ЕЛИСЕЕВ А. В.
В ПОДЗЕМНЫХ ПЕЩЕРАХ ИУДЕИ
(Окончание.)
VII.
VII.
VIII.
VIII.
IX.
IX.
X.
X.
XI.
XI.
——
А. Елисеев.
В подземных пещерах Иудеи, Елисеев Александр Васильевич, Год: 1891
Время на прочтение: 44 минут(ы)
Нам оставалось исследовать еще одну группу подземелий, идущую к востоку от костяной пещеры, как я назвал небольшую камеру, где отыскал драгоценные останки, и мы поспешили туда, рассчитывая еще на один или самое большое на полтора часа пребывания под землей, насколько нам позволял запас факелов и свечей… Прошло еще с полчаса, пока мы лазили по казавшимся бесконечными подземным камерам, галлереям и проходам, но ничего особенного, кроме жестокой усталости и изнеможения, мы не достигли ценою самых отчаянных усилий. Правда, я находил во многих уголках подземелий черепки глиняных изделий, кости человека и животных, обломки масляных лампочек (обыкновенного типа в виде башмачка с двумя отверстиями, находимых во всех подземельях и даже римских катакомбах), остатки кострища, угли, пепел и сильную окаменелую копоть на сводах некоторых камер, но все это мало интересовало меня после сделанной находки, хотя и служило несомненным подтверждением тому, что подземелья Кебирского лабиринта были часто посещаемы человеком пользовавшимся ими не только как некрополем, но и как обиталищем, мы позволили себе остановиться еще на двух пещерах, представлявших, по нашему мнению, типы лучшего жилого и погребального подземелий: первая из них, очевидно служившая долгое время обиталищем человеку, представляла род небольшой комнатки, стенки ее были сильно закопчены и украшены несколькими нишами, в которых мы нашли обломанные лампочки и черенки грубой глиняной посуды, на дне пещерки под слоем земли лежала масса углей и обуглившиеся кости, очевидно остатки трапезы троглодитов. Входное отверстие этой жилой пещеры было очень тщательно обделано, небольшая лесенка, высеченная в камне, вела в другую более обширную, но менее обработанную камеру, по всей вероятности, служившую складом для обитателей малой жилой пещеры.
Погребальная пещера носила также следы довольно тщательной внутренней отделки, ниши здесь всего было две, но в стенах за то были сделаны небольшие углубления, заменявшие гробнички loculi в могилах древнего еврейского периода, остатки нескольких костяков, валявшиеся в этой пещере, по всей вероятности, прежде были погребены в этих гробничках. Входное отверстие и все доступы к этой пещерке, как и предъидущей, были обделаны довольно порядочно и хорошо сохранились до настоящего времени. Вопрос о дневном освещении, совершенно не приложимый к погребальному гроту, относительно жилой пещерки не может быть решен совершенно отрицательно — боковая часть северной стороны ее не вся была из сплошной каменной массы: угол ее был завален или заложен камнями позднейшей кладки, это обстоятельство позволяете думать, что здесь было световое, а, быть может, и выходное отверстие, служившее сообщением подземным обитателям с наружною поверхностью земли. Все эти и подобные вопросы, чрезвычайно интересные с точки зрения доисторической антропологии и изучения эпохи троглодитов вообще, могут быть решены только солидными научными раскопками в бет-Джибринских подземельях, которых почему-то доселе не касались руки исследователей палестиноведов, изучивших чуть не каждый камешек на поверхности Святой Земли. Между тем, с вопросом о Палестинских троглодитах, как справедливо замечает профессор Олесницкий, связана ‘история происхождения человеческого рода’. Так как Палестина, говорит он, вместе с остальною частью передней Азии, была именно местопребыванием первых человеческих родов, то открытие здесь пещерных жилищ (в которых, по свидетельству даже древних писателей, например Диодора, Витрувия и др.) указывает именно те пункты, которые прежде всего были заселены человеком.
Далеко заползли мы в глубину Тель-Кебирских подземелий, но далеко еще не посетили их всех, свечи наши уже догорали, в запасе оставалось всего одна, надобно было торопиться, чтобы не остаться без света в абсолютной темноте, что было равносильно смерти для нас всех, смерти жестокой, мучительной и ужасной… Мы начали обратное движение, следуя по оставленной нами Ариадниной нити, уже не рассматривая, не наблюдая, а торопясь, как может спешить только человек, в глазах которого уже мерещится отвратительная смерть… Первое время мы шли бодро, следуя друг за другом, то выпрямляясь в широких переходах, то сгибаясь и пресмыкаясь в тех узких, похожих на водосточные трубы, ходах, которые соединяют часто довольно значительный пустоты Тель-Кебирского лабиринта… Но вот Юсуф, шедший впереди нас всех, вдруг остановился, невольно вслед за ним остановились мы, пятясь назад, так как сбились вчетвером в тесном и душном, как засыпанная могила, ходу…
— Валлах, клянусь Богом,— вдруг каким-то испуганным хриплым голосом заговорил наш проводник,—мы заблудились, веревка наша оборвалась, мы погибнем — иншаллах — так угодно Богу!
И словно в подтверждение слов Юсуфа свечи, бывшие у нас в руках, начали сплывать и тухнуть постепенно, как будто бы невидимое дуновение тушило их… Я не знаю, что было в эти ужасные мгновения с моими невольными товарищами по заключению, но я почувствовал хорошо, как пробежал мороз по моей спине, как подогнулись и задрожали колена, как я опустился бессильно вниз и упал на холодный камень в порыве самого ужасного отчаяния… Я не помню ни одного более трагического момента в своей богатой различными сильными впечатлениями скитальческой жизни, как эти несколько мгновений, которые прожил я в глубине бет-Джибринского подземелья… И как ни привык я не теряться в самые роковые минуты жизни, но я чувствовал, что теряю всякую власть над собой, как только потухли все наши свечи и мы очутились в непросветной настоящей кромешной тьме подземелья. Я чувствовал, что наступала минута смерти мучительной, сознательной и вместе с тем казалось, что это тяжелый кошмар, от которого стоить только проснуться… И я пробовал просыпаться, шире открывал глаза и еще глубже вглядывался в бесконечную тьму, но кошмар не проходил, страшный сон казался действительностью, призрак смерти казался ближе, я старался не думать ни о чем, но нечто тяжелое, как свинец, холодное, как лед, овладевало не только моим телом, но и умом… Я желал уже не отдалить, а приблизить к себе минуту смерти, чтобы не ощущать того ужаса, который казался тяжелее самой мучительной казни…
Прошло еще несколько мгновений, которых не забыть никогда… Наступил другой период моего душевного состояния, период галлюцинаций, менее мучительный, так как я уже менее сознавал весь ужас своего положения… В широко раскрытых глазах моих виднелась уже не беспросветная тьма, а какое-то кровавое море, на котором ходили какие-то зеленые и желтые круги… Круги эти вертелись и бежали, то увеличиваясь в размере и числе, то пропадая совершенно из глаз, вместе с кругами виднелись мне какие-то яркие пятна словно огни, зажженные во тьме, а вокруг них новые пятна и круги… Я видел потом голубое небо, сияние солнца, видел своего коня, окрестные горы, доброго Халиля и черноглазую его Джемму, мало того, мне казалось, что я даже слышал их голоса, говорившие где-то наверху или внизу, и наконец, что я сам беседовал с ними… Потом видел я, что по-прежнему сижу у костра в бет-Джибрине и мне так сладко дремлется, что не хочется вовсе просыпаться, привиделось мне, что я хожу опять по подземельям лабиринта и на каждом шагу встречаются мне дорогие останки троглодитов Палестины, и что мне не хочется выходить вовсе из этого очарованного царства могил… Мне неприятен этот резкий свет, который так ярко и нестерпимо режет мои глаза, меня раздражает гортанный крик — рух (пойдем), который слышится где-то впереди…
Я очнулся от своего полузабытья, из мира грёз и галлюцинаций для того, чтобы проснуться по-прежнему в удушающем тесном и сыром подземелье, где надо скорчиться, чтоб подвигаться вперед. Я увидал в действительности цельную ярко горевшую свечу в руках Юсуфа и услыхал наяву его уже не отчаянный, а ободряющий голос — таа,— тааль — иди…
Я почувствовал в себе вдруг прилив новых сил, встал с холодного камня и пошел вслед за скользящим светочем Юсуфа… Еще несколько мгновений, и мы входили в более просторную пещеру, где могли выпрямиться во весь рост и вздохнуть немного свободнее после той пытки, которую вытерпели в душной подземной галлерее, тесной и узкой… В этой камере мы нашли и конец оборвавшейся бичевки, которая чуть не погубила нас… Нельзя передать словами той радости, которая охватила не только меня, но и всех моих проводников, видя ее, я мог судить и о той степени ужаса, которую пережили они в минуты нашего ужасного заключения. Мои проводники прыгали, хохотали и бесновались в глубоком темном подземелье, освещенном лишь единственною оставшеюся в нашем распоряжении свечей. На этот раз уже не они, а я торопил их не предаваться еще безумной радости, пока мы так глубоко под землей.
Хотя положение наше было еще и не из блестящих, и мы не знали, что ожидает нас впереди, так как не могли судить и приблизительно о величине оставшегося нам пути, уже одно сознание, что мы идем по верному направлению, поддерживало и окрыляло наши надежды. По-прежнему, то выпрямившись, то сгибаясь, то ползком, мы пробирались но подземным галлереям и пещерам усталые, облитые потом, задыхающиеся от страшной духоты, с разбитыми коленами и окровавленными пальцами и локтями. Острые камни жестоко резали наши руки, когда приходилось в темноте натыкаться на них, но на это мы не обращали внимания и все скорее двигались вперед, чтобы поскорее выбраться… Все мы, не исключая и невозмутимого Халиля, робко поглядывали то на бичевку, то на свечу — наши единственные спасительницы в этом царстве мрака… И чем более сгорала наша последняя свеча, тем лихорадочнее бились наши сердца, и мы, безо всяких взаимных ободрений и понуканий, шли еще быстрее.
Прошло около получаса этого томительного ужасного шествия под землей, вспоминая теперь все перипетии этого четырехчасового подземного странствования, я удивляюсь тому, как мы могли вынести его в той страшной духоте и сырости, в которой не могли гореть ярко даже смоляные факелы и свечи. Чтобы получить некоторое представление о тех мучениях, которыми сопровождаются подземные экскурсии в пещерах подобных Кебирскому лабиринту, надо вообразить ощущения, которые испытывает человек вполне одетый в паровой ванне, к чему надо прибавить еще необходимость спешного движения, беспрестанные толчки о камни, удары головой, поранения рук, томительную неизвестность будущего, страх за настоящее и усталость, о которой трудно себе составить и понятие, двигаясь на свету по ровной не пересеченной местности. Каждый шаг в абсолютной темноте, еле освещаемый нашим слабым светочем, был куплен ценою мучения, а таких шагов мы сделали несколько тысяч, блуждая по глубочайшим подземельям бет-Джибрина.
