбралъ дв картины. Костюха угрюмо взглянулъ на олеографіи, досадуя, что у Свищева съ Коптевымъ ‘спто’, но постепенно въ немъ загорался огонь и желаніе показать себя и на этомъ, тмъ боле, что все-таки будетъ длать съ олеографіи.

Рдькину дали ‘Божество’ съ черныхъ рисунковъ.

— Ты ему покрась, Коптевъ, абрисъ,— проговорилъ самъ,— да краснаго пусти побольше, чтобы поцвтне были сорта, походовите!

— Тебя опять простовикомъ угостили, а мн такъ олеографіи дали!— проговорилъ Костюха, желая доказать свое превосходство, хотя Рдькинъ и безъ того видлъ, что дали Костюх.

— Не дали, а ты изъ глотки вырвалъ!— пренебрежительно отвтилъ Рдькинъ, въ душ страшно злясь на фанфаронство ‘калмыка’.

— Попробуй-ка вотъ ты вырви!— усмхнулся Костюха, и въ его усмшк ясне словъ промелькнуло: ‘гд теб, еще мелко плаваешь!’

Самъ выбралъ Павлу съ Мотылевымъ какихъ-то безсодержательныхъ пастуховъ съ пастушками, двицъ въ лодочк и цлующихся французскихъ жнецовъ.

— Потомъ мы стихи подъ нихъ подведемъ какіе ни то, оно и пойдетъ за мило!— разсуждалъ самъ.

Коптевъ посмотрлъ на картинки и поморщился.

— Лучше бы, Андрей Алексевичъ, что-нибудь свтское изъ нашей россійской жизни… ну, историческое или бытовое! Вотъ я думаю нарисовать: двнадцатый годъ, Суворова и Петра I, — проговорилъ Коптевъ.

Самъ подумалъ.

— Что-жъ, 12-й годъ это хорошо! Во весь листъ, это пойдетъ, и Суворовъ тоже, а Петра не знаю… Ну, да рисуй, только во весь камень! Попробуемъ, ты у насъ дошлый и вкусъ народа знаешь! А вотъ этихъ жнецовъ-то, Павелъ, когда будешь работать, однь въ красныя рубахи и голубые халаты, они понарядне будутъ, а то они какіе-то срые. Ты, Мотылевъ, барышень-то обряди поцвтне, и ты, Костюха, не забудь, переднь пастушку изъ коричневаго въ красное платье, благо у ней шляпка на голов!— наказывалъ самъ, поклонникъ краснаго.

— Вотъ какъ у насъ фабрикуются украшенія деревенскихъ избъ!— проговорилъ Коптевъ по уход самого.— Покраснй да поголубй, а на содержаніе наплевать! И такая-то дребедень расходится въ десяткахъ тысячъ! Нарядятъ какое-нибудь цлующееся французское чучело въ красную рубашку и вали, ребята! Ты, рыжій, хоть лицо-то обруси на своемъ сорт!— обратился онъ къ Павлу.

— У насъ все такъ точно будетъ!— смясь отвтилъ Бураковъ.

— Это удивительно, до чего наши хозяева равнодушны къ изданіямъ. Идетъ товаръ и ладно, больше имъ ничего не надо. Я ихъ всхъ знаю, у всхъ переработалъ, и вс они таковы! Скверно ли, хорошо ли сортъ сработанъ, это ихъ не интересуетъ. Весь вопросъ: продастся ли? Я ни въ комъ не замтилъ желанія улучшить картины, хотя бы съ вншней стороны,— говорилъ Свищевъ.

— Если бы мы лично не старались работать, если бы въ насъ не горло желаніе получше сработать сортъ, литографіи такъ бы и стояли на первобытной точк,— согласился Мотылевъ.— Хорошо, что въ насъ зависть есть и желаніе перещеголять другъ друга.

Такое издательство ‘украшеній избъ’, какъ выражался Коптевъ, въ которомъ единственнымъ требованіемъ было: ‘побольше краснаго да попестре’, безъ какого бы то ни было содержанія, страшно не нравилось ему. Онъ всми силами старался, чтобы народу преподносили что-нибудь боле осмысленное, чмъ французскіе пастухи и пастушки, или двицы въ лодочкахъ или двицы съ голубками или барашками и тому подобные сюжетцы, которые въ лубочныхъ изданіяхъ, потерявъ гармонію красокъ и рисунокъ оригинала, выходили ужасно скверными. Онъ сталъ рисовать народныя картины изъ исторіи и на литературныя темы. Картины его не залеживались. Это составило ему репутацію знатока народнаго вкуса, хотя самъ онъ никогда не винилъ себя въ подобномъ грх. Съ народомъ онъ столкнулся только здсь, въ мастерской. Коптевъ всми силами старался привить свои взгляды на боле содержательныя картины и рисовальщикамъ. Это ему удалось. Мотылевъ, Свищевъ и Бураковъ были люди не глупые. Они поняли его мысль и всячески старались поддерживать ее. Впрочемъ, поддерживать мысли Коптева имъ было пріятно и потому, что Коптевъ всегда рисовалъ на эти темы оригиналы рисунковъ акварелью, съ которой каждому рисовальщику было пріятнй работать, чмъ прямо съ черныхъ рисунковъ и самому намчать тона буквами или же повторять старые сорта.

— Ты братъ, Коптевъ, больше на счетъ литературы проходись!— совтовалъ Мотылевъ.

И Коптевъ ‘проходился’, хотя не вс его литературныя иллюстраціи проходили невредимо черезъ горнило цензуры.

VII.

У Свищева завязался романъ. Чаще и чаще онъ сталъ пропадать, не пояснивъ, какъ бывало прежде, пріятелямъ, куда и зачмъ. Раньше за нимъ этого не водилось. Онъ былъ человкъ артельный, а потому отсутствіе его было очень замтно. Когда къ нему стали приставать съ разспросами, онъ отвчалъ неохотно и уклончиво, что былъ у товарищей.

— Смотри, чортъ, ужъ не въ юбк ли этотъ товарищъ щеголяетъ?— спрашивалъ Павелъ, плутовато поглядывая на смутившагося Свищева.— Прощай тогда вольная головушка! Ты ужъ сознайся, отъ насъ нечего таить!

Посмивались надъ Свищевымъ и остальные. Только Коптевъ какъ будто ничего не замчалъ, видя, какъ не нравятся Свищеву залзанія въ ту часть души, которую онъ бы желалъ сохранить для одного себя.

Исчезновенія Свищева участились. Онъ сталъ пропадать уже не посл шабаша, а во время работы и по цлымъ суткамъ.

Въ мастерской терялись въ догадкахъ, не зная, чему все приписать. Даже самъ сталъ ворчать на отсутствіе Свищева.

— Вотъ тутъ и плати жалованье помсячно! А они точно графы разгуливаютъ! А тутъ сорта нужны, торговать нечмъ!

Посл прогулокъ Свищевъ возвращался мрачный, ни съ кмъ не заговаривалъ, даже пересталъ трунить надъ Костюхой. Его оставили въ поко и даже не обращались за совтами по работ, въ чемъ раньше Свищевъ никогда не отказывалъ. Услыхавъ воркотню самого на прогулы, Свищевъ угрюмо проговорилъ:

— Полоса такая вышла! Ничего не подлаю съ собой!— и махнулъ рукой.

— Да вдь работа-то стоить! Легче что ли мн отъ этой полосы!— проворчалъ хозяинъ.

Свищевъ озлился. Онъ никакъ не думалъ, что ему поставятъ въ вину такой, по его мннію, пустякъ, тмъ боле онъ считалъ себя обиженнымъ, что явился посл прогула не съ похмлья и работалъ, какъ волъ.

— Не нравится, не держите! Есть о чемъ разговаривать!— сердито проговорилъ онъ, кладя рейсфедеръ и закрывая бумагой камень.

Видя, что дло приняло дурной оборотъ, и зная, что такого мастера, какъ Свищевъ, не скоро найдешь, хозяинъ поспшилъ на уступки.

— Чего дурачишься,— проговорилъ онъ,— я разв въ сурьезъ? Знаешь, чай, что за прогулы не вычитаю. Такъ я только, сортовъ нтъ, торговать нечмъ!

Но хозяину эта уступка не нравилась.

‘Дай имъ поблажку, они на шею сядутъ!’ — думалъ онъ.

Злясь на себя и желая хоть на комъ-нибудь сорвать кипвшую въ немъ злость, онъ обратился въ Рдькину, какъ къ самому безотвтному.

— Ты, Рдькинъ, какую краску длаешь?-спросилъ онъ

— Тльную!

— Такъ!— протянулъ ядовито Моховъ.— Стало быть, сплошную краску вторую недлю мажешь! Ты, братъ, пожалуй, и камень-то мн насквозь прорисуешь, шлифовать нечего будетъ!

Костюха фыркнулъ, довольный выговоромъ.

Непріятности и выговоры отъ ‘самого’ другимъ, особенно по работ, доставляли ему наслажденіе и поднимали въ немъ гордость за самого себя и за свою работу.

— Это вы зря говорите, Андрей Алексевичъ, — вступился Свищевъ, — эту краску всякій другой раньше недли не сдлалъ бы!

Свищевъ былъ не только артельный человкъ, онъ былъ горячій защитникъ товарищей и любилъ постоять за правду, не соображая, что это невыгодно для него. Разъ онъ слышалъ несправедливые нападки, онъ какъ съ цпи срывался и, не стсняясь въ выраженіяхъ, доказывалъ ихъ несостоятельность. Эта горячая защита стоила ему дорого и обходилась бы еще дороже, еслибъ онъ былъ мастеръ изъ слабыхъ. Къ счастью, онъ былъ лучшій работникъ въ Москв и имъ невольно дорожили.

— Будетъ болтать-то!— проговорилъ ‘самъ’.— Ты вчно за лодырей заступаешься!

Свищевъ вспыхнулъ и закусилъ губу. Очевидно, что-то очень злое вертлось у него на язык, но онъ сдерживалъ себя.

— Чтобъ обзывать лодыремъ, надо самому умть работать, а, слдовательно, тонко понимать все. Вы никогда въ рукахъ карандаша не держали, а разсуждаете съ увренностью мастера. Слава Богу, у насъ здсь нтъ лодырей, а работники вс одинаковы быть не могутъ, вы, вдь, и платите-то не всмъ одинаково. Рдькину-то вы платите грошъ, а наровите выжать съ него на рубль!— усмхаясь кривою ироническою улыбкой, заключилъ Свищевъ.

— Это я-то выжимаю!— освирплъ ‘самъ’.— Ну, пусть его поищетъ, гд ему больше заплатятъ!

— Вы на него-то не сворачивайте!— проговорилъ Свищевъ.— Говорилъ-то вдь я, а онъ молчалъ, и нечего посылать его искать, гд больше заплатятъ. Я не хочу, чтобы за мои слова страдали другіе.

Рдькинъ, въ полномъ недоумніи, безпомощный, сидлъ и не зналъ, что ему длать: уходить ли посл словъ ‘самого’ или, не обращая вниманія, продолжать работать, благо онъ молчалъ. Но оставаться тоже не улыбалось: вдругъ ‘самъ’ скажетъ: ‘Что же ты не убираешься?’

— Что-жъ мн уходить, что-ль?— наконецъ проговорилъ онъ, ни къ кому собственно не обращаясь.

‘Самъ’ насупился и молчалъ.

— Пойдемъ ужъ вмст! Что теб въ чужомъ пиру похмлье получать!— проговорилъ Свищевъ.

— Съ вами попросту говорить нельзя!— проговорилъ самъ.— Вы сейчасъ и на непріятность повернете… И горячка же ты, Свищевъ,— заговорилъ Моховъ уже боле мягко, обращаясь къ Свищеву.— А я было думалъ поручить теб смотрть за литографіей. Самъ я старю и думалъ: поставлю свдущаго человка, тогда и отдохнуть можно будетъ.

— Такъ, значитъ, желали изъ меня палку-погонялку сдлать,— усмхнулся Свищевъ.— Нтъ ужъ, благодарю за честь! У васъ сынъ есть, пусть ужъ онъ это длаетъ.

