Въ подземельяхъ.
Въ подземельяхъ.
В. С. Реймонта.
Переводъ съ польскаго Н. Татарова.
——
‘Русское Богатство’, No 6, 1902
В подземельях, Реймонт Владислав, Год: 1902
Время на прочтение: 8 минут(ы)
еодатъ, сиріецъ, невольникъ-лютнистъ богатаго дома Клавдіевъ, шелъ, согнувшись, а за нимъ тянулся рядъ подвижныхъ тней, которыя почти безъ шороха передвигались осторожно вдоль садовъ цезаря, по холмамъ, усяннымъ блыми виллами римскихъ богачей.
Ночь была благодатная: весенняя, лунная, тихая.
Изъ садовъ доносился запахъ цвтущаго миндаля, иногда крикъ павлиновъ рзко проносился въ тишин, или рычаніе дикихъ зврей, запертыхъ въ клткахъ, гремло глухо, грозно и долго.
— Тише!— шепнулъ еодатъ, выдвигаясь на середину скалистой тропинки, рядъ тней, тянувшихся за нимъ, разсялся во мрак стны, окружавшей сады, въ кустахъ плюща и розъ и за цоколями блыхъ статуй.
Издалека, со стороны Тибра, въ глубин срой дали, замигали огни и исчезли, а вслдъ затмъ какія-то почти неуловимыя сотрясенія воздуха обнаружили приближеніе людей.
еодатъ прильнулъ ухомъ къ земл.
— Идутъ… это братья… христіане…— поднялся онъ быстро, обращаясь шопотомъ къ предводителю вооруженнаго отряда, который стоялъ въ тни.
— Нападать?— спросилъ тотъ.
— Нтъ. Вы пойдете за мной, захватимъ всхъ въ катакомбахъ. Тише! Заклинаю васъ Изидой и Сераписомъ, тише! Они сейчасъ будутъ здсь. Что бы вы ни услышали, молчите… не выдавайте себя…— шепталъ онъ лихорадочно.
— А если ты готовишь намъ ловушку… то…— предводитель пріоткрылъ плащъ и сверкнулъ обнаженнымъ короткимъ мечомъ.
еодатъ ничего не возразилъ, слъ на корточки подъ блой статуей и спокойно ожидалъ людей, шедшихъ снизу, со стороны Тибра, шаги которыхъ онъ только что слышалъ.
Они скоро появились, въ лунномъ освщеніи, и медленно шли въ гору, ихъ было трое: три старика, въ плащахъ изъ козлиной шкуры, босыхъ и нищихъ, напоминавшихъ своими растрепанными бородами, истощенными лицами и лысыми головами греческихъ циниковъ, излагавшихъ свою философію въ кабакахъ гладіаторовъ по ту сторону Тибра.
— Агнецъ Божій!— шепнулъ еодатъ, склоняясь передъ ними, эти слова были привтствіемъ и паролемъ, по которому врующіе узнавали другъ друга.
Старикъ, шедшій по середин, самый высокій изъ всхъ, протянулъ руку надъ головой его и тихо сказалъ:
— Благословенны бдительные, такъ какъ съ ними царство небесное.
— Вс ли прошли?— спросилъ колнопреклоненнаго одинъ изъ старцевъ.
— Вс. Я стерегу здсь, вмст съ нкоторыми изъ братіи. Идите съ миромъ.
Старцы прошли и исчезли въ тни черныхъ кипарисовъ, росшихъ по краямъ дороги, а еодатъ вскочилъ на ноги и долго смотрлъ вслдъ за ними, встревоженный и проникнутый темнымъ, необъяснимымъ страхомъ.
Онъ ударилъ мдной рукояткой короткаго меча въ камень и тотчасъ изъ тни, изъ-подъ стнъ, изъ придорожныхъ кустовъ выползло множество фигуръ, которыя приближались такъ- тихо, что ни одинъ мечъ не звякнулъ.
— Есть уже вс. Сейчасъ прошелъ ихъ главный первосвященникъ. Черезъ часъ мы должны быть тамъ!— говорилъ еодатъ, указывая на отдаленные холмы, синеватыя макушки которыхъ выдвигались, при свт луны, изъ-за водопроводовъ. Двинулись безмолвно, съ величайшей осторожностью, такъ какъ важно было, чтобы никто не замтилъ отряда и не предупредилъ бы тхъ, за которыми они охотились.