Но всему бывает конец, и наши мучения окончились, когда оставался небольшой огарочек от быстро сплывшей свечи… После долгих нечеловеческих усилий мы дошли до выхода из лабиринта в большую подземную залу, и там, добравшись до массивного камня, придерживавшего начало нашей Ариадниной нити, словно по данному сигналу, упали в страшном изнеможении на сырую и скользкую поверхность каменного дна… Где-то на верху над нами в непроглядной тьме каменного свода послышались испуганные крики сов, писк нетопырей и легкий шелест их кожистых крыльев… То были первые звуки жизни после страшного безмолвия посещенных нами каменных могил…
— Слава Богу, машаллах и другие крики радости моих проводников огласили безмолвные стены огромной подземной залы, и в ответ им откуда-то сверху послышались приветствия двух мальчишек, оставленных нами с багажом и в течение нескольких часов терпеливо ожидавших нашего возвращения из подземной глубины… Юркие Арабчата, просидевшие или продремавшие все это время в абсолютной темноте, обрадовались слабому свету нашей единственной свечи не менее чем мы первым звукам человеческого голоса, раздавшимся на наше приветствие, и поспешили присоединиться к нам.
Когда произошло это соединение, я видел, как старый Халяль обнял одного мальчишку от радости, словно свиделся с ним после долгой разлуки, и эта простая сцена глубоко тронула меня. Я почувствовал себя неловко, мне было стыдно перед этими простыми людьми, которых я увлек за собой в еле доступную глубину подземелий, где все мы благодаря одной случайности могли остаться на веки… Но если я мог в эти минуты оправдывать свое собственное увлечение, то чем бы виноваты были Джемма, у которой каприз проезжего франка мог отнять любимого отца, старуха мать Османа и черноглазая невеста Юсуфа…
В нашем багаже кроме съестных припасов нашлась еще одна свеча, и мы тотчас же воспользовались ею… Хотя пребывание в подземелье было и не особенно приятно и отсюда до выхода на открытый воздух оставалось не более десяти минуть хода, тем не менее все мы почему-то предпочли остаться на четверть часа в большой подземной зале, которая нам казалась роскошью после отвратительных подземных галлерей… Потребность в отдыхе была настолько велика, что мы не могли, казалось, теперь сделать и нескольких шагов далее, тем более что сознавали себя в полной безопасности и что призрак смерти более не стоит пред нами… При свете двух тускло горевших свечей мы решили и закусить из своего дорожного запаса, и оба Арабченка быстро принялись за приготовление нашего более чем скромного обеда…
Кейфуя и подкрепляя свои силы, мы разговорились несколько и о приключении, которое чуть не погубило нас, здравый анализ происшедшего скоро разъяснил нам все детали нашего злоключения. Бичевка лопнула в одной из тесных подземных галлерей, быть может, потому что была сильно натянута или перетерлась об острый камень, упругость оторвавшегося конца унесла его в боковой проход, что сбило нас с настоящего направления. Струя воздуха, более энергично движущаяся в подземных трубах, быть может вследствие незаметных отдушин, быстро обтаяла наши свечи, а потом и совершенно загасила их при одном крутом закруглении прохода. Мы очутились таким образом без путеводной нити и вместе с тем в абсолютной тьме. Юсуф, потерявшийся менее нас всех, тотчас понял ошибку и, зажегши новую последнюю свечу, пошел во все боковые проходы искать продолжения веревки, и после некоторых поисков нашел ее и вернулся уже с торжествующим видом. Минут десять, протекших во время его экскурсии, было временем ужасным для нас, оставшихся без света и путеводителя, и потому мы пережили мгновения, которых не забыть никогда. Разумеется, когда Юсуф нашел убежавший конец, мы были спасены, но если бы бравый проводник наш потерялся, то едва ли мы остальные, совершенно незнакомые даже с приблизительным планом подземелий лабиринта, съумели бы выбраться из него…
Пока мои спутники кейфовали и поедали с жадностью наш дорожный запас, я окидывал последним взором любопытную подземную залу, на дне которой при тусклом свете двух мерцающих свечей отдыхала небольшая кучка людей… Они пришли сюда для любопытства, думалось мне, для того, чтобы нарушить вечное безмолвие этой огромной и сложной могилы. Древнее жилище пещерных обитателей Палестины — одних из древнейших насельников земли — долго было огромным некрополем для людей, не привыкших жить в пещерах. В промежуток между тою и другою эпохой в жизни этих подземелий и лабиринт Магара-Тель-Кебира, как и все другие пещеры Иудеи, служил не только для прикрытия десятков тысяч Израильтян, спасавшихся сюда под кров земли в годины неприятельских нашествий, но также и вместилищем храмов и жертвенников в честь Молоха и Астарты… Хотя и не сохранилось в пещерах лабиринта никаких следов этого отвратительного культа, но едва ли можно допустить, чтоб одни из самых обширных и удобных подземных зал Палестины остались свободными от гнусных мистерий Сидонской девственницы или Адониса. Исключая подземелий Арак-эль-Холь, наиболее приспособленных к отправлению культа Астарты, мы не знаем во всей пещерной области Иудеи подземелий более удобных для этой цели, чем большие залы Кебирского лабиринта… Раз подобное допущение было сделано, все остальное дополнило уже воображение…
Мне представились живо те картины, которых безмолвною свидетельницей была во времена славной Финикии эта огромная подземная зала… В глубине ее стоял, быть может, золотой или смарагдовый столб Ваала или Ашеры, кругом его таинственными триадами были установлены ряды идолов почитаемых Финикией. Многочисленные светильники, помещенные в больших и малых нишах рядами, освещали мрачные лики Ваала, Астарты и Ашеры, играя на их позолоте и драгоценных камнях, быть может, вместо золотого столба Ваала стоял тут идол Молоха, и все огромное подземелье представляло таинственную скинию страшного бога огня, величайшая святыня Финикии — золотой ящик бога Молоха — мог быть центром этого подземного храма, в этом ящике хранились останки и пепел его жертв, то есть сожженных детей и рабов. Страшный бог, услаждавшийся жертвой жизни и ее лучших даров, бог разрушающих сил, бог войны и смерти, Молох в мрачном подземелье мог найти себе еще лучшее убежище, чем на поверхности земли, освещаемой лучами благодетельного светила — Ваала (Едва ли можно согласиться с этою догадкой автора, так как трудно допустить, чтобы можно было раскалить до красна идола в таком подземелье, где теперь с трудом горят даже свечи. — Ред.). Здесь в глубине подземных пещер приносились в его раскаленные объятия на жертву ‘первенцы — первые плоды рождающей силы, первый едва начинающий распускаться росток жизни’… Вокруг этих мрачных идолов, возжигая и поддерживая огни, воскуряя фимиам, толпились многочисленные кедеши — жрецы и жрицы божества. ‘Бог разрушения и враг жизни, подобно индийскому Шиве, умилостивлялся самоистязаниями и требовал уничтожения тех сил, которые служили для продолжения существования человеческого рода’… Кедеши Молоха поэтому были кастратами-галлами, как их называли в древности. Пред идолом страшного бога, пожиравшего человеческие жертвы, приносилась в жертву сила мужчин точно так же, как в честь Астарты финикийские девушки приносили свою невинность… Кроме огненных очищений и прохождений через огонь в честь Молоха совершались еще более гнусные самоистязания. ‘Греческие писатели,— говорит Хрисанф,— передают сцены дикого фанатического исступления, сопровождавшего праздники Галлов и особенно операцию посвящения себя Молоху, совершавшуюся посредством острого камня или раковины. Среди раздирающих звуков дикой музыки и пения Галлы резали себе руки и бичевали себя. Среди такой же дикой оргии юноша, которому приходила очередь стать Галлом, срывал с себя одежды и, неистово крича, схватывал нож и резал себе тело. Вслед затем он бежал из храма по улицам города, показывая окровавленное тело’…
Многие и другие отвратительные сцены представились мне в той удручающей обстановке, в которой мы проводили последние минуты под землей… Темнота удивительно способствуете зарождению образов и идей, рассказы древних авторов и легенды, принесенные из глубины веков, представлялись как бы виденными и пережитыми, их образы воплощались, картины, рисуемые воображением, готовы были предстать наяву…
— Довольно, пойдем отсюда, из этого царства джинов, на Божий свет, где еще вероятно блещет солнце и не померкло голубое небо,— сказал вдруг приподнимаясь Халиль…
Эти простые, но звучавшие настойчивостью слова вывели меня из мира древних сказаний и легенд, я встал и двинулся вслед за моими проводниками… Одна свеча давно уже погасла, другая тоже догорала и своим трепещущим блеском, еле озаряя мрачные стены подземелья и скользкие ступени гигантской каменной лестницы, по которой мы поднимались… Мы выходили из глубины подземелий, как из таинственной глубины могилы, и все в белых, хотя и загрязненных одеяниях представлялись при слабом свете нашей догорающей свечи какими-то привидениями или бледными тенями, скользившими беззвучно по скользким ступеням лестницы троглодитов.
Мы покидали действительно царство джинов или злых духов, как справедливо называют Арабы эти погруженный в вечный мрак и безмолвие пещеры. Храмы Молоха и Астарты, вместилища гнусных мистерий, позднее некрополи целых тысяч мертвецов, подземные камеры лабиринта вполне подходят к этой роли. Местные Арабы сложили массу легенд про эти пещеры, но все они так или иначе говорят об этих духах мрака, злобы и печали. Одни из туземцев, посетивших эти подземелья, говорят об искрящихся глазах джинов, другие о веянии их крыл, третьи видали их гнусные бесформенные образы, четвертые испытали на самих себе их проказы, чары и навождения. Халиль рассказывал, что джины не раз похищали в свои тайники нечестивых людей, Юсуф прибавлял, что он сам не раз слышал стоны и крики людей, завлеченных сюда джинами, а мой Осман приписал злым духам даже разрыв нашей путеводной нити и то дуновение, которое потушило сразу наши свечи.
Итак, поскорее из этого города мертвых, на чистый воздух и простор, где сияет солнце, где живет полною жизнью земля, куда со времен троглодитов из душных и мрачных пещер ушел едва немного оцивилизованный человек.
Через несколько минут мы купались в море солнечного сияния и волн свежего вечернего воздуха, уже начавшего приноситься с прибрежья. Слишком долго мы пробыли под землей, чтобы не ценить дневного света и широкого простора и не упиваться воздухом, который просто охмелял нас после душной спертой атмосферы подземелья. Нас встретила с какою-то родственною радостью кучка Арабов, провожавших нас до подземелья п чрезвычайно беспокоившаяся о нашем слишком продолжительною там пребывании. Не было недостатка и в предположениях о нашей погибели, и черноглазая Джемма, давно ожидавшая нас у входа в лабиринт, уже проливала слезы о гибели своего старого отца. Несколько смельчаков из молодых Арабов пробовали проникнуть вслед за нами в подземные галлереи, но недостаток свечей не позволил им делать более продолжительной экскурсии и довести свои поиски до конца. Старый семидесятилетний Араб Абдалла, живший недалеко от лабиринта, тоже поздравлял нас с возвращением, говоря, что не видал еще, чтобы кто-нибудь из туземцев или приезжих Франков оставался так долго под землей.