— Сынъ у меня по городу, въ лавк, когда же ему здсь смотрть? А ты ужъ сейчасъ и палка! Что-жъ, я-то ншто палка?— обидлся ‘самъ’.

— Вы — хозяинъ, вамъ это въ лицу, а мн рабочему, да надъ своимъ же братомъ распоряжаться не подъ стать!— отвтилъ Свищевъ.

— Ты что же отказался, намъ бы за тобой хорошо было,— проговорилъ Бураковъ, когда ‘самъ’ ушелъ.

— Да мн-то бы дурно было. Теперь ты мн въ глаза и за глаза одно и то же говоришь, а тогда, пожалуй бы, по-разному заговорилъ.

— Это врно, друже, не отягчай свою душу излишнимъ бременемъ чиновъ!— посовтовалъ Коптевъ.

VIII.

Посл разговора съ ‘самимъ’ Свищевъ пропалъ на трое сутокъ. Явился онъ поздно вечеромъ и пошелъ отыскивать Коптева. Тотъ былъ въ одиночеств на своемъ излюбленномъ углу.

— Баста!— проговорилъ Свищевъ.— Получилъ отказъ въ чистую!

— Что такое?— изумился Коптевъ, подумавъ, что Свищеву отказалъ хозяинъ.

— А вотъ пропадалъ то я. Тутъ, братъ, длинная исторія. Я теб по порядку сейчасъ все разскажу. Только ты не смйся, это со всякимъ можетъ быть!

И онъ разсказалъ, какъ, шатаясь по злачнымъ мстамъ, столкнулся съ одною двицей, сразу завладвшей всмъ его сердцемъ и помышленіями.

— Сколько, братъ, шлялся раньше, а никогда ничего подобнаго не было!— говорилъ онъ.— Что-то въ ней было такое, что мн стало такъ стыдно всего, какъ было стыдно только въ первый разъ! А потомъ эта псня, которую она спла, безумная какая-то, отчаянная, взяла меня за сердце. Ахъ, какъ она ее пла! И чьи это слова, ты не можешь ли мн сказать? Вотъ начало:

Не кори меня въ разврат,

Но лобзай меня скорй,

Поздно думать о возврат

Свтлыхъ отроческихъ дней!

Коптевъ отвтилъ, что не знаетъ.

— Ахъ, какъ бы я хотлъ знать!— пожаллъ Свищевъ.— Ну, такъ вотъ. Сталъ я ее просить, чтобъ она ушла оттуда… Знаешь, хотлъ жениться на ней. А она смется! ‘Рада,— говоритъ,— что нравлюсь, но мн и здсь хорошо. Это,— говоритъ,— псня, которую я теб пою, про меня сложена’.

Онъ замолчалъ, молчалъ и Коптевъ.

— Эхъ, чортъ возьми!— вздохнулъ Свищевъ.— Въ первый разъ испыталъ любовь, странную, безпутную, и тутъ съ горемъ столкнулся! Видно виситъ надо мной проклятье!

— Слушай, вдь это хорошо, что она такъ поступила,— проговорилъ Коптевъ,— стало быть, она человкъ съ сердцемъ. Ну, посуди, что съ тобой бы было, еслибъ она прельстилась на внецъ, а потомъ бы старыя дрожди отрыгнулись?

— Убилъ бы тогда!— мрачно проговорилъ Свищевъ.

— Ну, вотъ видишь, ты не злой человкъ, а о такомъ зврств замыслилъ! Это нехорошо! Вдь, она, просто, можетъ быть, не могла бы справиться съ распущеннымъ организмомъ, привычкой. Нтъ, братъ, ужъ лучше ты позабудь объ этой исторіи, впереди еще жизнь не малая, по-моему съ тридцати лтъ человкъ только еще уравновшиваться начинаетъ и боле сознательно относиться къ себ и къ окружающему, особенно въ нашей сред, гд жизнь монотонна, однообразна и почти вся уходитъ на работу для хозяина. Для себя намъ остается праздникъ, въ который, естественно, хочется погулять, то-есть кутнуть, такъ какъ другого ничего не представляется,— проговорилъ Коптевъ.

— Отъ однообразной жизни это все и происходить, — вздохнувъ, согласился Свищевъ, — возьметъ одурь и захочется чего-то другого, неиспытаннаго. Хоть въ адъ, да въ другой!

— Да, другъ, и мн надола эта безшабашная жизнь и безпросвтная работа на хозяина,— помолчавъ, снова заговорилъ Коптевъ.— Потянуло поработать и для себя. И я думаю перебраться на свою квартиру изъ хозяйскихъ палестинъ. Въ свободное время займусь живописью и буду рисовать иллюстраціи въ журналы.

— Это, братъ, хорошо!— воскликнулъ Свищевъ.— Что теб погибать съ нами! Знаешь что? Возьми и меня къ себ на квартиру, мшать я теб не буду, а около твоего искусства и у меня меньше пустоты будетъ. Я чтеніемъ займусь, а то оно у меня въ послднее время въ загон!

— Что-жъ, попробуемъ,— согласился Коптевъ.— Да я теб не говорилъ,— прибавилъ онъ,— у насъ исторія безъ тебя открылась. Оказывается, Костюхина двица ходитъ теперь мимо оконъ съ заплаканными глазами, а онъ, животное, гогочетъ, прыгаетъ, какъ козелъ, отъ удовольствія, что добился своего и похваляется. Не могу безъ отвращенія смотрть на такого мерзавца!

— Экій скотъ!— возмутился Свищевъ.— Неужели все разсказываетъ?

— Все до цинизма!

Свищевъ покачалъ головой.

— Знаешь что? Надо его женить!— предложилъ онъ.

— Ну, врядъ ли на это онъ пойдетъ!— усомнился Коптевъ.— Вроятно, ему только того и хотлось, чего онъ добился.

— Попробуемъ повести политику. Онъ трусъ, припугнемъ его, можетъ и удастся! А она двица хорошая, скромная, не то, что ея товарка,— разсуждалъ Свищевъ.

На утро, когда вс услись за работу, Свищевъ повелъ политику.

— Ну, Костюха,— началъ онъ,— говорятъ, ты добился своего у Матрешки, и она ходитъ съ заплаканными глазами.

Костюха самодовольно улыбнулся, и глаза его засвтились плотояднымъ блескомъ.

— А ты почемъ знаешь?— спросилъ онъ.

— А ты думалъ утаить! Нтъ, братъ, это вс знаютъ!— отвтилъ Свищевъ.

— Что, иль завидно?— задорно спросилъ Костюха.

— Можетъ, и завидно, только, конечно, не по отношенію къ твоей особ,— спокойно отвтилъ Свищевъ.

— Экій мерзавецъ! Обманулъ двицу и зубы скалитъ,— сердито проговорилъ Бураковъ.— Да за такія художества въ деревн теб бы ребра переломали!

— Какъ бы не такъ! За что?— нагло освдомился Костюха.

— А за то, что не порочь честную двушку, а коли грхъ случился, скоре прикрой его! А онъ, накося, еще похваляется, зубы свалитъ!

— Это ужъ наше дло!— усмхнулся Костюха.

— Нтъ, Костюха, ты скандала не заводи, а женись — и баста! Двица она хорошая, въ дурномъ не замчена, тебя любитъ, какъ еще заживешь-то!— проговорилъ Свищевъ.

— Ну, это мы еще посмотримъ! Что мн зря въ хомутъ-то лзть съ женитьбой!— отвтилъ Костюха.

— Смотрть-то теперь некогда! Вонъ отецъ ея на тебя въ судъ хочетъ подать. А за такія дла въ острог насидишься, а жениться все-таки заставятъ,— проговорилъ Свищевъ.

— Что-жъ, она маленькая что-ль, не соглашайся!— отвтилъ оробвшій Костюха.

— А ты не соблазняй! Теб, братъ, вры не будетъ,— вступился Бураковъ.— Скажетъ, что общалъ жениться.

— А чмъ она докажетъ, что это я?— задорился Костюха.

— Слышите, господа!— обратился Бураковъ къ рисовальщикамъ,— каковъ огарокъ-то!

И обращаясь, къ Костюх, онъ проговорилъ:

— Нтъ, братъ, врешь! Ты здсь при всхъ хвалился-то, мы въ свидтели пойдемъ! Я икону сыму, вотъ т крестъ!— и онъ перекрестился въ доказательство своихъ словъ.

Костюха задумался. Храбрости его хватило только до первой угрозы.

— На мое жалованье не проживешь съ женой,— упавшимъ голосомъ проговорилъ онъ.

— Работать вдвоемъ будете, хозяинъ жалованья прибавитъ, на квартиру выдастъ, — ободрялъ Коптевъ,— женись, я теб на свадьбу столъ и полдюжины стульевъ подарю!

— Въ самомъ дл,— подхватилъ Свищевъ,— женись, и я самоваръ и посуду пожертвую.

Костюха улыбался отъ удовольствія.

— Вотъ разв подарите мн всей этой муры, а то сколько вдь на нее денегъ надо, а гд ихъ взять!— весело проговорилъ онъ.

— Правда, братцы, сдлаемъ ему обстановку,— предложилъ Свищевъ.— Чортъ съ нимъ, пусть живетъ на здоровье, а мы всего лишній разъ въ трактиръ не сходимъ. Ты какъ на этотъ счетъ думаешь, Мотылевъ?— обратился онъ въ Мотылеву.

— Идетъ!— Рдькинъ, давай пополамъ кухонныя принадлежности купимъ,— предложилъ Мотылевъ.

— И моя копейка не щербата!— проговорилъ Бураковъ, поглаживая бороду.— Я лампу куплю.

— Тебя въ отцы посаженые по твоей солидности!— засмялся на него Рдькинъ.

— Это, братъ, ты мысль подалъ!— отвтилъ Бураковъ.— Только не меня, а мы ‘самого’ запряжемъ,— у него карманъ толстый, пусть отдувается!

— Правда женюсь!— засмялся Костюха.— Вотъ только съ ней переговорю. А вы не надуете, братцы?— усомнился онъ.

— Ну, вотъ еще!— успокоилъ его Свишевъ.

И Костюху общими усиліями женили. Товарищи устроили все такъ, какъ общали. Хозяинъ отъ чести быть отцомъ посаженымъ отказался, поручивъ это Буракову, но со своей стороны далъ на свадьбу сорокъ рублей.

Костюха ликовалъ, и, глядя на него, Свищеву становилось обидно за свою неудачу, и въ то время, когда остальные веселились и шумно желали новобрачнымъ благъ земныхъ, онъ угрюмо пилъ рюмку за рюмкой, стараясь скоре захмлть.

IX.

— А, вдь, у насъ, господа, поэтъ завелся!— однажды за обдомъ объявилъ Бураковъ.

— Ну! кто же это?— заинтересовались остальные.

— Кто — скажу посл, а сначала я прочту его сочиненія, можетъ вы и сами догадаетесь,— и Бураковъ вынулъ изъ кармана тетрадку, всталъ и прочиталъ:

Чмъ дале, тмъ боле сомнній

Въ грядущихъ дняхъ намъ жизнь несетъ,

Печаль и бездну горькихъ ощущеній

Для сердца мудрость намъ даетъ!

Пытливый умъ усплъ понять

Безцльность толчеи — базара суету,

И въ жизненной борьб онъ началъ угасать,

Не видя мысли въ ней, а только пустоту!

Окончивъ чтеніе, Бураковъ обвелъ всхъ плутоватымъ смющимся взглядомъ, какъ бы говоря:— ‘вотъ де мы какъ умемъ высокимъ слогомъ выражаться!’

— Ну, ну!— проговорилъ Свищевъ и широко, точно чего испугавшись, открылъ глаза.— Я осатанлъ отъ такихъ стиховъ! Что-нибудь здсь есть — или очень умно, или очень глупо. Я въ такомъ дл не судья. Вотъ что Коптевъ скажетъ,— онъ по этой части маракуетъ!

— Кто же это пишетъ?— воскликнулъ Коптевъ.

