В. Немирович-Данченко
В. Немирович-Данченко
В ПУСТЫНЕ
(Из воспоминаний о крае Золотого Заката)
В ПУСТЫНЕ
(Из воспоминаний о крае Золотого Заката)
I.
II.
III.
IV
Прага, ноябрь 1931 г.
Комментарии
Комментарии
В пустыне, Немирович-Данченко Василий Иванович, Год: 1931
Время на прочтение: 9 минут(ы)
Железная земля: Фантастика русской эмиграции. Том I. Сост. и комм. М. Фоменко.
Б.м.: Salamandra P.V.V., 2016. — (Polaris: Путешествия, приключения, фантастика. Вып. CLXVIII).
Во все стороны лески. Огнистые под солнцем, бурые за ним… Белые кости павших верблюдов и вдали Тафилет — плоско кровельный, весь точно из сахара — белый. Слепит! Царственные венцы пальм, четырехугольный массивный минарет. Тишина — слышишь, как у тебя бьется сердце… Старые зубчатые стены. Осыпаются. Никого на башнях. Только аисты на часах, сторожат безжизненную даль. Ворота настежь. Точно в грот. Тень. В тени спят верблюды… Старый темной бронзы дервиш, весь как пень на болоте поросший мохом, сонно протягивает медную чашку. Бросаю мелочь. Бормочет. Поминает Аллаха и опять смыкает глаза… Узкие не улицы, а трещины. Вот-вот приземистые лачуги сомкнутся… Безлюдная площадь… В меловых стенах чуть намечены норы.. Слава Богу — навстречу громадный негр. Черная скульптура на белом фоне. Спрашиваем, где дворец местного шейха. У нас к нему письмо из марокканской Москвы—священного Удццана. Оскал белых зубов на эбеновом лице… Поворачивается и бежит впереди…
Мы за ним, едва поспеваем на усталых конях. Здешний правитель — Аббас Измаил — ‘отец милости’, ‘неистощимый источник живых вод’, ‘хлеб неимущих’. Таким его славят льстивые певцы этого оазиса. Свои его ненавидят — приезжие им не нахвалятся. По арабской пословице: ‘Ласкай странника, у него тысяча ртов, чтобы кричать о тебе во всех странах мира’. Он кормит и поит путников, особенно таких, у которых есть ‘ax-мара’, письмо из Феца…Нас он принял, как несказанно дорогих гостей. Сжав румяные, чувственные губы сердечком, декламирует: ‘Бог у всех один — другого не выдумаешь. И хороший христианин стоит любого мусульманина’. В его касбе-замке в жару немолчно журчит вода и в мраморные водоемы музыкально струятся кристальные фонтаны. Солнце сквозь цветные стекла нежно светится на причудливых вязах и пестрых арабесках. В тени мягки и прохладные толстые пышные ковры Могадоpa: на них невольно мы засыпали после утомительного паломничества в пустыне.
Откуда-то поют струны агайт о том, что только грезится и чего нет в действительности. Маленький, круглый, весь окутанный белым шелком негритенок не спускает выпученных блестящих глаз с огонька в нише, на котором всхлипывает в золоченом альтама изумительный кофе. Тонкий аромат дразнит. В кровле круглое пустое окно, в него смотрит сюда широколистая пальма. Мой проводник Леви Бен Дауд — марокканский еврей — переводит мне размеренные строфы сидящего на корточках в углу сказочника.
Вечером мы на рынке. Зубчатые стены его — розовели. За ними — море закатного огня. Толпа кругом, локоть к локтю. Посреди громадный нубиец, окруженный оборванными, босыми солдатами… Скованный цепью мавр спокоен и бесстрастен. У нубийца в руках нечто вроде меча.
‘Сейчас ему будут резать голову’,— шепчет мне Бен Дауд. ‘За что?’ — ‘Богатый горожанин. Накопил слишком много, чтобы Аббас Измаил оставил ему жизнь. Дом его он возьмет себе и сады. Золото отошлет султану. Аббас Измаил уже десятый год правит так Тафилетом!’
— Как, добрый, радушный, щедрый? Наш хозяин?
— Да. Ты посмотри кругом, как разорен и голоден здесь народ. Богатый оазис — а в нем одни нищие.
И когда мы возвращались по узким улочкам, теперь полным в вечерней прохладе лохмотной толпою, я видел продырявленные плоские крыши, осыпавшиеся дома, тощих ослов, чахлую зелень, точно и она не смела подняться под пристальным и жадным взглядом Аббас Измаила. В разорванные бурнусы сквозит истощенное, исхудавшее бронзовое тело. Старухи в невероятных отрепьях на каждом шагу просили милостыню. Такого царства нищеты я еще не встречал в Марокко. На одном перекрестке валялся мертвый осел. Раздулся. Нельзя было дышать около. Подошел седой, голоногий мавр… У него остроконечный посох. Он несколько раз ткнул им в гнилье. Посох глубоко уходил в труп. Наконец, нащупал более твердую часть. Вырвал ее и понес. На углу — уличная кухня. Окутанная чадом пригорелого бараньего мяса и сала. На тонких шампурах жарится, шипит и во вей стороны брызгается что-то вроде кавказского кебаба. Мавр швырнул тухлую ослятину и подал очаву — местную медную с дырою посередине монетку. Повар испек эту мерзость. Надо было видеть, с какой жадностью старик ел ее!
Мы не могли выехать отсюда ночью. Племя Бени Ассун, ограбленное тем же гостеприимным ‘отцом милосердия’ шейхом Аббас Измаилом, восстало и в пустыне за Тафилетом было не безопасно. Приходилось странствовать днем. Зной. Казалось, мозг растапливается в своей костяной коробке, но оазис ‘нищего султана’ был недалеко. Всего в шести часах пути. Как ни жгло солнце, а за это время оно не могло высушить воду в наших мехах. К десяти часам мне показалось, что раскаленный воздух жжет мои легкие. Трудно было сосчитать удары сердца, так быстро оно билось. Испуганная птица в клетке. Глаза слепило сквозь плотную ткань. В мистической дали — миражи. Когда я приподымал покрывало — вдали огненная сказка рисовала белые призраки трепетных сводов над голубыми водами. Колебались чудовищные деревья, вися над смутным краем пустыни. Сквозь деревья — точно они были прозрачны — медлительно тянулись фантомы верблюдов. И вдруг пропадали и верблюды и деревья и до боли четко и резко там стлались гребни песчаных бугров под бледным от ужаса опаловым небом. Я был в полусне, близком к агонии, когда около послышался крик. Очнулся. Мой Леви бен Дауд хохочет, простирает вперед руки. С ума сошел? Солнечные удары здесь выражаются и в такой форме.
— Что случилось?
— Там… Там.
И кончить не может. В горле у него какой-то клекот. Слова обрываются.
Вдали что-то наметилось. Верблюдов не удержать. Вытянули змеистые шеи и точно распластываются в воздухе… ‘Что-то’ складывается в зигзаги далеких еще, во все стороны склонившихся пальм. Оазис? Даже молчаливый, сумрачный проводник наш — царь каравана, величавый, повелительный, огнеглазый, затянул какую-то песню. Казалось, дикая птица с высоты хрипло сзывает других крылатых хищников… Пальмы оазиса растут. Мы к ним или они к нам? Быстро-быстро. Неужели там тень, прохлада, говор вод, прохладная трава, в которую так бы и впился обожженным лицом. Вот он, где настоящий рай.
— Тут уже нет власти шейха Аббас Измаила… Сюда — руки его коротки. Да сожжет шайтан душу его в адском огне.
Шепчет Леви бен Дауд.
Точно адский огонь злее этой только что пройденной нами пустыни!
Вечер. Лунный. Далеко четкие тени пальм. Под навесом прохлада. Веселы чистые воды ручья. Громадные цветы прячутся под широкими, точно лакированными листами. Не то лилиями, не то туберозами кружат голову. Не разобрать этого опьяняющего запаха. Белый куб под таким же куполом. На стене трещины, точно зигзаги следов от проворных ящериц. ‘Гробница праведного’! Султана Абраила! Прозванного ‘Святым нищим’.
— Давно это! Тут он и похоронен. Поди и помолись около.
— Я христианин.
— А я еврей. Израиль тоже поминает его святое имя. Он был милостив ко всем. С ним Тафилету легко жилось. Народ богател, а его кадии нищенствовали. Лопались люди от жира. Точно бараньи курдюки ходили. У каждого паслись свои верблюды, кони табунами бегали. Овец никто и
109
не считал. Дома стояли такие, что Фец и Могадор нам завидовали. Мухараби (ставни) вырезывали из драгоценного дерева. А мечети? Ты видел наши развалины? И все это исчезло. Ты слышал сказку, как в голодный год мышь большого верблюда съела? Абраил-нищий правил нами полвека. Это было тогда, когда море у самых стен Марокеша шумело, а теперь до берега и в неделю не доедешь. Вот тут, под этим белым куполом и лежит Абраил! Тафилет тогда был сам себе владыкой. Мы свободно выбирали себе вождей и, когда умер великий Аббу Аббас, народ не знал, кого поставить на его место. Он как дерево Асна — не дал семени. После него никого не осталось. Обратились наши к старцам Ассаца — к мудрым змеиным дедам. Те помолились и было им видение. Сам Аббу Аббас явился к ним и сказал: спустите моего сокола и куда он опустится — там и ищите наследника мне.
Собрался народ. Резали баранов, кропили их кровью пороги домов и мечетей, пели фетха-апум и, наконец, сняли с сокола шапочку и пустили его. Он разом взвился… Лучшие всадники пустились туда, куда он понесся. Целый день прошел. Заморились кони. Наконец видят, сокол точно замер в высоте точкой… Точка растет. Он камнем падает на восток и оттуда крик. Доскакали. Видят: на песчаном бугре спал молодой пастух. Сокол опустился на него и так запутался когтями в волосах юноши, что ни сам освободиться не может, ни тот распутать кудрей. Схватили пастуха. Отбивается. ‘Ты у нас, дурак, султаном будешь!’ А тот им: ‘Убирайтесь к шайтану. Мне и здесь хорошо. Что мои бараны без меня делать будут?..’ Ну, связали его, честь честью. Посадили в седло. Ноги ему под животом лошади ремнями спутали…
Его везут, а он ругается… Главный имам и старцы Ай-сация встретили его у порога джами (главная мечеть).
— Как тебя зовут?
— Абраил из племени Бени Ассан, прозванного ‘победительным’! Мы первыми идем в бой и последними возвращаемся.
— Кто твой отец?
— Не знаю. Меня ребенком нашли в пустыне…
— Где же ты живешь?
— В шатрах моего племени по очереди.
— Значит, ты нищий?
— Нет. Я богаче тебя: мои все пески пустыни и все звезды в небе. И солнце мое. И все источники водные…
— Аббу Аббас сам указал тебя править нами. Выбирай: или башку тебе долой или быть тебе султаном.
— Что ж тут выбирать? Я умел справляться с жеребцами родного дуара. Отгонял львов от стада. Авось, и с вами справлюсь… Невелика забота…. У нашего шейха была сумасшедшая кобылица… А моего взгляда слушалась. Авось, у вас ума больше, чем у нее?
— Вот твой дворец. Мы дадим тебе рабов и рабынь.
— Нет… Дворец та же тюрьма,— а я привык к просторам. И еще: в моем роду никто не держал рабов. Наше племя рабства не знает…
Дивятся на него, а он выбрал себе первую попавшуюся лачугу.
— Эту неделю я здесь жить буду, а следующую у соседей и так, пока не побываю по очереди у всех, а потом опять сюда и по старому кругу. И пусть все живут как жили. Бедные будут меня кормить просом, а богатые мясом. Я, бывало, неделями голодал. Меня этим не удивишь. А так я всех вас узнаю и настоящим правителем буду. Да и вам не обойдусь дорого.
— А твои кади?
— У кого нет своего дома, пусть каждый так же в своем участке, как я во всем государстве. Горе народу, разоряющемуся на своих правителей. Пусть власть для султана и его вождей будет не радостью, а бременем. Тогда за нее возьмутся те, кто для нее рожден.
— Как же ты жену себе выберешь?
— А где я буду жить, что ж, там женщин нет? Ну, а где их не будет — я и без них обойдусь. Не Бог весть какая сласть. С своими женами возни пропасть, некогда народу служить, а с чужими. Сегодня одна — завтра другая… И привязаться к ним некогда.
— А где старухи?
— Что ж мне, старух обижать! Пока молод, справлюсь, а потом Аллах укажет, что мне делать. Так, по крайней мере, я всему народу родным буду…
— А если которая не захочет?
— С султаном-то? Седая борода у тебя, имам, а ты глупее моего козла. Спроси у любой женщины, что она тебя ответит… А жениться султану не следует. От этого все беды народу. Султан женатый всех вас поделит между своими детьми, а те между своими. Так в Тафилете под конец больше султанов окажется, чем подданных… А если по-моему — так поди разбери, какой из этих голопузых байстрюков султанский, а какой башмачников. На лбу у него не написано. Сам Аллах еще такого знака не придумал. И вам же лучше — не придется одному подданному трех султанов кормить.
И ведь как сказал он, так и случилось: все кадии и власти ему подражали, нищими стали. И мы сами ели своих баранов… Десяти лет не прошло, слава о Тафилете и его богатствах облетела весь Магреб. Худые люди с севера и с запада собрались на нас, но свободные храбры, им есть за что умирать. Враги обложили нас со всех сторон. Абраил-Нищий вышел с воинами в восточные ворота и разбил конницу из Феца. А потом повернул на пеших наемников из Рабата и Лараша и напоил их кровью жаждущие пески пустыни. На юге собрались черные племена Су-Ариба,— и те рассеялись, как ласточки от ястреба… Хорошо жилось нам, так хорошо, что теперь о таком счастье можно петь только в песнях.
Народ богател, его правители были бедны. Они ни в ком не вызывали ненависти и зависти. И их любили, но редкий из граждан хотел поменяться с ними своим положением. Так протекло полвека. Абраил состарился и был еще крепок… Но если он терпеливо нес иго нищеты — пришел день, когда его кадии начали тяготиться им. Им тоже захотелось власти, богатства и роскоши. Им надоело слоняться по чужим домам, да когда старики вымерли и их место заняла молодежь, ей тоже понадобились свои бараны, кони, верблюды. .. Им надоедало пялить глаза на чужие гаремы. ‘Заведем свои’. Родство со всем подначальным людом их вовсе не привлекало…
— Ты знаешь наш сад Аллаха — наши пустыни. В них бури нежданны-негаданны. Абраил у всех молодых был бельмом в глазу. И вот новые кадии раз позвали султана за город, ‘там-де появился волшебный старец, прорицающий будущее и предсказывающий судьбу человека. Прилетел он на крылатом коне, у которого из ноздрей пышет полымя и вместо седла у него великий змей. Он тоже произносит мудрые слова’. Абраил к этому времени очень поизносился. Между своими он ходил в лохмотьях, но к волшебному старцу надо было прийти в приличном виде. Все-таки он султан! Занял дахобу у своего очередного хозяина и взял его же осла. Сосед дал ему мешок с финиками, другой — мех с водою. Правитель поехал, окруженный молодыми кадиями. Была уже ночь и золотое блюдо пустыни стало под луною серебряным. Там, где начинаются эти пальмы (мой проводник указал их на восток) — они остановились.
— Послушай, султан, что делают с бараном, когда он ожиреет так, что ходить не может? Курдюк его волочится по земле, а в шерсти путаются ноги?
— Его режут. Топят из него сало на светильни, из шерсти ткут ковры и дахобы (плащи), а мясо едят.
— Мудро твое слово. Тафилет за эти пятьдесят лет оброс салом и шерстью. Он до того объелся, что уже говорить ему трудно — икает. Но он не баран. Ему надо жить. И если мы не обстрижем его и не снимем жира — он околеет от сытости. Мы как собаки на кость бросаемся,— на то, что он швыряет нам,— а он, прежде чем проглотить кусок, обнюхивает кусок и морщится, как сытый кот. У нас нет мелкой монеты на масло в мечеть, а он драгоценнейшим елеем моет ноги своим одалискам. Мы-то ведь знаем это, тоже не без носов бегаем. Мы ходим босые, а он в шитых серебром седлах, продевает красные бабуши в золотые стремена… Надо положить этому конец. Но между нами и Тафилетом стоишь ты…
Абраил понял.
— Да будет воля Аллаха!
Лег на землю, лицом в песок.
Младший из кадиев вонзил в него копье между плеч.
— Жив еще… Все равно тут ему никто не поможет. Пусть он помолится перед смертью.
Абраил поднялся на локтях.
— За себя я вам прощаю. Я стар. Пора мне на суд Аллаха и пусть Всемогущий поступит со мною, как я поступал с Его людьми здесь. Но за этих людей, за мой город, за мои оазисы я проклинаю вас. Да не увидят ваши очи его минаретов и цветущих пальм!..
И вдруг из глубины пустыни послышалось яростное рычание. Львы!.. Со всех сторон. Ни один из каидов не вернулся. Цари золотых песков растерзали их… Людей бросили — осла съели…
Абраил полз всю ночь. Медленно. Куда попадала капля его святой крови, вырастала пальма. Здесь он отдал последнее дыхание Аллаху. У его трупа высоко забил ключ и напоил живоносною водой горячие уста пустыни. Помолись и ты, христианин, у гробницы нищего султана. Он желал людям только добра и не делил их ни на мусульман, ни на евреев, ни на христиан. Все люди были ему братьями… И как брата он любил каждого…
Сегодня (Рига), 1931, No 316, 15 ноября.