Так как солнце было уже близко к закату, а сумерки на Востоке бывают так коротки, что ночь приходит почти сразу вскоре после захождения солнца, то мы и поспешили обратно в бет-Джибрин слишком усталые, чтобы делать еще какие-нибудь новые экскурсии. Быстрою козой помчалась впереди нас черноглазая Джемма, как хозяйка, она торопилась домой, чтобы приготовить для нас ужин, старый Халиль видимо любовался своею дочерью, да ею нельзя было и не залюбоваться! Забитая нуждой и тяжелым трудом, арабская женщина старится очень скоро и еще в сравнительно молодые годы уже кажется безобразною старухой, пора расцвета для Арабки наступает рано и продолжается недолго, но за то некоторые молодые девушки представляют настоящие ‘цветы знойного Востока’, как их называют поэты. Изо всех женщин Востока Арабка более других носит в себе жизни и огня, она соткана из того же материала, как и ее повелитель муж или отец, красивые тонкие черты семитического типа, стройность стана, изящество движений и яркий искрящийся огонь в глазах — все это черты общие и для Араба, и для Арабки, но лишь у этой последней семитический тип достигает нередко идеальной красоты. Один восточный поэт сказал, что из глаз Арабки смотрится знойная пустыня и что любовь молодой Аравитянки может зажечь даже сердце умирающего старика, сам великий пророк не мог устоять пред чарами прекрасной дочери пустыни, и ради черноокой Зюлемы забыл о горе, которое истерзало его вещее сердце. Красавица знойной Аравии является всего чаще героиней многих восточных сказаний и легенд, про нее слагали песни даже певцы далекой Персии и Турана.
Джемма — дочь старого Халиля, хотя самое имя ее и носило название звезды, не была идеальною красавицей, но в ней все-таки воплотились все требования, предъявляемый для арабской красоты. Не обратив на нее особого внимания вечером, я только теперь рассмотрел дочь Халиля и поверил словам Османа, всю дорогу мне твердившего об ее красоте. Сам шейх Бирсебы (южный предел Палестины) не раз засылал сватов к дочери Халиля, но она — любимица отца и сама его страстно любившая — отказывала всем исканиям и оставалась в хижине своего старика, чтоб оберегать его на закате дней, хотя и очень невелики были достатки старого Халиля. Эта дочерняя привязанность еще более возвышала в моих глазах Джемму, и я соглашался вполне со словами Османа, говорившего не раз, что дочь Халиля достойна носить свое поэтическое имя ‘звезды’.
Под вечер, когда мы уселись снова перед хижиной Халиля, перед костром, чтобы скоротать время до сна за кальяном и дружескою беседой, десятка два Арабов молодых и старых собрались вокруг нашего огня… Чтобы чем-нибудь угостить своих гостей, я решился потратить почти весь свой запас чаю и табаку и попросил Османа приготовить чаю всей собравшейся компании. Надо было видеть радость и удовольствие мало еще избалованных посещениями туристов обитателей бет-Джибрина, когда почетный гость, каким они меня считали, не обошел угощеньем ни безбородого юноши, ни седовласого старика. Очень понравились моим гостям и русские папиросы и в особенности русский чай… С большими предосторожностями взяли почтенные Арабы из моих рук папиросы, которых они никогда не видали, и долго не знали, что делать, пока я подал им примера… Привыкшие смаковать душистый дым кальяна, Арабы отнеслись так же и к папиросам и раскуривали их так долго, что видно было, как они тянули наслаждение… С такою же осторожностью вначале отнеслись мои гости и к незнакомому для них напитку — чаю… Первый глоток сильно подслащенного по вкусу восточного человека чаю привел большинство угощавшихся в восторг, который они и не замедлили выразить довольно громко и многосложно. Церемония питья крошечной чашки чая затянулась еще дольше, чем курение папирос, и я успел, к великому изумлению своих гостей, выпить четыре-пять чашек национального напитка, пока мои Арабы вытянули всего по одной. Не зная вовсе напитка и его названия, многие из присутствовавших называли его кофе, и в особенности мне понравилось замечание одного старика, пояснявшего молодежи, что этот буроватый напиток есть не что иное, как кафе’москоу — то есть русский кофе…
Скромным угощением, предложенным моим гостям, я достиг двоякой цели, во-первых, расположил к себе окружающих и сделал их более откровенными со мной, а также получил возможность видеть фантазию или особого рода пляску, которая всегда так занимала меня. Старики, подсев в более тесный кружок, начали долгие беседы с Османом, который передавал мне подробно их содержание. Много вообще я выносил во время своих странствований по Востоку из этих вечерних и ночных бесед у костра, и, признаюсь, питал особую слабость слушать россказни и легенды, всегда живописующие, нередко полные жизни и поэтической красоты. На этот раз мне пришлось услышать немало местных преданий и легенд, относящихся до столь интересовавшего меня бет-Джибрина и его таинственных подземелий… Я не буду, разумеется, передавать содержание этих сказаний, так как это завело бы меня далеко, но я не могу удержаться от того, чтобы не рассказать одну легенду, относящуюся до самой интересной эпохи в жизни бет-Джибрина — эпохи его пещерных обитателей — троглодитов.
— Давным-давно то было,— говорил старый и дряхлый Абдалла,— еще не сходил великий пророк (да будет благословенно имя его!) на землю и не спадал еще с неба ниспосланный Аллахом (да будет трижды благословенно имя его!) Коран, люди были еще дики и жестоки, жили как звери в пещерах, ели сырое мясо нечистых животных, не умели воздевать рук к небу и призывать святое имя Аллаха… И пришел к этим темным людям мудрый старец Абу Ниран (В переводе ‘отец огня’), откуда и зачем пришел он в мрачные пещеры бет-Джибрина, того никто не знал и не знавал никогда. Люди пещер хотели убить его не раз, но оружие не брало его и камни отскакивали от головы его… Кроток и незлобив был старец, он думал лишь о том, чтобы приносить пользу и добро людям, а не мстить им за причиненное зло… И поклонились тогда мудрому старцу дикие люди пещер и просили его стать их господином и царем… Согласился старец и сделался царем великого подземного царства надо всеми людьми, обитавшими под землей. Великое богатство, добытое в груди скал и в глубине темных пещер, сделало славным имя Абу Нирана, а изо всех соседних владык ни у кого не было столько силы и золота, как у царя бет-Джибринских пещер… Недолго прожил среди пещерного народа Абу Ниран, но многое он сделал для этих темных дотоле не просвещенных людей… Он дал им огонь, научил готовить пищу, обрабатывать землю, он вывел их из глубины темных пещер и поселил под покровом голубого неба. Абу Ниран указал своему народу на небо, солнце и звезды и приказал молиться им, как проявлениям света и величия Аллаха… И сделав людей, принявших его, настоящими людьми, мудрый старец Абу Ниран удалился куда-то, и никто из его народа не узнал, кто такой был его благодетель, откуда он пришел, и где его благословенная могила… Не знаем того и мы, но старые люди нашей земли говорят, что во образе Абу Нирана был ангел, посланный Аллахом для просвещения людей, ниспосланный с неба и ушедший через пещеры в глубь земли…
Замолк старый Абдалла и затянул трубку душистого кальяна… Легенда об Абу Ниране понравилась мне более всех сказаний, слышанных в бет-Джибрине, потому что в ней я видел отголосок многих древних преданий, столь ценных в такой любопытной области, как бывшая страна троглодитов… В легенде об Абу Ниране виден отчасти миф Прометея, этого благодетеля человеческого рода, подобно этому последнему, мудрый старец дает людям огонь, он изводит троглодитов из пещер, научает их земледелию, дает религию и законы, и превращаете их, жестоких и темных дикарей, в настоящих людей, как говорит предание. Самое имя этого благодетеля Абу Ниран — то есть отец огня, указывает на его символическое древнее значение.
Еще не успел окончить своего рассказа Абдалла, как фантазыя началась… Молодежь встала в круг, взялась за руки и начала быстро двигаться в одну сторону, выбивая такт ногами и сопровождая свое движение какими-то понуждающими гортанными криками… Несколько молодых людей из деревни присоединились к пляшущим, и круг фантазыи стал полнее и многолюднее… Не сложны мотивы арабских песен, разнообразных по содержанию, живописных по цветистости речи, но монотонных по напеву, но еще проще и несложнее та пляска, которую можно увидеть на всякой деревенской фантазыи. Народ крайне поэтический, с врожденным чувством ритма и природного грацией и пластичностью движений, Арабы не съумели выработать ни одного характерного национального танца, не считая, разумеется, тех зазорных и непристойных танцев, которыми отличаются, например, знаменитые альмеи — танцовщицы Египта. В то время, как в Европе танцы составляют живое гимнастическое упражнение тела, соединенное с пластикой движений, на Востоке танцовать — значить ломаться, кривляться, принимать позы, возбуждающие чувственный желания… Пророк, проклявший музыку, разумеется, не мог поощрять и пляски, так что из многих телодвижений, составляющих пляску, на Востоке удержалось повсеместно, главным образом, круговое, которое вошло даже в религиозный танец-сикр, отправляемый пляшущими дервишами. Любителю пластических движений, разумеется, пляска Арабов вокруг костра в бет-Джибрине не могла бы понравиться, но я смотрел на нее с удовольствием, как на проявление шумной радости, свидетельствовавшей о расположении к виновнику этого случайного торжества.
Скоро откуда-то среди круга танцующих послышались звуки музыки и в такт ее быстрее, порывистее закружилась молодежь. Страстная натура Араба, сказывающаяся во всем, быстрая ее экспансивность нередко даже удивляет Европейца, незнакомого еще с горячею сангвиническою натурой этого типического семита. При первых звуках музыки молодежь разошлась, откинуто было последнее стеснение перед чужестранцем, и фантазыя настоящая, не сдерживаемая условными приличиями, вошла в свои полные права. Гулко свистели голосистые свирели ‘най’ и ‘сумарах’, монотонно подпевала ей струна однострунной скрипки-ребаба и совсем не в такт пристукивал грузный тебль-белэди, род медного барабана, похожий более на котел, чем на музыкальный инструмент. Но если наши уши не совсем восхищались этою музыкой, то на Арабов, как танцующих, так и сидевших у костра, она производила настоящее чарующее впечатление.