— Вотъ загадку-то задалъ!— смялся Бураковъ.— Ну къ отгадайте! Что, не догадываетесь? Ну, я еще одно прочитаю, можетъ и уразумете.— И онъ снова всталъ и началъ:

Давно усталъ пытливый умъ…

Мотылевъ рванулся съ своего мста и весь красный, съ трясущимися руками, потянулся къ Буракову, отнимая тетрадку.

— Голубчикъ, Мотылекъ, такъ это ты такими художествами занимаешься!— воскликнулъ Свищевъ.— Ну, ужъ, другъ, нтъ! Я тебя очень люблю, только если ты самъ скромничаешь, пусть Бураковъ посвятитъ насъ въ твое вдохновеніе!— и онъ, плотно, обнявъ, усадилъ на мсто рвавшагося Мотылева.

— Рыжій, отдай тетрадку,— вопилъ Мотылевъ.— Это подло воровать чужія вещи!

— Ну, ужъ это ты, братъ, врешь!— смялся рыжій.— Я твою тетрадку не воровалъ, а она сама съ твоей вышки ко мн свалилась, когда ты слзалъ, только ты не замтилъ!

— Пререканія посл, посл и разсудимъ, кто виноватъ, а пока, если ужъ читать, такъ дочитывай до конца,— предложилъ Коптевъ.

— Читай, читай, Бураковъ!— просили остальные.

— Видишь, какъ интересуются, а ты лаешься!— назидательно проговорилъ Бураковъ, обращаясь къ Мотылеву, который сидлъ, какъ на горячихъ угольяхъ, придерживаемый крпкими руками Свищева.

— Стоитъ ли читать-то, братцы?— спросилъ Бураковъ.— Я его, можно сказать, на люди вывелъ, а онъ сердится!

— Читай, читай!— кричали товарищи.

Бураковъ началъ снова:

Давно усталъ пытливый умъ

Подъ бременемъ тяжелыхъ думъ,

Давно познанья камень безпощадный

Меня манитъ къ могил хладной!…

Коптевъ съ большимъ любопытствомъ посмотрлъ на Мотылева, точно передъ нимъ былъ не человкъ, котораго онъ зналъ нсколько лтъ, а совершенно новое, незнакомое ему лицо.

— А вотъ, господа, стихотвореніе посвящается табакурамъ,— продолжалъ Бураковъ чтеніе:

Табачный дымъ

Сердце отравляетъ біеніемъ,

Легкія гніеніемъ,

Грудь волненіемъ,

Мозги отупніемъ.

Мотылевъ, улучивъ минуту, когда Свищевъ выпустилъ его, вырвалъ у Буракова тетрадку.

— Ну, рыжій, я теб припомню!— пригрозилъ онъ.

— Я, Мотылевъ, ей Богу не виноватъ, тетрадка упала во мн сверху, я только поинтересовался. А такъ какъ другіе нарочно печатаютъ стихи, чтобы ихъ читали, я и разсудилъ, прочитать ихъ публик,— оправдывался Бураковъ.

Долго товарищи донимали Мотылева насчетъ его стихоплетеній. Въ слову и не къ слову они задвали его, и чмъ бы разговоръ ни начался, кончался обыкновенно стихами Мотылева.

Только Коптевъ щадилъ ‘молодой талантъ’, какъ на первыхъ порахъ онъ обозвалъ Мотылева, и на вс приставанія товарищей, накого онъ мннія о новомъ поэт,— отвчалъ:

— Пусть пишетъ, коли есть охота!

Мотылевъ сначала сердился, когда рчь заходила объ его стихотворств, а потомъ, какъ говорится ‘вошелъ во вкусъ’, и ему даже нравилось, что онъ пріобрлъ нкоторую популярность, названіе ‘поэтъ’ ему даже льстило. Онъ уже съ нкоторымъ апломбомъ сталъ произносить сужденія о стихахъ и фельетонахъ газеты, которую они читали.

— Чушь, ерунда, стихи, какъ дерево!— резюмировалъ онъ, когда Бураковъ оканчивалъ чтеніе газеты вслухъ. Его даже стало огорчать, что Коптевъ такъ сухо относится къ его ‘поэтическимъ вольностямъ’ и не скажетъ ничего отъ души. Онъ считалъ Коптева единственнымъ человкомъ въ мастерской, который могъ бы понять и оцнить его, мнніемъ его онъ дорожилъ, и молчаніе Коптева, какъ камень, тяготило Мотылева.

‘Хоть обругалъ бы, по крайней мр я бы видлъ, что не нравится,— думалъ онъ — а то молчитъ, какъ пень!’ Наконецъ, онъ не выдержалъ. Оставшись съ Коптевымъ вдвоемъ, онъ завелъ разговоръ о поэзіи и какъ бы вскользь спросилъ, что онъ думаетъ о его стихахъ.

Коптевъ улыбнулся. Онъ понялъ, что Мотылевъ подбирается къ нему, и отвтилъ:

— Какъ теб сказать! Я не поэтъ самъ и судить не могу. Одно думаю, что ко всякаго рода творчеству можно приложить слова моего учителя профессора, говорилъ я ихъ не разъ, пожалуй и теперь повторю. Онъ говорилъ: ‘писать нужно то, что перечувствуешь, передумаешь, перестрадаешь!’ Такую точку зрнія усвоилъ и я себ. Теперь подумай, много ли ты жилъ, чувствовалъ и страдалъ, и то ли ты чувствовалъ, что написалъ. Надо быть мудрымъ человкомъ, надо многое знать и отъ многаго вкусить, чтобы сказать, что тебя печальный умъ манитъ къ могил хладной, что ты понялъ базарную суету жизни, вдь вздоръ все это! Чушь, нелпица! Что такое ты? Человкъ, работающій за плату то, что даютъ и велятъ. Теб не знакомы ни убжденія и идеи, ни сознательная работа на пользу другихъ, ни жизнь для людей. Знаешь ли ты, что были и есть люди, пытливый умъ которыхъ не угасалъ отъ борьбы и приводилъ ихъ не къ ‘могил хладной’, а къ мученичеству, въ смерти за идею. Они знали впередъ, что ихъ ждетъ, и шли съ восторгомъ и душевнымъ удовлетвореніемъ, умирали за дорогое дло не потому, что имъ была сладка ‘могила хладная’, а потому, что смерть ихъ давала вру и вливала силы въ новыхъ борцовъ! Какъ же ты могъ писать такія слова?! Ты, вдь, читалъ Гоголя, ну такъ припомни: тамъ Петрушка, слуга Чичикова, занимался чтеніемъ не для того, чтобы понимать прочитанное, а такъ, только для того, чтобы складывать буквы и чтобы изъ этого что-нибудь выходило, и чортъ знаетъ, что изъ этого выходило, но это ему и нравилось. Ну, такъ вотъ ты такой же поэтъ, какъ Петрушка чтецъ. Нравится теб, что у тебя что-то выходитъ, ты и валяешь, только это, братъ, гадко! Какой ни-на-есть, а у тебя все-таки есть умишко, и его употреблять на такія вещи скверно! И если говорить, что твой умъ сталъ угасать, и тебя манитъ могила, то нужно описать, почему и отчего, нужно подумать объ этомъ и доказать, а то набралъ возвышенныхъ словъ, а о сути-то и не подумалъ!

Къ концу рчи Коптевъ разгорячился и длалъ рзкіе жесты рукой, брови его нахмурились, и въ глазахъ было столько суровости, что не видавшему его никогда такимъ Мотылеву становилось жутко.

— Я что-жъ, я вдь это такъ, я больше не буду, я баловался!— смущенно залепеталъ онъ, въ душ посылая себя во всмъ чертямъ, что самъ же завелъ объ этомъ разговоръ. Одно лишь его нсколько радовало, что разговаривалъ онъ съ Коптевымъ ‘съ глазу на глазъ’.

‘Ну кабы онъ такъ раздлалъ меня при товарищахъ,— ужасался Мотылевъ,— вдь, безъ ножа зарзалъ бы!’

— Ну, такъ знай, что не всмъ можно баловаться!— назидательно прибавилъ Коптевъ.— Есть вещи, которыя надо уважать, а не баловаться ими.

Посл разговора съ Коптевымъ Мотылевъ, какъ только возвратился домой, сейчасъ же изорвалъ свою завтную тетрадь и, осторожно, чтобы никто не замтилъ, отнесъ ее въ литографію и тамъ запряталъ ее въ стоявшій въ темномъ коридор куль, въ который собирали рваную бумагу и обрзки отъ картинъ и картона. Но потомъ его постепенно начало глодать сомнніе: хорошо ли онъ сдлалъ, что принялъ на вру слова Коптева. Онъ принимался обсуждать сказанное ему Коптевымъ, но разобраться и придти къ какому-нибудь опредленному выводу не могъ. Ясное логическое обсужденіе было не по силамъ его недисциплинированному уму. Онъ боле отдавался разгоравшемуся чувству. Самолюбіе его было очень задто сравненіемъ съ Гоголевскимъ Петрушкой. Это оскорбляло его тмъ боле, что Петрушкой онъ самъ ругалъ Костюху, когда тотъ принимался пересказывать прочитанное. Костюха читать не любилъ и того, что читалъ, не понималъ и не запоминалъ. Въ мастерской иногда, потхи ради, его заставляли что-нибудь прочитать, а потомъ разсказать своими словами. Костюха начиналъ нести такую ахинею, что слушатели надрывались отъ хохота. И вотъ съ такимъ-то ‘олухомъ’, живымъ Петрушкой, сравнивали его, Мотылева! Это его злобило, и онъ старался найти въ Коптев что-нибудь такое, чмъ можно бы осмять и его.

‘Носится съ своимъ профессоромъ, какъ курица съ яйцомъ,— думалъ Мотылевъ по адресу Коптева.— Что-жъ профессоръ-то, конечно, былъ очень умный человкъ и работалъ, можетъ быть, для идеи, а самъ-то Коптевъ, какъ и вс мы, не только не задаромъ работаетъ, но и жизнь-то ведетъ такую же, какъ и мы, гршные!’

И Мотылеву больше и больше казалось, что Коптевъ прямо позавидовалъ ему, только не хотлъ сознаться, а напустилъ на себя ‘ученость’. Ему стало жаль уничтоженной тетрадки, онъ сдлалъ новую, въ душ кляня свою поспшность, и принялся возстановлять изорванные стихи. Но и тутъ его постигла неудача: изъ всхъ стихотвореній, которыя онъ зналъ наизусть, онъ вспомнилъ только одно, которое и записалъ, старательно разрисовавъ каждую заглавную букву новой строфы. Въ остальныхъ онъ перезабылъ нкоторыя слова, и стихи не выходили. Пробившись понапрасну долгое время надъ неблагодарной работой, онъ бросилъ ее и сталъ ждать новаго вдохновенія. Къ Коптеву отношенія его измнились. Онъ уже не врилъ его словамъ слпо, какъ врилъ раньше, но, боясь его остраго языка, сталъ съ нимъ неискрененъ и холоденъ. Когда же въ мастерской заходила рчь о чемъ-нибудь боле возвышенномъ, то Мотылевъ всякій разъ скептически относился къ идеальнымъ взглядамъ Коптева на жизнь и людей.

— Знаемъ мы этихъ работниковъ во имя блага!— задорно и увренно говорилъ онъ.— Вс они, возьми хоть самаго разобразованнаго, какъ окончатъ университетъ, такъ только и заботы о выгодномъ мст, да хорошемъ заработк!

Къ Мотылеву присоединялись остальные, и получался очень дружный и многоголосый хоръ, противъ котораго вс аргументы Коптева оказывались совершенно безсильными, заглушенными.

Коптевъ чувствовалъ непріязнь къ нему Мотылева, но долгое время не могъ догадаться объ ея причин, пока наконецъ у Мотылева не вылилось это въ боле грубой форм.