Нкоторое время они шли въ тни водопровода, который, подобно чудовищной тысяченожк, съ тысячами могучихъ ногъ, тянулся по равнин. Было такъ тихо, что можно было слышать клокотаніе воды внутри водопровода и шорохъ кактусовъ, которые росли здсь въ изобиліи. Они осторожно обошли какой-то храмъ, между колоннами котораго сверкали огни, и медленно свернули на холмъ, по середин котораго пробгала вчная Regina Viarum, ‘царица дорогъ’, via Apia.
Въ воздух была такая тишина, что слышны были шаги караульныхъ, ходившихъ на городскихъ стнахъ, нжный плескъ фонтановъ доносился отъ блыхъ колоннадъ дворцовъ, часто раскиданныхъ по склонамъ холма. Иногда, заглушаемые отдаленіемъ, вздрагивали въ воздух звуки флейтъ и свирлей и разсыпались въ тишин, а затмъ, съ полей ячменя и бобовъ, осыпанныхъ снгомъ цвтовъ, трещали кузнечики и перекликались перепелки.
Они шли въ гору, среди виноградниковъ, подъ зелеными сводами винограда, свисавшаго втвями, сквозь которыя луна бросала на землю дивныя серебряныя арабески. Они скользили тихо, какъ тни, никто не говорилъ ни слова, никто не звякнулъ оружіемъ, никто не вздохнулъ громче, а когда взобрались они на голый хребетъ холма, покрытаго камнями, рвами и оврагами, то удвоили осторожность и, согнувшись, двигались впередъ, какъ рядъ призраковъ: у всхъ были капюшоны на головахъ, а оружіе было скрыто плащами, они скользили по краямъ пропастей, бывшихъ каменоломенъ, заброшенныхъ теперь, прятались за глыбами камней, ползли на рукахъ въ опасныхъ, т. е. слишкомъ освщенныхъ мстахъ, иногда, согбенные, на ципочкахъ, двигались подъ стнами виллъ, переполненныхъ шумными толпами людей, или, предостереженные протяжнымъ крикомъ павлина, который издавалъ еодатъ, вдругъ останавливались, припадали къ земл, разсивались среди ночи безъ слда. еодатъ вблизи старыхъ каменоломенъ, гд собирались христіане, все чаще останавливалъ свой отрядъ, потому что встрчалъ въ извстныхъ только ему мстахъ сторожевые посты врующихъ, которые, въ виду возраставшихъ преслдованій и казней, были чрезвычайно осторожны. Онъ всхъ ихъ усылалъ прочь, будто бы по порученію первосвященника, такъ какъ былъ извстенъ среди врующихъ, какъ одинъ изъ самыхъ горячихъ послдователей Христа, побывавшій уже въ мамертинской тюрьм и испытавшій пытки.
еодатъ сейчасъ-то, именно, и вспомнилъ о нихъ, на бокахъ у него были еще незажившія отъ факеловъ раны, которыя такъ жгли его, что темное лицо сирійца длалось срымъ отъ боли и волненія, которое охватывало его.
Онъ медленно велъ отрядъ, все медленне, иногда останавливался и воспламененнымъ взглядомъ осматривался вокругъ, какъ бы ища мсто для бгства, но тотчасъ встрчалъ страшное лицо предводителя и угрюмые взгляды солдатъ, которые слдили за нимъ.
Наконецъ, они вышли на via Apia, и тамъ, у сада, рядомъ съ домомъ, глядвшимъ освщенными окнами на расположенный внизу Римъ, еодатъ прислъ, а предводитель отряда свиснулъ и пошелъ впередъ, не скрываясь, серединой дороги, а за ними, изъ садовъ, изъ виноградниковъ, изъ низкихъ домовъ, изъ-подъ портиковъ небольшихъ храмовъ, выдвигалась все большая толпа солдатъ, уже въ военномъ строю. Они шли тихо, но шаги нсколькихъ сотъ человкъ по твердымъ глыбамъ гранита, которыми была выложена via Apia, раздавались громкимъ эхомъ и будили людей. Съ портиковъ домовъ стали высовываться черныя лица рабовъ, иногда ставни оконъ раскрывались и оттуда выглядывало изумленное лицо квирита, но тогда десятники, шедшіе по сторонамъ широкихъ рядовъ, сверкали мечами, и двери и ставни запирались безъ шума, а лица блднли въ тревог.
Въ тни большихъ деревьевъ, гд стояла статуя и журчалъ фонтанъ, сдлали маленькую остановку, шопотомъ были отданы приказанія, и весь отрядъ, растянутый въ длинныя ленты, разошелся и окружилъ верхушку холма, на которой, среди растрепанныхъ сосенъ, стоялъ низкій, полуразрушенный домикъ, здсь былъ входъ въ подземелья, извстный только предателю, который велъ римлянъ.
еодатъ быстро шагнулъ по направленію къ домику, но на полпути остановился и взглянулъ на Римъ, который съ этой вышины казался огромной массой плоскихъ каменныхъ четыреугольниковъ. Луна поднялась высоко, далекія горы тонули въ бломъ туман, изъ котораго сверкали золоченыя крыши дворцовъ, влво далеко, надъ Тибромъ, за садами цезаря, растянулось море тумана, а ближе виднлся хаосъ домовъ и храмовъ, слитыхъ въ одну бловатую массу и подернутыхъ синеватой дымкой луннаго свта.
Онъ смотрлъ на городъ широко раскрытыми глазами, и сердце его сжималось почти дикою радостью, потому что вспомнилъ онъ общаніе цезаря, который за указаніе входа въ катакомбы и выдачу христіанъ, общалъ ему свободу, богатство и римское гражданство.
Быстро приблизился онъ къ домику и постучался условнымъ способомъ.
— Агнецъ!— сказалъ онъ громко въ щель, которая была въ дверяхъ.
— Войди съ миромъ!— отвтилъ ему голосъ извнутри.
— Началось уже богослуженіе?
— Наврно, потому что сейчасъ только вошелъ Аницій, который будетъ сегодня читать братіи посланіе брата Павла,— отвтилъ человкъ спокойно, вручая ему зажженый пукъ веревокъ, облпленныхъ смолой.
еодатъ протянулъ руку за факеломъ, но, вмст съ тмъ, пронзилъ широкимъ мечомъ горло старца, который распласталъ только руки, упалъ навзничь, захриплъ и умеръ. Все это продолжалось нсколько минутъ, посл чего сиріецъ вышелъ на порогъ дома, гд ожидалъ предводителя.
— Я пройду внизъ, посмотрю, вс ли уже собрались, и сейчасъ дамъ вамъ знать.
— Я пойду съ тобой,— отвтилъ римлянинъ.
— Какъ хочешь, господинъ.
Они прошли на маленькую площадку, скрытую за домомъ, между глыбами камня, поросшую дикимъ лавромъ и плющемъ, который цплялся за камни. Подъ одной изъ такихъ глыбъ былъ входъ въ катакомбы, но настолько скрытый, такъ затянутый плющемъ и листьями и загроможденный обломками камня, что, не зная о немъ, немыслимо было найти его.
еодатъ отвалилъ камни и началъ первый спускаться по протоптаннымъ ступенямъ, высченнымъ въ твердой почв, римлянинъ шелъ за нимъ, держа наготов обнаженный мечъ.
Ихъ охватила глубокая ночь и тишина могилы. Затхлый, но сухой воздухъ хлынулъ изъ черной пасти, изъ безконечныхъ черныхъ гортаней корридоровъ, изъ невдомыхъ глубинъ, въ которыя они спускались, страхъ повялъ на нихъ крыльями безмолвія, но еодатъ шелъ смло впередъ по хорошо извстнымъ ему корридорамъ, по которымъ столько разъ ходилъ слушать бесды о милосердномъ Бог, о Христ, о безсмертіи.
На фон этой страшной ночи мерцали кое-гд, въ глубокихъ нишахъ, лампадки и, какъ будто мотыльки, трепетали золотыми крыльями, указывая путь врующимъ.
— Далеко еще?— спросилъ римлянинъ тихо и тревожно, потому что въ его неустрашимое сердце началъ проникать тайный страхъ.
— Далеко!— отвтилъ еодатъ, вслушиваясь въ глухое эхо собственнаго голоса, которое долго звучало, и потомъ, на каждомъ поворот корридоровъ, какъ бы подкрпляя собственную свою душу, повторялъ про себя:
— Свобода! свобода!
Тяжелыя сирійскія брови его низко опускались, а изъ-подъ нихъ зрачки сверкали радостью, такой сильной, внезапной и ослпительной, что онъ на мгновеніе останавливался, чтобы собраться съ силами, но тотчасъ принужденъ былъ двигаться дальше, потому что римлянинъ слегка ударялъ его мечомъ по плечу и угрюмо шепталъ,
— Веди!
И онъ шелъ. Когда они достигли какой-то площадки, отъ которой расходился цлый лабиринтъ черныхъ ходовъ, онъ осмотрлся кругомъ. Римлянинъ посинлъ отъ страха и испуганными взорами водилъ по стнамъ, въ которыхъ, какъ будто въ ящикахъ, украшенныхъ надписями и эмблемами, лежали сотни умершихъ и замученныхъ христіанъ. Они остановились, какъ вкопанные, потому что изъ невдомой дали, изъ этихъ глубинъ, открывающихъ сотни черныхъ пастей, въ гробовой тишин раздался слабый отзвукъ пнія и звучалъ такъ страшно и могильно, что они поблднли, какъ трупы, пніе долго тянулось и звучало, какъ угрюмая и сонная жалоба мертвыхъ, какъ гимнъ могилъ.
Пніе смолкло, а они все еще слушали, охваченные испугомъ отъ невыразимой тишины, которая вдругъ наступила и прерывалась только трескомъ и шипніемъ пылающихъ смолистыхъ факеловъ и сильнымъ біеніемъ сердецъ и крови, стучавшей въ вискахъ.
— Веди!— шепнулъ римлянинъ, бросаясь впередъ, онъ предпочиталъ смерть чувству страха, которое овладвало имъ все сильне.
Они торопились. еодатъ уврялъ, что уже недалеко, и въ самомъ дл они были недалеко отъ цли, но и съ нимъ происходило что-то ужасное: онъ останавливался ежеминутно, протиралъ глаза, смотрлъ, есть ли у него на боку мечъ, касался стнъ корридоровъ, повторялъ про себя каждую минуту: свобода! свобода!— но, не смотря на все это, душа его все боле наполнялась сильнымъ страхомъ, а въ одной изъ часовенекъ, какихъ было много въ катакомбахъ, онъ долго всматривался въ неумлое изображеніе на картин Христа съ ягненкомъ на плечахъ, и затмъ почти бгомъ пустился впередъ, къ огонькамъ, которые показались въ глубин, и къ человческимъ голосамъ, которые уже ясно были слышны.
Римлянинъ остался въ тни, а онъ подошелъ къ отверстію, изъ котораго лился свтъ, и заглянулъ во внутрь часовни.
Старецъ, который благословилъ его по пути, сидлъ по середин, въ блой египетской одежд жрецовъ, и ровнымъ, сильнымъ голосомъ читалъ:
‘Благословляйте преслдующихъ васъ, благословляйте, а не проклинайте’.
‘Не мстите, потому что Мн принадлежитъ отмщеніе и Я воздамъ,— говоритъ Господь’.
‘Не противьтесь злу’.
Но еодатъ ничего не слышалъ и не видлъ, его глаза приковалъ къ себ Христосъ, стоявшій на алтар, неуклюжая варварская статуя, которая простерла руки вглубь часовни, надъ головами врующихъ, желтый свтъ факеловъ и лампадъ, висвшихъ по стнамъ, освщалъ его истощенное, дивно нжное лицо и эти руки, длинныя, благословляющіе и привлекающія къ себ съ любовью всю эту толпу, заслушавшуюся словами старца.
Черный дымъ факеловъ полосами поднимался вверхъ, къ отверстію, черезъ которое проникалъ воздухъ, свтъ и тни ползали по голымъ, землянымъ стнамъ, по нишамъ, по головамъ сдыхъ старцевъ, женщинъ и дтей, святое слово расходилось, какъ шопотъ, впитываемый всми этими душами, иногда вздохъ вырывался изъ чьей-нибудь груди, или чья-нибудь грудь вздрагивала отъ сильнаго плача, то раздавался вдругъ краткій, потрясающій крикъ, когда старикъ поминалъ павшихъ за вру, и снова воцарялась тишина и только взгляды братіи направлялись къ лицу кроткаго Христа, только головы, полныя предчувствія грядущихъ мученій, покорно склонялись предъ нимъ, какъ колосья передъ жнецомъ божьимъ.
еодатъ вернулся, потому что почувствовалъ на своемъ плеч мечъ римлянина. Безмолвно прошли они нсколько шаговъ.
— Скоре, господинъ, скорй. Вс въ сбор, вс, всхъ бросаю я къ ногамъ цезаря, всхъ отдаю теб, господи и священниковъ, и братьевъ, и неофитовъ, всхъ! Ты видлъ, господинъ, тамъ былъ благородный Руфъ, трибунъ!— бормоталъ онъ быстро, лихорадочно, почти безсонательно, но римлянинъ ничего не отвтилъ, поднялъ толькр свой горящій факелъ, освтилъ имъ лицо сирійца и плюнулъ въ него съ презрніемъ.
еодатъ сталъ торопливо уходить, но, когда они дошелъ до первой круглой площадки, отъ которой ползли во вс стороны своды корридоровъ,— онъ вздрогнулъ и бросился назадъ.
Христосъ стоялъ съ простертыми руками и смотрлъ на него.
Сиріецъ кинулся въ другой корридоръ, потому что зналъ вс выходы, и сталъ протирать глаза.
Христосъ стоялъ, протянувъ руки, и смотрлъ на и кроткимъ, яснымъ взглядомъ.
Сиріецъ остановился, волна ужаса залила его сердц и встряхнула его такъ сильно, что онъ облокотился о стну и стоялъ такъ долго, съ закрытыми глазами, не смя двинуться, не смя вздохнуть… потомъ, успокоившись, оглянулся тревожно и, какъ будто гонимый фуріями, бросился въ первый попавшійся корридоръ, но и тамъ…
Стоялъ Христосъ, протянувъ руки, сіяющій, огромный, и смотрлъ на него…
еодатъ зарычалъ воемъ безумія, бросилъ факелъ, свернулся въ клубокъ отъ страха и, ослпленный, безъ сознанія, вернулся на площадку, бросался въ проходы и опять возвращался, ползалъ, падалъ на землю, разбивался о стны, вылъ отъ безсилія и ужаса, потому что везд Христосъ преграждалъ ему путь, везд встрчалъ онъ эту сіящую, озаренную, окруженную ореоломъ фигуру, везд видлъ простертыя къ нему руки, везд видлъ Его свтлое лицо, везд смотрли на него ясные, проницательные, страшные глаза, везд… везд…
Обезумвшій, закрылъ онъ свою голову плащомъ, забылъ о римлянин, оставшемся въ этихъ страшныхъ подземельяхъ, и кричалъ нечеловческимъ голосомъ, моля о милосердіи, бжалъ по глухимъ подземнымъ пустынямъ, потерявъ сознаніе того, куда онъ бжитъ, что съ нимъ происходитъ, гонимый только безуміемъ, отчаяніемъ и эхомъ голосовъ, преслдовавшихъ его, какъ вопли смерти, летвшей за нимъ. Онъ хотлъ вернуться въ часовню, хотлъ умолять о прощеніи, готовъ былъ идти даже на муки, но, хотя слышалъ пніе братьевъ, видлъ уже огни и чувствовалъ, что они должны быть недалеко, но выбраться не могъ, не могъ выдти, не могъ и остаться…
И вотъ, въ послдней мук, въ величайшемъ напряженіи страха и отчаянія, онъ вынулъ мечъ и бросился съ нимъ на этотъ сіяющій призракъ съ простертыми руками, который везд преграждалъ ему путь, мечъ пронзилъ пустое пространство, а сиріецъ послдними нитями чувства и сознанія увидлъ, что его обхватываютъ дв протянутыя руки, и могильный голосъ вчности раздается въ немъ:
— За свободу ты хочешь продать свободу всхъ, еодатъ?..
Сиріецъ упалъ замертво.
Цезарь напрасно ожидалъ и въ ту, и въ слдующія ночи возвращенія предводителя, толпы христіанскихъ узниковъ и еодата.