Потускневшие глаза стариков разгорелись и заблистали, видно вспомнилось старым, как и сами они во дни юности кружились у костров, под звуки нехитрой музыки, под взорами своих дедов и отцов, в тайной надежде, что на их фантазию смотрят откуда-нибудь мечущие искры глазки чернооких девиц… На бешеную пляску или, скорее сказать, верчение, происходившее перед домом Халиля, смотрела не одна пара блестящих глазок, около Джеммы, сидевшей несколько поодаль, собралось с пяток ее веселых подруг, их звонкие голоса служили ободрением для пляшущей молодежи, а улыбка дочери Халиля, которую она награждала самых усердных танцоров, была лучшею наградой для многочисленных ее обожателей. Хитрый Франк, который, по-видимому, сидел безучастным зрителем шумной фантазыи, а на самом деле видел больше, чем предполагали, заметил, между прочим, что взоры деревенских красавиц, любопытных как газели, обращались чаще в сторону неподвижного гяура, чем кружащихся правоверных…
До самой полночи продолжалась наша фантазые у костра, который поддерживали усердно не только хозяева, но и гости: танцующие давно умаялись и расселись, скрестив ноги, почтенные старцы дремали за своими кальянами, замолкли звонкие голоса подруг Джеммы, но всем как-то не хотелось расходиться по домам, всех так и тянуло посидеть подольше у весело горевшего костра, посмотреть подольше на любопытного гуяра, покурить кальяна, подышать свежим воздухом ночи, а быть может, также и взглянуть украдкой на черноокую Джемму…
Темная палестинская ночь опустилась уже давно над засыпающею в легких туманах землей, темно-синим куполом, усеянным звездами, опрокинулось на нее небо. Из-за темных гряд гор, возвышавшихся на южном горизонте, выплывала золотая луна, неумолчным концертом встречали ее многочисленные хоры кузнечиков и цикад. На ближайших холмах, приветствуя светило ночи, застонали вдруг шакалы, словно в ответ им закричали шаки (ослы), и другие необъяснимые звуки послышались в горах… Восходившая луна словно оживляла безмолвную ночь, вызывая к жизни то, что таилось во тьме… На нескольких холмах, окружавших бет-Джибрин, вспыхнули новые костры, где-то вдали слышались длинные, как хлопанье бича, выстрелы кремневых ружей… На ближайшую плоскую крышу, весь в белом, вылез старый Араб и, завидев восходящее светило ночи, упал перед ним на колени и, затыкая пальцами попеременно то уши, то глаза, начал свой полуночный намаз… Аллах акбар, аллах архомту — бог велик, помилуй меня боже, слышалось постоянно в молитве старика, словно не замечавшего, что не далеко от него, внизу, еще не окончилась веселая фантазыя.
Среди временного затишья, царствовавшего в нашем, дотоле шумном кругу, слышалось лишь булькание пузырьков воды в глиняных кувшинах наргиля, да вздохи стариков, дремавших сладко у пригревавшего их огонька… Но вдруг среди торжественной тишины ночи, словно в ответ звукам жизни, Пробужденным появлением месяца, у одного Араба громко зазвучал ребаб, и в ответ ему засвистела голосистая свирель… Все встрепенулись и ожили, даже дряхлые старцы открыли свое глаза… Неведомый дотоле певец, под аккомпанемент ребабу и ‘наи’ (свирели), вдруг запел какую-то ободряющую песню, и звуки этой песни привели всех, даже дотоле дремавших, в прежнее восторженное состояние. О чем пел певец, не знаю, но звуки его песни, долго раздававшиеся в ночной тиши, действовали благотворно даже на душу ничего не понимавшего гяура….
Окончилась длинная песня, замолчали на время и ребаб и ‘ная’, но вызванное ими оживление уже не пропадало до конца фантазыи.
Вслед за неведомым певцом запел и наш знакомец Юсуф, его песенка была не велика, но очень понятна, хотя к говорила больше сердцу неведомой девушки, чем старцам, к которым она была обращена…
‘Приди моя ненаглядная, быстроногая моя газель, приди ко мне темною ночью на тихо журчащий ручеек… Твои глазки, ясные, как звездочки, темную ночку превратят в ясный день, я буду глядеться в них, буду слушать твои сладкие речи, буду вкушать блаженство… Я раб твоего взора, прах под твоею ногой… Без тебя нет для меня жизни, она тает, как свеча, бежит, как вода быстрого ручья… Гибкие ветви маслины склонились над водой, обильно с них стекают капли утренней росы, так льются слезы из очей моих, когда я не вижу отрады моей жизни, счастья грустных дней моих… Как иссыхает роза, не напояемая небесною влагой, как замолкает песнь соловья, умирающего без своей подруги, так сохнет грудь моя, жаждущая ласки, так замирает и моя песнь, когда взор твой не встречается с моими очами…’
Замолкнул Юсуф и медленно опустился на землю, от взора моего не укрылось то движение, которое произвела Джемма, когда окончил свою песню юный певец. Дочь Халиля, доселе сидевшая с открытым лицом, набросила вдруг конец своего головного убора и закрыла им блиставшие, как искры, глаза… Для нее пелась песня, подумал я, они объяснялись, она поняла Юсуфа, быть может, она и придет к нему темною ночью под тень маслины, на журчащий звонко ручеек…
После песни Юсуфа наши гости скоро разошлись, старый Халиль уснул так крепко, что не проводил даже гостей, видно сильно намучился за день, бегая за молодыми, наш добрый старик… Я пошел спать эту ночь в хижину Халиля, где заботливою рукой Джеммы была приготовлена для Араба роскошная, но для Европейца убогая постель… Усталость скоро взяла свое, и я уснул сразу, как только лег на импровизированную постель, не боясь даже гнева Аккаронского бога комаров, который в эту ночь был гораздо милосерднее, чем накануне… Уже засыпая, я заметил, что мимо меня, как тень, проскользнула Джемма… Уж не на свидание ли с Юсуфом, или другим смуглолицым молодцом, подумалось мне невольно… Ночь такая дивная, нежная, действующая обаятельно не только на одну молодую южную кровь… Звезды смотрят так ласково с глубины неба, словно приглашая полюбоваться на них… Роща маслин так нежно шелестит своею матово-зеленою листвой, а невидимые хоры цикад готовы, кажется, заглушить своими песнями самые жгучие лобзания…
Долго мы прогуляли накануне, а потому немного и проспали на утро, хотя собирались еще с восходом солнца двинуться для обозрения остальных любопытных групп из многочисленных подземелий бет-Джибрина… Когда я проснулся, Халиль сидел на своем обычном месте, покуривая свой кальян, а Джемма хлопотала по хозяйству, как всегда бойкая и живая, хотя и ей не много пришлось заснуть в эту ночь… Мне показалось только, что ее смуглое личико несколько бледнее обыкновенного, и большие черные глаза не блестят так ослепительно, как накануне… Песни Юсуфа видно задели ее за живое, сердце девушки отозвалось, но что произошло в эту ночь с Джеммой, то осталось тайной для меня, а тем более для Халиля…
Было уже довольно жарко, когда мы выступали в поход, снова обремененные свечами, провизией и другим багажем.
Прежде всего Халиль повел нас по подземелью Арако де-Сук, что в переводе обозначает ‘пещеры Рынка’. Подземелье это тоже должно быть отнесено к типу пещер, выдолбленных в толще известковых холмов, но по устройству своему отличается не только ото всех других подземелий бет-Джибрина, но и всех других сложных пещер, известных по всей обширной области троглодитов. Настоящий вход в это оригинальное подземелье, но всей вероятности, находился, как и в пещерах Арак-эль-Мои и Арак-эль-Тмел, сбоку холмов, послуживших для его образования. Теперь он, так же как и входные отверстия многих подземелий бет-Джибрина, засыпан искусственно, или обвалами от землетрясений, так что для сообщения с Арак де-Сук служит небольшая трещина в верхней части куполовидного холма, содержащего главную камеру подземелья.
В эту довольно узкую трещину нельзя войти даже так как мы входили в каменную щель Магара-Тель-Кебирского лабиринта, а надо спуститься при помощи лестницы глубоко вниз для того, чтобы достигнуть дна подземелья. Лестницы у нас с собою не было, но толстую веревку мы захватили, и теперь пришлось при помощи гимнастических приемов пользоваться ею для спуска и подъема из глубины подземелья… Старый Халиль очень ловко прикрепил эту веревку петлей к какому-то выступу камня, утвердил ее еще более несколькими каменьями и таким образом обеспечил нам более или менее удобный спуск и подъем, хотя сам по старости лет и отказался сопутствовать нам при этом воздушном путешествия. Пришлось спускаться нам вдвоем с Османом, два арабские мальчика, все время не отстававшие от нас, тоже попросили позволения спускаться вслед за нами. Спуститься вниз с двух или трехсаженной высоты по достаточно толстой веревке, разумеется, не представляло затруднения, и мы вчетвером скоро были на дне одного из интереснейших подземелий мира…
Перед нами были уже не куполовидные подземные залы, или пещеры неопределенной формы, отличающей естественные пустоты, а целая подземная улица, иссеченная рукой еще более искусною, чем та, которая строила в камне подземелья эль-Мои и эль-Тмел.
Улица эта представляла подземную галлерею, сажени полторы в ширину, около трех сажен в вышину и до двадцати сажен в длину. Эта главная улица, имеющая направление с востока на запад, пересекается под прямыми углами двумя такими же улицами, тянущимися с севера на юг, эти поперечные улицы почти такой же величины, как и главная, вместе с этою последнею представляют подземную галлерею крестообразной формы, оканчивающуюся с восточной стороны небольшою, ныне обвалившеюся, систерной. Возле этой систерны, мы предполагаема было главное входное отверстие, соединявшее этот подземный рынок с поверхностью земли. Небольшая выемка, или желобок, проведенный на дне всего подземелья и имеющий выход в систерну, указываете на заботу пещерных строителей относительно санитарных условий своего подземного обиталища. Желобок этот мог служить и для стока грязной воды, попадающей сюда сверху, во время таяния снегов и дождей, и для наполнения помянутой систерны дождевою водой, с которою из этих целей служил он, в настоящее время сказать трудно, хотя вероятнее желобок этот был скорее выводным, чем приводным протоком, систерны наполняются обыкновенно сверху, тогда как по низу могла течь только грязная вода. При таком допущении надо предположить, что кроме систерны, в пещерах Арак де-Сук была целая сеть невидных теперь выводных каналов и даже небольшая систерна — приемник для стекающих загрязненных вод.
Стены этого оригинального подземелья вырублены совершенно правильно и по прямым линиям, тогда как огромное большинство всех других бет-Джебринских пещер имеет криволинейные формы. В этом отношении подземелье эс-Сук походит скорее на древние еврейские гробницы, например, в Иерусалимском некрополе, чем на другие сооружения рук троглодитов. Мы склонны даже думать, что эти подземелья вообще принадлежат гораздо более к позднейшему периоду пещерных построек, чем самые изящно высеченные и украшенные орнаментами куполовидные залы. Никаких украшений в виде орнаментировки стены эс-Сукской подземной галлереи не носят, но зато на них своего высшего развития достигает устройство многочисленных ниш.
Число этих ниш во всей галлерее превосходит тысячу, но как форма их, так и распределение не совсем одинаковы, концы шестиконечного креста, который представляет в общем это интересное подземелье, наиболее богаты нишами, на главной улице мы заметили небольшие ниши даже на потолке, ниши эти в форме ямок, расположенные то симметрически, то рядами, разумеется, не играли другой роли кроме украшения в общем довольно однообразных каменных стен, монотонных по прямолинейности форм. Ниши более значительные по величине и не служившие только украшениями идут гораздо ниже и также расположены группами и рядами, в этих помещениях могли быть поставлены не только различные вещи, но и светильники, легкая копоть, замеченная нами в некоторых нишах, может служить тому подтверждением. Еще ниже вдоль обеих стен улиц идут высеченные в толще скалы каменные выступы или лавки, на которых легко может поместиться в любом месте целая группа людей, выступы эти некоторыми исследователями рассматриваются, как помосты лавок, подобные тем, которые и поныне можно видеть на всех восточных базарах.