Это было въ получку. По обыкновенію рисовальщики, покончивъ работу, отправились въ трактиръ. На этотъ разъ это было тмъ боле необходимо, что, по установленному закону мастерской, слдовало ‘омыть лапки’ и, такимъ образомъ, оффиціально признать вышедшаго изъ ученья Володю равноправнымъ товарищемъ и мастеромъ. ‘Омовеніе лапокъ’ — попросту угощеніе, долженъ былъ выставить Володя за свой счетъ. Онъ уже съ мсяцъ какъ вышелъ изъ ученья, и хозяинъ положилъ ему жалованье, но до сихъ поръ онъ его еще не получалъ. Сегодня его первая получка, и онъ чувствовалъ себя именинникомъ. Рисовальщики предлагали ему отсрочить обрядъ ‘посвященія’, но онъ не пожелалъ, сказавъ, что не можетъ чувствовать себя равноправнымъ, не исполнивъ ‘закона’.

— Молодецъ! Ай да молодое поколніе!— шумно одобрилъ его слова Свищевъ.— Завты мастерской нужно хранить всегда и во всемъ!

И посвященіе Володи отпраздновали весело.

Счетъ оказался великъ для скромнаго жалованья мальчугана, и Свищевъ съ Коптевымъ хотли было заплатить половину расходовъ, но Володя изо всхъ силъ воспротивился этому.

— Вотъ, нельзя человка въ свою среду принять, сейчасъ перечить начинаетъ!— смялся Свищевъ на упорство.

— Нельзя, порядокъ, я плачу!— горячился Володя, стуча кулакомъ.— Это значитъ не уважать человка!

— Правда, правда,— согласился Коптевъ,— это героично и красиво у тебя выходитъ, но все-таки мн жаль твоего кошелька!

— Э,— брезгливо протянулъ Володя и спокойно, и величественно кинулъ полученные двадцать рублей на счетъ.

— Ну, братъ, ты будешь должно быть настоящимъ товарищемъ!— говорилъ ему дорогой восхищенный Свищевъ.— Какъ, братъ, у тебя это ловко вышло, когда ты швырнулъ деньги, точно у князя! Ну, молодецъ, дай я тебя поцлую!— и онъ облобызалъ Володю.

А легкомысленный юноша хотя и сталъ безъ копейки, но чувствовалъ себя счастливйшимъ изъ смертныхъ. Ему не только не было жаль денегъ, но онъ сожаллъ, что не могъ предложить ничего боле.

— Ахъ, милый! Всегда будь такимъ артельскимъ человкомъ! Наша жизнь вдь что? Почти каторга, только добровольная! Да если еще не будетъ хорошихъ товарищескихъ отношеній, вдь, право, идіотомъ можно сдлаться, машиной,— работай, спи да шь, чтобы снова работать!

Отъ ликующихъ, праздно болтающихъ

Обагряющихъ руки въ крови,

Уведи меня въ станъ погибающихъ

За великое дло любви.

напвалъ между тмъ Коптевъ, шагая впереди компаніи.

— Коптевъ изъ Некрасова жаритъ,— умилялся Бураковъ.— Вдь вотъ какъ онъ его всего наизусть знаетъ, экая башка!

— Что толку-то? Пть-то мы поемъ возвышенныя слова, а къ чему? Бабы длали что!— замтилъ Мотылевъ.

— Ну, это ты тово! Коптевъ, братъ, насколько можетъ, старается для мужика. Сколько онъ нарисовалъ хорошаго! Поди-ка, посмотри, что въ другихъ литографіяхъ издается!

— Что-жъ, мужику-то отъ картинокъ-то легче чтоль?— усмхнулся Мотылевъ.

— Оно конечно,— протянулъ Бураковъ, не находя возраженія,— только онъ все-таки старается!— снова прибавилъ онъ.

— А вамъ письмо, Палъ Павлычъ,— проговорилъ, отворивши дверь, Колька.

— Изъ деревни, значитъ! Гд-жъ оно?

— Я къ вамъ на камень положилъ!— отрапортовалъ Колька и тотчасъ же принесъ его.

— Ну-ка, какія новости?— приготовился Бураковъ къ чтенію.

— Плюнь, завтра прочтешь, чай денегъ просятъ! Вдь одна псня можетъ быть изъ деревни!— проговорилъ Свищевъ.— Давайте лучше что-нибудь хоромъ споемъ!

Бураковъ все-таки сталъ читать письмо, а компанія запла:

Въ полдневный жаръ въ долин Дагестана

Съ свинцомъ въ груди лежалъ недвижимъ я…

— Мы, братцы, дйствительно, съ винцомъ!— съострилъ Свищевъ, компанія дружно прервала псню и громко расхохоталась. Среди веселаго смха какимъ-то диссонансомъ вдругъ прозвучалъ вырвавшійся изъ груди Буракова вопль.

Вс невольно притихли.

— Господи! За что-жъ такое наказаніе?— рыдая проговорилъ Бураковъ.

Его обступили съ разспросами.

— Сгорлъ я, домъ сгорлъ! Вотъ пишутъ!— всхлипывая, говорилъ онъ.

Стали читать письмо. Жена Буракова писала, что они сгорли ночью, и что она только и успла вытащить дтей. ‘Теперь живемъ въ сара,— писала она,— и то благодареніе Богу, что онъ цлъ остался, а у другихъ и того нтъ, кои живутъ прямо на пол, кои по чужимъ угламъ разбрелись. Въ сара у меня живетъ Аграфена прядильщица, а то ей и дваться некуда!’

Письмо произвело на всхъ тяжелое впечатлніе. Хмля какъ ни бывало, исчезла и веселость. Вс молчали. Рдькинъ хотлъ было утшить Буракова, но слова были такъ ничтожны и шаблонны, что даже онъ самъ замтилъ это и какъ-то неловко, на полуслов, умолкъ.

— Что-жъ мн теперь длать?— среди общаго молчанья плакался Бураковъ.— Гд дтишки будутъ жить? Ну, пока тепло — поживутъ въ сара, а тамъ что?

— Какъ ни то, Богъ дастъ!— заикнулся Костюха.

— Не тужи, Бураковъ!— проговорилъ Мотылевъ.— Вотъ завтра хозяину скажешь, онъ впередъ дастъ, а можетъ и такъ поможетъ! Погоди, утро вечера мудрене. А пока на вотъ, я теб дамъ отъ себя въ долгъ, насколько хочешь, красненькую. Хоть десять лтъ не плати, не спрошу! Я хоть и не поучаю никого жить для другихъ, а въ нужд готовъ помочь, чмъ могу!

— Те, те, те! Вотъ она въ чемъ штука-то!— протянулъ Коптевъ, берясь за голову. И тутъ же ему стало ясно, почему отношенія Мотылева къ нему измнились.

Слова Мотылева ударили его какъ хлыстомъ по лицу. Онъ покраснлъ и точно отъ жары распахнулъ на себ жилетъ. Ему было совстно, что онъ не нашелъ способа помочь товарищу въ несчастіи, и, желая искупить свою забывчивость и доказать Мотылеву, что онъ не только любитъ поучать, но при случа можетъ и дло длать, онъ проговорилъ, кладя руку на плечо Буракова:

— Не тужи, товарищъ! Поправимся! На вотъ теб на память обо мн!— и онъ сунулъ ему свою получку.— Стройся, на будущее лто я къ теб въ гости пріду.

— Что ты, Богъ съ тобой!— изумился Бураковъ.

— Молчи, Коптевъ всю свою жизнь живетъ съ вами,— живетъ и пропиваетъ все, такъ ему ли разсуждать о деньгахъ!

— Да вдь тутъ сто рублей!— воскликнулъ Бураковъ.

— Ну такъ что-жъ!

— Ты… ты не шутишь? Даешь сто рублей?— говорилъ Бураковъ и въ голос его звучали: и радость, и недовріе, и безумная восторженная благодарность.

— Голубчикъ! Когда-то въ меня сяли хорошія смена, такъ неужели я все такъ затопталъ въ себ, что позволю смяться или шутить надъ человкомъ въ несчасть?— съ горечью проговорилъ Коптевъ.

Мотылевъ исчезъ, исчезли Рдькинъ и Костюха.

Около Буракова остались Коптевъ, Свищевъ и Володя.

— Коптевъ, ты, ты!… Эхъ, что говорить! Дай, я тебя поцлую!— лепеталъ Свищевъ, заключая Коптева въ объятія.— Рыжій, я тоже теб помогу, не по-Коптевски, конечно, ну, а вотъ, что могу!… На вотъ двадцать рублей! Нтъ, на еще пять, пятерку оставлю себ!

— Братцы, да что же вы?— заплакалъ Бураковъ.— Вдь вы тоже работаете!

— Голубчикъ, перестань вздоръ говорить!— усовщевалъ Буракова Коптевъ.— Ты посуди: я, Мотылевъ и Свищевъ, мы въ счастливыхъ условіяхъ живемъ, мы вс тутъ! Нтъ у насъ ни роду, ни племени, ты это знаешь, такъ о чемъ и говорить. Я хотлъ со Свищевымъ на квартиру переселиться, а теперь на мсяцъ отложимъ. Весь и разговоръ-то въ пустякахъ! Ну, спать, Свищевъ, идемъ!— скомандовалъ Коптевъ.

— А вдь все Мотылевъ, его идея!— говорилъ Свищевъ, когда они улеглись.

— Да,— согласился Коптевъ,— онъ далъ мн хорошій урокъ.

— Какой урокъ?— коснющимъ соннымъ языкомъ спросилъ Свищевъ.

— Спи, знай!— пробурчалъ Коптевъ.

Коптевъ не могъ уснуть: слишкомъ сильно были возбуждены его нервы, слишкомъ больно хлестнулъ его Мотылевъ, чтобъ уснуть. Ему не было жаль денегъ, онъ не сожаллъ о томъ, что погорячился,— наоборотъ, онъ чувствовалъ на душ такую легкость и радость, какой никогда не ощущалъ. И онъ дйствительно былъ доволенъ тмъ, что Мотылевъ далъ ему урокъ. Безъ него, очень можетъ быть, кончилось бы все просто аханьемъ и ‘платоническимъ сожалніемъ’, отъ котораго Бураковъ ничуть бы не поправился. И на Мотылева онъ не сердился. Онъ заключилъ, что, слдовательно, Мотылевъ помнилъ и думалъ надъ его словами, хотя, очевидно, не то понялъ въ нихъ, что хотлъ сказать онъ. Ему было пріятно, что онъ далъ толчокъ мысли. ‘Да, онъ славный парень,— думалъ Коптевъ, — надо съ нимъ только по душ поговорить, объясниться и тогда черныя кошки между нами не будутъ бгать’.

На другой день Бураковъ все еще думалъ, что товарищи шутить, хотя за ночь, въ которую онъ не сомкнулъ глазъ, онъ не только сжился съ этою шуткой, но даже до мельчайшихъ подробностей распредлилъ вс деньги. И какъ только услись за утренній чай, онъ сталъ ихъ отдавать назадъ.

— Вы, можетъ, братцы, вчера такъ, сгоряча,— говорилъ онъ,— такъ возьмите, я какъ ни то обойдусь!

— Ты опять за старое!— спокойно проговорилъ Коптевъ.— Успокойся, если бы мы и погорячились, то отъ этой, горячки никому худо не будетъ.

— А то возьмите!— предлагалъ Бураковъ.

— Даютъ — бери, а бьютъ — бги,— пошутилъ Свищевъ пословицей.

И Бураковъ просіялъ.

— Ну, а ‘самому’ говорилъ?— освдомились товарищи.

— Говорилъ посл обдни, просилъ за мсяцъ впередъ жалованье, да отпустить меня на недлю распорядиться.

— Что-жъ онъ?

— Сказалъ: ‘ужо потолкуемъ’, да вотъ онъ идетъ!— проговорилъ Бураковъ.

— Чай да сахаръ!— привтствовалъ ‘самъ’.

— Просимъ милости!— отвтили рисовальщики.

— Ну, что же, присяду, черепушечку выпью. А Павелъ-то погорлъ,— началъ самъ,— плохи дла!— и, обращаясь къ Буракову, прибавилъ:— Ну, что-жъ, позжай на недльку, распорядись тамъ, сдлай наказъ жен, да возвращайся поскоре,— работа нужна. Вотъ теб жалованье за мсяцъ! Хорошему человку я всегда помочь готовъ, это вотъ только Свищевъ на меня нападаетъ,— прибавилъ ‘самъ’, поглядывая на Свищева, и было видно, что онъ таилъ нчто такое, чмъ хотлъ всхъ удивить.

