В.В. Розанов
В.В. Розанов
В полусвете ученых кафедр
В полусвете ученых кафедр
I
* * *
II
В полусвете ученых кафедр, Розанов Василий Васильевич, Год: 1913
Время на прочтение: 12 минут(ы)
Если бы я сказал, что юбилейные ‘Русские Ведомости’ — некультурная газета, то многие бы удивились. Между тем это так же просто, как о человеке, не знающем ‘материков земного шара’, — очевидно, что он не знает ‘географии’.
‘Культура’ — не газетное понятие и не понятие наших последних лет и десятилетий. Наши года и десятилетия, как и совокупность газет, вправе ‘по-своему’ распоряжаться, ‘по-своему’ определять, ‘по-своему’ начинять содержанием такие новые и современные им слова, таких ‘сверстников’ по рождению, как ‘граммофон’, ‘телефон’, как ‘электроны’, ‘рентгеновские лучи’ и прочие новейшие открытия и изобретения, или — чтобы перейти в область духовных явлений — такие понятия, как ‘декадентство’, ‘теософия’ и проч. ‘При нас’ возникли, мы их и ‘определяем’, ‘толкуем’. Мы — современники всему этому, мы — братья, ‘сродственники’, как говорят крестьяне. Тут — все наши права, права нашего ума, учености и даже прихоти.
Но никакая ученость, ни даже десятков профессоров, ютящихся в ‘Русских Ведомостях’, не может начать ‘по-своему’ понимать географию, потому что географию начали греки, а все продолжавшие заниматься ‘географиею’ и употреблять это название уже были связаны тем именно представлением и понятием, какое греки имели о задачах этой науки. ‘Греки’ определили, Страбон назвал свое описание стран и народов земного шара ‘Географиею’, — и Риттер или Реклю, хотя они гораздо ученее Страбона и больше его знают в этой науке, — не вправе ничего прибавить к пониманию, к понятию, к определению ‘географии’.
‘Культура’ и ‘культурный’ сделались словами, пошедшими по улице, и ничего нет обыкновеннее теперь, как увидеть компанийку безграмотных евреев, с примесью не столь безграмотного, но глуповатого русского, которые печатают возмутительную мерзость, мошеннические и идиотические книжонки и ставят под ним фирму (боюсь, нет ли такой, и тогда извиняюсь: я пишу для примера): ‘Книгоиздательство культура‘. Причем, по полной безграмотности и не зная даже слова ‘Страбон’, они совершенно чистосердечно, совершенно искренно считают себя ‘культурными людьми’ на Руси, ‘культурными деятелями’ в ‘нашей несчастной и темной родине’. Я совсем подбираюсь к ‘Русским Ведомостям’, да и читатель, вероятно, догадался, как просто и ясно дело. Слова ‘культура’ и ‘культурный’ запылились и загрязнились на улице. Они печально и страшно охулиганились. И охулиганили их люди и лица, которые, не имея понятия о культуре, стали начинять это имя своими личными мерзостями, своими личными глупостями, своею личною необразованностью, — но придавая всему этому ‘личному’ и ‘своему’ внешнюю технику и шаблоны ‘культуры’.
1) Байрон — печатался.
2) Оль д’Ор тоже печатается.
3) Следовательно, Оль д’Ор продолжает дальше дело Байрона. А так как Оль д’Ор еврей, то может сказать: ‘Я продолжаю гешефтмахерство Байрона, и еврейский приват-доцент Коган поместит меня в ‘Историю всемирной литературы’.
Что вы тут сделаете и как опровергнете Оль д’Ора и Когана? Они люди грамотные, а Коган даже ученый. Они будут настаивать на сходстве имен (‘литератор’), на предмете деятельности, — разумеется, с разницей таланта. Но ведь и ‘маршалы’ Наполеона входят в ‘наполеоновскую эпоху’, и даже ‘ветерана старой гвардии’, простого солдата, барабанщика — нельзя исключить из ‘наполеоновской эпопеи’. Оль д’Ор и считает себя ‘старым ветераном байроновской и пушкинской эпохи’.
Ничего не поделаешь. Формально прав.
Но внутренно, но субъективно, но всеми силами сердца мы чувствуем, что совершилось какое-то великое святотатство около имен Наполеона, Байрона и Пушкина, что произошло хулиганство в великой традиции, что пришел какой-то переодевалыцик-актер, намазал все физиономии гримом, всех остриг и надел на всех парики из мертвых волос. И теперь в этой общей беде никого узнать нельзя, ‘родного папашу не различишь’.