Таково в общих чертах устройство этого оригинального весьма тщательно вырубленного подземелья. Какому назначению могло удовлетворять оно, сказать положительно трудно, но большинство исследователей, основываясь отчасти на местных преданиях и на самом имени этого подземелья, предполагают, что Арак-эс-Сук был рынком или базаром для жителей подземного города, каким по справедливости можно назвать всю совокупность пещерных обиталищ бет-Джебрина. По словам профессора Олесницкого, подземная галлерея Арак-эс-Сук представляете древний рынок для продажи хлеба, который доставлялся сюда с Филистимской долины, и здесь, на средоточном пункте караванных сношений между Дамаском, Самарией, Иерусалимом и Хевроном с одной стороны, Газою и Египтом с другой, продавался…’ Хотя в подтверждение подобного предположения можно привести факт существования на развалинах Елевтерополиса нескольких подземных хлебных магазинов даже римского периода, тем не менее мы не решаемся приписывать подземельям эс-Сук значение исключительно хлебного рынка. Как ни велика на первый взгляд сеть всех подземных галлерей эс-Сука и как ни вместительны они по кубическому объему, все-таки самое поверхностное изучение характера самой постройки исключает вышеприведенное предположение. На улицах подземного базара прежде всего нет таких глубоких ниш, которые могли бы служить для помещения такого объемистого товара, как зерно или овощи, площадь помостов, хотя и довольно значительна сама по себе, но для продажи зерна она совершенно ничтожна… Ряды ниш, идущих в виде полок исполинского шкапа, помещающиеся часто на довольно значительной высоте от дна пещеры, по этой одной причине едва ли могли быть применены для хранения товаров. Засыпаться сверху зерном и таким образом служить только хлебными житницами пещеры эс-Сука, разумеется, могли очень легко, но тогда какой же смысл имели бы эти сотни ниш различной формы л величины.
Оставляя открытым совершенно вопрос о назначении подземелий Арак-эс-Сук, мы позволим себе еще остановиться несколько на том общем впечатлении, которое произвели на нас эти подземные галлереи. Нечего и говорить, что оно было громадно, даже после всего того, что мы видели в других подземельях бет-Джибрина. Здесь еще скорее, чем в других подземных сооружениях, хочется верить легенде, описывающей строителей пещер, как людей необыкновенной силы и исполинского роста… Вся работа представляется именно постройкой гигантов, прорубавших целые улицы под землей, вместе с тем удивляешься невольно и той тщательности, с которою обделаны, как стены галлерей, так и особенно ниши их украшающие. Признаюсь, мне не раз приходило в голову, что бесчисленные ниши или полки исполинского каменного шкапа подземелий эс-Сука представляют своего рода гробнички — locula, а вся подземная галерея — огромный некрополь, подобный тем, которые встречаются во многих городах Самарии и Иудеи. Некрополь этот мог принадлежать народу, даже более позднейшему, чем настоящие троглодиты Палестины, но, разумеется, способ погребения мертвецов в этом каменном кладбище не мог быть таков, как в величественных гробницах еврейского периода. Небольшие и неглубокие ниши эс-Сукских подземных галлерей не могли вместить целых покойников, а лишь собранные истлевшие или сожженные кости их, они могли служить и своего рода неподвижными каменными урнами для сохранения дорогого праха в одном общем некрополе. Подобное назначение описываемых галлерей и ниш подтверждается отчасти тем, что до сих пор не открыто еще другого более удобного входа в эти любопытный подземелья помимо того, которое представляете узкая верхняя трещина, служащая скорее для освещения, чем для входа, настоящий рынок или базар, ведший оживленную торговлю, не мог бы существовать без огромной и удобной двери, которой и следа указать невозможно. При новом нашем допущении самая систерна потеряла бы значение водовместилища, а могла явиться для каких-нибудь других потребностей погребального культа.
Бродя по перекрещивающимся улицам эс-Сукского подземелья, я поражался и тем крайне плохим освещением, которое он представляете в настоящее время и, без сомнения, представлял и прежде, так как нет и следа других световых отверстий в прекрасно сохранившихся стенах и потолках Арак-эс-Сука. Даже в ясный солнечный день, в который мы посещали это подземелье, в боковых галлереях нельзя было ходить без зажженных свечей, трудно себе представить более или менее оживлений рынок без дневного освещения, более чем на половину погруженный в сумрак, который рассеять может только довольно обильное освещение… Нет, не подземный рынок, а настоящую могилу представляет из себя Арак-эс-Сук, подумал я невольно, собираясь покидать это оригинальное подземелье.
Луч солнца, случайно зароненный в глубину подземной галлерей, скользнул по ее правильно иссеченным стенам, рассеял несколько сумрак и позволил взглянуть в глубину некоторых нишей, из которых скользнули, как легкие тени, две, три совы, испуганные голосами и светом, ворвавшимися в их безмолвное жилище. Беззвучно шелестя мягкими крыльями, они юркнули в другие более затененные ниши и оттуда шарахнулись обратно, словно там усмотрели врага. Огромный филин выглянул из глубины большой ниши своими блестящими глазами и снова спрятался. Как мрачные духи подземелья, долго с диким криком носились совы над нашими головами, спугивая сонных нетопырей, висевших вниз головами в глубине верхних нишей, но наконец они скрылись в сумраке боковых галлерей и все опять смолкло.
— Здесь тоже жил великий старец, — сказал мне Осман,— но я не знаю его имени, много заслужил он пред Аллахом, и Аллах наградил его, сохранив его тело нетленным много сот лет после смерти. В юности своей великий старец был душегубом и лжецом, но грех убийства он искупил своею кровью, пролитою в борьбе с неверными, а грех нечистого слова покрыл долгим безмолвием, которое хранил он в глубине этих пещер. Много лет, говорили мне, старец этот (а его помнили еще мои деды) жил под землей, чем питался он, не знаю, говорят, что Аллах посылал ему хлеб с неба через воронов и сов, те птицы, что видим мы теперь, друзья древнего старца, они воскормлены им и служили ему, по повелению Аллаха. Воду для старца, по воле Превечного, источал самый камень пещер, чистая, как утренняя роса, она вытекала из камня и струилась по дну подземелья… Никто не слышал ни одного звука из груди старца, он молился даже в безмолвии, в глубине своего сердца, но Аллах слышал его молитвы, и ангелы собирали драгоценные слезы, струившиеся из его впалых очей. И когда умер старец, из глубины безмолвного дотоле подземелья послышалось дивное пение, подобного которому никто не слышал на земле, то пели ангелы смерти, посланные для того, чтоб удалить тление от тела усопшего старца. Долго лежало оно охраняемое силой Аллаха и ангелом, не отходившим от мертвеца, и как ни пытались злые джины гор и сам трижды проклятый шайтан уничтожить это мертвое тело, не допускавшее им входа в подземелье, они должны были отсюда бегать с позором и стыдом. Огонь выходил из глубины темных пещер и опалял всех тех, кто пытался проникнуть в глубину каменной могилы, оберегавшей покой усопшего старца. Но прошли времена, совершилась воля Аллаха, тело старца распалось, душа его, сопровождаемая ангелами, поднялась на небо, и в подземельях эс-Сука поселились опять джины, поработившие себе и этих птиц некогда послушных воле старца и Аллаха.
Под впечатлением этого поэтичного предания, которое подходило гораздо более к подземным галлереям эс-Сука, чем легенда о древней старушке, будто бы на глазах современного потомства продававшей хлеб в этом подземелье, мы покидали его еще более уверенные, что Арак-эс-Сук было скорее некрополем, чем рынком для подземного города Иудеи…
Разумеется, подняться по нашему импровизированному входу было гораздо труднее, чем спуститься, но все-таки мы все, благодаря известной доли ловкости и силе ручных мышц, поднялись благополучно из глубины мрачных подземелий на поверхность холма, залитого ярким сиянием полуденного солнца.
— Слава Богу,— проговорил старый Халиль, когда мы вылезли на свет божий и подошли к нему, мирно дремавшему на солнце за своим вечно, кажется, носимым наргилэ.
Прежде чем отправиться в дальнейшую экскурсию, Халиль предложил нам отдохнуть и освежиться инжиром или свежими плодами фиг, известных у нас под именем винных ягод. Порядочно усталые подземного экскурсией, совершенною чуть не в полдень при тридцатиградусной жаре, мы с удовольствием приняли предложение, и с полчаса прокейфовали за инжиром, прежде чем отправиться далее под жгучими лучами сирийского солнца.
— Куда же теперь мы пойдем, Халиль,— спросил я, чтобы поднять сегодня что-то разнежившегося старика.
— Арак-эль-Хель, иншаллах. В пещеры Хеля, дает Бог, — отвечал он, поднимаясь и укладывая в хуржин калбен и остатки инжира.
Подземелья этой группы лежат в довольно значительном расстоянии от пещер Рынка, и потому переход наш пешком при тропической жаре в полдневный зной был довольно утомителен. С великим удовольствием зато мы расположились отдохнуть при входе в огромное подземелье, в которое, как и в гроты эль-Мои и эль-Гмел, можно въехать даже на лошади… Тенистая прохлада Арак-эль-Хель манила нас остаться подолее в этом подземелье, пока не спадет, по крайней мере, жар. Здесь же мы надеялись и пообедать, так как в прохладных пещерах эль-Хеля в настоящее время приютилось несколько бедных арабских семейств.
Характер многочисленных подземных зал, составляющих Арак-эль-Хель, представляет нечто среднее между камерами эль-Мои и теми пещерами, которые мы видели в лабиринте Магара. Общий план этого подземелья, так же как и форма зал и их украшения, напоминают подземные залы ‘Пещеры Воды’, тогда как отсутствие световых отверстий приближает его к пещерам лабиринта, хотя по внутренней отделке Арак-эль-Хеля, без сомнения, являются наиболее современными во всей пещерной области Иудеи. Расположенный главным образом по одному направлению, пещеры эль-Хеля имеют еще разветвления по обе стороны, план которых указывает на некоторую целесообразность этой постройки троглодитов. Еще более на это указываете самая форма отдельных подземных зал, приближающая их еще более к жилым пещерам, чем пещеры эль-Мои, более продолговатые со сводообразным потолком сравнительно невысокие, они представляют очевидно более совершенную форму, чем куполообразные камеры эль-Мои и эль-Гмела. Самая большая пещера находится среди подземелья и составляете центр этого последнего, служащего ему дополнением.
Еще более поражаете в пещерах Арак-эль-Хель тщательная орнаментировка не только подземных зал, но и самых корридоров, соединяющих эти последние, и даже входа в подземелье, обделанного со вкусом и изяществом, делающим честь их строителям. Орнаментировка стен и потолков эль-Хеля заслуживаете самого тщательного изучения, так как она указываете на искусство неизвестного нам точно народа, ископавшего и обделавшего эти пещеры. Узорчатая пестрая лента орнамента тянется в виде карниза по всем залам, переходите на своды и на переходы и местами спускается даже до самого низа подземелья. Арабески этой ленты орнаментов сгруппированы изящно, самый рисунок оригинален и производит впечатление не узоров на камне, а мелкой плетеной работы, подобную которой я видал только на памятниках арабского зодчества, например, в Альгамбре и на орнаментировке некоторых зданий Персии. Пересмотрев на своем веку орнаментировку всех главнейших стилей древности, посетив пред тем только что Петру, Боальбек, Пальмиру и Египет, я долго стоял все-таки очарованный тонким рисунком, сделанным руками троглодитов. В своей записной книжке я зарисовал общий рисунок ленты карниза, и теперь, набрасывая эта строки, держу его пред собою… Мне хотелось бы описать его подробно, как орнамент совершенно оригинальный, не похожий на другие, но словами нельзя изобразить того, что делается видным сразу на рисунке. Между отдельными изображениями, точно так же как и в подземельях эль-Мои, я встречал и символические рисунки, изображающие солнце и луну, а также и изображение скарабеев, заключенных в какие-то овалы, словно яйцо.