— Мало ли что бываетъ,— тряхнувъ головой, отвтилъ Свищевъ.

— Это врно, все бываетъ,— согласился ‘самъ’,— а только я все-таки цню своихъ людей и помочь всегда готовъ, когда нужно! Впередъ я даю жалованье это само собой, а вотъ теб, въ вид награды, тридцать рублей! Это, значитъ, на крышу! Такъ-то!— проговорилъ ‘самъ’, очень довольный собою и обвелъ всхъ испытующимъ взглядомъ: ‘вотъ де мы какъ!’

— Очень благодаренъ, Андрей Алексевичъ,— радостно воскликнулъ Бураковъ.— Теперь мн что! Вся изба въ карман! Вдь всего стало двсти рублей съ моими!

— Ну?— удивился ‘самъ’:— откуда же у тебя такія деньги? Это цлый домъ!

— Да вонъ товарищи облагодтельствовали вчера, одинъ Коптевъ всю получку отдалъ!

— Сто рублей?!— воскликнулъ ‘самъ’, широко открывая глаза.

— Да!

‘Самъ’ долго оставался въ застывшемъ изумленіи и, наконецъ, придя въ себя, покачалъ головой и проговорилъ:

— Да, везетъ теб, Павелъ! Ну, а самъ-то ты съ чмъ остался?— обратился онъ къ Коптеву.

— Съ собой!— отвтилъ тотъ.

— Безъ копейки?— задорилъ ‘самъ’.

— Зачмъ мн копейки, мн сейчасъ хозяинъ рублей дастъ!— усмхнулся Коптевъ.

— И чудакъ же ты, Коптевъ, — снова закачалъ головой ‘самъ’,— никакой практичности въ теб нтъ. Ну, сколько теб надо?

— Пятерку!

— На, лыцарь!— проговорилъ ‘самъ’, усмхаясь и коверкая слово.— И чудакъ этотъ Коптевъ!— твердилъ онъ уходя и покачивая головой.

XI.

По понедльникамъ посл получки въ рисовальн появлялся Никифорычъ, переводчикъ, работавшій на станк. Вытянувшись по’ военному и по-военному отдавая честь, онъ громко отчеканивалъ:

— Господамъ рисовальщикамъ, здравія желаю!

— Здравствуй, здравствуй, старина!— привтствовали его рисовальщики.

— Никифорычъ, къ пустой голов руку не прикладываютъ!— остритъ Костюха, намекая, что Никифорычъ отдаетъ честь съ непокрытою головой.

— Оно можетъ голова-то и не такъ пуста, какъ у тебя, да ужъ такъ вышло!— почесывая затылокъ и улыбаясь, отшутился Никифорычъ.

Кругомъ раздался дружный одобрительный смхъ. Никифорычъ доволенъ удачнымъ вступленіемъ. Онъ знаетъ, что осмять Костюху бды нтъ. Отъ него все равно нтъ никакой прибыли, и сердиться никто не будетъ, только посмются.

— Ну ты, братъ, не больно!— щетинится Костюха.

— Ну, а коли больно, такъ постарше себя не высмивай! Вонъ у меня въ бород сдины-то сколько!— назидательно говоритъ Никифорычъ, теребя свою жиденькую засдавшую бородку.

— Ну, Костя, сълъ и успокойся!— съ невиннымъ доброжелательствомъ совтуетъ Костюх Свищевъ.

Никифорычъ держитъ себя въ рисовальн почтительно, но съ достоинствомъ. Онъ увренъ, что рисовальщики отличаютъ его отъ всхъ остальныхъ, не только отъ печатниковъ-переводчиковъ, но и печатниковъ-машинистовъ. За отличіе отъ другихъ онъ принимаетъ т пятиалтынные и гривенники, которые ему удается, по его выраженію, ‘сорвать’ съ нихъ на похмелье, пока у самихъ у нихъ еще не выдохлись деньги, или же получить стаканчикъ натурой, что ему было еще пріятне, потому что въ такихъ случаяхъ онъ не довольствовался однимъ стаканчикомъ, а просилъ второй и третій и такъ до тхъ поръ, пока посудина не очищалась. Льстило ему и то, что рисовальщики въ такихъ случаяхъ заставляли его разсказывать про ‘нмецкую войну’, говорить о которой онъ былъ большой охотникъ, и пть ‘Соловушка’.

Когда-то Никифорычъ былъ дворовымъ человкомъ, камердинеромъ графа, о чемъ онъ всегда охотно упоминалъ, гордясь, какъ явными слдами своего камердинерства, двумя вышибленными зубами и тмъ, что оставилъ барина только по его смерти. У графа же онъ слыхалъ и разговоры о франко-прусской войн.

— Ну, вотъ, что старина, встряхнись-ка и спой намъ своего ‘Соловушка’,— предложилъ Коптевъ.

— Не могу, горло пересохло! Вотъ если милость ваша его промочитъ, тогда что угодно!

Коптевъ промолчалъ.

— Николай Алексевичъ! Дайте на водку! 7 к. всего-то! Вдь дали же Буракову сто цлковыхъ, неужели мн 7 к. пожалете!— приставалъ Никифорычъ.

— И какъ это вы все скоро узнаете!— изумился Коптевъ.

— Эка! мы теперь вс къ вамъ будемъ ходить, на бдность просить!

— А споешь?— вмшался Свищевъ.

— Спою!

— Ну, на вотъ на воробья, только спой!— проговорилъ Свищевъ, давая деньги.

Никифорычъ исчезъ и черезъ полчаса явился съ блестящими глазами и мокрыми усами.

— Долбанулъ?— спросилъ Свищевъ.

— Глотнулъ!— отвтилъ Никифорычъ и весело щелкнулъ себя пальцемъ по горлу.

— Ну, валяй ‘Соловушка!’

Никифорычъ не заставилъ себя вторично упрашивать, откашлялся и заплъ немного сиплымъ и дрожащимъ теноркомъ:

Что же ты, соловушка,

Псенъ не поешь,

Повсилъ головушку

Корму не клюешь?

Плъ же ты, соловушка,

Въ рощиц весной!

Повсилъ головушку

Въ клтк золотой!

Плъ онъ съ чувствомъ и чмъ дальше, тмъ голосъ его становился тверже, и псня больше и больше трогала сердца слушателей.

Подружка голубушка

Тоскуетъ по мн,

Стонутъ малы дтушки,—

До псенъ ли мн?

жаловался соловушка, и въ голос Никифорыча слышалась дйствительно безграничная тоска по вол, по семь, точно онъ въ забытьи плъ про свое испытываемое, сндающее его горе.

Открыто окошечко

Въ клточк твоей,

Улетай, мой крошечка,

Улетай скорй.

Кончилась псня, и Никифорычъ самъ былъ растроганъ ею.

— Эхъ ма!— махнулъ онъ рукой.— Всяка тварь свободу любитъ!

Рисовальщики, положивъ карандаши, внимательно слушали псню и совершенно не замтили, какъ въ рисовальню вошелъ ‘самъ’. Онъ остановился въ дверяхъ и тоже сталъ слушать.

Когда Никифорычъ оглянулся, то смутился и не зналъ что длать.

— Ну, пвунъ, пошелъ на мсто!— проговорилъ ‘самъ’.— Слдовало бы теб за безобразіе по затылку накласть, да псня хороша, наша русская!

— Всяка тварь свободу любитъ!— дрогнувшимъ голосомъ, и не понимая къ чему говоритъ, пролепеталъ Никифорычъ.

— То-то ты эту тварь и ловишь въ западню, чтобы на сороковушку выручить!— усмхнулся ‘самъ’.

Никифорычъ, совершенно уничтоженный, поспшилъ убраться на свое мсто.

Онъ, дйствительно, былъ птицеловъ, и несчастнымъ пичужкамъ плохо приходилось, когда он попадали въ его руки.

— Никакого порядка нтъ,— заворчалъ ‘самъ’,— чуть отвернешься, сейчасъ псни и игры устраиваютъ. Вы заставите меня еще человка нанять смотрть за вами!

— Что жъ вамъ разоряться на лишняго человка,— проговорилъ Свищевъ,— ужъ лучше мы къ дверямъ мальчика будемъ ставить, чтобъ онъ намъ говорилъ, когда хозяинъ идетъ, тогда все будетъ въ порядк.

‘Самъ’ освирплъ.

— Уменъ ты больно, такъ умне тебя есть!— проговорилъ онъ.

— Я и не сомнваюсь въ этомъ!— спокойно возразилъ Свищевъ.

— Что жъ, Андрей Алексевичъ, вдь мы не каторжные, чтобы сидть 12 часовъ не разогнувшись,— вступился Коптевъ.— Нечего смотрть на то, что увидите насъ не на мст, вы смотрите на то, сколько мы сработаемъ.

— Ну, запли!— махнулъ рукой ‘самъ’ и ушелъ.

— Попало на лапти!— проговорилъ Никифорычъ, заглядывая черезъ нкоторое время въ рисовальню.

— Ступай, братъ, на мсто,— проговорилъ Свищевъ,— а то опять ‘самъ’ застанетъ, ворчать будетъ.

— А ну его! Онъ въ городъ похалъ!— успокоилъ Никифорычъ.

— Ну, коли такъ, то разскажи что ни то!— предложилъ Свищевъ.

— Да что разсказывать-то! Вы народъ свдущій, сами все знаете!— отнкивался Никифорычъ, хотя въ душ былъ очень доволенъ.

— Ну, разскажи что-нибудь про Наполеона и Макъ-Магона,— предложилъ Коптевъ.

Про Макъ-Магона и Наполеона Третьяго была любимая бесда Никифорыча. Онъ очень не любилъ ни того, ни другого изъ этихъ господъ, и хотя всхъ людей, кром русскихъ, считалъ нехристями и басурманами, тмъ не мене, онъ всегда высказывалъ огорченіе, что французы, благодаря своимъ начальникамъ, не утерли носа нмцамъ. Нмцевъ Никифорычъ почему-то особенно не любилъ.

— Что про измнниковъ разсказывать, какіе это полководцы!— началъ Никифорычъ.— Какой онъ Макъ-Магонъ, когда за нимъ халъ на войну двицъ цлый вагонъ, а съ ними извстно какая война можетъ быть! И потомъ вс они были подкуплены!— уже боле ршительно прибавилъ онъ.

— Ну, ужъ такъ и подкуплены!— выразилъ сомнніе кто-то изъ рисовальщиковъ, зная, что Никифорычъ не допускаетъ сомнній въ своей особ, и сейчасъ же выложитъ вс свои познанія.

— Конечно, подкуплены!— закипятился Никифорычъ и, понижая голосъ, проговорилъ:— Это, господа, еще что, генерала подкупить, разъ онъ басурманъ,— его, конечно, можно подкупить, а вы вотъ что скажите, самъ Наполеонъ-то Третій и тотъ, надо полагать, не безъ грха.

— Ну, ужъ ты скажешь!— усомнились слушатели.

— Вотъ ей-Богу!— уврялъ Никифорычъ и въ доказательство перекрестился.— Сами посудите, какъ же онъ сдался подъ Седаномъ съ 70,000 войска, да разв это можно? Да слыханное ли это дло? Нтъ, что ни говори, а лучше русскаго войска нтъ на бломъ свт! Разв у насъ подкупишь кого? У насъ не генералы, а орлы! Вотъ хоть Скобелевъ былъ, напримръ, такъ того, какъ только турки запримтятъ, — а примчали они его по блому кителю,— такъ сейчасъ: ‘русскій шайтанъ идетъ!’ — и вразсыпную. Это значитъ: ‘русскій чортъ идетъ’. Вотъ какъ боялись!— и, тряхнувъ головой, онъ побдоносно поглядлъ на рисовальщиковъ, точно Скобелевъ-то и былъ онъ самъ, Никифорычъ.

XII.

Вечеромъ Коптевъ остался одинъ. Рисовальщики вс разбрелись, ему стало скучно, и онъ заглянулъ въ спальню рабочихъ.