1) Культурный человек был Буслаев и делал культуру.
2) Но также и еврей Маркинзон, издающий ‘Советы молодым юношам, предающимся порокам’, называет себя ‘культурным деятелем’ и продолжающим традиции общечеловеческой ‘культуры’.
Маски смешались. Люди смешались. Понятия, книги смешались. Пришла беда, ужасная беда. Собственно, Маркинзоном, Оль д’Ором и Коганом культура подсекается в корень, она вся задымилась, затянулась болотом, гнилью…
Бес пришел. Актер пришел.
Среди этого остается только крикнуть:
— Да как понимал ‘географию’ Страбон? Как с культурою все дело ‘началось’? И какое с этим именем соединялось понятие тогда и все времена ‘до нас’? ‘Мы’ потерялись, заблудились, — и вернемся к ‘древнему’, ‘первоначальному’.
Другого пути и спасения нет.
Что же такое ‘культура’?
Возделывание. ‘Культурные’ растения суть ‘возделанные’ растения в отличие от диких, растущих в лесу.
Агрикультура — возделывание земли, обработка полей.
Кем? На что? Что такое ‘культура’ как кругооборот, очевидно, обширного мира явлений, — где ‘агрикультура’, очевидно, только часть и ‘культурные растения’ лишь цветная полоска в необозримой ткани. Откуда слово? И что оно выражает? Где ‘география’ и как к ее идее пришел Страбон?
‘Agros colo’ — обрабатываю поля. Отсюда — ‘агрикультура’ как возделывание полей.
Центр понятия — ‘colo’, слово древнего Лациума, времен Ромула и Нумы Помпилия, когда Европа только рождалась и ‘нас’ совсем не было. Ничего мы к смыслу этого слова не можем прибавить, и не смеют отступить от него Оль д’Ор, Коган, Маркинзон и ‘Русские Ведомости’.
А слово это имеет физическую сторону, от которого потекла ‘агрикультура’.
И имеет духовную сторону, от которого потекли религиозные ‘культы’. Гимназисты заучивают слово в четырех основных грамматических формах, из которых третья есть уже имя всемирного явления: colo, colui, cultum, colere. Беру старого Кронеберга и выписываю из лексикона все значения слова, дабы обнялись в мысли читателя все понятия древнего Лациума:
‘Colo, lui, cultum, colere — пахать, возделывать землю. Почитать, чтить, иногда — любить. Жить, жительствовать, обитать. Стараться о чем, украшать себя, убираться. Почитать Бога, обрабатывать поле, жительствовать, жить, торжествовать, праздновать, почитать подарками, жить по обыкновению предков, colere inter se — любить друг друга, colere studia — предаться наукам’ (стр. 95 изд. 1870 года).
Когда вы прочтете эти строки хладнокровного словаря, то на вас повеет каким-то теплом. Удивительно в словаре!! Это тепло принес в слово древний Лациум, когда еще в России бродил пещерный медведь и зубр был самое ‘образованное животное’. Ничего не было. Пустынна Европа. И вот народ великих задатков в себе и всемирного предназначения создает слово сложных оттенков и интонаций, которые, стараясь выразить по-русски, русский немец употребляет все самые благородные и прекрасные слова, с каким-то веянием тепла около них, души около них. Colo — это именно душа человеческая, в практической и идеальной ее двойственности, в грустной заботе ее работать и работать, ‘иначе нечего есть’, но и — отдохнуть, украситься и помолиться. Прямо — великое слово, в уровень библейским строкам, где тоже говорится о человеке, что ему удел — ‘в поте труда возделывать землю’ и ‘в праздник украситься’ и ‘помолиться Богу’.
Просто.
Велико.
И — все.
‘Сомкнута’ культура, ‘круг’ завершился. Ничто не выйдет из этого ‘круга’: ни географ Страбон с заботою обозреть и оставить потомкам память о землях и племенах, какие он видел или о которых слух до него донесся, ни Колумб с заботою открыть земли ‘внизу земного шара’, ни учредители римских ‘Fastes’ (праздничные дни), ни наш Троицын день, с березками, с молитвами, ни подвиг Сусанина, с заботой ‘сохранить царя Руси’, ни Аввакум, со страхом его и тоскою, что разрушают ‘древнюю храмину’ веры и ‘культа’ (церковных форм).
Великое, величайшее слово! Оно объемлет все теплое на земле, всю любовь человеческую к вещам, к предметам, от гребня в волосах крестьянки Лациума (‘сою — украшаю’) до нашего православного богослужения (‘colo — почитаю Бога’)… Все, где человек любил, все, к чему он приложил руку, о чем подумал, о чем позаботился, — и непременно любовно положительно, — объемлется этим великим словом. Но перечтем еще все значения: и мы увидим, что в них не защемлен хотя бы крупинкою оттенок вражды, раздора, ненависти.
Ничего.
Ни одного темного чувства.
В ‘культуру’ входит один свет, благородный, чистый свет.
— Читатели! — кричу на весь свет. — Да где же тут ‘Русские Ведомости’, и Коган, и Оль д’Ор!..
Читатель до того напуган приближением сюда ‘Русских Ведомостей’, что уже не может произнести слова, а только машет руками:
— Вон! Вон! Вон!
Он проникся, этот ‘обыкновенный русский читатель’ (‘colo’ — живу, жительствую, очевидно, — по соседству других слов — ‘обывательствую’),—проникся духом римских слов, где говорится о всем милом и дорогом человеку и человечеству, поистине — ‘труждающемуся и обремененному’ человечеству, — которое в ответ на скорбь земную, на жалкий и грустный удел человеческий, подъяло в согласии, подъяло в гармонии (‘colere inter se — любить друг друга’) бесчисленные труды, заботы, от гребеночки до поля (‘агрикультура’), от богов Лациума до Троице-Сергиева Посада, с воплем, обращенным ко всем будущим поколениям:
— Не станем ссориться! ‘Богов’ много, и который ‘Бог’ настоящий—не дано знать ограниченному разуму человеческому. Но соединимся вот на чем: почтим (‘colo — почитаю, чту’) все на земле и во всяком человеке и времени, на чем лежит след почитания человеческого (‘cultus — почитание, богослужение’)… Почтим это самое почтение, почтительное отношение, благочестие людей, благородствование людей, где бы они ни жили, как бы ни назывались, к чему бы благочестиво и благородно ни отнеслись, к ‘гребню’ ли в волосах женщины, к ‘статуе’ ли бога и богов, у каждого своих, — к полю, к посаженному дереву, к овце, корове, яблоне, к судье, чиновнику, царю, рабу… Соединиться на предметах мы не можем, ‘каждый любит свое’, и мы избираем новый лозунг всемирного соединения—не ‘предметы’, а эту нить из сердца нашего к предметам:
1) белая она (‘colo — люблю’) — это культура, и пусть во все времена соединенные ‘почитанием’ к вещам, людям, богам и чиновникам люди именуются ‘культурными’. Это — завет Рима на все времена,
2) а если черная эта нить, если люди богохульствуют, разрушают святыни, ничего не почитают, если все им враждебно и чуждо…
Рим недоговорил, а Русь досказывает, ‘испытанная во временах’:
3) это — хулиганы.
Где же место, среди культурных людей или среди хулиганов, ‘Русских Ведомостей’, если в 50 лет ни разу они не сказали, не оглянулись, не подслушали и не передали своим читателям простого зрительного впечатления:
1) ‘Вчера зажглись священные огни и московский люд в Кремле встретил свое Воскресение Христово’.
2) ‘Один из профессоров побывал у Троице-Сергия и вот передал впечатления’ (следует ‘рассказ’ или ‘очерк’).
Хоть бы приблизительно что подобное! И конечно, все о ‘Русских Ведомостях’ знают то, что седобородые старцы Лациума передали бы на своем латинском языке:
‘Barbari sunt. Deos non habent. Mores eorum saevi et primitivi sunt. Homines infini et in fensi.
По-русски:
‘Это дикие люди. Богов у них нет. Нравы у них первобытные. Племя ко всему неприязненное и низкое’.
Они ответят, едва ли оспаривая эту характеристику, возражением ‘с другой стороны’:
— Но мы, однако, любим граммофон, — и знаем, как он устроен. И поздравлявшие их с юбилеем подтвердят:
— Да. Они любят граммофон и социалистов.
Я отвечу, что это — ‘современное нам’ и переоценивать культуру не может. Газета и сотрудники и могут взять себе какое-нибудь другое имя: ‘граммофонные люди’, ‘техники новейших изобретений’, ‘рекомендательная контора новейших усовершенствований’ и т.д. и т.д., общее и очень верно: ‘люди, гоняющиеся за всем новым и новеньким’. Но старого слова ‘культура’, в его, так сказать, ‘страбоновском смысле’ и под покровом которого выросла вся Европа, они брать себе не могут… Особенно с социализмом, который есть сумма отрицательных отношений ко всей сумме явлений старой культуры… ‘Старой’, я оговорился. Но кроме ‘старой’ — и нет другой ‘культуры’ в Европе, по существу и смыслу ее происхождения из любви, почитания, уважения, благородствования около предметов, людей и человеческих отношений. Культура глубочайше есть историческое явление, она вся в ‘прежде’, в корнях, во ‘вчерашнем’, в ‘древнем’… ‘Культура’ и ‘это новенькое’ — несовместимы. ‘Старая культура’, веками накопленная, лишь припускает к себе новое, по строжайшей в нем оценке лучшего, не ‘своей’, ‘партийной’ оценке, а всемирной и общечеловеческой оценке. Но даже великие новые вещи, вроде новых методов лечения в медицине, она ‘припускает’, при всей их удивительности и благости, как ‘кое-что’, без торопливости и особого восторга и уж решительно без всякого перед ними ‘преклонения’, ибо собственные ее сокровища, включающие и Рим и христианство, Капитолий и Ватикан, и наши троице-сергиевские березки, и географические открытия, включительно с Колумбом, до такой степени велики, необходимы человечеству вечною необходимостью, что, напр., весь Пастёр около этого — то же, что холмик в Альпах. И сам Пастёр (религиозный человек) это знал. Вот почему почти первый признак ‘дикости’, ‘необразованности’ и ‘некультурности’, первый и самый безошибочный, — есть ‘радостная встреча’ новенькому, вечный шум и реклама и нервы перед ‘последней новостью’, литературы ли, философии ли, техники ли: то самое, с охапкой чего вечно бегут Оль д’Ор, Коган и ‘Русские Ведомости’. ‘Русские Ведомости’ в самом деле, и совершенно просто, и очень точно, — необразованная газета. Ученая — да. Все новинки знает — да. ‘Последнее слово науки’ знает — да, да и да! Но все это и отдаленно не слагает ‘образованности’, — тоже древнего и утонченного слова, культурного и одухотворенного слова. Слово это, тоже как и ‘культура’, идет из традиции и корней, из древнего и ‘вчера’, чего по принципу не переносят semper saevi [всегда злые (лат.)] ‘Русские Ведомости’. Помилуйте:
1) Граммофон признают, церковь отвергают.
2) Оскара Уайльда чтут, Библию читать не советуют.
Полная дикость и необразованность. Полные ‘примитивы’. Возьмем еще область тысячелетнего любящего созидания, — нашу местную, русскую. Если бы у ‘Ведомостей’ было чувство и сознание ‘отечества’, они усилия употребили бы хоть что-нибудь дорогое и милое найти и показать в нем, — ну, вот ‘Святую Ночь’, на которую полюбовался же Чехов (рассказ его), или что-нибудь в прошлом, в прошлых царствованиях, в прошлых веках… Нашли бы, если бы любили (‘colo — люблю’). Находят же даже в Вавилоне, даже в раскопках, даже у скифов… Но в России нет ‘Святой Ночи’ для ‘Русских Ведомостей’. Для них в России, в своем отечестве, есть только ‘Темная ночь’, чего даже в Скифии сплошь не было. И это ничего другого не значит, ничего иного не показывает, как что бедные профессора, издающие ‘Русские Ведомости’, сидят в такой ‘ночи’ невежества, что даже уж глазки их не различают, какое смешное зрелище представляют ‘профессора без отечества’.
— Да. Мы чиновники министерства просвещения, но мы отечества не имеем. Потому что мы образованные.
Это только на ярмарке показывать.
По самому отсутствию желания что-нибудь найти, увидеть, вынюхать, — как вот добрая собака ‘нюхом чувствует’, что ‘хозяин в дом вернулся’, — в христианстве, в церкви, в отечестве своем, по всему этому явно, что ‘примитивы’ ‘Русских Ведомостей’ вовсе недовольны не состоянием отечества, не состоянием христианства или церкви, не дурными людьми теперь в них, а что им противно самое существо христианства, самое существо церкви, самое существо отечества…
Т.е. именно те колоссальные тысячелетние отложения любви и уважения (‘colo’ — отсюда ‘культура’), куда благородный человек слагал из души своей все лучшее, как птица-мать из груди выщипывает перышки и кладет их в гнездо, чтобы было мягче птенцам, будущим поколениям. Да, вот определение ‘культуры’, пожалуй, охватывающее все оттенки римского понятия: великое гнездо человечества, и главным образом — гнездо для детей, для будущего, для умягчения жизни человеческой и охранения ее от всего дикого, грубого и жестокого. Трудно было, вся жизнь страдальческая: и бедный ограниченный человек истощался и истощался в силах, чтобы ‘потом было лучше’. Чтобы было легче, чтобы было нежнее (colo — украшаю), чтобы было слаще (наряды, нарядный быт). Это ‘всемирное гнездо’ устлано пушинками в самых разнообразных направлениях, самого разнообразного состава, — практическими и духовными, физическими и идеальными, от ожерелья и танца до богослужения и молитвы. Но главные пласты всемирных отложений любви и уважения — конечно, именно духовные: они именуются — церковь, религия, сумма благоговении к прошлому, отечеству…
— А, ‘отечество’, т.е. государство, это ‘наше-то правительство’, — кричат социалист, граммофон и ‘Русские Ведомости’: что вы о нем скажете?
— Да очень простую вещь, что государство от полицейского офицера, стоящего на углу Литейного и Невского и говорящего извозчикам: ‘Заворачивай направо’, до казначея, выдающего жалованье даже ‘отрицающему его профессору’, и т.д., ‘до Коковцова’, который мне может быть несимпатичен, да он, вероятно, этим и не интересуется, а я беру его ‘в идее’, как ‘министра-председателя’, как ‘ректора правительственного университета’, — это государство, — говорю я, т.е. отечество in concreto, конечно же, есть сумма материальных благ, есть сумма физических необходимостей, без коих жизнь каждого была бы невозможна, ибо завтра же без него меня кто-нибудь бы зарезал и уж всенепременно ограбил… Конечно, ‘государство’ и ‘правительство’, от основания и до вершины, все сплошь, по замыслу, по идее, по намерению, по пафосу — идеально, оно есть вековая практическая разработка одной идеи — ‘добра’, с полным устранением и изгнанием идеи зла. И государи наши, еще от Михаила Феодоровича, да и раньше — еще от князей, от Владимира Мономаха и Ярослава Мудрого до ‘теперь’, думали ли о законах, думали ли об управлении, о том, ‘какого куда воеводу поставить’, воевали ли, заключали ли мир: о чем, скажите, кроме общего блага и улучшения всех вещей, они заботились и могли заботиться? Скажите по правде, неужели кто-нибудь из социалистов и граммофонов воображает хотя бы внутри души, будто чтобы Государь когда-нибудь задумывал: ‘А ну-ка я пошлю туда злого воеводу, взяточника и лихоимца‘, ‘а ну-ка я поведу войско, да пусть меня литовцы разобьют‘, ‘а ну-ка я народ поморю голодом‘, ‘а ну-ка я им подсыплю чумы‘… Даже медный социал-граммофон такого не споет в медной утробе своей… Следовательно, о чем же может быть речь? О несчастье, а не о присутствии зла, о том, что и государи многого не могут, а не о том, чтобы они чего-нибудь злого пожелали. И ‘правительство’ или ‘государство’ есть именно сплошь и повсюду одно добро, — и лишь на этой уверенности всех и зиждется любящее повиновение всех государству и готовность приносить ему жертвы и даже самую жизнь (война, войско)… О, поверьте, — в ‘отечестве’ содержится гораздо больше любящего электричества, чем во всех ваших ‘политических партиях’ и ‘социалистических подразделениях’, клюющих друг друга носами, оно молчит, и люди отечества — молчат, но когда придет час — они сделают. Просто — молча ‘умрут за отечество’, вот и все. Не социалистишкам, не журналистам и не гг. профессорам оспаривать величие и честь отечества. Итак — сплошное добро (по идее, по замыслу). И ‘зло’ приходит сюда не как собственная его идея, а как чуждая и враждебная ему идея, как болезнь, как рак, как нефрит входит в организм… Было гнездо, и пошел дождь: размочил, разорил. Ветер сорвал гнездо. Кукушка положила в гнездо чужие яйца (социализм)… Мало ли несчастий! Так несчастий, а не зла!!! И поезда крушатся: нельзя же из-за этого отрицать железные дороги и ‘негодовать на правительство, почему оно не снимает рельсы, так как на них бывают катастрофы’. Профессора скажут: ‘Мы не так глупы, чтобы велеть снимать рельсы’. В отношении железной дороги, где все уж слишком ясно, вы — действительно ‘не так глупы’, но в отношении более сложном, именно вот ‘отечества’, где и концов мотка не разберешь, вы… именно так ‘примитивны’, чтобы не сказать грубого слова. — ‘Мы за социализм’ и ‘непрерывно докладываем о всех съездах этой партии в нашей газете, как и о всякой с темпераментом речи выдающегося социалиста’: разве это не входит в дух и содержание ‘Русских Ведомостей’ да и все ее, этой газеты, радостные ‘встречи’ и грустные ‘разочарования’… Но что же такое ‘социализм’, как не ‘снимай вообще государственные рельсы’. Для рабочего это, может быть, не глупо: он видит в ‘государстве’ и ‘культуре’ лишь уголок, до него относящийся, — уголок жизни величиной с воробьиный нос. Но для профессоров, знающих ‘христианство’, ‘церковь’, ‘душу’, ‘Грецию’ и ‘Рим’, такое общекультурное ‘снимай рельсы’ — невообразимо глупо. Кроме оговорки (‘убежище’ от опасности ‘попасть в глупые’):
— Да, может быть, они не знают Рима, Греции, души, христианства, церкви? ‘Снимай рельсы’, и ‘социалисты’ не оттого, что глупы, а оттого, что не понимают ничего в человеческой культуре?
Вот это правда.
Тут и секрет.
Они все взяли ‘памятью’, все уроки выучили ‘на память’ и граммофонят на лекциях ‘об экономической борьбе пролетариев’ в Риме, ‘о классовой розни в средние века’, ‘о состоянии крестьянства перед началом реформации’ (частые рубрики лекций, вечные темы занятий профессоров и их диссертаций), но
1) они не понимают, что такое реформация, так как и понять этого нельзя, если сам не религиозен,
2) соборы готические принимают за ‘игру природы’, как-то появившуюся, потому-то и представить себе не могут таких идиотов, которые стали бы строить вообще дом молитвы, да еще с такими инкрустациями и узорами, как готика.
— Глупо!
— Вся история до граммофона и прихода социалистов была глупа. Вот что профессора думают и единственно могут думать о предмете своем, истории…
Или, вернее, предмет-то они признают: 1) как свои лекции, 2) как германскую ученую литературу о нем и проч. Но реальный предмет этого книжного предмета, самую жизнь, они считают, и вправе единственно считать:
— Глупою!
И просто потому, что они ‘с социальным оттенком’.
Да и еще основательнее по следующему: молитвы — не надо, христианство — призрак, религия — не действительность.
Т.е. не действительность — самая душа истории.
И тогда история, конечно, — пуф.
Так это и есть, — и мы сейчас почувствуем поворот к ‘Русским Ведомостям’. Считая, что самой души в истории нет, естественно, они, т.е. профессора с таким уровнем умственного развития, скучали преподавать ‘бесплодные’ (без зерна в себе) науки в университете, науки ‘о пустом месте’, науки ‘о человеческих предрассудках’, и, позевывая в аудиториях, позевывая перед студентами, — решились ‘отличаться перед читателями’, и напр. ‘бороться с Коковцовым’. Или вообще с представителями: 1) государства, 2) церкви, 3) христианства, 4) религии. ‘Опровергать предрассудки’… В сие море, нигде не кончающееся, и вплыли бедные ‘Русские Ведомости’, и все плывут, и все плывут… никогда не приплывают… нигде конца не видно…
Где же тут ‘конец увидеть’…
Просто это глупо (и именно профессору ‘бороться с предрассудками’)… Но ‘конец глупости увидеть’ может только мудрый.
Впервые опубликовано: Новое время. 1913. 11 и 12 сентября. No 13470, 13471.