Вначале, пораженный оригинальностью и мелкостью узоров, я предположил, что он представляете настоящий арабеск, то есть узор, состоящий из начертания различных письменных знаков, но скоро убедился, что это простой орнамент, не имеющий прямого значения. Не нашел я также в украшениях этого подземелья никаких арабских или куфических надписей, а также знака свастики, которая заставила меня столько призадуматься в пещерах эль-Мои. Отсутствие синайских начертаний в узорах эль-Хеля также отличает эти последние от орнаментов ‘Пещеры Воды,’ где надписи являются своего рода украшением.
Упомянутая главная зала отличается, между прочим, присутствием двух больших продолговатых и глубоких ниш, расположенных на восточной стороне пещеры. Одна из этих ниш занята каменною статуей, высеченною из толщи скалы, и потому неотделимою от стены, другая совершенно пустая, хотя можно предполагать, что и она была занята такою же статуей. Сохранившаяся статуя сильно обезображена, голова и руки ее отбиты, сама она попорчена настолько, что трудно даже определить принадлежность к тому или другому полу, несмотря на это обезображивание, видно, что статуя эта далеко не представляла той высокой степени художественности, которою отличается орнаментировка подземелья, и составляла контраст с этою последнею. Этому, впрочем, нечего особенно удивляться, так как в развалинах Сирофиникийской эпохи часто встречаются такие контрасты между высоким изяществом орнаментировки, прекрасно выдержанным стилем и грубыми изображениями людских фигур.
Некоторые из исследователей, посетивших эль-Хельские подземелья, склонны думать, что полуотбитые статуя в нише его главной залы представляет изображение Астарты, которой все это подземелье было посвящено. Зная общий характер этого финикийского божества, по-видимому безразличного по отношению к полам, можно согласиться с этим, тем более, что описываемая статуя имеет скорее безразличный, чем ясно выраженный половой характер. Народ, съумевший создать такие чудные залы под землей, без сомнения, мог бы изобразить статую своего любимого божества, по крайней мере, настолько, что можно было заметить хотя бы столь характерные различия пола. Припомним, что в подземельях Арак-эль-Мои встречаются же, как мы уже говорили впереди, ясные изображения мужчин и женщин, поставленных в непристойные позы… Каково бы ни было название существа, изображенного грубою статуей эль-Хельского подземелья, нет сомнения, что оно принадлежало к одному из божеств Сирофиникийского культа, которому было посвящено это прекрасное подземелье. Различные исследователи поэтому не без основания называют его то эдомитским, то филистимским, то финикийским храмом.
Но как ни удивительно по своему устройству и украшениям подземелье Арак-эль-Хель, оно еще более поражает нас тем, что оно, подобно пещерам Тель-Магарского лабиринта, лишено совершенно световых отверстий и потому было погружено в беспросветную темноту. Широкое входное отверстие, разумеется, давало достаточно света для передних камер, но зато, как главная, так и боковая, тонули вечно во мраке, лишенные всякого дневного освещения. Последние землетрясения понаделали много обвалов не только в главной, но и в боковых залах подземелья, которые, благодаря этому, в настоящее время освещены, но современное состояние не дает нам никаких оснований предполагать, чтобы к древности эти подземные залы получали откуда-нибудь свет помимо искусственного освещения. Безукоризненно выведенные своды подземных пещер эль-Хеля совершенно свободны ото всяких отдушин, подобные которым мы видели, например, в пещерах эль-Мои, и представляют поверхность, часто орнаментированную, но не имеющую и следов каких-нибудь световых отверстий. Таким образом остается не предположить даже, а и убедиться в том, что все огромное подземелье эль-Хель было погружено в древности в беспросветную темноту и могло получать лишь одно искусственное освещение. Оно имело, можно сказать, вполне характер катакомб или тех погребальных пещер, которые встречаются к некрополях Самарии и Иерусалима.
Наше воображение, разумеется, отказывается и представить себе целесообразность тщательной работы и в особенности полной орнаментировки подземных зал, которым никогда не получали дневного освещения, но это не исключаете вовсе того, чтобы в древности не находили в том нужды. Надо знать характер тех гнусных мистерий, которые отправлялись в честь Астарты, чтобы понимать ясно, что во всем их полном составе нельзя было выходить на дневной свет, дабы не прогневать бога солнца, олицетворяемого Ваалом, не имеющего ничего общего с тою мерзостью, которая могла твориться лишь во мраке подземелий… Чистое лицо лучезарного Ваала отворачивалось от беззаконий, творимых в честь Сидонской девственницы, небесный света не мог озарить развратных мистерий Астарты, которые освещал лишь земной свет — огонь, олицетворяемый Молохом, спутником этой гнусной богини луны.
Подобно Молоху, мрачному богу разрушения и смерти, суровая девственница небес Астарта требовала человеческих жертв, аскетизма, самоистязаний и в то же время разврата. Ей не приносились, правда, как Молоху, несчастные дети и рабы, полагаемые в раскаленный медные объятия идола, но зато пред ее изображениями приносились в жертву честь непорочных девиц, жертва телом и страстью, кровь и терзания молодых людей обоего пола. Кедеши — жрицы Астарты своею жизнью и делами подавали страшный пример разврата и во всех оргиях были первыми жертвовательницами, исступленными вакханками, губившими целые поколения молодых людей. Сидя пред храмами Астарты, по дорогам, на базарах и на улицах, они всюду приносили жертву своим телом и всех других женщин приглашали делать то же в честь суровой девственницы богини. Так же как и пред Молохом, в жертву Астарты приносилась и кровь кедешей-мужчин, резавших свое тело ножами, бичевавших себя до исступления, обрезывавших себе целые члены. Мужчины становились кастратами-Галлами, поднося богине кровавые жертвы оторванные и отрезанные от своего тела, женщины, принесшие жертву страстью, обрекали себя вслед затем на безбрачие: те и другие переодевались в одежды, несвойственный своему полу, и в таком виде предстояли страшной богине, посвящая ей свое тело, свои желания и страсть. Можно себе представить поэтому, каков был характер тех ужасных оргий, где среда тьмы, огня, крови, разгоряченных страстей, фанатизма и разврата приносилась в жертву честь непорочных финикийских женщин и даже детей.
Во мраке ночей или в глубине подземных пещер, озаряемых багровым светом факелов, под звуки громкой музыки, крики кедешей-жрецов, стоны Галлов, режущих свое тело, производилась дикая оргия переодетых женщин и мужчин, страшная вакханалия, кончавшаяся сбрасыванием одежд и всем тем, что могла изобрести только утонченность разврата испорченных до мозга костей Финикиян. Вместе со старыми жрицами Астарты здесь смешивались матери семейств, непорочные девы, отроки и даже дети, не говоря уже о толпе жрецов-кедешей и тех безразличных существах, которые представляли из себя Галлы. Даже древние писатели, не особенно стеснявшиеся выражениями, не решались описывать всех деталей мистерий, творившихся в честь Адониса, Молоха и особенно его спутницы Астарты. Напрасно Юлиан и другие авторы пыталась дать высший смысл этим диким обрядам, находя в них своего рода символы очищения души и соединения ее с божеством, в них не было ничего кроме полной разнузданности тела и души, самого грубого физического и нравственного разврата, прикрываемого культом высшего божества. Справедливо поэтому замечает Хрисанф по поводу финикийских мистерий, оправдываемых Юлианом, что всякий ‘спиритуалистический взгляд едва ли мог лежать в основе вообще грубого материалистического сирофиникийского культа. Аскетизм Семитов совершенно чужд всякого идеализма. Он понятен только психологически, но не метафизически. Здесь ничего кроме чувственности, которая отрицает себя, потому что дошла до последней степени своего развития — ничего кроме страха пред божеством, которое так же сурово, как и сам Семит’. В религии Финикии, продолжает он, есть только ‘идея силы, пред которою всякая жизнь есть ничтожество и которая ненавидит жизнь’.
И чем безобразнее и исступленнее была оргия крови, бешенства и разврата, чем ужаснее были жертвы и чем чудовищнее были сцены этого ужасного разгула всех страстей разнузданного Семита, тем благосклоннее смотрела на них сама бесстрастная и жестокосердая Астарта. Ее кедеши, галлы и гиеродулы не довольствовались никакими жертвами, приносимыми на грязный алтарь богини, и поощряли к новым безобразиям и излишествам окрест стоящую толпу взрослых и детей, призыв к оргиям и сверхъестественному разврату отражается скорее в сердцах грубой фанатизированной толпы, чем призыв к аскетизму, самообладанию и чистоте, она рукоплескала кедешам и, следуя их циничному грязному примеру, пускалась в новые оргии, чтобы заслужить поощрение Астарты. Но опустим завесу пред описанием этих оскорбляющих всякое чувство сцен, если для них не нашли приличных слов сами античные авторы, то и нам нечего более говорить о том, что само уходило от дневного света в глубину недоступных солнцу пещер. Там в подземельях, подобных тем, которые мы посетили в бет-Джибрине, хранится тайна мистерий сирофиникийского культа и нам нечего стараться ее открывать.
Много данных говорит за то, что мрачные подземелья Арак-эль-Хель служили местом отправления мистерий в честь Астарты или Молоха, самое название их ‘Хель’ обозначает непереводимое по циничности значения слово. Тщательная отделка пещер, превосходящих в этом отношении все остальные подземелья, орнаментировка входа и переходов, вечная тьма, царившая в этих обширных подземных залах, и наконец присутствие статуи неопределенного значения — все это действительно говорит за то, что пещеры Хель служили храмом Эдомитян, Филистимлян или Финикиян. Под живым впечатлением всего того, что некогда творилось в этих ныне безмолвных и мрачных подземельях, мы бродили под каменными сводами пещер, рисуя в своем воображении общую картину тех бешеных оргий, которые из Сирофиникии перешли во Фригию, Киликию, Кипр и даже прекрасную Элладу. Астарта Финикии под именем Цибелы чествовалась во всей Малой Азии, Греции и Риме, культ ее требовал также пещер и горных ущелий служивших ему храмами, потому что отличался такою же безнравственностью, как и культ Астарты или Ашеры, она тоже требовала от женщин жертвы невинностью и также прославлялась толпой гиеродулов, галлов и кедешей с архигаллом во главе. Дикие мистерии финикии и Халдеи породили подобные же оргиастические культы за морем, и таинства Элевзиса, Самофракии и Эгины, равно как и вакханалии, тауроболии и криоболии Рима были их позднейшим развитием и отражением.
Вместо развратных оргий и диких мистерий в настоящее, время в подземельях эль-Хель, освещенных дневным светом, благодаря обвалам и землетрясениям, можно видеть лишь сцены домашней жизни и быта нескольких десятков Арабов, поселившихся здесь. В главной пещере, бывшей некогда храмом Астарты, живет несколько семейств, отгородившихся друг от друга кусками синей материи, в боковых залах живут также люди, в более темных вместилищах помещается скот, домашняя птица и весь незатейливый скарб палестинского феллаха. Беспокоя своим посещением эти мирные семейства и распугивая овец, козлов и десятки кудахтающих кур, я, разумеется, не мог пройти подземелий эль-Хеля, не раздавая во все стороны обильного бакшиша.
— Бакшиш — равносильное нашему ‘на чаек с вашей милости’, раздавалось вокруг меня на каждом шагу в подземелье, — эти краткие, но выразительные призывы, которые можно слышать на всем арабском Востоке, словно дразнили меня, не давая сосредоточиться мыслям и вниманию, сосредоточиться на том или другом интересном предмете. Подай бакшиш — кричали мне и седобородые старцы, и изможденные каторжною работой исхудалый женщины, и здоровые, сильные мужчины, и еще бегавшие нагишем смуглокожие и черноглазые ребятишки. Эти последние особенно досаждали мне, в каждом углу подземелья, едва я останавливался хотя на секунду, я слышал под самыми своими ногами раздражавший голос:
— Бакшиш йя, хаваджа!
И как ни гоняли этих голых попрошаек мои верные спутники Халиль и Осман, эти последние не отставали от нас даже когда мы выходили за пределы их обитания.
— Нет ничего, убирайся,— покрикивал я ежеминутно, и вслед за тем слышал новые молящие просьбы о бакшише. Самая подачка не всегда избавляла от попрошаек, а часто вызывала только новые просьбы, основанный именно на принципе надоедания Европейцу и полном расчете на то, что он даст и еще, и еще, чтобы только развязаться…
Просьбы и крики о бакшише, плачь ребятишек, кудахтанье кур, блеяние овец и раздирающие крики осликов, громко раздававшиеся в подземельях, были единственными звуками, разносившимися там, где некогда слышались дикие и вместе с тем страстные звуки оргиастической музыки и пения галлов, стоны жертв, плач истязуемых детей, вопль девушек, приносивших себя в жертву богине, и еще более страстные и дикие крики разгулявшейся оргии разврата.
С радостью выбрались мы из мрачных гротов Арак-эль-Хеля, чтобы под живительными лучами солнца отдохнуть от тяжелых впечатлений, навеянных ‘подземельем позора’. Торопясь выйти отсюда, мы отказались даже от кофе, предложенного Арабами, обитателями этих пещер, и забыли не только об обеде, на который рассчитывали в прохладных подземных залах эль-Хеля, но даже о страшном зное, который мы хотели тут переждать. Выйдя из подземелья, мы с радостью встретили своих лошадей, приведенных из бет-Джибрина, сели на них и помчались скорою рысью в хижину Халиля, где ждала нас уже давно с обедом Джемма.
Весь этот день мы провели под гостеприимным кровом Халиля, отдыхая от тяжелых экскурсий и записывая многочисленные впечатления, вынесенные из этих последних. Под вечер у нашего костра снова собралась кучка обитателей бет-Джибрина, и мы провели вечер так же хорошо, как и предъидущий, хотя на этот раз дело обошлось без фантазыи. Мы имели только больше случая присмотреться к обыденной жизни палестинского феллаха, который влачит в общем очень несчастное существование.
Вечно нуждающийся, а часто и голодный, он живет изо дня в день, не заботясь слишком о будущем, памятуя восточную пословицу, что ‘каждый день приносит и свои заботы’, а думать о далеком будущем грешно, что во всем надо полагаться на волю Провидения и твердить почаще свое роковое ‘иншаллах’ — как угодно богу. Благодаря этому ‘иншаллаху’ и ‘машаллаху’, выражающим вполне свое безусловное подчинение воле Провидения, феллах Палестины живет только настоящим днем, проживает то, что ему случилось добыть или получить, и не думает отложить что-нибудь для будущего, потому что это не угодно богу ‘истахфир Аллах’.
Бедна и убога обыкновенно та обстановка, в которой живет палестинский феллах, она немного лучше жизненных условий египетского феллаха… Но в благодатной долине Нила трудолюбивый земледелец снимает дважды и даже трижды плоды от трудов своих, тогда как на каменистой почве нагорной Палестины не удается часто собрать и единой жатвы, попаляемой жгучими лучами солнца, выпивающего последнюю каплю влаги с поверхности известковых холмов. Не поле часто, а нагорные травы, да рощи полудиких маслин доставляют все рессурсы к жизни феллаха Палестины, камень не родит хлеба, неприхотливая маслина ютится в самых неприветливых уголках, а вкусные альпийские травы кормят тысячи черных баранов и коз, в свою очередь кормящих неприхотливого человека. Виноград и смоковница, растущие при небольшом уходе в любом уголке Святой Земли, дополняют серию естественных продуктов, к ним путем упорного труда человек может добавить еще некоторые овощи и съедобные травы, но так как труда часто не хватает всего более у феллаха Палестины, то он и живет впроголодь даже там, где мог бы обеспечить себе безбедное существование…
Арабы — народ, воплотивший в себе самые характерные особенности Востока,— не способны к упорному земледельческому труду, несмотря на долгую историческую жизнь, полную блестящих страниц. Они до сих пор не забыли своих привычек номада — кочевника. Феллах Палестины тот же номад, но имеющий только более определенный район обитания, связываемый чаще не полем, а жалкою хижиной и определенным пастбищем для кормящего его скота. Восточная лень, нега и кейф кладут особый отпечаток на этот народ, на самом деле подвижной и живой, экспансивная натура Араба создана однако скорее для кочевой, чем для оседлой жизни, самые совершенные образцы арабской расы мы видим поэтому в пустыне, а не в деревнях и городах… Араб любит простор, ширь и безграничность, которые могут дать лишь небо да пустыня, самые города арабского Востока построены на окраинах пустыни, с вершин их минаретов Араб может видеть всегда дорогую для него пустыню… Сабеист в душе, он остается сабеистом и в исламе, материализм, жестокость и грубую чувственность он перенес из древнего сидерического культа в учение Магомета, Аллах ислама — тот же Аллах-таала, которого исповедовали издревле в Иемене и Геджасе. Точно также и в современном даже оседлом городском Арабе не умер еще тот настоящий Араб-бедуин, которому место в безграничной пустыне, для которого небо составляет культ, а своя собственная совесть, хотя и подвижная,— единственный закон… Долгие века высокой культуры еще далеко не убили в нем кочевника, и едва Араб отдаляется от поля, он становится номадом в душе, с его обычаями, привычками, миросозерцанием и моралью. Феллах Палестины, особенно живущий на границе пустынь, каким является, например, обитатель пещерной области Иудеи, представляет тип такого возвращающегося к первобытной жизни номада… Современные троглодиты бет-Джибринских подземелий уже настоящие кочевники не по месту обитания, к которому они более или менее прикреплены, а по образу жизни, мировоззрению и морали…
Старый Халиль, уважаемый шейх и давнишний обитатель бет-Джибрина, номад не только в душе, но и по образу жизни, целые недели проводит он, несмотря на свои преклонные годы, в горах, бродя вслед за своими многочисленными стадами, его убогая хижина — не постоянное жилье, а скорее палатка, только строенная из камня и глины, а не куска грубой материи. Все хозяйство Халиля — обстановка кочевника, все его богатство — в стадах баранов и коз, пасущихся на отдаленных холмах, его черноокая Джемма — тоже дитя пустыни, дочь кочевника… Она предпочитает простор пустыни душной обстановке деревенской жизни, она цветет лишь во время кочевания с отцом, хирея, когда обстоятельства заставляют ее долго оставаться в бет-Джпбрине…
Весь следующий день с раннего утра, сопровождаемый Халилем, Османом, Юсуфом и целою толпой туземцев, я бродил по окрестностям бет-Джибрина, посещая многие сотни его больших и малых пещер. Много труда и усилий употребил я для изучения этих интересных сооружений возможно всесторонне и полно, но после всего того, что мы видали в огромных сложных подземельях бет-Джибрина, одиночные подземные гроты, при всей их величине и тщательности отделки, не представляли уже ничего особенно интересного. Кроме формы сводов, отделки. входных отверстий, световых отдушин, лестниц, ниш, порогов и других деталей, относящихся до архитектуры этих подземных сооружений, я изучал еще их взаимное отношение, а также связь их с описанными большими подземельями. Относительно этого последнего я могу только повторить слова профессора Олесницкого, указавшего что ‘малые простые пещеры расположены всегда при больших и сложных, которые они окружают со всех сторон. Но если большие подземелья служили храмами, базарами и другими общественными местами, то малые представляют частные жилища, иссеченные в скалах отдельными семействами по одному образцу. Таким образом, взятые вместе, подземелья бет-Джибрина, представляют обширный подземный город со следами весьма значительной, хотя я своеобразной культуры…’
К этим прекрасным словам почтенного исследователя я могу прибавить очень немного, изучение подробного плана пещер по отношению к большим подземельям могло бы выяснить многое. Мы заметили, что и малые пещеры редко разбросаны безо всякого порядка, а обыкновенно группами: быть может, эти последние представляют районы обитания известного рода или племени: отдельный группы иногда отличаются друг от друга довольно значительно как по форме, так и особенно по степени отделки входных отверстий, всегда указывающих на большую или меньшую степень развития пещерных сооружений. Подробное изучение отдельных пещер могло бы указать приблизительно и на последовательность различных культур в эпохе троглодитов, на образ жизни этих последних и на многое другое из жизни первобытного человечества.
Уже беглый обзор нескольких сот пещер указывает на то, что пещерные обитатели умели себя обставлять некоторым комфортом, устраивали себе жилища с различными хозяйственными приспособлениями, они прекрасно обделывали двери и окна, получившие начало из простых пробоин, устраивали особые шкапы из ниш, вырубленных в скале, высекали каменные лежбища и даже столы: закоптелость одних пещер рядом с отсутствием копоти в других соседних указывает на то, что у троглодитов были, так сказать, обыденные и чистые помещения, эти последние отличались, между прочим, и большею тщательностью в отделке, хорошими входными отверстиями, имевшими иногда, форму каменного притолока и косяка. Что касается до находок, сделанных в различных пещерах бет-Джибрина, то они не многочисленны, но все-таки, принадлежа к предметам обихода, указывают на то, что пещеры эти несомненно служили долго обиталищем человека. Находки лампочек, глиняных черенков, разбитых костей, углей и изредка каменных орудий относятся, разумеется, к пещерам жилым, тогда как находимые в некоторых гротах гробнички и человеческая кости (не всегда впрочем принадлежащие троглодитам) служат доказательством того, что часть подземных вместилищ употреблялась и в качестве погребальниц. Маловажный сам по себе факте, что большинство найденных около бет-Джибрина амулетов, монет и других древностей, относящихся уже не к доисторическим, но античным временам, было отыскано в больших и сложных подземельях указывает, по нашему мнению, что эти последние были занимаемы и в позднейшие культурные периоды, тогда как огромное большинство одиночных небольших пещер, по всей вероятности, пустовало со времен первобытных троглодитов. По самым скромным расчетам нашим в полуторетысяч пещер, окружающих бет-Джибрин, проживало не менее 10-12 тысяч троглодитов, одни подземелья Арак эль-Мои и эль-Гмел могли вместить целые сотни семейств… Мы не называем их, правда, дворцами, как-то делали некоторые другие исследователи, так как во времена пещерных построек едва ли была развита настолько олигархия, чтоб из нее выделилось одно лицо, облеченное деспотическою властью, которое и по образу жизни слишком отличалось бы от остальных детей камня, как можно справедливо называть троглодитов.
Большие описанные нами выше подземелья, представляющая высокую степень культурного развития, едва ли возможную для грубых возделывателей камня, по нашему мнению, нельзя ставить вовсе рядом с более простыми пещерами, служившими для пещерных обитателей. Во времена первобытных троглодитов все большие подземелья существовали в самом простом неотделанном виде, вроде, например, одиночных пещер, они отличались от этих последних только своею грандиозностью и величиной. Все украшения, ниши, орнаменты, статуи, столь поражающие ныне посетителей, по всей вероятности, сделаны гораздо позднее и не могут быть отнесены к эпохе троглодитов. Мы не знаем, который из известных народов древности мог быть назван последним из троглодитов, но по многим данным можно подозревать, что лишь Филистимляне и Финикийцы обделали большие пещеры с таким искусством и тщательностью, до которых не могли дойти не достигшие слишком высоких степеней культурного развития троглодиты Иудеи, Петры и Хаурана. Сопоставляя вместе все то, что мы видели в подземных сооружениях бет-Джибрина, мы должны, без сомнения, признать всю совокупность пещер простых и сложных за настоящий город троглодитов, подобного которому мы не знаем на земле. Как обиталище троглодитов, даже Петра уступает подземному бет-Джибрину, потому что ‘город камня’, как зовутся справедливо развалины в Уади-Муса, был обиталищем людей античного мира, создавших все ее величие, тогда как подземелья Бетогабры вышли грандиозными уже из рук первобытных троглодитов.
Бет-Джибрин, названный нами ранее столицей обширного пещерного царства, которого лишь центральною частицей является южная Иудея, не представляет единственного города троглодитов. Значительный группы пещерных обиталищ разбросаны по всей южной части Палестины, граничащей с пустынями Синая, большая часть их все-таки расположена невдали от бет-Джибрина, служившего очевидно центром этого царства троглодитов. Недостаток времени, к сожалению, не позволил нам посетить многих из этих второстепенных групп подземных обиталищ, заслуживавших справедливо название пещерных городов, и мы не можем говорить о них по личному знакомству, хотя это и желательно было бы для полноты нашего очерка. Чтобы восполнить хотя несколько этот пробел, мы позволим себе коснуться описания ближайших к бет-Джибрину селений троглодитов, пользуясь таким компетентным источником, как известный труд профессора Олесницкого (Святая Земля).
Ближайшим к бет-Джибрину из этих пещерных городов является бет-Рух, состоящий из группы одиночных пещер, частью круглых, частью четырехугольных. Угольный и особенно квадратные пещеры мы считаем за тип пещерных обиталищ высший чем тот, который представляют круглые и вообще сферические пещеры. Им обыкновенно соответствует и более тщательная внутренняя обделка, что мы встречаем и в бет-Рух, в пещеры этого подземного селения, снабженные нишами и каменными скамьями, ведут особые откосы и лестницы, вырубленные в скале.
В пещерном городке бет-Мисраиме, отстоящем, как и предъидущий, от бет-Джибрина в двух часах пути, встречается любопытное сочетание древнего подземного с настоящим наземным селением. Каждый дом этого оригинального города сообщается с пещерой, служащею нижним этажом здания.
Гораздо более обширным, хотя и менее высоким но своей обделке, является подземелье Арак-эль-Карак, окружность которого равняется целой версте. Это подземное селение состоит из ряда зал, обделанных в форме куполов и освещаемых сверху круглыми отверстиями, эти подземные залы расположены вокруг огромного двора и представляют по своему строению большое сходство с бет-Джибринскими ‘Пещерами Воды’. Особенностями их являются иссеченные в камне ясли, встречающаяся в некоторых залах и служащие доныне для этой цели туземцам, а также огромный систерны, расположенные на дворе, представлявшем площадь подземного селения.
Еще большего нашего внимания заслуживают подземелья Деиро Дуббано или монастырь Мухо, о котором мы говорили уже впереди при описании культа насекомых. ‘Большая возвышенная площадь, на которой расположилось современное наземное селение, пробита, множеством круглых отверстий, похожих на, устья колодцев и называемых местными жителями эль-Биар. Это окна, подземных зал, расположенных под площадью селения в мягком белом туфе и представляющих три большие галлереи’. Уже одна эта более или менее правильная группировка пещерных обиталищ указывает на высший тип селений сравнительно с теми, камеры которых расположены безо всякого порядка. ‘Главная галлерея подземелий состоит из пятнадцати сообщающихся между собой круглых зал, каждая около двадцати шагов в диаметре и двенадцать метров высоты, все залы вверху обделаны куполообразно, а в самой вершине своей имеют отверстие или окно. Главная зала имеет в стенах ряды небольших ниш треугольных и круглых, назначавшихся для светильников… Из этой залы ведет ход в другую смежную залу, лежащую в самой глубине галлереи. Кроме ниш, которыми и здесь истыканы все стены до самой вершины, эта зала имеет прислоненный к стене большой (2,5 метра высоты) камень, обсеченный в виде жертвенника или проповеднической кафедры. Никогда не забуду того торжественного ощущения, которое я испытал здесь, говорит Олесницкий, когда мой проводник, взобравшись на этот исполинский жертвенник, осветил перед нами скрывавшийся в темноте купол залы, загоревшийся вдруг разнородными цветами своих кристаллических образований… Если все подземелья дейр-Дуббана производят впечатление подземных храмов, то эта заключительная камера с жертвенником должна быть adytum (входом) этих храмов’…
Хороший вечер провел я после трудового дня, исполнив давно заветную мечту видеть знаменитым подземелья бет-Джибрина. Как и два предъидущие вечера, кроме меня, Османа, Халиля, Юсуфа и Джеммы в нашей беседе принимало участие еще несколько почтенных старцев деревни. На этот раз все были довольно разговорчивы, и речи так и лились, несмотря даже на отсутствие всяких искусственных пособий, в роде чаю и папирос, которых запас совершенно истощился у меня… Особенно неутомим был мой добрый Халиль, хотя и порядочно за эти дни я потрепал старика… Не по годам ему было бегать за молодыми, но почтенный шейх выдержал это испытание и ни разу не уступил в выносливости даже неутомимому Осману. Много о чем переговорили мы в долгие часы палестинской ночи, вдыхая ароматный воздух и любуясь весело мерцавшим огоньком. Всех преданий и легенд, слышанных мною от почтенных моих собеседников, я, разумеется, не могу передавать, тем более, что и мой переводчик Осман не настолько хорошо говорил по-русски, чтоб я с моим слабым знанием разговорной арабской речи мог угадывать даже смысл прекрасной часто поэтической цветистой речи Араба. Я ограничусь только любопытными сведениями, которые передал мне Халиль относительно космогонических представлений палестинского феллаха, почерпнутых вероятно больше из дидактических книг ислама, чем от практической мудрости дедов и отцов. Развитие космогонии, по представлениям Халиля, обнаружившая внезапно глубокие философские соображения, разумеется, не было сделано последовательно, а отрывочно, сообразно вопросам, предлагаемым с моей стороны, для большего удобства мы передадим их в общей связи, не нарушая, по возможности, даже способа изложения Халиля.
— Эль-Кудс, эль-Халиль (Эль-Кудс — Иерусалим, эль-Халиль — Хеврон) и бет-Джибрин — три города, благословенные Аллахом, Всевышний поместил их в центре мира, поставив над ними солнце и окружив их многочисленными областями земли… И горы, и пустыни, и моря лежат окрест этой благословенной страны, вмещающей древнейшие селения мира, старцы нашего народа говорят, что еще отец всех людей Ибрагим (Авраам), да будет благословенно имя его, поставили шатры своих сыновей на тех холмах, где стоят ныне эль-Кудс, эль-Халиль и бет-Джибрин… Семь пустынь, семь горных цепей и семь морей отделяют эту святую землю от неверного Франкистана (Европы)… Правоверные окружили отовсюду гяуров, и недалеко то время, когда ислам будет верой всех народов на земле,— кто противится ему, да погибнет тот от меча пророка. За неверным Франкистаном идут снова семь морей, семь горных цепей и семь пустынь, за ними лежат земли холода и мрака, а затем великий Океан, ограниченный краями света — высокими горами Каафа, которые упираются в небеса… Голубое небо лежит на этих горах, как опрокинутая чаша, в середине которой прикреплено лучезарное солнце. Шесть небес лежат над видимым нам небом, и все они созданы Аллахом из драгоценных металлов и камней, есть небо золотое, серебряное, небо из перла, бирюзы, рубина и измарагда — превыше всех стоят лучезарные чертоги Аллаха, утвердившего свой трон над солнцем, а следовательно и над благословенною страной, лежащею прямо под его золотыми лучами… За горами Каафа идет мрачное обиталище джинов, а что лежит дальше — того не знают даже самые ученые старцы-муллы…
Не простирая своего любопытства за таинственную область джинов, я удовольствовался и теми сведениями, которые сообщил мне Халиль. Я попытался только узнать от словоохотливого старца относительно строения того, что находится у нас под ногами… Арабская фантазия, по-видимому, очень мало занималась этим вопросом, по всей вероятности потому, что признает внутренность земли за царство злых духов, а следовательно за область мало интересную для правоверных. Ответы Халиля по этому вопросу были неопределенны, сбивчивы, и противоречили один другому… Под землей, по-видимому, тоже предполагаются необозримые воды, упирающиеся на золотое дно, эта твердь поддерживается какими-то чудовищами, эти последние покоятся на каких-то подземных скалах, скалы укреплены на широких плоских камнях… На чем лежат эти камни, тоже не знают ученые старцы-муллы, а потому и нам нечего пытать себя и Халиля вопросами, на которые нет ответа на земле… Мы и не пытались более утруждать Халиля и других почтенных собеседников трудными вопросами космогонии, а перешли из недоступных человеческому пониманию высей к земным потребностям, среди которых вопросы о пище и о сне представлялись самыми существенными…
На эти вопросы отвечала практическим их осуществлением Джемма, приготовившая сытный ужин и прекрасную постель из свежесобранных ароматных трав.
Рано утром на другой день, распрощавшись с добродушным Халилем, Юсуфом и всеми нашими добрыми знакомыми, мы с Османом покинули бет-Джибрин.
— Прощайте,— сказал я, садясь на своего крепкого сирийского коня и пожимая руки Халиля и Джеммы…
— Да хранит тебя Бог,— отвечали они, прикладывая руки к сердцу и ко лбу…
— Дай Бог вам счастья,— крякнул я и помчался по небольшой тропке, ведущей на гору, с которой открывается вид на весь бет-Джибрин…
— Добрый путь! — долго еще слышалось за нами, вся деревня провожала нас добрыми пожеланиями, и мы махали на прощание платками, пока не перевалили за небольшую горбину, закрывавшую вид назад…
Когда я обернулся в последний раз, чтобы бросить еще один общий взгляд на бет-Джибрин, я видел, как стройная Джемма, поднявшись на плоскую крышу своей хижины и прикрыв рукой лицо, следила за нами, пока мы не скрылись из виду…
Текст воспроизведен по изданию: В подземных пещерах Иудеи // Русское обозрение, No 7. 1891
OCR — Андреев-Попович И. 2016