Спальня рабочихъ находилась въ томъ же дом на двор, въ маленькомъ флигел, и была похожа на тысячу ей подобныхъ спаленъ рабочихъ. Занимала она дв комнаты. Большая комната была съ трехъ сторонъ загромождена нарами, съ двухъ сторонъ нары были двухъэтажныя, въ середин стоялъ столъ и скамейки. Здсь помщались вертельщики и другіе рабочіе низшаго ранга.

Машинисты и печатники помщались въ сосдней комнат, хотя комнаты и были безъ дверей.

Коптевъ зналъ многихъ рабочихъ. Иногда въ пьяномъ вид онъ заходилъ къ нимъ и хороводился до тхъ поръ, пока не пропивался до послдней копейки или ‘не очищался дочиста’, какъ выражался онъ.

Рабочіе ему были всегда рады. Т, кто пилъ водку, были рады потому, что предвкушали выпивку на ‘холявщинку’, такъ какъ Коптевъ угощалъ всхъ и за все платилъ. Другіе же оставались довольными, послушавъ всевозможныхъ разсказовъ, новостей и стиховъ, которые онъ, пьяненькій, любилъ декламировать. Все это нравилось рабочимъ, и они его звали ‘душа-человкъ’.

Среди рабочихъ у Коптева былъ одинъ, особенно ему правившійся, котораго онъ и звалъ ‘пріятель’. Это былъ краскотеръ Филиппъ, человкъ лтъ 45, крпкій, но худой, съ добродушнйшимъ, типичнымъ русскимъ лицомъ и жиденькой свтлорусой бородкой. Длинные волосы его придерживалъ надтый на голову кожаный ремешокъ. Филиппъ былъ одинокій человкъ, безземельный крестьянинъ. Въ деревн у него не было, по его выраженію, ‘ни кола, ни двора, ни дальней тетушки’, а потому онъ и жилъ исключительно для себя, ни о чемъ не заботясь. Душой онъ былъ мечтатель и поэтъ. Онъ любилъ и просторъ полей, и шумъ лсовъ, и псни ‘птахъ Божьихъ’, и теплые лучи солнца. И лишь только природа начинала пробуждаться отъ зимняго сна, почки распускались сочной яркой зеленой листвой, и солнышко сильне пригрвало назябшуюся землю, Филиппъ начиналъ ощущать тоску по вол, по псн жаворонка, по шири и простору полей, бросалъ работу и отправлялся къ хозяину.

— Вы ужъ, Андрей Алексевичъ, простите меня гршнаго!— начиналъ онъ, переминаясь съ ноги на ногу.— Потрудиться хочу.

— Ну, шатунъ, весну почуялъ!— добродушно усмхался ‘самъ’, зная, что въ такихъ случаяхъ Филиппа не удержишь ни за какія деньги.— Куда же ты теперь?

И Филиппъ называлъ какую-нибудь пустынь или монастырь, куда онъ ршилъ отправиться ‘потрудиться’, т.-е. на богомолье.

Филиппъ бывалъ во многихъ святыхъ мстахъ, хаживалъ и въ Кіевъ, и въ Соловки, и по разнымъ пустынямъ, но мечтою его было побывать въ старомъ Іерусалим. Отъ этого путешествія его удерживалъ только недостатокъ въ деньгахъ, такъ какъ онъ не любилъ ходить Христовымъ именемъ, а обыкновенно старался скопить за рабочее время ‘малую толику’ и тогда уже идти. У Мохова онъ работалъ уже много лтъ, тотъ зналъ его ‘слабость’ и, какъ человкъ богомольный, никогда не препятствовалъ Филиппу ‘потрудиться’, даже всегда заказывалъ ему въ святыхъ мстахъ поставить отъ него свчи или отслужить молебенъ и помолиться за его гршную душу. Но, отпуская Филиппа на богомолье, онъ не пропускалъ случай обозвать его ‘шатуномъ’. Когда же Филиппъ мсяца черезъ два или три возвращался, у ‘самого’ всегда находилось для него мсто.

Коптевъ любилъ слушать разсказы Филиппа о святыхъ мстахъ, о природ, о встрчахъ. Онъ видлъ, что въ душ этого простого человка таится глубокое чувство любви къ природ.

——

Коптевъ нашелъ Филиппа сидвшимъ на нарахъ въ компаніи съ Никифорычемъ и еще двумя новыми и неизвстными ему рабочими. Одинъ изъ нихъ былъ высокій, худой, съ черными волосами и бородой, которые, повидимому, онъ не любилъ причесывать. Но, несмотря на это, въ лиц его было что-то интеллигентное, что-то говорило, что человкъ этотъ видалъ и лучшіе дни. Звали его Орловъ. На немъ была красная рубаха съ разстегнутымъ воротомъ, отрепанныя брюки и на ногахъ, вмсто сапогъ, старыя резиновыя калоши.

Другой былъ небольшого роста, тоже пожилой человкъ, крпкій, юркій, со вздернутымъ носомъ и веселыми смющимися глазами.

Звали его Величкинъ.

Передъ компаніей стояла бутылка водки, на половину опорожненная, и на бумаг лежали соленые огурцы и куски чернаго хлба.

Въ компаніи шла оживленная бесда, и раздавался веселый хохотъ. Орловъ завладлъ вниманіемъ слушателей и разсказывалъ имъ прогулку чорта.

— Ахъ, родной! Вотъ уважилъ, вотъ это хорошо,— хохоталъ Никифорычъ,— ну, а дальше-то есть что?

— Будетъ и дальше,— проговорилъ Орловъ,— дай горло промочить!

И, выпивъ, онъ продолжалъ повствованіе, по временамъ жестикулируя:

Тамъ гд дымомъ завсивъ небесъ синеву

Зданья фабрикъ стояли, гд гулкій

Шумъ колесъ, громъ станковъ разносился кругомъ,

Чортъ весьма наслаждался прогулкой.

Все, что видлъ онъ, все веселило его…

Коптевъ осторожно прислъ на конц наръ.

— Николай Алексевичъ, почтеніе!— поздоровался съ нимъ Филиппъ.

— Никакъ ты разршилъ?— спросилъ Коптевъ Филиппа, кивая головой на посудину.

— Нтъ, тутъ другое! Очень любопытно! Слушаю, вотъ, какъ чортъ по свту гуляетъ! Занятно! Бывалый человкъ, онъ все знаетъ!— проговорилъ Филиппъ, кивая головой на Орлова.

Орловъ прекратилъ декламацію и, обращаясь къ Филиппу, спросилъ:

— Знакомые?

— Какже, пріятели!— отвчалъ Филиппъ.

Орловъ всталъ и, отвшивая поклонъ, проговорилъ:

— Скажи мн, съ кмъ ты знакомъ, и я скажу кто ты! Позвольте представиться,— Орловъ, въ далекомъ прошломъ пвецъ, теперь рыцарь золотой роты, постоянный адресъ: ‘Арженовка!’ Спросите Орлова, тамъ вс знаютъ!

Коптевъ пожалъ протянутую руку.

— Садитесь, одолжайтесь!— предложилъ Орловъ, жестомъ указывая на посудину.

— Вы что-то хорошее декламировали, я помшалъ вамъ,— извинился Коптевъ.

— Пустое, забавлялъ сказочкой сію компанію, чтобы не скучно было испивать!— отвтилъ Орловъ и, наливъ рюмку водки, онъ предложилъ ее Коптеву.

— Чистйшая сивуха, завода Синюшина! Терпима только лужеными желудками, это такъ, propos! Но, можетъ-быть, вы доставите намъ удовольствіе и раздлите компанію.

Коптеву очень не улыбалась эта водка, но, чтобы не обидть новаго знакомаго, онъ выпилъ.

— Въ васъ благородство совмщается съ мужествомъ!— похвалилъ его Орловъ.— Позвольте выпить за ваше здоровье и за вашу добрую душу, которую вы такъ реально проявили какъ-то вечеромъ на-дняхъ.

— Только не за это, — поморщившись, проговорилъ Коптевъ.

Ему начинало длаться неловко отъ своей ‘популярности’.

— Вы оскорбляетесь! О, какъ вы еще чисты! Но я не называю фактовъ!

— Одинъ у насъ благодтель-то! Теперь мы чуть что, сейчасъ и въ Николаю Алексевичу!— проговорилъ Никифорычъ.

— Что-жъ, онъ деньги-то куетъ что ли!— вступился Филиппъ.— Гршно вдь калымничать-то передъ жалостливымъ человкомъ!

— Какъ же это вы изъ пвцовъ и за такое, можно сказать, отдаленное отъ искусства занятіе взялись?— обратился Коптевъ къ Орлову.

— Вотъ моя погибель!— трагическимъ жестомъ указалъ Орловъ на водку.— Черезъ нее и голосъ потерялъ, черезъ нее и вс фазисы нищеты прошелъ. Э, да все пустяки, не правда ли? У всего одинъ конецъ: черви козыри!

— Допустимъ!— согласился Коптевъ.

— Такимъ образомъ, если мы это возьмемъ за исходную точку и будемъ жить подъ неослабнымъ впечатлніемъ этой мысли, остальное все — трынъ-трава! Какъ ни жить, три аршина земли одинаково скрываютъ великаго и малаго, счастливаго и обездоленнаго.

— Такъ-то оно такъ, но… есть люди, ставящіе себ въ жизни…— началъ Коптевъ.

Но Орловъ не далъ ему договорить.

— Вы не безъ ехидства! Какъ я радъ! Признаться, давно ужъ я не бесдовалъ на отвлеченныя темы!

‘Должно быть, экземпляръ!’ — подумалъ Коптевъ.

— Да, вы начали говорить, что есть люди, ставящіе себ въ жизни цль или задачи. Но для этого нужно имть характеръ и нужно умть длать дло… Но алкоголикамъ такія вещи не подъ силу. Да къ тому же, положа сердце на руку или руку на сердце,— представьте, забылъ, какъ выражаются,— много ли такихъ людей? Вдь большинство только живетъ, но, конечно, въ разныхъ условіяхъ и обстоятельствахъ, и лучшіе изъ этихъ живущихъ только художники душой, которые умютъ цнить жизнь за жизнь, за свтъ, за солнце, за красоту, ну, тамъ еще за что-либо прекрасное… А худшіе люди это т, у кого хорошо подвшенъ языкъ, кто вщаетъ о добр и справедливости, но… Э, да что говорить! По-русски говорятъ про такихъ: ‘на словахъ — спаси Господи, а въ душ-то чортъ сидитъ!’ — и спохватившись, что въ отрицаніи онъ могъ безвинно оскорбить человка, только что передъ тмъ высказавшаго такія же мысли, онъ прибавилъ:— Надюсь, вы простите пьяниц развязность и не всякое лыко поставите въ строку!

— Мы не касаемся личностей!— успокоилъ его Коптевъ.

— Что, Николай Алексевичъ, каковы у насъ орлы завелись?— проговорилъ Никифорычъ.— Теперь мы и рисовальн насчетъ словесности очковъ надаемъ! Теперь мы потягаемся!— протянулъ онъ.

— Э, старина, не мели вздора!— осадилъ его Орловъ.— Я птица перелетная, сегодня здсь, завтра нтъ! Да и много ли корысти въ гниломъ яблок?

— Оболочка, братецъ, дорога! Охъ, много значитъ оболочка!— усмхаясь, протянулъ Величкинъ.— Разъ у меня былъ спинжакъ и сапоги не веревкой связаны, такъ я въ разсыльные при одной газет поступилъ! Вотъ, братъ, что значитъ оболочка!

— Такъ чего же ты, дуракъ, не жилъ тамъ, когда въ центръ просвщенія въхалъ?

— О, мсто великолпнйшее, что говорить! Къ писателямъ бгалъ съ корректурой, на чай давали отмнно, народъ добрющій, да гд наше не пропадало!— и онъ махнулъ рукой.

Безмятежно пиликавшій на гармоник Епиха, увидавъ Коптева, бросилъ играть, слзъ съ наръ и, подойдя къ нему, остановился, переминаясь, очевидно, чего-то выжидая. И, когда разговоръ на минуту прекратился, Епиха обратился къ Коптеву съ простодушнйшимъ видомъ, запустивъ предварительно пятерню въ свои прямые жесткіе волосы:

— Николай Алексевъ, слышь у меня въ деревн жеребенокъ здохъ, не дашь ли красненькую?

На нарахъ, среди лежащихъ, послышался смхъ.

— Ай, Епиха!— воскликнулъ кто-то съ одобреніемъ.

И не усплъ Коптевъ опомниться отъ неожиданности, какъ откуда-то вынырнулъ другой вертельщикъ, Степанъ, съ растрепанными русыми волосами, въ синей неподпоясанной рубах съ красными ластовицами и босой. Точно съ чего сорвавшись, онъ подступилъ въ Коптеву и, торопливо крестясь, говорилъ:

— Вотъ-те крестъ! Николай Алексевъ, ты ему не врь! Брешетъ ёнъ! Ужъ коли лучше мн помоги! Вотъ-те крестъ, сарай дома завалился! Лопнуть на этомъ мст!

И Степанъ стоялъ, крестился и божился, а во взгляд его, устремленномъ на Коптева, было столько ожиданія, что тому стало неловко.

— Ну, какой ты есть крестьянинъ, коли довелъ сарай, что онъ свалился!— пренебрежительно проговорилъ Епиха Степану.

— Шш… галманье! Эко васъ налетло, какъ воронъ, — проговорилъ Орловъ.— Нельзя человку въ люди показаться, сейчасъ тутъ какъ тутъ!

— Ну, Арженовка! Посидлъ съ рисовальщикомъ-то и зазнался!— огрызнулся Степанъ.

— У меня, господа, нтъ денегъ, чтобы помогать всмъ!— проговорилъ Коптевъ.

— Ты, значитъ, только своихъ одляешь!— укоризненно проговорилъ Епиха.— А съ нами займаться теб низко!

— Какъ теб не совстно канючить, Епиха,— вступился Филиппъ.— И никакого жеребенка у тебя не здохло… Да и то сказать, всмъ не поможешь! Чай, онъ тоже за деньги-то трудится, не капиталы у него! Ступай въ ‘самому’ и попроси у него, онъ побогаче!

— Много ты знаешь! Анъ здохъ!— уперся Епиха.

— Къ ‘самому’! Это ловко!— послышалось на нарахъ.— Сходи, Епиха, онъ-те накостыляетъ по загривку!

И въ спальн поднялся хохотъ.

— Сходи, Епиха, онъ-те обласкаетъ!— раздавались насмшливые совты.— Онъ ловкачъ на этотъ счетъ!

И снова раздался веселый одобрительный смхъ при мысли, какъ ‘самъ’ обласкалъ бы просителя.

— Ну, ужъ я лучше уйду, чтобы не разстраивать ихъ,— проговорилъ Коптевъ, поднимаясь.

— Что, братцы, нахали съ ковшомъ на брагу!— раздались насмшки, когда Степанъ и Епиха влзали на нары.

— Эй, подлитесь!— пробасилъ кто-то сверху.

XIII.

Коптевъ заинтересовался Орловымъ. Онъ разговаривалъ съ нимъ въ мастерской, заглядывалъ къ нему посл шабаша, утаскивалъ его въ свободное время къ себ и познакомилъ съ нимъ Свищева. Коптевъ и раньше всегда съ большимъ сочувствіемъ относился къ тмъ людямъ, которымъ волею судебъ приходилось переживать тяжелые дни, и кто въ прошломъ видалъ дни лучшіе. Отдавать преимущество неудачникамъ была его слабость. Онъ, напримръ, любилъ и Филиппа, любилъ слушать его разсказы, ходилъ съ нимъ гулять, угощалъ его въ трактир, но онъ никогда не задумывался надъ тмъ, что Филиппу трудно жить, что участь его надо постараться чмъ-нибудь облегчить. Онъ не задумывался надъ этимъ, потому что Филиппъ съ малыхъ лтъ росъ въ той сред, въ которой жилъ и теперь. Другое дло — Орловъ. Онъ получилъ образованіе, учился сначала наукамъ, затмъ искусству, жилъ съ интеллигентными потребностями, и вдругъ такому человку приходится испытывать весь ужасъ нищеты, жить въ вертепахъ, или непрерывно вертть колесо съ ранняго утра до поздней ночи и получать за это 6 рублей въ мсяцъ.

И Коптевъ искренно скорблъ за Орлова.

— Какъ скажешь, жалко парня-то,— бесдовалъ Коптевъ съ Свищевымъ посл одного вечера, проведеннаго ими вмст за водкой, во время котораго Орловъ, довольный, что попалъ ‘въ хорошую компанію’, распвалъ имъ сиплымъ баритономъ аріи изъ былого репертуара и разсказывалъ о прошлыхъ дняхъ своей жизни.

— Что ужъ хорошаго ‘коляску’ вертть!— согласился Свищевъ.— Да, поди, онъ и привираетъ добрую половину,— усомнился онъ въ разсказахъ Орлова.

— Все-таки, братъ, тяжко ему теперь!— соболзновалъ Коптевъ.

— Оно, конечно,— согласился Свищевъ.

— Знаешь, что я думаю: ты бы могъ тутъ кое-что сдлать,— началъ Коптевъ,— вдь онъ говорилъ, что немного уметъ рисовать, когда-то учился, такъ вотъ ты бы устроилъ такъ, чтобы перетащить его въ рисовальню, ну, тамъ, заливки бы пока онъ длалъ, тльныя краски, со шкалъ что поработалъ, ты бы ему показалъ, поднаучилъ, а? Какъ думаешь?

— Да, вдь, это штука нелегкая!— задумался Свищевъ.— Какъ, братъ, хочешь, а небось самъ видишь, что люди учатся хромолитографіи по нскольку лтъ, нельзя же такъ сразу, посадилъ за камень, и здорово живешь, работникъ готовъ!

— Да вдь я не о жалованьи толкую, пока не поднаучится, можетъ пожить и задаромъ, съ жалованьемъ я бы устроилъ, могъ бы попросить ‘самого’ изъ моего платить пока пятерку, чтобы незамтно было. Главное важно извлечь его, избавить отъ ‘коляски!’ Вотъ ты и возьми его въ учебу. Я вдь по этой части не могу.

— Оно, пожалуй,— подумавъ, согласился Свищевъ.— Только вдь этого одинъ я сдлать не могу, все-таки нужно бы обсудить вопросъ и съ остальными товарищами, а то разговоры пойдутъ, да чего добраго и ему на смхъ что-нибудь устроятъ, а главное — согласится ли ‘самъ?’

— Ну, съ рисовальщиками-то веди переговоры ты, а ‘самого’ уломать берусь я,— проговорилъ обрадованный Коптевъ.

Когда на слдующій вечеръ Коптевъ разсказалъ Орлову ихъ затю сдлать изъ него ученика рисовальщика, Орловъ пришелъ въ умиленіе и дрогнувшимъ голосомъ проговорилъ:

— Благодарить нечмъ! Что слова!— и онъ махнулъ рукой. И охваченный улыбнувшимся счастьемъ, онъ бурно заговорилъ:

— Чортъ возьми, это лучше, чмъ во сн! Послднее время мн какъ на смхъ все снится, что сижу я у Тстова и мъ любимую солянку изъ осетрины. Вкусно, чортъ побери! А просыпаешься… мерзость! Аппетитъ разыграется, а удовлетворить нечмъ… А тутъ я хоть на человка буду похожъ, не буду хоть такъ уставать, вдь кости трещатъ отъ упражненій съ колесомъ и тому подобныхъ прозаическихъ занятій. Да, есть еще добрыя сердца! Ну, спасибо вамъ, русское, сердечное! Одного боюсь, не стерплю! Не выдержу искусъ, запью, ну и прощай! Опять Арженовка будетъ постояннымъ адресомъ. А все возможно, старики вдь говаривали: ‘Сколько волка ни корми, онъ все въ лсъ смотритъ!’ А я сталъ заправскимъ арженовскимъ волкомъ, и давно сталъ! Не отрыгнулись бы старыя дрожжи!— со страхомъ проговорилъ онъ.

На совт рисовальщиковъ вопросъ объ Орлов обсуждался бурно.

Какъ только Свищевъ разсказалъ въ чемъ дло, прежде всхъ взъерепенился Костюха.

— Это что-жъ вы весь Проточный переулокъ чтоль перетащить хотите въ рисовальню? Такъ это не рисовальня, а Арженовка будетъ! Эка, нашли чмъ помочь! Спился, и чортъ съ нимъ! умлъ за свое держаться, въ наше соваться нечего!— оралъ онъ. Рисовальщикъ будетъ!— злобствовалъ онъ.— Надъ нимъ нужно стоять да показывать: залей отсел и досел, да еще заливку оконтурь ему, чтобъ за абрисъ не захалъ.

— Ну, чего ты кипятишься-то, чудакъ?— урезонивалъ его Свищевъ.— Ты то подумай: показываешь же ты ученикамъ-мальчикамъ, ну а тутъ у тебя будетъ ученикъ, такъ сказать, на возраст, почтенныхъ лтъ, и ты надъ нимъ можешь мытариться. Чудакъ, вдь онъ по годамъ въ отцы теб годится, а тутъ вдругъ ты будешь надъ нимъ распоряжаться! Возьми-ка въ толкъ, да раскуси, честь-то какая теб будетъ! И звать-то тебя онъ будетъ не какъ прочіе, а Константинъ Петровичъ, я всякое уваженіе теб будетъ оказывать и угощеніе порой, потому нельзя,— старшій мастеръ, учитъ.

Костюха посмякъ. Ему стало лестно, что вдругъ у него подъ началомъ будетъ такой человкъ.

— А, вдь, что, оно пожалуй и того,— подмигнулъ онъ глазомъ Рдькину.— Важно, чортъ возьми!

— Оно, конечно, что ни говори, а все-таки, да ежели бы, да кабы… да если бы…— пробормоталъ тотъ и щелкнулъ себя пальцемъ по горлу.

— Чего же лучше!— усмхнулся во весь ротъ Костюха.

— Чтожъ, если хорошій человкъ, такъ почему и не показать,— проговорилъ Мотылевъ.

— Медвдей обучаютъ, человка всегда можно выучить,— прибавилъ Ваня,— а хорошимъ, да артельнымъ людямъ мы всегда рады!— воскликнулъ онъ, весь загорвшись отъ охватившаго его хорошаго и теплаго чувства любви къ людямъ.

— Человкъ-то несомннно хорошій, а главное — пвецъ, артистъ, чортъ возьми, вдь былъ, скучно съ нимъ не будетъ!— нахваливалъ Коптевъ.

— Ну, чтожъ, попробуемъ! Только вотъ что ‘самъ’ скажетъ!— ршили рисовальщики.

Но съ ‘самимъ’ разговаривать было трудне. Когда Коптевъ объяснилъ Мохову суть своего желанія, а также желаніе Свищева и остальныхъ рисовальщиковъ обучать Орлова, благо къ рисованію онъ большую способность иметъ, ‘самъ’, не понявши сразу, о комъ идетъ рчь, переспросилъ:

— Да ты про кого толкуешь то? Ужъ не про того ли вертельщика, съ которымъ якшаться началъ?

— Ну да, про Орлова!— нетерпливо проговорилъ Коптевъ.

— А я давно хотлъ теб сказать, Коптевъ, такъ, знаешь, любя тебя, не дло это ты выдумалъ канителиться съ вертельщиками! Вдь этотъ Орловъ, кажется, и не глупый человкъ и раньше вотъ, ты говоришь, жилъ хорошо, а спился. Ну, а спившійся человкъ ужъ не человкъ, а только, значитъ, мсто человческое занимаетъ. Отъ такого человка только растлніе можетъ быть: пьетъ онъ и другихъ будетъ тянуть, а ты человкъ слабый до водки какъ медвдь, охочій, тебя на этой стать сбить ничего не отбитъ. Нтъ, братъ, ты брось такихъ дружковъ! Я человкъ простой, потому и не могу насчетъ словесности съ тобой спорить, а по-своему я такъ мерекаю: каждый человкъ долженъ работать, чтобы преумножать, ну, тамъ, что хошь преумножай, хошь капиталъ, хошь ремесло, коли ты мастеровой, чтобы, значитъ, и цна теб была хорошая, а не пить съ горя, если теб гд не повезетъ. Добиваться надо, а не скулить о неудач. Я, къ примру, началъ съ копеекъ, колбасой жареной торговалъ, а теперь, по секрету теб скажу, сотняжку тысячъ имю, а почему? Руки не покладалъ, ‘михрюндію’ на себя не напускалъ. А думаешь непріятностей не было, не отъ чего было унывать? Сдлай одолженіе, чего другого, а этой пакости у всякаго человка сколько угодно бываетъ! Нтъ, братецъ, надо работать не пойладаючи рукъ, чтобъ чмъ-нибудь быть, чтобы, значитъ, образъ-то человческій въ грязь не втоптать. А это что! Могъ бы быть человкомъ, а онъ, накося, пьяница и только!

— Да, вдь, у него душа-то есть, Андрей Алексевичъ, и хорошая, русская душа!— возмутился Коптевъ.

— Э-э…— протянулъ Моховъ,— душа-то, другъ, у всхъ есть, да что толку въ такой душ, которая сама на себя накинула мертвую петлю да и затягиваетъ ее! Вдь, я чаю, это про такихъ людей въ писаніи-то сказано: ‘поношеніе человческое’.

— Все зависитъ отъ того, какъ смотрть на вещи, Андрей Алексевичъ,— вступился Коптевъ.— Многіе люди безъ сильной воли пьютъ оттого, что ихъ не удовлетворяетъ окружающее ихъ, они не гонятся за видимыми благами жизни, стараются быть незамтными и желаютъ сохранить святость души, которая должна быть чиста, какъ у младенца. Такіе люди думаютъ: если мы не можемъ сдлать ничего полезнаго, будемъ стараться не быть хотя вредными.

— Эхъ, Коптевъ, не сговорить мн съ тобой,— сдвинувъ свои густыя сдыя брови, проговорилъ Моховъ,— рчистъ ты и на словахъ собаку сълъ, и знаешь многое, а я учился на мдный грошъ, за который букварь купилъ, да и въ жизни-то преслдовалъ только коммерческую точку, такъ я и не умю обсказать все какъ слдуетъ. Одно скажу: ну, посуди, какая бы была жизнь, если бы вс ни къ чему не стремились. Давитъ тебя нужда,— пущай, притсняютъ тебя,— пущай, бьютъ тебя,— пущай! Кто же бы защищать-то сталъ? Кто бы оборонилъ? Ужъ не тотъ же, кто билъ! Нтъ, братъ, что-то ты не то говоришь!

— Да вы объ дл-то говорите, Андрей Алексевичъ,— перебилъ его Коптевъ,— а то что же мы зря ругаться-то будемъ! Что, можно перетащить Орлова?

— Нтъ!

— Да почему же?

— Потому что, значитъ, пьянство разводить, — спокойно отвтилъ Моховъ.

— Андрей Алексевичъ, побойтесь Бога-то! Вдь человкъ можетъ и водку-то броситъ пить, когда попадетъ въ другую обстановку и когда его за отвтственное дло посадятъ, — упрашивалъ Коптевъ, охваченный волненіемъ отъ боязни, что его проектъ можетъ рухнуть отъ одного слова этого ‘ихтіозавра’, какъ называлъ онъ иногда хозяина.

— Ну какъ же, держи карманъ, броситъ онъ водку!— пренебрежительно усмхаясь, проговорилъ Моховъ.

У Коптева начинало дрожать внутри. Ему было бы слишкомъ тяжело объяснить Орлову причину отказа Мохова, а не объяснять, тотъ все равно догадался бы самъ.

И Коптевъ ршился на послднее средство: поиграть на струнахъ разсчета — выгоды.

‘Если и это не выгоритъ, пиши пропало!’ — подумалъ онъ и проговорилъ:

— Я не знаю, что вы не соглашаетесь, Андрей Алексевичъ, боитесь пьянства, такъ мы не дти, пили и безъ него, а если не захотимъ, то и при немъ пить не будемъ. Да если онъ ужъ очень пить будетъ, вы всегда можете его прогнать. А зато какъ бы вамъ выгодно-то было! Пока онъ, такъ сказать, не освоился, вы быплатили ему т же 6 рублей, подержали бы его на этомъ жаловань съ годикъ, а онъ тмъ временемъ, подъ руководствомъ Свищева и остальныхъ, со шкалъ-то работалъ бы за настоящаго мастера! Это, вдь, много значитъ, когда вс хотятъ слдить за работой, напортить бы не дали, а главное — онъ хорошо рисуетъ и мсяца черезъ два онъ бы заправскимъ мастеромъ сталъ. А вдь рисовальщики-то вамъ нужны, а гд ихъ взять? Бураковъ еще когда-то прідетъ, право, по-моему, вы зря случай упускаете!— убжденно проговорилъ онъ, хотя зналъ, что лукавилъ, приписывая Орлову большія познанія въ рисованіи.

— Такъ-то оно такъ!— запустивъ руку въ затылокъ, началъ соглашаться Моховъ.— Это ты правду сказалъ, статья-то оно подходящая… Только, ну какъ вы съ нимъ-то вс работать меньше станете?

— Ну, вотъ еще, скажете!— пошутилъ Коптевъ, желая въ конецъ разсять сомннія.

— Что-жъ, оно, пожалуй, попробуемъ. Только того, небось, онъ спервоначалу карандаши только портить будетъ, такъ жалованье-то ему и платить не за что! А, какъ думаешь?— обратился онъ къ Коптеву.

— Да какъ же человка безъ копейки оставлять, Андрей Алексевичъ, вдь онъ не ребенокъ, а у взрослаго человка и расходы кое-какіе бываютъ! Вы оставьте ему теперешнее жалованье… Ужъ лучше подольше продержите его на немъ, — посовтовалъ Коптевъ.

— И то правда, парень! Пусть будетъ такъ, какъ говоришь! Ну, перетаскивайте его, но смотри, пить будетъ — прогоню!— пригрозилъ Моховъ.

И переселеніе Орлова совершилось.

Вечеромъ посл шабаша его позвали въ рисовальню. Тамъ Коптевъ разсказалъ ему, на какихъ условіяхъ согласился ‘самъ’ на его переходъ. Орловъ былъ доволенъ и шумно выражалъ свою радость.

— О, на водку и смотрть не буду!— ораторствовалъ онъ, размахивая руками.

— До первой получки!— вставилъ Свищевъ, и они расхохотались.

— Теперь ты въ нашу вру перешелъ,— пояснялъ Коптевъ,— и по традиціямъ мастерской мы должны омыть твои ‘лапки’.

— Обычай въ счетъ не идетъ!— воскликнулъ Орловъ.

— Вотъ что, братъ, ступай за гардеробомъ и постелью и тащи все къ намъ, здсь и останешься, — посовтовалъ Коптевъ.

— Это задача!— разсмялся Орловъ, разводя руками.— Вдь гардеробъ-то весь на мн, а постелью мн служила рогожа.

Такъ какъ костюмъ Орлова, заключавшійся въ грязной красной рубашк, отрепанныхъ брюкахъ и резиновыхъ калошахъ, былъ не особенно подходящъ для рисовальни, то товарищи задумались. Надо было одть парня, а это было дло не легкое. Наконецъ, кое-какъ все уладилось: у Свищева нашлась старая суконная блуза, а у Коптева тоже старыя штиблеты.

— Божественно!— восклицалъ Орловъ, облекшись въ собранное одяніе.— Теперь я похожъ на интеллигентнаго пролетарія!

— Совсмъ молодцомъ!— похвалилъ и Коптевъ.

Для постели разыскали старый запасный хозяйскій матрацъ, который Орловъ и разложилъ на полу. Не было подушки, но Орловъ подушку обозвалъ излишней роскошью, находя, что подъ голову достаточно положить свой кулакъ. Оставалось ложиться спать и ждать радостнаго утра,— утра обновленія. Но спать онъ не могъ. Его охватила лихорадочная восторженность и, вмст съ тмъ, боязнь, что онъ въ конецъ разучился рисовать.

Онъ присталъ къ Коптеву, чтобы тотъ далъ ему урокъ, и Коптевъ засадилъ его рисовать съ натуры гипсовую маску, съ которой рисовали ученики. Орловъ взялся за карандашъ, но волненіе было такъ сильно, руки такъ убійственно дрожали, что два раза онъ ронялъ карандашъ.

— Ну, братъ, начало никуда не годится, — пошутилъ наблюдавшій Свищевъ.

Наконецъ, преодолвъ волненіе, Орловъ сталъ набрасывать контуръ. Линіи выходили дрожащія, волнистыя, однотонныя, что-то врод изогнутой проволоки. Онъ сконфузился окончательно, чувствуя, что то, что когда-то онъ умлъ, погребено подъ пепломъ безшабашной жизни. Друзья старались успокоить его, и Орловъ снова принялся за рисованье. Коптевъ и Свищевъ улеглись и заснули, а онъ все упражнялся, зачерчивая контуръ.

Утромъ его посадили за камень. Свищевъ далъ ему шкалу, обстоятельно разсказалъ все, и Орловъ услся, углубившись въ дло, потя и отдуваясь, какъ онъ не потлъ и не отдувался, когда вертлъ колесо. Но главная пытка для Орлова началась только теперь, когда прежніе его товарищи по мастерской узнали, что онъ перешелъ на привилегированное занятіе въ рисовальню.

Переводчики, печатники, вертельщики и другіе рабочіе, вс одинъ за другимъ, подъ разными предлогами, а кто и прямо безъ предлога, заглядывали въ рисовальню съ единственной цлью посмотрть, какъ работаетъ ‘золоторотецъ’, какъ звали они Орлова. Нкоторые молча качали головой, желая этимъ сказать, что ничего путнаго изъ этого не выйдетъ, а нкоторые отпускали злыя и грубыя шутки, а Епиха, котораго вмст со Степаномъ позвали положить для Орлова камень, проговорилъ:

— Чай, самъ можешь положить, не баринъ! Экз., рисовальщикъ выискался!

Ну, ту, не разговаривай, длай, что говорятъ!— прикрикнулъ Свищевъ.

Епиха молча, зло положилъ камень и, уходя, не стерплъ и проговорилъ, обращаясь въ Орлову:

— Старайся, до дла допрешь!

— Енъ допретъ, ёнъ дотошный! Эвона ёнъ обложился иструментомъ-то!— проговорилъ Степанъ, показывая на разложенную около Орлова готовальню.

Орлова вс эти выходки бсили, но онъ сдерживался и молчалъ.

— Этакъ меня слдовало бы раньше рисовальщикомъ сдлать, — проговорилъ появившійся Никифорычъ.— Я всегда переводы-то тушью самъ заливаю!

Костюху очень шокировали насмшки рабочихъ, отпускаемыя насчетъ Орлова.

— Насажаютъ тутъ всякихъ оборванцевъ, а за нихъ краснй, — ворчалъ онъ и началъ пофыркивать.

Фырканье была его любимая манера, которую онъ пускалъ въ ходъ съ Рдькинымъ. Онъ подходилъ, когда тотъ работалъ, и, глядя на его работу, выдлывалъ носомъ странные звуки. Это означало у него верхъ презрнія.

Ту же манеру онъ вздумалъ примнить и къ Орлову.

— Что, Костя, навралъ что-нибудь нашъ маленькій ученичекъ-то?— спросилъ Свищевъ, желая предотвратить непріятность.— Ты ему покажи, братъ, не стсняйся!

Польщенный Костюха, дйствительно, показалъ, и даже самъ слъ за камень.

— Вотъ молодецъ! Это значитъ товарищъ!— похлопалъ его по плечу Коптевъ.

— А то какъ же?— самодовольно проговорилъ Костюха.— Чай, онъ теперь нашъ, а мы должны другъ за друга стоять!

Н. Данилинъ.

‘Русская Мысль’, кн.VII—IX, 1899

ВЪ МАСТЕРСКОЙ.

Читайте также: