В ожидании наследства, Лейкин Николай Александрович, Год: 1889

Проза
Время на прочтение: 390 минут(ы)
Скачать в PDF

Н. А. Лейкинъ

Въ ожиданіи наслдства.
Романъ

С.-Петербургъ.
1889.

Глава I.

Было часа два дня. Надежда Ларіоновна, пухленькая блондинка лтъ двадцати пяти, фигурирующая въ кафешантанномъ театрик ‘Увеселительный залъ’ исполнительницей куплетовъ, только еще возстала отъ сна и, сидя у себя въ спальн на диван поджавши ножки, пила свой утренній кофе, когда къ ней влетлъ розовый безбородый купеческій юноша, Костя Бережковъ.
— Ну, такъ я и знала, что это вы! съ неудовольствіемъ проговорила блондинка, надула губки и отодвинулась.— Не понимаю, зачмъ вы ко мн ходите!
Костя Бережковъ хотя и смутился, но сдлалъ къ ней нсколько шаговъ и, протянувъ руку, проговорилъ: ‘здравствуй!’ Блондинка спрятала руки въ голубой фланелевый пеньюарчикъ и отвчала:
— И здороваться съ вами не хочу. Прошу васъ даже во мной и при встрч не кланяться.
— Да что это такое? Что такое случилось? недоумвалъ Бережковъ.
— Ровно ничего, но я не желаю имть съ вами никакихъ ддовъ. Я уже сказала вамъ объ этомъ — вы и должны знать. Стало быть, и ходить сюда не зачмъ, также и кланяться не зачмъ, потому, черезъ это самое только ревность отъ постороннихъ личностевъ, а вамъ все равно отъ меня больше ничего не очистится. Поэтому поклонъ да и вонъ.
— Какихъ постороннихъ личностевъ?
— Да мало-ли есть постороннихъ личностевъ, которые въ меня влюбившись и ухаживаютъ! Они могутъ по своимъ капиталамъ мое счастіе составить, а вы торчите и мшаете, потому черезъ что — ревность.
— Голубушка, Наденька, да вдь я тебя по прежнему люблю.
— Что мн толку, что вы меня только любите! Изъ одной вашей любви шубу не сошьешь. Не разсаживайтесь, не разсаживайтесь, пожалуйста… Вовсе я этого не желаю. Ко мн сейчасъ одинъ богатый полковникъ придетъ, который хочетъ даже пару лошадей для меня у извощика нанять, чтобы мн зимой въ парныхъ санкахъ, а лтомъ въ коляск… И папироску пожалуйста не закуривайте! воскликнула блондинка.— Можете уйти и на улиц закурить. Тетенька! Да что-жъ это такое! Выгоните его вонъ! обратилась она къ суетившейся около кофейнаго прибора тощей пожилой женщин въ чепц и темномъ грязномъ шерстяномъ плать.
Та оставила кофейникъ и приблизилась къ Бережкову:
— Ежели васъ, Константинъ Павлычъ, дама проситъ уйти, то, мн кажется, вы, какъ учтивый кавалеръ, изъ одной деликатности чувствъ должны уйти.
— Странно… пробормоталъ молодой человкъ, переминаясь съ ноги на ногу.— Все ходилъ, ходилъ, такая между нами, можно сказать, нерукотворенная любовь была и вдругъ уйти.
— Была, да сплыла… сухо сказала блондинка, отвернулась и закурила папироску.
— Позволь, Надюша… Да нешто я какую новую даму на сторон завелъ?…
— А хоть-бы и завели? Для меня это теперь ршительно наплевать.
— Но вдь я для тебя, кажется, все, что слдуетъ…. За квартиру твою я плачу. То и дло на разныя разности теб то двадцать пять, то тридцать, то пятьдесятъ рублей въ руки…
— А вы думаете, что это ужь такъ много? иронически улыбнулась блондинка.— По ныншнему времени — это: тьфу!
— Но вдь ты-же раньше была довольна. По вечерамъ я съ тобой везд бываю… Недавно часы золотые съ цпочкой подарилъ.
— Что такое часы! Что такое: раньше была довольна! Раньше была довольна, а теперь не довольна. Раньше я въ разныхъ безсловесныхъ роляхъ только для красоты на сцен показывалась, а теперь я по словесной части роли играю, даже куплеты пою.
— А! Вотъ какъ… процдилъ сквозь зубы молодой человкъ.
— А вы думали какъ! Всякая двушка должна себ цну знать. Мн ужь и то подруги вс уши прожужжали: и чего ты, дура, съ Бережковымъ путаешься, коли ты давно можешь на пар вороныхъ летать!
— Да вдь я тебя не только на пар, а даже на тройк сколько разъ возилъ.
— Это все не то. А вы наймите-ка у извощика лошадей помсячно, да пусть он каждый день у меня у подъзда стоятъ.
— Такъ вотъ ты чего хочешь!..
— Да, этого самаго… И ужь нашелся одинъ полковникъ, который все это предлагаетъ.
— Да, да… поддакнула тетка.— И не то, чтобы какой-нибудь полковникъ старый, а изъ себя, можно сказать, настоящій мужчина.
— Кром того, лисью ротонду, крытую бархатомъ, даритъ, продолжала, блондинка.— А у васъ я прошу, прошу себ песцовую ротонду, да допроситься не могу. Думаете, пріятно мн въ бархатномъ пальт съ куньимъ воротникомъ бгать? Подруги-то смются. У нихъ у всхъ ротонды мховыя, а я въ пальт на свиномъ визг щеголяю.
Молодой человкъ прошелся взадъ и впередъ по комнат, почесалъ затылокъ и сказалъ:
— Ротонду мховую я теб подарю, погоди только.
— А когда подарите, тогда и прізжайте. А теперь: вотъ вамъ Богъ, а вотъ порогъ.
— Ахъ, Надя, Надя! Не ожидалъ я, что ты такая коварная! Я тебя такъ люблю, а ты…
— Кабы ужь любили, такъ давно-бы ротонду подарили.
— Клянусь теб, что для тебя я готовъ…
— Пожалуйста, актера изъ себя не разыгрывайте!
— Полковникъ этотъ такой добрый и обходительный, что даже и мн пальто на бличьемъ мху общалъ подарить… вставила свое слово тетка.
— Ахъ, оставьте пожалуйста, тетенька! Ну, стоитъ-ли съ нимъ разговаривать! перебила блондинка.— Лучше вы попросите его уходить честь честью…
— Это все-таки ко мн относится? спросилъ молодой человкъ.
— Конечно-же къ теб. Какой ты глупый. А еще говоришь, что въ Коммерческомъ училищ учился!
— Но вдь я на ротонду согласенъ, подожди только…
— Тетенька! Да гоните-же его вонъ! Не желаю я съ нимъ больше разговаривать. Хочетъ онъ по прежнему сюда приходить, такъ пусть прежде хорошую мховую ротонду пришлетъ и чтобы у подъзда моего каждый день лошади стояли. Ступайте-же…
Молодой человкъ стоялъ какъ ошаллый и не двигался. Минуту спустя онъ произнесъ:
— А ежели я это все такъ, по твоему, то по прежнему любить будешь?
— Да конечно-же… отвчала блондинка и прибавила: — только ужь я теперь буду строгая и чуть что не потрафите — сейчасъ по шапк васъ… Я была дура, я себ цны не знала, а теперь я очень хорошо понимаю, въ какихъ я смыслахъ…
— Кром полковника, есть еще одинъ въ нее влюбимшись. сказала тетка.— Есть еще богатющій купецъ съ Калашниковской пристани, который ходитъ да ноетъ и подругъ ейныхъ упрашиваетъ, чтобы о немъ хорошее слово замолвили.
— И ужь полковника тогда по боку, если я все это какъ слдуетъ?.. спросилъ блондинку еще разъ молодой человкъ.
— Да конечно-же… Я вовсе не такая — эдакая… какъ вс… Я ужь люблю, такъ одного люблю. Я и по сейчасъ-бы тебя любила, но должна-же я себ цну знать. Всхъ я лучше… всегда такіе аплодисменты на сцен и вдругъ… И не диво-бы, еслибы вы не могли, а то живете вы при дяд, дядя у васъ богатый купецъ…
— Богатый-то, богатый, да денегъ даетъ мало. Погоди, вотъ умретъ… Онъ человкъ старый, больной… На ладонъ дышетъ.
— Поди ты! Сама состарешься, пока твой дядя умретъ. А я хочу жить.
— Увряю тебя, что дядя скоро умретъ. Онъ совсмъ болнъ. Онъ и по дламъ никуда не здитъ, и въ лавки не ходитъ. Его два доктора лечатъ.
— Что мн за дло до твоего дяди: Я сейчасъ хочу, чтобы была ротонда и лошади… И странное дло, чего ты сквалыжничаешь: дядя болнъ, лавки на твоихъ рукахъ, подошелъ къ касс — взялъ, да и…
— Не больно-то и на моихъ! У насъ тоже старшій прикащикъ есть.
— Поди ты! Любилъ-бы меня, такъ и съ старшимъ прикащикомъ сдлался.
— Не такой онъ человкъ.
— Ну, такъ занять гд-нибудь денегъ можешь до смерти дяди. Мало-ли есть такихъ, которые деньги взаймы даютъ! Денегъ дадутъ и будутъ ждать.
Молодой человкъ молчалъ.
— Конечно-же, Константинъ Павлычъ, вамъ денегъ дадутъ, проговорила тетка.— Прямо изъ-за дяди дадутъ… Вдь вы евонный полный наслдникъ.
— Не больно-то и полный, отвчалъ молодой человкъ.— Есть и другіе. Онъ старъ, старъ, но у него тоже дамская слабость есть… Ей, какъ кажется, много отказано. Конечно, и мн кое-что очистится посл его смерти, но не все-же…
— Такъ вотъ теперь, пока старикъ живъ, и надо пользоваться всякимъ манеромъ изъ его капиталовъ, проговорила блондинка и прибавила: — Ну, а теперь уходите. Довольно съ вами разговаривать.
Молодой человкъ былъ совсмъ обезкураженъ. Онъ взялъ со стола шапку и произнесъ:
— Прощай, коли такъ.
— Прощайте… отвчала блондинка и отвернулась.
— Дай-же руку-то… протянулъ свою руку молодой человкъ.
— Не желаю… Когда будетъ ротонда — тогда и руку вамъ подамъ, а до тхъ поръ — ничего. Идите безъ разговоровъ. Тетенька, заприте за нимъ дверь.
Молодой человкъ, потупившись, вышелъ изъ комнаты. Тетка блондинки слдовала за нимъ.

Глава II.

— Ушелъ? спросила Надежда Ларіоновна тетку, когда та вернулась изъ прихожей.
— Ушелъ.
— Ну, что онъ?
— Совсмъ какъ-бы не въ себ. Меланхолія такая въ глазахъ и даже слезы… Вотъ пять рублей мн въ руку сунулъ… ‘Уговорите, говоритъ, ее, Пелагея Никитишна, чтобъ она попрежнему… Ротонду, говоритъ, я ей завтра или посл завтра привезу’. Такъ его и надо, милочка. Чего его жалть-то! Поврь, что захочетъ, такъ найдетъ денегъ.
— Все-таки мн его жалко. Онъ такой простой, да глупенькій, а я такихъ люблю. Такіе-то лучше, сказала Надежда Ларіоновна.
— Да вдь при теб-же останется, отвчала тетка.— Ты только его пугнула. Поврь, что прибжитъ съ ротондой. Только ты на одну ротонду не соглашайся, а чтобъ и лошади были. Вдь это въ сущности полтораста рублей въ мсяцъ, не больше, если взять у извощика.
— Ему такихъ денегъ не найти. Онъ ужасно глупый и неопытный.
— Да вдь, въ сущности, за лошадей можно потомъ заплатить, по окончаніи мсяца. Извощикъ подождетъ. У того-же Булавкина и возьмемъ лошадей и экипажъ, у котораго онъ тройки беретъ. Пусть только Костя скажетъ ему, что это онъ будетъ платить, что это на его счетъ. Да мы вотъ что сдлаемъ: какъ только твой Костюшка привезетъ сюда ротонду, я сейчасъ съзжу за извощикомъ Булавкинымъ и здсь мы это все и оборудуемъ. Пускай росписку выдастъ. За росписку извощикъ всегда согласится.
Надежда Ларіоновна вздохнула.
— Ахъ, ему и на ротонду денегъ не найти по его глупости! произнесла она.— Онъ совсмъ на манеръ какой-то овцы. Вдь денегъ нужно искать умючи. Вы думаете, дешево ротонда-то чернобурая стоитъ?
— Ничего! подмигнула тетка.— Въ дядинъ сундукъ слазаетъ. Ты думаешь, теперь-то онъ не лазаетъ, что-ли? Конечно, лазаетъ, но беретъ по немножку. А теперь сразу возьметъ.
— Да вдь сразу-то можетъ быть замтно. Вдругъ попадется? Вдь на чернобурую-то ротонду тысячу рублей надо.
— Ну, хочешь я ему ростовщика подсватаю? сказала тетка.
— А у васъ разв есть такой на примт? спросила Надежда Ларіоновна.
— Да вотъ Шлимовичъ, что съ Лизаветой Николаевной путается. Онъ многимъ даетъ деньги на проценты.
— Конечно-же, подсватайте. А то Костя сразу залзетъ къ дяд въ сундукъ, ну тогда все и откроется. Мн-же хуже будетъ, если ему дядя крылья обржетъ. Тогда ужь прощай и квартира, и все. Да мн и самого Костю жаль. Онъ сколько разъ мн говорилъ, что по немножку онъ можетъ изъ лавки денегъ брать, чтобъ незамтно… А сразу нельзя.
— Изволь. Я сбгаю къ Лизавет Николаевн и поговорю съ ней насчетъ Шлимовича.
— Създите, тетенька, и поговорите. Ей-ей, онъ самъ такой глупый, что никакихъ этихъ ростовщиковъ не найдетъ. Похлопочите. Вдь деньги у Костюшки врныя, только онъ не можетъ сразу… А тутъ можно сдлать такъ, что деньги онъ займетъ сразу у Шельмовича этого, а потомъ ему по частямъ отдавать будетъ.
— Шлимовичъ, а не Шельмовичъ, поправила Надежду Ларіоновну тетка и прибавила: — Ты смотри не проговорись при встрч съ нимъ. Его ужь и такъ Шельмовичемъ дразнятъ и онъ ужасно сердится.
— Ну, вотъ… Съ какой-же стати нужнаго человка дразнить! А я думала, что его настоящая фамилія Шельмовичъ. Онъ жидъ?
— Да, должно быть, изъ жидовъ. Ужь эти, которые по денежнымъ дламъ, вс изъ жидовъ.
— Такъ създите, тетенька, поскорй и узнайте. Я буду новые куплеты учить, а вы създите, еще разъ сказала Надежда Ларіоновна.
— Хорошо, хорошо, отвчала тетка.— Только гд-же мы твоего Костюшку сведемъ съ этимъ Шлимовичемъ?
— А пусть Лиза привезетъ его къ намъ въ театръ. Да забгите и къ Кост въ лавку. ‘Надя, молъ, вамъ кланяется и проситъ васъ пріхать въ театръ и придти на сцену. Она, молъ, въ послдній разъ хочетъ поговорить съ вами’. То-то обрадуется онъ! прибавила Надежда Ларіоновна улыбнувшись.— На крыльяхъ прилетитъ. Ежели Лиза привезетъ Шлимовича, то посл театра мы сведемъ ихъ. Костюшка пусть пригласитъ Лизу и Шлимовича ужинать, за ужиномъ и переговоримъ.
— Стало быть, и ты подешь съ Костюшкой ужинать?
— Ну его къ черту! Поду…
Тетка покачала головой.
— Эхъ, Надя, Надя! Не выдерживаешь ты себя. Нтъ у тебя этого самого характера, сказала она.— А вотъ помяни мое слово: онъ увидитъ, у тебя душа размякла, да сейчасъ, и на попятный насчетъ ротонды.
— Странное дло… Вспомните, что вы говорите, тетенька. Я только изъ-за этого и ду съ нимъ ужинать, чтобы онъ для меня денегъ занялъ у Шлимовича, проговорила Надежда Ларіоновна.— Какъ-же иначе устроить-то? Ну, не захочетъ онъ занимать денегъ, такъ ужь тогда я его совсмъ отъ себя прогоню.
— Не прогонишь. Ты въ него влюбимшись, какъ кошка.
— Я-то? Пфъ… Мн просто его жалко, потому что я люблю глупыхъ. Да и такъ… Что-жъ его гнать-то очень? Умри у него дядя, такъ посмотрите, какой онъ будетъ выгодный кусокъ!
Тетка накинула платокъ, надла капоръ.
— Такъ я пойду, проговорила она.— Ну, давай на извощика.
— На какого извощика? вскинулась на нее Надежда Ларіоновна.— Вдь Костюшка далъ вамъ сейчасъ пять рублей на извощика.
— То не на извощика, а за хлопоты, чтобы я тебя уговорила.
— Стыдитесь! Живете у меня, пьете, дите даромъ, всякими обносками пользуетесь, да еще каждую минуту хотите съ меня-же сорвать. Сорвали съ Костюшки — и будетъ съ васъ.
— Ну, хорошо, хорошо.
Тетка отправилась въ прихожую. Надежда Ларіоновна провожала ее.
— Послушайте, тетенька… А не заберетъ этотъ Шлимовичъ Костюшку въ лапы? Вдь ростовщики тоже какъ забираютъ въ лапы эдакихъ разныхъ неопытныхъ юношей.
Тетка улыбнулась и отвчала:
— А теб-то какое дло? Да пущай.
— Ну, не скажите. Онъ все-таки человкъ нужный и даже очень нужный. Зачмъ? Его нужно беречь. Зачмъ ужь совсмъ-то въ яму пихать? А ростовщики народъ ой-ой! Курлинъ вонъ изъ-за нихъ, подлецовъ, застрлился.
— Пусть глядитъ въ оба. Вдь Константинъ Павлычъ не дуракъ.
— Въ томъ-то и дло, что совсмъ дуракъ.
— Поди ты! Это теб такъ кажется, а въ сущности онъ хитре тебя.
— Все-таки вы, тетенька, скажите Лизавет Николаевн, чтобы она сказала Шлимовичу, чтобы тотъ ужь не очень Костюшку-то обдиралъ. ‘У него, молъ, деньги врныя, но только онъ не можетъ сразу’…
— Да ужь ладно, ладно.
Тетка ушла. Надежда Ларіоновна подошла къ зеркалу, полюбовалась на себя, потомъ звнула, потянулась, взяла тетрадку и принялась учить новые куплеты.

Глава III.

Было пять часовъ. Тетка Надежды Ларіоновны все еще не возвращалась домой. Надежда Ларіоновна посердилась на ея медленность и велла подавать себ обдать. Въ эту минуту раздался звонокъ. Въ комнату влетлъ Костя Бережковъ и со всхъ ногъ бросился къ Надежд Ларіоновн.
— Милочка! Надюша! Какъ я радъ, что ты меня простила! заговорилъ онъ.
— Тише, тише… Пожалуйста не приближайтесь. Вовсе я васъ не прощала и вы все еще подъ штрафомъ,— отстранила его Надежда Ларіоновна.
— То есть какъ это?.. недоумвалъ Костя, опустя руки.
— Очень просто: подъ штрафомъ. И до тхъ поръ будете подъ штрафомъ, пока не явятся у меня чернобурая ротонда и лошади. Не подходите близко, не подходите. Стойте тамъ.
— Но вдь сейчасъ-же у меня въ лавк была твоя тетка Пелагея Никитишна и сказала, чтобы я пріхалъ. Я прилетлъ на крыльяхъ любви.
— Тетк было приказано передать вамъ, чтобы вы явились въ театръ, на сцену, но вовсе не сюда. Здсь я васъ безъ ротонды и лошадей не желаю видть.
— Будутъ лошади, будетъ ротонда. Пусть только все останется по-старому. Прости.
Костя сложилъ на груди руки и умильно взглянулъ на Надежду Ларіоновну.
— Когда все будетъ, тогда и прощу, отвчала она и спросила: — Говорила вамъ тетенька насчетъ ростовщика?
— Говорила, но Лизавета Николаевна не можетъ привезти его сегодня къ вамъ въ театръ, потому что они уже дутъ сегодня въ балетъ. У нихъ и билеты взяты. Лизавета Николаевна завтра привезетъ его. Вотъ оттого-то я сейчасъ къ теб и пріхалъ. Прости. Я согласенъ. На все согласенъ. Прости.
— Все это вы могли-бы сказать вечеромъ въ театр. Вдь вамъ приказано явиться въ театръ, а вовсе не ко мн на квартиру.
— Ангелъ! Въ театр я сегодня не могу быть. Да и зачмъ быть, ежели Лизавета Николаевна не привезетъ? Впрочемъ, что я!… Въ театръ я также прилетлъ-бы на любовныхъ крыльяхъ, чтобы насладиться лицезрніемъ твоихъ божественныхъ глазокъ, но…
— Пожалуйста, пожалуйста, не заводите рацеи… перебила Костю Надежда Ларіоновна.
Тотъ умрилъ восторженный тонъ.
— Въ театръ прискакалъ-бы я на всхъ парахъ, но мн сегодня вечеромъ непремнно нужно быть дома, сказалъ онъ.
— Что такое у васъ стряслось?
— Дядя очень болнъ.
— Да вдь онъ и раньше былъ болнъ.
— Сегодня днемъ ему сдлалось хуже и вечеромъ онъ поднимаетъ къ намъ на домъ чудотворную икону. Принесутъ ее изъ церкви и будутъ у насъ служить дома всенощную и молебенъ. Ну, а при такомъ случа мн непремнно нужно быть дома. Надо быть на виду. Дяди поминутно можетъ хватиться меня. Завтра-же я во что-бы то ни стало буду въ театр.
— Ага! Не хочется умирать старому.
— Онъ не поправится. Положительно не поправится. Вс доктора говорили намъ въ одинъ голосъ… То есть не ему, а намъ только. Ему и до весны не дотянуть. Онъ даже пожалуй и самъ знаетъ и вотъ оттого-то сегодня ршилъ поднять икону. Человкъ старый, богомольный, такъ ужь само собой…
Костя не договорилъ.
— Странное дло, что у васъ на все есть отговорки… произнесла Надежда Ларіоновна и прибавила:— Садитесь,
— Простила? Ты меня простила, Надюша? Вотъ за это мерси! встрепенулся Костя и снова бросился къ Надежд Ларіоновн.
— Не подходите, не подходите… заговорила та,— А то я убгу въ спальну и запрусь тамъ. Сказать ‘садитесь’ еще не значитъ простить. Я уже сказала, что прощены вы будете тогда только, когда у меня явятся лошади и ротонда,
— Все будетъ, ангелъ мой, помоги только денегъ достать.
— Вотъ это можно. Для этого нарочно сегодня я къ Лизавет Николаевн и тетку посылала. Видите, я объ васъ больше забочусь, чмъ вы о себ.
— Мерси, душка…
— Да что: мерси! За это вы должны-бы мн еще что-нибудь подарить, ну, да ужь Богъ съ вами, только-бы ротонда была хорошая.
— Подешь со мной и сама выберешь, какъ денегъ добудемъ.
— Добудемъ! Вы даже сами и добыть-то не умете. Ужасная вы рохля, страсть какой неспособный, неимущій, все о васъ заботиться надо. Ну, садитесь-же, сказала Надежда Ларіоновна.
— Съ тобой рядомъ ссть можно? заискивающе взглянулъ на нее Костя.
— Нтъ, нтъ. Садитесь вонъ на тотъ стулъ.
Костя слъ.
— Закурить папироску можно? спросилъ онъ.
— Курите ужь… Ну васъ… Такъ вотъ… Денегъ на ротонду вы можете занять у Лизина обожателя Шлимовича. Онъ даетъ деньги. Разумется, только, даетъ деньги подъ вексель и за хорошіе проценты.
— Это я понимаю.
— Ничего вы не понимаете. Вы совсмъ дуракъ.
Костя обидлся.
— Ну, зачмъ-же, Надюша, такъ? Ну, какой-же я дуракъ, если я при дяденькиномъ дл? А дло у насъ большое, сказалъ онъ.
— При большомъ дл, а какой-нибудь тысячи рублей занять не можете!
— Да вдь кто-же дастъ-то? То есть дадутъ, ежели на дядюшкино имя, вс дадутъ. Но сейчасъ сомнніе — что, почему?— и будетъ колебаніе фирмы. Никогда не занимали и вдругъ…
— Вы можете все-таки уплачивать-то по векселю?
— Я могу… но только не сразу, а по частямъ. Ежели я сразу возьму изъ лавки деньги, то будетъ замтно, а ежели по немножку…
— Да ужь слышали, слышали, съ гримаской перебила Костю Надежда Ларіоновна.— Только ужь вы такъ съ Шлимовичемъ завтра сговаривайтесь, чтобы по частямъ платить. Шлимовичъ — это обожатель Лизинъ.
— Да знаю, знаю я Шлимовича, только рожа-то у него какая-то эфіопская…
— Ну, вотъ еще! Рожу разбирать! Что вамъ за дло до рожи! Вамъ хоть-бы песокъ да солилъ. Да вотъ еще что… Я такъ думаю: ежели вы съ Шлимовичемъ сойдетесь и онъ будетъ согласенъ дать вамъ денегъ, то берите ужь сразу больше. Ну, что такое тысяча рублей? Берите дв.
— Это зачмъ-же?
— Деньги-то зачмъ! Совсмъ полоумный! всплеснула руками Надежда Ларіоновна.— Деньги на меня-же вамъ понадобятся. Вы ужь напередъ знайте, что я не желаю больше такъ жить, какъ я до сихъ поръ жила. Я хочу, чтобы у меня все было хорошее, какъ у Полины. Пока я у насъ въ театр на безсловесныхъ роляхъ была, я могла такъ жить, а теперь, когда я съ словесными ролями — нтъ, оставьте. Мн просто стыдно. Вы просите у Шлимовича сразу дв тысячи. Чего вамъ!..
— Такъ-то оно такъ, да вдь потомъ отдавать надо, замялся Костя.
— Отдадите. Да можетъ быть, къ тому времени и старикъ вашъ умретъ.
Костя почесалъ затылокъ и произнесъ:
— Разв вотъ, что старикъ-то…
— Такъ дв тысячи, сказала Надежда Ларіоновна.
— Хорошо, хорошо!
— Ну, а теперь уходите. Съ Богомъ.
Костя поднялся со стула.
— На прощанье можно ручку поцловать? спросилъ онъ.
— Нтъ, нтъ. Когда ротонда и лошади будутъ — все можно, а до тхъ поръ ничего. Идите.
— Эхъ! вздохнулъ Костя и поплелся въ прихожую.
— Такъ приходите-же завтра въ театръ, сказала ему вслдъ Надежда Ларіоновна и крикнула кухарк:— Дарья! запри за нимъ дверь.

Глава IV.

Часовъ десять вечера. Въ квартир вдоваго старика купца Евграфа Дмитріевича Бережкова везд затеплены лампады. Пахнетъ ладономъ. Клубы легкаго дыма отъ ладона еще до сихъ поръ носятся по комнатамъ. Сейчасъ только отслужили всенощную и молебенъ. Старикъ Бережковъ болнъ. Отецъ протоіерей и дьяконъ остались выпить чайку и бесдуютъ со старикомъ въ спальн. Везд старинная, тяжелая мебель краснаго дерева двадцатыхъ годовъ, потемнвшая отъ времени. На стнахъ картины библейскаго содержанія, тоже въ потемнвшихъ золоченныхъ рамахъ, портретъ самого Евграфа Дмитріевича Бережкова въ молодыхъ годахъ, съ медалью на ше и со счетами въ рук, и такой-же портретъ его покойной: супруги съ головой, туго повязанной косынкой, въ длинныхъ брилліантовыхъ серьгахъ, въ ковровой шали на плечахъ и съ носовымъ платкомъ, свернутымъ въ трубочку въ выставленной изъ подъ шали рук, сплошь унизанной кольцами. Въ гостиной съ потолка виситъ старинная бронзовая люстра съ стрлами и съ хрусталиками, въ углу часы, тоже старинные, англійскіе, въ высокомъ деревянномъ чехл будкой. Въ квартир вс говорятъ полушепотомъ, ходятъ на ципочкахъ. Даже дьяконъ, разговаривающій въ спальн съ больнымъ старикомъ Бережковымъ, старается умрять свой голосъ и говоритъ октавой. Спальня освщена лампой подъ зеленымъ абажуромъ. Бережковъ сидитъ въ покойномъ кресл. Онъ въ сромъ халат. Опухшія ноги его окутаны одяломъ, вздутый водянкой животъ при тяжеломъ дыханіи колеблется. Бережковъ — старикъ лтъ семидесяти, съ рдкими, какъ-бы прилипшими къ голов полусдыми волосами и совсмъ уже блой, тоже рденькой бородкой клиномъ, на изборожденномъ морщинами и исхудаломъ землистаго цвта лиц. Противъ старика у стола помщается отецъ протоіерей въ фіолетовой ряс и съ наперснымъ крестомъ. Онъ мшаетъ ложечкой чай въ стакан и говоритъ:
— Прежде всего, уважаемый Евграфъ Митричъ, не надо отчаяваться. И не такіе, какъ вы, больные, да поправлялись. Теперь васъ кто пользуетъ?
— Три доктора, да что!.. проговорилъ съ одышкой старикъ Бережковъ и махнулъ рукой.— Только одинъ переводъ денежный, а толку никакого.
— Чмъ они васъ пользуютъ-то?
— Да разное тутъ… Вонъ на окн сколько стклянокъ наставлено.
— Дйствительный статскій совтникъ Семистадовъ есть, такъ того какой-то фельдшеръ изъ богадльни травянымъ настоемъ вылечилъ, октавитъ рослый дьяконъ, помщающійся съ стаканомъ чая поодаль.— Шестьдесятъ шесть травъ входятъ въ этотъ составъ. Тоже всхъ докторовъ перепробовалъ и никакого толку, а вотъ простой фельдшеръ вылечилъ.
Старикъ молчитъ, угрюмо смотритъ въ одну точку и тяжело дышетъ. Протоіерей, побарабанивъ пальцами по столу, опять начинаетъ:
— Въ настоящее время отъ водянки таракановъ даютъ.
— Живыхъ? Глотать? восклицаетъ чернобровая женщина лтъ сорока, въ темномъ шерстяномъ плать, сидвшая въ уголк спальной и до сихъ поръ молчавшая.
— Нтъ, не живыхъ. Я думаю, даже поджариваютъ, спокойно отвчалъ протоіерей.— Поджариваютъ и въ лекарство мшаютъ. Я слышалъ, что многіе исцлялись. Средство это даже господинъ профессоръ Боткинъ употреблялъ.
Старикъ опять промолчалъ. Чернобровая женщина поправила фальборки на своемъ плать и робко произнесла:
— А что-же, Евграфъ Митричъ? Вотъ-бы вамъ попробовать. Противно-то противно, но что-жъ такое? Лишь-бы помогло.
Старикъ молча махнулъ рукой и отвернулся. Разговоръ не клеился. Священникъ и дьяконъ допили чай и стали уходить.
— Ну, да благословитъ васъ Богъ… Поправляйтесь… сказалъ протоіерей, наклонился и облобызалъ старика.
— Извините ужъ, батюшка, не провожаю… Не могу…— проговорилъ старикъ.
— Ничего, ничего… Какіе тутъ проводы.
— Племянникъ ужъ васъ проводитъ. Костя!— попробовалъ крикнуть старикъ и закашлялся.
— Я здсь, дяденька… Я провожу, откликнулся изъ другой комнаты голосъ и на порог появился Костя Бережковъ, племянникъ старика.
Священника и дьякона пошла провожать и чернобровая женщина. Она такъ и лебезила около протоіерея и, когда они вышли въ прихожую, шепнула ему:
— Батюшка! Вы-бы уговорили Евграфа Митрича составить духовную. Вдь сродственники есть. Потомъ есть люди, которымъ онъ на словахъ общалъ кое-что, а умретъ безъ духовной, такъ что-же изъ всего этого выйдетъ!
— Я говорилъ ему тутъ какъ-то насчетъ духовной, но онъ сказалъ мн, что уже составлена духовная.
— Вретъ онъ. Извините, пожалуйста, но вретъ… Ничего у него нтъ.
Священникъ только развелъ руками.
— Вы попросите, по крайности, чтобы онъ вамъ ее показалъ. Мн кажется, что это онъ просто нарочно насчетъ духовной…
— Да будетъ вамъ, Настасья Ильинишна!— оттолкнулъ отъ священника чернобровую женщину Костя и принялся подавать ему шубу.
Въ прихожую выглядывали изъ дверей какая-то старуха и молоденькая миловидная двушка лтъ шестнадцати, почти ребенокъ. Она бросилась къ священнику подъ благословенье, когда тотъ, надвъ шубу, началъ уходить.
— И не стыдно это вамъ, Настасья Ильинишна: сказалъ Костя чернобровой женьщин.— Ну, чего къ батюшк съ духовной-то пристали! Все корысть, везд корысть… Вотъ женщина-то! Безстыдница.
— Ругайтесь, ругайтесь… А посидлъ-бы ты въ моей шкур! огрызнулась чернобровая женщина.— Корысть! Хороша корысть! Восемнадцать лтъ около вашего дядиньки какъ свчка передъ образомъ врой и правдой горю, а не могу вонъ дочк хорошаго теплаго пальтишка сшить, кивнула она на двушку.— А вдь мы съ ней, тоже, сами знаете, не сбоку припека, не съ улицы, а можетъ быть даже поближе кого другаго старику-то приходимся. Да-съ.
— Ну, ужь довольно, довольно… Слышали… процдилъ сквозь зубы Костя.
— Господи, спаси насъ гршныхъ и помилуй! вздохнула въ дверяхъ старуха и покачала на спорящихъ закутанной въ черный платокъ головой.— Подижь-ти, что корысть-то длаетъ!
Чернобровая женщина, заслыша эти слова, тотчасъ-же сцпилась съ старухой. Перебранка однако происходила полушопотомъ и уже продолжалась въ другой комнат, куда чернобровая женщина и старуха удалились.
— Тише вы! строго сыкнулъ Костя, заглянувъ изъ прихожей въ комнату, погрозилъ пальцемъ и на правился къ дяд въ спальную.
Евграфъ Дмитріевичъ Бережковъ попрежнему сидлъ и тяжело дышалъ. Костя подошелъ къ нему, почтительно наклонился и спросилъ:
— Ну, какъ вы себя теперь чувствуете, дяденька?.
— Казачка сейчасъ плясать хочу — вотъ какъ себя чувствую! раздраженно отвчалъ дядя.— Поди и призови сейчасъ Гаврилку прикащика съ гармоніей. Пусть наяриваетъ. Не видишь ншто, что человкъ совсмъ боленъ!
Костя опшилъ.
— Я понимаю, дяденька, что вы очень больны, но я думалъ, что можетъ быть вамъ теперь хоть чуточку полегче… отвчалъ онъ.— А что я спросилъ, такъ это изъ участія!
— Изъ участія! знаемъ мы это ваше участіе-то! Только и ждете смерти. А вотъ на зло вамъ, ничего не останется. Все на монастыри да богадльни…
— Ахъ, дяденька! Совсмъ вы меня не такъ понимаете!
— Ну, молчи! Довольно.
Старикъ закашлялся. Племянникъ, не зная, что длать, молча бродилъ по спальной, переложилъ съ мста на мсто какія-то книги, вынулъ изъ стоявшаго на стол стакана ложку и положилъ ее на блюдечко. Вообще его такъ и подмывало уйти, но онъ не смлъ.
— Вамъ ничего не нужно, дяденька? спросилъ онъ наконецъ.
— Принеси мн стаканъ воды, отвчалъ старикъ.
— Слушаю-съ, дяденька.
Черезъ минуту Костя подалъ дяд стаканъ съ водой.
Опять переминаніе съ ноги на ногу.
— Да что ты передо мной какъ маятникъ маешься! Приткнись ты хоть къ мсту-то! крикнулъ на него старикъ.
— Не сердитесь, дяденька, вамъ вредно.
— Упрашивай, упрашивай! А самъ радъ! Только-бы раздражить. Авось, молъ, дядю сразу пристукнетъ.
— Экіе вы какіе, дяденька! вздохнулъ Костя и слъ.
Тихо. Слышно тяжелое дыханье старика съ какимъ-то всхлипываніемъ въ груди, слышно какъ тикаетъ въ гостиной маятникъ большихъ англійскихъ часовъ, слышно, какъ въ сосднихъ комнатахъ шушукаются, перебраниваясь, женскіе голоса. Костя сидитъ и тихо передвигаетъ костяшки счетовъ, лежащихъ на стол. Мысли его далеко. Мысли его около Надежды Ларіоновны. Вотъ она видится ему на сцен въ трико, въ коротенькой юбочк съ блестками, съ полуобнаженной грудью. Она поетъ куплеты и улыбается.
‘Если-бы старикъ уснулъ сейчасъ, то можно-бы и въ театръ удрать’, мелькаетъ у него въ голов.
Часы звонко бьютъ одиннадцать.
‘Нтъ, теперь ужь не удрать… Поздно… Когда онъ еще уснетъ’! говоритъ себ Костя мысленно.
Старикъ молчитъ, но не спитъ. Костя ршается заговорить.
— Я не нуженъ вамъ, дяденька?.. робко задаетъ онъ вопросъ.
— Возьми псалтырь и почитай мн… отвчаетъ старикъ.
Костя морщится, но открываетъ лежащую на стол книгу въ кожаномъ переплет и начинаетъ читать:
‘Блаженъ мужъ, иже не иде на совтъ нечестивыхъ’… слышится его мрное чтеніе.
А Надежда Ларіоновна такъ и стоитъ передъ нимъ.
‘А вдругъ она теперь съ тмъ полковникомъ ужинаетъ, который общался ей ротонду подарить?’ мелькаетъ у него въ голов и вся кровь быстро приливаетъ къ сердцу.

Глава V.

Костя прочелъ три псалма и остановился. Старикъ дядя, сидя въ кресл и склонивъ голову, похрапывалъ. ‘Спитъ’, подумалъ Костя, осторожно закрылъ псалтырь, тихо поднялся со стула и только-что сдлалъ два шага на ципочкахъ, какъ старикъ проснулся и заговорилъ:
— Куда ты? Или удрать хочешь? Нтъ, читай, читай… Я не сплю.
— Я полагалъ, дяденька, что вы започивали… остановился Костя.
— Читай, читай.
И опять раздалось мрное чтеніе псалма. Часы пробили половину двнадцатаго. Старикъ какъ-бы опомнился, поднялъ голову и остановилъ племянника.
— Постой… сказалъ онъ.— Вотъ что я тебя хотлъ спросить… Скажи мн, Костя: очень сильно вы теперь безъ меня грабите въ лавк изъ выручки?
— То-есть какъ это: грабите?— смшался Костя.
— Очень просто. Ты хорошо знаешь, о чемъ я тебя спрашиваю… Говори, говори, не бойся. Чистосердечно говори. Вдь ужь я теперь все равно не могу остановить. Видишь, какой я безпомощный. А ежели я правду узнаю, то мн все-таки легче будетъ.
— Да вдь за кассой старшій прикащикъ Силантій Максимычъ стоитъ. Вы ему поручили. Причемъ-же тутъ я-то, дяденька?
— Ну, а Силантій Максимовъ сильно лапу запускаетъ?
— Да почемъ-же я-то знаю, дяденька! Мое дло составить записку, какого товара у насъ не хватаетъ, что подобралось, потомъ сходить въ конторы и отобрать товаръ. Ни расплаты, ни получки денежной я не знаю.
— Да вдь ужъ видно сейчасъ.
— Какъ-же это такъ видно! Вс денежныя дла въ его рукахъ, а чужая душа потемки.
— Охъ, врешь, Костюшка! Чувствую, что врешь!— сказалъ старикъ, устремилъ на племянника испытующій взоръ и быстро спросилъ:— Ты не въ стачк съ Силантіемъ Максимовымъ?
— Да что вы, дяденька!
— Говори какъ на духу, говори искренно!— погрозилъ пальцемъ старикъ.
— Что я съ нимъ не въ стачк, увряю васъ.
— Охъ, врешь! Чувствую, что врешь!
— Мн, дяденька, и вашего положенія достаточно. Что-жъ, сорокъ рублей въ мсяцъ деньги не маленькія, коли ежели на всемъ на готовомъ.
— По глазамъ твоимъ вижу, что ты это врешь! Ну, что теб сорокъ рублей, ежели…
— Вотъ, что насчетъ портнаго, то дйствительно я ныньче просилъ Силантія Максимова, чтобы онъ заплатилъ по счету,— перебилъ Костя.— Надо тоже, дяденька, быть чисто одвшись. Взжу по нмецкимъ конторамъ, чтобы товаръ закупать, такъ осудить могутъ, коли ежели въ рвани какой… Ну, Силантій Максимычъ и заплатилъ.
— Много?
— Сто двадцать пять рублей, дяденька, но пять рублей въ скидку пошло. Только и всего.
— А больше ничмъ не пользовался?
— Ничмъ, дяденька.
Старикъ покачалъ головой.
— И ты думаешь, я поврю этому? спросилъ онъ.
— Воля ваша, дяденька.
Старикъ помолчалъ и прибавилъ:
— А ты вотъ что… Ты грабь полегче, да и за другими смотри, чтобы легче грабили. Вдь у себя грабишь, теб-же все посл моей смерти останется.
Костя всталъ, подошелъ къ дяд и поцловалъ у него руку.
— Прикажите читать, дяденька? сказалъ онъ.
— Читай, читай.
И опять чтеніе.
Вошла неслышными шагами чернобровая женщина, приложила лвую ладонь къ щек, пригорюнилась и, молча, сла въ уголк на стулъ. Чрезъ минуту она пересла на другой стулъ, ближе къ старику, еще черезъ минуту перемстилась еще ближе и когда псаломъ кончился, кашлянула въ руку, какъ-бы давая знать, что она тутъ. Старикъ обернулся и нахмурился.
— Только пугаешь, сказалъ онъ.— Подкрадешься какъ кошка, а потомъ вдругъ кашляешь. Я думалъ, и не вдь кто.
— Я, батюшка, Евграфъ Митричъ, я, Настасья… отвчала чернобровая женщина.— Пришла узнать, какъ вамъ теперь, не полегчало-ли?
— Такъ вотъ сейчасъ по щучьему велнью да по вашему прошенью и полегчаетъ!
— Къ чему-же вы разражаетесь-то, благодтель? Я отъ чистаго сердца, а вы…
— Знаю я твое чистое сердце!
— Господи Боже мой! Неужто за восемнадцать-то лтъ я отъ васъ вры не заслужила! Кажется…
Старикъ еще больше нахмурился и украдкой кивнулъ на племянника, перелистывавшаго псалтырь. Женщина умолкла.
— Да что-бы вамъ отъ вашей болзни, Евграфъ Митричъ, таракановъ-то этихъ самыхъ попробовать, про которыхъ давеча отецъ протоіерей говорилъ,— перемнила она разговоръ.
— Глотай сама… былъ отвтъ.
— То есть если-бы вамъ, Евграфъ Митричъ, только помочь могло, то врите ли, ей ей сама-бы за васъ тридцать штукъ проглотила! Живьемъ проглотила-бы — воскликнула женщина.
— Молчи. Не коварничай.
— Да какое-же тутъ коварство-то. Евграфъ Митричъ, батюшка?..
— Не только коварство, а даже неприличіе и насмшка,— вотъ какъ я понимаю, Настасья Илъинишна,— поддакнулъ Костя дяд.
— И ты молчи. Не твое дло,— оборвалъ его старикъ и прибавилъ:— Переведи меня на постель, да и уходи. Я спать хочу.
Племянникъ подскочилъ къ дяд и сталъ поднимать его подъ руку. Подскочила и Настасья Ильинишна, взявъ подъ другую руку.
— Ты-то чего лзешь? Теб-то что? Вдь я тебя не просилъ, огрызнулся на нее Евграфъ Дмитріевичъ, однако руки не вырвалъ.
Костя и Настасья Ильинишна уложили старика на кровать и подсунули ему подъ голову и подъ спину нсколько подушекъ. Старикъ не могъ низко опускать голову. Его душило.
Уложивъ старика, Костя удалился. Настасья Ильинишна осталась при старик. Осмотрвшись и видя, что въ комнат никого нтъ, она припала къ старику на грудь, обхватила руками за шею и, поцловавъ, проговорила,
— Евграфъ Митричъ, батюшка, благодтель! За что вы такъ со мной?.. Вдь ужь, кажется, врна я вамъ какъ собака. Восемнадцать лтъ чуть не молюсь на васъ.
— Не лижись, не лижись… Что ты на меня навалилась-то! Вдь задушить можешь! Не понимаешь разв?
— Батюшка! Ну, зачмъ такія слова своей врной раб?
— Да, раба! Ты это въ глаза только раба-то, а за глаза-то, поди, какъ меня костишь! И скаредомъ, и аспидомъ…
— Ахъ, милостивецъ, Евграфъ Митричъ! Точно, что иногда поропщешь на вашу скупость, но взгляните вы въ мою душу…
Настасья Ильинишна заслезилась.
— И я, и дочь моя денно и нощно молимъ Бога о вашемъ здравіи. Умрете вы — ну, что мы будемъ? Вдь, чуть не по міру идти… Иголкой-то тоже немного наковыряешь. Да и отвыкла ужь я отъ этого изъ-за вашихъ благодяній.
— Ну, молчи, молчи. Нечего тутъ… Я не обижу… Довольно лизаться, довольно… бормоталъ старикъ.
— Вдь только не внчаны мы, да на одной-то квартир не квартировали, а то вдь живемъ восемнадцать годовъ какъ мужъ и жена. И дочка ваша Таисынька… Каждый день какъ проснется поутру, сейчасъ на вашъ портретъ взглянетъ и перекрестится. ‘Дай Богъ здоровья папеньк’…
— Ну, довольно. Иди домой… Ужъ двнадцать часовъ… Пора спать.
— А я хотла, голубчикъ, Евграфъ Митричъ, попроситься у васъ, чтобы вы мн съ Таисынькой позволили здсь сегодня переночевать, робко сказала Настасья Ильинишна.
— Это еще зачмъ?
— Да вдь ужь поздно домой-то идти, голубчикъ. Къ тому-же и васъ-то жалко оставить, такой вы сегодня слабенькій да неимущій. Ну, вдругъ хуже вамъ случится? Я и за докторомъ сбгаю, я и…
— Прикащики есть, Костя, старуха Ферапонтовна, кухарка…
— Такъ-то оно такъ, но все-таки лишняя женщина. И подать что, и натереть васъ, ежели что случится. А что Ферапонтовна, то какая она работница! Ей только-бы до себя. Позвольте мн и Таисыньк переночевать васъ. Я вонъ въ той комнат рядышкомъ, не раздваясь на диванчик лягу, а вы чуть что — и позовете меня.
Старикъ подумалъ.
— Ну, оставайся, сказалъ онъ и тотчасъ-же прибавилъ:— А только ты это все, Настасья, съ коварствомъ.. Ты думаешь, нешто я не понимаю твоего коварства?
— Да какое-же тутъ можетъ быть коварство-то, батюшка, Евграфъ Митричъ!
— Ну, вотъ… Будто я не понимаю! Вс вы, подлые, на смерть мою расчитываете, и ты, и Костя, и прикащики.
Настасья Ильинишна заплакала.
— Богъ съ вами, Евграфъ Митричъ… Только обижать, и умете.
— Будетъ, будетъ… Достаточно… Ступай…
— Позвольте, благодтель, Таисаньк-то съ вами на сонъ грядущій проститься, проговорила Настасья Ильинишна, отирая слезы.— Кстати и благословите ее.
— Зачмъ?
— Какъ: зачмъ? Вдь кровь ваша.
— Кровь? подозрительно повторилъ старикъ.— Ну, насчетъ крови-то это еще вилами писано.
— Боже милостивый! Что вы говорите! всплеснула руками Настасья Ильинишна.— Да я какъ свчка передъ, иконой…
— Ну, ужь веди, веди ее сюда. Такъ и быть.
Настасья Ильинишна подошла, къ дверямъ и поманила. Вошла двушка, подошла къ кровати старика и припала къ его рук. Старикъ притянулъ ее за голову, чмокнулъ въ лобъ и три раза перекрестилъ. Сдлавъ это, онъ замахалъ руками и раздраженно заговорилъ:
— Идите, идите вы отъ меня теперь! Довольно! Дайте покой.
Настасья Ильинишна и Таиса удалились.

Глава VI.

Человкъ пять такъ называемыхъ швейцаровъ со всхъ ногъ бросились отъ вшалокъ къ Кост Бережкову и принялись съ него снимать мховое пальто, когда онъ только показался въ притвор ‘Увеселительнаго зала’.
— Афишечку, Константинъ Павлычъ, прикажете? Бинокль желаете? слышалось со всхъ сторонъ.
— Всхъ дйствующихъ лицъ наизусть знаю, а разсматривать могу ихъ сколько влзетъ и вблизи на сцен отвчалъ Костя.
— Знаю-съ, что вы здсь постоянный и почетный гость, но намъ-то вашему сіятельству услужить хочется. Поддержите комерцію.
— Ну, давайте… Чортъ съ вами!
— Пальто Константина Павловича на первую вшалку, чтобъ потомъ не разыскивать и не задерживать ихъ! крикнулъ одинъ швейцаръ другому.
— Знаю. Толкуй еще! На самый почетный гвоздь повсимъ, раздался отвтъ.
Раскланявшись съ дежурнымъ околоточнымъ и подавъ ему дружески руку, Костя направился къ окошечку кассы.
— Загнуто, загнуто для васъ ваше кресло въ первомъ ряду. Смло садитесь. Деньги потомъ отдадите. На вашъ счетъ запишу, заговорилъ съ еврейскимъ акцентомъ кассиръ, просовывая изъ окошка курчавую голову.
Вмсто отвта Костя сдлалъ кассиру ручкой и вошелъ въ помщеніе ‘Увеселительнаго зала’. Стоявшіе у входныхъ дверей контролеры встртили его поклономъ и распахнули дверь.
— Билетъ мой можете получить отъ кассира, кивнулъ имъ Костя.
— Знаемъ, Константинъ Павлычъ… Пожалуйте.
Пришлось проходить мимо буфета, чтобы попасть въ театральный залъ. За столиками въ сообществ мужчинъ сидли съ подведенными глазами и накрашенными лицами женщины, пили пиво и дымили папиросами. Были женщины съ очень поношенными лицами, были и молоденькія, со свжими личиками. Одна изъ поношенныхъ скосила на Костю глаза и процдила сквозь зубы:
— Скажите, какой гордый кавалеръ! Съ тхъ поръ, какъ съ актеркой связался, и не кланяется даже! Здравствуйте, Константинъ Павлычъ.
— Некогда, некогда. Ну, васъ въ болото! пробормоталъ Костя и вошелъ въ театральное зало.
Былъ десятый часъ вечера. Представленіе давно уже началось. Шло второе отдленіе программы. На сцен ломался какой-то нмецъ въ зеленомъ фрак, въ желтой жилетк и неестественномъ рыжемъ парик. Гримасничая, бормоча безъ умолку и вставляя въ нмецкую рчь русскія слова, онъ подскочилъ къ рамп и заплъ куплеты подъ музыку. Костя прошелъ въ первый рядъ. Тамъ сидли все завсегдатаи перваго ряда. Были молодые и старые. Онъ поздоровался кой съ кмъ и слъ. Заглянувъ въ афишку, онъ увидлъ, что Надежда Ларіоновна поетъ въ самомъ конц отдленія. Кривляющійся нмецъ былъ ему не смшенъ, смнившій его жонглеръ съ кинжалами и шарами тоже не интересенъ, да и не того ему было нужно. Душа его стремилась къ Надежд Ларіоновн. Посидвъ минутъ десять, онъ поднялся съ кресла и направился ко входу на сцену. Сторожъ, стоявшій у дверей, хоть и не загородилъ ему дорогу, но все-таки остановилъ его.
— Нельзя, Константинъ Павлычъ, на сцену… сказалъ онъ.— Видите надпись: ‘входъ постороннимъ лицамъ строго воспрещается’.
— Да я нешто посторонній? Кажется, ужь слава Богу… отвчалъ Костя.— Я къ Люлиной, къ Надежд Ларіоновн…
— Знаю-съ, что къ нимъ, но все-таки… Съ насъ вдь спрашивается.
— Да вдь ежели-бы я не бывалъ на сцен, а то сколько разъ бывалъ.
— Опять вышелъ приказъ, чтобы никого не пускать.
— Да вдь мн только на минуточку… Поди и спроси режиссера. Вдь мы съ нимъ пріятели, сколько разъ пили вмст и все…
— Ну, такъ погодите немного, а я сейчасъ спрошу.
Сторожъ удалился на сцену и тотчасъ-же вернулся, сказавъ: ‘пожалуйте’. Костя сунулъ ему въ руку нсколько мелочи и вошелъ на сцену.
Въ кулисахъ стояла совсмъ уже приготовившаяся къ своему выходу на сцену Надежда Ларіоновна и, держа передъ собою бумажку, повторяла про себя куплеты.
Она была въ трико, въ коротенькой голубой юбочк съ серебряными блестками и бахрамой, еле прикрывающей верхнюю часть ея бедеръ, въ сильно декольтированномъ корсаж и въ какой-то фантастической шапочк. Костя подошелъ къ Надежд Ларіоновн, тронулъ ее слегка за руку и съ замираніемъ сердца произнесъ:
— Надюша! Я пріхалъ.
— Фу, какъ вы меня испугали! вздрогнула Надежда Ларіоновна.— Вотъ чортъ-то! Разв можно такъ передъ выходомъ?.. Вдь вы мн такимъ манеромъ можете весь… весь… ансамбль въ роли испортить.
Она не знала, что сказать и употребила слово ‘ансамбль’.
— Прости, Надюша, но не могъ-же я во все горло… Вдь тутъ сцена, идетъ представленіе.
— Тьфу! даже опомниться не могу… бормотала она, притворно держась за сердце.— Тутъ роль учишь, думаешь какъ-бы получше, а онъ подкрадывается.
— Ну, хочешь, Надюша, я сейчасъ за лимонадомъ въ буфетъ пошлю? Выпьешь холодненькаго и все пройдетъ.
— Не надо мн, ничего не надо, сдлала она гримаску и прибавила:— Да вотъ еще что: пока я отъ васъ не получила чернобурой ротонды, по тхъ поръ я для васъ не Надюша и вы не смйте меня такъ называть. Ну, чего-жъ вы тутъ толчетесь? Посторонней публик не велно быть на сцен. Идите.
— Я только на минутку… чтобы сказать теб, что пришелъ.
— Ну, и отлично. А теперь поклонъ да и вонъ.
— Но вдь ты сама-же меня звала и хотла познакомить черезъ Лизавету Николавну съ Шлимовичемъ… Съ Шлимовичемъ. чтобы занять у него денегъ.
— Такъ вдь не здсь-же я буду васъ съ Шлимовичемъ знакомить. Это посл спектакля, въ зал.
— Лизавета Николавна здсь. Она въ креслахъ сидитъ.
— Знаю и даже видла ее. Она приходила ко мн въ уборную. Ну, идите-же и садитесь въ кресло, чтобы мн хлопать, когда я пть буду!— возвысила голосъ Надежда Ларіоновна.
— Сейчасъ, сейчасъ… Дай только полюбоваться-то на тебя вблизи…— говорилъ Костя, пожирая ее глазами.— Ахъ, Надя, Надя, какъ къ теб идетъ этотъ костюмъ!
Она улыбнулась и въ полъ-голоса запла: труля-ля-ляля… Труля-ля-ля.
— Еще-бы больше шелъ, прибавила она:— да обожатель-то у меня идолъ безчувственный. Для такого костюма по настоящему брилліантовая брошка-бы требовалась, а обожатель подарить не можетъ.
— Все подарю, Надя, все, только-бы денегъ занять. Повернись-ка, повернись-ка, дай-ка мн хорошенько посмотрть на тебя въ этомъ костюм…
— Ну вотъ… Стану я для васъ вертться!
— И какъ къ теб трико идетъ… Какая у тебя ножка хорошенькая, особливо вотъ здсь въ этихъ мстахъ.
— Хороша да не ваша. И не будетъ ваша, не будетъ, покуда ротонду не получу.
— Душу чорту продамъ, а ужъ ротонда у тебя будетъ.
— Ротонда, лошади и брошка брилліантовая, а то фють!
Надежда Ларіоновна сдлала жестъ рукой, хлопнула себя по бедру и отвернулась.
— Такъ ты выдешь потомъ въ залу? снова начала Костя.
— Выду, выду, уходите только скорй.
— Надежда Ларіоновна, приготовьтесь! подбжалъ къ ней режиссеръ.— Сейчасъ вашъ выходъ.
— Готова. Прогоните только вотъ этого… отвчала Надежда Ларіоновна, указывая на Костю.
— Ухожу, ухожу… пробормоталъ Костя… Ну, счастливо теб… Хлопать иду. Вс руки себ отобью.
Онъ подалъ режиссеру руку, шепнувъ: ‘приходите потомъ въ буфетъ выпить’ и на цыпочкахъ сталъ уходить со сцены.

Глава VII.

Съ шумомъ и громомъ встртила публика Надежду Ларіоновну, когда та, выскочивъ на сцену, побжала къ рамп, улыбнулась и сдлала ручкой. Всхъ поразилъ ея костюмъ. Въ этомъ костюм она появилась въ первый разъ. Онъ былъ уже совсмъ откровененъ. Въ такихъ костюмахъ появляются только акробатки, жонглирующія въ цирк на канат. Что-же касается до декольте корсажа, то оно даже перехвастало корсажъ акробатки. Оркестръ сдлалъ аккордъ. Капельмейстеръ далъ смычкомъ, знакъ Надежд Ларіоновн и она запла. Пла она какіе-то дрянненькіе сальные куплеты очень слабенькимъ голоскомъ и поминутно фальшивя, но тмъ не мене посл каждаго куплета публика приходила въ восторгъ и неистово аплодировала. Причиной успха былъ костюмъ, позволявшій видть дйствительно стройныя формы Надежды Ларіоновны, и ухарскіе, впрочемъ не лишенные нкоторой граціи, жесты. Въ особенности приходилъ въ восторгъ, сидвшій неподалеку отъ Кости Бережкова, старикъ съ усатой военной физіономіей, съ двойнымъ подбородкомъ и оттопыренной нижней губой. Одтъ онъ былъ въ черный сюртукъ и имлъ въ петлиц орденскую ленточку. Онъ привскакивалъ даже на кресл во время аплодисментовъ и аплодировалъ, поднимая руки кверху и какъ-бы простирая ихъ къ Надежд Ларіоновн.. Этотъ старикъ не былъ въ числ завсегдатаевъ театрика, Костя видлъ его въ первый разъ и уже ревновалъ къ Надежд Ларіоновн.
‘Вотъ, вотъ… Этотъ старикъ, должно быть, тотъ самый полковникъ и есть, который предлагаетъ Над ротонду и лошадей и про котораго говорила ея тетка’, думалось ему. ‘Ахъ, старый песъ! Туда-же! Да и Надя-то… Неужели, она можетъ польститься на такую старую тушу хоть-бы изъ-за корысти? Надо, надо подарить ей ротонду. Во чтобы то ни стало надо’.
— Браво, браво, Люлина! закричалъ Костя, дабы перекричать старика, приподнялся на своемъ кресл и сталъ, стучать о полъ своимъ кресломъ.
Къ нему наклонился сидвшій по лвую отъ него руку тощій съ гемороидальнымъ лицомъ пожилой мужчина въ пенснэ и пестромъ галстук и произнесъ:
— Какова Люлина-то! Разъ отъ разу лучше. Это совсмъ русская Филиппо. Да что! Сегодня она даже Филиппо перещеголяла.
— Филиппо-съ ей въ подметки не стоитъ. За поясъ, она заткнула Филиппо, слышалось дальше.— Съ каждымъ днемъ развивается женщина. Вы посмотрите, что изъ нея выйдетъ! Далеко пойдетъ.
— Надо поддержать! Надо поддержать! раздавалось сзади и апплодисменты трещали.
Надежда Ларіоновна торжествовала. Она улыбалась привтливой улыбкой и кланялась на-право и на-лво.. Но вотъ она кончила куплеты и въ припрыжку убжала за кулисы. Взрывъ рукоплесканій и начались вызовы. Она выбгала, присдала и длала ручки.
— Чертъ знаетъ, что за улыбка у ней канальская! воскликнулъ старикъ съ военной физіономіей и его всего даже какъ-то передернуло на кресл.
‘Бисъ, бисъ!’ кричала публика, требуя повторенія. Надежда Ларіоновна опять показалась у рампы и повторила два послдніе куплета. Апплодисменты усилились. Костя билъ въ ладоши и мллъ. На глазахъ, его даже блестли слезы. Такой успхъ Надежды Ларіоновны онъ видлъ въ первый разъ.
— Любимицей, любимицей, положительно любимицей всей публики будетъ, ораторствовалъ передъ сосдями по креслу гемороидальный человкъ въ пестромъ галстук.— Господа! Надо поощрить вночкомъ… Поднесемте въ слдующій разъ ей внокъ. Сложимся и поднесемъ. Ну, что стоитъ поощрить внкомъ? Таланты надо поощрять.
Вызовы все еще продолжались.
— Прачку, прачку! Кричала публика, требуя исполненія куплетовъ ‘Прачка’, съ успхомъ птыхъ уже раньше Надеждой Ларіоновной.
Надежда Ларіоновна опять подбжала къ рамп, пошепталась съ капельмейстеромъ и запла ‘Прачку’. Куплеты были старинные, хорошо знакомые завсегдатаямъ театрика и завсегдатаи начали подпвать Надежд Ларіоновн, мрно ударяя ладонями въ тактъ музыки. Кончились эти куплеты — и снова раздались апплодисменты.
Успхъ былъ полный.
Къ гемороидальному человку въ пестромъ галстук подошелъ какой-то бакенбардистъ и сказалъ:
— Здравствуйте. Послушайте, вы знакомы съ Люлиной? Ежели знакомы, то познакомьте меня съ ней. Это совсмъ звздочка шансонетки.
Костя прислушивался. Онъ не слыхалъ, что отвчалъ гемороидальный человкъ бакенбардисту, но и отъ этихъ словъ его ударило въ жаръ.
‘Отобьютъ, отобьютъ ее отъ меня, мелькало у него въ голов. Нужно какъ можно скорй утшить ее — все, все для нея сдлать, что она проситъ. Ротонду, лошадей… все, все’.
Второе отдленіе представленія кончилось. Костя бросился на сцену. Надежда Ларіоновна была въ уборной и переодвалась. Онъ побжалъ къ дверямъ ея уборной. У дверей стоялъ уже гемороидальный человкъ, помахивая полотымъ пенсне, и сквозь дверь переговаривался съ Надеждой Ларіоновной.
— Пришелъ повергнуть вашимъ милымъ ножкамъ мое искреннее спасибо за то истинно художественное наслажденіе, которое вы доставили вашимъ исполненіемъ, говорилъ онъ.— Прелестно, прелестно. Я объхалъ всю Европу, но сочетанія такой граціи, и такой пластики ни у одной исполнительницы не видалъ.
— Мерси вамъ. Очень мерси, отвчала изъ уборной Надежда Ларіоновна.
Костя звремъ посмотрлъ на гемороидальнаго человка, постучалъ въ дверь уборной и крикнулъ:
— Надежда Ларіоновна! Вы скоро? Мы можемъ сейчасъ хать ужинать.
— Ахъ, отстаньте вы, пожалуйста! Ну, чего вы пристаете!
Какая-то судорога сжала горло Кости и онъ чуть не заплакалъ, до того былъ обиденъ ему подобный, отвтъ при постороннемъ человк. Костя пожевалъ губами, собрался съ силами и опять произнесъ:
— Но однако вдь вы-же общались хать?
— Ну, и дожидайтесь.
Наконецъ Надежда Ларіоновна распахнула дверь уборной. Она уже стояла переодтая изъ костюма въ обыкновенное платье. Въ глубин уборной Костя увидалъ тетку Надежды Ларіоновны. Та суетилась, завязывая въ узелъ костюмъ. Тамъ-же въ уборной сидла и Лизавета Николаевна — рослая, полная брюнетка, нсколько южнаго типа, очень нарядно одтая, въ брилліантовыхъ серьгахъ, въ брилліантовой брошк и въ такихъ же браслетахъ и кольцахъ. Костя подскочилъ къ Надежд Ларіоновн и хотлъ ей что-то сказать, но она отстранила его рукой и раздраженно проговорила:
— Погодите… Ну, чего вы!.. Дайте мн поговорить съ знакомымъ. Вы видите, мн длаютъ визиты…
Она кивнула на гемороидальнаго человка и подошла къ нему, подавая руку. Тотъ тотчасъ-же приложился къ рук ея и раза три, какъ говорится, въ засосъ чмокнулъ ее…
— Положительно прелестно, божество мое! Среди русскихъ исполнительницъ я не видалъ и не слыхалъ ничего подобнаго, проговорилъ онъ и прибавилъ:— Поврьте, что все это вамъ говоритъ не неопытный юноша, а человкъ опыта, человкъ бывалый, котораго, такъ сказать, уже и жизенная моль подъла.
Костя злился. Онъ подошелъ къ Лизавет Николаевн, поздоровался съ ней и заговорилъ о чемъ-то безсвязно, глупо, то и дло направляя свое ухо дабы слышать разговоръ Надежды Ларіоновны съ гемороидальнымъ человкомъ. Наконецъ тотъ кончилъ, поклонился еще разъ, приложился къ рук Надежды Ларіоновны и сталъ уходить со сцены.
Надежда Ларіоновна подошла наконецъ къ Кост и Лизавет Николаевн. Видъ ея былъ торжествующій.
— Ну, что, Фатюй?! сказала она, тронувъ пальчикомъ Костю по носу.— Видли вы, какъ меня публика-то любитъ! Какъ Пати какую-нибудь сегодня принимали. Вотъ вы и судите теперь — прежняя-ли я Люлина. Нтъ-съ, ужь теперь мн безъ пары лошадей жить нельзя. Или потрошите вашего старика-дядю, чтобы мн стать на настоящую точку, или не смйте больше и на глаза показываеться!
— Какая строгость! проговорила Лизавета Николаевна и улыбнулась.
— Съ ихнимъ братомъ безъ этаго нельзя, отвчала. Надежда Ларіоновна.— Ихнему брату распусти возжи-то, такъ онъ и не почешется.
Костя стоялъ потупившись и бормоталъ:
— Все будетъ, все будетъ, потерпи только немножко.
— Ну, что-жь вы стоите, какъ истуканъ безчувственный! Приглашайте Лизавету Николаевну въ ресторанъ ужинать. Да вотъ что… Не худо-бы тройку взять и хать куда-нибудь за городъ, да тамъ и поужинать.
— Въ моментъ! встрепенулся Костя.— Лизавета Николаевна, позвольте васъ просить…
— Съ удовольствіемъ, но вдь я не одна. При мн моя слабость… Я здсь съ Адольфомъ Васильевичемъ, отвчала Лизавета Николаевна.
— И Адольфа Васильевича всепокорно прошу, познакомьте меня съ нимъ. Давно горю желаніемъ познакомиться, поклонился Костя.
— А вотъ пойдемте къ нему. Онъ тутъ у самаго входа на сцену и дожидается меня.
Лизавета Николаевна взяла Костю за руку и вывела со сцены. У дверей, ведущихъ на сцену, ходилъ по корридорчику сухопарый, горбоносый брюнетъ, франтовато одтый.
— Адольфъ Васильевичъ… Вотъ познакомтесь… Константинъ Павлычъ… начала она, подводя Костю къ брюнету.
— Бережковъ… отрекомендовался Костя.
— Шлимовичъ, процдилъ сквозь зубы брюнетъ.
— Вотъ Константинъ Павлычъ и Надя Люлина дутъ за городъ и приглашаютъ меня и, разумется, тебя… продолжала Лизавета Николаевна.
— Будьте добры для перваго знакомства… расшаркался Костя.
Шлимовичъ подумалъ, и отвтилъ:
— Пожалуй. Прокатиться будетъ не дурно.
— Такъ я сейчасъ пошлю за тройкой, засуетился Костя.— Гд Надежда Ларіоновна? Лизавета Николаевна! Позовите Надю…
Но Надежда Ларіоновна и сама показалась въ дверяхъ, выходящихъ со сцены. Сзади шла тетка и несла чемоданчикъ съ костюмомъ.
— Вдь васъ, Надюша, всего четверо, а въ троечныхъ саняхъ могутъ умститься и пятеро, такъ отчего-бы вамъ и меня не взять съ собой?— говорила тетка.
— Нтъ, нтъ! И думать не смйте! Вотъ еще выдумали. Идите сейчасъ домой — вотъ вамъ и весь сказъ,— отвчала Надежда Ларіоновна и, обратясь къ Кост, сказала:— Опять безъ дла стоите! Ну, что-жъ вы! Познакомились съ Адольфомъ Васильевичемъ, такъ бгите въ швейцарскую и велите швейцарамъ, чтобы они намъ тройку привели.
Костя со всхъ ногъ бросился въ швейцарскую.

Глава VIII.

Тройка и ужинъ именно въ загородномъ ресторан не шли въ разсчетъ Кости Бережкова. Онъ думалъ, что Надежда Ларіоновна ограничится ужиномъ въ какомъ-нибудь ресторан ‘Вна’ или въ трактир ‘Малоярославецъ’, какъ это было прежде и гд цны сравнительно много дешевле, но она потребовала поздку на тройк и загородный ресторанъ. Денегъ у него было мало. Сегодня онъ не могъ ничмъ попользоваться отъ дядиной лавки. Обстоятельства такъ слагались, что отдлить что-нибудь изъ выручки незамтнымъ манеромъ для себя, было ршительно невозможно. Просить денегъ у старшаго прикащика Костя не ршался. Съ старшимъ прикащикомъ они были не въ ладахъ. Костя заглянулъ въ бумажникъ. Въ бумажник было всего шестьдесятъ рублей. Костя призадумался.
‘Тройка, ужинъ… А вдругъ она еще цыганъ потребуетъ? мелькнуло у него въ голов. Надо занять, надо у кого-нибудь занять, а то можно сконфузиться, ежели при разсчет денегъ не хватитъ. Занять, занять… повторялъ онъ мысленно. Но у кого?’.
Пославъ швейцара за тройкой къ извощику Булавкину, онъ покуривая папироску, прохаживался по швейцарской и соображалъ, гд-бы занять денегъ. Положеніе было ужасное. Занять у Шлимовича на ужинъ, которымъ онъ-же и будетъ угощать его, Шлимовича, было невозможно. Этимъ можно было испортить предполагаемый дальнйшій боле крупный заемъ. Взоръ Кости случайно упалъ на кассовое окно въ швейцарской и на выглядывающую оттуда курчавую голову еврея кассира.
‘У него разв попробовать занять рублей пятьдесятъ?’ пробжало въ голов Кости.
Медлить было некогда и Костя, хоть и смущенный, подбжалъ къ касс.,
— Я къ вамъ, уважаемый Моисей Ильичъ… началъ онъ, обращаясь къ кассиру.— Вотъ видите-ли… Я сегодня не разсчитывалъ, совсмъ не разсчитывалъ, а мой кусокъ, эта самая Люлина хочетъ хать на тройк ужинать. А я не сообразилъ и не захватилъ… Денегъ въ моемъ министерств финансовъ только шестьдесятъ рублей. Дайте пятьдесятъ рублей до завтра или до посл завтра?
Кассиръ замялся, пожалъ плечами, растопырилъ пальцы рукъ, сдлалъ кислую гримасу.
— Я не безъ процентовъ прошу, продолжалъ Костя.— Возьмите за пятьдесятъ рублей ну, хоть шестьдесятъ, что-ли. Да тамъ я вамъ еще за кресло перваго ряда долженъ такъ туда-же причтите. 3а кресло два рубля.
Гримаса исчезла съ лица кассира.
— Ну, идите сюда въ кассу и пишите росписку въ шестьдесятъ пять рублей, сказалъ онъ.
— Ну, вотъ спасибо, благодтель! оживился Костя,— юркнувъ въ кассу.— Ей-ей, Моисей Ильичъ, не разсчитывалъ, что мой кусокъ задумаетъ сегодня проминаясь за городъ, а то неужто-бы я?.. оправдывался Костя и сказалъ:— Ну, давайте сюда бумажку и я черкну вамъ росписку. Вотъ шестьдесятъ рублей, у меня есть шестьдесятъ рублей, раскрылъ онъ бумажникъ и показывалъ деньги:— но разв можно съ эдакими финансами хать за городъ?
Росписка написана. Деньги вручены. Рукопожатіе. Костя со всхъ ногъ бросился къ Надежд Ларіоновн.
— Гд это вы, мальчикъ, пропадали? встртила его та.— Никуда послать нельзя. Везд пропадете.
— Я за тройкой посылалъ… Сама-же ты… оправдывался Костя.
— Ну, что-же, привели тройку?
— Нтъ еще.
— Это ужасъ, какъ вы копаетесь! А мы здсь сидимъ, и ждемъ. Ведите-же насъ въ буфетъ, покрайности, и поите чаемъ, да велите дюшесовъ подать.
— Сдлайте одолженіе. Адольфъ Васильичъ… Лизавета Николаевна… Пожалуйте въ буфетъ, засуетился Костя, и повелъ ихъ въ буфетъ.
Черезъ часъ компанія неслась на тройк въ ‘Аркадію’. Морозная пыль, выбивающаяся изъ подъ ногъ лошадей, такъ и обдавала Надежу Ларіоновну. Надежда Ларіоновна куталась въ свое бархатное пальто, опушенное куницами, закрывала лицо муфтой и говорила:
— Хорошъ обожатель, нечего сказать! Не можетъ хорошей теплой ротонды подарить и заставляетъ въ пальтишк мерзнуть.
— Ахъ! вздохнулъ сидвшій противъ нея Костя.— Да вдь ужъ я сказалъ теб, что будетъ у тебя ротонда.
— Когда? Когда морозы пройдутъ?
— Завтра, посл завтра все будетъ.
— Пора, пора вамъ Над хорошую ротонду подарить, поддакивала Лизавета Никалаевна.— Пвица такой успхъ иметъ, такая любимица публики и вдругъ безъ мховой ротонды! Да будь Надя немножко повтренне, у ней завтра-бы сразу дв ротонды явились. Теперь она такъ, себя черезъ свой талантъ поставила, что всякій за честь считаетъ хоть одинъ пальчикъ ея поцловать.
Костя молчалъ.
— И не диво-бы, если человку денегъ взять негд, продолжала Надежда Ларіоновна.— А то человкъ около денегъ и только не хочетъ постараться, не хочетъ похлопотать.
— Боже мой! проговорилъ наконецъ Костя.— Да вдь я сказалъ теб, что у меня во время болзни дяди маленькое междометіе насчетъ денегъ вышло. Ну, погоди чуточку… Всякій человкъ можетъ быть нсколько дней не при деньгахъ. Съ банкирами случается. Вдь на ротонду нужно не сто, не двсти рублей. Ужь покупать, такъ покупать хорошую вещь.
— У кого денежное междометіе, тотъ старается занять, чтобы утшить свой предметъ, а ты и этого не хочешь. Чего ты боишься-то! Теб дадутъ. Ты не нищій, не прощалыга, Прощалыги и т деньги достаютъ, когда постараются. А просто ты лнивый мальчикъ. Робкій и лнивый. Попросту — дуракъ.
— Надюша! Зачмъ-же такъ? И вдругъ при всей публик! конфузливо пробормоталъ Костя.
— Что такое: при всей публик! Здсь все свои. А конечно-же дуракъ…
— Вовсе я не дуракъ. А понятное дло если человкъ никогда не занималъ, то ему дико и совстно. Да и кром того… Минуточки свободной нтъ, пока дядя боленъ… Вдь онъ при смерти боленъ. Ни ходитъ, ни лежитъ, а только сидитъ. Просто отлучиться отъ него невозможно. Ужъ какъ я отъ него сегодня урвался — даже и не знаю. Все заставляетъ сидть около себя, все заставляетъ божественныя книжки ему читать. Знаешь, какъ я сегодня урвался? Хоть и совстно при Адольф Васильич говорить, а ужь скажу, кивнулъ Костя на Шлимовича.— Навралъ ему, что сегодня надо идти въ засданіе конкурса одного несостоятельнаго должника. Узнаетъ старикъ, что никакого засданія сегодня нтъ — страхъ какъ разсердиться, что я его надулъ, и никакого наслдства не оставитъ…
— Пой, пой… ударила его муфтой по носу Надежда Ларіоновна.— Знаю я тебя. А я теб вотъ что скажу — и это будетъ мой послдній сказъ: ежели на этой недл у меня не будетъ всего того, что я прошу, то я тебя возьму, да и брошу. Ты не вришь? Ей-ей, брошу. Плевать мн на тебя. Ты думаешь, обожателей-то не найдется? Со всхъ сторонъ, батюшка, пристаютъ, только стоитъ взглянуть на нихъ поласкове. Видлъ, давеча у моей уборной изнывалъ брюнетикъ съ бородавкой на щек и въ золотомъ пенснэ? Такъ вотъ ужь онъ даннымъ давно около меня увивается и стоитъ мн только слово сказать, такъ и лошади у меня будутъ, и ротонда, и брилліантовая брошка. Все, все будетъ. Старъ онъ и не казистъ изъ лица, такъ вдь съ лица не воду пить. Былъ-бы добрый человкъ, да баловалъ меня. Что мн такое лицо! Мн хоть-бы песокъ да солилъ.
Лизавета Николаева захохотала. Фыркнулъ и Шлимовичъ. Костя слушалъ и сидлъ какъ на иголкахъ.
Наконецъ показались электрическіе фонари ‘Аркадія’. Ямщикъ свистнулъ и погналъ лошадей. Лошади понеслись вскачь и вскор остановились у подъзда. Подбжали посыльные, какіе-то люди въ полушубкахъ и передникахъ и начали высаживать изъ саней компанію. Костя выходилъ изъ саней тоже и чуть не плакалъ. Слезы давили ему горло. Нижняя губа тряслась.

Глава IX.

Костя Бережковъ. Надежда Ларіоновна, Шлимовичъ и Лизавета Николаевна шли по зимнему саду ресторана ‘Аркадія’. Передъ ними въ почтительной поз пятился задомъ, поймавшій ихъ еще въ прихожей, круглолицый слуга, татаринъ во фрак и бломъ жилет съ салфеткой подъ мышкой и говорилъ:
— Отдльный кабинетъ вашимъ сіятельствамъ? Кабинетъ съ роялемъ прикажете?
Костя лебезилъ около Надежды Ларіоновны.
— Хочешь въ кабинетъ, душечка, или желаешь ужинать въ саду, чтобы музыку слушать?— спрашивалъ онъ.
— Конечно-же въ кабинетъ. Что такое музыка? Музыка-то мн и у насъ въ театр надола,— отвчала та.
— Кабинетъ!— скомандовалъ Костя.
— Пожалуйте, ваше сіятельство.
Компанія очутилась въ отдльномъ кабинет. Засуетились ужь два лакея-татарина. Одинъ сдергивалъ скатерть со стола и покрывалъ его свжею скатертью, другой зажигалъ канделябры.
— Чмъ просить прикажете, Адольфъ Васильевичъ?— обратился Костя къ Шлимовичу.— Наденька… Лизавета Николаевна, чего прикажете?
— Всего, всего,— сказала Надежда Ларіоновна.— Да ужъ угостите хоть разъ-то въ жизни по настоящему. Пусть Адольфъ Васильичъ заказываетъ.
Шлимовичъ сдлалъ гримасу и, блеснувъ бриліантовымъ перстнемъ, поскоблилъ пробритый подбородокъ.
— Съдимъ хорошенькую стерлядку, ежели не жаль денегъ,— отвчалъ онъ.
— Зажарить стерлядь!— крикнулъ Костя.— Въ сметан, Адольфъ Васильичъ, прикажете?
— Постойте, постойте. Кто-же жаритъ стерлядь! Это вдь значитъ портить хорошее. Стерлядей разварныхъ дятъ.
— Будто? Ну, такъ разварить.
— Ты вотъ что… Ты ужь самъ не суйся. Пусть Адольфъ Васильичъ одинъ заказываетъ,— повторила Надежда Ларіоновна.— Заказывайте, Адольфъ Васильичъ.
Были заказаны закуска, ужинъ и вина. Лакеи суетились, гремя тарелками. Лизавета Николаевна сла за рояль и играла польку. Надежда Ларіоновна отвела Костю въ сторону и шепнула:
— Проси-же денегъ у Шлимовича. Вдь затмъ и пріхали.
— Погоди, Надюша. Просто языкъ не поворачивается. Пусть прежде подадутъ закуску. Хвачу я для храбрости рюмку-другую и ужь тогда.
Подали закуску. Вс подсли къ столу.
— Адольфъ Васильичъ, по рюмочк… предложилъ Костя.
Выпили. Пили и дамы. Повторили, но Костя все еще не ршался приступить къ Шлимовичу насчетъ денегъ. Надежда Ларіоновна дернула Костю за рукавъ и прошептала: ‘что-жъ ты’?
— Сейчасъ.
— Пентюхъ!— обозвала она его презрительно и обратилась сама къ Шлимовичу:
— Костя хочетъ съ вами о чемъ-то переговоритъ, Адольфъ Васильичъ,— сказала она.
— О чемъ? О чемъ?— спрашивалъ тотъ.
Костя смутился и покраснлъ.
— А разв Лизавета Николаевна ничего вамъ не говорила насчетъ меня?— спросилъ онъ, смотря въ тарелку.
— Лизавета Николаевна?— протянулъ Шлимовичъ.— Да, она говорила, что вы нуждаетесь въ деньгахъ.
— Большая заминка насчетъ денегъ въ нашемъ министерств финансовъ. Изволите видть, у насъ все больше торговля въ кредитъ, въ кредитъ продаемъ и деньги не всегда въ касс бываютъ. На наличныя самые пустяки, продаемъ.
— Знаю я торговлю вашего дяди.
— То-есть получки есть, но они идутъ на оборотъ, торговли. У дяди много свободныхъ денегъ, но въ оборотъ торговли омъ ихъ не пускаетъ. У него и дома, и все… но то само по себ… Свободныя деньги отдльно, а торговыя отдльно.
— Понимаю, понимаю.
— По просту сказать, дядя его богатъ какъ чортъ, но скупъ и, даже, можно сказать, скряга,— перебила Надежда Ларіоновна.
— Скупенекъ-то скупенекъ,— согласился Костя.— Но все-таки онъ мн даетъ денегъ на житье и не запрещаетъ, коли ежели въ касс достаточно. У дяди лавки отдльно, капиталы отдльно… Дома у него очень большой шкапъ, стоитъ около кровати…
Костя путался, но все-таки продолжалъ:
— Ежели расчитать дядины капиталы, то онъ и торгуетъ-то только такъ… для прокламаціи.
— Какъ? спросилъ Шлимовичъ.
— Только для прокламаціи, чтобы какое-нибудь дло длать. Привыкъ, ну, и… А то ежели расчесть вс его доходы по домамъ только… Ну, и значитъ, что для прокламаціи…
Серьезное лицо Шлимовича скривилось въ улыбку.
— Я на его мст взялъ-бы и плюнулъ на торговлю., закрылъ-бы лавочку. Вдь ежели-бы мы кому-нибудь должны были, а то покупаемъ все на наличныя, разсказывалъ Костя.— У самихъ въ кредит гуляетъ ужасть сколько, а сами…
— Да говори ты прямо, опять перебила его Надежда Ларіоновна.— Ну, чего ты о торговл-то Адольфу Васильичу размазываешь!
— Погоди, Надюша… Нельзя-же вдругъ… Надо все обстоятельно…
— Что: обстоятельно! Мы не затмъ сюда пріхали, чтобы о торговл слушать.
— Выпьемте, Адольфъ Васильичъ, еще по рюмк.
Выпили.
— По частямъ, конечно можно изъ торговли брать, но въ томъ-то и дло, что мн нужно теперь сразу побольше, снова началъ Костя.— Обратиться къ старику — старикъ боленъ, можно даже сказать, при смерти… Сейчасъ разговоры: зачмъ? Почему? Да что, да какъ?.. Вы понимаете, Адольфъ Васильичъ?
— Да понимаю, понимаю.
— Вотъ оттого-то я къ вамъ и обращаюсь. Не можете-ли вы мн дать денегъ взаймы? высказалъ наконецъ Костя.
Произошла пауза. Шлимовичъ опять сдлалъ гримасу, молчалъ и скоблилъ пробритый подбородокъ.
— Вотъ видите-ли, сказалъ онъ, растягивая слова.— Я самъ денегъ не даю, я самъ этимъ не занимаюсь.
Костя былъ облитъ какъ водой.
— Не занимаетесь? проговорилъ онъ.— А мн сказали, что вы занимаетесь.
— Нтъ. Я коммисіонеръ. Я подыскиваю такихъ людей, которые деньги даютъ, и свожу ихъ съ заемщиками и, разумется, беру за это коммисіонныя.
— Такъ, такъ… Такъ будьте добры порекомендовать меня. Я подъ вексель…
— Это ужь само собой. Иначе ныньче и не даютъ… Даже подъ вексель и безъ бланка-то трудно достать.
— Похлопочите ужь, Адольфъ Васильичъ. Что нужно будетъ вамъ за хлопоты — я съ удовольствіемъ…
Костя схватилъ Шлимовича за руку и пожалъ ее.
— Сколько вамъ денегъ-то надо? спросилъ Шлимовичъ.
— Мн?..
Костя замялся и взглянулъ на Надежду Ларіоновну.
— Да просите уже больше. Чего тутъ! отвчала та.
— Просить можно, но можно-ли достать — вотъ вопросъ, подмигнулъ ей Шлимовичъ.
— Тутъ деньги врныя. Онъ отдастъ. Эдакій богатый дядя, да чтобы не отдать! Наконецъ, дядя старикъ и при смерти. Умретъ — все ему оставитъ.
— Сколько-же вамъ надо? повторилъ Шлимовичъ, обращаясь къ Кост.
— Дайте ему пять тысячъ, сказала Надежда Ларіоновна.
— Нтъ, дв, дв… Дв тысячи мн будетъ довольно, подхватилъ Костя.
— Вотъ дуракъ-то! всплеснула Надежда Ларіоновна руками.— Да вы разсудите только: вдь вы должны мн ротонду мховую хорошую купить, должны брошку купить брилліантовую…
— Позвольте, Надежда Ларіоновна, остановилъ ее Шлимовичъ.— Я считаю такъ, что и дв-то тысячи очень трудно будетъ мн достать для Константина Павлыча… Константинъ Павлычъ? Такъ кажется?
— Какъ ни зовите, лишь хлбомъ кормите. Но такъ, такъ. Достаньте, Адольфъ Васильичъ, дв-то тысячи.
Шлимовичъ снова поскоблилъ подбородокъ.
— Ежели и достану, то предупреждаю васъ, что условія будутъ очень тяжелыя, отвчалъ онъ и опять сдлалъ гримасу.
— Я на все согласенъ. Только достаньте.
— Похлопочу и завтра-же дамъ отвтъ. Только послушайте… Изъ разговоровъ вашихъ я усплъ замтить, что вамъ нужны деньги на мховую ротонду и на брилліантовую брошку для Надежды Ларіоновны.
— Вотъ, вотъ…
— Такъ зачмъ вамъ деньги? Я рекомендую вамъ лучше мховщика и брилліантщика. Т продадутъ вамъ брошку и ротонду и возьмутъ съ васъ вексель, причтя къ нему проценты. Разумется, вы и мн за коммисію заплатите. Это гораздо проще будетъ. Проще и легче достать.
Костя задумался.
— Мн, Адольфъ Васильичъ, также и денегъ нужно. Я въ деньгахъ нуждаюсь, произнесъ онъ наконецъ.
— Денегъ? Вотъ денегъ трудне. Даже я такъ думаю, что безъ втораго бланка совсмъ невозможно.
— Мн хоть-бы рублей тысячу наличными. Ну, даже хоть пятьсотъ.
— Возьмите все товаромъ. Т-же деньги. Вы человкъ торговый и должны это понимать. Возьмете товаромъ, то есть брилліантами и мхами — и продадите ихъ. Ну, конечно, немного потеряете, такъ ужъ у хлба не безъ крохъ, говорить русская пословица, проговорилъ Шлимовичъ.
— Бери, Костя, бери. Бери коли даютъ, пихала его въ бокъ Надежда Ларіоновна.— Главное ужь то хорошо, что я ротонду и брошку сейчасъ-же получу.
Костя чесалъ затылокъ.
— Ротонду и брошку я возьму, но кром того мн денегъ надо, пробормоталъ онъ.
— Ахъ, Боже мой! Да не все-ли равно, что деньги, что товаръ! убждалъ его Шлимовичъ.— Чего вы стсняетесь-то! Ежели хотите, то я вамъ и покупщика потомъ найду.
— Да не надо намъ и покупщика. Зачмъ продавать? Мха всегда пригодятся, опять вставила свое слово Надежда Ларіоновна и шепнула Кост:— Бери, Костя. Бери, коли даютъ. Денегъ потомъ гд-нибудь въ другомъ мст достанешь.
— Я согласенъ, проговорилъ Костя.— По рукамъ и выпьемте!
Онъ протянулъ руку.
— Позвольте, позвольте… Выпить можно, но чтобъ ударить по рукамъ, нужно прежде знать, будете-ли вы согласны на условія займа, откинулся на спинку стула ІІІлимовичъ.
— Полторы копйки въ мсяцъ? спросилъ Костя.
— Что? усмхнулся Шлимовичъ.— Полторы копйки въ мсяцъ это мы считаемъ процентами комерческими. Нтъ, я такъ расчитываю, если я вамъ за три процента въ мсяцъ достану товару, то и это будетъ уже хорошо.
— Три процента въ мсяцъ? удивился Костя.
— А что-же? Вдь вы не купецъ. По пяти берутъ.
— Соглашайся, Костя, соглашайся! Ну, что тутъ! подбивала Надежда Ларіоновна.
— Конечно-же соглашайтесь, поддакнула Лизавета Николаевна и прибавила:— Вдь Адольфъ Васильевичъ еще ничего не знаетъ. Если ему удастся для васъ товару дешевле достать, то будетъ и дешевле.
Костя колебался.
— Ужасти какой несносный человкъ! пожала плечами Надежда Ларіоновна, бросивъ строгій взглядъ на Костю.
— Согласенъ! махнулъ рукой Костя.— Но когда я могу получить?
— Завтра отвтъ. Приду къ вамъ въ лавку и сообщу отвтъ, сказалъ Шлимовичъ и протянулъ руку къ бутылк.

Глава X.

На утро Костя Бережковъ проснулся совсмъ безъ денегъ. Ста съ чмъ-то рублей, которые были у него вчера въ карман, ему еле хватило разсчитаться за ужинъ и за вино. Надежда Ларіоновна хоть и не требовала въ кабинетъ цыганъ, но не удовольствовалась одной ‘Аркадіей’, а захотла прокатиться на тройк еще дальше — въ ‘Озерки’. Въ ‘Озеркахъ’ пили вино и тамъ также пришлось заплатить за три бутылки шампанскаго. Когда Костя на обратномъ пути подвезъ Надежду Ларіоновну къ дому, гд она жила, въ карман его была только одинокая трехрублевка, которую онъ и отдалъ ямщику на чай.
— Ну, съ Богомъ! А за тройку останется за мной. Посл завтра зайди сюда за деньгами. Получишь. Деньги будутъ у швейцара. Получишь и еще на чай! скомандовалъ Костя.
Ямщикъ что-то хотлъ сказать, но только почесалъ затылокъ и тронулъ лошадей.
— Зачмъ-же ты его отпускаешь? Онъ довезетъ тебя домой, сказала Надежда Ларіоновна.
— Я хотлъ, Надюша, къ теб… робко замтилъ Костя и вошелъ было уже въ подъздъ.
— Нтъ, нтъ, ко мн нельзя теперь, отстранила его Надежда Ларіоновна.— Я уже сказала вамъ, чтобъ безъ ротонды вы не смли ко мн показываться.
— Тише… Ну, зачмъ ты при швейцар-то? Швейцаръ слышитъ, тихо замтилъ Костя.
— Плевать мн на швейцара! Уходите, уходите.
Костя не уходилъ и переминался съ ноги на ногу.
— Ступайте-же! возвысила голосъ Надежда Ларіоновна.
— Ну, прощай. До завтра.
Когда онъ вышелъ изъ подъзда, тройка уже ухала. Въ карман у него не было даже мелочи на извощика и онъ поплелся домой пшкомъ. Пьянъ онъ не былъ, но въ голов его изрядно шумло. Что-то подмывало его вернуться обратно, позвониться въ подъздъ, ворваться къ Надежд Ларіоновн, но онъ побоялся окончательнаго разрыва съ ней посл такого скандала, а потому удержался. Отъ борьбы съ самимъ собой слезы душили его, подступали къ нему къ горлу.
— Что это за жизнь такая! Помилуйте… Такая жизнь хуже каторги. Нтъ, надо во что-бы то ни стало доставать денегъ, шепталъ онъ.
Утромъ, когда Костя явился къ старику дяд и поздоровался съ нимъ, дядя подозрительно посмотрлъ на него и съ одышкой проговорилъ:
— Что больно долго конкурсное-то засданіе вчера продолжалось? Я не спалъ. Бьетъ двнадцать часовъ — тебя нтъ, бьетъ часъ — тебя нтъ, наконецъ — два и все-таки не слыхать твоего звонка.
— Я, дяденька, по черной лстниц вернулся, черезъ кухню, чтобы васъ звонкомъ не тревожить, но я не поздно вернулся.
— Врешь, около часу ночи заглядывала ко мн Настасья.. Я спросилъ ее о теб и она сказала, что тебя еще нтъ дома.
— Я въ часъ пришелъ-съ. Въ начал втораго…
— Неужто такъ до втораго часа конкурсное управленіе и продолжалось?
— Въ двнадцать часовъ кончилось, но я съ предсдателемъ конкурса присяжнымъ повреннымъ Ягняевымъ зашелъ въ Палкинъ трактиръ чайку напиться.
— Въ трактиръ! Дядя еле дышетъ, а ты по трактирамъ шляешься! ворчалъ старикъ.
— Глазъ на глазъ съ нимъ переговорить хотлось. Въ засданіи неловко. Тамъ дутые кредиторы изъ родственниковъ и все на свою руку тянутъ.
— Ой, врешь!
— Денно и нощно для васъ стараюсь… Вотъ ужъ врный-то рабъ!.. А вы все ничему не врите. То есть, кажется, собаку за такую службу и то ласкаютъ, а вы…
— Въ какомъ-же положеніи дло? Что конкурсъ?
— Мое воображеніе такъ, что и по двугривенному за рубль не очистится.
Старикъ покачалъ головой и прибавилъ:
— Ну, иди въ лавку.
Костя переминался.
— Хотлъ у васъ денегъ попросить… началъ онъ.
— Давно-ли я теб далъ пятнадцать рублей!
— Одиннадцать рублей за сапоги заплатилъ. Четыре рубля туда-сюда ушло. Вы дайте ужь мн пятьдесятъ рублей. Я цлый мсяцъ не буду просить.
— Что-о?— протянулъ старикъ и закашлялся.— Да ты никакъ съума сошелъ! Пятьдесятъ рублей! Портному за тебя только-что заплатили, а ты…
— Перчатки требуются-съ, галстухъ… Надо тоже быть чисто одвшись… Часы почистить слдуетъ… теплые калоши…
— На вотъ десять рублей… И ужь больше у меня чтобы не просить въ этомъ мсяц!
Старикъ ползъ въ карманъ халата, вынулъ оттуда денегъ, отдлилъ десятирублевку и подалъ Кост. Костя взялъ, поклонился и вышелъ изъ спальной.
— Ну, какія это деньги!— вертлъ онъ бумажку въ рукахъ и горько улыбался.— На одну бутылку шампанскаго тутъ только да слуг на чай. Эхъ, жизнь! Около богатаго дяди живешь, а насчетъ денегъ бьешься, какъ рыба объ ледъ! Да что рыба! Хуже.
Костя отправился въ лавку, переговорилъ со старшимъ прикащикомъ и занялъ у него шестьдесятъ рублей. Ему нужно было сегодня-же заплатить долгъ кассиру ‘Увеселительнаго зала’. Онъ просилъ сто рублей, но прикащикъ не далъ.
‘Вдь воруетъ, шельма, около кассы, положительно воруетъ, а со мной длиться не хочетъ, думалъ Костя.— Надо будетъ съ нимъ какъ-нибудь ршительно переговорить, наступить на него, сказать ему, что я вижу его хапунцы, отлично вижу, и что ежели онъ хочетъ, чтобы все было шито и крыто, то пусть длится со мной, иначе я скажу старику. Вдь поймать-то его, мерзавца, на хапунцахъ не могу — вотъ въ чемъ мое горе! Хитеръ, шельма’!— прибавилъ онъ мысленно.
Часу въ третьемъ дня въ лавку явился Шлимовичъ. Костя сидлъ въ верхней лавк, когда лавочный мальчикъ привелъ Шлимовича къ нему. Шлимовичъ былъ, какъ и всегда, одтъ франтомъ, въ дорогомъ мховомъ пальто съ сдымъ бобровымъ воротникомъ и въ таковой-же бобровой шапк. На указательномъ пальц правой руки и въ галстух сіяли крупные брилліанты. Отъ него такъ и несло крпкими англійскими духами. При приход Шлимовича Костя сконфузился, засуетился, сталъ ему предлагать садиться.
— Чаю не хотите-ли? Здсь ужь у насъ угощеніе лавочное. Я сейчасъ пошлю за чаемъ. Прикажете?— предлагалъ онъ.
— Нтъ, нтъ. Ничего не надо. Вотъ только папироску закурю,— отвчалъ Шлимовичъ.
Шлимовичъ былъ остороженъ. Онъ слъ на стулъ, осмотрлся по сторонамъ и тихо спросилъ:
— Здсь можно говорить не стсняясь? Никто не услышитъ?
— Никто, никто. Говорите. Я въ верхней лавк одинъ. Ну, какъ наши дла?
Шлимовичъ опять осмотрлся по сторонамъ, сдлалъ свою обычную грамасу, искривилъ ротъ, почесалъ указательнымъ пальцемъ съ перстнемъ пробритый подбородокъ и отвчалъ:
— Дла какъ сажа бла. Знаете что… Я вамъ даже не могу рекомендовать и такихъ торговцевъ, которые могли-бы вамъ поврить подъ вексель мховую ротонду и брилліанты…
— А денегъ? спросилъ Костя.
— Денегъ ужь и подавно ни подъ какимъ видомъ. Вс сжались. Нынче время такое. Ужасное время. Безкорыстную любовь легче подъ вексель найти, чмъ денегъ, шутилъ Шлимовичъ.
Костя поблднлъ. Нижняя губа его затряслась.
— Какъ-же это такъ? Но вы общали… Вы общали ежели не денегъ, то товаромъ… Мн нужно ротонду… Мн нужно брошку… Вы слово дали… Мы ударили по рукамъ и даже запивали все это, растерянно говорилъ онъ.— Я уже общалъ Надежд Ларіоновн. Она ждетъ… Ждетъ съ нетерпніемъ. Господи! Что-же это такое!
— Успокойтесь, успокойтесь, молодой человкъ, усмхнулся Шлимовичъ.— Ротонда и брилліантовая брошка у Надежды Ларіоновны могутъ быть завтра-же, надо только вамъ согласиться нсколько на иную комбинацію.
— На какую? Я на все согласенъ! Ротонда мн нужна до зарзу! воскликнулъ Костя.— Говорите, что такое?
— А согласны, такъ стало быть и разговаривать нечего. Завтра-же повезете ротонду Надежд Ларіоновн.
— Но что-же я долженъ сдлать?
Шлимовичъ опять сгримасничалъ и опять почесалъ пальцемъ подбородокъ.
— Мховаго торговца и брилліянтщика я вамъ рекомендовать не могу, но могу свести съ однимъ торговцемъ, который дастъ вамъ подъ вексель роялей и музыкальныхъ инструментовъ.
— Какъ роялей? Какъ музыкальныхъ инструментовъ? Помилуйте! Да на кой чортъ мн музыкальные инструменты! возвысилъ голосъ Костя чуть не плача.
— Те-те-те… Остановитесь… Не раздражайтесь… остановилъ его Шлимовичъ.— Музыкальные инструменты всегда можно продать и я берусь это вамъ устроить. Вамъ вдь деньги нужны.
— Конечно-же… проговорилъ Костя.
— Ну, вотъ… Я и устрою.
— Голубчикъ, Адольфъ Васильевичъ, устройте.
Костя схватилъ Шлимовича за руку и спросилъ:
— Когда это можно все сдлать?
— Чмъ скоре, тмъ лучше. Если вы имете теперь свободное время, то демте сейчасъ къ этому человку, который торгуетъ музыкальными инструментами.
— Такъ демте, Адольфъ Васильичъ, демте! засуетился Костя.— Я сейчасъ… Я только скажу старшему прикащику, что мн надо отлучиться.
Черезъ десять минутъ Костя и Шлимовичъ хали на извощик.

Глава XI.

ІІІлимовичъ привезъ Костю Бережкова въ Среднюю Подъяческую. Они остановились у воротъ облупившагося дома и вошли во дворъ. Дворъ былъ грязный, скользкій. Поднявшись по полутемной лстниц въ третій этажъ, позвонились въ колокольчикъ. Дверь отворила растрепанная, но молодая черноглазая еврейка,
— Панъ ІІІлимовичъ! воскликнула она и заговорила что-то на еврейскомъ жаргон.
— Скажите Тугендбергу, что я съ покупателемъ пріхалъ, отвчалъ Шлимовичъ по русски и сталъ снимать съ себя пальто, вшая его на вшалку.
Тоже сдлалъ и Костя. Въ квартир пахло лукомъ, чеснокомъ и тмъ особеннымъ специфическимъ запахомъ, которымъ отдаетъ отъ грязныхъ евреевъ. Вскор въ другой комнат послышался картавый мужской голосъ, говорящій тоже на еврейскомъ жаргон, дверь въ прихожую распахнулась и на порог предсталъ гладкостриженый еврей съ окладистой бородой, одтый въ стоптанныя туфли и старое порыжлое пальто, у котораго не хватало нсколько пуговицъ.
— Я, Тугендбергъ, къ вамъ съ покупателемъ… началъ. ІІІлимовичъ.— Вотъ Константинъ Навлычъ Бережковъ желаетъ купить у васъ музыкальныхъ инструментовъ.
— Прошу, господинъ, прошу. Позвольте рекомендоваться: Соломонъ Борисычъ Тугендбергъ, купецъ,— обратился, онъ къ Кост, расшаркиваясь, подалъ Кост и Шлимовичу руку и ввелъ ихъ въ большую комнату.
Въ комнат стояли два рояля, піанино, старое фортепіано, три контрбасса, на рояляхъ лежали скрипки въ чехлахъ и безъ чехловъ, лежали трубы. Тутъ-же на одномъ изъ роялей помщались два серебряныхъ ведра-ледника для шампанскаго, на подоконникахъ и на стелахъ стояло нсколько бронзовыхъ часовъ, нсколько такихъ-же канделябръ хорошей, чеканной работы, а изъ угла выглядывало чучело громаднаго медвдя на заднихъ ногахъ и съ подносомъ въ переднихъ.
— Садитесь, пожалуйста, предложилъ еврей, указывая на диванъ.— Папироску не хотите-ли? предложилъ онъ, вынулъ изъ кармана пальто серебряный портсигаръ, открылъ его и положилъ на столъ, рядомъ со спичечницей.
Вс сли, Тугендбергъ заговорилъ что-то на еврейскомъ жаргон, обращаясь къ Шлимовичу, но тотъ отвчалъ ему по-нмецки. Шлимовичъ, хоть и зналъ жаргонъ, но какъ ‘цивилизованный’ еврей, говорить на немъ гнушался.
— Ну, вотъ, Константинъ Павлычъ, выбирайте, что вамъ надо,— сказалъ наконецъ Шлимовичъ Кост.— Тугендбергъ согласенъ вамъ продать инструменты въ кредитъ. Вотъ рояли, вотъ піанино, вотъ скрипки и контр’бассы.
Костя былъ какъ на иголкахъ.
— Почемъ этотъ рояль? кивнулъ онъ на ближайшій инструментъ.
— О, у меня дешево, господинъ Бережковъ! отвчалъ Тугендбергъ, подскакивая къ роялямъ и отворяя ихъ.— Вотъ этотъ четыреста, а тотъ семьсотъ рублей, а ежели возьмете оба, то можно и за тысячу рублей отдать.
Костя подошелъ къ роялямъ и для порядка провелъ по ихъ клавишамъ пальцемъ.
— Это дорого, сказалъ онъ.— Рояли подержанные.
— Два мсяцъ… Какой-нибудь двухъ мсяцъ отъ фабрикантъ, заговорилъ Тугендбергъ.— Этаво рояль только разговоръ одинъ, что подержанный. Тонъ перваво сортъ. Господинъ Рубинштейнъ играть будетъ и тотъ скажетъ, что хорошаго рояль.
— Вы, Тугендбергъ, съ Бережкова дорого не берите, сказалъ Шлимовичъ.
— Я дорого? Пфуй! Мин только хочется услужить для господинъ Бережковъ. За такова рояль у фабрикантъ нужно дать тысяча рублей, а я за два прошу тысяча рублей.
— Пьянину тоже возьму, проговорилъ Костя, подходя къ пьянино и открывая крышку.
— Пьянино триста пятьдесятъ. Берите ужь и фортепьяны. Двсти. Ну, даже вотъ какъ: я за все возьму одинъ тысяча пятьсотъ.
— Мн этого мало. Больше у васъ роялевъ нтъ?
— Теперь больше нтъ, господинъ Бережковъ. Вы возьмите скрипки и контрабассъ.
— А почемъ контрабассъ?
— За пара эти котрбассъ я могу взять триста.
— О, это дорого. Очень дорого.
— Къ два контрбассъ я дамъ вамъ еще хорошій труба, махнулъ Тугендбергъ рукой.— Очень хорошій труба.
Костя подумалъ и робко произнесъ:
— Нтъ, вы вотъ что… Вы за все, что я выбралъ и вмст контрабасами и съ трубой, возьмите полторы тысячи.
— Нельзя, господинъ Бережковъ, развелъ руками еврей.
— Уступите, стоялъ на своемъ Костя.— Адольфъ Васильичъ, скажите ему, чтобы уступилъ, обратился онъ къ Шлимовичу.
Тотъ пожалъ плечами и пробормоталъ:
— Я только коммисіонеръ, только коммисіонеръ… Торгуйтесь сами.
Тугендбергъ подошелъ къ Кост и тронулъ его по плечу.
— Очень мн вашъ лицо нравится. Такой хорошій пріятнова лицо… Извольте, я вамъ уступлю сто рублей. За все тысяча семьсотъ… И ужь больше ни копйки… произнесъ онъ.
— Ну, хорошо, согласился Костя.— Только этого мн мало. Я расчитывалъ такъ, чтобъ купить тысячи на дв.
— Тогда возьмите скрипка. Хорошаво есть скрипка. Тальянскій мастеръ. Вотъ скрипка… Первый сортъ… И всего двсти рублей. Тутъ ящикъ пятьдесятъ рублей стоитъ. Хорошій ящикъ. А этаво скрипка сто рублей. За все два тысяча…
Костя подумалъ и заискивающе спросилъ:
— Вы мн не дадите-ли ко всему этому деньгами пятьсотъ рублей? И на все вексель на шесть мсяцевъ. Мн очень нужны деньги.
— Пфуй! Какія деньги!
Тугендбергъ пожалъ плечами и сдлалъ гримасу.
— Отчего-же?.. Вдь вы, я думаю, даете деньги въ займы…
— Только подъ залогъ, только подъ залогъ — и то самова малость.
— Ну, триста дайте… Мн до зарзу нужны деньги.
— Нтъ, господинъ Бережковъ, не могу, никакъ не могу.
— Дайте хоть двсти. Мн вечеромъ сегодня нужно, а гд я теперь достану!
Шлимовичъ заговорилъ съ Тугендбергомъ по-нмецки. Костя смотрлъ то на одного, то на другаго. Наконецъ Тугендбергъ махнулъ рукой и сказалъ:
— Извольте. Сто рублей дамъ. И то затово, что мн ваше пріятный лицо нравится.
— Берите,— кивнулъ Шлимовичъ.
— Ну, я согласенъ, отвчалъ Костя, но спохватился и побжалъ къ Шлимовичу.— Адольфъ Васильичъ, подите-ка сюда.
Онъ отвелъ Шлимовича въ уголъ.
— Вы все-таки, устроите мн, чтобы продать эти инструменты?— задалъ онъ ему шепотомъ вопросъ.— Только въ такомъ раз я и могу взять.
— Устрою, устрою. Берите. Но знайте, что безъ потерь продать нельзя. Потери будутъ, тоже шепотомъ отвчалъ Шлимовичъ.
— Я согласенъ, повторилъ Костя и протянулъ Тугендбергу руку.
Тотъ хлопнулъ по ней по барышнически, какъ это длаютъ барышники при продаж лошадей, то-есть со всего размаха и прибавилъ:— а проценты за вексель вы знаете? Четыре процента въ мсяцъ.
— Три, три… Я уже сказалъ ему, что три, остановилъ Тугендберга Шлимовичъ.— Зачмъ Константина Павловича обижать? Онъ человкъ хорошій.
— Дешево… Охъ, какъ дешево! Завсмъ даромъ… сдлалъ обезьянью ужимку Тугендбергъ, прищурившись и покрутя головой.— Ну, да ужъ за тово, что мн вашъ лицо нравится. А пока мы будемъ писать вексель, вы не хотите-ли чаю? Геръ Шлимовичъ!
И онъ заговорилъ съ нимъ на еврейскомъ жаргон.
— Давайте, давайте… отвчалъ Шлимовичъ по-русски — Есть и хорошаво коньяку. Ривке!— крикнулъ Тугендбергъ, заглянувъ въ прихожую, и на жаргон сталъ что-то приказывать прислуг.
Черезъ нсколько времени появились вексельная бумага, перо и чернильница.
— Еще одно условіе, сказалъ Костя.— Сразу мн отдать будетъ трудно, сразу у меня никогда не бываетъ по многу денегъ, а потому я прошу всю сумму разсрочить на четыре векселя: одинъ вексель на пять мсяцевъ, другой — на пять съ половиной, третій — на шесть и четвертый — на семь.
— Пфуй! Боже мой, какой аккуратный человкъ!— растопырилъ пальцы своихъ рукъ Тугендбергъ и опять заговорилъ съ Шлимовичемъ на жаргон.
— Можно? спросилъ Костя.
— Можно, можно, отвчалъ Шлимовичъ.
— Можно, прибавилъ Тугендбергъ.— Но только процентовъ за семь мсяцы.
— За что-же за семь-то? Вдь два векселя будутъ на пять и пять съ половиной мсяцевъ. Вы ужь не грабьте.
Опять Тугендбергъ заговорилъ на жаргон. Шлимовичъ отвчалъ по-нмецки.
— Хорошо, хорошо… сказалъ онъ наконецъ Кост.— За шесть мсяцевъ будетъ онъ считать проценты.
Приступили къ писанію векселей.
— А когда-же вы вашево инструменты возьмете?— спросилъ Тугендбергъ.
Костя взглянулъ на Шлимовича.
— Завтра, завтра. Завтра мы пришлемъ носильщиковъ или сами прідемъ съ носильщиками, отвчалъ тотъ.
Векселей было написано на сумму дв тысячи четыреста семьдесятъ восемь рублей. Такъ пришлось съ причисленными къ сумм долга процентами. Тугендбергъ положилъ на столъ сто рублей и записку, что продалъ такіе-то и такіе-то музыкальные инструменты.
— Ну, а теперь чайку… сказалъ онъ.— Ривке!
Показалась растрепанная еврейка, отворявшая дверь
Кост и Шлимовичу. Она внесла три стакана чаю и графинчикъ коньяку. Костя изъ учтивости попробовалъ пить чай, но чай пахнулъ рыбой. Онъ брезговалъ и оставилъ.
— Ну, давайте-же, я подпишу векселя, сказалъ онъ
— Пишите, пишите… засуетился Тугендбергъ.— Но вы знаете какъ?
— Купеческій племянникъ такой-то.
— Пфуй!.. Купецъ… Пишите: купецъ.
— Какъ-же я буду писать купецъ, ежели я не купецъ!
Тугендбергъ улыбнулся и сказалъ:
— Такъ надо.
— Но вдь это подлогъ.
— Фуй! Какой-же тутъ подлогъ? Вы будете купецъ. Потомъ будете.
— Видите, въ чемъ дло: Тугендбергъ хочетъ, чтобы вы подписались такъ для того, чтобы уплата была врная. Тутъ маленькая фальшь будетъ, а ужь фальшь вы всегда постараетесь выкупить.
— Нтъ, я такъ не подпишу, ршительно сказалъ Костя.
Шлимовичъ заговорилъ опять съ Тугендбергомъ по-нмецки. Тотъ отвчалъ на еврейскомъ жаргон. Долго спорили. Костя смотрлъ и ничего не понималъ. Наконецъ, Шлимовичъ сказалъ Кост:
— Ну, подписывайтесь, какъ слдуетъ.
Костя подписалъ.
Черезъ десять минутъ они сходили съ лстницы. Въ карман у Кости была росписка на купленный у Тугендберга товаръ и сто рублей денегъ.

Глава XII.

— Адольфъ Васильичъ, голубчикъ, устройте какъ-нибудь, чтобы мн было можно сегодня-же продать кому-нибудь рояли и контрбассы! упрашивалъ Костя Бережковъ Шлимовича, когда они сходили съ лстницы отъ Тугендберга.— Мн ужасно нужны деньги.
— Сегодня? Гм… крякнулъ Шлимовичъ и задумался.— Отчего непремнно сегодня? У меня дла есть. Кром вашего дла, надо въ два мста. Наконецъ, долженъ-же я подыскать покупателя, прибавилъ онъ посл нкоторой паузы.— И не все-ли равно вамъ завтра?
— Ахъ, нтъ, нтъ… Вы знаете Надю… Я ей общалъ ротонду. Она ждетъ. Женщины ужасный народъ, а она вообще капризна. Ужь ежели что захочетъ поставить на своемъ, то ей вынь да положь. Она мн покою не даетъ насчетъ этой ротонды. Насчетъ ротонды и брилліантовой брошки… Вы вдь сами слышали, что она говорила вчера на тройк и за ужиномъ. Я изъ-за этого только и рояли эти проклятые купилъ, чтобы какъ-нибудь продать ихъ и поскорй достать ротонду. Брошку можно и завтра, а сегодня ротонду…
Шлимовичъ остановился и въ раздумьи скоблилъ пальцемъ подбородокъ.
— Будьте другомъ, устройте какъ-нибудь сегодня, продолжалъ Костя.— Возьмите хоть двойныя коммисіонныя, но только какъ-нибудь устройте. Когда понадобится, я самъ вамъ услужу, чмъ могу. Все брошу, а вамъ услужу. Пожалуйста.
— Вотъ видите… Купить ротонду я вамъ, пожалуй, устрою сегодня, началъ Шлимовичъ.— Я попробую, нельзя-ли будетъ вамъ смняться… У меня есть одинъ, портной знакомый… Онъ собственно портной мужской, но у него есть и дамскія мховыя вещи. Онъ человкъ семейный и проговаривался тутъ какъ-то, что ищетъ, рояль для себя, такъ вотъ надо попробовать, не захочетъ-ли онъ смняться на ротонду. Конечно, если онъ согласится, то инструменты придется уступить дешево и съ убыткомъ, потому что портной этотъ человкъ экономный и ищетъ купить рояль по случаю, чтобы было недорого.
— Уступлю, Адольфъ Васильичъ, уступлю! воскликнулъ Костя.— Только устройте! Тогда-бы я эту ротонду захватилъ и сегодня-же вечеромъ свезъ ее къ Над, туда… въ ‘Увеселительный залъ’… Пусть-бы ужь она утшилась.
— Пожалуй… Подемте… Попробуемте…
— Голубчикъ… Идемте… Идемте хоть на край свта. Похлопочите… Кром процентовъ за хлопоты, угощеніе за мной.
Они сли въ санки.
— О, любовь, любовь, что ты длаешь! улыбнулся Шлимовичъ.
— Капризна ужь очень Надя-то, избалована. Къ тому-же она иметъ теперь такой успхъ на сцен. Да и вообще женщины… Вы сами живете съ женщиной, такъ ужь должны знать и понимать. Только-бы ротонду сегодня, а ужь брошку можно завтра.
— На Гороховую! смомандовалъ извощику Шлимовичъ и, обращаясь къ Кост, прибавилъ:— Завтра пожалуй я вамъ и брилліантщика рекомендую. Можетъ быть, и онъ смняетъ вамъ брошку на музыкальные инструменты.
— А разв и брилліянтщикъ ищетъ себ рояль? удивленно спросилъ Костя.
— Не то чтобы онъ искалъ, а онъ торговецъ… Вообще у него покупка и продажа… Онъ всмъ торгуетъ. Главное его занятіе — брилліанты, но онъ покупаетъ и продаетъ и другія вещи. Онъ купитъ, ежели не подорожитесь. Разумется, ужъ безъ потерь нельзя.
— Кто-же говоритъ, чтобы безъ потерь!
— Только предупреждаю: онъ любитъ, чтобы очень дешево. Разумется, ему не для себя. Онъ долженъ продать и самъ нажить.
Костя вздохнулъ и покрутилъ головой.
— За безцнокъ-то уже мн все-таки не хотлось-бы отдать…. сказалъ онъ.
Шлимовичъ крякнулъ и продолжалъ:
— Въ крайнемъ случа, ежели намъ не удастся по сходной цн сбыть музыкальные инструменты, то мы можемъ ихъ заложить кому-нибудь. За дв трети цны ихъ всегда примутъ въ залогъ.
— Охъ, этого-бы мн не хотлось! отвчалъ Костя.— И сколько-же я тогда получу на руки денегъ, если за дв трети цны?.. За дв тысячи купилъ, за тысячу триста закладывай.
— Нтъ, вдь я говорю про крайній случай. Въ крайнемъ случа даже тотъ-же Тугендбергъ, у котораго вы сейчасъ купили инструменты, оставитъ ихъ у себя въ залог и выдастъ подъ нихъ деньги. Само собой только за проценты.
— Тугендбергъ? удивился Костя.
— Что-же тутъ удивительнаго? Вдь онъ закладчикъ и даетъ деньги подъ залогъ, такъ не все-ли ему равно, какой залогъ… Вдь вс эти инструменты по залогу ему остались.
— Нтъ, Адольфъ Васильичъ, вы ужь лучше продайте мн инструменты. Продалъ, получилъ деньги и съ плечъ долой. А тутъ плати опять проценты, заботься, чтобы выкупить и въ конц концовъ опять продавать надо. Нтъ, нтъ.
Они подъхали къ магазину съ зеркальными стеклами въ окнахъ. На вывск были изображены золотыя ножницы и золотыми буквами было выведено ‘Портной Кургузъ’. Въ магазин за прилавкомъ стоялъ толстый пожилой еврей съ подстриженной бородой, въ срой жакетк, съ сантиметромъ на ше и млилъ мломъ драпъ, длалъ выкройку и приготовляясь къ кройк.
— А! Адольфъ Васильичъ! кивнулъ портной головой, при вход Шлимовича.
— Здравствуйте, Исай Борисычъ, отвчалъ тотъ.— Покупателя къ вамъ привелъ. Вотъ познакомьтесь: комерсантъ Константинъ Павловичъ Бережковъ, отрекомендовалъ онъ Костю и, указывая на портнаго, сказалъ:— маршанъ-тальоръ Исай Борисычъ Кургузъ. У васъ, Исай Борисычъ, есть мховыя женскія ротонды на лисьемъ мху, а молодому человку вотъ именно требуется такая ротонда, такъ продайте ему.
— Съ удовольствіемъ, съ удовольствіемъ. Покупателю всегда рады, заговорилъ Кургузъ съ легкимъ еврейскимъ, акцентомъ.
Шлимовичъ поманилъ Кургуза къ себ, отвелъ его изъ-за прилавка въ сторону и заговорилъ съ нимъ по-нмецки.
Разговаривали они довольно долго. Въ нмецкомъ говор еврейскій акцентъ Кургуза былъ еще больше слышенъ. Кургузъ размахивалъ руками, косился на Костю и чесалъ затылокъ.
— Я вотъ насчетъ мны его уговариваю, обернулся Шлимовичъ къ Кост.
— Подешевле рояль уступите, такъ можно смняться на ротонду, сказалъ Кургузъ.
— Уступайте вы подешевле, и я не подорожусь. А ужь какая у меня ротонда есть, такъ хоть самой богатйшей русской купчих носить! Лисицы такія, что чуть не лаютъ. Вотъ посмотрите-ка, пригласилъ онъ Костю въ другую комнату.
Тамъ висли три ротонды на лисьемъ мху, дв крытыя бархатомъ и одна шелковымъ репсомъ.
— Мой товаръ первый сортъ. Не знаю, какой вашъ товаръ будетъ, продолжалъ онъ, усмхнулся и прибавилъ:— Ну, показывайте вашъ товаръ. Гд-же вашъ товаръ:
— Създите и посмотрите. Отъ васъ недалеко, отвчалъ Костя.
— А отчего-же вы свой товаръ сюда не привезли?
Вмсто отвта Костя только усмхнулся.
— Надо създить и посмотрть, надо. Не смотря ничего не покупается, говорилъ Кургузъ.— Не знаю только, сойдетесь-ли вы въ цн на мой товаръ. Вотъ эта ротонда стоитъ восемьсотъ рублей. Посмотрите мхъ и бархатъ… Бархатъ ліонскій. Вотъ эта шестьсотъ. А вотъ эту можно и за пятьсотъ продать.
— Нтъ, ужь я хочу взять хорошую. Только вы уступите.
— Вы уступите.
— Пойдемте и посмотримъ те рояли. Вотъ Адольфъ Васильевичъ знаетъ, что рояли хорошіе. Идемте сейчасъ.
— Времени-то мн сейчасъ нтъ. Ну, да ужь только разв для васъ, потому вы молодой человкъ такой хорошій и сразу мн понравились. Хочется на васъ самихъ платье шить. Я васъ такъ одну, какъ картинку. Ну, что на васъ за платье! Разв это платье? Разв оно такъ должно сидть? У кого вы заказываете?
— Это у Корпуса куплено.
— Ну, что Корпусъ! Вы мн заказывайте.
— Хорошо, хорошо. Подемте-же и посмотримте инструменты.
— Да зачмъ вамъ самимъ здить? Я съ Адольфомъ Васильичемъ съзжу и посмотрю, а вы здсь у меня посидите. Хотите пивца выпить, я вамъ сейчасъ пива бутылку дамъ. Сидите, пейте и курите, а мы създимъ, суетился Кургузъ, надвая на себя дорогую ильковую шубу и соболью шапку.— Розенбергъ! крикнулъ онъ въ другую комнату прикащику.— Угостите господина… Какъ имя отчество?
— Константинъ Павлычъ.
— Угостите Константина Павловича пивомъ… Такъ подождете насъ?
— Подожду, подожду, согласился Костя.
— Ну, а мы сейчасъ! Садитесь и разсматривайте модныя картинки. Розенбергъ! Послдніе фасоны покажите! Картинки модъ. До свиданія, Константинъ Павлычъ, протянулъ Кургузъ Кост руку и вышелъ съ Шлимовичемъ изъ магазина.
Уходя они заговорили по нмецки.

Глава XIII.

Черезъ полчаса Кургузъ и Шлимовичъ вернулись въ магазинъ.
— Видлъ я вашъ товаръ, видлъ, заговорилъ Кургузъ, обращаясь къ Кост.— Товаръ не важный. Рояли совсмъ плохи и разстроены.
— Какъ товаръ не важный? Какъ, рояли разстроены?— удивленно спросилъ Костя.— Я только сейчасъ былъ тамъ и пробовалъ ихъ.
— А вы на фортепьянахъ хорошо играете? Музыку знаете? Тамъ даже клавиши не вс дйствуютъ, какъ слдуетъ, и ежели эти рояли привести въ порядокъ, то фортепьянщикъ меньше ста рублей не возьметъ.
Костя вопросительно взглянулъ на Шлимовича. Шлимовичъ улыбнулся и отвчалъ:
— Слушайте его, слушайте. Онъ, понятное дло, покупатель и длаетъ критику вашего товара. Неужто вы этого не понимаете? Онъ на вашъ товаръ длаетъ критику, а вы длайте на его. Ну, какой это бархатъ на ротонд? Разв это бархатъ? Это гробовой плисъ, вотъ что на гробы ставятъ.
— Ну, ну, ну… У самой богатой купчихи лучше этого бархата не бываетъ. Изъ-за этого бархата, Константинъ Павлычъ, вс подруги вашей мадамъ въ кровь себя отъ зависти расцарапаютъ, расхваливалъ Кургузъ ротонду.— Ну, что-же, которую ротонду выбрали?
— Да вотъ эту, которая лучшая, указалъ Костя.
— Тысяча рублей ей цна, если-бы не Адольфъ Васильичъ привелъ покупателя. Побей Богъ, дешевле не уступилъ-бы, а съ васъ только восемьсотъ.
— Нтъ, нтъ. Вы изъ восьмисотъ что-нибудь уступите.
— Копйки не могу уступить. Увряю, что только для васъ такую цну беру. Очень ужь хорошо Адольфъ Васильичъ васъ рекомендуетъ. Ни для кого другаго я не оторвался-бы отъ дла и не похалъ-бы ваши рояли смотрть. Вдь вотъ спшная работа, къ сроку, кроить надо, а я бросилъ все и похалъ, тараторилъ Кургузъ и спросилъ:— А во что вы ваши рояли цните?
— Да я за оба заплатилъ тысячу рублей…
— Ой, ой, какая цна! Ужасъ, ужасъ!
Костя опять бросилъ вопросительный взглядъ на Шлимовича.
— Слушайте вы его!— улыбнулся тотъ.— Рояли совсмъ малодержанные, а новые-то вы знаете-ли, что стоятъ?
— Заплатилъ за оба рояля тысячу рублей, но одинъ, изъ нихъ, который орховаго дерева, стоитъ шестьсотъ рублей, а чернаго — четыреста. Вы который возьмете?
— Оба, оба… Пускай ужь… Все равно… махнулъ рукой Кургузъ.— Одинъ рояль себ, а другой уступлю зятю. Ему тоже нуженъ рояль. Только ужь вы подешевле…
— Девятьсотъ пятьдесятъ я съ васъ за оба рояля возьму,— отвчалъ Костя.
— Что вы говорите?— протянулъ Кургузъ, прищурившись.
— Девятьсотъ пятьдесятъ. Вы мн дадите вотъ эту ротонду и сто пятьдесятъ рублей деньгами.
— Пфуй, пфуй, пфуй!— покачалъ головой Кургузъ.— Да разв это можно? Вы мн должны за ротонду къ роялямъ сто пятьдесятъ рублей приплатить.
— Нтъ, такъ нельзя. Адольфъ Васильичъ, что-же это такое? Вдь это…
Шлимовичъ пожалъ плечами и заговорилъ съ Кургузомъ по-нмецки.
— А платье заказывать будете?— спросилъ наконецъ Костю Кургузъ.
— Буду, буду. Мн все равно, у кого ни заказывать.
— Дайте росписку, что въ теченіи трехъ лтъ будете заказывать каждый годъ не меньше какъ на триста рублей, а ежели не закажете, то пятьдесятъ рублей штрафу въ годъ.
— Это зачмъ-же росписку-то?
— А чтобы врне было. Тогда я вамъ уступлю вотъ эту ротонду за два рояля безъ приплаты. Вы мн два рояля, я вамъ ротонду…
— Нтъ, нтъ, это не возможно. И рояли за восемьсотъ рублей, и росписку какую-то… Да и ротонда эта восьмисотъ рублей не стоитъ. Я цны мхамъ знаю.
— Ну, какъ хотите. Тогда разойдемся. Очень вы прекрасный человкъ, Константинъ Павлычъ, очень вы мн нравитесь, но разойдемся. Будемъ знакомы, съ хорошимъ человкомъ пріятно быть знакомымъ, а насчетъ гешефта разойдемся.
Костя былъ въ безпокойств и все посматривалъ на Шлимовича. Тотъ старался избгать его взгляда и, покуривая папиросу, все отвертывался.
— Ну, сто рублей я вамъ скину за рояли и, пожалуй, согласенъ на вашу цну за ротонду, а ужь больше ничего не могу… произнесъ наконецъ Костя.
— Не могу торговаться, не могу, отвчалъ Кургузъ.— Будемъ большими друзьями. Заходите ко мн, когда идете мимо, пива попить и папироску покурить, а насчетъ такой гешефтъ — ахъ, оставьте.
Костя отвелъ Шлимовича въ сторону и сталъ шептаться. Тотъ пожалъ плечами и по привычк поскоблилъ пальцемъ подбородокъ.
— Мое дло сторона. Я коммисіонеръ — и ничего больше, отвчалъ онъ шепотомъ и прибавилъ:— одно скажу: безъ потерь нельзя.
— Да вдь я и то уступаю ему сто рублей. Уговорите его какъ-нибудь. Вы коммисіонеръ, такъ и уговорите.
Шлимовичъ заговорилъ съ Кургузомъ по-нмецки. Говорили долго.
— Ротонду и пятьдесятъ рублей даетъ вамъ Исай Борисычъ за ваши рояли, обернулся наконецъ къ Кост Шлимовичъ.
— Я вамъ пятьдесятъ рублей, а вы мн записку, что три года будете заказывать у меня платье,— подскочилъ Кургузъ.
— Да зачмъ это? Зачмъ записку — вотъ я чего не понимаю,— сказалъ Костя.
— Только для того, чтобы не потерять пріятнаго знакомства. Не дадите записки — забудете меня.
— Странно это какъ-то. Для того, чтобы быть знакомымъ, брать записку!
— Только на триста рублей! Только на триста рублей! Неужели вы не заказываете себ платья на триста рублей въ годъ! Такой молодой франтъ, такой красивый мужчина — ай, ай!
— Да вдь это значитъ связать себя.
— Зачмъ связать? Никогда связать… Просто для хорошаго знакомства. Я живу хорошо. У меня дочери молоденькія, племянницы молоденькія. Бываютъ вечера, по вечерамъ танцы и мн очень пріятно видть, когда хорошіе молодые кавалеры танцуютъ съ моими дочерьми. Вотъ мое рожденье будетъ, будутъ гости — вотъ и приходите. Я билетъ пришлю.
— Спасибо. Я и безъ росписки приду.
— Безъ росписки забудете. Вы большой человкъ, богатый наслдникъ, а я человкъ маленькій,— ну, и забудете.
Костя улыбнулся.
— Въ первый разъ слышу, чтобы знакомство по росписк… сказалъ онъ.
— А это на американскій манеръ. Въ Америк все такъ. Какъ увидятъ хорошаго кавалера изъ аристократической торговой фирмы — сейчасъ росписка! Не понимаю, чего вы боитесь этого росписка. Для самого себя вамъ мое платье не понравится — можете рекомендовать товарища. У васъ большая фирма, столько прикащиковъ — можете прикащиковъ рекомендовать, старался объяснить Кургузъ.— И у меня много такихъ записокъ. Есть одна записка отъ гвардейскій офицеръ. Потомъ одинъ хорошій купеческій сынъ изъ москательной фирмы далъ такую записку.
Кургузъ наклонился и прошепталъ:
— Далъ даже одинъ статскій генералъ. Хотите, покажу?
— Не надо, не надо,— отвтилъ Костя, взглянулъ на Шлимовича и спросилъ:— Адольфъ Васильевичъ, какъ тутъ быть?
— Да давайте, давайте. Вдь записка эта васъ нисколько не стснитъ. Неужели въ годъ не можете ему рекомендовать давальцевъ на триста рублей? Вдь это такіе пустяки.
— Ну, хорошо. Я согласенъ, дамъ записку, но только чтобы мн въ придачу къ ротонд сто рублей…
— Ахъ, какой экономный человкъ! воскликнулъ Кургузъ.— Вотъ ужь сейчасъ видно, что купецъ. Ну, хорошо, хорошо. Я вамъ въ придачу къ моему товару сто рублей, вы въ придачу къ своему записку — и берите ротонду. Пусть ваша мадамъ щеголяетъ и Исай Борисыча вспоминаетъ.
Онъ махнулъ рукой, хлопнулъ Костю по ладон и прибавилъ:
— Садитесь и пишите записку.
— Давайте бумаги и перо и диктуйте, что писать, отвчалъ Костя, радостно улыбаясь, что, наконецъ, пріобрлъ хорошую ротонду и можетъ ею утшить сегодня Надежду Ларіоновну.
Онъ подслъ къ прилавку. Кургузъ придвинулъ къ нему письменныя принадлежности.

Глава XIV.

Веселый и торжествующій уходилъ Костя Бережковъ отъ портнаго Кургуза посл того, какъ онъ смнялъ рояли на мховую ротонду. Онъ чуть не прыгалъ отъ радости, что наконецъ-то сегодня вечеромъ онъ поднесетъ Надежд Ларіоновн ротонду и та, утшившись подаркомъ, перемнитъ гнвъ на милость и будетъ къ нему расположена по прежнему.
— За ротондой я эдакъ часу въ десятомъ вечера заду, сказалъ онъ, прощаясь съ Кургузомъ.
— Хорошо, хорошо, отвчалъ тотъ, улыбаясь.— Чмъ чаще вы будете навщать мой магазинъ, тмъ мн будетъ пріятне.
Шлимовичъ сопровождалъ Костю. Когда они вышли на улицу, было уже темно. Горли уже фонари. Костя схватилъ Шлимовича за руку и съ жаромъ проговорилъ:
— Очень и очень вамъ благодаренъ за ваши хлопоты, Адольфъ Васильичъ! Черезъ ваши хлопоты я теперь совсмъ другимъ человкомъ сталъ. А то вдь, врите, ходилъ какъ кикимора, повся носъ. Надя пристаетъ — ‘купи ротонду’, а въ деньгахъ перемежка. Занять не знаешь гд. Да и не умю я какъ-то въ долгъ брать. Другіе вонъ какъ умютъ! А я не умю. Нигд никогда не занималъ.
Шлимовичъ взглянулъ на часы.
— Скоро шесть часовъ! Цлый день я съ вами сегодня провозился, сказалъ онъ.— Были спшныя дла, а я ни на биржу, никуда не усплъ.
— Отплачу, Адольфъ Васильичъ, отплачу. Вдь вотъ вамъ надо коммисіонныя.
— Да, я попросилъ-бы васъ сегодня. Вдь ужь это такъ заведено.
— Извольте, извольте. Въ трактиръ зайдемъ, что-ли? Хотите въ Маломъ Ярославц пообдать? Впрочемъ, мн нужно на минутку показаться въ лавку и узнать, что тамъ длается. Задемъ вмст и потомъ сейчасъ въ трактиръ обдать.
— Зачмъ же въ трактиръ? Меня Лизавета Николаевна дома ждетъ къ обду. Я ужь и такъ опоздалъ. Она вдь также стоитъ вашей Надежды Ларіоновны и сердитая, пресердитая. Въ лавку вашу задемъ и потомъ ко мн. Тамъ со мной и разсчитаетесь.
— Охъ, ужь эти женщины! вздохнулъ Костя.— Но мн, Адольфъ Васильичъ, хотлось васъ угостить.
— Потомъ угостите. Разв въ послдній разъ видимся? Подемте ко мн.
— Ну, пожалуй, демте. Въ лавку, а потомъ къ вамъ.
Они захали въ лавку.
— Съ дяденькой вашимъ Евграфомъ Митричемъ худо, сказали Кост прикащики.— Они даже присылали за вами Настасью Ильинишну, но мы сказали, что вы ухавши.
— Да вдь ужь съ нимъ сколько дней худо, отвчалъ Костя, нсколько опшивши, и поморщился.— Вы Настась-то все-таки объявили, что я по длу ухалъ?
— Сказать-то сказали, но вдь вы знаете Настасью Ильинишну. Женщина язвительная… Наскажутъ и не вдь что. Обезпокоютъ дяденьку. Они тутъ въ лавк съ полчаса васъ дожидались, прибавилъ старшій прикащикъ.
— Странное дло… Но вдь я по поставкамъ здилъ, въ казенныя мста здилъ.
Костя прошелся по лавк и сказалъ:
— Такъ я поду сейчасъ къ нему… Въ случа чего, такъ ужъ вы не дожидайтесь меня и запирайте лавку. Можетъ быть, я и не вернусь.
Онъ вышелъ изъ лавки. Немножко поодаль, въ саняхъ его ждалъ Шлимовичъ.
— Съ дядей плохо. Присылалъ за мной въ лавку изъ дома, объявилъ Костя Шлимовичу.— Я ужь, Адольфъ Васильичъ, къ вамъ на минуточку.
— Не задержу, не задержу. Въ полчаса пообдаемъ и все дло сдлаемъ.
Они похали.
— Очень болнъ вашъ дядя? спросилъ Шлимовичъ Костю.
— Да какъ-же, помилуйте!.. Ни лежитъ, ни ходитъ… Только сидитъ. У него водянка. А только боленъ, боленъ, да ужь и привередливъ! Весь домъ смучилъ. Не знаю, что съ нимъ такое теперь стряслось. Сегодня по утру ему было легче, а вотъ теперь присылаетъ.
— Можетъ быть, уже развязка.
— Не знаю. Но доктора сказываютъ, что онъ въ такомъ положеніи можетъ долго прожить.
— Духовное завщаніе есть?
— Кто-жъ его знаетъ! То говоритъ, что есть, то говоритъ, что нтъ, а врнаго никто ничего не знаетъ. Дама сердца у него есть, старинная, изъ горничныхъ она, у насъ-же когда-то служила и вотъ у ней есть дочь отъ него, такъ вотъ эта дама ужь какъ его обхаживаетъ насчетъ духовной, чтобъ показалъ ей, но не показываетъ. ‘Будь, говоритъ, спокойна, обижена не будешь’, а показывать не показываетъ. Та ужь и дочь подсылала — никакого толку. Мн тоже толкуетъ — ‘береги лавку, свое бережешь’. Старшему прикащику тотъ-же манеръ… А настоящаго ничего неизвстно.
Они пріхали къ Шлимовичу. Шлимовичъ занималъ небольшую, но хорошо меблированную квартиру. Среди мебели была дорогая бронза, были недурныя картины, хорошія вазы, даже старинное оружіе. Шлимовича и Костю встртила въ передней Лизавета Николаевна.
— Что это, какъ вы поздно, Адольфъ Васильичъ? Жду, жду къ обду и дождаться не могу, сказала она, хмурясь, но увидавъ Костю, ласково протянула ему руку.
— Да вотъ цлый день по его дламъ провозился, кивнулъ Шлимовичъ на Костю.
— Ну, что-же, досталъ ты ему денегъ?
— Всего, всего досталъ. Надежда Ларіоновна будетъ сегодня съ ротондой. Куплена ужь ей ротонда. Вели поставить третій приборъ на столъ и пусть подаютъ кушанье, а мн съ Константиномъ Павловичемъ нужно еще кой-какой разсчетъ сдлать. Константинъ Павлычъ, пожалуйте въ кабинетъ, пригласилъ онъ Костю.
Кабинетъ былъ тоже хорошо меблированъ. Мебель дорогая, солидная, книжный шкапъ и тяжелыя кресла даже съ графскими гербами, очевидно, пріобртенные по случаю. Въ уголк помщался диванъ, сдланный изъ чучелы медвдя. Костя и Шлимовичъ подсли къ письменному столу. Шлимовичъ взялъ карандашъ и придвинулъ къ себ листикъ бумаги.
— Полтора процента въ мсяцъ я беру обыкновенно коммиссіонныхъ, если достаю кому-нибудь деньги, но тутъ не деньги, а товаръ, къ тому-же, мн не хочется васъ обижать, а потому я возьму съ васъ только одинъ процентъ въ мсяцъ, сказалъ онъ.— Товаръ вы взяли на шесть мсяцевъ — стало быть шесть процентовъ. Товару вы купили на дв тысячи… Съ процентами вами выдано векселей больше чмъ на дв тысячи — ну, да все равно, будемъ считать шесть процентовъ съ двухъ тысячъ…
Костю покоробило.
— Адольфъ Васильевичъ, да вдь это ужасъ что такое! произнесъ онъ.
— Вовсе не ужасъ. Значитъ, вы не занимали никогда денегъ. Повторяю вамъ, что я беру по полтора и даже по два процента, а это уже съ васъ только, спокойно отвчалъ Шлимовичъ.— Замтьте, кром того, что я устроилъ такъ, что Тугендбергъ взялъ съ васъ самый обыкновенный вексель…
— А то какой-же еще берутъ?
— Съ двумя бланками — вотъ настоящій вексель, да еще требуютъ изъ предосторожности легкаго подлога при подписи, чтобы быть гарантировану въ врной уплат въ срокъ. Разв вы не помните, что Тугендбергъ предлагалъ вамъ подписаться на вексел купцомъ, вмсто купеческаго племянника? А я устроилъ такъ, что васъ отъ этого освободили.
Костя покраснлъ и тяжело вздохнулъ.
— Сколько-же съ меня коммисіонныхъ? спросилъ онъ.
— За дв тысячи сто двадцать рублей. Вы морщитесь? Ну, хорошо. Я не хочу васъ обижать и возьму съ васъ только сто рублей. Давайте сто рублей. Пусть будетъ сто рублей, махнулъ рукой Шлимовичъ и продолжалъ:— Ну, да за продажу товара на девятьсотъ рублей.
— Какъ? Еще и за продажу? широко открылъ глаза Костя.
— Да какъ-же безъ этого-то? Вдь вы торговый человкъ и хорошо должны знать, что коммисіонныя за все берутся. Мн не хочется васъ обижать, но вдь я съ вами провозился цлый день. За продажу давайте… Ну, давайте хоть двадцать пять рублей. Всего сто двадцать пять.
Костя хотлъ отдавать, но спохватился.
— Я отдамъ, Адольфъ Васильичъ, но если я вамъ отдамъ сейчасъ, то останусь безъ денегъ, а деньги мн нужны до зарзу, сказалъ онъ.— Не можете-ли вы подождать эти деньги до продажи вами остальной партіи купленнаго мной товара?
— Ну, вотъ видите, даже и наличныхъ денегъ не хотите заплатить, а между тмъ торгуетесь! Ну, давайте росписку безъ срока, но тогда ужь надо будетъ причесть къ ста двадцати пяти рублямъ проценты… Ну, хоть пять рублей, что-ли, чтобы васъ не обижать, сказалъ Шлимовичъ и прибавилъ:— Вы не сердитесь, голубчикъ… Тутъ дло торговое… Вы сами человкъ торговый и должны понимать, что деньги должны работать.
— Хорошо, хорошо. Давайте, я напишу росписку, согласился Костя.
— Адольфъ Васильичъ! Скоро вы? Вдь супъ простынетъ, торопила Лизавета Николаевна, заглянувъ въ дверь.
— Сейчасъ, сейчасъ…
Костя принялся писать росписку.

Глава XV.

Написавъ росписку въ сто тридцать рублей и передавъ ее Шлимовичу, Костя Бережковъ началъ прощаться съ нимъ.
— Не пущу, не пущу безъ обда, сказалъ Шлимовичъ.— У меня пообдаете. Вдь вы еще не обдали сегодня.
— Да… Но я ужь какъ-нибудь… Поду домой. Я уже говорилъ вамъ, что съ дядей худо и онъ даже присылалъ за мной въ лавку. Неизвстно, что тамъ такое… Надо посмотрть, откланивался Костя.
— Однако, вдь обдать-то вы должны гд-нибудь, такъ пообдайте у насъ. Мы въ четверть часа отобдаемъ. Ну, что вамъ значитъ четверть часа? Четверть часа больше, четверть часа меньше.
— Нтъ, ужь позвольте… Вдругъ умеръ старикъ? тамъ при немъ эта самая его старая любовь Настасья Ильинишна съ дочерью… Растащить могутъ. У старика деньги и подъ тюфякомъ, и подъ подушкой — во всхъ углахъ распиханы. Отпустите.
— Не отпустимъ. Все готово, все на столъ подано. Давайте вашу шапку, заговорила Лизавета Николавна и вырвала у Кости шапку.— Идемте и садитесь за столъ. Мн съ вами объ Над поговорить надо.
Она подхватила его подъ руку и потащила въ столовую.
— Пока вы торговались, мы-бы ужь съ супомъ покончили, продолжала она.— Вы разсудите только одно: если старикъ умеръ, то ужь все равно т деньги, которыя у него подъ подушкой, слизнули. Садитесь… посадила она его къ столу.
— А что вы хотли со мной объ Над поговорить? заинтересовался Костя.
— А вотъ сейчасъ… Выпейте водочки передъ супомъ и закусите солененькимъ. Давайте и я съ вами выпью. Вотъ такъ…
— Вы о Надюш-то, о Надюш-то… нетерпливо говорилъ Костя.
— Послушайте, такъ нельзя держать двочку. Вдь вы ее держите почти въ черномъ тл, начала Лизавета Николаевна.— А между тмъ, посмотрите, какой она успхъ въ театр иметъ. Вдь она теперь артистка, совсмъ артистка.
— Но что-же я долженъ длать, Лизавета Николаевна? Вдь вотъ я уже купилъ ей ротонду. Брошку она проситъ,— на-дняхъ брилліантовую брошку ей куплю. Пятьсотъ рублей я уже ассигновалъ. Вотъ только Адольфъ Васильичъ поможетъ мн продать эти проклятые контрбасы и скрипки. Ротонда у ней будетъ сегодня, брошка въ конц недли.
— Что ротонда! Что брошка! У бдной двочки совсмъ обстановка не та. Ну, какъ она живетъ! Три клтушки, мебель дрянная…
— Недавно я ей въ будуаръ мебель купилъ, оправдывался Костя.
— На Апраксиномъ рынк-то… за полтораста рублей… какую-то ситцевую мебель. Полноте… Да разв ей то нужно по ея красот и таланту? Я и не актриса, но посмотрите, въ какой обстановк держитъ меня Адольфъ Васильичъ. Бдная двочка пришла сегодня ко мн, взглянула на нашу обстановку и заплакала.
— Ахъ, она сегодня была у васъ? быстро спросилъ Костя.
— Была. Она ужасно огорчена. Ужь я ее утшала, утшала…
Костя былъ въ замшательств.
— Лизавета Николаевна… Но я ужь не знаю, право, какъ… Вдь у меня теперь денегъ нтъ, пробормоталъ онъ.— Вотъ досталъ дв тысячи сегодня, да и то товаромъ. Товаръ нужно еще продать.
— Знаете что… Молоденькія женщины объ этомъ не разсуждаютъ. Это вотъ мы, старушки, можемъ разсуждать и быть съ понятіями, а ей двадцать лтъ. Я все-таки пожила уже, лтъ на восемь старше ея, видала виды и понимаю, а вдь она еще совсмъ дурочка.
— Что-же она говорила? тревожно спросилъ Костя и пересталъ сть.
— Хорошенькую квартирку хочетъ, лошадей…
— Но гд-же я это все возьму? Вотъ умретъ дядя и оставитъ мн что-нибудь, тогда…
— Не разсуждаютъ, говорю, объ этомъ молоденькія женщины. Я говорила ей, успокаивала ее, но она рветъ, и мечетъ. ‘А вдругъ, говоритъ, его дядя еще три года проживетъ’?
Костя теребилъ салфетку и чуть не плакалъ.
— Мебель, пожалуй, я берусь вамъ достать въ долгъ, проговорилъ до сихъ поръ молчавшій Шлимовичъ.
— Достаньте, Адольфъ Васильичъ, будьте другомъ. А что она, Лизавета Николавна, вамъ еще говорила?
— ‘Не можетъ быть, говоритъ, чтобы онъ, будучи при такомъ большомъ дядиномъ дл, не могъ денегъ доставать’.
— Ахъ, это она и мн поминутно говоритъ! Но, во-первыхъ, у насъ дло совсмъ не большое, дядины деньги въ домахъ и въ капитал, а во-вторыхъ, дломъ не я одинъ заправляю, а ко мн цпной песъ приставленъ — старшій прикащикъ. У него касса, а не у меня. Вотъ умретъ дядя… Жалко, что вы ей не сказали, Лизавета Николаевна, что я ей уже ротонду купилъ. Прелестная ротонда, крытая бархатомъ, на черно-буромъ, лисьемъ мху. Она спитъ и видитъ ротонду и это ее утшило-бы. Сегодня вечеромъ, впрочемъ, я ей преподнесу ротонду… Одно вотъ только — какъ мн изъ дома урваться, если съ дядей что-нибудь случилось?
Костя задумался и поникъ головой.
— Кушайте макароны-то, Константинъ Павлычъ, кушайте, сказала Лизавета Николаевна.
— Ахъ, Лизавета Николаевна, мн и кусокъ въ горло не идетъ! Что она еще говорила? Дорзывайте уже, говорите.
— Многое говорила. У ней былъ сегодня какой-то антрепренеръ. Изъ Харькова или изъ Кіева. Такъ она разсказываетъ. Даетъ ей пятьсотъ рублей въ мсяцъ и зоветъ хать съ собой. Въ оперетку зоветъ. Надя затмъ и приходила ко мн, чтобъ посовтоваться. ‘Что я, говоритъ, тутъ въ Петербург получаю? Семьдесятъ пять рублей въ мсяцъ. Положимъ, говоритъ, съ будущаго мсяца за мой успхъ мн здшній антрепренеръ общалъ сто двадцать пять, но вдь это все не то, что пятьсотъ’. Разумется, я ее уговаривала остаться въ Петербург, но она хочетъ хать.
Костя вспыхнулъ и ударилъ кулакомъ по столу.
— Никуда я ее не пущу! Ни за что не пущу! крикнулъ онъ.
Шлимовичъ улыбнулся и молча, покачалъ головой, но Лизавета Николаевна отвчала:
— А какъ вы ее не пустите? Разв у васъ съ ней контрактъ? Вздуритъ двченка, да и удетъ. Она вонъ какія рчи говоритъ: ‘что мн, говоритъ, Петербургъ? Въ провинціи-то люди еще богаче. Тамъ я себ такого медвдя найду, что и’…
— Не уйдетъ она, никуда не уйдетъ! горячился Костя.
— Конечно-же, если можете ее удержать, то лучше удержать. Вдь вы къ ней все-таки привыкли.
— Я безъ нея жить не могу, проговорилъ Костя и слезливо заморгалъ глазами.
— Но вдь надо вс ея прихоти исполнять, продолжала Лизавета Николаевна.— Я, разумется, говорила ей. что съ милымъ рай и въ шалаш, но она не внимаетъ. Только и толкуетъ, что, молъ, пока молода, по тхъ поръ и пожить. У ней такой разсчетъ, кром того, что здсь она за сто двадцать пять рублей служитъ, а тамъ будетъ служить за пятьсотъ, здсь она въ ‘Увеселительномъ зал’, а вдь это все-таки не настоящій театръ, а тамъ она будетъ въ настоящемъ большомъ театр.
— Конечно, тамъ боле на виду, проговорилъ Шлимовичъ.— Настоящая актриса, пятьсотъ рублей жалованья… Карьера… Тамъ ей цна вдвое будетъ.
— Неустойку даже хочетъ заплатить здшнему антрепренеру и хать, доколачивала Костю Лизавета Николаевна.— Вдь у ней контрактъ съ антрепренеромъ и при этомъ неустойка.
— Никуда она не подетъ, бормоталъ Костя дрожащимъ голосомъ.
— Ну, то-то… Примите мры. Скажемъ такъ, что можетъ быть насчетъ пятисотеннаго жалованья она можетъ быть и привираетъ, актрисы любятъ приврать насчетъ этого, но все-таки она мн говорила, что хочетъ хать. Главное, ей интересно, что въ настоящій театръ.
— Рублей триста въ мсяцъ ей можно дать. Я удивляюсь, какъ антрепренеры до сихъ поръ звали, проговорилъ Шлимовичъ.
Костя молчалъ и кусалъ губы.
— Кушайте-же жаркое-то. Что-жь вы не кушаете? угощала его Лизавета Николаевна.
— Не могу, Лизавета Николаевна, не могу.
— Вдь больше ничего нтъ.
— Кусокъ въ горло не лзетъ. Мерси… И отпустите меня Бога ради поскорй домой.
— Ну, идите… Богъ съ вами. Какой вы непосда!
Встали изъ-за стола.
— И при дяд надо быть… и при Над надо существовать… Просто бда… чуть не плакалъ Костя.
Шлимовичъ и Лизавета Николаевна вышли его провожать въ прихожую.
— Устройте мн пожалуйста, Адольфъ Васильичъ, чтобы поскоре продать остальные-то музыкальные инструменты, просилъ Шлимовича Костя.
— Хорошо, хорошо, похлопочу. Вдь надо покупателя найти. Предупреждаю васъ, что это не легко.
— Ужь похлопочите какъ-нибудь. Главное, чтобы поскоре.
— А вотъ въ скорости-то и будетъ препятствіе. Вдь тамъ остались контрбассы и скрипки. Струнные инструменты трудне пристроить, чмъ рояли. Да и рояли-то, такъ случилось, что я вспомнилъ, что портному Кургузу нуженъ былъ рояль…
— Хоть уступки побольше, но только-бы скорй продать. Деньги нужны ужасно.
— Не скрою отъ васъ, что потерять придется довольно, но все-таки нужно время, чтобы продать.
— Ну, я въ надежд. Прощайте.
Костя надлъ пальто и хотлъ уходить. Шлимовичъ остановилъ его.
— Постойте. На пару словъ… Если вы хотите, чтобы скоро реализировать товаръ въ деньги, то мой совтъ вотъ какой… Я уже раньше говорилъ вамъ объ этомъ… Заложите эти инструменты у того-же Тугендберга, у котораго вы ихъ купили. Тутъ и безъ хлопотъ, и все можно завтра устроить. Это я берусь сдлать. тамъ на тысячу рублей товару осталось? Шестьсотъ, семьсотъ рублей онъ дастъ съ удовольствіемъ и возьметъ пустые проценты.
Костя подумалъ и махнулъ рукой.
— Закладывайте! сказалъ онъ.— Завтра утромъ я буду у васъ.
Онъ наскоро поклонился Шлимовичу и Лизавет Николаевн и выскочилъ за дверь.

Глава XVI.

На всхъ парахъ и запыхавшись влетлъ Костя Бережковъ къ себ домой. Явился онъ съ чернаго хода, черезъ кухню. Въ кухн его встртили женщины. Тутъ была богадленка старуха Ферапонтовна, кухарка и чернобровая Настасья Ильинишна съ дочерью Таисой. Настасья Ильинишна толкла что-то въ мдной ступк, завернувъ ее въ полотенце и поставивъ на войлокъ, дабы уменьшить рзкость стука и тмъ не тревожить больнаго старика. Дочь Настасьи Ильинишны Таиса полоскала бутылку.
— Ну, что дяденька?— спросилъ Костя.
— Да, что — чуть не умеръ. Посылаетъ за вами, хочетъ поговорить, а вы не вдь гд шляетесь,— отвчала Настасья Ильинишна.
— Я не шлялся, а по дламъ здилъ,— вспыхнулъ Костя.— Какое такое вы имете право такія слова?..
— Ахъ, оставьте, пожалуйста… Знаю я ваши дла!
— Ну, довольно! Достаточно… Не позволю я надъ собой командовать! Вишь, какая командирша выискалась! Не теб-ли еще отчетъ о торговыхъ длахъ отдавать!
— Да что вы кричите-то! Старикъ еле дышетъ, а вы кричите. Кажется, нужно и пожалть.
— Что съ нимъ такое случилось?— обратился Костя къ кухарк и къ старух Ферапонтовн.— Я пошелъ утромъ въ лавку, такъ ему было совсмъ хорошо.
— Утромъ было хорошо, а посл обда вдругъ подступило вотъ къ этому мсту, отвчала кухарка.— Потемнлъ весь изъ лица, глаза подкатилъ, показываетъ на грудь. Чуть не задушило. Ужь мы и такъ, и эдакъ… Да вдь женщины, ничего не знаемъ. Не знаемъ даже, гд доктора живутъ, которые его лечатъ. Побжали ужь такъ за какимъ-то, за чужимъ докторомъ — вотъ тутъ по сосдству живетъ — притащили его и вотъ онъ припарками разными, да компрессами… Долго тутъ онъ у насъ возился и кой-какъ помогъ ему, чтобы отлегло.
Костя снялъ съ себя пальто и передалъ его кухарк.
— А вы тутъ что стучите? спросилъ онъ Настасью Нльинишну.
— Льняное смя толку, хочу льняное молоко сдлать и Евграфа Митрича попоить.
— Докторъ веллъ, что-ли?
— Что доктора! Доктора ничего не понимаютъ. Они вонъ лечатъ-лечатъ его и все вылечить не могутъ. Мелочной лавочникъ посовтовалъ. У моей, говоритъ, у старухи точно также подступало вотъ къ этому мсту, такъ я ее льнянымъ молокомъ — и въ лучшемъ вид отлегло.
— Смотрите, не напортите, чмъ ни попадя пичкавши-то… Ужь вы рады…
Костя вошелъ въ комнаты. Подойдя въ гостиной къ зеркалу, онъ поправилъ волосы, сдлалъ солидное, дловое лицо и направился въ спальную старика. Въ спальной пахло уксусомъ, лекарствами. Евграфъ Дмитріевичъ сидлъ въ кресл съ закутанными ногами и съ головой, обвязанной полотенцемъ.
— Что съ вами, дяденька? Господи Боже мой! Утромъ, все такъ было хорошо и вдругъ… началъ Костя.
— Гд это тебя нелегкая носитъ? слабымъ голосомъ проговорилъ старикъ.— Ты совсмъ въ лавк не сидишь.. Я тутъ чуть не умеръ. Посылаю за тобой въ лавку и тебя нтъ. Ждутъ, ждутъ — все нтъ.
— Да вдь по дламъ, дяденька… Сегодня по казеннымъ поставкамъ, въ казенныя мста… Сами знаете…
— Ну, что ты врешь! У насъ всего только и есть дв казенныя поставки по жестяной части, а ты вдь цлый день… Ну, гд ты пропадалъ до сихъ поръ? Теперь ужъ семь часовъ вечера, а въ казенныхъ мстахъ и присутствіе-то только до четырехъ…
— Кое съ кмъ въ трактиръ зашелъ. Знаете, крапивное смя… Безъ угощенія ни на шагъ.
— Опять въ трактиръ?
— Да вдь пристаютъ, дяденька. ‘Угости да угости’. Съ ножемъ къ горлу пристаютъ. А насчетъ меня самого — вы, дяденька, не сомнвайтесь. Сами видите, что я свжъ, какъ голубица и совсмъ въ порядк. Вотъ вы сегодня денегъ-то мн дали — десятки ужь и нтъ.
— Не понимаю, какое тутъ угощеніе, коли поставка ужь принята.
— Старшіе приняли, а мелочь разная обижается и хаетъ товаръ. ‘Насъ, говорятъ, не потчивали, подождемъ слдующей пріемки, да и нагадимъ’. Такъ прямо въ глаза и говорятъ. Вдь у насъ, дяденька, еще дв поставки на носу.
— Охъ, Костя, Костя! вздохнулъ старикъ.— Ежели ты путаешь меня, то вдь себя путаешь. Ты это заруби себ на носу. Вдь твое все будетъ посл моей смерти.
Старику было трудно говорить. Онъ умолкъ и тяжело дышалъ. Костя стоялъ, переминался съ ноги на ногу и соображалъ:
‘Какъ тутъ урвешься сегодня вечеромъ въ ‘Увеселительный залъ’ къ Надежд Ларіоновн? думалъ онъ.— Никакъ не урваться… А надо во что-бы то ни стало быть тамъ и поднести ей ротонду. Въ баню разв отпроситься, а взамсто бани-то?..’
Старикъ пошамкалъ губами и сказалъ:
— Слушай… Ты гд тутъ? Завтъ теб даю. Ты посл моей смерти Настасью не обижай. И Таису не обижай… Зачмъ? Она все-таки…
— Слушаю-съ, дяденька. Зачмъ-же я буду ее обижать? А только вдь она сама съ ненавистью, да язвительностью на меня лзетъ. Вотъ хоть-бы сейчасъ… отвчалъ Костя.
— Молчи. Довольно. Она все-таки меня любитъ и раба врная.
— Вы только не пейте, дяденька, то пойло, которое она вамъ теперь приготовляетъ.
— Отчего? Льняное молоко хорошо. Я самъ слышалъ, что хорошо.
— Зачмъ-же безъ доктора? Пусть докторъ пропишетъ. А то вдругъ какой-то мелочной лавочникъ посовтовалъ!
— Я и самъ знаю, что хорошо. Не перечь мн… И такъ ужь тошно.
Опять пауза.
‘Въ баню, въ баню надо проситься — иначе не урвешься къ Надежд Ларіоновн’, мелькало въ голов у Кости.— ‘Но вдь въ баню на какой-нибудь часъ уйти можно, много на два, а что я подлаю въ такое короткое время? Ну, да ужь только-бы урваться! хоть только полъ-часика около нея побыть’.
— Вамъ, дяденька, все-таки теперь лучше? робко началъ онъ.
— Какое лучше! Видишь, еле дышу, отвчалъ старикъ.— Сегодня ужь я жареныхъ таракановъ лъ. Три штуки сълъ. Настасья ихъ мн поджарила, истолкла и вмст съ кофеемъ…
— Докторъ прописалъ?
— Не стану я больше докторовъ слушать. Я говорилъ докторамъ, что хочу таракановъ попробовать, а они — ‘ничего этого не надо. Вотъ вамъ микстура’… А съ микстуры-то ихней мн хуже и сдлалось. Нтъ, я теперь простыми средствами… Простыя средства лучше.
— Смотрите, не растравите себя.
— Ну, вотъ… Люди не растравливаютъ и даже вылечиваются, а я вдругъ растравлю! Вотъ сейчасъ Настасья истолчетъ мн льнянаго смени и я попью льнянаго молока.
— Теперь-то ужь васъ все-таки меньше душитъ?
— Меньше. А давеча было ужасъ какъ… Вотъ подкатило, подкатило подъ сердце… чувствую, что помираю — и ужь что дальше было, не помню. Привели тутъ какого-то ледащаго докторка — онъ мн компрессы, спиртъ. Вотъ съ компрессовъ и со спирту помогло. Спиртъ его буду нюхать, со спирту мн хорошо.
— Не прикажите-ли сейчасъ създить за вашимъ докторомъ?
— Зачмъ? Утромъ онъ былъ, прописалъ микстуру… Принялъ я его микстуру, съ ней-то мн посл обда хуже и сдлалось.
— Все-таки надо-бы дать знать ему, что вотъ такъ и такъ… Прикажете, такъ я съзжу? еще разъ предложилъ Костя.
Онъ горлъ нетерпніемъ уйти изъ дома, но не зналъ какъ.
— Прикажете, дяденька?
— Да нтъ-же, нтъ. Говорю, что нтъ. Ну, чего ты меня раздражаешь!
— Нтъ, я собственно къ тому, что мн сейчасъ придется хать лавку запирать, такъ за одно ужь.
— И безъ тебя запрутся. Оставайся дома.
— Нельзя, дяденька, я ничего не сказалъ. Меня тамъ будутъ ждать.
— Пошли кухарку сказать въ лавку, чтобы запирались.
— Мн, дяденька, десять рублей надо тамъ въ книгу записать, которые я проугощалъ разной мелкой братіи по поставк.
— Завтра запишешь.
— Опять-же получить эти деньги изъ кассы, потому что я на свои угощалъ и теперь какъ есть безъ гроша.
— Зачмъ теб сегодня деньги?
— Сапожникъ хотлъ вечеромъ придти и калоши привести, такъ надо за калоши ему отдать.
— Придетъ, такъ я отдамъ за твои калоши.
Костя изнывалъ. Онъ походилъ по комнат, взболтнулъ банку съ микстурою, стоявшую на столик, и посмотрлъ ее на свтъ.
— Мн, дяденька, нельзя совсмъ безъ денегъ быть, а я безъ гроша. Мн самому сегодня нездоровится, смерть какъ поясница болитъ. Должно быть, простудился…
— Оттого, что по ночамъ не вдь гд шляешься, отвчалъ старикъ.
— Господи Боже мой! Въ конкурсномъ засданіи былъ, двадцать человкъ меня видли, а вы — ‘не вдь гд’! Спросите у людей. Нтъ, просто я въ лавк простудился. У насъ ужасти какъ дуетъ отъ окна въ верхней лавк,— а я всю свою бухгалтерію около окна въ верхней лавк веду. Хочу вотъ намазаться сегодня бабковой мазью, да пропотть. А то вы больны, да я еще боленъ.
— Ну, что-жъ, намажься.
— Врите-ли, дяденька, даже на бабковую мазь денегъ нтъ.
— Вонъ мелочь лежитъ — возьми.
— Зачмъ-же я ваши буду брать, если могу изъ своихъ? Мн стоитъ только въ лавк изъ кассы десять рублей получить…
— На теб твои десять рублей. Получи и подавись ими!
Старикъ ползъ въ карманъ халата и вынулъ пачку бумажекъ.
— Зачмъ-же я буду изъ вашихъ карманныхъ получать, коли угощеніе по поставк торговый расчетъ. Надо изъ лавочной кассы… А то потомъ запишу я по бухгалтеріи — и у насъ кассовая книга не сойдется.
— А ты въ бухгалтерію не пиши. Бери вотъ… Бери даже пятнадцать рублей,— плати за калоши и мажься бабковой мазью въ волю.
— Благодарю покорно, а только…
Костя хотлъ что-то еще сказать, но не договорилъ. Опять произошла пауза. Старикъ широко открылъ глаза, смотрлъ на лампу и тяжело дышалъ. Костя слъ, потомъ всталъ и зашелъ за спину дяди, чтобы не глядть ему въ лицо.
— Я не знаю ужь, какъ мн быть, дяденька, снова началъ онъ:— но мн-бы хотлось намазаться бабковой мазью въ бан и пропотть хорошенько. Вдь вамъ теперь слава Богу лучше, такъ не отпустите-ли меня сегодня вечеромъ въ баню?
— Что ужь такъ очень приспичило?
— Да вдь вотъ полечиться-то насчетъ спины хочу.. А то какъ-бы не расхвораться въ конецъ. Тогда и вы больны, да и я-то тоже… Храни Богъ…
— Ахъ, какъ ты мн надолъ! Всю душу у меня вымоталъ…
— Я на ночь-съ… Хочу такъ, чтобы прямо на сонъ грядущій.. Выпарюсь въ бан, вымажусь мазью, пропотю и, вернувшись домой, прямо въ постель.
— Да неужто ужь безъ бани-то нельзя?
— Простое русское средство… Сами-же вы сейчасъ изволили говорить, что лучше простыхъ средствъ нтъ. Кром того, рыночный саячникъ нашъ совтовалъ мн на ночь огуречнаго разсолу… Это тоже простое средство
Старикъ молчалъ.
— Можно, дяденька, въ баню-то?.. приставалъ Костя.— Я, во-первыхъ, посл чаю, ночью, а во-вторыхъ живо — одна нога здсь, а другая тамъ… Къ тому времени ужь прикащики домой изъ лавки придутъ — и въ дом будетъ много народу. Можно, дяденька?
— Да ужь иди, иди, Богъ съ тобой! раздраженно проговорилъ старикъ.
Костя просіялъ. Радостно вспыхнули его глаза. Онъ закусилъ нижнюю губу и на цыпочкахъ вышелъ изъ спальной старика.

Глава XVII.

Костя то и дло посматривалъ на часы и ждалъ, когда прикащики вернутся домой изъ лавки, чтобы ему можно было урваться въ баню, а вмсто бани хать въ ‘Увеселительный залъ’ къ Надежд Ларіоновн. Часовыя стрлки казались ему удивительно медленно двигающимися. Дабы не подать подозрніе домашнимъ, что онъ уходитъ не въ баню, онъ даже собралъ въ узелокъ чистое блье. Было половина. девятаго, а прикащики все еще не возвращались.
‘Чертъ ихъ знаетъ, что они не идутъ! думалось Кост.— Давно бы ужь пора. Передъ старикомъ свое рвеніе къ длу показать хотятъ, что-ли? Иной разъ то и дло торопятъ запирать лавку, а тутъ какъ на зло. Дьяволы! Право, дьяволы!’
Въ нетерпніи онъ сталъ ходить изъ угла въ уголъ по комнат, гд стояла его кровать и кровать старшаго прикащика и напоминалъ собой скучающаго тигра въ клтк. Наконецъ онъ сталъ считать свои шаги. Когда онъ насчиталъ четыреста съ чмъ-то, въ кухн раздался слабый стукъ въ дверь. Это были прикащики.
— Ну, славу Богу! воскликнулъ Костя и сталъ надвать на себя шубу.
Въ комнату вошелъ старшій прикащикъ. Наскоро сообщивъ ему, что было съ дядей и прибавивъ, что дяд теперь лучше, Костя сказалъ:
— А я тороплюсь въ баню. Самому что-то не здоровится. Хочу мазью бабковой намазаться. Простудился, что-ли… Бока и поясницу такъ и ломитъ.
Старшій прикащикъ покосился на узелъ съ бльемъ, потомъ взглянулъ на Костю и проговорилъ:
— Что-жъ вы во всемъ парад-то въ баню?..
— Въ какомъ парад? вспыхнулъ Костя.
— Да какъ-же, въ новомъ спиньжак, въ крахмальной рубашк и при часахъ съ цпочкой.
— Такъ что-жъ изъ этого? Я въ сорокакопечныя хорошія бани. Туда вс такъ ходятъ, тамъ вс въ парад… Тамъ высшее общество. Тамъ такіе франты приходятъ, что только держись. Разъ я видлъ даже генерала въ эполетахъ. Да еще какъ: въ эполетахъ и съ орденами.. Вы бывали-ли въ сорокакопечныхъ баняхъ-то?
— Ну, вотъ… Еще бы не бывать! А я только къ тому, что вы и сами всегда въ старенькой одеж и въ ночной рубах ходили.
— Ну, такъ что-жъ изъ этого? Ежели во всемъ старомъ, то стало быть не въ сорокакопечныя бани ходилъ, а въ простыя. Ну, да что объ этомъ говорить! Я пойду. Я отпросился у старика, но, все-таки, если старикъ меня спроситъ, то вы скажите, что въ баню ушелъ.
Костя схватилъ узелъ съ бльемъ и выбжалъ изъ квартиры. Выбжавъ на улицу, онъ вскочилъ въ первыя попавшіяся извощичьи сани и скомандовалъ:
— На Гороховую!
Первымъ дломъ онъ отправился къ портному Кургузую за ротондой для Надежды Ларіоновны. Сердце его трепетало. Онъ то и дло торопилъ извощика, а про себя шепталъ:
— Удивлю всхъ и поднесу ей эту ротонду вмст съ букетомъ изъ оркестра при всей публик! Подносятъ-же серебряные сервизы, серебряные самовары, цлые куски матеріи на платье, такъ отчего-же не поднести ротонды?
Портной Кургузъ его встртилъ привтливо, съ распростертыми объятіями.
— Боже мой, кабы чаще ко мн такой прекрасный молодой человкъ приходилъ! заговорилъ онъ. Чайку неприкажите-ли? Пойдемте ко мн въ квартиру. Кстати я васъ съ моими дочерями познакомлю.
— Нтъ, нтъ, Исай Борисычъ, не могу! Когда-нибудь ужь въ другой разъ. А теперь я лечу къ моей богин. Давайте мн мою ротонду и прощайте.
— Да вдь я на минутку васъ прошу.
— И на минутку не могу.
— Охъ, любовь, любовь! вздохнулъ Кургузъ и прибавилъ:— Ну, прізжайте въ другой разъ, только поскоре. Вы вдь должны мн заказать хоть какую-нибудь пиджачную парочку. Росписку не забывайте.
— Нтъ, нтъ, я помню и пріду къ вамъ въ конц недли. Мн въ самомъ дл нужно заказать себ черный сюртукъ.
Мховая ротонда была завязана въ узелъ и Костя, пожавъ Кургузу руку, выскочилъ изъ магазина.
— На Невскій! Въ цвточный магазинъ! скомандовалъ онъ извощику.
Купленъ былъ и букетъ изъ живыхъ цвтовъ.
Черезъ полъ-часа Костя входилъ въ швейцарскую ‘Увеселительнаго зала’. Засуетились швейцары, сдергивая съ него пальто.
— Постойте, постойте, остановилъ ихъ Костя.— Прежде всего слушать команду. Вотъ этотъ маленькій узелокъ останется у васъ въ швейцарской. Тутъ блье. А этотъ большой узелъ и кордонку съ букетомъ вы снесете въ оркестръ, передадите капельмейстеру и скажите, что для Люлиной отъ Бережкова. Когда подавать на сцену — я самъ скажу.
— Слушаемъ-съ, ваше сіятельство.
— Да поняли-ли, что я сказалъ?
— Все поняли, ваше сіятельство. Порядокъ извстный.
— Ну, теперь снимайте съ меня пальто. Или вотъ что, ротонду вы изъ большаго узла выньте и такъ подайте капельмейстеру. Тутъ мховая ротонда, суетился Костя.
— Хорошо-съ, ваше сіятельство. Все исполнимъ. Помилуйте, намъ не въ первый разъ.
Изъ окна кассы выглядывала горбоносая фигура еврея кассира и привтливо кивала Кост. Костя подошелъ къ касс и протянулъ кассиру руку.
— Оставилъ, оставилъ. Словно чувствовалъ, что вы придете, и загнулъ для васъ билетъ перваго ряда, говорилъ кассиръ, сильно акцентируя по-еврейски.
— Спасибо, спасибо. Но разв сегодня такъ много публики? спросилъ Костя.
— Ужасъ, ужасъ! И все какой публика! Самый первый сортъ. Все на Люлину пріхали. Вс спрашиваютъ: ‘будетъ-ли сегодня пть Люлина? Будетъ-ли она пть’? Большущаво актриса сдлалась. Самъ нашъ принципалъ сегодня пять фунтовъ конфектовъ ей въ уборную послалъ, разсказывалъ кассиръ.
Костя слушалъ и сіялъ. Что-то теплое, очень теплое подкатывало ему подъ сердце и заставляло усиленно биться. Лицо его горло.
— Мн еще нужно расчитаться съ вами, почтенный Моисей Ильичъ, говорилъ онъ кассиру.— Я вчера занималъ у васъ на ужинъ. Моисей Ильичъ вдь васъ, кажется?
— Какъ ни зовите, только хлбомъ кормите.
— Вотъ шестьдесятъ пять рублей. Давайте мою росписку обратно, получите деньги и впредь не врьте.
— Фай, фай! Какъ возможно! Таково хорошему господину, да чтобы не врить? Сто шестьдесятъ рублей повримъ и даже больше, когда деньги есть, а не шестьдесятъ пять. Двсти шестьдесятъ пять рублей безъ всякаво слову дадимъ, Константинъ Павлычъ! распинался кассиръ, получая деньги и возвращая росписку.
— Ну, хорошо, хорошо. Спасибо вамъ. Въ антракт приходите въ буфетъ. Попотчую.
Когда Костя входилъ въ театральную залу, на сцен стояла Надежда Ларіоновна въ своемъ голубомъ декольтированномъ полуакробатскомъ костюм, блестла серебряной мишурой и пла, улыбаясь публик, припрыгивая и длая жесты. Костя вздрогнулъ, вспыхнулъ и со всхъ ногъ ринулся въ первый рядъ креселъ. Въ оркестр суетился швейцаръ, укладывая у ногъ капельмейстера мховую ротонду и ставя коробку съ букетомъ.

Глава XVIII.

Надежда Ларіоновна допвала уже послдній куплетъ своей шансонетки, когда Костя Бережковъ добжалъ до своего кресла въ первомъ ряду. Первый рядъ былъ полонъ. Костя замтилъ нсколькихъ новыхъ постителей, не изъ числа завсегдатаевъ. Выли старики и юноши, статскіе и военные. Вс они просто пожирали глазами Надежду Ларіоновну, впивались взоромъ въ ея стройныя бедра, обтянутыя тльнымъ трико, въ ея сильно развитую обнаженную грудь. Какой-то старичекъ, сосдъ Кости по креслу, даже весь трясся какъ въ лихорадк и нервно шевелилъ губами, направляя свой бинокль на Надежду Ларіоновну. Наконецъ, она кончила, размашисто развела руками, улыбнулась и въ припрыжку убжала за кулисы. Раздался громъ рукоплесканій. Юноши громыхали креслами, старичекъ неистовствовалъ, кричалъ и колотилъ биноклемъ о барьеръ. Костя соскочилъ съ кресла, бросился къ капельмейстеру и, перевсившись черезъ барьеръ оркестра, громко шепталъ:
— Подносите… Сейчасъ подносите… Все подносите… И букетъ, и ротонду подносите!
— Люлину, Люлину! ревла публика.
Надежда Ларіоновна показалась на сцен и въ нсколько прыжковъ очутилась у рампы. Изъ оркестра ей подали букетъ. Она взяла его, улыбнулась, поклонилась и понюхала. Когда-же изъ оркестра показалась мховая ротонда, крытая бархатомъ, она нсколько смутилась и попятилась, даже замахала руками.
— Берите-же, шепнулъ ей капельмейстеръ.
Она колебалась и взглянула въ кулису. Изъ-за кулисы выскочилъ режиссеръ и принялъ ротонду. Надежда Ларіоновна передала ему и букетъ и принялась раскланиваться, прижимая руку къ сердцу. Костя стоялъ въ первомъ ряду, какъ разъ противъ нея. Она взглянула на него, кивнула ему, улыбнулась и сдлала ручкой. Вся кровь прилила въ голову Кост. Онъ зачастилъ апплодисменты и буквально отбивалъ себ руки до боли. Надежда Ларіоновяа снова убжала за кулисы. Но вызовы не умолкали.
— Бисъ, бисъ! раздавалось въ зал.
Показалась снова Надежда Ларіоновна и на этотъ разъ въ ротонд, накинутой на плечи. Эта шалость произвела потрясающій эффектъ. Стройныя ноги ея, обтянутыя розовымъ трико, еще рзче выдлялись на темномъ мх распахнутой ротонды. Въ такомъ вид она повторила послдній куплетъ. Опять неумолкаемые апплодисменты, опять вызовы. Послдній куплетъ ей пришлось повторить три раза. Надежда Ларіоновна торжествовала, торжествовалъ и Костя.
Съ уходомъ со сцены Надежды Ларіоновны опустился занавсъ и начался антрактъ. Публика перваго ряда не расходилась, а, сгрупировавшись въ проход, толковала о Надежд Ларіоновн.
— Замчательная пвичка, положительно замчательная! слышалось повсюду.
— И вдь замтьте, какая находчивость! шамкалъ старичекъ.— Взяла и надла на себя ротонду и вышла въ ротонд. Это такъ эффектно, такъ эффектно…
Старичекъ не договорилъ, распустилъ слюни, захлебнулся, зажмурилъ глаза и вмсто окончанія только покрутилъ головой.
— Не зналъ я, не зналъ, что въ такомъ захолустномъ, кафе-шантанчик и такой замчательный цвтокъ существуетъ! говорилъ совсмъ юный офицеръ другому.
— Я самъ не зналъ, но мн вчера Ларинъ въ ‘Медвд’ сказалъ, отвчалъ товарищъ.— Я зазжаю въ ‘Медвдь’ поужинать — встрчаю Ларина. ‘Сейчасъ, говоритъ.. изъ ‘Увеселительнаго зала’. Създи и посмотри, какой: тамъ замчательный цвтокъ поетъ. Шикъ, говоритъ, просто шикъ’… Ну, я не откладывая въ дальный ящикъ, сегодня-же и похалъ. И вдь дйствительно замчательная пвичка! Главное, молода и свжа. А это рдкость. Вс он всегда такія потасканныя.
— Двадцать лтъ женщин… Всего только первый годъ, на сцен, такъ что-жъ теб! Мн тоже только сегодня поутру въ офицерской столовой Калязинъ сказалъ и я сейчасъ-же похалъ. Надо ее пропагандировать, надо пропагандировать.
Въ другой групп говорили:
— Купчикъ, говорятъ, какой-то шубу ей поднесъ.
— Да, да… Богатый купеческій сынъ. Что ему? А шуба отличная. Больше тысячи рублей стоитъ. Кутила, говорятъ, и деньгами такъ и соритъ направо и налво.
— Стало быть, ужь тутъ и не подступайся?
— Ну, это какъ сказать… Ничего неизвстно… Поналечь, такъ можетъ быть… Впрочемъ, онъ ее ужь держитъ, на содержаніи. Тсъ… Вотъ онъ…
Костя прислушивался и слышалъ эти сужденія про Надежду Ларіоновну. Ревность просто съдала его.
‘Брошку ей завтра брилліантовую… брошку… Сговорюсь завтра-же съ извощикомъ Булавкинымъ и пусть ей лошадей посылаетъ помсячно, мелькало у него въ голов.— Адольфъ Васильичъ общался мн мебели для ея квартиры въ кредитъ достать, выдамъ вексель, а тамъ…. а тамъ ужь будь что будетъ… Платежъ черезъ полгода… Къ тому времени все можетъ измниться, а не измнится, такъ будь что будетъ’, опять повторилъ онъ мысленно, взглянулъ на часы и подумалъ: ‘Ну, теперь пора и къ ней… Она уже переодлась’… и бросился за кулисы.
Когда онъ шелъ по корридору, то встртился съ антрепренеромъ. Тотъ тоже шелъ на сцену. Это былъ худой сутуловатый человкъ съ нсколько испорченнымъ оспой лицомъ и съ черными чиновничьими маленькими бакенбардами. Онъ немного заикался. Звали его Карауловъ. Встртясь съ Костей, онъ протянулъ ему руку.
— Спасибо, что поддержали нашу Люлину, сказалъ онъ.— Честь вамъ и слава!
— Помилуйте, это наша обязанность, чтобъ поддерживать такіе таланты, немного смутясь, отвчалъ Костя, потрясая его руку.
Антрепренеръ остановился.
— Нтъ, какова пвичка-то! прищелкнулъ онъ языкомъ и заикнулся, скрививъ ротъ.— Нтъ, кто могъ подумать, что изъ простой двочки-статистки такая пвичка выработается! Прелесть, прелесть, что за двочка! Ужь вы, господинъ Бережковъ, поддерживайте ее. Я ее поддержу и вы тоже. А то у насъ ее отбить хотятъ. Пріхалъ изъ Курска антрепренеръ театра Голенастовъ и сманиваетъ ее. Вы слышали про это?
— Слышалъ, слышалъ, но только никуда она не подетъ, отвчалъ Костя, вспыхнувъ.
— То-то, ужь пожалуйста, господинъ Бережковъ. Главное, уговорите ее, чтобы она не хала. Голенастовъ ей предлагаетъ четыреста рублей въ мсяцъ и она вслдствіе этого хочетъ нарушить контрактъ, заплатить мн неустойку и ухать. Ну, зачмъ-же такъ длать? Лучше честь честью… Я ей прибавлю пятьдесятъ рублей въ мсяцъ къ жалованью и дамъ бенефисикъ. Можно подговорить кой-кого, чтобы подписались на подарокъ. Тоже на то-же наведетъ. Голенастовъ предлагаетъ ей четыреста и бенефисъ, а я даю теперь сто двадцать пять и бенефисъ, но за то Голенастовъ зоветъ только на три зимніе мсяца, а у меня она можетъ служить зиму и лто. Зимній контрактъ кончится — лтній заключимъ. Круглый годъ… Это надо принять въ разсчетъ. И наконецъ, тамъ дорога… Дорога чего-же нибудь стоитъ, а здсь сидя на мст, не растраивая своего гнзда. Вдь какъ-бы то ни было, у ней теперь все-таки и квартира есть, и мебель, и хозяйство. Все это продать надо, если хать. Вы поговорите.
Карауловъ еще разъ схватилъ Костю за руку и крпко пожалъ ее.
— Вы къ ней? На сцену? спросилъ Карауловъ.— Пойдемте вмст и давайте вмст ее уговаривать. Она давеча утромъ на репетиціи чуть не на стну лзла:— ду да ду бъ провинцію, въ Курскъ… Увряю васъ, что ей нтъ никакого разсчета. Я даже прибавилъ-бы ей и больше жалованья, но вдь сборы все плохи. Я кругомъ въ долгу, какъ шелку. На меня жиды насли и теребятъ. Я весь въ жидовскихъ рукахъ.
— Сегодня-то сборъ хорошій, замтилъ Костя.
— Только сегодня, подхватилъ Карауловъ, заикаясь.— Я знаю, что это Люлина сдлала, знаю, что она, но почемъ знать, что дальше… Будутъ продолжаться хорошіе сборы, такъ я ей еще прибавлю. Вы такъ ей и скажите. Я привыкъ таланты цнить, но что-жъ подлаешь, если, средствъ нтъ! Вы такъ и скажите.
— Скажу, скажу. Я самъ ни за что на свт не хочу ее отпустить, отвчалъ Костя.
— Пожалуйста, Константинъ Павлычъ. Константинъ Павлычъ? Такъ, кажется?
— Точно такъ.
— А меня Василій Сергевъ, сынъ Карауловъ. Очень, пріятно, что сошлись. Я уже давно замчаю васъ въ театр, но все не приходилось разговориться. Будемте знакомы.
— Очень пріятно, пробормоталъ Костя.
— Ну, такъ пойдемте на сцену и приступимъ прямо, къ Надежд Ларіоновн на приступъ, штурмомъ ее возьмемъ.
Карауловъ обнялъ Костю за талію и повелъ его на сцену.

Глава XIX.

Антрепренеръ Карауловъ, встртясь въ кулисахъ съ режиссеромъ, остановился переговорить съ нимъ о чемъ-то, а Костя юркнулъ прямо въ уборную Надежды Ларіоновны. Надежда Ларіоновна стояла уже переодтая изъ костюма въ платье и въ сообществ тетки своей и двухъ какихъ-то молоденькихъ статисточекъ разсматривала только-что поднесенную ей ротонду. Сброшенный ею костюмъ лежалъ на стул. Сверху помщался букетъ. Тетка Надежды Ларіоновны лизала языкомъ чернобурый лисій мхъ ротонды, потомъ терла его блымъ носовымъ платкомъ и, смотря на платокъ, говорила:
— Кажется, не подкрашенный. А впрочемъ, Богъ всть… Нынче отлично красятъ. Такъ красятъ, что и не узнаешь
— Не подкрашенный, не подкрашенный, отвчала Надежда Ларіоновна,— Костя сквалыжничать не станетъ, когда у него деньги есть, а теперь онъ съ деньгами.
Она обернулась и увидала Костю.
— Мерси, мерси, сто разъ мерси, сказала она, улыбаясь, и сдлала ему ручкой.— Нате за это… цлуйте руку… прибавила она и, протянувъ руку, ткнула ему ее прямо въ губы.
Костя чмокнулъ, хотлъ поймать ея руку, дабы поцловать еще разъ, но Надежда Ларіоновна отдернула ее и пробормотала:
— Покуда довольно. Больше при постороннихъ не полагается. Остальное потомъ… Посл доцлуете…
— Нравится-ли вамъ, Надежда Ларіоновна, ротонда? спросилъ Костя, мля отъ восторга.
— Смотрите, смотрите, онъ на похвалу напрашивается! Ну, подите, я васъ поглажу по головк. Паинька мальчикъ, пай…
Она сбила ему прическу и, топнувъ ножкой, прикрикнула:
— Ну, что-жъ стоите, какъ оболдлый! Садитесь, такъ гость будете. Курите папироску, сегодня вамъ дозволяется.
Костя слъ. Тетка Недежды Ларіоновны обернулась и сказала:
— Въ Американскихъ земляхъ, говорятъ, когда входятъ, то со всми знакомыми здоровкаются.
— Здравствуйте, здравствуйте. Я, кажется, всмъ сказалъ: здравствуйте, отвчалъ Костя, протягивая тетк Надежды Ларіоновны руку.
— Ничего вы не сказали, ну, да ужь Богъ съ вами. Слушайте, а когда-же вы мн-то бличье пальто?.. Вдь и мн вы тоже пальто общали.
— Потомъ, потомъ, тетенька.
— Слушаю, племянничекъ. Суленаго три года ждутъ. Только смотрите, посулъ не забудьте.
— Да полноте вамъ, тетенька, приставать-то! оборвала старуху Надежда Ларіоновна и спросила:— Константинъ Павлычъ, вы сколько заплатили за ротонду?
— Да ужь сколько-бы ни заплатилъ. Нравится — ну и носи на здоровье.
— Дорого эта ротонда стоитъ, дорого, сказала одна изъ статисточекъ.— Когда я у мадамы въ мастерицахъ жила, то мы тоже такія ротонды шили, такъ тогда давалицы наши ужасти какъ дорого мхъ цнили. Пожалуй, тысячу рублей стоитъ.
— Тысячу рублей заплатили или меньше? задала опять вопросъ Надежда Ларіоновна.
Костя молчалъ и таинственно улыбался.
— Да вдь я все равно узнаю отъ Шлимовича, сколько вы заплатили, продолжала она.— Говорите.
— Девятьсотъ рублей. Даже можно такъ считать, что она много дороже мн обошлась.
— Не врете?
— Зачмъ-же врать?
— Ну, спасибо вамъ. Еще разъ скажу, что паинька мальчикъ. Слышите, завтра пришлите мн парныя сани. Я хочу въ этой ротонд по Невскому кататься.
— Хорошо, хорошо.
— Ахъ, Надя, какая ты счастливая! А я такъ прошу, прошу у Николая Иваныча хоть куній воротникъ къ пальту — и то не покупаетъ, сказала со вздохомъ статисточка.
— Вольно-же теб съ музыкантомъ связываться! Ну, что такое музыкантъ? Ну, много-ли онъ получаетъ?
— Да вдь женихъ…
— Поди ты! Какой прокъ отъ такого жениха? Еще если бы музыкантъ-то былъ настоящій, а то дудка. За два рубля въ вечеръ играетъ. Вотъ у меня соврасикъ… Правда, и онъ бываетъ иногда дрянь-мальчишка, но сегодня паинька. Знаете, за что вы сегодня паинька? обратилась Надежда Ларіоновна къ Кост.— За то паинька, что придумали эту самую ротонду на сцену мн поднести. Я хотла васъ ругать и даже очень ругать, а ужь теперь и языкъ не поворачивается. И какъ это вы такъ придумали? Своимъ умомъ дошли или васъ другой кто-нибудь надоумилъ?
— Своимъ. Только что-жъ тутъ такое? Букеты обернутые вмсто ленты шелковой матеріей на платье подносятъ-же, подносятъ разные серебряные сервизы и вазы, такъ отчего-же букетъ, обернутый ротондой, не поднести?— доказывалъ Костя.
— Нтъ, я къ тому, что вы всегда такой глупенькій, а тутъ… Врно васъ Шлимовичъ надоумилъ?
— Ей-ей, своимъ умомъ. Я на тебя-то вотъ удивляюсь, какъ это ты нашлась, чтобы посл поднесенія надть эту ротонду на себя и въ ней выскочить?
— А что? Разв не хорошо?
— Напротивъ. Прелесть какъ хорошо. Ужасно чудесно вышло. Шикъ. Вс въ восторг. Офицеръ сейчасъ говорилъ, что это не всякая и француженка догадается.
— Что мн француженка! Я теперь сама всякой француженк носъ утру. Плевать мн на француженку. Меня вонъ въ настоящій большой театръ приглашаютъ, чтобы оперетку играть… похвалялась Надежда Ларіоновна, гордо вздернувъ носикъ.— Пріхалъ антрепренеръ изъ провинціи и предлагаетъ четыреста рублей и бенефисъ. Да дастъ и больше.
Костя вспыхнулъ.
— Ахъ, Надежда Ларіоновна, вотъ объ этомъ-то я съ. тобой и хотлъ поговорить, началъ онъ.— Я слышалъ уже объ этомъ отъ Лизаветы Николаевны.
— Отговаривать хотите? Не отговорите, махнула рукой Надежда Ларіоновна.— Силъ не хватитъ.
— Да не я одинъ. Тоже самое и твой антрепренеръ Карауловъ.
— Карауловъ первый сквалыжникъ. Пусть дастъ пятьсотъ рублей и бенефисъ, да пусть мн въ бенефисъ Прекрасную Елену поставитъ. А то вдь норовитъ вонъ на конфектахъ отъхать…
Сердце Кости болзненно сжалось и онъ снова началъ:
— Надюша, разочти: вдь онъ даетъ сто двадцать пять рублей и бенефисъ… Можетъ быть, дастъ и полтораста. Не подешь, такъ вдь и неустойки ему не платить.
— Ахъ, оставьте вы, пожалуйста! Мн изъ этого прокопченаго театра-то только-бы выбраться.
Костя всталъ, подошелъ къ ней и украдкой шепнулъ:
— Ты меня пожалй. Вдь я безъ тебя съ ума сойду.
— Да чего вы боитесь-то? Вдь я черезъ три мсяца обратно вернусь. Скажите на милость, какая ревность! громко крикнула Надежда Ларіоновна.— И ужь когда вернусь, тогда другая цна будетъ.
— Да тебя и такъ оцнятъ, и безъ отъзда оцнятъ, шепталъ Костя.
— Подите вы! Вы, кажется,съ Карауловымъ-то за-одно.
— Да вдь здравый смыслъ…
— Отстаньте.
— Да выслушай меня прежде. Ты проси у него двсти рублей и бенефисъ. А бенефисъ Карауловъ теб устроитъ такой, что теб и отъ публики подарокъ будетъ.
— Золотой тоненькій браслетъ съ бирюзой, какъ Черкасовой поднесли? Благодарю покорно. Нтъ, нтъ, вы оставьте объ этомъ… Посл поговоримъ. Вдь мы сегодня ужинать куда-нибудь подемъ — ну тамъ и поговоримъ. Тетенька! Да будетъ вамъ мхъ-то лизать! крикнула Надежда Ларіоновна на тетку.— Словно кошка или собака лижете. Вы лучше убирайте костюмъ-то въ корзинку. А то новый костюмъ и зря по стульямъ валяется.
Въ дверяхъ уборной стоялъ антрепренеръ Карауловъ улыбался Надежд Ларіоновн и безшумно апплодировалъ, прикладывая ладонь къ ладони.

Глава XX.

— Прелестно, божество мое, прелестно, говорилъ антрепренеръ Карауловъ, обращаясь къ Надежд Ларіоновн.— Сегодня вы превзошли себя. Я сидлъ въ зал и дивился, дивился на вашу находчивость, когда вы посл поднесенія появились въ шуб, накинутой на костюмъ. Выдумку шикарная. Знаете, теперь будутъ подражать вашей выдумк, будутъ нарочно выходить въ трико и сверху въ шуб. Очень эффектно вышло. Вся публика въ восторг. Дайте ручку поцловать.
— Было-бы за что, отвчала Надежда Ларіоновна, длая серьезное лицо и пряча руки за спину.— На счетъ жалованья сквалыжничаете, а сами лзете руки цловать.
— Я сквалыжничаю? Я? Да я грудь мою разорвалъ-бы для васъ, ежели-бы не былъ стсненъ долгами. Вдь только чорту рогатому и не долженъ. Отъ радости жидъ-то у меня въ касс сидитъ, что-ли? Для украшенія я его туда посадилъ разв? Вдь его жиды кредиторы туда посадили, чтобы онъ выгребалъ для нихъ полъ-сбора.
— Отъ вашихъ разговоровъ мн ни тепло, ни холодно, сдлала гримасу Надежда Ларіоновна.
— Погодите, будетъ и вамъ тепло, сдлайте только, чтобы мн было чуточку потепле. А сдлать это вы можете, васъ полюбила публика, сборы начались. Я пришелъ просить и слезно умолять, чтобы вы не принимали предложенія Голенастова. Не здите въ провинцію, челомъ вамъ бью…
Карауловъ низко поклонился и хотлъ протянуть руку до полу, но покосился на стоявшихъ въ уборной двухъ статисточекъ и сказалъ:— идите, миленькія, къ себ. Нечего вамъ тутъ длать, дайте поговорить.
Т сконфузились и вышли изъ уборной.
— Первой актрисой вы у меня будете, продолжалъ Карауловъ, обращаясь къ Надежд Ларіоновн посл ухода статистокъ.— Все для васъ сдлаю.
— Пятьсотъ рублей и бенефисъ, отчеканила Надежда Ларіоновна.
— Невозможно этому быть, ангелъ мой… Чего невозможно быть, такъ зачмъ говорить? И съ какой-же стати съ меня-то вы пятьсотъ рублей требуете, если соглашаетесь хать къ Голенастову на четыреста?
— Тамъ большая сцена, тамъ большія оперетки ставятся, а у васъ вмсто сцены курятникъ. Думаете пріятно мн свой талантъ на такой сцен губить? И наконецъ, кто меня здсь видитъ.? Такъ какіе-то… голоштанники.
— Вздоръ-съ, вздоръ-съ… Сегодня много офицеровъ пріхало.
— У которыхъ шишъ въ карман.
— Тоже вздоръ-съ… Интендантскій полковникъ сидитъ, а у этого полковника два дома каменныхъ. Наконецъ, сегодня два богатыхъ купца… Одинъ лсникъ, а другой на Калашниковской пристани хлбомъ торгуетъ.
Костю покоробило.
— Надежда Ларіоновна, да зачмъ вамъ богатые? вставилъ онъ свое слово.
— Не ваше дло. Не суйтесь. Сидите и молчите.
Карауловъ опять продолжалъ:
— И ежели здраво посмотрть, то предложеніе Голенастова никакой вамъ выгоды не представляетъ.
— Мое дло, отвчала Надежда Ларіоновна.
— Нтъ, въ самомъ дл… Вы разсчитайте: четыреста рублей только на три мсяца — тысячу двсти. Двсти рублей мн неустойки должны заплатить, да на проздъ въ Курскъ потратитесь, потомъ назадъ.
— За то цну себ подниму.
— Ложный взглядъ, ложный взглядъ. А у меня зиму и лто будете получать по сто двадцати пяти рублей, да два бенефиса:— зимой бенефисъ и лтомъ. И все это сидя на мст, никуда не вызжая.
— Подъ лежачій камень и вода не течетъ.
— Неврный расчетъ, неврный расчетъ, качалъ головой Карауловъ.— И наконецъ, примите въ соображеніе, что у васъ здсь обожатель, а тамъ вы прідете въ незнакомый городъ.
— Гм… Такихъ-то обожателей я тамъ десятерыхъ найду. Хорошъ обожатель! Только сегодня-то на хорошую вещь и расщедрился.
— Погодите, Надежда Ларіоновна… Все вамъ теперь будетъ, все… Все, что только ваша душенька запроситъ, сказалъ Костя.
— Слышали мы ужъ это, слышали. Когда-то еще улита подетъ, да когда-то прідетъ.
— Просите, Константинъ Павлычъ, просите, толкнулъ Карауловъ Костю.
— Да я ужъ и не знаю, какъ готовъ умолять.
— Не умолите. Съзжу на три мсяца, помотаюсь тамъ, вернусь сюда, такъ тогда смотрите, какъ меня цнить будете!
— Незамтно.
Надежда Ларіоновна сидла около открытой бомбоньерки, присланной ей передъ спектаклемъ Карауловымъ и, не смотря ни на кого, равнодушно ла конфекты.
— Ну, хорошо, Надежда Ларіоновна, я вамъ сто пятьдесятъ рублей въ мсяцъ дамъ! сказалъ Карауловъ и махнулъ рукой.
— Вы торгуетесь какъ жидъ. Давайте четыреста и бенефисъ.
— Удавиться надо, если дать четыреста. Помилуйте, изъ какихъ доходовъ? пожалъ плечами Карауловъ.
— На Соньку-же вашу тратите рублей полтораста денегъ — вотъ эти деньги мн.
— Никогда… Ничуть… Софья Семеновна у меня въ черномъ тл.
— Недавно еще ей брилліантовую браслетку подарили..
— Да ужь это такъ только… За врную службу… И то потому, что жиды въ разсрочку дали.
— У васъ все жиды… А по моему, жиды самые хорошіе люди, коли они деньги и вещи въ долгъ даютъ. Вотъ возьмите у нихъ и для меня въ разсрочку.
— Ахъ, какая барыня тяжелая! вздохнулъ Карауловъ и прибавилъ:— Ну, вотъ что: возьмите себ два бенефиса въ зимній сезонъ. Полтараста рублей въ мсяцъ и два бенефиса. Полные два бенефиса берите. Только вечеровый расходъ вычту.
— Нтъ, далеко торговаться.
— Вы не шутите съ бенефисами, Надежда Ларіоновна. Васъ теперь полюбила публика и вы можете много въ бенефисъ взять. Назначайте двойныя цны.
— Еслибы можно новыя оперетки съ новыми костюмами поставить, то другое дло, а то вдь у васъ костюмы трепаное старье.
— Найдемъ костюмы.
Поднялся со стула Костя, наклонился къ Надежд Ларіоновн и прошепталъ чуть не сквозь слезы:
— Оставайся, Надюша. Завтра я теб лошадей помсячно найму, постоянныхъ лошадей, квартирку теб за ново обмеблирую. Шлимовичъ хотлъ мн мебели въ долгъ достать.
Надежда Ларіоновна подняла на Костю глаза и сказала:
— Врете вы, кажется.
— Ей-ей, все у тебя будетъ, что ты просила.
— Деньги-то вотъ за вчерашнюю тройку отдайте. Сегодня вечеромъ ужь извощикъ ко мн приходилъ за деньгами.
— Вотъ, вотъ… Приготовлено. Завтра придетъ, такъ отдайте.
Костя распахнулъ бумажникъ и вытащилъ деньги.
Подошелъ Карауловъ.
— Такъ какъ-же, Надежда Ларіоновна? началъ онъ снова.— Ршите мою судьбу. Только не губите. Дайте отъ васъ сборами попользоваться.
— Да что вы съ ножемъ къ горлу пристали! огрызнулась Надежда Ларіоновна.
— Мой совтъ оставаться теб. Ну, куда тутъ хать! проговорила до сихъ поръ молчавшая и курившая папироску тетка Надежды Ларіоновны.
— Не ваше дло, тетенька. Не суйтесь. Ну, однако, что-жъ мы сидимъ? Константинъ Павлычъ, ведите и угощайте ужиномъ.
— Нтъ, ужь сегодня позвольте мн предложить ужинъ, засуетился Карауловъ.
— Вы? съ какой же стати вы это сегодня расщедриваетесь? Или хотите ужиномъ задобрить? Ошибаетесь. Тутъ не ужиномъ пахнетъ.
— О, просто отъ полноты души и отъ сердца! Вы сегодня богиня, богиня шансонетки, говорилъ Карауловъ.— Прошу васъ и васъ, Константинъ Павлычъ. Хотите здсь будемъ ужинать, хотите подемъ куда-нибудь.
— Здсь, здсь. Только чтобы вашей Соньки съ нами не было, сказала Надежда Ларіоновна.
— Софья Семеновна позавидовала вашему успху, раскапризничалась и домой ухала, отвчалъ Карауловъ.— Прошу и васъ… поклонился онъ тетк.
— Нтъ, нтъ. Тетенька съ костюмомъ домой подетъ, и дома поужинаетъ. Не люблю я, когда хвостъ, отвчала Надежда Ларіоновна, толкнула Костю въ бокъ и крикнула:— Ну идемте! Чего вы надулись какъ мышь на трупу! Господи, какъ я не люблю такихъ кислыхъ мужчинъ!. Словно изъ него жилы тянутъ.
Они стали выходить изъ уборной.
— Надюша, хоть-бы разъ въ жизни тетку-то покормили ужиномъ въ ресторан, шепнула Надежд Ларіоновн тетка, какъ-то бокомъ подскочивъ къ ней.
— Отстаньте вы, пожалуйста. Собирайте костюмъ и позжайте домой. Константинъ Павлычъ! Дайте ей на извощика. У меня нтъ.
Костя вытащилъ изъ кармана рубль и далъ.

Глава XXI.

Антрепренеръ Карауловъ, Костя Бережковъ и Надежда Ларіоновна, пройдя за кулисами, вышли въ маленькую дверь, ведущую въ корридоръ. Въ корридор Надежду Ларіоновну ждала овація. Тамъ стояли молоденькій офицерикъ, толстый интендантскій чиновникъ съ круглыми усами и прыщавый статскій ‘саврасикъ’ въ пенсне. При появленіи Надежды Ларіоновньт они изъ всей силы зааплодировали.
— Браво, браво! басилъ интендантскій чиновникъ.
Офицерикъ тотчасъ-же подскочилъ къ ней.
— Позвольте представиться. Переносьевъ, началъ онъ.— Затмъ позвольте выразить вамъ несказанную благодарность за то эстетическое наслажденіе, которое вы доставили намъ. Кстати сообщите, когда вашъ бенефисъ. Могу притащить къ вамъ въ театръ массу товарищей, только пришлите билеты на мое имя. Вотъ моя карточка.
Сказано это было все быстро, за одинъ духъ. Офицерикъ шаркалъ ногами, кланялся и совалъ карточку. Для Надежды Ларіоновны все это было неожиданно. Она попятилась, смутилась и не брала карточку.
— Я не знаю, право, когда будетъ мой бенефисъ. Лучше ужь вы потомъ… Можетъ быть, даже и не будетъ, говорила она.
— Какъ? Вы даже не имете и бенефиса! рявкнулъ басомъ интендантскій чиновникъ.— Да вдь это варварство! Мы заставимъ, заставимъ антрепренера дать вамъ бенефисъ! Кто у васъ антрепренеръ?
— Я-съ… откликнулся, заикаясь, Карауловъ.— Мы и даемъ имъ бенефисъ, да он не берутъ-съ…
— Съ какой стати? Позвольте, сударыня, съ какой стати? Неужели-же вы боитесь быть въ наклад? Мы поддержимъ. Считайте за мной пять креселъ.
— Поддержимъ, поддержимъ… гнусилъ тоненькимъ голоскомъ саврасикъ.— Позвольте отрекомендоваться: любитель искусствъ и театра…
Офицерикъ не далъ ему договорить.
— Возьмите все-таки мою карточку-то, мадемуазель Люлина, перебилъ онъ саврасика, суя Надежд Ларіоновн свою карточку.— Когда будетъ бенефисъ, я пригожусь. Присылайте билеты безъ церемоніи. Десять-пятнадцать билетовъ я всегда раздамъ.
— Берите, берите карточку-то… Пригодится, сказалъ Надежд Ларіоновн Карауловъ и, обратясь къ интендантскому чиновнику, сказалъ:— Бенефисъ бенефисомъ, а похлопочите насчетъ подарка для госпожи Люлиной, соберите подписочку. Поощрить талантъ стоитъ.
— Всенепремнно, всенепремнно… басилъ чиновникъ.
— Составляйте сейчасъ, подписку, я готовъ подписать, опять прогнусилъ тоненькимъ голоскомъ саврасикъ.
Костя стоялъ около Надежды Ларіоновны и его бросало въ жаръ. Онъ уже ревновалъ ее ко всмъ.
— Ну, пойдемте… сказалъ Карауловъ Надежд Ларіоновн и Кост.
— Узжаете уже? полюбопытствовалъ саврасъ.
— Нтъ, я пробуду еще здсь, но все-таки скоро уду.
— Въ такомъ случа, можетъ быть, еще увидимся.
Вс расшаркались. Надежда Ларіоновна была до того смущена, что даже не подала имъ руки. Такую овацію ей пришлось испытать еще въ первый разъ.
— Видите, видите, какъ васъ здсь цнятъ, заговорилъ Карауловъ, обращаясь къ Надежд Ларіоновн, когда они отошли въ конецъ корридора.— И посл этого вы еще хотите бросать нашъ театрикъ!
— Да вы это нарочно подстроили, чтобы удержать меня, улыбнулась Надежда Ларіоновна.
— Ну, вотъ… Какъ я могъ все это подстроить, если я и вижу-то всхъ ихъ въ первый разъ.— Статскій-то бываетъ у насъ.
— Статскій-то прогорлый… Это купеческій сынъ Портянкинъ… замтилъ Костя.— Задолжавши всюду страсть. Мать ужь публиковала, что не будетъ долговъ за него платить.
— Э, батинька! подмигнулъ Карауловъ.— Иногда прогорлый-то лучше непрогорлаго. Ему ужь все равно… Ему одинъ конецъ… А денежки иногда попадаются.
— Да конечно-же… улыбнулась Надежда Ларіоновна.— Что толку отъ непрогорлаго-то, который на каждомъ шагу жмется!
Она уже перестала смущаться и пришла въ себя.
— Кабинетъ, кабинетъ скорй намъ приготовьте, отдавалъ приказаніе Карауловъ лакеямъ, когда они вошли въ буфетную комнату.— Который кабинетъ свободенъ?
Лакеи засуетились. Публика, бывшая въ буфет, узнавъ Надежду Ларіоновну, обратила на нее взоры и принялась ее разсматривать.
— Люлина пришла, говорили сидвшіе за столиками и пившіе пиво.
Какой-то бородачъ купеческой складки указалъ даже на Надежду Ларіоновну пальцемъ, какой-то черномазый косматый человкъ, только что выпившій у буфета рюмку водки и прожевывавшій бутербродъ, посматривалъ на нее пристально посоловлыми пьяными глазами, сдлалъ нсколько шаговъ по направленію къ ней подбоченился и пробормоталъ:
— Мамзель… Хватите куплетцы…
Надежда Ларіоновна взяла Караулова подъ руку.
— Сейчасъ въ кабинетъ… успокоивалъ ее тотъ и крикнулъ лакеямъ:— Который-же кабинетъ свободенъ?
— Въ угловой пожалуйте, господинъ Карауловъ, отвчали т и повели ихъ.
Но тутъ Надежда Ларіоновна замтила Шлимовича. Онъ стоялъ около вывшенной на завтрашнее представленіе афишки, читалъ ее и покуривалъ папиросу.
— Адольфъ Васильичъ, тронула она его за рукавъ.— Вы здсь одни или съ Лизаветой Николаевной?
— Ахъ, здравствуйте! Одинъ, одинъ… откликнулся тотъ.— Константинъ Павлычъ… Ну, что вашъ старикъ? Живъ?
— Живъ, отвчалъ Костя.— Вдь ужь это сколько разъ такъ съ нимъ бывало.
— Отчего вы безъ Лизаветы Николаевны? допытывалась Надежда Ларіоновна.
— Дома осталась. Зубы разболлись.
— А я думала, что поссорились. Мы ужинать идемъ. Не хотите-ли за компанію? Кстати мн до васъ дло есть. Кой-что спросить у васъ надо. Пойдемте.
— Пожалуй, согласился Шлимовичъ и направился въ кабинетъ.
Костя шелъ сзади. Онъ взглянулъ на часы. Былъ двнадцатый часъ въ исход. ‘Ну, что я скажу завтра старику, если онъ спроситъ меня, гд я былъ? Вдь отпросился я у него въ баню. А какая теперь баня? Да еще здсь неизвстно сколько времени засидишься, мелькало у него въ голов.— Конечно, Надя отпуститъ меня домой, ежели попросить ее хорошенько и разсказать ей о болзни старика, но нтъ, нтъ, нельзя этого сдлать. А эти неизвстные? Чортъ ихъ знаетъ, къ чему они познакомились съ Надеждой Ларіоновной? Они могутъ залзть въ кабинетъ, присоединиться къ компаніи, потомъ похать провожать Надежду Ларіоновну… Нтъ, нтъ, этого нельзя… Надо остаться здсь и провожать ее домой, а завтра при разговор со старикомъ ужь что Богъ дастъ’, ршилъ онъ и вошелъ въ кабинетъ.
— Ужинъ надо заказать на славу! Авось, хоть этимъ задобрю я мою капризную премьершу, говорилъ Карауловъ Надежд Ларіоновн и, подозвавъ лакея, сталъ распоряжаться насчетъ ужина.

Глава XXII.

Антрепренеръ Карауловъ раскутился. Ужинъ былъ заказанъ дйствительно на славу. Онъ призвалъ даже повара и долго ему приказывалъ, какъ и что надо сдлать. Въ буфет оказались плохи фрукты — и тотчасъ-же былъ командированъ лакей за фруктами въ Милютины лавки. Не забыты были кофе и ликеры. Надежда Ларіоновна захотла раковъ: въ кухн хорошихъ раковъ не оказалось — послали на садокъ за самыми крупными раками.
— Если рыбаки спятъ — буди ихъ и во что-бы то ни стало притащи раковъ! кричалъ Карауловъ вслдъ посланному.
Костя сидлъ какъ на иголкахъ и то и дло посматривалъ на часы. Онъ былъ положительно межъ двухъ огней: съ одной стороны Надежда Ларіоновна, отъ которой онъ былъ не въ силахъ оторваться на этотъ вечеръ, съ другой стороны больной дядя дома, у котораго онъ отпросился только въ баню. Любовь къ женщин и угрызенія совсти, что вотъ онъ оставилъ дома больнаго старика, который, можетъ быть, теперь ждетъ его, спрашивалъ его и сердится на него, боролись въ немъ — и любовь пересиливала. Онъ началъ заглушать угрызенія совсти виномъ. Закуска передъ ужиномъ была уже подана и Костя съ жадностью накинулся на водку.
— Адольфъ Васильичъ! Василій Сергичъ! По третьей…. Безъ трехъ угловъ домъ не строится, говорилъ онъ, протягивая руку къ бутылк.
— Не пейте много водки. Шампанское будемъ потомъ, пить, предостерегалъ его Карауловъ.
— Не могу. За процвтаніе Надежды Ларіоновны!
— Хотя водку при такихъ пожеланіяхъ не пьютъ, но все-таки отъ подобнаго тоста отказаться не въ силахъ… Не въ силахъ… заикался Карауловъ.— Надежда Ларіоновна! У меня или гд на другой сцен, но желаю, чтобъ вашъ, талантъ крпнулъ, крпнулъ и разростался въ гиганта искусства, обратился онъ къ Люлиной.
Та ласково кивнула ему головой.
Водка развязала всмъ языки. Даже хмурый Шлимовичъ началъ отпускать комплименты Надежд Ларіоновн и сказалъ:
— Сегодня вы надбавили себ цну на сорокъ — пятьдесятъ процентовъ. Жаль только, что не было газетныхъ рецензентовъ, а потому ничего не будетъ сказано въ газетахъ.
— Пригласимъ рецензентовъ, завтра-же пригласимъ! кричалъ Карауловъ.
— Да, но ужь завтра не можетъ быть этого шикарнаго инцидента съ шубой.
— Разскажемъ имъ, запоимъ ихъ и заставимъ написать и раззвонить во вс колокола.
Карауловъ подслъ къ Надежд Ларіоновн, жалобно склонилъ голову на бокъ и заговорилъ:
— Божество мое, не покидайте меня. У меня въ театр, вы, такъ сказать, возникли, у меня расцвли, у меня и продолжайте цвсти. Не здите въ Курскъ. Плюньте на Голенастова.
— Ахъ, Боже мой! Да должна-же я наконецъ сдлаться настоящей актрисой! вскричала Надежда Ларіоновна.— У него большой театръ.
— Вы и у меня сдлаетесь настоящей актрисой. Вы уже теперь настоящая актриса. Завтра закатимъ угощеніе рецензентамъ и вознесутъ они васъ выше небесъ.
— Но вдь Голенастовъ даетъ четыреста рублей въ мсяцъ.
— Голенастовъ мошенникъ, онъ только сулитъ, а самъ никому жалованья не платитъ. Онъ три раза прогоралъ, два раза отъ долговъ бгалъ и всю труппу на бобахъ оставлялъ. Ну, я вамъ дамъ двсти рублей и два бенефиса въ зимній сезонъ.
Карауловъ махнулъ рукой.
— Ахъ, какіе вы, право… отвчала Надежда Ларіоновна.— Мн деньги нужно, мн жить нечмъ, а жить хочется хорошо. Еще если-бы обожатель былъ хорошій да щедрый…
— Надюша! Все, теб будетъ, все что только душенька твоя захочетъ, останься только, началъ Костя.
— Ахъ, подите вы! Слышали уже… На посул-то вы, какъ на стул, а какъ дойдетъ дло до настоящаго — сейчасъ: погоди, да погоди! раздраженно проговорила Надежда Ларіоновна.
— Ротонду просила — купилъ, лошадей просила — лошади завтра будутъ.
— Становитесь, Константинъ Павлычъ, на колни и упрашивайте. Я самъ стану.
Карауловъ опустился на колни и дернулъ за пиджакъ Костю. Тотъ тоже сталъ.
— Ахъ, какіе вы шуты гороховые! хохотала Надежда Ларіоновна.— Вотъ шуты-то!
Она такъ и заливалась смхомъ.
— Надюша! Квартиру теб всю за-ново обмеблирую. Просила брилліантовую брошку — брошку куплю, продолжалъ Костя.— Вдь ежели-бы денегъ у меня не было, а то деньги у меня теперь есть, денегъ достаточно. Спроси Адольфа Васильича. Онъ мн даже самъ предложилъ новую меблировку для тебя.
Шлимовичъ смотрлъ на эту сцену, кривилъ ротъ въ улыбку и, по привычк, почесывалъ указательнымъ пальцемъ свой пробритый подбородокъ.
— Правда это, Адольфъ Васильичъ? обратилась къ. нему Надежда Ларіоновна.
Тотъ сдлалъ гримасу и отвчалъ:
— Я достану меблировку, не знаю только, согласится-ли Константинъ Павлычъ на мои условія.
— На все, на все согласенъ! вскричалъ Костя.— Когда-же я на ваши условія не соглашался!
— Сколько вы Костюшк сегодня денегъ достали?— спросила Надежда Ларіоновна.
Шлимовичъ пожалъ плечами и кивнулъ на Караулова:
— Это коммерческая тайна… При постороннихъ не говорятъ, отвчалъ онъ.
— Здсь нтъ постороннихъ и нтъ тайны.
— Если такъ, то пожалуй скажу. Дв тысячи. Онъ просилъ дв тысячи, дв тысячи я ему и досталъ.
— Товаромъ? допытывалась Надежда Ларіоновна.
— Ахъ, Боже мой, какія вы любопытныя! Деньги у Константина Павлыча уже теперь есть, будутъ завтра и еще..
— Завтра, завтра ты уже можешь обновить и твою новую ротонду, и твою новую брилліантовую брошку! На пар рысаковъ обновишь! вскричалъ Костя.
— Посмотримъ, улыбнулась Надежда Ларіоновна.
— Фея! Неземная фея! Такъ можно получить отъ васъ, слово, что вы остаетесь у меня? спрашивалъ Карауловъ, ударяя себя въ грудь кулакомъ.— Двсти рублей въ мсяцъ, два бенефиса…
— Погодите, дайте подумать.
— Еще думать! Да воззрите вы на своихъ рабовъ-то, приниженныхъ, колнопреклоненныхъ, предъ вами стоящихъ и ожидающихъ отъ васъ милости!
— Встаньте, встаньте, господа. Не хорошо. Могутъ лакеи войти. Сейчасъ ужинъ подавать начнутъ.
— Не встанемъ, пока не услышимъ милостиваго ршенія. Не вставайте, Константинъ Павлычъ.
Костя потянулся къ рук Надежды Ларіоновны. Та ударила его ладонью по лбу. Шлимовичъ засмялся.
— Все стерплю, согласись только, просилъ Костя.
— Надежда Ларіоновна, согласитесь, повторялъ Карауловъ.— Адольфъ Васильичъ, просите и вы.
— Вставайте. Я посл ужина скажу вамъ отвтъ, пробормотала Надежда Ларіоновна.
Костя и Карауловъ поднялись съ колнъ.
— Тяжелая вы, барынька, тяжелая, говорилъ Карауловъ.
— Врете вы. Во мн и трехъ пудовъ нтъ, отшучивалась Надежда Ларіоновна.
Подали ужинъ. Когда было выпито еще по дв-три рюмки, Шлимовичъ тронулъ Недежду Ларіоновну за руку и сказалъ:
— Мой совтъ вамъ, мадмуазель Люлина,— оставаться. Всякая птичка длаетъ себ гнздо. Что хорошаго, если сегодня здсь, завтра тамъ?..
— Браво, браво, Адольфъ Васильичъ! раздался голосъ Кости.
— Слышите, какъ умные-то люди разсуждаютъ! кивнулъ Карауловъ на Шлимовича.
— Какъ хотите, продолжалъ тотъ:— а лучше Петербурга города не найти. Въ Петербургъ-то изъ провинціи люди какъ стремятся, а вы хотите хать въ провинцію.
— Врно, врно, Адольфъ Васильичъ.
Въ двери кабинета раздался стукъ. Кто-то спрашивалъ басомъ:
— Можно войти?
Карауловъ вскочилъ съ мста и отворилъ дверь. На порог стоялъ толстый интендантскій чиновникъ и говорилъ:
— Простите, господа, но не могу удержаться, дабы еще разъ не преклонить головы передъ звздой первой величины и не отдать должную дань искусству. Можно войти?
— Милости просимъ, отвчалъ Карауловъ.
— Еще разъ простите, господа. Можетъ быть, это и дерзость такъ врываться, но не утерплъ. Мадемуазель Люлина! Вы прощаете? обратился онъ къ Надежд Ларіоновн.
— Очень рада. Прошу покорно, отвчала та.
— Я, господа, съ приношеніемъ. Съ пустыми руками входить въ храмъ феи считаю неприличнымъ, продолжалъ интендантскій чиновникъ и, обратясь къ стоящему сзади его лакею, сказалъ:— Вноси!
Лакей внесъ подносъ съ тремя бутылками шампанскаго.
— Съ какой-же это стати? Зачмъ? Мы и сами въ состояніи… заговорилъ было Костя, но Карауловъ дернулъ его за рукавъ.
— Откупоривай! махнулъ лакею интендантскій чиновникъ.
Хлопнула пробка.
— Полковникъ! воскликнулъ Карауловъ.— Вы совсмъ кстати. Присоедините свою просьбу къ нашимъ просьбамъ и умолите фею, чтобы она насъ не покидала. Мадемуазель Люлина хочетъ хать въ провинцію.
— Въ провинцію? Что за вздоръ! Только-что мы открыли на горизонт звзду первой величины и эта звзда хочетъ исчезать? Не пустимъ, не пустимъ. Ляжемъ на рельсы желзной дороги и загородимъ путь. Господа! За здоровье звзды первой величины!
— Ура! заоралъ Карауловъ.
— Нтъ, нтъ, мы васъ не выпустимъ, покуда не отпразднуемъ вашего бенефиса, продолжалъ интендантскій чиновникъ, чокаясь съ Надеждой Ларіоновной.— Въ бенефисъ вашъ мы должны васъ оцнить по достоинству, воздать должное должному и тогда съ Богомъ… Какъ хать, когда я уже подписку на подарокъ началъ!.. Не пустимъ, не пустимъ…
— Я остаюсь, прошептала Надежда Ларіоновна.
Карауловъ и Костя бросились цловать у ней руки.
Пиръ длился долго. ‘Увеселительный залъ’ былъ уже запертъ для публики, а въ кабинет все еще пировали. Когда расходились по домамъ, Надежда Ларіоновна шепнула Кост:
— Вы паинька сегодня. Сегодня я вамъ позволю проводить меня домой.
Костя былъ на верху блаженства.

Глава XXIII

Только утромъ, часу въ шестомъ явился Костя домой. Хмель еще не вышелъ у него изъ головы. Въ голов у него шумло, въ глазахъ мелькали какіе-то огненные языки. Подъзжая къ дому на извощик, онъ взглянулъ въ окна своей квартиры. Вс окна были освщены. Костя вздрогнулъ. Какъ электрическая искра пробжала у него по всему тлу.
Господи! Ужь не умеръ-ли старикъ? мелькнуло у него въ голов.
Онъ быстро выскочилъ изъ саней, сунулъ извощику деньги и, спотыкаясь, ринулся въ калитку воротъ. Въ калитк стоялъ караульный дворникъ въ тулуп.
— Съ дяденькой Евграфомъ Митричемъ очень худо, Константинъ Павлычъ, отрапортовалъ онъ.— Насъ назадъ еще причащали и исповдовали. Сейчасъ только священникъ ушелъ.
— Живъ еще? торопливо спросилъ Костя.
— Живы-то живы, но ужь, кажется, совсмъ… кончаются.
Костя поспшно побжалъ по черной лстниц. Тронувъ дверь квартиры, онъ увидлъ, что она не заперта, и вскочилъ въ кухню. Въ кухн кухарка ставила самоваръ. На стол въ большой бадь лежалъ нарубленный кусками ледъ. Около бадьи стояла дочь Настасьи Ильинишны Таиса и накладывала мелкіе куски льда въ гутаперчевый пузырь. Кухарка и Таиса, молча, укоризненно посмотрли на Костю. Тотъ, стараясь избжать ихъ взглядовъ и тоже молча, проскользнулъ въ комнаты. Здсь онъ увидлъ, что весь домъ былъ на ногахъ. Прикащики бродили на ципочкахъ и шушукались. Костя даже совстился взглянуть имъ въ глаза. Онъ пробрался къ себ въ комнату, дабы снять съ себя шубу. Тамъ его встртилъ старшій прикащикъ, жившій съ нимъ въ одной комнат.
— Попарились въ баньк-то? язвительно спросилъ онъ Костю.
— Не твое дло, огрызнулся Костя.
— Это точно, что не мое. А только подите-ка, полюбуйтесь, что вы сдлали съ дяденькой-то! Кончаются. А всему вы причиной… Гд-бы старика ублажать и успокоивать, вы вонъ до шестаго часа утра въ баняхъ паритесь.
— Оставьте, вамъ говорятъ! Ну, что пристали! Не сидть-же мн надъ нимъ и день и ночь сиднемъ. Вдь я не сидлка. Я человкъ молодой, человкъ живой… Живой о живомъ и думаетъ. Не умирать-же мн вмст съ нимъ.
— Да ужь все изъ баньки-то нужно-бы было пораньше вернуться, коли дома такой трудный больной. Вдь ужь къ шестому-то часу утра, поди, кожу до дыръ мочалкой протереть успли, а это можно-бы было сдлать и въ другой разъ.
Костя направился въ другія комнаты. Старшій прикащикъ дернулъ его за рукавъ.
— Не показывайтесь ужь дяденьк-то на глаза, не раздражайте его передъ смертью, дайте ему умереть спокойно, сказалъ онъ.
Костя покорился и отвчалъ уже не огрызаясь:
— Я не войду къ нему, не войду… Я только изъ гостиной въ щелочку взгляну.
Проходя черезъ прикащицкую комнату, онъ остановился передъ двумя прикащиками помоложе и въ оправданіе себя сказалъ:
— Вдь эдакая оказія! Ни на часъ никуда не можешь отлучиться, чтобы чего-нибудь не произошло. Спрашивалъ меня дядя?
— Да какъ-же не спрашивать-то? Часовъ съ одиннадцати начали спрашивать, весь вечеръ спрашивали, разъ десять спрашивали. Ну, съ этого-то съ ними и случилось… отвчали ему.
— Очень плохъ старикъ?
— Давеча совсмъ кончались, а теперь не знаемъ какъ… Тамъ у нихъ докторъ сидитъ. Вдь уже причащали и исповдовали.
— Знаю… Слышалъ…
Костя покрутилъ головой, досадливо почесалъ затылокъ, вернулся въ кухню и выпилъ цлый ковшъ холодной воды. Направляясь изъ кухни въ гостиную, онъ въ корридор встртился съ Настасьей Ильинишной. Глаза ея были заплаканы.
— Явилось явленное чудо! Слава теб Господи! сказала она.— Ахъ, вы извергъ, извергъ! Полюбуйтесь, что съ дяденькой-то сдлали.
— Довольно. Не ваше дло, попробовалъ огрызнуться Костя.— Не могу-же я…
Онъ не договорилъ. Слезы подступили ему къ горлу. Онъ отвернулся.
‘Боже мой! Боже мой! Что я за несчастный человкъ! И здсь около старика надо быть, да и тамъ-то около Нади надо караулить’, мелькнуло у него въ голов.
— Не показывайтесь ужь ему хоть теперь-то на глаза, не раздражайте его, благо онъ объ васъ забылъ и самъ забылся, прибавила Настасья Ильинишна.
— Я не войду… Я только изъ гостиной въ двери загляну… далъ отвтъ Костя.
На ципочкахъ прошелъ онъ въ гостиную. Старыя половицы скрипли подъ его ногами. Тамъ въ гостиной стояла старуха-богадленка Ферапонтовна, проживающая въ дом и, сложа руки на груди, переминалась съ ноги на ногу. Завидя Костю, она укоризненно покачала ему головой. Костя подкрался къ дверямъ, ведущимъ въ спальню старика дяди, и украдкой заглянулъ туда. Дядя полусидлъ-полулежалъ въ кресл. Опухшія его ноги были протянуты на скамейку. Глаза были полузакрыты. Слышно было тяжелое дыханіе, прерываемое хрипомъ. Около старика суетился молодой докторъ въ военномъ мундир на распашку. Изъ комнаты пахло лекарствами и спиртами. Костя посмотрлъ, вздохнулъ и, сознавая свою вину, съ попущенной головой прошелъ къ себ въ комнату, гд усталый и опустился на диванъ, закуривъ папироску. Старшій прикащикъ, одтый въ халатъ, лежалъ на кровати и дремалъ. Онъ открылъ глаза и сказалъ:
— Всю ночь вдь на ногахъ и глазъ не смыкали. Часу до двнадцатаго все было хорошо. Таиса Ивановна псалтирь имъ читали. Начали мы ложиться спать и только прикурнули — вдругъ Настасья Ильинишна бжитъ: ‘умираетъ, говоритъ, умираетъ! Бгите за священникомъ и за докторомъ’. На васъ разсердились, что долго васъ изъ бани нтъ — ну, имъ и подкатило.
— Да ужь слышали, махнулъ рукой Костя.
— А ужь теперь не въ укоръ, Константинъ Павлычъ, а надо-же разсказать. Конечно-же, вы человкъ молодой и погулять вамъ хочется, но надо покуда какъ-нибудь сократиться и подождать ихъ раздражать.
— Что докторъ-то говоритъ?
— А говоритъ, что ежели теперь и отдышутся, то дня на два, на три — а больше ихъ не хватитъ. Удушья эти должны повториться. Какъ только раздраженіе на кого-нибудь съ ихъ стороны — сейчасъ удушье. ‘На удушь, говоритъ, они и покончатъ’. Велли охранять, не раздражать. Да вдь мы и такъ, кажется, ужь охраняемъ и не только ничего не перечимъ, но даже и не говоримъ. Настасья тоже только одни успокоительныя слова…
Костя молчалъ и думалъ:
‘Ну, какъ тутъ быть? Какъ тутъ старика успокоишь, коли мн и сегодня вечеромъ опять нужно во что-бы то ни стало урваться изъ дома и быть около Надежды Ларіоновны’?
— Вы ужь сегодня въ лавку-то не ходите. Побудьте дома.. Придетъ старикъ въ себя и про васъ спроситъ, такъ ужь чтобы быть вамъ на мст… продолжалъ старшій прикащикъ сквозь дремоту и всхрапывая.
Костя ничего не отвтилъ, а въ голов его мелькало:
‘Какъ мн сегодня остаться дома, если днемъ нужно у жида эти проклятые контрбассы и скрипки закладывать! Въ двнадцать часовъ дня надо у Шлимовича быть. Подемъ вмст закладывать. Онъ меня будетъ ждать. Потомъ нужно къ извощику, чтобъ насчетъ лошадей помсячныхъ для Надежды Ларіоновны уговориться. Потомъ насчетъ мебели… Шлимовичъ хотлъ меблировку новую для Нади сосватать… Какъ тутъ дома останешься! Ну, еще вечеромъ туда сюда… Вечеромъ я кой-какъ просижу дома, а днемъ нельзя… Откладывать ничего нельзя, а то Надежда Ларіоновна заключитъ условіе съ Голенастовымъ. и удетъ въ Курскъ. Только потому и согласилась остаться, чтобы лошади и брошка брилліантовая были сегодня… Ахъ, да… заложивши контрбассы, надо еще брошку купить. Шлимовичъ тоже общалъ рекомендовать брилліантщика. Нельзя, нельзя… Насчетъ меблировки тоже велла, чтобъ немедля меблировать квартиру начали. Не могу я дома остаться, ни за что не могу. Помилуйте, что-же это такое! Вдь это значитъ потерять Надюшу, а она для меня дороже жизни’.
— Послушайте… Оставайтесь лучше вы дома, а я въ лавку пойду… обратился Костя къ старшему прикащику.
Тотъ не слыхалъ. Онъ уже всхрапывалъ.
Костя умолкъ. Передъ глазами его носилась усатая фигура толстаго интендантскаго чиновника, мелькало рябоватое лицо Караулова, черноватая мрачная физіономія Шлимовича. вылзала откуда-то, но вдругъ все это смнилось розовымъ свтомъ и показалась полненькая улыбающаяся Надежда Ларіоновна съ красивыми бедрами въ трико.
Костя тоже спалъ.

Глава XXIV.

Костя почувствовалъ, что его кто-то сильно трясъ за руку.
— Сейчасъ, сейчасъ… Только вотъ расплачусь… пробормоталъ онъ съ просонья.
— Проснитесь-же, Константинъ Павлычъ, надо два слова вамъ сказать, послышался голосъ и опять мощная рука потрясла его за плечо.
Костя вскочилъ съ дивана и началъ потягиваться.
— Гд-же Надежда Ларіоновна? спросилъ онъ, все еще не придя въ себя.
— Да полноте вамъ! Очнитесь! Какая такая Надежда Ларіоновна!
— Фу, какъ заспался! Ну, что дяденька Евграфъ Митричъ? поправился Костя, протирая глаза и посматривая по сторонамъ.
Передъ нимъ стоялъ старшій прикащикъ, одтый уже въ шубу и позвякивающій связкою ключей отъ лавки. Въ окно глядло сренькое утро. Дешевенькіе часишки съ размалеванными цвтами циферблатомъ, висвшіе на стн, показывали половину девятаго.
— Мы въ лавку идемъ, а вы ужь дома покуда побудьте… сказалъ старшій прикащикъ.
— Ну, что дяденька? повторилъ вопросъ Костя.
— Да, кажется, малость полегчало. Докторъ ушелъ и веллъ быть какъ можно осторожне съ нимъ. Ничмъ его не тревожить. Ужь вы не раздражайте его.
— Ну, вотъ… Да неужто я?..
— То-то, ужь не раздражайте, ежели опять спроситъ. Онъ съ полчаса тому назадъ спрашивалъ объ васъ, но мы сказали, что вы спите. Ну, мы пойдемъ… А вы ужь безъ спроса-то пожалуйста не уходите, закончилъ старшій прикащикъ и направился въ кухню, стараясь осторожне ступать высокими калошами.
Въ голов у Кости стучало какъ въ кузниц, было больно смотрть глазами прямо на свтъ, языкъ былъ сухъ на подобіе суконнаго.
— Надо напиться чаю, ршилъ онъ и, пошатываясь отъ сна, направился въ столовую.
Въ столовой около потухшаго самовара сидла Таиса.
— Есть чай? спросилъ грубо Костя.
— Есть, но только холодный.
— Все равно, нацдите.
Таиса подала ему стаканъ чаю.
— Сейчасъ опять объ васъ спрашивалъ, сказала она, кивая по направленію къ спальн Евграфа Дмитріевича.— Но вы ужь лучше не ходите. Погодите маленько.
— Знаю, что мн нужно длать.
— Докторъ просилъ, чтобы не раздражали.
— Ахъ, да оставьте съ вашими наставленіями!
Вошла Настасья Ильинишна, увидавъ Костю, повела черными дугообразными бровями и сказала:
— Все объ васъ спрашиваютъ. Умойте ликъ-то, причешитесь, да подите къ нему. Только ужь какъ-нибудь осторожне, съ повинной головой и ужь только просите прощенія, а не перечьте.
— Довольно! Не желаю я отъ васъ слушать наставленія! рзко отвчалъ Костя и прибавилъ: — Вишь, какая мать-наставница выискалась!
— Да ужь хоть на сегодня-то сократитесь.
— Понимаю я и безъ васъ, что не слдуетъ раздражать, понизилъ тонъ Костя.— Да и чего ему такъ особенно сердиться? Что я сдлалъ такое особенное? Вдь я ушелъ со двора, когда ему было лучше, ушелъ сказавшись. Почемъ я зналъ, что съ нимъ опять что-нибудь случится? Не могу-же я ежеминутно торчать около него.
— Онъ разсердился, что вы отпросились въ баню, а сами…
— Я въ бан и былъ.
— Съ девяти-то часовъ вечера до утра?..
— Не ваше дло!
Костя двинулъ стуломъ и всталъ изъ-за стола.
— Тише вы! что вы стучите-то! Пожалйте его хоть сегодня-то, сказала Настасья Ильинишна и, подойдя къ Кост, шепнула:— Вы вотъ войдите тихо, покорно и опуститесь на колночки…
— Тьфу ты пропасть! Вотъ привязалась-то!…
Костя вышелъ изъ столовой и остановился въ гостиной. Въ отворенную дверь изъ спальной доносилось тяжелое дыханіе старика, прерываемое хрипотой.
‘Нельзя мн сегодня цлый день дома остаться, ршительно нельзя… соображалъ Костя, намреваясь войти къ старику-дяд.— Сегодня остаться, такъ тогда прощай Надюша! Или въ провинцію удетъ, или этотъ толстопузый интендантъ ее отъ меня отобьетъ. Просилъ позволенія пріхать къ ней въ гости и она пригласила его. На кой чортъ она пригласила его! Нтъ, нтъ… Одну ее теперь нельзя оставлять ни на одинъ день! Надо во что-бы то ни стало удрать къ ней, побывать у Шлимовича и сдлать для нея все, все, что она проситъ, а то не хорошо можетъ выдти… Вишь ты она какая втренная. Да въ послднее время около нея не одинъ только толстопузый интендантъ увиваться началъ… Вчера тоже этотъ прогорлый Портянкинъ… Нтъ, нтъ! Дома оставаться нельзя’… ршилъ онъ и заглянулъ въ спальню дяди
Дядя по прежнему сидлъ среди подушекъ, откинувшись въ кресл и вытянувъ ноги. Въ этотъ моментъ онъ неспалъ, а протягивалъ руку къ стоявшей около него на столик кружк съ молокомъ.
— Ну, будь что будетъ! пробормоталъ Костя, перекрестился и тихо вошелъ въ спальню. Притворивъ двери, онъ опустился на колни и склонилъ голову.
— А! Разбойникъ… прошепталъ дядя, увидвъ его, затрясся и чуть не выронилъ кружку изъ руки.
— Дяденька… Не сердитесь, Бога ради… Вдь вамъ вредно, проговорилъ Костя.
— Говоритъ, что не здоровъ, умоляетъ и просится полечиться въ бан, а самъ…
Дядя не договорилъ и схватился за грудь. Хрипніе усилилось. Онъ закрылъ глаза…
— Дяденька, повинную голову не скутъ, не рубятъ. Слезно умоляю васъ и прошу — простите и до тхъ поръ не встану съ колнокъ, пока не получу отъ васъ прощенія, продолжалъ Костя.
— Гд ты пропадалъ цлую ночь, мерзавецъ? спросилъ посл нкоторой паузы старикъ…
— Не спрашивайте… Одно скажу, что въ бан я былъ, но посл бани… Простите… Встртился съ товарищами… ‘Пойдемъ да пойдемъ чайку напиться’…
— И цлую ночь все чай пилъ?
— Дяденька, не волнуйтесь. Поберегите себя…
— А ты меня бережешь? Кабы не ты, со мной-бы и припадка не было.
— Дяденька, я изъ-за вашей-же пользы… Въ бан тутъ докторъ одинъ встртился. Простой докторъ… Изъ фельдшеровъ онъ… Слово за слово… Дядя, говорю, у меня очень не здоровъ: ‘Чмъ’? ‘Вотъ тмъ-то’… ‘У меня, говоритъ, есть отличное средство… Пойдемте въ трактиръ, раскажу’… Пошли и запутались.
— Какое-же средство? спросилъ старикъ.
Костя не ожидалъ такого вопроса и замялся…
— Да онъ многое совтовалъ. У меня на бумажк даже было записано.
— Что-же именно?
— Бумажку-то я только, дяденька, потерялъ. Да вы не безпокойтесь… Доктора этого можно розыскать.
— Что-же онъ совтовалъ? повторилъ старикъ.
Костя началъ придумывать всевозможныя средства, употребляющіяся отъ разныхъ болзней, и наконецъ брякнулъ:
— Взять, говоритъ, сала, простаго свчнаго сала…
— И пить?
— Да, и пить. ‘Потомъ, говоритъ, накапать на сахарную бумагу и на грудь’.— Только вы, дяденька, погодите съ этимъ средствомъ, потому потомъ этотъ докторъ очень пьянъ былъ, такъ какъ-бы не перепуталъ. А я, ей-ей, только для васъ и въ трактиръ съ нимъ пошелъ, только для васъ и угощалъ его. Думаю: ‘авось, поможетъ’. Не моя вина, что онъ нализался какъ собака. Вс они эти самые лучшіе простые доктора пьяницы.
Старикъ сдлалъ жестъ рукой, чтобы Костя всталъ. Костя всталъ, вынулъ носовой платокъ и отеръ слезы. Старикъ молча погрозилъ ему кулакомъ и прошепталъ:
— Пошелъ вонъ!
Костя выскочилъ въ гостиную. Онъ торжествовалъ. Дядя ничего ему не сказалъ насчетъ того, чтобы онъ не ходилъ въ лавку. ‘Стало быть, я могу уйти’, пробормоталъ онъ, тихонько пробрался къ себ въ комнату, умылся, причесался и, незамтнымъ манеромъ надвъ на себя шубу и шапку, проскользнулъ черезъ кухню на лстницу.
— Ежели дяденька опять меня спроситъ, то скажи, что я въ лавку ушелъ, проговорилъ онъ наскоро кухарк, запиравшей за нимъ дверь.

Глава XXV.

Первымъ дломъ Костя Бережковъ бросился на извощичій дворъ Булавкина. Дворъ былъ большой, съ навсами. По двору бродили дв откормленныя свиньи и прогуливался козелъ. Отъ козла еще издали такъ и отдавало присущимъ ему запахомъ. Подъ навсомъ нсколько извощиковъ въ рваныхъ полушубкахъ мыли кареты.
— Хозяина-бы мн видть надо… обратился къ нимъ Костя.
— Елисея Макарыча? Они въ трактир чай пьютъ. Вамъ экипажъ? Такъ у насъ тутъ староста есть.
— Нтъ, мн помсячныхъ лошадей надо. Придется съ самимъ хозяиномъ уговориться.
— Такъ… Петра! Сбгай въ трактиръ за хозяиномъ. Скажи: ‘ихъ сіятельство господинъ купчикъ’.
Костя улыбнулся.
— А почемъ ты знаешь, что я изъ купеческаго званія?
— Помилуйте, ваше степенство, какъ-же не знать?… Наше дло такое… Мы ужь наметались и сейчасъ видимъ, кто какой масти. Да и возили вашу милость…
Подошелъ молодой парень съ серебряной серьгой въ ух, передвинулъ шапку со лба на затылокъ и сказалъ:
— Я вашу милость въ троичникахъ не разъ уважалъ.. Теперь нашъ хозяинъ къ одиночк насъ приставилъ, а по начал зимы я въ троичникахъ существовалъ.
— Есть-ли у васъ хорошія парныя сани? Мн парныя сани нужно.
— Подъ посланника ходили — вотъ какой экипажъ поставимъ. У насъ хозяинъ любитъ, чтобы закладки на отличку.
Вскор явился хозяинъ Булавкинъ. Это былъ пожилой, мужчина, жирный, съ рденькой бородкой съ просдью. Одтъ онъ былъ въ барашковую чуйку, купеческій картузъ и въ черныя валенки,
— Лошадей-бы мн помсячныхъ нужно! обратился къ нему Костя.
— Для себя или для дамскаго существа? задалъ вопросъ Булавкинъ.
— Да, для одной дамы.
— Ну, то-то… Знамо дло, вы сами подъ себя помсячныхъ брать не будете. Господинъ Бережковъ?
— Точно такъ. Я у васъ всегда беру тройки и такъ экипажи, какіе случится.
— Понимаемъ-съ, знаемъ-съ, кивнулъ головой Булавкинъ.— Ну-съ, такъ парныя сани, разумется, лтомъ коляска, а когда случится, такъ и карета. Однимъ словомъ, все какъ слдуетъ. Порядокъ ужь извстный.
— Лошади чтобы были хорошія, а не одры, выговаривалъ Костя.
— У насъ худыхъ нтъ. Не такой я человкъ. Да намъ и нельзя. Дамы любятъ, чтобы на отличку… Деньги не сами платятъ, такъ чего имъ? Да что-жъ мы здсь стоимъ? Пожалуйте ко мн на квартиру.
Костя вошелъ въ квартиру Булавкина. Содержатель извощичьяго двора жилъ хорошо, по купечески. На вымытыхъ квасомъ глянцевыхъ полахъ лежали дорожками половики, въ углахъ иконы въ серебряныхъ окладахъ, на окнахъ клтки съ канарейками, въ гостиной небольшой трактирный органъ.
— Прошу покорно садиться, пригласилъ Булавкинъ Костю и спросилъ:— Все еще съ той-же путаться изволите?
— То есть какъ это? недоумвалъ Костя, садясь въ гостиной въ кресло.
— Мамзель-то, я говорю, все еще та-же?
— А вы почемъ ее знаете?
Булавкинъ улыбнулся и подмигнулъ.
— Намъ не знать этого самаго сословія, такъ и извощичій дворъ не держать. На томъ стоимъ.
— Актриса Люлина, сказалъ Костя.
— Да знаемъ. Господи Боже мой! Еще бы не знать! Этой услужимъ, будьте покойны. Сначала дадимъ пару посмирне, будетъ жалиться — дадимъ огневыхъ. Понесутъ хорошенько, испужается — и сама обнаковенныхъ животовъ запроситъ.
— Нтъ, это зачмъ-же длать, чтобы понесли? перебилъ Булавкина Костя.
— Порядокъ такой. Иначе съ мадамами нельзя. Впрочемъ, ваша-то на лошадяхъ не балованная, такъ, можетъ быть, и зарываться не станетъ, отвчалъ тотъ.
— Сколько-же вы съ меня возьмете?
Булавкинъ побарабанилъ пальцами по столу, подумалъ и спросилъ:
— Деньги задерживать не будете? Срокъ въ срокъ?
— Я плачу аккуратно.
— Слуховъ покуда нтъ, это дйствительно, увренно сказалъ Булавкинъ и прибавилъ:— Да что! чтобъ ужъ съ вами не торговаться — дв радужныя въ мсяцъ положите. Кучеру десятку положенія въ мсяцъ дадите. Кучера дадимъ опытнаго — знаетъ, какъ надо съ дамами обращаться. Кучеръ хорошій, бывалый.
— Двсти рублей это дорого, отвчалъ Костя.
— Помилуйте, вдь нужно, чтобы ужь закладки на отличку были. Тоже по воскресеньямъ по Невскому и по Морской кататься.
— Нтъ, нтъ… Ничего этого не будетъ. Она не такая…
— Да вдь ужь порядокъ извстный… Знаемъ…
— Вы уступите.
— Да разв десятку на кучерское положеніе, а ужь больше не изъ чего. Судите сами: вдь къ парнымъ лошадямъ стку надо дать. Объ одной стк не обойдется, будетъ просить мнять — сегодня синюю, завтра малиновую, посл завтра зеленую. Вы не скупитесь и ршайте. Вс такъ платятъ. Тутъ безъ лишняго.
— Какъ-же вотъ одинъ нашъ знакомый, Семенъ Иванычъ Подгоркинъ, за пару лошадей съ каретой и съ одиночной закладкой сто тридцать платитъ.
— Такъ вдь то, поди, подъ себя. Деньги, разумется, съ вашей милости получать буду?
— Съ меня, съ меня.
— Ну, сто восемдесятъ — и пишите росписку.
Булавкинъ махнулъ рукой.
— Какую росписку? спросилъ Костя.
— А такъ, что вотъ за такую-то и такую-то двицу… Какъ ее? Лялина?
— Надежда Ларіоновна Люлина. Но это ея фамилія только по сцен, а она Иванова.
— Ну, за двицу Надежду Ларіоновну Люлину, взявшую отъ купца Булавкина лошадей и экипажъ за сто восемдесятъ рублей въ мсяцъ, деньги обязуюсь платить я — такой-то. Да вотъ я вамъ сейчасъ дамъ росписочку одного господина — съ нея и спишите. Вотъ…
Булавкинъ вытащилъ изъ кармана необъятной величины бумажникъ и вынулъ оттуда записку.
— Это для врности собственно… Чтобъ потомъ не отказываться. Для порядку… Потому гд-же намъ съ самой дамы получать! Возня. Да и что съ ихъ сословія получишь! объяснялъ онъ.— А вотъ и бумага и чернила.
Костя прочелъ текстъ росписки и сказалъ.
— Только чтобы лошади у ней сегодня-же были.
— Хорошо, извольте. Парныя сани, что-ли? Къ двумъ часамъ парныя сани у ихъ подъзда стоять будутъ.
— Вы знаете адресъ?
— Еще-бы не знать! Все знаемъ! Чего мы не знаемъ! Мы на женской націи зубы проли.
Костя принялся писать росписку. Булавкинъ сходилъ въ другую комнату и вернулся съ бутылкой мадеры и съ рюмками.
— Дльце сдлали — и спрыснуть надо, сказалъ онъ.— Пожалуйте по рюмочк.
— Охъ, не хотлось-бы. Вчера много пилъ.
— Нельзя-съ… У меня такой порядокъ. Ужь не обижайте. Ваше здоровье.
Костя чокнулся и выпилъ. Выпилъ и Булавкинъ.
— По второй, чтобъ не хромать, предложилъ онъ.
— Ей-ей, не могу. На старыя-то дрожжи я не привыкъ, отнкивался Костя.
— За дяденьку вашего. Отъ дяденьки-то ужь не можете отказаться. Онъ вашъ благодтель. Ну, какъ здоровье старичка?
— Плохо, очень плохо. А вы его знаете?
— Ну, вотъ… Какъ не знать! Ко Владимірской-то вмст въ церковь ходили. Только вотъ теперь онъ припадать сталъ. Не выживетъ, поди, старикъ?
— Гд выжить! Водянка.
— Знаемъ, знаемъ. Слышали. Ну, кушайте.
Костя выпилъ и началъ прощаться.
— Такъ ужь, пожалуйста, чтобъ лошадей-то сегодня, сказалъ онъ.— Ахъ, да… Конюшни и сарая у моей дамы покуда нтъ, такъ надо, чтобы лошади у васъ стояли.
— Знаемъ-съ, все знаемъ. Прощенья просимъ, отвчалъ Булавкинъ, провожая Костю и пряча въ карманъ его росписку.

Глава XXVI.

Отъ извощика Булавкина Костя Бережковъ помчался къ Шлимовичу. Покончивъ съ лошадьми и съ экипажами для Надежды Ларіоновны, Костя торжествовалъ. Лицо его сіяло. Онъ даже радостно потеръ руки.
‘Потшу ее, голубку, потшу, мысленно твердилъ онъ.— Потшу. И какъ-же она обрадуется, когда ей скажутъ, что лошади у подъзда! А то вдь она все не врила, что лошади будутъ сегодня. ‘Да когда… да что… слышали мы уже про это’… Вотъ вдь какіе ея были разговоры. А теперь — пожалуйте, все готово, позжайте подъ сткой на пар по Невскому и по Морской и обновляйте новую ротонду. Пусть покатается, пусть потшится’.
Дв рюмки мадеры, выпитыя на старыя дрожжи, поправили больную голову и хмель пріятно шумлъ въ голов.
Шлимовичъ уже ждалъ Костю. Онъ встртилъ его въ прихожей и былъ вполн одтъ, чтобы выдти изъ дома. Лвая рука была даже въ желтокрасной перчатк съ черными прошивами, на правой красовался брилліантовый перстень.
— Опять придется весь сегодняшній день вамъ отдать, проговорилъ онъ.
— Голубчикъ, Адольфъ Васильичъ, я самъ услужу, помогите только, отвчалъ Костя.— Вдь видли вчера, какая у меня двочка-то блажная. Что захочетъ, такъ вынь да положь.
— Ну, такъ не раздвайтесь и демте сейчасъ.
— Чмъ скоре, Адольфъ Васильичъ, тмъ лучше.
Шлимовичъ началъ надвать на себя шубу.
— Ну, что старикъ? поинтересовался онъ, спрашивая у Кости.
— Охъ, Адольфъ Васильичъ, ужь не спрашивайте! Сегодня ночь опять чуть не задушило. Спохватился меня, разсердился и начало душить. Цлая исторія вышла. Посылали за докторомъ. Докторъ на-силу спасъ. Цлую ночь весь домъ былъ на ногахъ. Докторъ сказалъ, что если еще разъ такъ старика схватитъ — и ужъ онъ не выживетъ. Охъ, гршенъ, гршенъ я передъ дядей! Надо-бы при немъ быть, а какъ тутъ при немъ будешь, ежели Надежда Ларіоновна блажитъ! У меня съ старикомъ цлая исторія вышла. Опять я не сказавшись ему изъ дома убжалъ.
Шлимовичъ улыбнулся.
— Молодость… И наконецъ живой о живомъ и думаетъ, сказалъ онъ и крикнулъ во внутреннія комнаты:— Прощай, Лизавета Николаевна! Мы узжаемъ.
— Прощай, прощай!
Въ прихожую выскочила Лизавета Николаевна… Она была въ малиновомъ кашемировомъ капот, вышитомъ блымъ шнуркомъ, и поздоровалась съ Костей.
— А я сегодня Надюш помсячныхъ лошадей и экипажи нанялъ, похвастался передъ ней тотъ.
— Ну, вотъ и отлично. Мы съ ней вмст кататься будемъ. Ахъ, Константинъ Павлычъ, берегите Надю, это сокровище. Она золото, брилліантъ. Упустите — спохватитесь.
— Да вдь ужъ я, Лизавета Николаевна, и такъ для нея всю жизнь свою готовъ…
— Теперь она еще брилліантъ не вполн оправленный…
— Ну, не задерживай насъ, душечка, не задерживай! перебилъ Лизавету Николаевну Шлимовичъ.— Запри за нами дверь. Идемте, Константинъ Павловичъ, демте!
Они сходили съ лстницы.
— Если вы не перемнили нашего вчерашняго намренія, продолжалъ Шлимовичъ, обращаясь къ Кост,— то вы хотли, во-первыхъ, заложитъ оставшіяся еще у васъ инструменты тому-же Тугендбергу, потомъ купить брилліантовую брошку для Надежды Ларіоновны и, въ третьихъ, пріобрсти новую меблировку.
— Да, да… И чмъ скоре, тмъ лучше. Надо сегодня кончить, все кончить, отвчалъ Костя.— Только вы, Адольфъ. Васильичъ, общались меблировку въ кредитъ.
— Да, да. Я помню. Идемте сейчасъ къ Тугендбергу.
Они отправились въ Подъяческую. Опять грязный и скользкій дворъ, опять грязная лстница, опять отворила дверь растрепаная черноглазая еврейка Ривка. Еврейскій жаргонъ со стороны Ривки, обращенный къ Шлимовичу, нмецкая рчь Шлимовича въ отвтъ Ривк. Наконецъ появился Тугендбергъ въ томъ-же засаленномъ рыжемъ пальто, что въ прошлый разъ.
— Фай! господинъ Бережковъ! Очень пріятно видть таково хорошій гость! воскликнулъ онъ, подавая Кост руку, и заговорилъ съ Шлимовичемъ на жаргон. Шлимовичъ отвчалъ по нмецки.
— Садитесь, пожалуйста, сказалъ Тугендбергъ.— Хорошаво цигарка не хотите-ли?
— Нтъ, я сигаръ не курю, отвчалъ Костя и прямо началъ:— Послушайте, господинъ Тугендбергъ… Мн очень нужны наличныя деньги. Не примете-ли вы у меня въ залогъ тотъ самый товаръ, который я у васъ вчера купилъ. Тамъ вдь еще половина не взятаго товара осталась.
Тугендбергъ какъ-то весь съежился, поднялъ плечи, засунулъ руки въ рукава пальто — рукавъ въ рукавъ и отвчалъ:
— Да… Мн вотъ сейчасъ говорилъ объ этово господинъ Шлимовичъ. Самъ въ деньгахъ нуждаюсь, но для хорошій человкъ сдлать можно.
— Мн-бы на короткій срокъ… Мсяца на три всего… продолжалъ Костя.
— Можно, можно.
— Ну, такъ пожалуйста. Тамъ вдь на тысячу рублей у васъ моего невзятаго товара…
— Пхе!.. Что вы! какъ на тысячу! Не можетъ таково быть.
— Да какъ-же… Вдь вы мн продали разныхъ вещей на дв тысячи… Два рояля, которые взялъ портной Кургузъ, стоютъ тысячу, стало быть вычесть тысячу изъ двухъ…
— Позвольте, позвольте, господинъ Бережковъ. Рояли самаво первый сортъ товаръ изъ вся партія и продалъ я ихъ вамъ за тысячу двсти, стало быть осталось товару всего на восемьсотъ рублей.
— Какъ на восемьсотъ рублей! Рояли вы мн продали ровно за тысячу! возвысилъ голосъ Костя.
— Пхе! Нтъ, нтъ, отрицательно покачалъ головой Тугендбергъ.— Я вамъ все продалъ за дв тысячей, а рояли самаво лучшій товаръ и его нтъ.
— Адольфъ Васильичъ! Слышите, что онъ говоритъ? Вдь при васъ я покупалъ.
Шлимовичъ сдлалъ гримасу и почесалъ пробритый подбородокъ.
— Не знаю, не знаю. Я вамъ отвчу русской пословицей: моя хата съ краю, ничего не знаю, пробормоталъ онъ.— Торгуйтесь ужь сами. Понятное дло, что ежели товаръ отдаютъ обратно, то его уже цнятъ дешевле.
— Да вдь я не обратно отдаю, а хочу заложить. Сколько-же вы мн дадите за оставшійся у васъ мой товаръ? отнесся Костя къ Тугендбергу.
— Такъ какъ вы хорошій человкъ, то пятьсотъ рублей. Проценты за три мсяца впередъ.
— Что вы, что вы! Да ужь это совсмъ разбой!
— Только для васъ, господинъ Бережковъ. Какой тутъ разбой! Мы люди честный. Вы самаво лучшаво товаръ изъ партіи продали и хотите, чтобы я взялъ бракъ… Я продавалъ все сразу…
— Адольфъ Васильичъ, да уговорите его, чтобъ онъ прибавилъ. Вдь такъ-же невозможно… обратился Костя къ Шлимовичу.
Шлимовичъ заговорилъ съ Тугендбергомъ по-нмецки. Тугендбергъ отвчалъ на еврейскомъ жаргон. Говорили долго. Наконецъ, Тугендбергъ подошелъ къ Кост, хлопнулъ его по плечу и сказалъ:
— Извольте… Шестьсотъ рублей и проценты впередъ.
— Дайте хоть семьсотъ.
— Ни одна копйка… Не могу…
— Адольфъ Васильичъ! Пугните его. Вдь онъ васъ слушается.
Опять нмецкій языкъ, опять жаргонъ.
— Шестьсотъ пятьдесятъ, отрзалъ Тугендбергъ.— Два процентъ въ мсяцъ и двадцать пять рублей за храненіе вашаво вещей.
— Какъ? Еще и за храненіе? воскликнулъ Костя.
— Ежели-бы были рояли, то я долженъ взять еще больше, потому много мста занимаютъ.
— Дайте семьсотъ.
— Не торгуйтесь, господинъ Бережковъ. Шестьсотъ пятьдесятъ… И только для васъ, для хорошаво знакомства, чтобъ и потомъ съ вами гешефтъ длать.
Костя вопросительно взглянулъ на Шлимовича.
— Мой совтъ — соглашайтесь, отвтилъ тотъ.
— Ну, давайте.
Начались разсчеты, писаніе квитанціи.
— Ривке! Чаю! крикнулъ Тугендбергъ растрепанной еврейк.
— Нтъ, нтъ… Мы торопимся. Намъ еще нужно по многимъ дламъ хать, остановилъ его Шлимовичъ.
На руки Костя получилъ денегъ за вычетомъ процентовъ и за храненіе вещей, всего только пятьсотъ восемьдесятъ шесть рублей. Тугендбергъ вынесъ ему изъ другой комнаты пачку денегъ, и еще разъ повторилъ:
— Только чтобы потомъ еще хорошаво гешефтъ съ господиномъ Бережковымъ длать, а то ни за что-бы такова сумма не далъ.

Глава XXVII.

— Ну, везите теперь къ мебельщику мебель покупать, сказалъ Костя Бережковъ Шлимовичу, когда они вышли отъ Тугендберга.
— А брилліанты? Вы вдь хотли еще брилліантовую брошку купить для Надежды Ларіоновны, спросилъ Шлимовичъ.
— Брилліантовую брошку ужь я какъ-нибудь самъ куплю. У меня теперь есть деньги. Мн, право, такъ совстно затруднять васъ, Адольфъ Васильичъ. Я отрываю васъ отъ длъ.
— Ничего, ничего. Сегодня ужь все равно день потерянъ. Подемте и за брошкой.
— Разв можно и брошку въ кредитъ купить?
— Ну, нтъ. Такого брилліантщика у меня не имется, который-бы продавалъ въ кредитъ, но я могу вамъ доставить такого, у котораго вы можете купить дешево и по случаю. Онъ скупаетъ брилліанты въ ломбардахъ, въ кассахъ ссудъ и потомъ перепродаетъ съ небольшимъ барышемъ. У такого вы купите много дешевле, чмъ въ магазин.
— Нтъ ужь, Адольфъ Васильичъ, благодарю васъ. Вы лучше свезите меня къ мебельщику, проговорилъ Костя, вспомня, что Шлимовичъ и по покупк брошки возьметъ съ него коммисіонные проценты.
Шлимовичъ угадалъ его мысль и отвчалъ:
— Вы, можетъ быть, думаете, что я съ васъ возьму проценты за рекомендацію? Ни Боже мой. Кто покупаетъ что-нибудь на наличныя, съ того я ничего не беру за коммисію, а мн просто хочется услужить вамъ. Увряю васъ, что вы дешевле ни у кого не купите, какъ у этого человка.
— Надо поскорй кончить съ мебелью, Адольфъ Васильичъ, потомъ мн нужно захать къ Надежд Ларіоновн да и домой къ старику отправиться. Богъ знаетъ, что съ нимъ длается теперь. Еще живъ-ли, далъ уклончивый отвтъ Костя.
— У того брилліантщика, котораго я вамъ рекомендую, вы можете купить и не сейчасъ брошку, напиралъ Шлимовичъ.— Вы будете сегодня вечеромъ въ лавк? Хотите я къ вамъ въ лавку пришлю этого брилліантщика? У него весь его ювелирный магазинъ въ карманахъ и онъ вамъ его принесетъ и покажетъ. Не понравится — можете у него ничего не взять, но погодите до вечера покупать гд-нибудь въ другомъ мст.
— Ну, хорошо, пришлите. А теперь демте къ мебельщику.
Они стояли на улиц и разговаривали.
— То есть видите… сказалъ Шлимовичъ.— Къ мебельщику я васъ не повезу, потому у меня нтъ такого мебельщика, который-бы давалъ мебель въ кредитъ.
— Да не сами-ли-же вы сказали!.. воскликнулъ Костя.
— Позвольте, позвольте. Я не сказалъ, что повезу васъ именно къ мебельщику, но сказалъ, что дамъ вамъ случай купить въ кредитъ меблировку для Надежды Даріоновны. Мы сейчасъ подемъ къ одной молодой женщин, которая за отъздомъ заграницу продаетъ всю свою роскошную меблировку и эту меблировку я уговорю ее продать вамъ въ кредитъ,
— Стало быть, мебель-то будетъ старая?
— Какъ старая? Совсмъ новая. Эта женщина только-что въ август мсяц обмеблировала свою квартиру, а теперь по непредвидннымъ обстоятельствамъ узжаетъ заграницу. Вся меблировка съ иголочки. Судите сами, много-ли съ августа мсяца времени прошло! Это блажная баба, дама сердца одного извстнаго банкира, фамилію котораго я позволю себ умолчать. Сдлала себ новую меблировку, а теперь вынь да положь — хочу хать заграницу. Понятное дло, что она надется, что по возвращеніи ея изъ-за границы ея обожатель сдлаетъ ей еще лучшую меблировку.
— Я вотъ все думаю, что будетъ-ли довольна Надюша-то, если узнаетъ, что я купилъ подержанную меблировку? колебался Костя.
— А вы не разсказывайте, что подержанная. Увряю васъ, что никто не узнаетъ, что мебель не новая. Да вотъ посмотрите.
— Ну, демте.
Костя и Шлимовичъ похали въ Николаевскую улицу. Они остановились, у подъзда большаго каменнаго дома. Швейцаръ распахнулъ дверь. На стекл двери Костя замтилъ блый ярлыкъ съ надписью: ‘по случаю отъзда за-границу продается раскошная меблировка квартиры’.
— Софья Самуиловна дома? спросилъ Шлимовичъ швейцара.
— Дома-съ… Пожалуйте…
Они поднялись въ третій этажъ и. позвонились въ колокольчикъ. На дверяхъ была прибита визитная карточка, гласившая: ‘Софья Самуиловна Луцкая’. Имъ отворила полная, очень красивая женщина лтъ тридцати, съ еврейскимъ типомъ лица, чернобровая, съ роскошной шевелюрой и легкимъ пушкомъ надъ верхней губой. Одта она была въ черное шелковое платье съ массой стеклярусу въ вид отдлки. Руки ея были унизаны кольцами и браслетами, на груди виднлась массивная золотая часовая цпь съ брилліантовой задвижкой.
— А! Адольфъ Васильичъ! попятилась женщина.
— Не продали еще меблировку? спросилъ ее Шлимовичъ.
— Нтъ еще, нтъ. Все маклаки ходятъ и ужасно какъ дешево даютъ, отвчала она, картавя и съ нкоторымъ еврейскимъ акцентомъ.
— Вотъ-съ… Позвольте вамъ представить покупателя Можетъ быть, и сойдетесь… Константинъ Павловичъ Бережковъ… отрекомендовалъ Шлимовичъ Костю.— Сама Софья Самуиловна Луцкая… указалъ онъ на женщину.
— Прошу, пожалуйста, посмотрть… пригласила та и повела Костю и Шлимовича въ комнаты.
Комнаты были безъ шторъ и безъ драпировокъ. Шторы и драпировки были сняты съ оконъ и лежали на столахъ и на стульяхъ, въ безпорядк разставленныхъ по комнатамъ, что напоминало мебельную лавку. Костя началъ осматривать мебель. Мебель была дйствительно новая и Кост показалось, что нкоторыя вещи были даже совсмъ не держанныя. Отъ нихъ даже пахло лакомъ. Высился дубовый буфетъ и стояла вся обстановка для столовой, видна была мебель для гостиной, крытая золотисто-желтой шелковой матеріей и наконецъ голубая, мягкая, стеганная атласная мебель для будуара. Зеркала хоть и стояли въ простнкахъ, но прикрплены къ стнамъ не были. Выдлялся будуарный шкафъ съ зеркаломъ въ двери, и тутъ-же помщался большой туалетъ.
— Вотъ все тутъ… объяснила Луцкая, показавъ мебель.— Работа хорошая. Куплено въ хорошемъ, дорогомъ магазин, а не гд-нибудь.
Костя осмотрлъ мебель и шепнулъ Шлимовичу:
— Всего-то, я думаю, для Надежды Ларіоновны будетъ много. Вдь у ней квартира маленькая.
— Да вдь сами-же вы говорили, что придется квартиру мнять, такъ какъ при этой квартир конюшни и сарая для лошадей нтъ, отвчалъ Шлимовичъ, и отведя его въ уголъ, тихо прибавилъ:— Чего вы церемонитесь-то! Только-бы отдала на вексель, а то берите все, что есть. Сами нуждаетесь въ деньгахъ и вдругъ отказываться! Мебель — т-же деньги. Лишнее всегда продать можете.— Ну-съ, Софья Самуиловна, сколько-же за все это хотите? обратился онъ къ Луцкой.
— Дв съ половиной тысячи, отвчала та, играя часовой цпочкой.— Мн самой больше трехъ тысячъ стоило. Показала-бы вамъ и счетъ мебельщика, да потеряла. Вы знаете, Адольфъ Васильичъ, какая я… Ничего не берегу, все теряю…
— Недорого, шепнулъ Кост Шлимовичъ.
— Чертъ ее знаетъ! отвчалъ тотъ, пожавъ плечами.— Я мебели никогда не покупалъ.
— Я вамъ говорю, что недорого. Очень недорого. Я знаю цну мебели.
— Будетъ-ли только Надюша-то довольна? колебался Костя.
Шлимовичъ опять отвелъ его въ сторону.
— Послушайте, вы говорите про Надежду Ларіоновну — будетъ-ли она довольна, ну, что она понимаетъ? Она ровно ничего не понимаетъ. Двочка еще такъ недавно изъ грязи вышла. Ее нужно уврить, что это хорошо, и она должна слушать, сказалъ онъ.
— Да, попробуйте ее уврить, когда она не захочетъ чему-нибудь врить! Ее въ ступ тогда не утолчешь, отвчалъ Костя.
— Это только вы не можете утолочь, а я утолку. Вы ужь только положитесь на меня. Я разуврю ее, что мебель отличная, и она будетъ довольна. Да и въ самомъ дл отличная. Будуаръ даже какъ нельзя боле кстати для Надежды Ларіоновны. Она блондинка, а будуаръ голубой. Голубой цвтъ даже возвышаетъ красоту блондинокъ. Такъ согласны купить?
— Все-таки-бы надо поторговаться. Дв тысячи пять сотъ дорого.
— Ну, вотъ… Чего тутъ торговаться, ежели женщина въ кредитъ, подъ вексель мебель продаетъ!
Костя подумалъ и отвчалъ:
— Ну, хорошо. Скажите только насчетъ векселя.
— А вотъ сейчасъ, пробормоталъ Шлимовичъ и подошелъ къ Луцкой.

Глава XXVIII.

— Не слушайте, Константинъ Павлычъ, не слушайте, махнулъ рукой Шлимовичъ Кост,— Дайте мн поговорить по секрету съ Софьей Самуиловной. О вашихъ-же интересахъ стараюсь.
— Говорите, говорите… Я не слушаю, отвчалъ Костя и удалился въ уголъ къ окну.
Шлимовичъ отвелъ Луцкую въ протиположный уголъ.
— Дв съ половиной тысячи даетъ за вашъ рыночный хламъ. Что вы запросили, то Бережковъ и даетъ, пробормоталъ онъ шопотомъ и улыбнулся.
— Да, господинъ Шлимовичъ, но…
Луцкая заговорила на еврейскомъ жаргон.
— Говорите по русски… Зачмъ вы съ ломанымъ, коверканнымъ нмецкимъ языкомъ?.. остановилъ ее Шлимовичъ.— Вамъ-то ужъ пора это бросить. Да и зачмъ выдавать свое происхожденіе? Вчера и сегодня къ двумъ евреямъ я его возилъ, а теперь опять еврейка. Подумаетъ и скажетъ: что это онъ меня по жидовскому кагалу возитъ! Не хорошо. Бережковъ можетъ вамъ еще и впослдствіи пригодиться. Такъ согласны? спросилъ онъ.— Вексель, какъ я и вчера вамъ говорилъ, на полгода.
— Да, но въ кредитъ-то я никогда мебели не продавала, дала отвтъ Луцкая.— Вы знаете, я всегда на наличныя. Сама въ рынк и на аукціонахъ за наличныя деньги покупаю, за наличныя и продаю.
— За то гешефтъ хорошій… Ну, гд вы найдете такого покупателя, который-бы далъ вамъ за эту мебель дв съ половиной тысячи? И полторы-то тысячи никто не дастъ.
— Что вы, что вы! Самой себ полторы тысячи слишкомъ стоитъ. Хотите, такъ даже счетъ изъ рынка покажу. Наконецъ, квартиру за семьдесятъ пять рублей нанимаю, чтобы мебель стояла, за публикаціи въ газетахъ плачу, что вотъ продается за отъздомъ.
— Это ужь торговые расходы, это считать нечего. И наконецъ расходы по квартир и публикаціи не на одну-же эту партію мебели. Сегодня эту мебель продадите и вывезете изъ квартиры, завтра купите другую и опять для продажи поставите. Ежели-бы вамъ и дв тысячи эта мебель стоила, и то продать за дв съ половиной, такъ барышъ огромный. А его деньги врныя… Богатый наслдникъ посл старика дяди… Дядя еле дышетъ и не сегодня — завтра умретъ.
— Знаю, знаю, говорили вы мн вчера, но мой оборотный капиталъ малъ, чтобы въ кредитъ продавать. Завтра вдь опять надо покупать мебель, а на что я куплю? Денегъ у меня очень не много, упрямилась Луцкая.
Шлимовичъ разсердился.
— Странное дло! Вчера соглашались въ кредитъ продать, а сегодня пятитесь и только меня въ неловкое положеніе передъ Бережковымъ ставите… прошепталъ онъ сквозь зубы.— Вотъ женщины-то! Хуже нтъ, какъ съ женщинами дло имть.
— Да что вы сердитесь-то! Вчера я не разсчитала… А сегодня какъ досчитала… Вдь мн торговать нужно… Нужны деньги на товаръ. Пусть онъ хоть тысячу рублей денегъ дастъ.
— Откуда онъ возьметъ, если самъ ищетъ занять? Деньги у него будутъ, но теперь нтъ.
— Вдь вамъ еще за коммисію нужно дать?..
— Это уже само собой. Я коммисіонеръ.
— Сколько вы-то возьмете?
— Ну, пятьдесятъ рублей.
— Вотъ видите. Вамъ вдь я должна отдать наличными… Вамъ наличными, товаръ купила на наличныя, а продать въ кредитъ… Мн на торговлю надо.
Шлимовичъ подумалъ, сдлалъ гримасу, почесалъ указательнымъ пальцемъ пробритый подбородокъ и сказалъ:
— Ну, хотите, я вамъ учту вексель Бережкова?
— А сколько процентовъ возьмете?
— Съ вашимъ бланкомъ? спросилъ Шлимовичъ.
— Нтъ, нтъ, я никакихъ бланковъ не ставлю! замахала руками Луцкая.
— Тогда, значитъ, вы хотите продать вексель. Ну, что вамъ дать?.. Дв тысячи не возьмете?
— Ой-ой! Что вы!
Луцкая даже схватилась за голову.
— Что съ вами? спросилъ Шлимовичъ.— Дешево? Да вдь вы разсчитайте, что вы тогда имете наличныя деньги и наживаете на товаръ больше четырехсотъ рублей. Наживаете и ничмъ не рискуете.
— Двсти рублей я, пожалуй, вамъ скину съ векселя!
— Это за шесть-то мсяцевъ? Да что вы! усмхнулся Шлимовичъ.— Вы, значитъ, дисконтомъ не занимались. Ну, вотъ что… прибавилъ онъ:— Я коммисіонныя за продажу товара скину.
— Дайте хоть дв тысячи сто рублей.
— Охъ, какъ трудно съ женщинами разговаривать! Погодите, я сейчасъ переговорю съ господиномъ Бережковымъ. Ежели онъ выдастъ вексель не на шесть мсяцевъ, а на три мсяца, тогда я вамъ за такой вексель дв тысячи дамъ.
Шлимовичъ отошелъ отъ Луцкой и подошелъ къ Кост.
— Хлопоталъ я за васъ, чтобы на полгода она вамъ поврила подъ вексель, уговаривалъ на пять мсяцевъ, на четыре — не соглашается, сказалъ онъ.
— Совсмъ въ кредитъ продать не соглашается? испуганно спросилъ Костя.
— Нтъ, нтъ, не то. Въ кредитъ она согласилась продать, но не на долгій срокъ.
— Такъ на сколько-же, на сколько-же?
— На три мсяца. Можете выдать вексель только на три мсяца? Знаете, черезъ три мсяца ей придется возвращаться изъ-за границы, такъ она хочетъ, чтобы у ней уже готовыя деньги были.
— Хорошо, хорошо. Мн все равно.
— Ну, тогда и дло въ шляп.
Шлимовичъ опять подбжалъ къ Луцкой.
— Онъ выдаетъ вамъ вексель въ дв съ половиной тысячи на три мсяца и я сегодня-же вечеромъ привезу вамъ за этотъ вексель дв тысячи сто.
— А не надуете? спросила Луцкая, улыбаясь.
— Вотъ женщина-то! всплеснулъ руками Шлимовичъ.— Да когда-же свои люди другъ друга надуваютъ! Вдь еще придется съ вами дла-то длать.
— Нтъ, я не такъ… поправилась она.— Не раздумаете купить вексель?
Шлимовичъ пожалъ плечами.
— Извольте, я вамъ выдамъ росписку, что обязуюсь купить вексель Бережкова въ дв съ половиной тысячи за дв тысячи сто, сказалъ онъ.
— Выдайте. Такъ будетъ лучше, кивнула Луцкая.
— Охъ, бабы! вздохнулъ Шлимовичъ и крикнулъ Кост:— Константинъ Павлычъ! Готово! Пожалуйте… Мебель ваша… На дв тысячи пятьсотъ рублей вы сейчасъ выдадите вексель на три мсяца. Вексельная бумага у меня есть съ собой, прибавилъ онъ и ползъ въ бумажникъ.— Несите сюда, уважаемая Софья Самуиловна, перо и чернила.
Уходя за перомъ и чернилами, Луцкая шепнула Шлимовичу:
— Онъ будетъ вексель писать, а вы росписку.
— Хорошо, хорошо… Вдь я-же сказалъ. Вотъ баба-то! проговорилъ Шлимовичъ Кост, кивая вслдъ уходящей Луцкой.— Десять разъ соглашается и десять разъ пятится. То продаю въ кредитъ, то не продаю… Бда съ женщинами! Потребовала отъ меня, чтобы я особую росписку ей выдалъ, росписку, что вотъ я ручаюсь за васъ въ врной уплат по такому-то и такому-то векселю. Длать нечего, придется ей выдать такую росписку, а то иначе не соглашается.
Костя схватилъ Шлимовича за руку и проговорилъ:
— Благодарю васъ, Адольфъ Васильичъ… Вы истинный другъ. Я самъ вамъ услужу… Считайте за мной угощеніе, большое угощеніе.
Явились чернила и перья. Костя началъ писать вексель, а Шлимовичъ — росписку. Луцкая стояла около стола и заглядывала, то къ одному, то къ другому въ бумагу. Костя списывалъ вексель съ предложеннаго ему Шлимовичемъ на особой бумажк текста, а потому писалъ медленно. Шлимовичъ первый кончилъ писать и, передавая свою росписку Луцкой, сказалъ:
— Вотъ вамъ, неврная женщина… Получайте.
Написалъ вексель и Костя. Луцкая взяла его отъ него и спросила:
— Когда мебель возьмете?
— Сегодня вечеромъ или завтра утромъ. Врне, что завтра я пришлю за ней извощиковъ.
Черезъ пять минутъ Шлимовичъ и Костя уходили.
— Такъ смотрите-же, господинъ Шлимовичъ, сегодня вечеромъ насчетъ того-то… подмигнула ему Луцкая.
— Хорошо, хорошо, неврная женщина, отвчалъ тотъ.

Глава XXIX.

— Вдь вотъ поди-жъ ты! говорилъ Костя Бережковъ, сходя вмст съ Шлимовичемъ съ лстницы отъ Луцкой.— Хотлъ только всего на всего дв тысячи занять, а на самомъ дл въ два дня выдалъ векселей почти на пять тысячъ.
— Любовь… Ничего не подлаешь. Изъ-за любви-то люди въ петлю лзутъ, отвчалъ Шлимовичъ.— Ржутся, стрляются.
— Застрлиться ежели, то чикъ — и готово, а тутъ-то вдь въ срокъ заплатить надо.
— Да, Константинъ Павлычъ, ужь я прошу васъ оправдать мою рекомендацію.
— Какъ-же, какъ-же… Непремнно.
— Ну, то-то… Оправдаете въ срокъ первые векселя, и тогда самому будетъ легче. Легче можете впослдствіи деньги занимать и при боле легкихъ условіяхъ. Какъ аккуратная уплата — сейчасъ и кредитъ шире. Вдь еще придется деньги занимать, поврьте, что придется.
— Въ томъ-то и дло, что ежели Надежда Ларіоновна будетъ жить лучше, то я думаю, что мн еще денегъ понадобится. Вдь вы, Адольфъ Васильичъ, въ случа чего похлопочете?
— Похлопочу, похлопочу. Погодите только немножко, проговорилъ Шлимовичъ и спросилъ:— Ну, а за коммисію вы со мной сейчасъ разсчитаетесь?
— Голубчикъ, я тороплюсь къ Надежд Ларіоновн на минутку, а потомъ въ лавку…
— Да вдь это въ сущности такіе пустяки, что мы въ пять минутъ можемъ. Зайдемъ въ ближайшій трактиръ — и готово. Тутъ вдь и писать не надо. Вы теперь при деньгахъ, получили кругленькій кушъ отъ Тугендберга и можете наличными…
— Готовъ… готовъ… Не смю вамъ отказать. Вы такъ для меня много сдлали, такъ много, что я весь вашъ. Вы воскресили меня.
Они стояли на улиц. На противоположной сторон виднлась красная трактирная вывска.
— Вотъ трактиръ. Идемте.
Черезъ минуту они сидли въ трактир въ отдльномъ, кабинет.
— Бутылку шампанскаго! скомандовалъ Костя лакею.
— Зачмъ? Зачмъ? останавливалъ Шлимовичъ Костю.— Ну, кто теперь пьетъ шампанское? Мы даже еще и не завтракали.
— Нтъ, нтъ! Я хочу выпить за ваше здоровье. Вы меня просто воскресили, Адольфъ Васильичъ.— Давай, человкъ, шампанскаго, давай, да кстати принеси намъ что-нибудь закусить на скору руку. Принеси порцію осетрины съ хрномъ, принеси два холодные рябчика.
Шлимовичъ не прекословилъ.
— Сколько я вамъ долженъ, Адольфъ Васильичъ? спросилъ Костя, схватившись за бумажникъ.
Тотъ, по обыкновенію, сдлалъ гримасу, почесалъ пробритый подбородокъ и отвтилъ не вдругъ.
— Трудно было обломать проклятую бабу, сказалъ онъ.— Сначала согласилась въ долгъ продать, а потомъ спятилась. Вдь вы видли, что я за васъ поручился въ врной уплат по векселю и выдалъ ей росписку.
— Видлъ, видлъ. Но, однако, сколько-же вамъ?
— За коммисію всего три процента, что съ двухъ тысячъ составитъ семьдесятъ пять рублей, но за поручительство… Положимъ, что на вексел я бланка своего не поставилъ, но я все-таки выдалъ росписку. Это еще сильне…
— Ну, такъ сколько-же?
— Полагаюсь на вашу совсть. Сколько вы можете?
— Ну, рублей пятьдесятъ…
— Что вы, что вы! Вдь если вы не заплатите въ срокъ — мн придется страдать. Вы вотъ что… Вы за коммисію и за поручительство дайте мн двсти рублей.
Костя поморщился и протянулъ:
— Ой-ой-ой!.. Мн кажется, что это много…
— Много? Вы находите, что много? А знаете, что ежели-бы были не вы, а кто-нибудь другой, то я вовсе не поручился-бы… Да съ… Все это я сдлалъ единственно, что люблю васъ и Надежду Ларіоновну. Къ тому-же Надежда Ларіоновна такъ дружна съ моей Лизаветой Николаевной.
— Ну, хорошо, хорошо. Я такъ только… опшилъ Костя.— Одно вотъ, что ежели я вамъ отдамъ изъ денегъ, полученныхъ съ Тугендберга, двсти рублей, то у меня самого на рукахъ самые пустяки останутся.
— Кром того, у меня есть еще вчерашняя ваша росписка, продолжалъ Шлимовичъ.
— Да, да… Еще росписка почти на полтораста рублей. Отдавъ вамъ около трехсотъ пятидесяти рублей… Помилуйте, вдь я и самъ отъ Тугендберга шестисотъ рублей не получилъ!..
— О деньги, деньги! вздохнулъ Шлимовичъ.— Вдь вотъ вы давеча говорили, что готовы на всякія для меня услуги за мои хлопоты, а какъ дошло до разсчета…
— Адольфъ Васильичъ, поймите вы, что я и такъ готовъ на что угодно, но вдь я долженъ остаться опять безъ денегъ, если отдамъ вамъ сейчасъ… Вы не можете-ли подождать недльку?
— Вотъ какъ деньги нужны. До зарзу…
Шлимовичъ провелъ себя по горлу ребромъ ладони.
— Извольте, я вамъ отдамъ, но вдь мн тогда не на что будетъ брилліантовую брошку для Надежды Ларіоновны купить, сказалъ Костя.— Брошку ужь все надо рублей въ пятьсотъ.
— Позвольте. Брошку въ пятьсотъ рублей я вамъ смаклерю въ долгъ, подъ вексель, махнулъ рукой Шлимовичъ.— Приходите сегодня вечеромъ около восьми часовъ ко мн и у меня будетъ тотъ самый скупщикъ брилліантовъ изъ ломбардовъ и изъ ссудныхъ кассъ, о которомъ я вамъ говорилъ. Я уговорю его продать вамъ брошку въ кредитъ на короткій срокъ.
— Ну, мерси… Ежели какъ, то пожалуй… Тогда получите…
Костя ползъ въ бумажникъ и сталъ отсчитывать деньги.
— Вы ужь и за операцію залоговъ инструментовъ со мной разсчитайтесь, проговорилъ Шлимовичъ.— Тамъ такіе пустяки… За шесть сотъ рублей вы заложили Тугендбергу инструменты — ну, два процента… Тринадцать рублей…
Костя широко открылъ глаза. Онъ вспомнилъ, что Шлимовичъ говорилъ ему, что операція залога ничего не будетъ стоить.
— Число только такое не хорошее — тринадцать… Продолжалъ Шлимовичъ.— Ну, десять рублей… Прибавляйте только десять рублей.
Костя не возражалъ и разсчитался.
Подали шампанское и холодную закуску. Хлопнула пробка.
— Ваше здоровье, Адольфъ Васильичъ! поднялъ свой стаканъ Костя.
— Нтъ, нтъ… Не принимаю этого тоста. Сначала за даму… За здоровье Надежды Ларіоновны — и вотъ тогда я выпью съ удовольствіемъ, отвчалъ Шлимовичъ.
Чокнулись. Выпили. Вино ударило Кост въ голову и онъ повеселлъ.
— Пожалуйста-же, Адольфъ Васильичъ, насчетъ брошки-то, сказалъ онъ, схвативъ Шлимовича за руку.
— Да, да… Сегодня въ восемь часовъ вечера у меня… Брилліантщикъ явится съ товаромъ. Мн самому хочется потшить Лизавету Николаевну и купить ей какое-нибудь брилліантовое колечко, такъ ужь кстати.
— А вдругъ онъ такъ-же, какъ и Луцкая, заупрямится насчетъ кредита?
— Поручусь я за васъ опять — что длать… Но во всякомъ случа брошка у васъ будетъ.
— Кстати, Адольфъ Васильичъ… А не отопрется эта Луцкая, что она продала мебель? спросилъ Костя.
— Что вы, что вы!
— Нтъ, но меня беретъ то сомнніе, что если она такая пяченая купчиха…
— Ручаюсь за нее. Васъ, можетъ быть, беретъ сомнніе то, что я вамъ сказалъ, что она дама сердца одного банкира, а вы выдали вексель на имя жены ремесленника Сарры Самуиловой Луцкой, такъ это ничего не значитъ, это бракъ фиктивный. Она съ мужемъ не живетъ. Нтъ, вы будьте покойны.
Костя взглянулъ на часы и встрепенулся.
— Пора, пора… заговорилъ онъ, вставая.— Лечу обрадовать обновкой квартиры Надежду Ларіоновну. Тутъ въ бутылк остатки… Допьемъ… Ваше здоровье, Адольфъ Васильичъ! Теперь ужь вы не можете отказываться.
Они выпили остальное вино. Костя разсчитался, схватилъ шапку и вмст съ Шлимовичемъ вышелъ изъ трактира.

Глава XXX.

Костя Бережковъ подъзжалъ къ квартир Надежды Ларіоновны на извощик и то и дло торопилъ его, тыкая кулакомъ въ загорбокъ и суля прибавку. Извощикъ хлесталъ лошаденку кнутомъ, но та бжала плохо. Костя кусалъ губы отъ нетерпнія. Вскор показался подъздъ Надежды Ларіоновны. У подъзда стояли санки подъ медвжьей полостью, присланныя съ извощичьяго двора Булавкина. Черный широкобородый кучеръ въ малиновой бархатной четырехъугольной шапк еле сдерживалъ пару срыхъ лошадей, прикрытыхъ малиновой сткой.
— Отъ Булавкина? крикнулъ ему Костя, соскакивая у подъзда изъ извощичьихъ саней и суя извощику безъ счета нсколько мелочи.
— Отъ Булавкина для актрисы Люлиной, важно отвчалъ кучеръ.
— Отлично. Ежемсячное кучерское положеніе въ десять рублей отъ меня получать будешь, только старайся.
Костя ткнулъ себя пальцемъ въ грудь. Кучеръ слегка дотронулся до шапки, передвинувъ ее со лба на затылокъ и обратно и отвчалъ:
— Благодаримъ покорно. Заслужу вашей милости.
— Доложили Надежд Ларіоновн, что пріхали ея лошади? спросилъ Костя швейцара, распахнувшаго ему дверь.
— Доложили, Константинъ Павлычъ. Он одваются и сейчасъ подутъ кататься.
Костя со всхъ ногъ побжалъ вверхъ по ступенькамъ и запыхавшійся принялся звонить у дверей. Ему отворила дверь тетка Надежды Ларіоновны, Пелагея Никитишна.
— Видла, видла я сейчасъ вашихъ лошадей, заговорила она.— Вотъ ужь за что васъ похвалить можно. Наконецъ-то вы поняли современность!
Костя ничего не отвчалъ, бросилъ на стулъ свое мховое пальто и побжалъ въ гостиную. Тамъ его встртила Надежда Ларіоновна и радостно кинулась ему на шею.
— Спасибо, спасибо, душка, за лошадей. Дай я тебя, Костюшка, хорошенько поцлую. Какія хорошія лошади! Я сейчасъ изъ форточки смотрла. Прелесть, что за лошади! Главное, срыя… А о срыхъ лошадяхъ я давно воображала. Постой, я тебя по щечк потреплю…
И Надежда Ларіоновна до боли начала трепать Костю ладонью по щек, потомъ наклонилась къ нему, чмокнула въ щеку и укусила.
— Такъ лучше, проговорила, она, смясь — По крайности дольше любовь мою къ теб помнить будешь. Вдь вотъ можешь-же лошадей достать, ежели тебя принудить, а то сколько время упрямился, прибавила она. Костя мллъ, захлебываясь отъ восторга, и не говорилъ ни слова.
— Впрочемъ, что-жъ я?.. спохватилась Надежда Ларіоновна.— Можетъ быть, ты этихъ лошадей мн только на одинъ разъ на сегодня прислалъ, а я-то тебя, дура, цлую!
— Нтъ, нтъ. Я теб нанялъ помсячныхъ, заговорилъ наконецъ Костя.— Сегодня или завтра надо даже конюшню и сарай для нихъ нанять. Ты говорила, что у васъ въ дом есть конюшни.
— Есть, есть, откликнулась за Надежду Ларіоновну ея тетка.— Я ужь справлялась. Старшій дворникъ говоритъ, что за двадцать рублей въ мсяцъ отдадутъ.
— Вообще придется и квартиру перемнить, ежели новая мебель не уставится, продолжалъ Костя.— Вдь я сейчасъ теб новую мебель купилъ.
— Да что ты! воскликнула Надежда Ларіоновна.
— Купилъ. Вдь ты вчера — вынь да положь — просила.
— Голубчикъ! Я не думала, что ты такъ скоро. Браво, браво! У меня будетъ новая мебель! захлопала она въ ладоши и даже припрыгнула.
— Отличный будуаръ, отличная гостиная, прелестная столовая, а ужь буфетъ такъ совсмъ первый сортъ — рзной дубовый, разсказывалъ Костя.
— Ангельчикъ! Давай, я тебя еще разъ укушу за щеку.
Надежда Ларіоновна схватила его за голову и опять укусила въ щеку. Костя даже вскрикнулъ.
— Что? Больно? За то любя. Ну, пойдемъ въ спальню. Тамъ у насъ кофей еще не остылъ. Напою тебя кофеемъ и поду кататься, сказала она и потащила Костю за собой за руку.
Въ спальной на переддиванномъ столик стояли принадлежности кофеепятія и большая рзная изъ орховаго дерева бомбоньерка съ конфектами.
— Откуда это у тебя?
— Вообрази, душка, этотъ вчерашній, плюгавенькій статскій принесъ, который вчера въ корридор театра меня встртилъ и апплодировалъ, отвчала Надежда Ларіоновна.— Только что я сегодня поутру встала и еще одвшись настоящимъ манеромъ не была — вдругъ является съ бонбоньеркой.
— Прогорлый купеческій сынъ Портянкинъ? воскликнулъ Костя, весь вспыхнувъ.— Гони его, душечка, въ шею. Это совсмъ дрянь.
— Какъ гнать? Да что ты, въ ум-ли! Только начали поклонники появляться, а ты гнать! Актриса себ поклонниковъ-то собираетъ, отвчала Надежда Ларіоновна.
— Да вдь онъ прогорлый… Съ тому-же скандалистъ и сплетникъ.
— Прогорлый, а однако вонъ какую бомбоньерку принесъ! Рублей тридцать стоитъ. Я вотъ конфекты съмъ, а въ бомбоньерку буду перчатки класть. Гнать! Эдакъ разгонишься. У меня вонъ черезъ дв недли бенефисъ затвается. Этотъ прыщавый юноша очень и очень можетъ помочь при раздач билетовъ. Онъ вонъ прямо сказалъ: двадцать креселъ за мной… Наконецъ, онъ на подарокъ подпишется… Полковникъ тоже сегодня у меня былъ съ визитомъ и общалъ сегодня-же подписку на поднесеніе мн подарка начать.
— Какъ? У тебя и толстый интендантскій чиновникъ былъ?! всплеснулъ руками Костя и вся кровь бросилась ему въ лицо.
— Да. Иванъ Фомичъ, вчерашній полковникъ, что вотъ съ нами за ужиномъ шампанское пилъ. Онъ полковникъ. Я не знаю, интендантскій-ли онъ, или не интендантскій, а только премилый человкъ. Ты посмотри-ка, какую онъ мн прелестную бобровую шапочку привезъ. Шапочку и муфточку. Вотъ сейчасъ поду обновлять ихъ. Вчера, я за ужиномъ только проговорилась при немъ, что мн ужасно хочется бобровую шапочку и маленькую муфточку — и ужь сегодня онъ привозитъ.
Костю даже какъ-то коробило всего. Изъ жара его кинуло въ холодъ. Онъ задыхался.
— Надюша… Голубушка… Я для тебя все… а ты вдругъ такія вещи… бормоталъ онъ.
— Какія вещи? изумилась надежда Ларіоновна.
— Нтъ, Надюша, ты его не принимай. Я для тебя, что хочешь сдлаю, а его не принимай. Умоляю тебя, Надюша, не принимай…
— И полковника гнать? Да вы совсмъ съума спятили! Человкъ мн подписку на подарокъ, а вы…
— Да не только, что ей на подарокъ, даже и тетку не забылъ, откликнулась Пелагея Никитишна.— Когда я за нимъ двери запирала, вдругъ ни съ того, ни съ сего мн пять рублей въ руку сунулъ.
— Молчите, тетенька, не суйтесь! Не ваше дло!— оборвала ее Надежда Ларіоновна и продолжала:— Гнать! Не принимать! Я рада радехонька, что наконецъ у меня почитатели и поклонники явились, а вы такія слова… Онъ вонъ сегодня десять человкъ съ собой въ театръ привезетъ, чтобы мн хлопать.
Костя чуть не плакалъ. Слезы сжимали ему горло. Въ глазахъ рябило.
— Чего идоломъ-то остановился, ревнивецъ! Пей кофей! крикнула на него Надежда Ларіоновна.
— Не хочу. Спасибо, еле отвтилъ Костя.
— А не хочешь, такъ отъ убытка Богъ избавилъ. Кури папиросу-то… Что-жъ такъ-то…
Костя закурилъ папиросу и сидлъ какъ облитый водой. Надежд Ларіонов стало жалко его.
— Эдакій вдь тиранъ, подумаешь! подошла она къ нему, потрепала его по щек и сла рядомъ.— Ну, разсказывай… Когда принесутъ мебель? спросила она Костю.
— Можно хоть сегодня за ней послать, но сегодня мн некогда, а потому завтра. Сегодня сейчасъ отъ тебя надо въ лавку, потомъ къ дяд… Дядя сегодня чуть не умеръ.
— Слышали ужь, слышали. Каждый день все одно и то-же слышимъ. Чуть не умеръ… А вотъ чуть-чуть-то и не считается. Просто старикъ своимъ притворствомъ морочитъ васъ. Ну, какого-же цвта купилъ будуаръ?
— Голубой.
— Голубой? Ни за что на свт!.. Я вдь просила тебя розовый… Ты знаешь, какъ я люблю розовый цвтъ. Нтъ, нтъ, ты вели перебить.
— Да ты посмотри прежде, какъ это прелестно. Къ теб, какъ къ блондинк, голубой цвтъ лучше идетъ. Тоже самое и Адольфъ Васильичъ Шлимовичъ говоритъ.
— Что Шлимовичъ! Шлимовичу только-бы смаклерить. Нтъ, Костя, ты вели мн перекрыть будуаръ, а то я буду на тебя сердиться.
— Другъ мой, ты только сначала посмотри, какая это будетъ прелесть…
— Не хочешь? Ну, въ такомъ раз я полковника попрошу…
— Ну, хорошо, хорошо. Только Бога ради ты подальше отъ этого полковника.
— Гм… Подальше! иронически фыркнула изъ другой комнаты Пелагея Никитишна.— Не подальше, а поближе…
— Не ваше дло, тетенька! Заткните вашу глотку и не суйтесь, гд васъ не спрашиваютъ! крикнула Надежда Ларіоновна, поднялась съ мста и прибавила, обращаясь къ Кост:— Ну, ты сидишь надувшись, какъ мышь на крупу, такъ ужь лучше я поду кататься.
Она подошла къ зеркалу и стала надвать бобровую шапку, подаренную ей интендантскимъ полковникомъ.
— Какова вещь-то! Сдой боберъ и даже чуть не лаетъ, сказала она.— Какъ, Костя, кучера-то звать?
— Не знаю.
— Терентьемъ, Терентьемъ звать его, отклкинулась изъ другой комнаты Пелагея Никитишна.— Я ужь справилась. Я давеча выбгала на улицу смотрть на лошадей, такъ кстати захватила бутылку пива и снесла ему.
— Тетенька, вы ради Бога держите себя въ аккурат и не якшайтесь съ кучерами! Будете якшаться — сейчасъ-же васъ сгоню отъ себя и горничную себ возьму, сказала Надежда Ларіоновна.— Ну, я готова. Поду обновлять сразу три обновки: ротонду, шапку, муфту и лошадей. Пойдемъ, душка, обратилась она къ Кост и, опять потрепавъ его по щек, прибавила:— А ты не ревнуй. Все-таки я тебя одного люблю и сегодня за все, что ты сдлалъ для меня, даже очень и очень люблю.
Они вышли вмст на улицу. Надежда Ларіоновна сла въ сани.
— Ну, сегодня вечеромъ въ театр увидимся, кивнула она Кост и сказала кучеру:— Позжай.
Лошади помчались. Костя стоялъ и смотрлъ вслдъ узжающей Надежд Ларіоновн. Изъ форточки квартиры Надежды Ларіоновны также смотрла Пелагея Никитишна, высунувшись чуть не по поясъ.

Глава XXXI.

Отъ Надежды Ларіоновны Костя отправился въ лавку. Вылъ уже четвертый часъ. Въ лавк находилось два-три покупателя. За кассовой конторкой помщался старшій прикащикъ Силантій Максимычъ.
— Прямо изъ дома? спросилъ онъ Костю, изподлобья посматривая на него.
— Да вамъ-то какое дло? огрызнулся Костя.— Что я, связанный какой, что-ли, что ужь зайти никуда не могу? Скажите на милость, какое новое крпостное право придумали!
— И собственно къ тому спрашиваю, чтобы узнать, что съ Евграфомъ Митричемъ.
‘Ну, значитъ, никто изъ дома сюда за мной не приходилъ, коли онъ спрашиваетъ о здоровь дяди, значитъ тамъ все по прежнему’, подумалъ Костя и отвчалъ старшему прикащику:
— Какъ былъ утромъ въ одномъ направленіи, такъ въ томъ-же направленіи и по сейчасъ остался. Само собой слабъ и еле дышетъ. Я въ лавку на четверть часа… Только кой-какія бумаженки посмотрть, а потомъ опять домой къ старику.
— Воля ваша. Длайте, какъ хотите.
Костя забрался въ верхнюю лавку, подошелъ къ своей конторк, носящей названіе ‘булгактеріи’, слъ на стулъ и сдлалось ему грустно, грустно. Сердце такъ и щемила ревность. Въ голов носились толстый интендантскій чиновникъ Иванъ Фомичъ и юный соврасикъ Портянкинъ, млющіе передъ Надеждой Ларіоновной.
‘Портянкинъ-то не опасенъ. Онъ прогорлый… А вотъ этотъ толстопузый Иванъ Фомичъ… Карауловъ говоритъ про него, что богатый, два дома иметъ въ Петербург. Да интенданты вс богатые… И какъ нахально залзъ вчера къ намъ въ кабинетъ со своимъ шампанскимъ, такъ это просто удивительно’! думалось ему.
— Нтъ, нтъ… Сегодня вечеромъ во что-бы то ни стало надо быть около Надежды Ларіоновны и проводить ее изъ театра домой, проговорилъ онъ вслухъ и заходилъ изъ угла въ уголъ по лавк.
‘Подписку вдь толстопузый будетъ сегодня вечеромъ ей на бенефисный подарокъ собирать. Знаетъ, чмъ прельстить… Змей ползаетъ, мелькало у него въ голов.— Ну, да ладно… Вы ей подарокъ черезъ дв недли, а я сегодня-же брилліантовую брошку поднесу’.
Онъ подошелъ къ конторк, взялъ карандашъ и сталъ считать на бумаг свои долги. Присчиталъ и предполагаемую сумму, которую онъ заплатитъ сегодня за брошку. Выходила сумма за пять тысячъ.
‘А вдругъ старикъ годъ еще не умретъ — чмъ я тогда, по векселямъ заплачу? задалъ онъ себ вопросъ и опять заходилъ по лавк.— Каждый мсяцъ, кром того, еще около двухсотъ рублей за лошадей платить надо, да за квартиру Надежды Ларіоновны, да за наряды, да…’
Костя зажмурился и покрутилъ головой. Затмъ онъ открылъ бумажникъ и пересчиталъ свои деньги. Оказалось съ небольшимъ четыреста рублей.
‘Ну, какія это деньги при такихъ расходахъ! сказалъ онъ мысленно.— Ахъ, да… Еще на обивку будуарной мебели розовой матеріей деньги понадобятся! мелькнуло у него въ голов.— Что тутъ длать? Откуда опять взять? Къ касс приступу нтъ. Силантій Максимовъ, какъ дятелъ, сидитъ и караулитъ. Получать съ должниковъ по счетамъ и не передавать въ кассу, какъ раньше длывалъ? но вотъ бда — получки-то совсмъ нтъ. Надо переговорить съ Силантіемъ Максимовымъ, переговорить осторожно, прощупать его и попробовать войти съ нимъ въ сдлку насчетъ кассы. Вдь хапаетъ онъ изъ кассы, я увренъ, что хапаетъ… Ну, а хапаешь, такъ и длись. Да и чего жалть старика? Вдь умретъ — все равно намъ все останется. Мн, мн останется… Старикъ сколько разъ говорилъ. А мн останется, такъ я для Силантія Максимова буду нужный человкъ. Неужто онъ этого не понимаетъ? Не можетъ быть, чтобы не понималъ! мысленно разсуждалъ Костя.— Одно вотъ только, что не могу я найти время, чтобы по душ поговорить съ Силантіемъ Максимовымъ… Чисто на караул около Нади. А не на караул быть нельзя. Нельзя, невозможно. И съ Силантіемъ надо, и съ Надей надо… И здсь вода, и тамъ вода… Надо, надо наговорить съ Силантіемъ и поговорить самымъ вразумительнымъ манеромъ или сегодня, или завтра. Дескать, ежели теперь ты для меня, то и я потомъ посл смерти дяди для тебя… Вотъ какъ надо говорить’! ршилъ онъ.
Костя посмотрлъ на часы. Былъ пятый часъ.
‘Поду къ старику, посмотрю, что съ нимъ’… сказалъ онъ самъ себ, сошелъ внизъ и сказалъ старшему прикащику сколь возможно ласкове:
— Я, Силантій Максимычъ, опять къ дяденьк на квартиру… Нельзя теперь старика оставлять. Богъ знаетъ, что можетъ тамъ съ нимъ случиться.
— Какъ знаете. Мн-то что? угрюмо отвчалъ старшій прикащикъ.
— Нтъ, я къ тому, что въ случа я не вернусь, то и запирайтесь безъ меня.
— Запремся.
Костя переминался съ ноги на ногу, наконецъ поманилъ Силантія Максимыча, вывелъ его на порогъ и, тронувъ за руку, заискивающе произнесъ:
— Ну, чего мы съ тобой ссоримся, Силантій Максимычъ? Зачмъ? Вдь умретъ дядя, придется опять вмст жить.
Костя хотлъ намекнуть что-то, но вышло неудачно.
Силантій Максимычъ не измнилъ своей физіономіи и отвчалъ:
— И радъ-бы не ссориться, да ужь очень досадно, что вы не по поступкамъ поступаете.
— Эхъ, Силантій Максимычъ! Ты вспомни только то, что вдь я молодой человкъ.
— И молодые человки должны себя въ аккурат держать, коли ихъ сродственникъ и благодтель умираютъ.
— Ну, полно, полно. Давай руку… Прощай…
Костя пожалъ руку старшаго прикащика и отправился домой къ старику — дяд.
Дома было все по прежнему и старику Евграфу Митричу было даже лучше. Онъ не спалъ, сидлъ въ кресл и пилъ, прихлебывая изъ стакана, сокъ натертой на терк и выжатой моркови — новое лекарство, которое посовтовалъ ему приходившій извстить его сосдъ по лавк. Костя вошелъ въ спальню и почтительно поклонился. Дядя широко открылъ глаза.
— Мерзавецъ! Извергъ! прошепталъ онъ.— Ночной гуляка!
— Дяденька, Бога ради, не волнуйтесь… Вамъ вредно… Сознаю свое окаянство и ужь повинился передъ вами, а повинную голову не скутъ, не рубятъ.
Старикъ поуспокоился и слабымъ голосомъ спросилъ:
— Чего теб?
— Прибжалъ нарочно изъ лавки, чтобы узнать о вашемъ здоровь. Ну, какъ вы себя чувствуете?
— Не сидится теб на дл-то! Только-бы шляться!
— Я, дяденька, на одну минуточку и опять отсюда на дло. Только на минуточку… Сюда на извощик и отсюда на извощик…
— Еще на извощикахъ раскатываешь! И безъ того во время болзни двойные расходы, а ты на извощиковъ деньги тратишь.
— Я, дяденька, на свои…
— На свои! Откуда у тебя свои-то? Отъ меня-же… Знаю я эти свои!
Пауза. Костя прошелся по комнат
— Не поправить-ли вамъ подушечку? спросилъ онъ..
— Не надо. Ничего не надо.
Опять пауза.
— Я вотъ что сдлаю… началъ старикъ.— Я возьму, да и лишу тебя наслдства, ежели ты будешь кутить и по ночамъ изъ дома шляться. Да… Призову попа, да и подпишу половину Настась и Таис, а половину на богадльни.
— Воля ваша-съ… А только какое-же это шлянье, ежели я по длу!.. Вдь вотъ сегодня вечеромъ опять придется въ конкурсное засданіе хать, отвчалъ Костя.
— Третьяго дня былъ въ конкурсномъ засданіи и сегодня опять?
— Повстка-съ… Не явишься — будешь согласенъ съ другими кредиторами, а тамъ народъ подставной, того и гляди, что по пятачку за рубль согласятся взять.
— И сегодня всю ночь до утра въ конкурсномъ засданіи просидлъ? злобно спросилъ старикъ.
— Не корите, дяденька. Я вдь ужь повинился передъ вами. Никогда этого больше не будетъ.
Опять пауза. Старикъ тяжело дышетъ.
— Я вамъ не нуженъ больше, дяденька?
— Ступай.
— Я теперь въ лавку, а посл запора лавки въ конкурсное засданіе. Нельзя-же оставлять дло зря… Можно-съ въ засданіе-то? спросилъ Костя.
Старикъ неопредленно махнулъ рукой и отвернулся. Костя на ципочкахъ вышелъ изъ комнаты старика.

Глава XXXII.

Въ лавку Костя Бережковъ изъ дома не похалъ, но отправился къ Шлимовичу для покупки брилліантовой брошки. Нанявъ извощика и свъ въ санки, онъ взглянулъ на часы и увидлъ, что было только еще шесть часовъ. Къ Шлимовичу хать было еще рано, такъ какъ Шлимовичъ говорилъ, что брилліантщикъ явится только къ восьми часамъ, а потому Костя ршилъ захать прежде къ Надежд Ларіоновн.
— Позжай, впрочемъ, сначала въ Николаевскую улицу, сказалъ онъ извощику.
Костю мучила ревность. Ему хотлось узнать, дома-ли Надежда Ларіоновна и ежели дома, то не сидятъ-ли у ней толстый Иванъ Фомичъ или Сеня Портянкинъ. Подъхавъ къ дому, гд жила Надежда Ларіоновна, онъ увидлъ у подъзда парныя сани съ кучеромъ Терентьемъ.
‘Ну, значитъ дома’, ршилъ онъ мысленно.
На подъзд стоялъ швейцаръ и курилъ папироску.
‘Можно и не заходить къ Надежд Ларіоновн, а просто спросить швейцара, когда она вернулась съ прогулки и нтъ-ли у ней гостей’, разсудилъ Костя и веллъ извощику подъхать къ подъзду. Швейцаръ бросился отстегивать полость саней.
— Нтъ, нтъ, я не выйду. Я только такъ, мимоздомъ и хочу узнать про Надежду Ларіоновну. Когда она вернулась съ прогулки?
— Да съ полъ-часа тому назадъ, отрапортовалъ швейцаръ.
— Никого у ней теперь нтъ изъ постороннихъ?
— Никого-съ…
‘Ну, слава Богу’! подумалъ Костя и чтобы сгладить какъ-нибудь свои вопросы и не дать швейцару повода подозрвать въ этихъ вопросахъ ревность, онъ обратился къ кучеру Терентью и спросилъ его:
— Ну, что, Терентій, довольна осталась Надежда Ларіоновна лошадьми?
— Помилуйте, какъ-же недовольными-то остаться? Я въ лучшемъ вид разуважилъ. Нешто я не понимаю, какъ дамскому полу надо потрафлять! отвчалъ кучеръ.
— Ну, вотъ только и всего. ду мимо, вижу, стоитъ кучеръ, такъ дай, думаю, заду и спрошу, какъ и что… проговорилъ Костя, кивнулъ швейцару и крикнулъ извощику:— пошелъ!
На душ у Кости было уже совсмъ легко, когда онъ халъ къ Шлимовичу.
Шлимовичъ только еще пообдалъ, когда къ нему явился Костя, полулежалъ у себя въ кабинет на турецкомъ диван и покуривалъ сигару.
— Раненько, раненько пожаловали, заговорилъ онъ, протягивая Кост руку.— Брилліантщика-то нашего еще нтъ. Впрочемъ, я очень радъ, что вы пораньше пріхали. Садитесь… Побесдуемъ. Я вотъ Лизавету Николаевну позову. Сигарочку не хотите-ли? предложилъ онъ.
— Нтъ, я покурю папироску. Сигаръ я еще не научился курить, отвчалъ Костя.
— Не хорошо, надо учиться. Вс порядочные люди сигары курятъ, какимъ-то менторскимъ, наставительнымъ тономъ замтилъ Шлимовичъ и спросилъ,— Ну, что довольны вы сегодняшнимъ днемъ? Сегодня мы много сдлали: денегъ подъ залогъ добыли, мебель хорошую купили и вотъ теперь купимъ брилліантики.
— Доволенъ-то доволенъ, Адольфъ Васильичъ, но вообразите, я опять безъ денегъ. То-есть деньги есть, но очень немного, а мн еще нужно будуарную мебель для Надежды Ларіоновны новой матеріей перекрыть. Вдь какъ я сказалъ, такъ и вышло: не нравится ей голубой цвтъ будуара и она требуетъ розовый.
— Что за вздоръ такой! Вдь это просто глупый капризъ. Она даже и мебель-то не видала.
— Ну, ужь тамъ видала или не видала, капризъ или не капризъ, а требуетъ, и раздражать я ее боюсь, потому она вдь охъ какая! Вы не знаете ее, Адольфъ Васильичъ, какая она. Она вонъ давеча вдругъ такія слова: ‘Не хочешь перекрывать мебель — и не надо. Тогда я попрошу полковника и онъ мн перекроетъ’. Это то есть того самаго толстопузаго интенданта, который вчера за ужиномъ къ намъ съ шампанскимъ навязывался. Да-съ… ‘Я, говоритъ, попрошу полковника’. А пріятно мн разв такія слова слышать, ежели я съ двушкой живу и содержу ее какъ слдуетъ!
— Пустяки, пустяки. Ей розовый цвтъ даже и не идетъ. Вдь она блондинка. Она просто не знаетъ, что говоритъ. Я вотъ при встрч поговорю ей, что розовый цвтъ можетъ даже невыгодно дйствовать на ея красоту. Я общался вамъ на счетъ этого, ну, и поговорю, сегодня-же вечеромъ поговорю. Я буду въ театр.
— Поговорите, Адольфъ Васильичъ! заискивающе взглянулъ Костя на Шлимовича,— Да кстати поговорите и на счетъ этого интендантскаго чиновника… Ну, что онъ ей?.. Еще если-бы кавалеръ былъ интересный, такъ хоть-бы для пріятныхъ разговоровъ… А то ни кожи, ни рожи, толстопузый и говоритъ какъ въ бочку.
— А ужь насчетъ этого я натравлю на нее Лизавету Николаевну. Женщины въ этихъ случаяхъ лучше.
— Пожалуйста, Адольфъ Васильичъ. А то я сегодня прізжаю къ ней и вдругъ узнаю, что этотъ толстопузый былъ у нея и привезъ ей въ подарокъ бобровую шапку и муфту.
— Ахъ, вотъ какъ! проговорилъ Шлимовичъ.
— Да какъ-же-съ… Вдь это-то и обидно. Ну, зачмъ она отъ него подарки беретъ, ежели я ей и самъ могу!.. Я говорю ей, а она вдругъ мн такія слова: ‘мн хоть песокъ, да лишь солилъ-бы’. И этотъ злосчастный прогорлый Портянкинъ у ней былъ сегодня и бомбоньерку ей принесъ.
Въ дверяхъ кабинета показалась Лизавета Николаевна.
— Бдный Константинъ Павлычъ, васъ, кажется, совсмъ обижаютъ, заговорила она, протягивая Кост руку.
— Да какъ-же, Лизавета Николаевна… Сегодня я прізжаю къ Над и вдругъ…
— Слышала я ужь, слышала изъ другой комнаты ваше горе, но что длать, надо терпть. Актриса… Почти вс актрисы таковы… Ежели ужь связались съ актрисой, то надо терпть. Актриса не можетъ быть безъ поклонниковъ.
— Вотъ и она тоже говоритъ, но зачмъ-же тогда подарки на дому принимать? Принимай ихъ на сцен. Прими, скажи: мерси — и въ сторону…
— Да, но вдь подарки такая невинная вещь… Въ сущности вдь это бездлушки. И неужели вы думаете, что Надя изъ-за этихъ бездлушекъ измнитъ вамъ? Надя добрая двушка и васъ любитъ.
— Все-таки я попросилъ-бы васъ Лизавета Николаевна, чтобы вы поговорили ей отъ себя, чтобы она подальше отъ этого интендантскаго чиновника.
— Хорошо, хорошо, я поговорю, сказала Лизавета Николаевна, улыбнулась и прибавила:— А только какой-же вы и ревнивецъ, посмотрю я на васъ! Вотъ меня такъ Адольфъ Васильичъ такъ не ревнуетъ.
Костя слезливо заморгалъ глазами, ударилъ себя кулакомъ въ грудь и пробормоталъ:
— Вопль! грудной вопль… Я изъ-за нея, можетъ быть. Богъ знаетъ что претерпваю, а она этого не чувствуетъ! Въ долги ползъ, квартиру ей меблирую, лошадей къ ея подъзду привелъ, прибавилъ онъ.
— Ахъ, наняли лошадей?
— Нанялъ-съ. Пожалуйте завтра къ ней въ гости и подете вмст кататься.
— Непремнно завтра буду у ней.
Брилліантщикъ все еще не приходилъ. Шлимовичъ веллъ принести бутылку краснаго вина и сталъ угощать Костю. Въ хлопотахъ Костя забылъ сегодня и пообдать. Вино, выпитое на голодный желудокъ, ударило въ голову и Костя сдлался смле.
— Мн все-таки, Адольфъ Васильичъ, очень и очень нужно денегъ. Ежели даже и не перекрывать Надюшину мебель, то мн все-таки не справиться съ тми деньгами, которыя у меня остались. Ужь вы довершите доброе дло и похлопочите, нельзя-ли мн еще занять дв тысячи. Ну, не дв, такъ хоть тысячу.
Шлимовичъ, по обыкновенію, отвчалъ не вдругъ. Онъ сдлалъ кислую гримасу, поскоблилъ пальцемъ пробритый подбородокъ и сказалъ:
— Денегъ ни подъ какимъ видомъ… Вы знаете, что нынче значатъ деньги?.. Ихъ такъ-же трудно достать, какъ и благо слона. Вотъ ежели-бы вы захотли взять опять товаромъ…
— Я готовъ взять хоть товаромъ, ршительно сказалъ Костя.
— Ну, хорошо. Не знаю только, будетъ-ли вамъ удобенъ тотъ товаръ, который я могу смаклерить въ долгъ… Товаръ-то такой исключительный…
— А что такое? Какой такой товаръ?
— Часовыя стекла, стекла для карманныхъ часовъ.
Костя задумался.
— Гмъ… Сколько-же нужно взять этихъ стеклъ на тысячу рублей? спросилъ онъ.
— Да порядочно. Я не знаю ихъ цны, но могу васъ, свести съ продавцомъ и онъ продастъ ихъ вамъ подъ вексель. Я узнаю, впрочемъ, настоящія, ходячія цны этого товара, чтобы не ошибиться, отвчалъ Шлимовичъ.
— А кому ихъ съ рукъ сбыть?
— Да ужь само собой часовыхъ длъ мастерамъ и придется сбыть съ уступкой.
— А вы покупателей мн подыщете?
— Да отчего-же не подыскать? Покупателя на все можно подыскать. Нтъ такой вещи, которая не нашла-бы себ покупателя, но все зависитъ отъ цны…
— Хорошо. Я согласенъ часовыхъ стеколъ на тысячу рублей купить, ршилъ Костя.— Когда ихъ можно купить?
— Да хоть завтра. Часа въ четыре дня будьте въ Мало-Ярославскомъ трактир и я сведу васъ тамъ съ покупателемъ.
— Голубчикъ! прошепталъ Костя и крпко пожалъ руку Шлимовичу.
Въ это время вошла горничная и доложила, что пришелъ брилліантщикъ.

Глава ХХХІІІ.

Въ кабинетъ вошелъ маленькаго роста тощій еврей въ черной сюртучной пар съ чужаго плеча и поклонился. Платье сидло на немъ какъ на вшалк, воротничекъ и рукавчики сорочки были грязны, но изъ рукавчиковъ сорочки выглядывали золотыя запонки съ брилліантами, галстухъ былъ заколотъ булавкой съ крупнымъ брилліантомъ, черезъ шею висла массивная золотая цпь отъ часовъ съ брилліантовой задвижкой, пальцы рукъ были унизаны брилліантовыми перстнями, кольцами. Физіономія еврея была маленькая, сморщенная. Волосы на голов, черные бакенбарды и усы стояли щетиной.
— Вотъ, вотъ… Вотъ онъ самый и есть… заговорилъ Шлимовичъ и покровительственно протянулъ еврею два пальца.— А вотъ и покупщикъ, кивнулъ онъ на Костю.— Рекомендую, Константинъ Павлычъ: придворный ювелиръ короля Эфіопскаго Муравейникъ, шутливо отрекомендовалъ онъ еврея Кост.
Еврей улыбнулся, покрутилъ головой и сказалъ:
— Все шутите, Адольфъ Васильичъ…
— Ну, показывай… Какіе есть товары?
Еврей ползъ въ карманы и сталъ изъ нихъ вынимать сафьянные футляры и футлярчики, раскрывалъ ихъ и ставилъ на столъ. Изъ футляровъ выглядывали кольца, перстни, брошки, серьги, браслеты…
— Княжескія и графскія вещи есть, говорилъ онъ.
Вынималъ онъ футляры изъ брючныхъ, изъ жилетныхъ, изъ сюртучныхъ кармановъ. Слазилъ даже въ какой-то потайной карманъ, растегнувъ жилетку, и оттуда вытащилъ большой футляръ краснаго сафьяна.
— Постой, постой… Ты не очень товаромъ-то закидывай… Покупателю требуется только хорошенькая брошка. Ну, да вотъ эта дама купитъ у тебя небольшое колечко, ежели будетъ красиво и не дорого.
— Дешевле меня по всей Европ не купите. На пропитаніе Муравейнику есть барышъ — онъ и продастъ.
— Ты прежде брошку брилліантовую кажи…
— Вотъ дв брошки, вотъ третья брошка.
— Чего ты мн-то суешь! Ты покупателю кажи. Вонъ покупатель. Постой… Знаешь-ли, кому ты продаешь? Передъ тобой наслдникъ извстной торговой фирмы Константинъ Павловичъ Бережковъ. Не сегодня, такъ завтра въ руки его должно попасть громадное наслдство, сказалъ Шлимовичъ.
— Знаю господина Бережкова. Купцы извстные. Это ихъ дяденька… металлическими товарами торгуетъ… Ихъ дяденька у меня въ Кронштадт на торгахъ въ прошломъ году старую казенную мдь перебили, отвчалъ еврей.— Пожалуйте, господинъ Бережковъ… Самый первый сортъ брошка. Вкусъ — цимесъ…
— Еще разъ постой. Условія знаешь? Представитель торговой фирмы Константинъ Павловичъ Бережковъ въ настоящее время въ деньгахъ нуждается, а потому нужно продать въ кредитъ, на вексель.
— Вы вдь говорили, кивнулъ еврей.
— На какой срокъ вексель выдадите, Константинъ Павлычъ? отнесся Шлимовичъ къ Кост.
— Право ужь не знаю, отвчалъ тотъ.— Черезъ восемь, черезъ семь мсяцевъ…
— Фай, фай! Къ таково времени мы вс помереть можемъ… съежился еврей.— Вы ужь дайте вексель на три мсяца.
— Не можетъ онъ теб дать на три мсяца, потому у него черезъ три мсяца и такъ много платежей, замтилъ Шлимовичъ.
— Ну, на четыре… Вдь и на четыре мсяца, ежели считать, то ой-ой какой большущій срокъ!
— Можете, Константинъ Павлычъ, на четыре мсяца?
— Да кто-жъ его знаетъ! Я думаю, что могу.
— Надо оправдать документъ въ срокъ, господинъ Бережковъ, иначе непріятность для фирмы можетъ выдти, проговорилъ еврей.
— Да ужь оправдаю, оправдаю.
— Слышишь, Муравейникъ, ты ужь продай ему на пять мсяцевъ. На четыре мсяца у него ужь выданы документы, сказалъ Шлимовичъ.
Еврей пожалъ плечами.
— Сами-то мы вдь на наличныя покупаемъ. Ну, да для таково извстнаво фирма — хорошо, пусть будетъ такъ, махнулъ онъ рукой.— А только, Адольфъ Васильичъ, чтобы подпись была такая, какъ я говорилъ. Вы ужь скажите имъ.
— Муравейникъ, Константинъ Навлычъ, хочетъ непремнно, чтобы вы подписались на вексел купцомъ, а не купеческимъ племянникомъ.
— Это зачмъ-же?
— Да ужь такъ надо. Это для врности.
— Нтъ, нтъ, не хочу. Я знаю, что это значитъ, отвчалъ Костя, понявъ, что тутъ отъ него требуютъ подлога.— Нтъ, не желаю.
— Ну, тогда не можемъ продавать товаръ.
Еврей началъ собирать со стола футляры, запиралъ ихъ и снова пряталъ въ карманъ. Сердце Кости болзненно сжалось. Онъ горлъ нетерпніемъ поднести сегодня Надежд Ларіоновн брошку.
— Слышите, если я куплю вещь въ четыреста, въ пятьсотъ рублей, то двсти рублей я могу дать вамъ деньгами, остановилъ онъ еврея.
Шлимовичъ сталъ помогать Кост и заговорилъ съ евреемъ по-нмецки.Тотъ отвчалъ на еврейскомъ жаргон.
— Не путайте, Муравейникъ, Константина Павлыча, не путайте. Зачмъ? Вдь еще не было случая, чтобы онъ не заплатилъ въ срокъ по векселю, присоединила свое слово Лизавета Николаевна.— У него дядя при смерти. Не сегодня, такъ завтра онъ умретъ и вотъ Константинъ Павлычъ при огромномъ капитал.
Костя кинулъ благодарный взоръ на Лизавету Николаевну.
— Такъ двсти рублей вы деньгами даете? спросилъ еврей Костю.
— Даю, даю. Деньги при мн.
— Ну, тогда для перваго знакомства — извольте и будемте вести хорошова знакомства всегда, протянулъ ему еврей руку и началъ опять вынимать изъ кармановъ футляры съ брилліантами.— Выбирайте, что вамъ по сердцу есть, и давайте самый обыкновеннова вексель.
Съ помощію Лизаветы Николаевны Костя выбралъ брилліантовую брошку съ сомнительнымъ изумрудомъ въ середин. Еврей запросилъ за брошку четыреста пятьдесятъ рублей. Костя даже и не торговался. Онъ вынулъ двсти рублей, заплатилъ ихъ еврею и на остальную сумму слъ писать вексель.
— Кому писать? На чье имя писать? спрашивалъ онъ. взявшись за перо и подвигая къ себ поданную ему Шлимовичемъ вексельную бумагу.
— Отставной унтеръ-офицеръ Борухъ Муравейникъ, сказалъ еврей.
Вексель былъ подписанъ.
Лизавета Николаевна тоже выбрала себ колечко съ небольшимъ брилліантикомъ, спросила о цн, но еврей замахалъ руками.
— Потомъ, потомъ… пробормоталъ онъ и сталъ уходить.— Желаю, чтобы ваша мадамъ имла большущаво успхъ на сцен въ этой брошк, сказалъ онъ, прощаясь съ Костей и дружественно протягивая ему руку.
— А вы почемъ знаете, что моя мадамъ актриса?
— Слухомъ земля полнится. Мы все знаемъ… знаемъ и какая она хорошенькая барынька, и гд живетъ.
— Не велите только ему, чтобы онъ ходилъ къ ней, сказала Лизавета Николаевна.— А то придетъ къ ней, соблазнитъ своимъ товаромъ, та пристанетъ къ вамъ: купи да купи — и тогда вынь да положь — купите.
— Нтъ, ужь вы, пожалуйста, къ ней не ходите и не соблазняйте ее, заговорилъ Костя.— А то, что-же это такое! Вдь эдакъ никакихъ капиталовъ не хватитъ.
Еврей еще разъ поклонился, сунулъ руку Шлимовичу, Лизавет Николаевн и удалился.
— Тысячъ на двадцать, на тридцать всегда при себ брилліантовъ носитъ, кивнулъ ему вслдъ Шлимовичъ.
— Сколько вамъ, Адольфъ Васильичъ, за коммисію?
Шлимовичъ улыбнулся.
— Ничего, ничего. Это такъ… дружественное, отвчалъ онъ.
— Ну, спасибо вамъ.
Костя схватилъ его за руку и крпко пожалъ.
— Прелестную вы вещицу купили. За такую вещь въ магазин пришлось-бы наврное шестьсотъ рублей заплатить, продолжалъ Шлимовичъ.— Хотите еще вина?
— Нтъ, благодарю васъ. Надо бжать. Я хочу сегодня-же и поднести эту брошку Надежд Ларіоновн.
— Балуете вы ее… покачалъ головой Шлимовичъ.
— Нельзя, Адольфъ Васильичъ. Надо перешибить всхъ этихъ прыщавыхъ Портянкиныхъ и толстопузыхъ Ивановъ Фомичей. Надо такъ сдлать, чтобъ Надя на нихъ и не взглянула. Пусть живетъ и радуется.
Кост не сидлось. Его такъ и подмывало бжать къ Надежд Ларіоновн.
— Поду къ ней… вскочилъ онъ съ мста.— Еще разъ благодарю васъ, Адольфъ Васильичъ. Въ театр сегодня не увидимся?
— Да что-же все по одному мсту-то ходить? Вдь у меня тамъ любви нтъ.
— Правда, правда. Вы — другое дло. А я такъ…
Костя тяжело вздохнулъ.
— Такъ на завтра можно расчитывать, что вы сведете меня съ тмъ человчкомъ, у котораго-бы я могъ взять въ долгъ кой-какой товаръ и потомъ перепродать его? спросилъ онъ.
— Да, да… Я уже сказалъ вамъ, что въ четыре часа въ трактир ‘Малый Ярославецъ’. Тамъ мы встртимся, пообдаемъ и дло сдлаемъ. Ну, бгите, бгите скорй къ своей слабости, а то кто-нибудь отобьетъ, пошутилъ Шлимовичъ.
Костя сдлалъ поклонъ и побжалъ въ прихожую.

Глава XXXIV.

Въ ‘Увеселительный залъ’ Костя Бережковъ пріхалъ еще до начала представленія. Не было и девяти часовъ. Театральная зала была пуста. Только въ буфет бродили нсколько штатскихъ, покуривая папиросы. Костя прошелъ прямо на сцену. По небольшому проходу, изъ котораго были двери въ женскія уборныя, мелькали накрашенныя полураздтыя хористочки въ платкахъ и кацавейкахъ, накинутыхъ поверхъ юбокъ. Он перебгали изъ уборной въ уборную, кто за шпильками и булавками, кто за папироской. Он лукаво улыбались ему и кланялись. Одна изъ нихъ даже протянула ему руку, изъ подъ сраго платка и, играя подведенными глазами, лаконически спросила:
— Къ своей?
— Да, къ Надежд Ларіоновн.
— Ужасти какая она капризная и безчувственная! Я слышала стороной, что она страсть какъ надъ вами тиранствуетъ. А отъ того, что зазналась, оттого, что вы ее ужь очень балуете. Изъ простыхъ папиросницъ и вдругъ такъ зазналась! Я вдь помню, какъ он съ теткой-то папиросы длали. Надюшка да Надюшка — вотъ вся ея и кличка была.
Костя только улыбнулся и подошелъ къ дверямъ уборной Надежды Ларіоновны.
— Послушайте! И охота вамъ съ нею вязаться такъ ужь очень! Нешто другихъ нтъ? Получше ея еще въ тысячу разъ есть, продолжала хористочка.
Костя не слушалъ. Онъ постучалъ въ дверь и спросилъ:
— Надежда Ларіоновна! Можно войти? Это я…
— Нтъ, нтъ, не входите. Я трико надваю, отвчала она.
— Когда однешься, то скажи. Я кое-что принесъ теб.
— Брошку?
— Ну, ужь тамъ увидишь, когда передамъ.
— Скорй, тетенька, скорй! послышался голосъ Надежды Ларіоновны.— И что это вы, право, копаетесь! Вчно надувшись, вчно недовольная физіономія личности. Да будетъ вамъ пивище-то лакать! Пришейте вотъ мн къ рубашк… Видите, отстаетъ и топырится.
— Ахъ, нтъ мн выслуги передъ родной племянницей, нтъ! вздыхала тетка.
— Не понимаю, какая вамъ выслуга нужна. Вдь тетка, а не мать!
— Поди ты! Другія тетку-то какъ почитаютъ! Не надышуся на нее. Иногда, душечка, тетка-то бываетъ важне матери.
Костя отошелъ и ждалъ въ кулис. Хористочка, кутая голую грудь въ платокъ, не отходила отъ него.
— Покажите, Константинъ Павлычъ, что вы ей принесли? упрашивала она.
Костя вынулъ изъ кармана футлярчикъ и показалъ брилліантовую брошку.
— Ахъ, вотъ прелесть-то! прошептала хористочка, захлебываясь отъ восторга.— Настоящіе брилліанты? спросила она.
— Конечно-же настоящіе.
— Поди ужасти, какъ дорого стоютъ?
— Да не дешево.
— И такой капризной подарить! За такую брошку иная двушка знаете-бы васъ какъ любила! Въ глаза-бы вамъ глядла, какъ собака около васъ ластилась.
— Константинъ Павлычъ! Вы тутъ? раздался изъ-за двери голосъ Надежды Ларіоновны.
— Тутъ, тутъ.
— Я сейчасъ готова буду и впущу васъ.
— Хорошо, хорошо.
Костя убралъ футляръ. Хористочка тяжело вздохнула.
— И вдь счастье-же капризнымъ дурамъ! сказала она и прибавила:— Ну, дайте хоть папироску. Пойти одваться. Скоро девять и режиссеръ сейчасъ зазвонитъ, а мы третьимъ номеромъ поемъ.
Костя открылъ портсигаръ. Хористочка взяла папироску и, лукаво улыбнувшись, побжала одваться.
Скоро отворилась досчатая дверь уборной.
— Входите. Теперь можно, сказала Надежда Ларіоновна.
Костя вошелъ. Пылали два рожка газа, пахло туалетнымъ уксусомъ, розовой пудрой. На стульяхъ были разбросаны юбки, платье, чулки. Надежда Ларіоновна стояла передъ зеркаломъ въ костюм. Тетка застегивала ей корсажъ.
— Показывайте, что принесли? встртила Надежда Ларіоновна Костю.
Тотъ вынулъ футляръ и показалъ брошку.
— Ахъ, душка! воскликнула она радостно.— Вотъ за это мерсишеньки. Ну, давай я тебя поцлую! рванулась она.
— Тише, тише… Изъ-за тебя только палецъ уколола! останавливала ее тетка, но Надежда Ларіоновна схватила уже Костю за голову, два раза чмокнула его въ губы, лизнула языкомъ по щек и тотчасъ-же укусила это мсто.
— Ну, Костюшка, молодецъ! сказала она.— Вотъ ужъ молодецъ, то молодецъ! Зачмъ я тебя ругать буду, если ты молодецъ? То все былъ рохля, а теперь молодецъ. Тетенька, смотрите, какая брошка.
— Да что мн смотрть! съ неудовольствіемъ отвчала тетка.— Все теб и теб. Вдь мн отъ этого ни тепло, ни холодно.
— А вы хотли-бы, чтобы вамъ? За что-же вамъ-то, позвольте васъ спросить? За какія такія заслуги?
— Да ужь я, милая, не про брошку, а вотъ хоть-бы эдакій малюсенькій-то брилліантикъ въ какомъ-нибудь плюгавомъ колечк. ‘Нате, молъ, Пелагея Никитишна’.
Надежда Ларіоновна пожала плечами.
— То есть это ужасти, какая вы нахалка! сказала она.
— Да что нахалка! мн даже и здравствуйте нынче не говорятъ, когда входятъ. Ужь хоть-бы поздоровкались-то.
— Здравствуйте, здравствуйте, Пелагея Никитишна, откликнулся Костя.— Судите сами, гд-же было поздороваться съ вами, ежели я только вошелъ, какъ Надюша тотчасъ и бросилась ко мн. Ну, какъ ты хочешь, душечка: хочешь ты, чтобы я теб поднесъ эту брошку изъ оркестра, или?..
— Конечно-же поднеси. Ты ее поднесешь, а я пришпилю ее на грудь и ужь въ ней куплеты на бисъ пть буду.
— Нтъ, ужь Иванъ Фомичъ, этотъ самый полковникъ, онъ хоть и толстопузый, надъ нимъ хоть и смются, а ужь куда вжливе другихъ, бормотала тетка.— Только что въ первый разъ пріхалъ — и сейчасъ суетъ въ руку: вотъ вамъ на кофей.
— Да будетъ вамъ, тетенька, ворчать-то! Хотите ворчать, такъ выходите вонъ, да тамъ и ворчите. Поднеси, Костя, голубчикъ. Сегодня рецензенты эти самые газетные будутъ и тогда они сейчасъ въ газетахъ напишутъ, что вотъ молъ, Люлиной брошку брилліантовую поднесли за ейный талантъ, обратилась Надежда Ларіоновна къ Кост.
— Я и самъ хотлъ поднести, да думаю, что ловко-ли безъ букета-то. У меня букета нтъ для тебя.
— Букетъ? Букетъ будетъ. Букетъ Иванъ Фомичъ подноситъ. Онъ ужь мн сказалъ сегодня днемъ, что поднесетъ. Онъ букетъ, а ты при букет брошку…
Костя вспыхнулъ.
— Опять Иванъ Фомичъ! воскликнулъ онъ.— Да плюнь ты на этого толстопузаго! Ну, что это такое! Я и такъ и эдакъ, а ты все Иванъ Фомичъ, да Иванъ Фомичъ! Вдь ужь, кажется, все для тебя длаю: родонду купилъ, лошадей нанялъ, меблирую заново квартиру, брошку дарю, а ты…
— Да чего ты ревнуешь-то, дурашка? Вдь это такъ только… Человкъ мн на подарокъ въ бенефисъ собираетъ, такъ не могу-же я…
— Поди ты! Ты словно съ какой-то язвой везд и всюду суешь этого проклятаго Ивана Фомича.
— Ну, полно, Костя, не сердись и поднеси брошку… Поврь, что я тебя только одного люблю… И всегда тебя буду одного любить, потому ты паинька теперь, ласкалась къ Кост Надежда Ларіоновна и прибавила: — Ну, вотъ что мы сегодня сдлаемъ: мы сегодня посл спектакля никуда, никуда не подемъ ужинать, хотя Иванъ Фомичъ и просилъ, чтобы хать и угощать этихъ рецензентовъ. Мы подемъ прямо ко мн домой. И ты со мной… Дома и ужинать будемъ и никого, никого у насъ не будетъ… Только я, ты и тетенька. Изъ театра задемъ въ фруктовую лавку и купимъ себ закусокъ разныхъ, винца. Чортъ съ ними, съ рецензентами! Пущай Иванъ Фомичъ одинъ ихъ, безъ меня угощаетъ. Ну, хочешь? Ну, согласенъ такъ? Только поднеси брошку изъ оркестра. Сначала Иванъ Фомичъ букетъ, а потомъ ты брошку… Согласенъ? Костяника, милый! Не артачься.
Надежда Ларіоновна опять взяла его за голову, притянула къ себ, укусила за щеку и поцловала укушенное мсто. Костя растаялъ.
— Ну, хорошо, хорошо, сказалъ онъ.
Раздался режиссерскій звонокъ.
— Ну, бери брошку и иди въ театръ, сказала Кост Надежда Ларіоновна и ласково выпихала его изъ уборной

Глава XXXV.

Когда Костя вошелъ въ театральную залу и пробрался въ первый рядъ креселъ, его встртилъ Иванъ Фомичъ. Онъ любезно закивалъ Кост своей плшивой головой и протянулъ ему руку. Костя поморщился и, прикоснулся къ его рук, какъ къ лягушк — до того вдругъ опротивлъ ему этотъ человкъ.
— Букетъ сегодня подношу нашей прелестной звздочк, шепнулъ Иванъ Фомичъ Кост, колыхнулъ тучнымъ чревомъ, улыбнулся самодовольно и кивнулъ на оркестръ, гд около капельмейстера на стул дйствительно лежалъ большой букетъ живыхъ цвтовъ.— Надо поддержать талантъ, надо, прибавилъ Иванъ Фомичъ.
Костя промолчалъ и отвернулся. Черезъ минуту интендантъ опять подошелъ къ нему.
— Я сегодня привелъ сюда, батенька, пятерыхъ самыхъ отчаянныхъ хлопальщиковъ, проговорилъ онъ, наклоняясь къ уху Кост.
— Напрасно приводили: Надежд Ларіоновн и такъ хлопаютъ самымъ страшнымъ манеромъ, огрызнулся Костя, длая серьезное, строгое лицо.
— Сегодня посл спектакля мы съ Карауловымъ будемъ здсь рецензентовъ кормить, такъ милости просимъ на ужинъ. Милости просимъ вмст съ Надеждой Ларіоновной. Это ужь я кормежку устраиваю. Нельзя, знаете, надо задобрить, продолжалъ Иванъ Фомичъ и спросилъ:— Будете?
— Нтъ, не буду-съ. И Надежда Ларіоновна не будетъ. Мы будемъ ужинать дома у Наджды Ларіоновны и только вдвоемъ.
— Послушайте… Вдь этого нельзя. Надо-же, чтобы сама виновница-то присутствовала. Рецензенты, какіе они тамъ ни-на-есть, а все-таки обидться могутъ. Нельзя… Я вотъ потомъ пойду на сцену и скажу Надежд Ларіоновн.
— Не подетъ-съ… отчеканилъ Костя.— У ней голова болитъ.
— Да ужь хоть какъ-нибудь… Не ловко… Вы уговорите…
Костя отодвинулся отъ интенданта. Тотъ опять приблизился къ нему и шепнулъ:
— На бенефисный подарокъ я уже больше пятидесяти рублей собралъ. Вы подпишетесь?
— Зачмъ-же? Сможемъ поднести и отдльный подарокъ.
Интендантъ отошелъ. За кулисами раздался второй звонокъ. Музыканты въ оркестр грянули увертюру изъ ‘Пиковой Дамы’. Изъ буфета стала входить публика. Зала быстро наполнялась. Показался самъ антрепренеръ Карауловъ. Онъ велъ за собой плюгавенькаго человка въ пиджачной парочк и въ золотомъ пенснэ. Тотъ пощипывалъ, клинистую бородку. За плюгавенькимъ человкомъ шелъ, переваливаясь съ ноги на ногу, полный блокурый мужчина съ эспаньолкой и безцвтными, оловянными глазами Карауловъ оглядывался то на одного изъ нихъ, то на другаго, что-то болталъ и, усадивъ ихъ въ кресла перваго ряда, слъ и самъ сзади ихъ во второмъ ряду. Черезъ минуту онъ увидалъ Костю, вскочилъ съ мста и бросился къ нему.
— Здравствуйте, Константинъ Павлычъ. проговорилъ онъ, протягивая руку.— А я сейчасъ рецензентовъ привелъ. Хотите познакомиться?
— Да что-жъ мн знакомиться? Познакомишься, а они меня и пропечатаютъ.
— Зачмъ-же они васъ будутъ пропечатывать? Кто съ ними въ дружб — они никогда… Сегодня мы имъ ужинъ, закатываемъ. Нтъ, ужь вы познакомьтесь… Знаете, все-таки лучше… Вдь вы, такъ сказать, покровитель Надежды Ларіоновны, а я для нея ихъ и пригласилъ сюда.. Пойдемте, я васъ познакомлю.
Карауловъ схватилъ Костю подъ руку и подтащилъ къ рецензентамъ.
— Позвольте вотъ, господа, васъ познакомить… Константинъ Павлычъ Бережковъ, большой пріятель нашей лучезарной звзды госпожи Люлиной, сказалъ онъ, указывая на Костю и обращаясь къ плюгавенькому человку въ пенснэ и къ блондину съ эспаньолкой.
Т протянули руки.
— Лягавовъ, театральный критикъ ‘Всеобщаго Встника’, отрекомендовался блондинъ.
— Тринклидъ, назвалъ свою фамилію плюгавый человкъ и прибавилъ:— Тоже пишу о театр… Пишу въ газет ‘Проблескъ’.
— Вотъ они завтра или посл завтра поддержутъ Люлину въ своихъ статьяхъ, сказалъ Карауловъ.— Нтъ, вдь, въ самомъ дл, она замчательный талантъ.
Блондинъ улыбнулся и отвчалъ:
— Да что вы мн-то разсказываете! Я уже давно ее замтилъ.
Увертюра кончилась. Послышался третій звонокъ и взвился занавсъ. Вс сли по мстамъ. Первымъ номеромъ пла какая-то нмка довольно уже почтенныхъ лтъ и въ коротенькой юбочк. Она пла, кричала, жестикулировала, но безъ успха. Когда она стала уходить со сцены, то раздались очень жиденькіе апплодисменты и кто-то въ заднихъ рядахъ даже зашикалъ, но нмка все-таки выскочила на сцену и повторила послдній куплетъ, уйдя на сей разъ за кулисы уже совсмъ безъ хлопка. Вторымъ номеромъ былъ разсказчикъ, третьимъ плъ женскій хоръ, одтый тирольками, потомъ появилась еще какая-то пвица въ костюм одалиски и наконецъ выскочила Надежда Ларіоновна въ своемъ голубомъ откровенномъ костюм, вся улыбающаяся, вся сіяющая розовымъ трико. Приняли ее чуть не на ура. Толстый Иванъ Фомичъ вскакивалъ съ кресла и, самъ неистово апплодируя, оборачивался, кивалъ кому-то въ задніе ряды креселъ. Наконецъ, Надежда Ларіоновна запла. Пла она изъ какой-то оперетки и длала такія ужимки, такъ подчеркивала въ скоромныхъ мстахъ, длала такіе глазки, откинувшись корпусомъ назадъ, что публика даже подпрыгивала на своихъ сидньяхъ.
Когда Надежда Ларіоновна кончила, раздался еще большій громъ рукоплесканій. ‘Бисъ’, заревла публика. Капельмейстеръ поднялъ букетъ и держалъ его на готов. Костя перегнулся черезъ барьеръ и, подавая ему открытый футляръ съ брилліантовой брошкой, сказалъ:
— Поднесите вмст съ букетомъ и этотъ подарокъ.
Букетъ и брошка были поднесены. Надежда Ларіоновна раскланивалась, благодарила и, повторивъ куплеты держа букетъ и брошку въ рукахъ, убжала за кулисы. Снова ‘бисъ’. На этотъ разъ она появилась безъ букета, а вынутая изъ футляра брошка сіяла уже пришпиленной на груди ея корсажа. Повтореній требовали еще и еще, но выскочивъ изъ-за кулисъ въ шестой разъ, она только поклонилась, развела руками и громко сказала публик:
— Не могу… Устала…
Это еще боле понравилось и театрикъ опять дрогнулъ отъ рукоплесканій.
— Восемь разъ вызвали… говорилъ, заикаясь, Карауловъ рецензентамъ.— Восемь разъ… Я считалъ. Вы все это запишите и напечатайте. Да о брошк-то не забудьте.. ‘Букетъ, молъ, и брошку поднесли’. Талантъ, большой талантъ… Шикъ, совсмъ шикъ… Ну, вотъ, выписывай посл этого француженокъ!.. Да она всякую француженку затмитъ. Хорошая вдь пвица? Не правда-ли? приставалъ онъ.
— Да, да… Хорошая шансонетная пвица… отвчалъ блокурый рецензентъ.— Досадно только, что она въ дивертисментахъ поетъ. Надо-бы вамъ ее въ хорошей оперетк попробовать.
— Ставлю-съ. Въ ея бенефисъ ‘Елену’ ставлю… бормоталъ Карауловъ.— Ужь что мн это все стоить будетъ, вы не спрашивайте, а ставлю. Куда ни шло! махнулъ онъ рукой.
Своимъ номеромъ Надежда Ларіоновна закончила первое отдленіе представленія и публика повалила въ буфетъ.
— Коньяку не хотите-ли? предложилъ Карауловъ рецензентамъ.
— Пожалуй, если у васъ здсь хорошій финь-шамнань найдется, а простаго я не пью, отвчалъ плюгавенькій рецензентъ.
— Найдется, какъ не найтись. А не найдется, такъ, лакея командируемъ въ погребъ.
— Послушайте, а богатъ этотъ Бережковъ? спросилъ Караулова блокурый рецензентъ.
— Не сегодня, такъ завтра, милліонное наслдство отъ дяди получаетъ. Дядя при смерти… Еле дышетъ. Вы посмотрите, что онъ тратитъ на эту Люлину! Вчера поднесъ ей чернобурую лисью ротонду, крытую бархатомъ, сегодня брилліантовую брошку. Квартиру ей теперь заново меблируетъ. Сегодня она на такихъ коняхъ подъ малиновой сткой по Большой Морской каталась, что чертямъ тошно. Я ду, трясусь на извощик — вдругъ она на встрчу… И не узналъ даже, думаю: чортъ знаетъ, что такое! Откуда это все? А оказывается, что все это онъ. Страшныя деньги онъ на нее просаживаетъ.
— Гм… крякнулъ блокурый рецензентъ и улыбнулся.— Надо съ него, съ подлеца, срывку хорошую. Послушайте.. Вы меня сейчасъ хорошенькой сигаркой угостите — вотъ что я люблю, тронулъ онъ Караулова за плечо.
— Съ удовольствіемъ, съ удовольствіемъ, засуетился тотъ и повелъ рецензентовъ въ буфетъ.

Глава XXXVI.

Надежда Ларіоновна пла только въ одномъ отдленіи. Дабы промаячить то время, пока она будетъ снимать съ себя костюмъ, Костя отправился въ буфетную комнату и закурилъ папироску. Тамъ къ нему подошелъ, посасывая кусокъ лимона посл только-что сейчасъ выпитой рюмки коньяку, блокурый рецензентъ.
— Прекрасно, прекрасно. Большая артистка изъ этой Люлиной современемъ выйдетъ, сказалъ онъ и даже одобрительно потрепалъ Костю по плечу, какъ будто-бы исполнителемъ былъ самъ Костя, а не Люлина. Я ее сравниваю съ одной стороны съ Угальдъ, съ другой — съ Жюдикъ. У ней что-то среднее между этими французскими знаменитостями. Я такъ и напишу въ своемъ отчет.
Костя поклонился, взялъ рецензента за руку и крпко пожалъ ее.
— Вы помните Угальдъ и Жюдикъ? продолжалъ тотъ.
Костя замялся.
— Кажется, помню. Я тогда, знаете, какъ-то по театрамъ-то мало ходилъ, отвчалъ онъ.
— Ну, конечно-же помните. И вотъ именно у Люлиной т-же пріемы. Не хотите-ли вы выпить коньяку?
— Съ удовольствіемъ.
Они подошли къ буфету и выпили. Костя вынулъ кредитку и подалъ буфетчику, чтобы расплатиться. Рецензентъ схватилъ Костю за руку.
— Нтъ, нтъ, не позволю платить. Это мое… Я приглашалъ, проговорилъ онъ, ползъ въ карманъ за деньгами и прибавилъ:— Ну, вотъ-те здравствуй! Такъ и есть… Бумажникъ дома оставилъ. Впрочемъ, это все равно. Они запишутъ. Запишите на счетъ здшняго антрепренера Караулова, я ему потомъ отдамъ, обратился онъ къ буфетчику.— Моя фамилія Лягавовъ… Рецензентъ Лягавовъ.
— Да зачмъ-же?.. Позвольте мн заплатить… сказалъ Костя и опять протянулъ бумажку.
— Нтъ, нтъ, нтъ… протестовалъ рецензентъ, снова отводя его руку.— Если заплатите — поссоримся. Потомъ можете сколько угодно меня угощать, а это мое.
— Ну, въ такомъ раз отъ меня теперь.
— Не могу. Много будетъ. Это уже вторая была. Я и такъ сейчасъ съ Карауловымъ выпилъ. Чего вы торопитесь-то? Вдь еще увидимся. Я думаю, даже вмст ужинать будемъ. Сегодня Карауловъ ужинъ устраиваетъ и звалъ остаться. То-есть я не знаю хорошенько: Карауловъ или тотъ толстый интендантъ съ большимъ брюхомъ, который букетъ Люлиной поднесъ. Онъ тоже приглашалъ и сказалъ, что Люлина будетъ. Васъ приглашали?
— Приглашали, но ни Люлина, ни я не будемъ.
— Что за вздоръ! Нельзя не быть. Я хочу сегодня передъ госпожей Люлиной излить весь мой взглядъ на современную шансонетку и оперетку.
— У ней очень голова болитъ и я повезу ее сейчасъ-же домой.
— Полноте, полноте. Долженъ-же я съ ней познакомиться. Я буду писать объ ней рядъ статей, такъ не могу-же я, не будучи знакомымъ… Голова у ней болитъ просто отъ волненія и за ужиномъ сейчасъ-же поправится…
— Нтъ, у ней очень голова болитъ.
— Странно, пробормоталъ рецензентъ.— Ужинъ въ честь исполнительницы и я горю нетерпніемъ съ ней познакомиться. Мн нужно много ей передать… Такое передать, что послужитъ ей въ пользу. Нтъ, господинъ Бережковъ… этого нельзя. И Люлина, и вы должны съ нами ужинать..
— Не можетъ-съ сегодня Надежда Ларіоновна, а я поду ее провожать, стоялъ на своемъ Костя.— Вы вотъ что… Вы прізжайте посл завтра сюда и тогда милости просимъ раздлить хлбъ-соль съ Надеждой Ларіоновной. Тогда ужь я отъ себя устрою ужинъ. Здсь не стоитъ ужинать. Здсь все дрянь… А тогда мы возьмемъ тройку и подемъ куда-нибудь въ хорошій загородный ресторанъ. Тамъ вы и эти самые взгляды и все, что нужно ей и передадите.
— Мерси, благодарю васъ, но мн сегодня хотлось съ ней познакомиться.
— А это можно. Пойдемте сейчасъ на сцену, тамъ я и познокомлю васъ съ Надеждой Ларіоновной.
— Пожалуй. Но мн странно одно: ужинъ въ честь актрисы и безъ актрисы!
— А вы считайте, что посл завтра будетъ ужинъ въ честь актрисы, а сегодня такъ… Ну, пойдемте на сцену. Теперь Надежда Ларіоновна уже переодлась.
— Пойдемте, согласился рецензентъ и направился съ Бережковымъ на сцену.— Ахъ, да… сказалъ онъ, быстро остановившись.— Вотъ еще что… Ужасная непріятность, что я забылъ дома свой бумажникъ. Положимъ, что здсь мн врятъ, но все-таки безъ денегъ я не привыкъ быть. Очень можетъ статься, что еще отсюда придется куда-нибудь хать. Не можете-ли вы мн дать двадцать пять рублей до слдующаго свиданія? Вдь посл завтра увидимся…
— Двадцать пять? протянулъ Костя.— Хорошо. Возьмите.
Онъ вынулъ деньги и далъ.
— Мерси, сказалъ рецензентъ, пряча бумажки въ жилетный карманъ и прибавилъ:
— Вы Бога ради простите меня, что я при первомъ знакомств и сейчасъ-же ужъ занимаю у васъ. Виновата моя проклятая забывчивость.
— Ничего, ничего, отвчалъ Костя,— я очень радъ.
Они отправились на сцену. Тамъ у запертой двери уборной Надежды Ларіоновны стояли уже Карауловъ и толстый интендантскій чиновникъ и переговаривались съ Надеждой Ларіоновной. Они упрашивали ее остаться ужинать.
— Не могу и не могу… Ужасъ какъ голова болитъ, отвчала она изъ-за двери.
— Божественная фея! Умоляю васъ, не покидайте насъ. Искрометная влага шампанскаго все вылечитъ. Она и не такія болзни исцляетъ, упрашивалъ интендантскій чиновникъ, стараясь какъ можно боле сдлать нжнымъ свой басъ и даже складывалъ на груди руки крестъ на крестъ.
— Не просите, Иванъ Фомичъ, сегодня я ршительно не въ состояніи съ вами ужинать, отвчала Надежда Ларіоновна.— Въ другой разъ сколько угодно, сегодня не могу.
При вид интенданта, стоящаго у дверей уборной, Костю даже всего передернуло, но когда онъ услыхалъ отвты Надежды Ларіоновны, улыбка засіяла на его лиц и ‘масло масленое’ разлилось у него по сердцу.
— Надежда Ларіоновна! Я опускаюсь на колни и слезно молю! восклицалъ интендантъ.
— Сколько хотите стойте на колняхъ, хоть дыры себ въ штанахъ протрите, но все-таки ужинать я сегодня не въ состояніи, твердо дала отвтъ Надежда Ларіоновна.
— Боже! А какъ мн нужно переговорить съ вами по поводу вашего-же бенефиса.
— Прізжайте завтра по утру ко мн, пока я кататься не ухала, у меня и переговорите.
— Нтъ, это все не то, все не то… Сегодня здсь театральные рецензенты… Я пригласилъ поужинать вмст съ нами театральныхъ рецензентовъ и хотлъ поговорить при нихъ, чтобы и они слышали… распинался интендантъ.
— Надежда Ларіоновна! Вы скоро будете одты? Съ вами господинъ театральный рецензентъ хочетъ познакомиться! крикнулъ Костя.
— Скоро, скоро… Я сейчасъ выйду.
Интендантъ обратился къ Кост.
— Послушайте, господинъ ревнивецъ. Вдь это все изъ-за васъ… Вдь это все вы… Вы не хотите, чтобы сегодня Надежда Ларіоновна ужинала съ нами и похищаете ее. Будто я не понимаю! Очень хорошо понимаю. Но похитить вы ее можете и посл ужина.
— Не молоть вздоръ, не молоть вздоръ, откликнулся изъ-за двери голосъ Надежды Ларіоновны.— Никто мн не можетъ ни запретить, ни отговорить… Не родился еще такой человкъ, который-бы отговорилъ отъ того, что я хочу, а не ду я ужинать потому, что не могу. Я больна. Слышите вы? Больна.
Дверь уборной распахнулась и на порог показалась Надежда Ларіоновна. Она была уже одта въ ротонду и въ мховую шапочку. Сзади стояла ея тетка съ корзиной, гд былъ убранъ костюмъ, и съ букетомъ въ коробк, обернутой байковымъ платкомъ.
— За хлопоты ваши и за букетъ мерси и прощайте, протянула она интенданту руку.
— Съ болью въ сердц разстаемся съ неумолимой капризницей, отвчалъ тотъ, приникъ губами къ ея рук и трижды въ засосъ поцловалъ эту руку.
— Надежда Ларіоновна! Вотъ господинъ рецензентъ желаютъ… началъ Костя.
— Театральный критикъ Лягавовъ!.. отрекомендовался рецензентъ.
— Очень пріятно… пробормотала Надежда Ларіоновна и прибавила:— Только ужъ пожалуйста меня-то въ критику не пускайте, а ужь какъ-нибудь получше обо мн скажите.
— Можетъ-ли вашъ поклонникъ отнестись объ васъ худо? поклонился рецензентъ.— Я въ восторг отъ васъ… Я въ восторг отъ вашего исполненія. Я сравниваю васъ съ Угальдъ и съ Жюдикъ…
— Ну, мерси, коли такъ. Вы когда напишете?
— Посл завтра будетъ отчетъ.
— Прочитаю, прочитаю. Ну, прощайте… Я ду домой… Ужасти какъ голова болитъ. Прощайте, Иванъ Фомичъ… Не сердитесь. Ей-ей, я не въ силахъ сегодня остаться. Прощайте, Василій Сергичъ… Не сердитесь и вы… отнеслась Надежда Ларіоновна и къ Караулову, всмъ протянула руку, ласково кивнула и крикнула Кост:
— Ну, демте, Константинъ Павлычъ, домой, демте! Да помогите тетеньк и возьмите отъ нея коробку съ букетомъ.
Надежда Ларіоновна, ея тетка и Костя начали уходить.
Костя торжествовалъ.

Глава XXXVII.

У театральнаго подъзда Костя и Надежда Ларіоновна сли въ парныя сани и помчались къ Надежд Ларіоновн, Тетка Пелагея Никитишна хала сзади на извощик. Костя былъ на верху блаженства и захлебывающимся отъ восторга голосомъ шепталъ:
— Голубка моя! Какъ я тебя любить-то буду, что ты послушалась меня и не осталась ужинать съ этимъ толстопузымъ интендантомъ. Все, все для тебя сдлаю, что только попросишь. Теперь, Надя, я для тебя на всякую вещь готовъ идти. Пойми ты: на всякую… подчеркнулъ онъ слова.— Жидамъ закабалюсь, на всякую погибель пойду, только-бы мой бутончикъ Надюша въ нг и радости красовался. Спасибо, что не осталась ужинать, спасибо.
Костя ловилъ руку Надежды Ларіоновны, чтобы пожать ее, но рука была спрятана въ мховой ротонд. Надежда Ларіоновна, уткнувшись подбородкомъ въ пушистый чернобурый лисій воротникъ ротонды, улыбалась и отвчала:
— Это я сегодня потому такъ сдлала, что ты паинька, совсмъ паинька. Это теб въ благодарность за брошку, за ротонду, за лошадей. И всегда такъ буду длать, если ты не станешь жаться и будешь длать то, что я прошу. Видишь, какъ я умю цнить людей.
Костя подумалъ и отвчалъ:
— Да, Надюша… Но чего мн это все стоило!
— Не хвались, не хвались. Безъ труда ничего не дается, перебила его Надежда Ларіоновна.— А хвалиться не хорошо… Ты не ржаная каша. Только ржаная каша всегда себя хвалитъ.
— Нтъ, нтъ, Надюша… Я къ слову только… А для тебя я на все готовъ… Хотя-бы даже…
Костя не договорилъ и махнулъ рукой.
— Ты мн будуарную-то мебель все-таки перебей изъ голубаго цвта въ розовый… Мн розовый цвтъ хочется. Когда мы съ тетенькой мтельщицами были и мтками занимались, то я брала работу отъ одной содержанки и ходила къ ней… Вотъ у ней ужасти какой прекрасный розовый будуаръ былъ, сказала Надежда Ларіоновна.
— Хорошо, хорошо, но все-таки ты позволь сначала поставить голубой будуаръ. Надостъ теб голубой — въ розовый его перебьемъ, уговаривалъ Костя.— Вдь только-что купилъ голубой и вдругъ перебивать… Сразу мн трудно… Можно голубой оставить?
— Ну, хорошо. Покуда оставимъ. Только не говори ты мн, пожалуйста, слово ‘трудно’. Мало-ли что трудно! Но все-таки я вижу, что ты можешь. Ты что говорилъ про ротонду и про брошку?.. Однако, вотъ смогъ-же… Ну, и молчи. Теб трудно — вотъ твой трудъ и цнятъ, всми пренебрегли и дутъ съ тобой однимъ домой ужинать.
Костя и Надежда Ларіоновна захали въ гастрономическій магазинъ, купили тамъ холодныхъ закусокъ, фруктовъ и вина, и взяли все это съ собой.
— Пошелъ, Терентій! Пошелъ скорй! Теперь ужъ прямо домой! скомандовалъ Костя кучеру и рысаки помчались. Морозная пыль, выбиваемая копытами лошадей, обдавала лицо Надежды Ларіоновны. Хорошо, пріятно было Надежд Ларіоновн. Она жалась къ Кост и шептала:
— Ну, какъ-же тебя не любить теперь, коли ты такой хорошій, послушный мальчикъ.
Костя мллъ.
Черезъ нсколько минутъ они пріхали. Надежда Ларіоновна тотчасъ-же переодлась въ пеньюаръ, распустила волосы и пришпилила себ на грудь обновку — брошку. Тетка ея, Пелагея Никитишна, суетилась около закусокъ и откупоривала бутылки съ виномъ. Костя ходилъ за Надеждой Ларіоновной, ловилъ ея руки и цловалъ.
— Да полно теб! отбивалась отъ него Надежда Ларіоновна и смотрла на себя въ зеркало, любуясь брошкой.
— Теперь-бы къ этой брошк, да брилліантовую бабочку на голову… сказала она.
— Все, Надюша, будетъ, все, погоди только… Старикъ умретъ и…
— Слышали ужь, слышали про старика! А старикъ-то вотъ возьметъ, да на зло теб и переживетъ тебя.
— А что? Разв этого не бываетъ? Я знала одного старика, который пятнадцать лтъ такимъ-то манеромъ умиралъ, откликнулась изъ другой комнаты тетка.— Право слово… У него невризъ въ голов былъ.
— Тамъ невризъ какой-то, а тутъ водянка и ужь къ сердцу подступаетъ, проговорилъ Костя.
Надежда Ларіоновна, глядя на свою брошку въ зеркало, все боле и боле воспламенялась.
— Ахъ, Костюшка! воскликнула она.— Ежели-бы ты такую брилліантовую бабочку поднесъ мн въ бенефисъ!
— Подумаю, Надюша, подумаю… Не общаю, но подумаю… далъ отвтъ Костя.
— Подумай, голубчикъ… Изобрази изъ себя индйскаго птуха и подумай, потому думаютъ только индйскіе птухи. А ужь какъ-бы я тебя любить-то стала! Та есть такъ, такъ…
Она взяла Костю за голову, чмокнула его въ губы, потомъ въ щеку и укусила чмокнутое мсто.
— Я-бы теб тогда такой сюрпризъ радостный сдлала, что ты и не ожидаешь, что теб и во сн не снилось, продолжала Надежда Ларіоновна.— Н-да… причмокнула она языкомъ и прибавила: А ужь на счетъ бабочки — это, Костюшка, моя послдняя просьба и тогда долго, долго я тебя теребить ужь не буду.
Костя молчалъ и улыбался отъ восторга. У него даже дыханіе спирало въ груди.
— Послушай, обняла его за шею Надежда Ларіоновна, посадивъ съ собой рядомъ на диванъ.— Послушай… Или ты можетъ быть хочешь сдлать мн сюрпризъ этой бабочкой въ мой бенефисъ? Сюрпризъ? Такъ тогда я и приставать къ теб не буду.
Костя молчалъ. Онъ покрывалъ поцлуями руки, шею, лицо Надежды Ларіоновны. Она не отталкивала его отъ себя, а только шептала:
— А интендантъ-то, интендантъ! Такъ на бобахъ и остался. И какая у него пресмшная физіономіи личности вдругъ сдлалась! Какъ не солоно хлебавши съ длиннымъ носомъ и остался. А все это я для тебя, дурашка, сдлала.
— Да… Но однако, все-таки завтра утромъ звала его къ себ…
— Милый, да вдь это я только для бенефиса, чтобы объ раздач билетовъ поговорить съ нимъ. Ты видишь, какъ онъ, толстопузенькій, старается. Изъ кожи лзетъ вонъ.
— А зачмъ теб его старанье? Я теб и безъ его старанья все сдлаю.
— Нтъ, Костя, нтъ… У тебя и знакомыхъ совсмъ не имется. Наконецъ тутъ подписка!
— Надюша! Выгони ты завтра отъ себя этого интенданта! бросилъ Костя умоляющій взоръ на Надежду Ларіоновну.— Или нтъ… Выгонять даже не зачмъ… А просто не прими его.
— Не могу, Костюшка, не могу, отвчала Надежда Ларіоновна и прибавила: — Ахъ, какой ты ревнивый, посмотрю я на тебя! Это ужасти что такое! Ну, что теб этотъ интендантъ? Ты, видишь, что я даже смюсь надъ нимъ. Дай ты мн его пощипать. Пощиплю и оставлю… Тогда и пускать къ себ не буду. Вдь онъ для меня просто на манеръ козла съ золотыми рогами. Вчера только что познакомилась, а ужь сегодня у меня бобровая шапка и муфта. Дуракъ ты, дуракъ, посмотрю я на тебя! Что интендантъ подаритъ, того теб для меня не покупать.
— Да не хочу я этого. Я самъ лучше куплю.
— Нтъ, Костя, не проси. Дай надъ нимъ потшиться. Потшусь, попользуюсь отъ него и чортъ съ нимъ. А ревновать теб къ нему совсмъ ужь не слдъ. Ну, посуди, неужто я его на тебя промняю? Ты вспомни, какой онъ, и посмотри на себя въ зеркало: Вдь ты у меня, Костюшка, молоденькій, ты у меня красавчикъ… Глуповатъ ты, ну да что-жъ длать! Когда-нибудь поумнешь. Ты дурашка, но дурашка хорошенькій…
Она начала его трепать по щек, трепала долго и спрашивала:
— Что? Больно? Больно?
Костя поймалъ ея руку и крпко, крпко поцловалъ.
— Ну, хоть Портянкина гони отъ себя, сказалъ онъ.— Ей-ей, это совсмъ прогорлый… Отъ него ужь ничемъ не попользуешься. Отецъ писалъ даже про него въ газетахъ, что долги его платить не будетъ и чтобы ему нигд не врили. Гони Портянкина.
— Ну, Портянкина-то, пожалуй, можно не принимать, согласилась Надежда Ларіоновна.
— Самоваръ готовъ! Идите чай пить! крикнула изъ другой комнаты тетка.
— Пойдемъ чай пить, пойдемъ. И вина выпьемъ, сказала Надежда Ларіоновна и потащила за собой Костю, говоря:— Вина много, много выпьемъ. Хочешь, я для тебя сегодня пьяная напьюсь и тебя напою? Это на радостяхъ, что ты у меня душка, паинька… Пьяная я добрая, ласковая… И тетеньку напоимъ…
Костя не отвчалъ.
Вс услись за столъ.

Глава XXXVIII.

Домой явился Костя часу во второмъ ночи и изрядно навесел. Тихо прошелъ онъ черезъ черный ходъ и, узнавъ отъ заспанной кухарки, отворившей ему двери, что дяденьк Евграфу Митричу къ вечеру было лучше, онъ пробрался въ свою комнату. Старшій прикащикъ Силантій Максимычъ, помщавшійся съ Костей въ одной комнат, еще не спалъ, хотя уже и лежалъ въ постели раздтый. Около постели стоялъ стулъ и на стул горла свча. Силантій Максимычъ читалъ книгу. При появленіи Кости, онъ отвелъ глаза отъ книги и пристально посмотрлъ на него.
— Чего смотришь? проговорилъ Костя пьянымъ голосомъ.— Выпивши я, это точно. Но съ такой жизни не мудрено и запить.
— Дйствительно, ваша жизнь тяжелая… иронически улыбнулся Силантій Максимычъ.
Костя вспыхнулъ.
— Ты ужь не высмшивать-ли меня вздумалъ? спросилъ онъ.— Такъ пожалуйста, пожалуйста… Поступки-то эти оставить надо. Не хвались горохъ, не лучше бобовъ.
— Въ конкурсномъ засданіи были? продолжалъ Силантій Максимычъ.
— А теб какое дло!
— Мн дяденька вашъ сказалъ, что вы въ засданіе конкурса хать хотли. Не жалете вы вашего дяденьку.
Костя молчалъ и началъ раздваться, чтобы лечь спать. Снявъ пиджакъ, жилетъ и брюки, онъ закурилъ папироску и слъ къ себ на кровать. Силантій Максимычъ читалъ книгу.
Костя попыхивалъ папироской и соображалъ. Черезъ минуту онъ произнесъ:
— И не понимаю я, зачмъ мы другъ съ другомъ какъ кошка съ собакой живемъ? Ты подъ меня всякія язвы подпускаешь, все стараешься подковернуть.
— Полноте. Просто вамъ грезится. Кабы я хотлъ настоящимъ манеромъ подковырнуть, то ужъ давно-бы подковырнулъ. А я молчу, спокойно отвчалъ Силантій Максимовъ.— Слышали вы разв отъ дяденьки Евграфа Митрича, чтобы я что-нибудь про васъ ему наговаривалъ?
— Не слыхать-то не слыхалъ, проговорилъ Костя, подумавъ.
— Ну, то-то. А что ежели я говорю, то говорю прямо вамъ въ глаза.
— А въ глаза зачмъ? Вдь это шпильки. Хоть-бы вотъ и сейчасъ: ‘были-ли въ засданіи конкурса’? Ты очень хорошо знаешь, что въ засданіи конкурса я не былъ. Да… Ты, Силантій Максимычъ, очень хорошо долженъ понимать, что я человкъ молодой и жить хочу. Да…
— Да вкъ старикъ-то на одр смерти.
— Старику все равно не поможешь, сколько я дома ни сиди. Что я, докторъ, что-ли? А такъ ежели, то я завсегда всякую почтительность къ нему соблюдаю. Мн его очень и очень жалко… До страсти жалко.
— Все-таки, успокаивать-бы надо теперь. А васъ нтъ — онъ тревожится.
— Да я его и успокаиваю. Сказалъ, что въ засданіе конкурса надо — онъ и знаетъ, что я въ засданіи конкурса.
— Однако, сейчасъ вотъ передъ тмъ какъ мн спать уходить, я зашелъ къ нему, а онъ и говоритъ: ‘гд-то, говоритъ, теперь Костюшкины кости мыкаются? Сказалъ, что пойдетъ въ конкурсъ’. Помолчали, помолчали, а потомъ и спросили меня: ‘есть сегодня конкурсное засданіе? Въ конкурс онъ?’ Это про васъ, то есть.
— Ну, а ты, поди, ужь и пошелъ, и похалъ!.. Жу-жу-жу… Зажужжалъ на ухо.
— Зачмъ-же я буду старика на смертномъ одр раздражать? Напротивъ. Даже очень просто заявилъ имъ, что конкурсное засданіе теперь чуть не каждый день, такъ какъ дла заканчиваютъ.
— Да ты не врешь?
Прикащикъ молчалъ.
— Ну, спасибо теб, спасибо, заговорилъ Костя, подходя къ постели Силантія Максимыча.— Ну, давай руку. Вотъ такъ… Спасибо. Ты прости, что теб теперь ‘ты’ говорю. Это я по дружб… Давеча разсердившись былъ, потому что я выпивши и опять-же ты на меня такіе пронзительные глаза выставилъ, а теперь по дружб… Давай, Силантій Максимычъ, всегда въ дружб жить… Ну, что теб?.. Теб даже не расчетъ со мной на ножахъ быть. Вдь еще пригожусь. Ой-ой-ой, какъ пригожусь, когда дядя умретъ! продолжалъ онъ и слъ около Силантія Максимыча на его постель.— Дядя умретъ, такъ вдь я наслдникъ, я хозяинъ всему длу буду. Я хозяинъ, а ты прикащикъ… А почемъ знаешь, можетъ теб и у меня еще служить придется! Да… Я по крайней мр такое воображеніе имю, чтобы ты непремнно у меня въ прикащикахъ остался и всему длу воротилой былъ. Вдь останешься?..
Прикащикъ ничего не отвчалъ. Костя говорилъ дале:
— И жалованья теб вдвое-бы далъ… Я вдь не дядя, я не сквалыжникъ, я очень чудесно понимаю, что вс прикащики люди и человки, и жить хотятъ. Да и надо, Силантій Максимычъ, пожить. Вдь помремъ такъ все оставимъ. Вотъ дядя — помретъ, такъ нешто онъ свои капиталы съ собой въ гробъ возьметъ? Ну, давай руку и будемъ жить душа въ душу. Живемъ мы вмст, спимъ въ одной комнат… Такъ душа въ душу?… приставалъ Костя къ Силантію Максимычу.
— Да вдь мы и такъ съ вами, Константинъ Павлычъ, не ссоримся, уклончиво отвчалъ тотъ.
— Зачмъ ‘вы’? Говори мн по просту ‘ты’… Я хочу, чтобы душа въ душу… Согласенъ?
— Говорю вдь, что мы и такъ не ссоримся.
Силантій Максимычъ улыбнулся и на этотъ разъ избжалъ словъ ‘ты’ и ‘вы’.
— Не ссоримся, а все-таки между нами черная кошка бгаетъ… бормоталъ Костя.— А я хочу такъ, чтобы ужь и помогать во всемъ другъ другу, горой другъ за друга… Да… Коли ты для меня и я для тебя. Коли ты мн теперь поможешь, то и я теб потомъ помогу. Такъ такъ-то… потрепалъ онъ прикащика по ног и продолжалъ сидть на его кровати. Видно было, что онъ что-то хотлъ сказать Силантію Максимову еще, но не ршался, не зналъ какъ начать.— Ты теперь сколько жалованья получаешь? спросилъ онъ.
— Да вдь вамъ по книгамъ извстно.
— Опять ‘вы’! Брось… Мы дружественный союзъ заключили. Ты, кажется, получаешь тысячу рублей въ годъ… Такъ вдь? Ну, а я теб дамъ три тысячи. Согласенъ? Только и ты для меня… Я для тебя, а ты для меня — вотъ и будетъ ладно.
Костя закурилъ еще папироску, всталъ съ кровати и прошелся по комнат, какъ-то нервно затягиваясь дымомъ и выпуская его на далекое отъ себя разстояніе. Черезъ минуту онъ опять слъ въ ногахъ у прикащика и сказалъ:
— Эхъ, Силантій Максимычъ! Дорого яичко въ христовъ день. Я вотъ получу большое наслдство посл смерти дяди, а этому наслдству я не такъ буду радоваться, какъ-бы радовался, ежели-бы мн сейчасъ пять тысячъ съ неба упало. Страсть, какъ деньги нужны, до зарзу деньги нужны… Я ужь теб, какъ другу, по душ признаюсь: влюбленъ я очень въ одинъ предметъ…
— Слышалъ я, проронилъ слово прикащикъ.
— А разв ужь говорятъ? Отъ кого слышанъ?
— Да слухомъ земля полнится. Разв шило въ мшк утаишь? Вс сосди по лавк говорятъ. Вы у ней сейчасъ и были?
— У ней, кивнулъ Костя и весь просіялъ.— Ахъ, Силантій Максимычъ, то есть что это за красота! Немного она съ придурью и капризна, но вдь нашему брату это и нравится. Такъ вотъ этотъ-то женскій предметъ и хотлось-бы мн получше устроить. А какъ тутъ устроишь, коли дядя по десяти и по пятнадцати рублей мн на руки выдаетъ! Такъ вотъ ты мн и помоги. Вдь умретъ дядя, такъ все равно все мн останется. Поможешь?
Прикащикъ сдлалъ серьезное лицо, оперся локтемъ на подушку и спросилъ:
— То есть какъ это?
Костя потупился и, перебирая пальцами одяло, прошепталъ:
— Очень просто. Вдь ты за кассой-то стоишь. Ты для меня и я для тебя…
— Стало быть, вы хотите, чтобы я…
— Дай мн пять тысячъ. Дядя теперь не замтитъ. Въ отчет ему не покажемъ. Вдь я бухгалтерію-то веду. Да какой теперь отчетъ! Старикъ еле живъ.
Выговоривъ это, Костя изъ-подлобья взглянулъ на прикащика. Прикащикъ покачивалъ головой и говорилъ:
— Нтъ, Константинъ Павлычъ, не возьму я грха на душу.
— Какой-же тутъ грхъ? Вдь деньги-то эти все равно мои будутъ, когда дядя умретъ.
— Когда умретъ — дло другое, а теперь он пока его. Да и въ смерти человческой кто угадчикъ? Почемъ вы знаете, когда дядя умретъ? Нтъ, нтъ… Двадцать одинъ годъ я служу вашему дяденьк врой и правдой, грха не искусился, такъ хочу и до конца жизни его врой и правдой прослужить.
Костя вспыхнулъ и вскочилъ.
— Поди ты! Знаю я твою вру и правду! проговорилъ онъ.
— Хотите врьте, хотите не врьте — это ваша воля.
— А кто домъ въ своемъ мст выстроилъ? На какіе шиши ты у себя въ деревн новый домъ выстроилъ?
— На зажитое жалованье. Живу я скромно и благообразно, на сторон двицы не имю…
— Ты еще корить! Такъ какая-же это дружба! Зачмъ-же мы дружбу-то заключали?
— Изволите-ли видть: дружба дружбой, а тутъ совсмъ другое дло. Вспомните, на что вы меня наущаете!
— На что! Я будущія свои деньги прошу, впередъ прошу.
— Эхъ, Константинъ Павлычъ!
— Давно я знаю, что я Константинъ Павлычъ! Ну, дай хоть три тысячи.
— Увольте, Константинъ Павлычъ.
— Я теб росписку выдамъ, что вотъ взялъ изъ кассы.
— Невозможно этому быть.
— Дуракъ… Прости, что я тебя называю дуракомъ, но, право, дуракъ…
Костя прошелся еще разъ по комнат, остановился, наклонился надъ постелью прикащика и прошепталъ:
— Ну, вотъ что, Силантій Максимычъ: подлимся.. Ты мн дашь три тысячи, а себ изъ той-же кассы возьмешь тысячу.
— Что вы, что вы! махнулъ рукой прикащикъ.
— Стало-быть ты меня хочешь рзать? Мн деньги до зарзу нужны, вздохнулъ Костя.— Ну, ржь. А только какая-же это дружба! Какія я долженъ къ теб собственныя чувства чувствовать, когда старикъ умретъ и я полнымъ хозяиномъ сдлаюсь!
— Воля ваша, Константинъ Павлычъ.
— Такъ не дашь? еще разъ спросилъ Костя.
— Не могу, Константинъ Павлычъ.
— И двухъ тысячъ не дашь?
— Не могу.
— Дай хоть тысячу! Тысячу рублей ты мн дашь и, тысячу себ возьмешь.
— Ахъ, оставьте пожалуйста…
Прикащикъ задулъ свчу и отвернулся къ стн, давая знать, что разговоръ конченъ.
— Ну, ладно-же… Погоди… Сдлаюсь я хозяиномъ… Я также… Я такимъ-же точно манеромъ… шепотомъ угрожалъ Костя и при свт лампадки началъ снимать съ себя сапоги, чтобы лечь спать.
Прикащикъ молчалъ.
— Безчувственный ты… бормоталъ Костя.
Прикащикъ не отвчалъ.
‘Куплю завтра на двадцать тысячъ часовыхъ стеколъ, что Шлимовичъ предлагаетъ, и продамъ ихъ за что попало. Деньги нужны до зарзу. Надо вывертываться’, ршилъ Костя и сталъ засыпать.
Въ пьяной голов его шумло и носился образъ Надежды Ларіоновны въ самыхъ соблазнительныхъ позахъ.

Глава XXXIX.

На утро Костя проснулся съ головной болью. Умывшись и одвшись, онъ взглянулъ на себя въ зеркало. Лицо было опухши, глаза красны. Нсколько дней ненормальной жизни дали себя знать. Костя сознавалъ, что изо рта у него пахнетъ виномъ, а между тмъ, нужно было идти къ дяд. Тщательно напомадившись душистой помадой и причесавшись, онъ ршилъ пожевать сухаго чаю, дабы отшибить отъ себя винный запахъ, для чего и отправился въ столовую, но лишь только вынулъ изъ буфетнаго шкапа чайницу и насыпалъ себ въ горсть чаю, какъ на порог показалась Настасья Ильинишна. Костя смшался и зажалъ чай въ кулак.
— Вы это чай заваривать, что-ли? Такъ вдь ужь я заварила, начала Настасья Ильинишна.— Видите, чайникъ на самовар грется,
— Нтъ, я такъ… Я сухаго взялъ, отвчалъ Костя.— У меня зубъ что-то болитъ, такъ я хотлъ сухимъ чаемъ попробовать… Говорятъ, помогаетъ, ежели пожевать.
Настасья Ильинишна расправила свои черныя брови и улыбнулась.
— Не слыхала я, чтобы отъ жеванія сухаго чая зубъ проходилъ, сказала она.
— Мало-ли, что не слыхали! А вотъ проходитъ.
— Сухимъ чаемъ винный перегаръ задаютъ — вотъ что я слышала.
— Вы все съ язвиной… Ни на шагъ безъ язвины…
Костя опустилъ сухой чай себ въ жилетный карманъ и протянулъ руку къ грющемуся на самовар чайнику, дабы налить себ стаканъ чаю, но Настасья Ильинишна проговорила:
— Давайте, ужь я вамъ налью стаканчикъ. Докажу, что никакой язвины супротивъ васъ не имю. Кстати и сама выпью.
Костя не возражалъ и слъ къ столу, изъ подлобья посматривая на Настасью Ильинишну. Она налила ему стаканъ чаю и прибавила:
— Выпейте съ лимончикомъ… Кисленькое освжаетъ. Да положите кусочекъ-то побольше.
— Вотъ опять язва!.. вспыхнулъ Костя.— Съ чего мн освжаться-то? Я не пьянъ.
Они сидли и молча пили чай. Костя закурилъ папироску.
— Сегодня нашему благодтелю Евграфу Митричу какъ будто лучше, но только все это пустое. Ему не выжить, начала Настасья Ильинишна.
Костя ничего не отвтилъ, а только пыхнулъ папироской. Настасья Ильинишна соображала. Черезъ нсколько секундъ она произнесла:
— Вы вотъ все: язва, да язва… А съ какой стати мн язвить-то супротивъ васъ? Я вся въ вашихъ рукахъ. Умретъ Евграфъ Митричъ — все вамъ останется, а я не причемъ… Ну, куда я днусь съ дочерью? Что будетъ со мной и съ Таичкой? Такъ мн не язвить васъ надо, а…
Настасья Ильинишна не договорила и закапала слезами. Она достала носовой платокъ и стала сморкаться.
— Да вдь въ духовной, поди, про васъ помянуто, сказалъ Костя.
— Какое! махнула Настасья Ильинишна рукой.— Только говорятъ насчетъ духовной, а никакой у него духовной нтъ. Ужь я какъ вчера пытала, чтобы показалъ духовную… Плакала, убивалась — нтъ, не показываетъ. Твердитъ одно: ‘обижена не будешь… Кост завтъ данъ, чтобы тебя не обижалъ’…
— Да, онъ мн говорилъ, чтобы я посл его смерти васъ не обидлъ, сказалъ Костя.
— Ну, вотъ видите… Такъ какая-же тутъ язва? Ухаживать я должна за такимъ человкомъ, какъ вы, услуживать, кланяться…
— Ну, до сихъ поръ это было не замтно.
— Ахъ, Константинъ Павлычъ! У меня характеръ такой… Я скора на языкъ и ежели иногда что скажу не въ точку, то, право слово, это не отъ язвы… Скажу, а потомъ и спохвачусь… Вотъ хоть-бы и сейчасъ насчетъ сухаго чаю… Ну, зачмъ я это сказала? Просто сбреху, по бабьи. А хоть-бы и винный перегаръ задать? Какое мн дло! Вы человкъ молодой, не можете жить какъ какой-нибудь старикъ древній, иногда и выпить хочется. А вотъ языкъ мой — врагъ мой… Вы ужь простите, голубчикъ.
Костя слушалъ и недоумвалъ. Такихъ разговоровъ отъ Настасьи Ильинишны онъ никогда еще не слыхалъ. До сихъ поръ они все только переругивались.
‘Сократилась баба’, подумалъ онъ. ‘Должно быть, ужь она наврняка пронюхала, что у дяди никакого духовнаго завщанія нтъ’.
Онъ подумалъ, побарабанилъ пальцами по столу и спросилъ:
— А вы врно знаете, что у дяди никакой духовной нтъ?
— Никакой… отрицательно покачала головой Настасья Ильинишна, опять закапала слезами и всхлипнула.— Твердитъ, что, дескать, забыта не будешь, а никакой. Посл его смерти вся буду въ вашихъ рукахъ.
Настасья Ильинишна встала, поклонилась Кост и сказала.:
— Не оставьте, голубчикъ вы мой, не обидьте… Вдь я передъ нимъ, передъ Евграфомъ Митричемъ полъ-жизни, какъ передъ Богомъ свчка горла… Красоту свою для него загубила… Не обидьте меня и Таичку… Вдь дочь она ему… Кровь его…
Костя растерялся.
— Хорошо, хорошо, бормоталъ онъ.
— И ужь ежели я когда что языкомъ своимъ глупымъ, то не обезсудьте… продолжала Настасья Ильинишна.— Извадка у меня поганая языкомъ звонить, а въ душ я никогда… и никакой тутъ язвы нтъ… Сердце-бы свое, Константинъ Павлычъ, передъ вами хотла открыть, да какъ это сдлать! И вдь иногда изъ-за чего поперечишь или какое-нибудь дерзкое слово вамъ скажешь? Просто изъ жалости къ Евграфу Митричу. Вы такъ подчасъ его безпокоите — ну, и скажется… Человкъ на одр смерти, а вы гуляете… Конечно, вы человкъ молодой и вамъ хочется погулять, но Евграфа-то Митрича жалко, когда онъ безпокоится, что васъ дома нтъ. А на языкъ я скора… Вотъ и все…
Настасья Ильинишна чмокнула Костю въ плечо.
— Что вы, что вы! отстранилъ онъ ее и спросилъ: — ну, а такъ просто дядя вамъ денегъ не давалъ, чтобы васъ обезпечить?
— Ахъ, Константинъ Павлычъ! Да ежели онъ мн въ разное время то по двсти, да по триста рублишекъ и давалъ къ празднику, чтобы спрятать эти деньги, то какое-же это обезпеченіе, помилуйте! Вотъ и вчера, когда я около него весь вечеръ провозилась и сталъ онъ дремать, то сунулъ мн въ пятьсотъ рублей процентный билетъ, но разв на эти деньги проживешь посл его смерти!. ‘На, говоритъ, спрячь Таис своей на приданое’.
— Пятьсотъ рублей все-таки далъ? спросилъ Костя.
— Далъ, далъ. Не скрою отъ васъ, что далъ. И вотъ поэтому-то, Константинъ Павлычъ, я и гну все въ ту сторону, что никакой у него духовной нтъ. Ужь кабы была духовная, гд намъ что-либо было оставлено, то не сунулъ-бы онъ мн эти пятьсотъ рублей. Да нтъ, нтъ.. Никакой у него духовной нтъ… махнула рукой Настасья Ильинишна и спросила:— Еще вамъ стакашекъ чайку не налить-ли? Вы не обидьтесь… Но ежели съ вечера угарецъ у васъ былъ, то чай съ лимончикомъ куда хорошо отъ головы помогаетъ.
— Не надо. Не стану больше пить, отказался Костя и спросилъ:— А т деньги, что вамъ дядя по двсти и по триста рублей давалъ, вы не растратили еще?
— Конечно, не растратила, Константинъ Павлычъ, но разв великъ изо всего этого капиталъ можетъ быть! отвчала Настасья Ильинишна.
— Ну, а такъ… Сколько-же у васъ такимъ образомъ денегъ скопилось? допытывался Костя.
— Да тысячи три есть, не скрою — есть. А только что-же мы на три-то тысячи?!. Какъ тутъ жить, ежели онъ умретъ и ничего намъ не оставитъ!
— То есть это со вчерашними пятистами рублей у васъ три тысячи принакоплено?
— Со вчерашними будетъ три тысячи пятьсотъ… Нтъ, вру я… Три тысячи шестьсотъ… Я передъ вами, Константинъ Павлычъ, какъ передъ Богомъ… Ничего не утаиваю. Три тысячи шестьсотъ… За то вонъ у Таички даже мховой шубенки нтъ. Бгаетъ въ ватномъ пальтичк съ куньимъ воротникомъ. Да и воротникъ-то только слава, что воротникъ…
‘Три тысячи шестьсотъ рублей, однако, у ней принакоплено’, мелькнуло у Кости въ голов и онъ задумался. ‘У ней три тысячи шестьсотъ, а у меня и десятой доли этого нтъ въ карман?… мысленно повторилъ онъ и сталъ понемогу жевать сухой чай, приготовляясь идти здороваться съ дядей.
Настасья Ильинишна вышла изъ столовой въ другую комнату.

Глава XL

Когда Костя вошелъ въ комнату дяди и поклонился, дядя изъ-подлобья посмотрлъ на него и смрилъ взоромъ съ ногъ до головы. Онъ попрежнему сидлъ въ кресл, облеченный въ свой срый халатъ и вытянувъ закутанныя въ одяло ноги на скамеечку.
— Когда вчера вечеромъ посл конкурса домой-то отыскался? соросилъ онъ.
— Не поздно еще было, отвчалъ Костя.
— То есть какъ не поздно? Стало быть, ужъ рано было? Третьи-то птухи успли уже пропть или еще не успли?
— Что вы, дяденька!
— Ну, ну, ну… Я ужь знаю тебя… Взглянись-ка въ зеркало: ликъ-то перекосило даже… Чертей съ тебя писать сегодня.
— Говорить-то все можно… пробормоталъ Костя и сталъ жевать чай.
— Ну, что-же, чмъ вчера въ конкурсномъ засданіи кончили? задалъ вопросъ старикъ.
— Да опять ничмъ-съ… Такая канитель, что не приведи Богъ… Говорили, говорили, а толку никакого. Такъ зря… Родственники-кредиторы, разумется, тянутъ на то, чтобы по десяти копекъ за рубль. Придется еще разъ, а то и два раза собраться.
— А теб и на руку! Очень ты любишь изъ дома-то шляться.
— Ахъ, дяденька! тяжело вздохнулъ Костя.
— Не вздыхай! Не длай невинное лицо! Я тебя насквозь вижу.
Дядя закашлялся. Оправившись, онъ опять спросилъ:
— Что-жъ, заходили куда-нибудь посл конкурснаго засданія?
Костя замялся.
— Заходили-съ… Только самымъ трезвеннымъ образомъ… Одинъ чай-съ.
— Такъ, такъ… Съ чаю и ликъ-то у тебя перекосило. Ахъ, безобразникъ, безобразникъ! Дядя еле живъ, чуть не помираетъ, а онъ по трактирамъ!..
— Да вдь зовутъ-съ. Мы, разумется, противъ родственниковъ и не соглашаемся съ ихъ преніями насчетъ гривенника, такъ надо переговорить.
Костя молчалъ и переминался съ ноги на ногу. Молчалъ и дядя.
— Ну, какъ вы себя, дяденька, сегодня чувствуете? просилъ наконецъ Костя, чтобы что-нибудь сказать.
— А теб какая забота? Теб, я думаю, чмъ хуже мн, тмъ лучше…
— Напрасно вы такъ думаете. Я получилъ воспитаніе отъ васъ, дышу отъ васъ и все это чувствую.
— Знаю я тебя!
Опять пауза.
— Я вамъ не нуженъ, дяденька? Могу я въ лавку идти? задалъ вопросъ Костя.
— Иди. Только ужь пожалуйста, чтобы сегодня вечеромъ дома быть. Довольно по вечерамъ-то шляться, да полуночничать, сказалъ дядя.
— Сегодня некуда идти, сегодня дома буду… Такъ я въ лавку-съ…
Костя поклонился и вышелъ изъ спальной, но къ себ въ комнату не пошелъ, а началъ переминаться съ ноги на ногу въ столовой и что-то соображалъ. Раза два онъ почесалъ затылокъ, раза два тяжело вздохнулъ и, заглянувъ въ смежную съ столовой комнату, гд стояли шкапы, сундуки и гд обыкновенно ночевали Настасья Ильинишна и Тайса, когда приходили къ старику погостить, сказалъ:
— Налейте-ка мн еще стаканчикъ чайку, Настасья Ильинишна.
Та, причесывавшая своей дочери волосы, тотчасъ-же бросила гребенку и выбжала къ нему.
— Выпейте-ка, выпейте-ка, заговорила она.— Дйствительно, чай-то съ лимончикомъ помогаетъ. Да не положить-ли вамъ въ стаканъ-то красносмородиноваго варенья? Варенье отличное есть.
— Варенья не надо, отозвался Костя.— А вотъ посидть — посидите со мной. Поговорить надо.
Настасья Ильинишна налила ему стаканъ чаю и присла около самовара.
— Ну, что, старикъ не ругался? проговорила она.
— Пронесло мимо. Ругаться-то ругался, но только не очень… Да я не объ этомъ… далъ отвтъ Костя, помолчалъ, немножко покраснлъ и спросилъ: — Хотите, Настасья Ильинишна, чтобы вамъ хорошо было посл смерти дяди?
— Да конечно-же, Константинъ Павлычъ. Я васъ слезно прошу: не обидьте. Будьте заступникомъ двухъ сиротъ, заговорила Настасья Ильинишна.— Вамъ за это Богъ пошлетъ. Да вдь и то сказать… Ну, про себя я не говорю… Сама я вамъ ничто, какъ ни разбирай — все ничто, а вдь Таичка-то двоюродной сестрой приходится. Хоть она и вн закона, а все-таки вамъ двоюродная сестра.
— Ладно, ладно. Такъ ежели хотите, чтобы вамъ посл смерти старика было хорошо — давайте помогать другъ другу. Я вамъ, вы мн…
— Да я, Константинъ Павлычъ, всей душой готова. Да я и прежде-то… Ахъ, видитъ Богъ, никогда я супротивъ васъ зла не имла!
Костя медлилъ и краснлъ. Онъ всталъ съ мста и приперъ двери, ведущія изъ столовой въ гостиную и въ ту комнату, гд осталась Таиса.
— Только ужь помогать, Настасья Ильинишна, такъ помогать, сказалъ онъ еще разъ.
— Да я, Константинъ Павлычъ, ей-Богу всей душой рада.
— Ну, такъ вотъ…
Костя потупился и тихо произнесъ:
— У васъ т три тысячи шестьсотъ-то рублей съ собой?
— Съ собой, съ собой… Гд-же имъ быть? отвчала скороговоркой Настасья Ильинишна.— Мы, Константинъ Павлычъ, живемъ съ Таисочкой на квартир, комнату отъ жильцовъ снимаемъ, такъ нешто можно тамъ оставлять деньги? Оставишь, да и поклонишься имъ. Долго-ли до грха! Ныньче народъ-то ой-ой какой шустрый.
— Ну, вотъ и отлично, коли деньги съ собой… Вотъ вы и можете мн помочь, говорилъ Костя, смотря въ сторону.— Мн, Настасья Ильинишна, ужасти какъ нужны теперь деньги, до зарза нужны. Дайте мн теперь взаймы, а я вамъ посл вдвое отдамъ.
— Вамъ? воскликнула Настасья Ильинишна и широко открыла глаза.
— Да, мн… Тутъ, видите, вышло одно обстоятельство… Эхъ, Настасья Ильинишна! Судите сами: вдь я молодой человкъ… хочется и пожить… Есть и интрижки…
— Да неужели, Константинъ Павлычъ, вы въ деньгахъ нуждаетесь? Вдь дло-то все на вашихъ рукахъ.
— Дло-то на моихъ рукахъ, да касса-то не на моихъ. Касса-то вдь у Силантія Максимыча. Да ежели-бы она была и на моихъ, такъ неужто-бы я?..
— Скажите на милость, а вдь я думала, что у васъ денегъ сколько угодно.
Настасья Ильинишна уже нсколько перемнила тонъ.
— Ничего у меня нтъ, произнесъ Костя.— А ежели когда и бываетъ, то приходится занимать ради будущихъ благъ. Старикъ по десяти и по пятнадцати рублей на руки даетъ. Какія это деньги? Такъ вотъ, Настасья Ильинишна, вы и дайте мн взаймы.
— Въ займы, въ займы… Я и съ удовольствіемъ-бы, да… Ахъ, Константинъ Павлычъ… Велики-ли эти деньги? И къ тому-же он у меня послднія. Вдь ужъ это все, что я имю на сиротскую долю, такъ какъ-же вамъ ихъ отдать… бормотала, смшавшись, Настасья Ильинишна.
— Да вдь я у васъ ихъ взаймы прошу, въ займы, къ тому-же подъ росписку. Какъ старикъ умретъ, такъ сейчасъ-же я вамъ ихъ отдамъ, за тысячу рублей дв отдамъ.
— Ахъ, Константинъ Павлычъ, а вдругъ онъ не скоро умретъ? Вдь въ смерти и жизни человка одинъ Богъ… Только онъ воленъ.
— Сами-же вы давеча сказали, что старику не выжить.
— Мало-ли что я сказала. А вдругъ не умретъ? Ну, вотъ я и сла на бобахъ.
— Вовсе нтъ. Вы всегда можете подать мою росписку ко взысканію.
— Такъ-то оно такъ, только что-же съ васъ взять, ежели у васъ ничего нтъ, какъ вы сами говорите?
— Понемножку-то какъ-нибудь добудемъ. Сразу денегъ, не бываетъ, а понемножку бываетъ. Да и старикъ узнаетъ, что у васъ моя росписка, то хоть поругаетъ меня, а вамъ все-таки отдастъ.
— Нтъ, онъ не таковскій, знаю я его, около двадцати лтъ съ нимъ маюсь.
— Такъ, стало быть, не хотите помочь мн? поднялъ Костя тономъ выше.— Ну, ладно.
— Ахъ, Константинъ Павлычъ!… Да вы-бы у кого-нибудь другаго заняли.
— Не надо, не надо. Я самъ точно такимъ манеромъ вамъ удружу, когда старикъ умретъ.
Костя поднялся со стула.
— Вамъ сколько-же денегъ-то надо, Константинъ Павлычъ? спросила Настасья Ильинишна.
— Да ежели не хотите дать, такъ зачмъ-же спрашивать?
— Нтъ, вы все-таки скажите. Ежели не много, то я пожалуй…
— Три рубля, что-ли! огрызнулся Костя.— Такъ такія-то деньги мы на бдность разнымъ праздношатающимъ личностямъ подаемъ.
— Не три рубля, а… Вы все-таки скажите — сколько?
— Ежели вы мн дв съ половиной тысячи дадите, я вамъ въ пять тысячъ росписку выдамъ.
— Ахъ, какія деньги! вздыхала Настасья Ильинишна.— Конечно, на наше сиротство хорошо-бы за дв съ половиной тысячи пять получить, но деньги очень велики.
— На сиротство посл смерти старика отдльно отъ меня получите. Такъ даете мн дв съ половиной тысячи?
Настасья Ильинишна не знала, что длать, и опять прошептала:
— Ахъ, какія деньги! Вы вотъ что…
— Да ужъ слышали, слышали. Чего съ одного-то заладили! Ну, не хотите дать и не надо, перебилъ ее Костя.— Только ужь и я также для васъ, когда старикъ умретъ.
— Боже мой, Боже мой! Что тутъ длать! Да возьмите вы хоть поменьше… Тысячу рублей я вамъ дамъ.
— Ну, давайте дв. А за дв я вамъ выдамъ росписку въ четыре.
— Возьмите хоть полторы…
— Покаетесь потомъ за свое упорство.
Костя погрозилъ пальцемъ и направился къ себ въ комнату.
— Константинъ Павлычъ, Константинъ Павлычъ! схватила его за рукавъ Настасья Ильинишна.— Вы не обидите насъ, сиротъ? Не отопретесь?
— Эхъ! вздохнулъ Костя.— Да вдь я-же выдаю росписку.
— За дв тысячи четыре?
— Да, да…
— Ну, я согласна. Возьмите… Пишите росписку… Сейчасъ я вынесу вамъ деньги… Только у меня билеты.
— Давайте хоть билеты. Билеты размняемъ.
Костя заглянулъ въ прикащицкую. Прикащики ужь ушли въ лавку. Старшій прикащикъ тоже ушелъ вмст съ ними, стало быть, комната, гд обиталъ онъ вмст съ Костей, была свободна. Костя вошелъ въ нее и принялся писать росписку. Черезъ пять минутъ явилась Настасья Ильинишна и, получивъ росписку, передала ему деньги. Передавая деньги, она заставила Костю побожиться, что онъ ее не надуетъ.
— Ну, теперь и я для васъ… Все для васъ сдлаю… сказалъ Костя, пряча въ карманъ билеты, пожалъ Настась Ильинишн руку, даже поцловалъ ее въ губы и сталъ сбираться уходить въ лавку.

Глава XLI.

Получивъ отъ Настасьи Ильинишны процентныхъ билетовъ на дв тысячи рублей, Костя уходилъ изъ дома чуть не въ припрыжку отъ радости. Такой суммы въ его распоряженіи еще ни разу не было. Ростовщики евреи врили ему товаръ, который онъ и мнялъ на товаръ, терпя убытки, но тутъ были процентные билеты, которые стоило только размнять, чтобы имть наличныя деньги. О томъ, что за дв тысячи денегъ была выдана въ четыре тысячи росписка, онъ не огорчался — вдь Настась Ильинишн и ея дочери все равно придется-же удлить что-нибудь посл смерти старика. Старикъ даже самъ нсколько разъ повторялъ ему: ‘Не обидь посл моей смерти Настасью’. Да вообще Костя и раньше очень мало огорчался, выдавая чуть-ли не двойныя обязательства за купленный у ростовщиковъ товаръ. Ему нужны были только средства угодить Надежд Ларіоновн, исполнить ея прихоти.
Изъ дома Костя, по заведенному порядку, отправился прямо въ лавку. Когда онъ соскочилъ съ извощичьихъ саней, то увидлъ прохаживающаго около лавки Шлимовича. Шлимовичъ поджидалъ его.
— А, Адольфъ Васильичъ! Какими судьбами! привтливо воскликнулъ Костя.
— Къ вамъ по длу, отвчалъ Шлимовичъ, отвелъ Костю въ сторону и спросилъ:— Я пріхалъ узнать, возьмете вы на пять тысячъ часовыхъ стеколъ, которыя я вамъ предлагалъ? Нужно знать наврное, потому торговецъ стеклами будетъ ждать насъ сегодня въ четыре часа въ Палкиномъ трактир.
— Адольфъ Васильичъ, голубчикъ, я уже сейчасъ занялъ дв тысячи рублей и получилъ наличными.
— У кого?
— У одной знакомой женщины, даже, пожалуй, родственной женщины. И не думалъ и не гадалъ, а подошелъ случай, я и занялъ. Такъ ужь пришлось, стихъ нашелъ, сама подвернулась. И вдь главное, что удивительно: всегда я эту женщину считалъ язвой, а она оказалась прекрасной женщиной.
Шлимовичъ нахмурился.
— Какъ-же это такъ… пробормоталъ онъ.— А я разсчитывалъ, что вы часовыя стекла купите. Зачмъ-же я хлопоталъ и далъ знать этому торговцу? Всталъ сегодня нарочно раньше, похалъ къ нему…
— За хлопоты, Адольфъ Васильичъ, я вамъ заплачу, сказалъ Костя, хватясь за бумажникъ.— Сколько вамъ? Двадцать пять, тридцать рублей довольно?
— Не въ этомъ дло… Но все-таки… Какъ это непріятно, что придется отказывать человку.
Шлимовичъ пожалъ плечами и еще больше сморщилъ физіономію.
— Вы ужь возьмите хоть на три тысячи стеколъ-то… проговорилъ онъ.— Дв тысячи рублей заняли. Надолго-ли вамъ эти дв тысячи при такихъ требованіяхъ Надежды Ларіоновны! Вдь это сущіе пустяки. Бьюсь объ закладъ, что деньги вамъ опять скоро понадобятся. А стекла вы можете взять, выдать за нихъ вексель и припрятать ихъ. А когда деньги понадобятся — сейчасъ и продать свекла.
— Такъ-то оно такъ, задумался Костя:— но вотъ видите, сегодня мн столько дла, столько, что я просто не въ состояніи быть въ четыре часа, въ Палкиномъ трактир. Вечеромъ я общалъ быть дома… Старикъ очень сердится, что я не сижу дома. Надо его потшить передъ смертью. Стало быть, вечеръ у меня долой и поэтому я долженъ день употребить для Надежды Ларіоновны. Надо перевезти въ ея квартиру купленную вчера мебель, надо нанять конюшни и сарай для лошадей и экипажей. Многое что надо. Да вообще я хочу сегодня днемъ побыть съ Надеждой Ларіоновной. Вечеромъ мн не удастся, такъ ужь днемъ… Вотъ побуду немножко въ лавк — и сейчасъ по дламъ Надежды Ларіоновны…
— Но неужели вы не можете на полчаса пріхать въ Палкинъ трактиръ?
— Ей-ей не могу, Адольфъ Васильичъ. Не общай я старику просидть вечеромъ дома…
— Смотрите, вы опускаете случай купить товаръ подъ вексель. Въ другой разъ такой случай можетъ и не представиться, погрозилъ Кост Шлимовичъ.— Товаръ т-же деньги, а вы знаете, какъ теперь трудно занять деньги!
— Знаю, знаю, Адольфъ Васильичъ, но…
Костя задумался.
— Будь это другой день, а не сегодня, я съ удовольствіемъ-бы, сказалъ онъ и прибавилъ:— Ну, вотъ что: не можете-ли вы это какъ-нибудь обдлать безъ меня? Я-бы ужь на васъ вполн положился. Товаръ вы купите, пришлете его къ Надежд Ларіоновн на квартиру и получите отъ меня вексель и коммисіонныя. Устройте голубчикъ, пожалуйста какъ-нибудь и прізжайте въ пять часовъ къ Надежд Ларіоновн. У ней и пообдаемъ. Я пробуду у нея до восьми часовъ, до тхъ поръ, покуда она не отправится играть. Можно?
— Хорошо, согласился Шлимовичъ. Только странно, что вы не будете видть кому выдаете вексель.
— Ничего не значитъ. Я на васъ вполн полагаюсь. А ежели-бы хотли вполн доброе дло сдлать, то взяли-бы эти часовыя стекла, да и продали-бы, а мн привезли-бы наличныя деньги. И я вамъ сейчасъ вексель за стекла, и двойныя коммисіонныя, и за покупку товара, и за продажу его…
— Да вдь сразу-то не продашь, сказалъ Шлимовичъ и задумался.
— Добренькій Адольфъ Васильичъ, устройте! Вы все можете… Вы на манеръ фокусника черной и блой магіи. У Надежды Ларіоновны и запьемъ покупку и продажу.
Костя схватилъ Шлимовича за руку и потрясъ ее.
— Попробую, отвчалъ тотъ. Вы не будете спорить, если я продамъ стекла со скидкою двадцати процентовъ съ покупной цны?
— Не буду, не буду. Конечно ужь вы поторгуетесь, но если нельзя выторговать, то спорить не буду.
— Такъ на три тысячи я беру для васъ стеколъ?
— На три, на три… Только тише… Не говорите громко, а то сосди по лавк прислушиваются. Видите, стоятъ справа и слва на порогахъ и смотрятъ на насъ, прошепталъ Костя, косясь на торговцевъ-сосдей.— Давайте скорй записку, на чье имя вексель писать, прибавилъ онъ.
— Вексель я приготовлю и привезу съ собой, а вы только подпишите, кивнулъ Шлимовичъ и сталъ прощаться, протягивая Кост руку.
Шлимовича ждалъ извощикъ. Шлимовичъ сталъ садиться въ санки.
— Такъ въ пять часовъ тамъ гд сказано и вмст пообдаемъ! крикнулъ ему Костя, нарочно не произнося при сосдяхъ торговцахъ имени Надежды Ларіоновны.
— Хорошо, хорошо, отвчалъ Шлимовичъ и похалъ.
Поздоровавшись съ сосдями, Костя вошелъ въ лавку.
Въ лавк покупателей было не много. Старшій прикащикъ Силантій Максимычъ стоялъ за кассой. Костя прошелся по лавк и подошелъ къ нему.
— Не сердись, Силантій Максимычъ, за вчерашнее, шепнулъ онъ, вспомня свой вчерашній разговоръ съ старшимъ прикащикомъ, и протянулъ ему руку. А главное, чтобы старику объ нашемъ разговор ни слова… Зачмъ его раздражать? Къ тому-же вчера я пришелъ домой выпивши и говорилъ теб такъ, по дружб. Мало-ли что промежду себя говорится!
Силантій Максимычъ улыбнулся.
— Полноте, полноте… Никогда я донощикомъ не былъ, отвчалъ онъ и прибавилъ:— и даже не только что старику говорить, а теперь, подумавши со вчерашняго, помочь вамъ могу, ежели ужь вы такъ очень въ деньгахъ нуждаетесь.
Костя выпучилъ отъ удивленія глаза.
— Только помогу вамъ не изъ кассы, а изъ своихъ собственныхъ денегъ, поправился Силантій Максимычъ.— Многого у меня нтъ, а хотите взять триста рублей — такъ возьмите. Идите въ верхнюю лавку, сейчасъ я вамъ принесу триста рублей. И никакой мн росписки не надо…
— Не надо, не надо, я и такъ какъ нибудь обойдусь, проговорилъ Костя, смутившись, и прибавилъ:— Только зачмъ-же ты мн говоришь ‘вы’? Вдь со вчерашняго мы съ тобой на ‘ты’. Со вчерашняго у насъ дружба… Ты мн, я теб…
— Ну, вотъ я хочу помочь по дружб. Надо триста рублей? Чего тутъ стсняться и цермониться! Свои люди. Принести? спрашивалъ Силантій Максимовъ, избгая словъ: ‘ты’ и ‘вы’.
— Принеси, отвчалъ Костя, подумавъ, и отправился въ верхнюю лавку.
Черезъ пять минутъ въ карман его прибавилось еще триста рублей. Онъ настаивалъ, чтобы Силантій Максимычъ взялъ съ него росписку, но тотъ на отрзъ отказался.

Глава XLII.

Около часу дня Костя былъ у Надежды Ларіоновны.
— Здравія желаю вашему удовольствію! проговорилъ, стоявшій у подъзда въ парныхъ санкахъ кучеръ Терентій и, взявъ возжи въ одну руку, дотронулся другой рукой до своей малиновой четырехугольной шапки.
Костя кивнулъ на привтствіе кучера и, вскочивъ въ отворенную швейцаромъ дверь, побжалъ вверхъ по лстниц. Онъ бжалъ, перепрыгивая черезъ дв ступени. На душ его было легко, отрадно. Онъ чувствовалъ, что въ карман его больше двухъ съ половиной тысячъ, а на эти деньги онъ можетъ многое, многое сдлать для прихотей Надежды Ларіоновны. Двери ему отворила Пелагея Никитишна. Костя взглянулъ на вшалку въ прихожей и вся веселость его, какъ-бы горохомъ, скатилась съ него: на вшалк висло военное пальто. Онъ стиснулъ зубы и прошепталъ:
— Опять полковникъ здсь?
— Здсь, кивнула Пелагея Никитишна.— Онъ сидитъ и завтракаетъ съ Надюшей. Общалъ Надюш столовый сервизъ подарить.
Костя снялъ съ себя пальто и птухомъ, наскакивающимъ въ бою на противника, влетлъ въ столовую. За столомъ сидлъ Иванъ Фомичъ и колыхалъ чревомъ. Противъ него помщалась Надежда Ларіоновна. Они додали остатки закусокъ, купленныхъ Костей для вчерашняго ужина. Иванъ Фомичъ обернулся къ Кост лицомъ и проговорилъ:
— Вотъ онъ на помин-то легокъ! А мы сейчасъ только объ васъ говорили.
— Могли-бы и не говорить. Никакого отъ этого убытка не было-бы… рзко отвчалъ Костя, весь вспыхнувъ, и какъ-то гадливо прикоснулся къ протянутой ему Иваномъ Фомичемъ рук, а взявъ протянутую ему Надеждой Ларіоновной руку, пошевелилъ что-то губами, но не сказалъ ни слова.
Иванъ Фомичъ сдлалъ видъ, что не замтилъ тона Кости, и сталъ наливать себ въ рюмку мадеры.
— Садитесь, господинъ турка, садитесь, ревнивецъ, и закусите остаточками, сказала Надежда Ларіоновна, смотря на Костю смющимися глазами.
— Не желаю. Я ужь лъ.
— Сердиться умете, а чтобы поскорй мое хозяйство поставить на настоящую точку, не умете, продолжала Надежда Ларіоновна.— А вотъ Иванъ Фомичъ началъ сейчасъ завтракать, да и осудилъ меня за мою посуду. Въ самомъ дл, что ни ложка, что ни плошка — все разнаго калибра.
— Такъ всегда въ хорошей компаніи и длается, что приходятъ въ гости для того только, чтобы посуду осуждать.
— Ахъ, неоцненная Надежда Ларіоновна! Зачмъ-же вы такъ на меня?.. перебилъ ее Иванъ Фомичъ.— Я вовсе ничего не осуждалъ, а просто сказалъ: позвольте вамъ прислать хорошенькій столовый сервизецъ. Это дань таланту — и ничего больше.
— Да, но вдь вы предложили мн, потому что увидали, что посуда-то у меня ужь очень разнокалиберная и на манеръ черепковъ — ну, стало быть въ душ и осудили.
— Я? Избави меня Богъ! Я готовъ изъ собачей глиняной плошки сть, лишь-бы вы сидли тутъ и смотрли на меня вашими прелестными глазками. Конечно, такая мохровая роза должна быть въ соотвтствующей обстановк, но посуда ваша совсмъ не такъ худа. Вся бда, что вы-то ужь очень роскошны — ну, все окружающее васъ и блднетъ.
Интендантскій чиновникъ путался.
— Посуда будетъ. Завтра-же будетъ, отчеканилъ Костя, стараясь не смотрть на Ивана Фомича.
— Зачмъ? Зачмъ? Иванъ Фомичъ уже общалъ мн сервизъ, подхватила Надежда Ларіоновна.
— А я не желаю, чтобы онъ дарилъ вамъ сервизъ. Пусть даритъ кому-нибудь другому, а не вамъ. У васъ, слава Богу, и своихъ денегъ найдется, чтобы купить сервизъ.
— У меня? Да откуда-же это? На двсти-то рублей моего жалованья немного разгуляешься.
— Я дамъ… А ты подешь и купишь.
— Не слушайте его, Иванъ Фомичъ, не слушайте и пришлите намъ сервизъ, послышался голосъ Пелагеи Никитишны.— Онъ на посул какъ на стул, а какъ придетъ дло, то и нтъ ничего.
Костя вспыхнулъ и сказалъ:
— Надежда Ларіоновна! Запретите пожалуйста вашей тетеньк про меня такія оскорбленія распространять! Я сказалъ, что будетъ теб новая мебель — она сегодня и будетъ, сказалъ, что будетъ новый сервизъ — сервизъ и получишь завтра.
Отъ волненія Костя говорилъ Надежд Ларіоновн то ‘ты’, то ‘вы’! При постороннихъ онъ всегда говорилъ ей ‘вы’, но тутъ не выдержалъ.
— Тетенька! Да что вы, въ самомъ дл суетесь не въ ваше дло! крикнула Надежда Ларіоновна.— Молчите да и длу конецъ.
Интендантъ крякалъ и мигалъ Надежд Ларіоновн, дескать, пришлю, пришлю.
— Да шь-же ты что-нибудь! обратилась Надежда Ларіоновна къ Кост.— Ну, что сидишь надувшись какъ мышь на крупу!
— Не желаю.
— А не желаешь, такъ была-бы предложена честь, а отъ убытка Богъ избавилъ. Тетенька! Убирайте закуски и давайте намъ кофею! Иванъ Фомичъ, вы выпьете кофею? Коньяку есть остаточки.
— Съ удовольствіемъ. Отъ предложенія такой прелестной хозяйки не отказываются.
Костя сидлъ, отвернувшись отъ интенданта, и покуривалъ папиросу, нервно затягиваясь дымомъ.
— Да уймись ты… Ну, полно сердиться! Съ сердцовъ печенка можетъ лопнуть, еще разъ сказала Надежда Ларіоновна, трогая Костю за руку, чтобы какъ-нибудь успокоить его и, обратясь къ Ивану Фомичу, прибавила:— Это вдь онъ ревнуетъ меня къ вамъ, оттого такъ и пыжится.
— Ко мн? Напрасно, напрасно, добродушно проговорилъ Иванъ Фомичъ.— Я просто поклонникъ всего высокаго и талантливаго — вотъ и все. А ежели я предложилъ подарить сервизъ, то это просто жертва кумиру. Въ древности приносили богинямъ цвты и фиміамъ, а я становлюсь на практическую точку и хочу прислать къ подножію кумира столовый сервизъ. Послушайте, молодой человкъ, вы напрасно на меня сердитесь. Тутъ ничего нтъ такого. Да и ревновать меня нечего. Я просто поклонникъ… Мн достаточно ласковаго взгляда богини — и я счастливъ.
Костя молчалъ. Чтобы какъ-нибудь разговорить его, Иванъ Фомичъ продолжалъ:
— А подписка на бенефисный подарокъ Надежд Ларіоновн все возрастаетъ и возрастаетъ. У меня ужь собрано до пятисотъ рублей. Вчера въ ‘Увеселительномъ Зал’ встртилъ двухъ купцовъ и наложилъ на каждаго бестію по два пуда воску. Суконщикъ — двадцать пять рублей подписалъ, а съ дровяника усплъ четыре красненькія сорвать. Да я еще слуплю… У меня знакомыхъ купцовъ много. Теперь только вопросъ въ томъ — что Надежда Ларіоновна желаетъ, чтобы ей поднесли.
— Объ этомъ обыкновенно даже и не спрашиваютъ, огрызнулся Костя.
— Да… Это врно… Но ежели можно, то отчего-же не спросить?
— Что хотите, то и подносите, но только чтобы это была хорошая вещь, откликнулась Надежда Ларіоновна.
— Брилліантовую бабочку только не подносите, потому что я поднесу, быстро сказалъ Костя, все еще не оборачиваясь къ Ивану Фомичу.
— Бабочку поднесешь? Ахъ, Костюшка! Миленькій! радостно захлопала въ ладоши Надежда Ларіоновна и сдлала ему ручкой.— Мерси, мерси, душка.
— Желаете хорошій серебряный столовый и чайный сервизъ? приставалъ Иванъ Фомичъ.— Фарфоръ и хрусталь я отъ себя подарю, а серебро отъ публики.
— Подносите, подносите. Серебро всегда годится. Нтъ денегъ — сейчасъ его въ мытье.
Иванъ Фомичъ кивнулъ въ знакъ согласія.
Подали кофей.
— Выпей хоть кофею-то… снова предложила Кост Надежда Ларіоновна.
— Говорю, что ничего не желаю, ну, и не желаю.
— А ужь отъ коньяку вы не можете отказаться, сказалъ Иванъ Фомичъ.— Выпьемте-ка, батенька, по рюмашечк гольемъ… Мн и вамъ вмст надо пить: мы одной богин поклоняемся. Налить? Ну, я налью и мы выпьемъ.
Иванъ Фомичъ налилъ дв рюмки и чокнулся своей рюмкой съ рюмкой Кости. Костя, косясь на него, взялъ рюмку и выпилъ.
— А ужь какую статью хвалебную господинъ рецензентъ про Надежду Ларіоновну написалъ, такъ просто прелесть! продолжалъ Иванъ Фомичъ.— Онъ вчера за ужиномъ при мн и намахалъ черновикъ. Я переписалъ себ копію и сейчасъ читалъ Надежд Ларіоновн. Завтра будетъ помщено. Желаете, такъ я вамъ прочту.
— Да зачмъ теперь читать? отвчалъ Костя.— Завтра будетъ напечатано, завтра и прочту.
— Нтъ, все-таки пріятно заране. Такой, батенька, фиміамъ подпустилъ, что небу жарко будетъ. Впрочемъ, фиміамъ достодолжный. Такъ надо.
Иванъ Фомичъ выпилъ чашку кофе и, видя, что Костя все еще дуется, сталъ сбираться уходить.
— Ну, прощайте, мое божество, обратился онъ къ Надежд Ларіоновн.— Прощайте и вы, ревнивый Венеціанскій Мавръ, сказалъ онъ Кост и протянулъ руку.
Костя опять чуть чуть прикоснулся къ рук Ивана Фомича. Иванъ Фомичъ взялъ фуражку.
— Не правда-ли, онъ похожъ на Отелло, Венеціанскаго Мавра? кивнулъ онъ Надежд Ларіоновн на Костю.
— Да ужь чортъ его знаетъ, на что онъ похожъ! Скорй-же на кикимору похожъ, отвчала Надежда Ларіоновна, не читавшая и не слыхавшая ничего про Отелло, и пошла въ прихожую провожать Ивана Фомича.
Костя подошелъ къ двери прихожей и сталъ подслушивать, не скажетъ-ли она что-нибудь на прощанье интенданту.

Глава XLIII.

Проводивъ интендантскаго чиновника до дверей, Надежда Ларіоновна быстро обернулась и натолкнулась на Костю.
— Дуракъ! Совсмъ дуракъ! выбранила она Костю.— Еще туда-же, подслушивать вздумалъ!
— Ахъ, Надюша! вздохнулъ въ отвтъ Костя.
— Ну, чего вы вздыхаете и глаза таращите! Ежели вы будете еще изъ себя такую цпную собаку изображать, какъ сейчасъ изображали при Иван Фомич, то я возьму да и въ самомъ дл… сказала Надежда Ларіоновна и не договорила.— Помилуйте, на что похоже! Пожилой человкъ, военный, благороднаго понятія, обращается къ нему такъ и эдакъ самымъ ласковымъ образомъ, а онъ какъ цпной песъ огрызается. Вы подумайте — вдь онъ вамъ въ отцы годится.
— Хоть-бы въ ддушки, но я не желаю, чтобы ты отъ него побиралась. Что это такое! Вчера шапку и муфту, сегодня сервизъ.
— Мавра ревнивая! Ужь правда, что настоящая Мавра-кухарка, какъ сейчасъ Иванъ Фомичъ тебя назвалъ! Да и кухарки подчасъ бываютъ политичне въ разговорахъ. А это что такое: гамъ, гамъ, гамъ!
Надежда Ларіоновна залаяла, подражая собак и прибавила:
— И вдь не было-бы обидно, ежели-бы мы вчера не сговорились, что Иванъ Фомичъ ко мн ходить будетъ! А то сговорились и ты согласился.
— Не желаю я, чтобы ты отъ него побиралась, стоялъ на своемъ Костя.— Что теб надо? Чего теб не достаетъ? Говори… Вотъ деньги. Пусть Пелагея Никитишна купитъ.
Костя вытащилъ изъ кармана цлую пачку радужныхъ и другихъ бумажекъ.
— Костюшка! Господи! Да откуда у тебя столько денегъ? Къ дяд въ кассу слазилъ, что-ли? воскликнула Надежда Ларіоновна.
— Ну, откуда-бы ужь тамъ ни было, однако вотъ есть. Что такое интенданъ? Чихать я хочу на интенданта! И изъ-за чего унижаться? Весь сервизъ-то пятьдесятъ, шестьдесятъ рублей стоитъ.
Заслыша произнесеннымъ свое имя, показалась и Пелагея Никитишна.
— Боже мой, сколько денегъ-то! проговорила она, захлебываясь.— Покажите, покажите мн радужную бумажку. Я такъ люблю на нее смотрть. Давно ужь я ее видала.
— И еще столько-же денегъ будетъ, похвастался Костя, ударя ладонью по пачк.— Къ пяти часамъ прідетъ сюда Адольфъ Васильичъ и столько-же мн привезетъ. Онъ, Надюша, будетъ здсь у тебя обдать со мной сегодня, а потому надо попросить Пелагею Никитишну, чтобы все было въ порядк. Во-первыхъ, четыре блюда и получше, а во-вторыхъ, чтобы вино…
— Да я съ удовольствіемъ, съ удовольствіемъ, давайте только деньги… У насъ кухарка хорошая, у полковника какого-то жила и что угодно состряпаетъ, да и я помогу, заговорила Пелагея Никитишна.
— Такъ вотъ деньги… Вотъ двадцать пять рублей… Купите бутылку мадеры, бутылку краснаго, бутылку благо… И чтобъ солененькая закуска къ водк… А вотъ это, Надюша, теб на булавки.
Костя подалъ дв радужныя.
— Костюшка, миленькій!.. вскрикнула Надежда Ларіоновна и, схвативъ Костю за голову, влпила ему поцлуй.— За одно только ты противный, что ревнуешь Ивана Фомича и, главное, занапрасно, прибавила она,
Пелагея Никитишна стояла и плотоядными глазами смотрла на деньги.
— А вотъ это вамъ-съ на башмаки и на все прочее удовольствіе, продолжалъ Костя и протянулъ ей красненькую бумажку.
— Вотъ за это мерси, совсмъ уже мерси. Давно уже было пора о старух вспомнить. Старуха вамъ врный рабъ.
— Постойте… Сегодня надо мебель перевезти сюда, которую я купилъ. Вотъ адресъ, гд ее взять, а вотъ и деньги, чтобъ нанять извощиковъ и носильщиковъ. Пожалуйста, ужь распорядитесь, Пелагея Никитишна.
— Хорошо, хорошо. Ахъ, Господи, да когда-же я отказывалась! Я для васъ и для Надюши на все готова. Только позвольте… Какъ-же это сегодня? Сегодня и стряпня для гостя, сегодня и перевозка.
— Ничего не значитъ. Мебель куплена по рекомендаціи Адольфа Васильича, при немъ она будетъ и привезена. Надо-же наконецъ утшить Надежду Ларіоновну, а то она думаетъ, что все это я облыжно. Чмъ скоре, тмъ лучше. Надежда Ларіоновна удетъ кататься, я уйду въ лавку, а вы займитесь перевозкой. Долго-ли тутъ?
— Да право, Константинъ Павлычъ, не успть мн и стряпню и перевозку….
— Длайте, что вамъ приказываютъ, тетенька! Что это за разговоры такіе! воскликнула Надежда Ларіоновна.
— Сегодня-же надо покончить и съ конюшнями и сараями. Пусть Терентій съ завтраго здсь въ дом лошадей и экипажи ставитъ, а не на извощичьемъ двор.
— Да ужь кончили, кончили съ конюшней и даже сегодня можно лошадей здсь поставить, отвчала Пелагея Никитишна.
— Хочешь, Надюша, сегодня на новомъ сервиз обдать? Тогда я пришлю теб сервизъ, обратился Костя къ Надежд Ларіоновн.
— Голубчикъ, ну что теб?.. Ну, пусть Иванъ Фомичъ пришлетъ сервизъ. Теб-же лучше, у тебя-же деньги въ карман останутся. Лучше ты эти деньги на что-нибудь другое… Ну, купи мн коверъ изъ медвдя съ медвжьей головой и зубы оскаля… Давно мн такой коверъ хочется. Когда мы съ тетенькой мтками для блья занимались, то я брала у одной содержанки работы и вотъ у ней медвжій коверъ лежалъ передъ кроватью. Ахъ, какая прелесть!
Костя не возражалъ. Надежда Ларіоновна щипнула его за руку и прибавила:
— Ты у меня, Костюшка, милый, но только надо тебя въ рукахъ держать. Ахъ, какъ надо въ рукахъ держать! И бабочку брилліантовую мн на бенефисъ поднесешь или ты это только похвастался?
— Поднесу, поднесу, только пожалуйста ты подальше отъ этого Ивана Фомича. Кланяйся съ нимъ, разговаривай, но вообще невниманіе чувствъ… Ну, онъ теб теперь нуженъ для бенефиса, деньги на подарокъ собираетъ, билеты будетъ раздавать, а кончится бенефисъ — ты и пренебреги.
— Опять Иванъ Фомичъ! Ахъ, какъ ты мн надолъ! Такъ медвдя-то купишь?
— Куплю, куплю.
Надежда Ларіоновна взглянула на часы и сказала:
— Ну, мн пора хать кататься. Сегодня мн хочется эту рыжую Бертку обогнать и надсмяться надъ ней. Форситъ ужь очень. На наемныхъ саняхъ, а туда-же форситъ. Думаетъ, что я не знаю, что она не помсячно лошадей беретъ. А ротонда у ней гранатнаго бархата, такъ бархатъ-то даже ужь вылинялъ. Старая накрашенная выдра. Ты знаешь, вдь ужь ей лтъ сорокъ. Тетенька! Давайте мн одваться.
Надежда Ларіоновна одлась и въ сопровожденіи Кости стала уходить. Они спускались съ лстницы.
— Надюша, я сегодня вечеромъ не могу быть въ театр, я общалъ старику быть дома, такъ ужь ты пожалуйста подальше отъ этого Ивана Фомича, сказалъ Костя.— Главное — невниманіе чувствъ.
— Послушай… Это ужъ наконецъ несносно! Это чертъ знаетъ что такое.
— Надюша… Не сердись. Вдь я что… Я знаю, что онъ наврное будетъ приглашать тебя ужинать. Ты, Надюша, не оставайся.
— Да не останусь, не останусь.
— И съ Карауловымъ не оставайся. Не оставайся даже если и Карауловъ будетъ просить. Мы завтра съ тобой будемъ ужинать, пригласимъ Караулова и рецензентовъ и будемъ рецензентовъ поить.
— Вотъ наказаніе-то!
— Надюша… Ну, дай мн слово, что сейчасъ посл театра прідешь домой.
— Пріду, пріду.
— Ну, спасибо, Надюша, спасибо. Такъ дай мн руку.
Надежда Ларіоновна протянула ему руку. Костя пожалъ ее. На глазахъ его блестли слезы. Надежда Ларіоновна взглянула ему въ глаза и, усмхнувшись, сказала:
— Вотъ дуракъ-то! Плачетъ… Совсмъ мальчикъ. Да что я: мальчикъ!.. Баба, а не мальчикъ… Мавра… ревнивая Мавра…
У подъзда она сла въ сани. Лошади помчались. Костя посмотрлъ ей вслдъ и сталъ нанимать извощика въ лавку.

Глава XLIV.

Костя бродилъ по лавк, какъ чужой, и не зналъ, что длать. Сердце его и вс помышленія были около Надежды Ларіоновны. На вопросы прикащиковъ, спрашивавшихъ его распоряженій, онъ отвчалъ невпопадъ. Нсколько разъ становился онъ къ своей конторк, раскрывалъ книги, чтобы приняться за работу, но дло не шло на умъ. Онъ махнулъ рукой, закурилъ папиросу и сталъ пробгать газету, но и газета не читалась. Онъ взглянулъ на часы. Вылъ четвертый часъ въ исход.
‘Поду къ Надежд Ларіоновн, ршилъ онъ.— Сама она теперь еще катается, но все-таки я посмотрю, какъ Пелагея Никитишна мебель перевозитъ’.
Конторка, гд онъ обыкновенно занимался, помщалась въ верхней лавк и онъ сошелъ въ нижнюю лавку.
— Я пойду… Мн надо… сказалъ онъ старшему прикащику.— Вы ужь тутъ безъ меня и запирайтесь. Я приду прямо домой. Можешь утшиться. Сегодня весь вечеръ пробуду около старика.
— Да что-же мн-то, Константинъ Павлычъ… отвчалъ старшій прикащикъ.— Какъ будто я тутъ что-нибудь такое-эдакое… А ежели я иногда говорю вамъ, то просто старика жалючи.
— Такъ въ случа чего къ восьми часамъ вечера буду дома.
— А на контору къ Коняевымъ не зайдете? У насъ товаръ кой-какой подобравшись, такъ надо-бы вотъ по этому списочку отобрать.
Старшій прикащикъ протянулъ руку къ стнной шпильк, на которой висли счета и бумаги.
— Нтъ, нтъ… Сегодня мн некогда, махнулъ рукой Костя.— Это ужь завтра.
Онъ шагъ за шагомъ, медленно началъ уходить изъ лавки. Старшій прикащикъ вышелъ изъ-за кассовой ршетки и нагналъ Костю на порог.
— Къ ней теперь идете? тихо спросилъ онъ.
Костя вспыхнулъ.
— Къ ней, скрывать отъ тебя не буду, произнесъ онъ.— Ахъ, Силантій Максимычъ! Ежели-бы ты зналъ, что это за женщина, ты не смялся-бы и не спрашивалъ такъ!
— Да я и не смюсь.
— Ну, знаю я тебя, знаю. Поди ты! У тебя насчетъ любви понятія дикія. Впрочемъ, я когда-нибудь свезу тебя къ ней и ты измнишь свои понятія, ежели увидишь. Хочешь когда-нибудь къ ней? Хочешь? быстро спросилъ Костя.
— Да отчего-же…. Только вы насчетъ моихъ понятій напрасно… Самъ былъ молодъ… А вы вотъ что… Это я давно вамъ хотлъ сказать. Вы насчетъ жидовъ-ростовщиковъ-то остерегайтесь. Вдь этотъ народъ ой-ой какой! Сейчасъ опутаютъ. Вотъ давеча утромъ тутъ около лавки одинъ съ вами разговаривалъ. Одна харя-то его богопротивная чего стоитъ!
— Ну, ну, пожалуйста… Ты это про Шлимовича… Такъ этотъ человкъ въ коммерческомъ мір вращается. Такъ я пойду.
Костя ушелъ. Силантій Максимычъ постоялъ на порог, посмотрлъ ему вслдъ, покачалъ головой и пошелъ обратно въ лавку.
Когда Костя пріхалъ къ Надежд Ларіоновн, то засталъ ломовыхъ извощиковъ и носильщиковъ, втаскивающихъ въ ея квартиру мебель. Около нихъ суетилась Пелагея Никитишна. Надежды Ларіоновны не было дома. Она все еще была на прогулк.
— Уставится-ли вся мебель-то? спросилъ Костя Пелагею Никитишну.
— Уставится, уставится. Нашей-то собственной мебели разв было много? Старую изъ Надюшиной спальни мебелишку я къ себ въ комнату возьму. У меня комната большая. А остальное, что похуже, поставимъ въ сарай и потомъ продадимъ. Вы ужь на меня, Константинъ Павлычъ, положитесь, я все сдлаю, я баба походная, ходовая. Не знаю только, за что вы на меня все какъ-то косо смотрите и чуждаетесь.
— И не думалъ чуждаться. А вотъ иногда у васъ языкъ…
— Ахъ, Константинъ Павлычъ, да вдь я баба, Ну, вы на меня какъ на бабу и смотрите. Гд-же это видано, чтобы баба была безъязычная! Да и вообще: мало-ли что иногда скажешь! А вы пренебрегите.
Костя разсматривалъ мебель.
— Ну, чмъ будуарная мебель плоха? говорилъ онъ.— А Надежда Ларіоновна, даже не видавши ее, требовала, чтобы ее перебить новой матеріей. Что мебель голубая, такъ голубой цвтъ Надюш, какъ блондинк, даже больше идетъ.
— Прекрасная мебель, прекрасная… расхваливала Пелагея Никитишна.— Вотъ, когда мы два года тому назадъ работали блье одной содержанк…
— Такъ вотъ вы и уговорите Надюшу, чтобы она покуда осталась при голубой мебели, перебилъ ее Костя.
— Все сдлаю, все, Константинъ Павлычъ, только меня не забывайте, не смотрите на меня какъ на какую-нибудь кикимору, а ужь я вамъ буду врная раба. Вдь откровенно говоря, Надюша хоть и ругаетъ меня, но она вся въ моихъ рукахъ. Куда хочу, туда и поверну ее, потому она шагу безъ меня не можетъ сдлать. Константинъ Павлычъ! А ужь ежели какой хламъ изъ старой мебели придется продавать, то вы эти деньги позвольте мн взять. Ей-ей, вся обносилась. Бльишко все въ дырахъ. Дыра на дыр.
Костя подумалъ.
— Какъ-же я, Пелагея Никитишна, могу это позволить? сказалъ онъ.— Вдь мебель Надюшина, стало быть она и властна въ ней.
— Полноте, полноте…
— Позвольте… А ежели ужь вы такъ очень обносились, то вотъ вамъ дв красненькія на блье. Сшейте, себ…
Костя вынулъ изъ кармана бумажникъ и протянулъ. Пелаге Никитишн деньги.
— Голубчикъ! кинулась та къ нему.— Вотъ за это спасибо! Я не знала, что вы такой добренькій. Можно васъ за это въ щечку поцловать? Можно? приставала она.
— Цлуйте… улыбнулся Костя.
Пелагея Никитишна отерла рукавомъ губы и взасосъ чмокнула Костю въ щеку.
— Намъ, ангелъ мой, безпремнно нужно въ дружб съ вами быть, безпремнно, продолжала она.— Надюша двушка блажная… Иногда она и супротивъ васъ что-нибудь, а я всегда ее уговорить могу. Какъ хотите, а я все-таки тетка, все-таки ее воспитала, уму-разуму научила и вонъ какъ ее возвысила! А все черезъ меня. Кто ей въ Зоологическій садъ живыя картины изображать мсто отыскалъ? Все я. Жили мы на Петербургской сторон чуть не побираючись, потому отъ блошвейства, да отъ вышиванія мтокъ много-ли достанешь! Голодать даже приходилось. Ужь я и такъ и сякъ: и бльемъ, и мтками, и папиросами… Папиросы вдь тоже для знакомыхъ домовъ набивали. Вдругъ меня оснила… ‘Семъ-ка я, думаю, въ Зоологическій садъ на живыя картины ее поставлю! Двушка изъ лица смазливенькая — наврное прокъ будетъ’. Такъ и вышло. Спервоначалу въ живыхъ картинахъ и при безсловесныхъ роляхъ, потомъ, словесныя роли. Гляжу — ужь на зиму ее въ ‘Увеселительный Залъ’ приглашаютъ. Въ пріют она маленькая училась, пть умла, на клирос даже пла, такъ стало быть и ноты и все эдакое знала — гляжу, ужь ее въ хоръ берутъ. Изъ хора начала разныя псенки и куплеты одни пть. Пошла, пошла въ гору и вотъ теперь ее и публика уважаетъ, всякіе хорошіе господа хлопаютъ и ласкаютъ, за честь считаютъ только-бы съ ней знакомство завести. Вдь это все я, голубчикъ, я, а никто другой, разсказывала Пелагея Никитишна.— Говорятъ, тетка… Да тетка-то иногда важне матери! прибавила она.
Въ это время въ открытыхъ дверяхъ показалась Надежда Ларіоновна, вернувшаяся съ катанья, веселая, цвтущая, разрумянившаяся отъ мороза.
— Утерла носъ Бертк, радостно говорила она.— Куда ей на ея клячахъ за моими лошадьми гоняться! На Большой Морской какъ сказала кучеру: ‘Терентій! Пусти!’ Она сзади. Обогнала ее, опять шагомъ. Пропустила ее мимо себя — вижу, сердится, говоритъ что-то кучеру, злится. Я опять: ‘Терентій! Пусти!’ Въ одинъ мигъ обогналъ и далеко оставилъ. Куда ей, крашеной выдр, за мной гоняться!
Костя бросился къ ней.
— Ну, вотъ, Надюша, новая мебель, сказалъ онъ.
— Хорошенькая… Ничего… отвчала Надежда Ларіоновна.— Сейчасъ я разднусь и посмотрю ее.
Короткій зимній день превращался уже въ вечеръ. Темнло.

Глава XLV.

Снявъ съ себя шубу и тапочку, Надежда Ларіоновна выскочила къ Кост и съ восторгомъ воскликнула:
— Ахъ, Костюшка, ежели-бы ты зналъ, сколько сегодня за мной разныхъ военныхъ и штатскихъ по Невскому и по Морской гонялось, такъ это прости ужасти! И все прехорошенькіе, и все на самыхъ великолпныхъ рысакахъ! Одинъ даже самъ правилъ. Такія высокія-превысокія санки и онъ на нихъ на верху сидитъ, а сзади его мальчишка кучеръ въ шляп сидитъ и, какъ дуракъ, вотъ такъ сложа руки… Сидитъ и не двигается… Словно аршинъ проглотилъ. А лицо серьезное-пресерьезное…
Надежда Ларіоновна тотчасъ-же сдлала серьезное лицо, сложила руки и изобразила, какъ сидитъ мальчикъ-кучеръ.
— Это грумъ, а не кучеръ, пояснила Пелагея Никитишна.— У важныхъ господъ всегда грумы…
— Да, онъ важный, это сейчасъ видно, подхватила Надежда Ларіоновна,— потому то и дло съ разными генералами раскланивался. А это, тетенька, вдь посланники значитъ, коли у кого у кучера позументами спина расшита?
— Посланники, посланники.
— Ну, такъ вотъ и одинъ посланникъ на меня на Морской въ лорнетку посмотрлъ. Два раза посмотрлъ и таково пристально посмотрлъ. Вотъ, Костюша, въ какую компанію твоя Надюшка-то попала! обратилась Надежда Ларіоновна къ Кост.— Только некрасивый… Носъ у него какой-то на манеръ утюга. Ну, и вашъ ненавистный Портянкинъ тоже катается. Вотъ ты говоришь, что онъ прогорлый, а онъ на своихъ лошадяхъ.
— Да ужь изъ послднихъ средствъ, отвчалъ Костя, все время морщившійся во время разсказа.— Да и вовсе онъ не на своихъ здитъ, а на извощичьихъ. У него своихъ давнымъ давно уже за долги продали. Онъ и живетъ-то теперь въ меблированныхъ комнатахъ, потому что ни кола, ни двора не иметъ.
— Не знаю. Обогналъ меня и крикнулъ: ‘сегодня вечеромъ букетъ поднесу’. Если-бы у него дйствительно не было ни кола, ни двора, то изъ какихъ-же средствъ букетъ?
Костя еще больше сморщился.
— Ахъ, Надюша, ты ничего не понимаешь, проговорилъ онъ.— Все это въ долгъ, въ долгъ. Онъ уметъ въ долгъ брать. Да что-жъ ты на мебель-то не посмотришь. Такъ хотла, такъ просила новую мебель и вдругъ…
— Хорошенькая… Мерси, душка, мерси… Поди, я тебя ущипну за щечку, отвчала Надежда Ларіоновна и прибавила:— Только вотъ въ будуар-то я хотла розовую, а ты купилъ голубую.
— Ты, Надюша, блондинка и теб голубой цвтъ, больше идетъ.
— Ахъ, нтъ, нтъ, не скажи… Вотъ когда мы съ тетенькой блье шили и я ходила къ одной содержанк за работой, такъ у той вся, вся комната была розовая…. И стны, и все…
— Такъ вдь содержанка-то была не блондинка, а черноволосая, вспомни-ка хорошенько, сказала Пелагея Никитишна.
— Ахъ, нтъ, тетенька. Никогда она не была черноволосой. Точно что потемне моихъ у ней были волосы, но не черноволосая.
— Ну, да, шатенка. Шатенк идетъ розовый цвтъ, а блондинкамъ голубой.
Вошла кухарка и проговорила:
— Сервизъ сейчасъ принесли. Огромная, преогромная корзинка.
— Ахъ, это отъ Ивана Фомича. Милый! Вспомнилъ.. И какъ скоро… Утромъ только-что говорили и ужь черезъ нсколько часовъ прислалъ! воскликнула Надежда Ларіоновна.— Вотъ, Костюшка, учись, какъ нужно угождать дамамъ. Да чего ты надулся-то? Ну, что такое сервизъ?.. Ну, важное кушанье! Ты вотъ цлый день прочесался и не купилъ сервиза, а Иванъ Фомичъ купилъ. Онъ хоть старенькій, да удаленькій. Тетенька, смотрите, сегодня на новомъ сервиз обдать!
— Ахъ, матка, матка, я не знаю, какъ сегодня и на старомъ-то удастся намъ пообдать. Господи! И перевозку мебели, и обдъ въ одинъ день затяли! плакалась Пелагея Никитишна.
— Да чего вы съ мебелью-то суетесь! Вдь ужь мужики все внесли. Бросьте мебель разстанавливать, потомъ разстановите. Разсчитайтесь съ мужиками и идите хлопотать объ обд. Да непремнно новый сервизъ…
Пелагея Никитишна махнула рукой и пошла разсчитываться съ носильщиками и извощиками, толпившимися въ прихожей.
Вскор пріхалъ Шлимовичъ.
— Съ обновкой… проговорилъ онъ, входя въ гостиную и смотря на разставленную въ безпорядк мебель, пожалъ протянутую ему Надеждой Ларіоновной руку и, поздоровавшись съ Костей, шепнулъ: — Точенъ, какъ аптекарь. Сказано — и сдлано. Часовыя стекла куплены, проданы и я съ деньгами. Получайте.
— Чего вы шепчетесь-то? У меня отъ Надюши секретовъ нтъ, громко сказалъ Костя.
— Деньги вашему обожателю привезъ. Теперь можете кутить, сколько хотите, обратился Шлимовичъ къ Надежд Ларіоновн, кривя лицо въ улыбку. Когда прикажете вручить: сейчасъ или потомъ? спросилъ онъ Костю.
— Сейчасъ, сейчасъ. Обдъ еще не готовъ и мы тмъ временемъ успемъ, что угодно успемъ сдлать. Я немножко не сообразилъ, что и перевозку мебели, и обдъ въ одинъ день затялъ.
— Да вы не безпокойтесь. Мн, пожалуй, обда и не надо. Я ежели и черезъ часъ поду домой, то все еще застану у себя дома обдъ.
— Нтъ, нтъ… Безъ обда я васъ не пущу! воскликнула Надежда Ларіоновна.— Разъ въ жизни ко мн пріхалъ и вдругъ безъ обда!.. Тетенька такъ хлопотала, такъ старалась.
Шлимовичъ поклонился Надежд Ларіоновн и сказалъ Кост:
— Ну, въ такомъ случа, Константинъ Павловичъ, давайте разсчитываться. Вотъ вамъ деньги.
Онъ помстился съ Костей окола стола и спросилъ чернилицу и перо. Пера и чернилъ не оказалось. Побжали занимать къ сосдямъ.
— Писаки-то мы съ тетенькой ужь очень плохія, оправдывалась Надежда Ларіоновна. Была у насъ баночка съ чернилами, было и перо, да право не знаю, куда двались. Кухарка брала письмо писать, да такъ и не принесла обратно.
Явились перо и чернила. Шлимовичъ вынулъ записную книжку и принялся въ ней длать карандашомъ разсчетъ.
— Вотъ смотрите, Константинъ Павлычъ, говорилъ онъ, понижая голосъ.— Стеколъ — куплено, по вашему распоряженію, на три тысячи. Проданы они со скидкою двадцати процентовъ за дв тысячи четыреста рублей. Вы вдь разршили мн продать со скидкою двадцати процентовъ, только-бы скоре продать.
Костя въ знакъ согласія утвердительно кивнулъ головой.
— Такъ вотъ дв тысячи четыреста, продолжалъ Шлимовичъ и вывелъ карандашемъ цифру.— За коммиссію по покупк, надюсь, вы не постуете, если я возьму три процента? Я вдь потерялъ сегодня для васъ весь день.
Костя опять утвердительно кивнулъ головой.
— Три процента съ трехъ тысячъ — это девяносто рублей. Да за продажу три процента. Тутъ ужь три съ двухъ тысячъ четырехъ сотъ. Это составитъ семьдесятъ два рубля. Девяносто и семьдесятъ два… Ну, пускай будетъ сто пятьдесятъ.
Шлимовичъ махнулъ рукой и прибавилъ:
— Вотъ вамъ на руки денегъ дв тысячи двсти пятьдесятъ рублей и подписывайте вексель на три тысячи рублей. Вексель заготовленъ. Онъ заготовленъ на мое имя. Я ужь сдлался съ продавцемъ… Вамъ все-таки лучше имть дло со мной, чмъ съ кмъ-нибудь другимъ. Вотъ вексель… ‘С.-Петербургскому второй гильдіи купцу Адольфу Васильевичу Шлимовичу повиненъ я заплатить три тысячи’. Вексель на два мсяца… Въ боле долгій кредитъ нельзя было купить стекла. Вы ничего не имете противъ?
— Спасибо вамъ… пожалъ Костя Шлимовичу руку.
— Такъ вотъ-съ… подписывайте.
Передъ Костей на стол лежала пачка денегъ и вексель. Онъ прочиталъ вексель, взялъ перо и подписалъ.
Надежда Ларіоновна взглянула на деньги и воскликнула:
— Ахъ, Костюшка! Сколько радужныхъ-то! Да ты теперь совсмъ богачъ.
— Богачъ, но только воли нтъ, отвчалъ Костя.— По рукамъ, по ногамъ связанъ старикомъ.
— Теперь, Надежда Ларіоновна, можете кутить сколько хотите, улыбнулся Шлимовичъ, пряча въ карманъ вексель.
— Да, раскутишься съ нимъ, какъ-же! отвчала Надежда Ларіоновна.
— Ну, Надюша, при теперешнихъ порядкахъ теб ужь это грхъ говорить, обидчиво пробормоталъ Костя, убирая со стола деньги.
— Молчу, молчу… И ты молчи.
Надежда Ларіоновна ласково улыбнулась и закрыла Кост рукой ротъ.
Въ столовой гремли тарелками.
— Тетенька! скоро у васъ обдъ? крикнула Надежда Ларіоновна.
— Сейчасъ, сейчасъ… идите… Закуска ужь накрыта. Можете водочки выпить и солененькимъ закусить.
— Адольфъ Васильичъ… Пожалуйте по рюмочк… предложилъ Костя.
— Гешефтъ вашъ по покупк и продаж спрыснуть? Хорошо, хорошо.
Шлимовичь дружески обнялъ Костю за талію и въ такомъ вид они отправились въ столовую.

Глава XLVI.

Во время закуски Костя выпилъ съ Шлимовичемъ дв рюмки водки и въ голов его зашумло. Онъ взглянулъ на Надежду Ларіоновну, всю цвтущую красотой, раскраснвшуюся отъ катанья на морозномъ воздух и отъ выпитой сейчасъ мадеры, вспомнилъ, что онъ долженъ быть сегодня вечеромъ разлученъ съ ней, что она будетъ одна въ театр, одна безъ него и сердце его болзненно сжалось.
— Кому веселье, а мн сегодня тоска… Обязанъ цлый вечеръ съ умирающимъ дядей дома сидть, сказалъ онъ.— Вотъ вы говорите, Адольфъ Васильичъ, что деньги есть, такъ кутить можно… Деньги есть, да воли нтъ. Каково цлый вечеръ со старикомъ-то просидть! Еще псалтырь себ читать заставитъ. Надежда Ларіоновна будетъ порхать по сцен, пть, на аплодисменты раскланиваться, а я сиди одинъ и страдай.
Шлимовичъ въ отвтъ скривилъ лицо, стараясь изобразить улыбку, поскоблилъ пальцемъ подбородокъ и проговорилъ:
— Вс эти ваши страданія со смертью старика окупятся.
— Окупятся-то окупятся, но только посадилъ-бы я васъ на мое мсто!
— Чтобы получить такое наслдство, которое вы получите, полгода-бы просидлъ, а не только что одинъ вечеръ.
— А я страдать буду… Я страдаю… Я вн себя… У меня вотъ какъ все внутри вертится… Да-съ…
Костя сжалъ на груди жилетъ, потрясъ его, показывая, какъ у него въ груди что-то вертится, и продолжалъ:
— А тамъ въ театр какой-то плюгавецъ Портянкинъ будетъ ей подносить букетъ.
— Ахъ, вотъ ты изъ-за чего терзаешься! Ревность… подхватила Надежда Ларіоновна.— Очень жалю, что сказала теб о букет.
— Нтъ, я сбгу… Я не высижу со старикомъ! потрясалъ Костя головой.
— Да полно, ужь отсиди вечеръ, потшь старика, ежели общалъ. Ну, что такое? Я приму букетъ — тмъ дло и кончится. Вотъ ревнивецъ-то!
— Садитесь, господа, за столъ. Сейчасъ супъ подаютъ, вбжала изъ кухни Пелагея Никитишна.
Сли за столъ. Обдали за новымъ дубовымъ столомъ, на новомъ сервиз, присланномъ Иваномъ Фомичемъ, но столовое блье было убогое, плохенькая маленькая, скатерть не вполн прикрывала даже столъ, салфетки были грубыя и плохо вымытыя, ножи и вилки разнокалиберные. Костя замтилъ это и сказалъ тетк Надежды Ларіоновны:
— Пелагея Никитишна! Чтобы опять кто-нибудь не предупредилъ насъ — вотъ вамъ двсти рублей, купите настоящія хорошія скатерти и салфетки, купите ножи и вилки. Все купите, и чтобы было въ порядк, какъ въ хорошемъ ресторан.
Онъ досталъ деньги и передалъ ихъ.
— Хозяйничать задумалъ, улыбнулась Надежда Ларіоновна.— Хозяйничай, хозяйничай, Костюшка. Про себя я напередъ скажу: хозяйничать я не умю.
— А я-то на что? откликнулась тетка.— Только-бы были деньги, все, все искуплю и на такую точку домъ поставлю, что въ лучшемъ вид. Будьте покойны, Константинъ Павлычъ, все будетъ въ порядк.
— Вы ужь и лампу хорошую купите, чтобъ надъ обденнымъ столомъ висла, мало будетъ денегъ, такъ я прибавлю. А то что это за фитюлька такая на стол стоитъ! Да вотъ вамъ еще пятьдесятъ рублей на лампу и все прочее.
— Вонъ какъ расщедрился! опять улыбнулась Надежда Ларіоновна.— Знай нашихъ!
— Все куплю, все, только не принимай подарковъ отъ постороннихъ личностевъ.
— Какъ? И въ бенефисъ стало быть не принимать? Да ты угорлъ! Въ бенефисъ мн столовое серебро поднести хотятъ.
— Въ бенефисъ прими. Это на сцен, въ театр. А на дому не принимай.
Обдъ былъ сносный. Кухарка постаралась и состряпала его не дурно. Костя набросился было на вино, но Надежда Ларіоновна отняла у него бутылки.
— Не пей, Костюшка, брось. Вдь сегодня вечеромъ со старикомъ сидть. Ну, что за радость, если будешь пьяный? проговорила она.— Старикъ будетъ сердиться, ежели увидитъ тебя пьянымъ. Ужь потшь его сегодня.
— На пищ святаго Антонія даже одинъ-то вечеръ для такого старика посидть стоитъ, поддержалъ ее Шлимовичъ.
Костя послушался.
Обдъ кончился. Вс встали изъ за стола.
— Ужь не взыщите. Чмъ богаты, тмъ и рады, говорила тетка Шлимовичу.— Получше-бы обдъ-то можно состряпать, ежели-бы не перевозка мебели, а то въ одинъ день и стряпня, и перевозка.
Шлимовичъ закурилъ сигару, посидлъ не много, сталъ прощаться и ушелъ. Костя остался одинъ съ Надеждой Ларіоновной. Она начала одваться, чтобы хать въ театръ. Костя терзался. Это отражалось и на лиц его. Онъ жалобно какими-то слезливыми глазами смотрлъ на Надежду Ларіоновну. Онъ ревновалъ: къ Ивану Фомичу, къ Портянкину, къ публик, которая будетъ смотрть на нее въ театр. Надежда Ларіоновна взглянула на него и проговорила:
— У-у! Нюня!
— Я, все-таки, Надюша, поду съ тобой и провожу тебя до театра, произнесъ Костя.
— Проводите, ревнивая Мавра, проводите. Я тебя теперь не иначе буду называть, какъ ревнивой Маврой.
— Ахъ, Надюша! вздохнулъ въ отвтъ Костя, помолчалъ и прибавилъ: — Не оставайся, голубушка, посл представленія въ театр. Потшь меня. Какъ кончишь, такъ и позжай домой.
— Куда мн оставаться! Я сегодня вечеромъ посл спектакля буду дома роль Прекрасной Елены учить. Вдь ужь завтра репетиціи моего бенефиса начинаются.
— Ну, вотъ спасибо, вотъ спасибо.
Костя схватилъ руки Надежды Ларіоновны и покрылъ ихъ поцлуями.
Недовольствуясь просьбой, обращенной къ Надежд Ларіоновн, Костя побжалъ и къ Пелаге Никитишн. Та собирала въ корзинку костюмы для племянницы.
— Голубушка, Пелагея Никитишна, ежели Надюша вздумаетъ оставаться посл спектакля въ театр, уговаривайте ее, чтобы она не оставалась, шепнулъ онъ ей.
— Хорошо, хорошо. Да зачмъ-бы намъ оставаться? отвчала та.
— Не вамъ, а ей. Мало-ли что можетъ случиться! Будутъ ее приглашать ужинать…
— У насъ ужинъ дома есть. Смотрите-ка, сколько отъ обда всякой ды осталось.
— Такъ ужь пожалуйста, отговаривайте ее въ случа чего.
— Положитесь, Константинъ Павлычъ, на меня. У насъ теперь съ вами миръ, я оченно вами благодарна за вс ваши милости и ваше довріе и буду горой стоять за васъ.
— Даже если и антрепренеръ Карауловъ будетъ просить ее остаться ужинать, и тогда отговаривайте. Даже ежели и рецензенты приступятъ и тогда… Ну, что ей одной безъ меня!..
— Да хорошо, хорошо. Охъ, ревнивецъ! покрутила Пелагея Никитишна головой, улыбнулась и прибавила:— Только ужь вы за Надюшу не бойтесь. Ничего такого не выйдетъ, что вы думаете.
До театра Надежда Ларіоновна и Костя дохали вмст. Костя сидлъ съ ней рядомъ и нылъ:
— Такъ ты мн, Надюша, слово дала, что посл спектакля сейчасъ-же домой.
— Ахъ, какъ ты мн надолъ! вспыхнула Надежда Ларіоновна.— Да, да, да…
— Ну, спасибо, спасибо теб. Не сердись.
Они подъхали къ театру. Надежда Ларіоновна вышла изъ саней и прошла въ подъздъ, ведущій на сцену. Костя послдовалъ за ней.
— Такъ пожалуйста, голубушка Надюша,— вскинулъ онъ на нее умоляющій взоръ, останавливаясь на подъзд.
— Ахъ! Опять!
Она начала взбираться по лстниц.
— Прощай, Надюша! кричалъ ей вслдъ Костя.— Помни данное слово.
Она не отвчала.
— А я, Надюша, буду дома страдать. Очень страдать… До завтра, Надюша…
Отвта не послдовало.
— Прощай, Надюша! Обернись-же ко мн…
Она обернулась и пробормотала:
— Ахъ, какой ты дуракъ, посмотрю я на тебя! Ну, прощай, прощай!
Онъ снизу послалъ ей летучій поцлуй. На глазахъ его блистали слезы.

Глава XLVII.

Когда Костя вернулся черезъ черный ходъ домой, то встртился въ кухн съ Настасьей Ильинишной. Она выносила изъ комнаты большую ломовую лошадиную дугу. Костя въ недоумніи посмотрлъ на дугу, но Настасья Ильинишна тотчасъ-же объяснила ему, въ чемъ, дло.
— За простымъ знахаремъ на Лиговку посылали и вотъ онъ Евграфа Митрича дугой лошадиной растиралъ, сказала она.— Говоритъ, что такъ надо. Потребовалъ со двора дугу и сталъ растирать животъ. Потомъ далъ семь угольковъ изъ семи печей и веллъ съ этихъ углей водой его поить. Мясникъ нашъ намъ посовтовалъ за нимъ послать. Онъ у него свояченицу вылечилъ. Ну, мы и послали за нимъ. Вдь ужъ отъ простой дуги, что онъ Евграфа Митрича потеръ, худо не будетъ, потому, что такое дуга? Самая обыкновенная вещь. Угли тоже обыкновенная вещь — и отъ нихъ вреда не будетъ. А почемъ знать, можетъ быть, и поможетъ. Иногда простыя-то средства какъ помогаютъ!
Костя ничего не возразилъ и прошелъ въ свою комнату. Прикащики еще не вернулись изъ лавки, а потому и комната Кости, гд онъ жилъ съ Силантіемъ Максимычемъ, и сосдняя комната — общая прикащицкая были пусты. Костя ршилъ не показываться дяд до прихода прикащиковъ, дабы не дать подозрнія, что онъ не былъ въ лавк. Вскор онъ увидлъ, какъ проводили черезъ прикащицкую комнату въ кухню знахаря. Его сопровождала Настасья. Ильинишна. Знахарь, покончивъ съ операціей растиранія дугой, уходилъ. Это былъ коренастый, рябой и черный, какъ жукъ, пожилыхъ лтъ человкъ съ черными щетинистыми усами и таковой-же подстриженной бородкой. Одтъ онъ былъ въ черный полукафтанъ со сборами, былъ опоясанъ ременнымъ поясомъ съ серебряными украшеніями и очень напоминалъ собой цыгана, лошадинаго барышника. Онъ махалъ картузомъ, громыхалъ громадными сапожищами, перетянутыми ремнями у колнъ, и говорилъ Настась Ильнишн:
— А водой съ углей на зар его поите. Какъ заря покажется — сейчасъ и давайте ему небольшой стаканчикъ. Спать въ это время будетъ — все-таки разбудите его и напоите. Ну, счастливо оставаться. Черезъ день зайду.
Проводивъ знахаря, Настасья Ильинишна вошла къ Кост въ комнату.
— Коновалъ онъ, говорила она про знахаря:— лошадей левитъ, но вотъ, по слухамъ, очень многихъ и изъ купечества выпользовалъ. Три рубля я ему дала. Что-жь, три рубля Евграфа Митрича не разорятъ, а можетъ быть, и поможетъ. Вдь главное, вреднаго-то тутъ ничего нтъ: дуга и вода съ угольковъ, опять прибавила она въ свое оправданіе.— Подите съ дяденькой-то повидаться. Давеча онъ отъ дуги совсмъ было ослабъ, а теперь выпилъ водицы съ угольковъ и пришелъ въ себя.
— Нтъ, нтъ, и не говорите ему, что я пришелъ. Я потомъ… отвчалъ Костя.
— Хорошо, хорошо. Вспоминалъ вдь объ васъ. Сижу я давеча съ нимъ въ сумерки, а онъ и говоритъ про васъ: ‘гд-то его кости теперь мыкаются’?
— Гд! Странныя слова… Я дломъ занимался.
Настасья Ильинишна удалилась. Костя тотчасъ-же снялъ съ себя пиджакъ, жилетъ, крахмальную рубашку замнилъ ночной и надлъ халатъ и туфли. Старикъ любилъ, когда Костя сидлъ дома въ такомъ костюм, и вотъ онъ сдлалъ это въ угоду ему.
Черезъ четверть часа пришли изъ лавки прикащики.
— Давай сюда ключи отъ лавки, сказалъ Костя Силантію Максимовичу.— Я къ старику сейчасъ иду, такъ кстати и сдамъ ему ихъ сейчасъ.
— Хотите показать дяденьк, что сами лавку запирали? улыбнулся Силантій Максимычъ.
— Не язви, не язви… Вдь ужь миръ, такъ зачмъ язвить!
Посл запора лавки ключи всегда хранились у Евграфа Митрича и Костя понесъ ихъ ему.
Старикъ-дядя сидлъ въ кресл, вытянувъ ноги на скамеечку и тяжело дыша. Поодаль отъ него, при свт лампы подъ зеленымъ абажуромъ сидла около столика Таиса и читала старику псалтырь. При вход Кости, старикъ махнулъ рукой, чтобъ она остановилась. Костя поклонился дяд и звякнулъ ключами.
— Заперлись? спросилъ дядя.
— Заперлись, вотъ пожалуйте ключи…
— Положи на комодъ. Какъ торговали?
— Да такъ себ… Середка на половин… Сами знаете, теперь для нашего товара время глухое.
— Ну, ладно.
Костя помялся на мст и спросилъ:
— Я вамъ больше не нуженъ, дяденька?
— Ужь и бжать! Садись, посиди. Дай на тебя посмотрть-то. Что словно за огнемъ пришелъ! отвчалъ дядя.— Приткнись вонъ на стулик.
— Сдлайте одолженіе… Я съ удовольствіемъ… А только я не хотлъ васъ безпокоить.
Костя прислъ. Дядя смотрлъ на него и молчалъ. Черезъ нсколько времени онъ произнесъ, прерывая свои слова одышкой:
— Ужь за простымъ знахаремъ посылалъ. Не знаю, что будетъ. Иногда простые-то доктора лучше помогаютъ.
— Слышалъ-съ… проговорилъ Костя.
— Крпко ужь очень недужится мн… И такъ ужь надоло болть, такъ что просто ужасти. Вотъ и послалъ. Утопающій хватается за соломенку… Ну, а ужь не поможетъ этотъ, такъ одинъ конецъ…
— Что вы, дяденька, такъ-то еще выздоровете, что въ лучшемъ вид… Какъ молодой юноша прыгать будете.
— Нтъ, братъ, не тмъ пахнетъ.
Старикъ отрицательно покачалъ головой. Произошла опять пауза. Онъ пошамкалъ губами, подумалъ, хотлъ что-то сказать и не сказалъ.
— Чаю, дяденька, не приказать-ли вамъ подать? проговорилъ Костя.— Тамъ ужь самоваръ поставили.
— Постой… Сиди… Вишь, теб не сидится… отвчалъ старикъ, перевелъ духъ и продолжалъ:— Ежели-бы ты, Константинъ, женатъ былъ, я-бы умеръ спокойне.
— Что вы, дяденька! Зачмъ о смерти думать!
— Ну, ну, ну… О смерти мы должны думать ежечасно, а кольми паче ежели такой недугъ… Да… И гнететъ меня, что я упустилъ тебя женить. Женатая жизнь даетъ солидность. А такъ безъ пути мыкаться — ой-ой какъ не хорошо! Чувствую, что умру я — и все прахомъ пойдетъ.
— Бросьте, дяденька, мрачныя мысли. Въ болзняхъ нужно веселость соблюдать:
— Нтъ, нтъ… Я съ тобой серьезно поговорить хочу. Я давно сбирался.
— Какъ вамъ угодно. А только ежели вы насчетъ слуховъ какихъ-нибудь, то все это облыжно. Злые люди хотятъ васъ разстроить, ну и…
Старикъ взглянулъ на Таису и сказалъ:
— Уйди, Таиса. Мн съ нимъ по секрету поговорить надо.
Та закрыла псалтирь и удалилась изъ комнаты:
— Скажи матери, чтобы и та сюда не входила, покуда мы говорить будемъ, произнесъ ей въ догонку старикъ.
Костя то блднлъ, то краснлъ. ‘Узналъ, узналъ про Надюшу, думалъ онъ.— Напли въ уши, подлецы. Ну, будь, что будетъ’, ршилъ онъ мысленно.
— Загляни-ка за двери-то… Не подслушиваетъ-ли кто, ‘сказалъ старикъ.
Костя заглянулъ и отвчалъ:
— Никого нтъ-съ.
— Ну, теперь припри дверь хорошенько.
Дверь приперта.
— Запри на ключъ, такъ ладне будетъ.
— Заперъ-съ.
— Ну, и ту дверь, другую, которая въ гостиную… Съ одного шныряютъ тамъ.
Щелкнулъ и второй замокъ.
— Садись теперь… Давно ужь я съ тобой насчетъ этого поговорить хотлъ.
Костя слъ и сидлъ ни живъ, ни мертвъ. Старикъ шамкалъ губами и все еще не ршался говорить. Было тихо. Слышно, какъ стучалъ маятникъ стнныхъ часовъ, какъ трещала нагорвшая свтильня лампады у образа.

Глава XLVIII.

— Женись на Таис, проговорилъ наконецъ дядя, какъ-то сверкнувъ глазами, и вперилъ въ Костю свой взоръ.
Костя вздрогнулъ и вспыхнулъ. Его ударило въ жаръ, до того было предложеніе неожиданно. Онъ даже поднялся со стула.
— Да что вы, дяденька! проговорилъ онъ.— Разв это можно?
— А что-жь такое? Что она теб двоюродная сестра, такъ вдь этого никто не знаетъ. По паспорту она просто незаконная дочь новгородской мщанки Настасьи Ильиной Марковкиной, а ты купеческій племянникъ Константинъ Павловъ Бережковъ…
— Ахъ, дяденька, да что вы такое говорите!
Костя въ волненіи ходилъ по комнат.
— Приткнись, приткнись къ мсту-то… Не мотайся передъ глазами. И такъ ужь у меня голова кружится. Сядь. Я дло говорю.
— О, Господи! вздохнулъ Костя.
— Не вздыхай… Не длай такіе дурацкіе глаза… продолжалъ старикъ.— Хуже вдь будетъ, ежели я капиталъ свой подлю… Призову завтра нотаріуса, свидтелей и составлю духовное завщаніе… Половину Таис, половину теб… Да и не половину, а большую часть, дв трети отдамъ Таис и ея матери. Долженъ-же я ее обезпечить… Таису, то есть… Вдь она моя кровь… Хоть, и тайная, но кровь, пойми ты это… Да и посмотри, какъ он съ матерью ко мн почтительны. Всю болзнь мою при мн, не отходятъ отъ меня… Человкъ я больной… иной разъ и злишься безъ пути. Ужь сколько имъ обимъ отъ меня достается, а он какъ овцы безсловесныя. А ты, ты…
Костя схватился за голову и опять вскочилъ съ мста.
— Сядь, я теб говорю… Комедьянтства эти не для чего…
Дядя протянулъ руку къ кружк молока и сдлалъ изъ нея нсколько глотковъ.
— Я теб прямо скажу: духовнаго завщанія пока у меня нтъ и посл моей смерти ты одинъ полный наслдникъ всхъ моихъ капиталовъ, но теперь я этого не хочу, началъ онъ опять.— Я боюсь… Я боюсь, что ты все блудно растратишь… Да… Знаю тебя… А женишься — это совсмъ другое дло… Женатый человкъ совсмъ иначе… Женатый человкъ къ мсту пристегнутъ и при этомъ основательность получаетъ. Да и Таиса-то… Таису-то мн хочется наградить. А тогда ужь она жена твоя? Бережкова… Все вамъ, все… Вмст, значитъ…
— Ахъ, дяденька! сдлалъ возгласъ Костя.
— Что: дяденька! Молчи…
Старикъ закашлялся. Успокоившись, онъ снова продолжалъ:
— Только этимъ ты меня и можешь успокоить. Женишься на Таис и я буду спокоенъ… Я долго объ этомъ думалъ, долго — и вотъ ршилъ. Можетъ быть, черезъ это самое я и поправиться-то не могу, что все безпокоюсь. А женишься ты — и я буду спокоенъ. Ну, вотъ… Такъ ршайся, коли хочешь моимъ полнымъ наслдникомъ быть.
— Невозможно этому быть, дяденька, отвчалъ Костя.
— Отчего? Таиса двушка хорошенькая, молоденькая, не балованная. На моихъ глазахъ росла, да и на твоихъ тоже. Тихая, кроткая…
— Помилуйте, дяденька… вдь сестра двоюродная. Это и по закону, и отъ Бога…
— Пустяки… Такіе браки даже разршаются. Сколько было разршено… сколько есть на двоюродныхъ сестрахъ женатыхъ… А тутъ даже такъ, что никто и не знаетъ. Только я да Настасья и знаемъ, что она теб двоюродная сестра.
— Я самъ знаю-съ…
— Вздоръ. Сейчасъ я теб скажу, что она теб не двоюродная сестра,— вотъ ты ничего и не знаешь. Ну, поди сюда и сядь со мной вотъ тутъ рядомъ. Придвинь стулъ ко мн.
Костя повиновался. Старикъ ласково потрепалъ его по плечу.
— Въ недлю, въ десять дней тебя и окрутимъ… Свадьба тихая… Приготовленія никакого длать не будемъ… Приданое потомъ сдлаемъ. Комната у насъ свободная есть… Зря тамъ сундуки разные, да ящики стоятъ. Вынести все это — и готово. Настасья живо схлопочетъ, говорилъ старикъ.— А ужь какъ я-то буду спокоенъ! Словно гора съ плечь… И будешь ты къ дому привязанъ… Но будешь ты мыкаться. Женатый человкъ — онъ за неволю солиденъ, онъ о дом, о жен думаетъ. Ну, ршай-же и успокой меня, успокой тяжко болящаго, на одр смерти… Успокой — и тогда я умру спокойно, прибавилъ онъ.
Костя ежился и молчалъ. Старикъ продолжалъ уговаривать:
— Ршай, Костюшка… Ршай… Я ничего еще не говорилъ Таис и ея матери, но ихъ и спрашивать нечего… Имъ это должна быть такая радость, такая…
— Дяденька, я этого не могу… ршительно произнесъ Костя и развелъ руками.
Старикъ сердито ткнулъ его ладонью въ плечо и спросилъ:
— Отчего?
— Ахъ, дяденька! Ужасное происшествіе я вамъ долженъ объявить: любовь имю.
— То есть въ какихъ смыслахъ: нравится кто-нибудь, что-ли? Такъ это пустое дло.
— Нтъ-съ… Совсмъ другой оборотъ… Ските мою голову, рубите, но…
— Ахъ ты, мерзавецъ, мерзавецъ! покачалъ головой старикъ.— Снюхался, стало-быть, и грховодничаешь?.. То-то ты по ночамъ-то пропадалъ. Охъ, Костюшка! Вотъ, изъ-за этого-то мое сердце и неспокойно. Этого-то я и боюсь… Глупъ ты, разумія у тебя ни капли. Ахъ!.. Ну, да это дло мы погасимъ… Плюнешь ты на все на это и перевнчаешься тихимъ манеромъ… Кто будетъ знать? Свадьба тихая, безъ гостей, въ домовой церкви… Шаферами прикащики… Ахъ, ты дрянь, дрянь эдакая… усплъ уже… Ну, да ничего… Вдь поди, какая-нибудь изъ эдакихъ… Кто такая?..
— Дяденька, я ее обожаю…
— Обожаніе это какъ только женишься — сейчасъ и пройдетъ.
— Ахъ, нтъ, дяденька, тутъ серьезъ…
Костя ударилъ себя въ грудь.
— Ребенокъ есть, что-ли? Такъ можно сотъ пять дать ей на ребенка, ежели разнюхаетъ и приставать будетъ. Поручимъ мы это все Силантію Максимову и онъ отлично устроитъ.
— Дяденька! Говорю вамъ, какъ передъ Богомъ… воскликнулъ Костя, взглянувъ на образъ.— Нтъ ребенка, но я ее люблю всей душой и всми силами. Это такая двица, такая…
— Кто такая? Говори-же скорй!
— Она актриса, но…
Старикъ вспыхнулъ.
— Актриса? Женить тебя скорй… Какъ можно скорй женить на Таис. Ну, скажи на милость! Словно мое сердце чувствовало! Съ вертячкой связался! Да умри я, такъ у тебя вс мои капиталы прахомъ… быстро заговорилъ, старикъ и закашлялся.
Костя всталъ со стула, и стоялъ передъ старикомъ потупившись. Старикъ оправился и сказалъ:
— Безъ дальнихъ разговоровъ свадьба… Черезъ недлю ты женишься на Таис. Сейчасъ позову Таису, Настасью и объявлю имъ. Силантій все схлопочетъ.
— Дяденька, не могу я этого.. Никакимъ манеромъ не могу… Силъ нтъ… говорилъ Костя.
— А нтъ силъ, такъ завтра-же пишу духовное завщаніе… Половину всего имущества Таис и ея матери, а половину на богадльни и пріюты… Пошелъ вонъ!
— Дяденька, не лишайте вашихъ милостей…
Костя схватилъ старика за руку и приникъ къ ней. Старикъ отдернулъ руку и даже ткнулъ ею въ грудь Кости.
— Пошелъ вонъ! возвысилъ онъ голосъ и закашлялся.— Вонъ, разбойникъ!
За запертыми дверями суетились. Тамъ услышали, что старикъ горячится.
— Евграфъ Митричъ! Батюшка… Что съ вами? Не хорошо волноваться. Отоприте… Велите отпереть… слышался голосъ Настасьи Ильинишны.
— Отвори дверь и пошелъ вонъ, повторилъ Кост старикъ.
— Дяденька…
Костя заплакалъ.
— Не строй актера, погрозилъ ему старикъ.— Повелся съ актерками, такъ и самъ актеромъ сдлался. Иди… Даю теб до завтраго одуматься. До завтрашняго вечера. Или ты придешь ко мн и скажешь, что женишься на Таис и я благословлю васъ, или я тебя лишаю наслдства. Дуракъ и мерзавецъ!
За дверями опять послышался голосъ Настасьи Ильинишны.
— Отворяй-же скорй дверь и пошелъ вонъ! Чего стоишь! Я все сказалъ. Вонъ!
Старикъ махнулъ рукой.
Костя направился къ двери. Щелкнулъ замокъ. Опустя голову, медленно вышелъ Костя изъ комнаты. Къ старику вошла Настасья Илышшина.
— Что съ вами, батюшка, Евграфъ Митричъ? Что такое? Разв можно вамъ такъ сердиться? Выпейте скоре молочка… говорила она.

Глава XLIX.

Когда Костя пришелъ къ себ въ комнату, на немъ, какъ говорится, лица не было. Силантій Максимычъ, сидвшій у стола и при свт лампы читавшій газету, взглянулъ на Костю и ужаснулся.
— Да что съ вами? Случилось разв что? спросилъ онъ.
Вмсто отвта Костя махнулъ рукой и отвернулся.
— Врно кто-нибудь донесъ ему про вашу вину? продолжалъ, недоумвая, Силантій Максимычъ.— Сегодня вдь его многіе наши сосди по лавк навщали. Чехардинъ старикъ былъ, Иванъ Савельичъ Чуховъ.
Костя молчалъ. Онъ легъ на постель, отвернулся къ стн и опять заплакалъ. Силантій Максимычъ подошелъ къ постели.
— Что-же такое, Константинъ Павлычъ, случилось? спрашивалъ онъ.
— Посл узнаешь, посл. Потомъ скажу… отвчалъ сквозь слезы Костя.
Онъ началъ рыдать. Нервно вздрагивали его плечи. Силантій Максимычъ не отходилъ отъ постели.
— Да неужто наслдства лишилъ? допытывался онъ.
Костя упорно молчалъ. Силантій Максимычъ покачалъ головой и отошелъ къ столу, принялся за газету, но ему не читалось.
Изъ кухни заглянула въ дверь головка Таисы.
— Константинъ Павлычъ, чай готовъ… Идите кушать, сказала она.
— Не хочу я, пробормоталъ Костя.
— Больны они, прибавилъ Силантій Максимычъ.
Таиса скрылась. Черезъ минуту Костя вскочилъ съ постели, слъ на нее и ршительно сказалъ Силантію Максимычу:
— Надо хать… Надо къ ней хать… Сейчасъ поду.
— Да полноте вамъ… Угомонитесь… Посидите хоть одинъ-то вечеръ дома. Потшьте старика, проговорилъ, тотъ.
— Голубчикъ, ежели-бы ты зналъ, что онъ сказалъ!.. Если-бы ты зналъ, какія его мннія. То, что онъ сказалъ, все до нее касающееся. Нтъ, я поду.
Костя сбросилъ съ себя туфли и началъ надвать сапоги.
— Подумайте, что вы длаете… схватилъ его Силантій Максимычъ за руку.
— Не могу, не могу…. Это выше моихъ силъ. Я ей долженъ объявить… Долженъ объявить Надежд Ларіоновн.
— Да что старикъ сказалъ-то?
— Ужасное, ужасное… Теб и въ умъ не придетъ. Теперь я не могу говорить, но посл ты самъ узнаешь. Старикъ теб скажетъ. Онъ всмъ скажетъ, онъ всмъ объявитъ.
Костя надлъ сапоги и, не снимая еще халата, въ раздумь ходилъ по комнат.
— Непремнно поду… Такъ нельзя… бормоталъ онъ.
— Послушайте… Оставьте… Ну, что теперь, глядя на ночь?.. И старика разстроите еще пуще, да и самому сгоряча можно глупостевъ надлать, увщевалъ его Силантій Максимычъ.— А вы завтра утречкомъ лучше. Утро вечера мудрене. Я не знаю, что у васъ такое стряслось, но, право слово, утро вечера мудрене. Послушайтесь меня, я дло говорю.
— Ахъ, нтъ, нтъ! Боже мой! Вдь онъ ужасъ что требуетъ!
Костя всплеснулъ руками и сбросилъ съ себя халатъ.
— Надо хать, еще разъ повторилъ онъ.
— Константинъ Павлычъ… Оставьте… Подумайте.
Костя одвался. Силантій Максимычъ подошелъ къ нему опять и положилъ ему руки на плечи.
— Не пущу сегодня… Потоварищески не пущу… сказалъ онъ, стараясь придать своему голосу ласковость и улыбаясь.— Столько лтъ живемъ вмст, спимъ въ одной комнат. Не пущу до завтраго утра. Вдь завтра утромъ можно все сдлать и все сказать.
Костя опустился на кровать, наклонилъ голову и закрылъ лицо руками. Силантій Максимычъ подслъ къ нему и утшалъ его.
— Полно… Не плачь… говорилъ онъ.
— Ахъ, что онъ хочетъ! Чего онъ хочетъ! Чего онъ отъ меня требуетъ! прошепталъ Костя.— Запри дверь. Все равно… Я теб скажу, въ чемъ дло.
Силантій Максимычъ приперъ об двери — въ прикащицкую и кухню и приготовился слушать.
— Онъ требуетъ… онъ требуетъ, чтобы я женился на Настасьиной дочк Таис, или-же хочетъ лишить меня наслдства, тихо произнесъ Костя.
— На Таис? переспросилъ Силантій Максимычъ и покачалъ головой.
— Да, на Таис…
— Гмъ… Племянника на дочери… Впрочемъ, ему это, знать, а не кому другому… Вдь въ сущности никому не извстно, что Таиса его дочь. Догадываются, но неизвстно. Такъ что-жъ вамъ-то такъ убиваться? Взяли-бы да и…
— Но Надежда Ларіоновна, Надюша… Ахъ, Силантій! Вдь я ее люблю самымъ ужаснымъ манеромъ… самымъ пронзительнымъ… Я безъ нея жить не могу…
— Ну, это положимъ, что и не такъ…
— Ты не вришь? Такъ знай-же, что для нея я на все готовъ. Я только и мечтаю о томъ, чтобы посл смерти старика жениться на ней.
— На актрис-то? На вертячк-то? Да что вы, Константинъ Павлычъ…
— Нтъ, Силантій, ты не смй такъ объ ней говорить. Она капризна, она мучаетъ меня иногда, терзаетъ, но она не вертячка.
— Да какъ-же не вертячка, коли въ триковомъ оголніи при всей публик пляшетъ и поетъ. Ну, какая это жена для хорошаго купеческаго молодаго человка солидной торговой фирмы! Такъ, для баловства — это я понимаю, а чтобы въ жены — избави Богъ.
— Ахъ, нтъ, нтъ, нтъ! Мн безъ нея и жизнь не въ жизнь!— вздохнулъ Костя и прибавилъ:— Ахъ, Силантій Максимычъ, зачмъ такъ говорить! Вдь ты не знаешь ее. А ежели-бы ты зналъ, какая это женщина!.. Ахъ, какая это женщина! Огонь, радость, счастье, улыбка, красота — все въ ней. Характеръ у ней… любитъ она, чтобы все по ней было… Но ежели все по ней, то какъ-же она и приголубитъ тогда!… Я для нее на все готовъ… На все, на все, только-бы она любила меня.
— Постойте… перебилъ Костю Силантій Максимычъ.— Она любитъ, чтобы все было по ея характеру… Такъ… А лишитъ васъ старикъ наслдства, не будетъ у васъ денегъ, не на что будетъ сдлать все, что она запроситъ по ея характеру, она и любить васъ перестанетъ.
— Это, правда, это правда… Это въ ней есть… Этого я не скрою… Но, Боже мой, что-же мн длать!
Костя опять всплеснулъ руками.
— Что длать… Потшить старика и жениться на Таис… сказалъ Силантій Максимычъ.— Тогда и деньги будутъ. Таиса двушка смазливенькая, нрава кроткаго…
— Но я не люблю Таису, я люблю Надежду Ларіоновну.
— Полюбите… Вначал никто никого не любитъ. А потомъ привыкнетъ и полюбитъ.
— Но Надюша, Надюша!
— Надюша ваша все равно васъ любить не будетъ, если старикъ лишитъ васъ наслдства и у васъ денегъ не будетъ.
— Это врно, это врно… Къ несчастію это врно… сознался Костя.
— Ну, вотъ видите… Такъ нешто можно такую женщину въ жены?..
— Но какъ я-то люблю ее, какъ я-то люблю! прошепталъ опять Костя.— Силантій Максимычъ, я долженъ все это ей сказать… Все, все… Надюш то-есть.
Костя поднялся. Силантій Максимычъ посадилъ его.
— И скажете, но только не сегодня, а завтра, проговорилъ онъ.— Ложитесь-ка лучше вы спать.
— Спать…. Да разв я могу спать? У меня ужасъ, ужасъ что въ голов. А въ сердц? И въ сердц тоже самое. Ахъ, Силантій Максимычъ, Силантій Максимычъ, какой я несчастный человкъ-то зародился!
— Счастливый, а не несчастный. Полноте Бога-то гнвить.
Костя послушался Силантія Максимыча и не похалъ къ Надежд Ларіоновн. Объясненіе свое съ ней онъ оставилъ до завтра. Но успокоиться онъ не могъ. ‘Что тутъ длать? Что тутъ длать’? спрашивалъ онъ себя мысленно и эту фразу словно будто кто молотомъ выколачивалъ въ голов его. Силантій Максимычъ разспросилъ у Кости вс подробности разговора съ старикомъ. Костя разсказалъ. Силантій Максимычъ только покачалъ головой.

Глава L.

Ночью Костя спалъ плохо. Онъ то и дло просыпался. Проснется, вспомнитъ о разговор съ дядей, сядетъ на кровать и схватится за голову. ‘Надюша! Надюша!’ шепталъ онъ, а слезы такъ и подступали къ горлу.— ‘А безъ денегъ — разлюбитъ, броситъ. Она корыстная… Это въ ней есть’… мелькало у него въ голов.— ‘Лишитъ старикъ наслдства — она броситъ. Да и я-то что-же буду безъ наслдства длать? Вдь я страсть сколько задолжалъ всмъ этимъ жидамъ на ея прихоти. Придутъ сроки, надо платить… А чмъ платить? Броситъ, броситъ’. И опять словно молотъ выколачивалъ у него въ голов слово ‘броситъ’.
Утромъ проснулся онъ ране обыкновеннаго и тотчасъ-же принялся одваться. Силантій Максимычъ еще спалъ. Заслыша шаги Кости, онъ проснулся.
— Куда вы? спросилъ онъ, протирая глаза.
— Къ ней, къ ней… Къ Надюш… Что она скажетъ, тому и быть.
— Смотрите, не надлайте глупостей… Подумайте.
— Пущай… Для нея я на все готовъ… Глупости, такъ глупости…
Силантій Максимычъ взглянулъ на часы и сказалъ:
— Да вдь еще рано. Съ какой стати вы объ эту пору?.. Вдь она еще спитъ. Всхъ придется будить.
— Пущай… Не могу я жить въ неизвстности… Это не жизнь, а каторга… Я долженъ ей сказать, все долженъ сказать и пусть она ршаетъ мою судьбу.
Силантій Максимычъ только покачалъ головой. Костя быстро накинулъ на себя пальто и надлъ шапку.
— Отворять лавку я не явлюсь, проговорилъ онъ ему.— Бери у старика ключи и отворяй. Спроситъ старикъ, гд я — скажи: ушелъ. Такъ и скажи: ушелъ. Теперь ужь все равно.
Свтъ еще еле брезжился, когда Костя вышелъ изъ дома. Черезъ четверть часа онъ уже входилъ по лстниц къ Надежд Ларіоновн. Швейцаръ, вооруженный щеткой, подметалъ пыль, снялъ шапку и недоумвающими глазами посмотрлъ на Костю. Онъ еще никогда не видалъ его такъ рано приходящимъ. Къ тому-же видъ Кости былъ разстроенный, ненормальный. Глаза блуждали, необыкновенная блдность была въ лиц его. Костя все-таки не утерплъ и спросилъ швейцара:
— Въ которомъ часу вчера вернулась Надежда Ларіоновна изъ театра?
— Не поздно-съ. Такъ часу въ двнадцатомъ.
— Одна?
— Съ тетенькой ихней, съ Пелагеей Никитишной.
‘Голубушка! Не надула таки! Какъ я просилъ такъ и сдлала’! подумалъ онъ.— ‘Ну, какъ не цнить такую женщину! Надо ей все сказать, все… Что будетъ, то и будетъ’.
Костя позвонился. Ему отворили не скоро. Пришлось звониться раза три. Въ прихожей его встртила заспанная Пелагея Никитишна. Волосы ея были растрепаны. Она была въ юбк и въ байковомъ платк, накинутомъ на плечи.
— Константинъ Павлычъ… Господи Іисусе! Что такое случилось? испуганно спросила она.
— Долженъ поговорить съ Надеждой Ларіоновной… растерянно пробормоталъ Костя.
— Умеръ? Дядя умеръ? Наконецъ-то! воскликнула Пелагея Никитишна.
— Нтъ, нтъ… Живъ… Я совсмъ насчетъ другаго… Долженъ говорить съ Надюшей.
— Да Надюша еще спитъ.
— Надо разбудить. Я разбужу.
— Господи Боже мой! Да вы мн скажите, что за спшка такая. Надюша ночью долго не спала. Она все роль учила.
— Посл узнаете, Пелагея Никитишна, посл…
Костя прошелъ въ спальню Надежды Ларіоновны. Пелагея Никитишна слдовала за нимъ. Надежда Ларіоновна спала. Блокурая роскошная коса ея распустилась по подуш. Надежда Ларіоновна спала, положивъ одну руку подъ голову, а другую спустивъ съ постели. Яркій румянецъ игралъ на щекахъ ея. Дйствительно она была прекрасна.
— Вы ее не очень… А то она испугается… говорила изъ-за дверей Пелагея Никитишна.
Костя подошелъ къ постели и опустился на колни. Онъ взялъ свсившуюся руку Надежды Ларіоновны и поцловалъ.
— О, Господи! Кто это? Что это такое? встрепенулась Надежда Ларіоновна, вырвала свою руку и испуганно стала протирать глаза.— Костюшка! Зачмъ ты здсь? Фу, какъ ты меня напугалъ.
Костя продолжалъ стоять на колняхъ и плакалъ. Слезы такъ и струились изъ его глазъ. Надежда Ларіоновна потянулась и, придя въ себя, заговорила:
— А! Теперь я понимаю зачмъ ты такъ рано пришелъ! Ревнивая Мавра! Пошелъ вонъ, коли такъ… Осмотри вс комнаты и пошелъ вонъ. Тетенька! Гоните его!
— Да что ты, Надюша! заговорилъ Костя.— Я совсмъ за другимъ.
— Знаю, знаю… Вотъ ужъ невроятный-то дуракъ, такъ совсмъ невроятный! сердилась она, отвернувшись отъ него.— Ничему не вритъ! Никакого доврія къ женщин. Ты вдь это пришелъ спозаранку, чтобы посмотрть, нтъ-ли здсь Ивана Фомича? Смотри, смотри… Вотъ онъ въ шкапу на корточкахъ сидитъ.
— Да нтъ-же, нтъ, Надюша… Божусь теб, что не за этимъ.
— Загляни также подъ кровать. Можетъ быть, онъ тамъ. Подлецъ!
— Ахъ, Надюша!
— Пошелъ къ чорту! Тетенька! Гд вы? Гоните его!
— Надюша…
— Пошелъ прочь! А то обернусь и ударю. Ей-ей ударю.
— Надюша! Не добивай меня. Я и такъ несчастный человкъ.
Костя зарыдалъ. Надежда Ларіоновна понизила тонъ.
— Что такое случилось? Дядя умеръ? спросила она.— Такъ объ чемъ-же ты плачешь?
— Ахъ, нтъ, нтъ, Надюша. Несчастіе… Дядя хочетъ женить меня.
— Женить? протянула Надежда Ларіоновна.— Да вдь дядя при смерти, такъ какая-же женитьба!
— Ахъ, Надюша! Тутъ ужасти что такое! Онъ передъ смертью-то своей и хочетъ меня женить. Хочетъ женить на скорую руку.
— Ну, старикъ совсмъ изъ ума выжилъ! послышался изъ за двери голосъ Пелагеи Никитишны.
— Именно изъ ума выжилъ, откликнулся Костя.— И что онъ вчера мн говорилъ! Боже мой, что онъ говорилъ! Полоумныя рчи, совсмъ полоумныя рчи! Я вчера ночью хотлъ бжать къ теб, Надюша и объявить, но уже отложилъ то утра. Онъ меня хочетъ женить на своей незаконной дочери Таис. Помнишь, я теб объ ней говорилъ?
— Племянника на дочери! Вотъ басурманъ-то! Да гд-же это видано! опять послышалось изъ-за двери.
— Выдь, Костюшка, въ гостиную, проговорила Надежда Ларіоновна. Сейчасъ я встану, накину на себя капотъ и выйду къ теб. Тетенька! Куда вы задвали мои чулки?
Костя поднялся съ колнъ.
— Надюша! Я не виноватъ… Я самъ ни душой, ни тломъ не виноватъ… бормоталъ онъ, уходя въ гостиную.— Я тебя люблю по прежнему, люблю ужасно, но дядя, дядя требуетъ и сказалъ такъ, что ежели я не женюсь на Таис…
— Да чего ты плачешь-то! Вотъ баба! раздавалось изъ спальной.
— Ахъ, Надюша! Но вдь я жить безъ тебя не могу, а дядя говоритъ: ежели ты не женишься на Таис, то я лишу тебя наслдства.
— Что такое? Лишитъ наслдства? Вотъ мерзавецъ-то! воскликнула изъ спальной Пелагея Никитишна.
— Лишитъ наслдства? повторила Надежда Ларіоновна.
— Да, да… И сроку мн дано только до сегодняшняго вечера. Сегодня я долженъ сказать ему, либо да, либо нтъ.
— Сейчасъ я выйду! Давайте-же, тетенька, юбку-то! Не могу-же я безъ юбки капотъ надвать! раздраженно кричала на тетку Надежда Ларіоновна.
Послышался всплескъ воды и легкое фырканье. Надежда Ларіоновна умывалась.
— Ахъ, грхи, грхи! И вдь не диво-же, что мн сегодня ночью такой непріятный сонъ снился! говорила Пелагея Никитишна.— Вижу я, что будто на меня со всхъ сторонъ шубы валятся. Разныя шубы… и енотевыя, и бличьи, и лисьи, и… и… совсмъ я будто отъ нихъ задыхаюсь. А ужь когда шубы видишь во сн, то хуже нтъ: всегда какая-нибудь непріятность стрясется.
— Ахъ, оставьте, тетенька. Ну что вы все съ глупостями! проговорила Надежда Ларіоновна и вышла въ гостиную.

Глава LI.

— Надюша, Милая Надюша! Горе-то какое у насъ! проговорилъ Костя, бросаясь на шею Надежд Ларіоновн, когда та показалась въ гостиной.
Надежда Ларіоновна была сумрачна.
— Постой… Ну, чего ты лижешься-то съ утра, отстранила она его отъ себя рукой и звнула. Тутъ дло, а ты — лизаться. Садись и разсказывай путнымъ манеромъ. А то давеча вбжалъ и перепугалъ меня. Бормочешь, плачешь, какъ старая баба, а я ничего не понимаю.
Надежда Ларіоновна сла и опять звнула. Костя помстился около нея.
— Да какъ-же, Надюша, не плакать-то, коли такое горе, сказалъ онъ.— Вчера я былъ совсмъ на полоумной точк, когда мн это дядя объявилъ. Чувствую, что пузатость въ голов.
— Да и теперь не лучше, отвтила Надежда Ларіоновна, звнувъ третій разъ.
— Ахъ, Надюша, я всю ночь не спалъ. Богъ знаетъ, какое у меня воображеніе было, а ты смешься.
— Ну, разсказывай, разсказывай скорй. Тетенька, кофею…
— Погоди, Надюша, дай послушать. Вдь и мн интересно, я все-таки тетка…
Пелагея Никитишна стояла въ дверяхъ и переминалась съ ноги на ногу.
Костя вынулъ изъ кармана платокъ, отеръ на глазахъ. слезы и обстоятельно передалъ весь свой разговоръ съ дядей.
— Что ты, Надюша, ршишь, тому и быть, закончилъ, онъ, смотря Надежд Ларіоновн въ глаза и взялъ ее за руку.
Лицо Надежды Ларіоновны было серьезно. Она отдернула свою руку, раздраженно ударила Костю по рук и отвчала:
— Да тутъ и ршать-то нечего. Ты говоришь, что если ты не женишься на этой двченк, какъ ее?… то дядя лишитъ тебя наслдства.
— Лишитъ, лишитъ.
— И ужь тогда ты ничего посл его смерти не получишь?
— Ничего, ничего. И сроку мн дано только до вечера. Сегодня вечеромъ я долженъ сказать… Ежели нтъ, то онъ сейчасъ позоветъ нотаріуса и сдлаетъ духовную Таис и ея матери и на монастыри и богадльни.
— Вотъ Кащей-то безсмертный! Вотъ песъ-то! плевалась Пелагея Никитишна.— На краю гроба и пропасти и вдругъ…
— Постойте, тетенька… перебила ее Надежда Ларіоновна.— И ужь тогда у тебя ничего, ни кругомъ ни около? спросила она Костю.
— Ничего, Надюша, кром долговъ. Я задолжалъ жидамъ… Я кругомъ въ долгу. Но для тебя, Надюша, я на все готовъ.
— Готовъ… Но на кой чертъ ты мн безъ денегъ-то? Прости, но я буду говорить откровенно. На кой шутъ? Еще тебя-же корми… Я, Костюшка, двушка молодая. Мн жить хочется. Я тебя люблю, очень люблю, но какъ-же безъ денегъ-то?.. Ну, посуди самъ…
— Такъ что-жъ мн длать-то? спрашивалъ Костя, бросая на Надежду Ларіоновну умоляющій взглядъ.
— Конечно-же женись… отвчала она.
— Какъ?! Ты мн говоришь: женись! Сама мн говоришь: женись! воскликнулъ Костя и вскочилъ со стула.— И безъ всякихъ ревностей? Безъ всякихъ препятствій!
— Да чего-жъ мн ревновать-то?
— О, Надюша, Надюша!
Костя заметался по комнат.
— Постой. Не пори горячку. Сядь, остановила его Надежда Ларіоновна.— Ты говоришь: ревновать. Это даже нынче и не въ мод. И наконецъ, ревнуй, не ревнуй, а все-таки для того, чтобы получить наслдство, ты долженъ жениться.
— Ну, Надюша, посл такихъ словъ я вижу, что ты меня не такъ любишь, какъ я ожидалъ!
— Напротивъ, очень люблю. И потому-то, что я тебя люблю, я такъ хладнокровно и говорю, чтобы ты женился. Тебя-же любя и жалючи такъ говорю. Женишься и получишь наслдство.
— Но вдь я буду тогда женатъ, женатъ на вки.
— Такъ что-жъ изъ этого? А все-таки будешь съ громадными деньгами. Да и что такое женатый? Такъ, одно воображеніе… А любить я тебя буду по прежнему.
— Будешь? Будешь, Надюша? Повтори: будешь? воскликнулъ Костя, хватая Надежду Ларіоновну за руку.
— Да отчего-же, если ты самъ отвиливать не будешь? Мало ли есть-женатыхъ любятъ.
— Надюша, что ты говоришь! Я? Я буду отвиливать? Боже мой, Боже мой!
Костя схватился за голову.
— Совсмъ полоумный… пожала плечами Надежда Ларіоновна!
— Мало-ли есть съ женатыми живутъ, да какъ-то еще любятъ! варьировала Пелагея Никитишна на фразу племянницы.— Съ женатыми-то я считаю, даже лучше. Съ женатымъ-то больше согласія. Да вонъ Грушка Булдычина — такъ та все съ женатыми…
— Ахъ, тетенька, не суйтесь вы пожалуйста не въ ваше дло! оборвала тетку Надежда Ларіоновна.— Идите и варите кофей — вотъ ваша механика. Ну, чего стали? Идите-же… Надо же мн поговорить съ Костей по секрету.
Шагъ за шагомъ вышла обиженная Пелагея Никитишна изъ гостинной. Надежда Ларіоновна посмотрла ей въ слдъ и притянула къ себ сидящаго рядомъ Костю.
— Не горюй, Костюшка… Полно… ласково сказала она и приложила свою щеку къ его щек.— Ну, что это за горе! То-есть оно горе, но не такого уже фасона, чтобы такъ убиваться. Я и женатаго тебя по прежнему любить буду. Ты меня будешь любить тоже.
Костя опустилъ свою голову на ея грудь, цловалъ ея руки и говорилъ:
— Буду, буду, Надюша. Могу-ли я тебя не любить! Но я не того хотлъ! Не такія были у меня мечтанія въ голов. Я, Надюша, посл смерти дядя жениться на теб хотлъ.
— Полно, полно. Я за тебя даже можетъ быть и не пошла-бы.
— Какъ такъ? Отчего? При такомъ-то богатств?
— Очень просто. Твое богатство и такъ было-бы при мн. А вдь ты, женясь, сейчасъ-бы такія слова: не смй играть на сцен, не смй пть на сцен, не смй по Невскому кататься, не смй съ тмъ-то и тмъ-то знакомиться, а я этого не могу. Не могу я, чтобы не играть и не пть на сцен. Я, Костюшка, теперь во вкусъ вошла.
— Вздоръ, вздоръ… Пустяки… Я-то-бы запретилъ играть-то? Ни въ какихъ смыслахъ… Я, Надюша, человкъ современный и совсмъ другихъ понятій въ голов. Это понятія стариннаго фасона. Конечно, я-бы такого Ивана Фомича или этого прогорлаго Портянкина съ лстницы отъ себя спустилъ, но…
— Опять Портянкинъ! Опять Иванъ Фомичъ! Да брось ты ихъ! Нтъ, Костюшка, я за тебя не пошла-бы замужъ…
— Что ты говоришь, Надюша!
— Ничего. Откровенность чувствъ и ничего больше. Ну, поди я тебя укушу.
Надежда Ларіоновна улыбнулась и опять притянула къ себ Костю.
Костя чувствовалъ, какъ громадный тяжелый камень свалился съ его сердца. На душ у него становилось легче и легче.
— Такъ ты говоришь, чтобы я объявилъ старику, что согласенъ жениться на Таис? спросилъ онъ Надежду Ларіоновну.
— Да само собой. Бги скорй и объяви старику, что ты готовъ. Потшь старика. А я приду въ церковь и посмотрю на твою свадьбу.
— Нтъ, нтъ, Надюша, не приходи. Со мной ужасъ, что сдлается. Я увижу тебя и… Я не въ силахъ, Надюша… Я Богъ знаетъ, что сдлаю.
— Ну, хорошо, хорошо. Позжай-же сейчасъ къ старику и скажи ему.
— Погоди, Надюша, мн такъ хорошо съ тобой.
— Ну, напьемся кофею и тогда иди. А только прямо иди и объяви.
— Надюша! Это для меня все-таки ужасное происшествіе. Если-бы ты, Надюша, сказала мн — нтъ, я пошелъ-бы къ старику и сказалъ-бы ему, что не могу жениться. Пускай лишаетъ меня наслдства, пускай растерзаютъ меня жиды за долги — вотъ какъ я тебя люблю, Надюша.
— Врешь. Стало быть не любишь, если сдлалъ-бы такъ, отвчала Надежда Ларіоновна.— Вдь тогда-бы ты былъ безъ денегъ. А какой прокъ въ теб былъ-бы, ежели ты безъ денегъ?
— Стало быть прогнала-бы отъ себя?
— Прогнать не прогнала-бы… А какой прокъ безъ денегъ? Я молодая, я жить хочу.
Костя напился у Надежды Ларіоновны кофе и сталъ собираться домой.
— Ну, пойду и объявлю старику, что согласенъ. Господи! Что-то будетъ! вздохнулъ онъ.
— Ничего не будетъ. Очень хорошее дло будетъ.— Только смотри, Костюшка, не забудь меня при молодой-то жен, погрозила ему пальцемъ Надеясда Ларіоновна.
— Я? Я забуду? Я вотъ что сдлаю: я посл внца къ теб пріду! воскликнулъ Костя.
— Поди ты! Не прідешь.
— Ну, вотъ увидишь. Мое слово твердо. Прощай, Надюша! Прощай, голубка.
Костя нжно простился съ Надеждой Ларіоновной. Она и сама ласкала его, сама проводила его въ прихожую, отперла дверь на лстницу и, когда онъ сходилъ внизъ, кричала ему:
— Прощай, Костя! Прощай! Смотри не наглупи! Длай, какъ я сказала!

Глава LII.

Отъ Надежды Ларіоновны Костя похалъ домой. Медленно, еле переставляя ноги, всходилъ онъ по лстниц, останавливался и думалъ.
‘А вдругъ втроемъ-то они начнутъ меня въ бараній рогъ гнуть? мелькало у него въ голов. Таиса, Настасья и дядя… Скажутъ, коли женился, сиди на привязи. Вдь ужь втроемъ-то они будутъ ой-ой какъ! Дядя черезъ свою болзнь къ мсту пришпиленъ, а вдь Настасья-то здоровый человкъ. Она по пятамъ бгать начнетъ и вынюхивать’.
Онъ вздохнулъ. Сердце его болзненно щемило.
‘Да и Таиса тоже… Теперь-то она тихоня и воды не замутитъ — ‘да’, да ‘нтъ’, потому въ черномъ тл, а выскочитъ замужъ, такъ смотри, какъ удила закуситъ’, продолжалъ онъ думать, но тутъ-же тряхнулъ головой, какъ-бы сбрасывая докучливыя мысли и ршилъ: ‘Надюша хочетъ, чтобы я женился — и будь, что будетъ’!
Костя, какъ и всегда, шелъ по черной лстниц. Въ кухн онъ засталъ Настасью Ильинишну. Она переливала что-то изъ горшечка въ стаканъ.
— Къ дяд? сказала она.— Вотъ и отлично. А онъ сейчасъ даже спрашивалъ, не дома-ли вы. Должно быть куда-нибудь посылалъ?
— Да… Было тутъ одно дло, отвчалъ Костя. Онъ не спитъ?
— Нтъ, нтъ… Какой сонъ! Онъ сегодня у насъ даже молодцомъ. Сейчасъ мн вдругъ такія слова: ‘ахъ Настасья, какъ-бы я хотлъ моченой брусники пость’! Вдь вотъ поди-жь ты… Дуга-то какъ будто помогла. Ученые доктора ни чуточку не могли помочь, а простой знахарь-коновалъ пользу сдлалъ. Вотъ теперь водицу съ семи углей ему приготовляю. Вы сейчасъ къ нему?
— Да, мн надо.
‘Ничего о женитьб не говоритъ, даже и виду не подаетъ, подумалъ Костя. Должно быть старикъ ни вчера, ни сегодня ничего не говорилъ ей объ этомъ’.
Костя вошелъ въ комнату дяди — и дивное дло: дядя дйствительно казался бодре. Онъ даже держалъ въ рукахъ газету и сквозь серебряные круглые очки читалъ ее. При вход Кости, дядя положилъ газету на колни, поднялъ очки на лобъ и пристально посмотрлъ на Костю.
— Ну, что: надумался? спросилъ онъ.
— Дяденька, я согласенъ… тихо прошепталъ Костя.
— Что? Согласенъ или не согласенъ? переспросилъ дядя.
— Согласенъ.
Костя трясся какъ въ лихорадк, моргалъ глазами и плакалъ.
— Ну, вотъ давно-бы такъ… отвчалъ дядя.— И теб предложилъ настоящее дло. Дивлюсь только, какъ мн. эта женитьба раньше въ голову не пришла. Ну, чего, ты слезишься-то, дуракъ? Словно двушка. Ну, поди сюда, я тебя поцлую. Спасибо, что утшилъ старика. Теперь у меня какъ пудовая гиря съ души… И Таису-то жаль, да и ты-то вотъ… Женатая жизнь человка къ дому привязываетъ.
Костя подошелъ. Старикъ поцловалъ его.
— Ну, позови сюда теперь Настасью и Таису.
Костя повиновался.
— Что такое случилось? Что такое? Опять врно что-нибудь поспорили?.. испуганно спросила Настасья Нльинишна, видя у Кости заплаканные глаза.
— Идите, коли зовутъ, сердито проговорилъ Костя.— Вы идите и Таису берите.
Настасья Нльинишна, Таиса и Костя собрались въ комнат старика.
— Дло есть, сказалъ тотъ.— Садитесь… Вс садитесь. Садись, Настасья, садись, Таиса, приткнись къ мсту, Константинъ.
Настасья Нльинишна и Таиса сли и глядли на старика недоумвающими глазами. Старикъ взглянулъ на образъ и перекрестился.
— Ты вотъ все канючишь и стонешь насчетъ наслдства, обратился онъ къ Настась Ильинишн.— Скулишь и плачешь, чтобы я не обидлъ тебя и Таису посл моей смерти.
— Голубчикъ, Евграфъ Митричъ, да когда-же я?… заговорила Настасья Нльинишна.— Разв когда только къ слову… А то, Господи Іисусе… Я и въ мысляхъ-то никогда… Ужь, кажется, денно и нощно о вашемъ здоровь помышляю. Зачмъ такъ? Живите во славу Божію…
— Постой…
Старикъ нсколько волновался. Онъ перевелъ духъ и произнесъ:
— Наслдство по духовному завщанію я ни теб, ни Таис не дамъ. Нтъ у меня духовной и писать я ее не буду. А дамъ я вамъ самаго наслдника… Берите его вмст съ сапогами… Вотъ онъ… Таиса — вотъ теб женихъ. Умру — все и будетъ ваше общее.
Старикъ закашлялся. Настасья Нльинишна вздрогнула и не двигалась. Таиса вспыхнула вся и поднялась со стула. Костя стоялъ отвернувшись въ сторону. Наконецъ, Настасья Нльинишна пришла въ себя и воскликнула:
— Голубчикъ, Евграфъ Митричъ! Да неужто вы шутите? Такъ вдь грхъ.
— Какія шутки! Молитесь скорй Богу…
— Такъ это вправду? Господи! Господи! Да что-жь это такое.
Она кинулась къ старику и стала его цловать въ плечо, въ руки, въ грудь, въ животъ.
— Таиска! Ты безчувственная! Да что-жь ты идоломъ-то стоишь! кричала она.— Падай скорй передъ папенькой на колни! Падай! Благодари… Цлуй вс мста. Ты должна ноги мыть и воду пить, восклицала она.— Батюшка! Евграфъ Митричъ! Представьте вы себ: давно ужъ у меня объ этомъ въ голов мельканіе было, но боялась я и думать-то объ этомъ. Таиска! Идолъ! Истуканъ!
Она схватила Таису за руку и подтащила ее къ старику. Та, заливаясь слезами припала къ рук старика.
— Да что-жъ вы самаго жениха-то забыли? сказалъ старикъ.— Константинъ. Поди сюда. Вотъ теб невста. Да бери-же ее за руку-то!.. строго прибавилъ онъ.
Костя протянулъ руку къ рук Таисы.
— Ну, да благословитъ васъ Богъ… Дай Господи въ часъ добрый… сказалъ старикъ.— Молитесь. Молитесь передъ образомъ. Въ землю кланяйся, въ землю, Костюшка… Таиса! Ты-то что-жъ? Кланяйся въ землю.
Костя и Таиса крестились передъ образомъ и кланялись въ землю. Кланялась въ землю вмст съ ними и Настасья Ильинишна.
— Ну, поцлуйтесь, командовалъ старикъ.
— Голубчикъ, Константинъ Павлычъ! Думала-ли я, гадала когда-нибудь, что намъ эдакое счастье! завопила Настасья Ильинишна и бросилась на шею къ Кост.
— Постой, Настасья! Чего-жь ты первая-то лзешь! Дай ему сначала невсту поцловать. Цлуй, Костантинъ!
Сухо, беззвучно приложился Костя къ губамъ Таисы.
— Ну, а теперь со мной… Со мной… снова подскочила Настасья Ильичишна къ Кост.— Дайте расцловать васъ во вс мста.
Но Костя отстранилъ ее и подставилъ щеку. Она все-таки схватила его руку и три раза чмокнула ее.
— Евграфъ Митричъ, голубчикъ, хоть вамъ и очень недужится, а надо все-таки такое дло винцомъ спрыснуть. Нельзя безъ этого, говорила она.
— Ничего не нужно, ничего… Никакихъ празднествъ, никакихъ торжествъ! замахалъ руками старикъ.— Видишь, я еле дышу. И потомъ ничего. Никакихъ приготовленій, ничего… Приданое посл свадьбы сдлаешь. Купишь имъ кровать — и ничего больше. Подъ спальную имъ ту комнату, гд сундуки стоятъ. Ничего… И чтобъ свадьбу въ недлю… Тихо, скромно, безъ фокусовъ. Сегодня распоряжусь и скажу Силантію Максимову…
— Воля ваша, Евграфъ Митричъ, воля ваша… твердила Настасья Ильинишна и опять кинулась къ нему, осыпая его все тло поцлуями и восклицая: — Ангелъ вы нашъ Божій! Благодтель вы нашъ небесный!
— Довольно, Настасья, довольно, отстранялъ старикъ ее.— Уйдите… Дайте мн поуспокоиться. Я ужь и такъ…
Старикъ заплакалъ и махнулъ рукой.
— Врно, врно, батюшка… заговорила Настасья Ильинишна, перемнивъ тонъ.— А я-то, дура, голошу! Да вдь это отъ превеликой радости… Выпейте молочка, выпейте, успокойтесь… А мы уйдемъ, уйдемъ. Тсъ… Таиса! поманила она дочь.— Константинъ Павлычъ… кивала она Кост на дверь и тихо начала уходить изъ комнаты.
Костя и Таиса стояли уже въ разныхъ углахъ комнаты. Костя тяжело вздохнулъ и горько улыбнулся. Дождавшись, пока уйдетъ Таиса, онъ постоялъ еще съ минуту, взглянулъ на дядю, видимо хотлъ ему что-то сказать, но ничего не сказалъ и поплелся вонъ изъ комнаты.

Глава LIII.

По уход отъ дяди, Костя прошелъ въ свою комнату и въ раздумь слъ на кровать. Не прошло и пяти минутъ, какъ передъ нимъ появилась Настасья Ильинишна. Лицо ея такъ и сіяло улыбкой. Она помстилась противъ Кости на кровати Силантія Максимыча.
— Что-жъ вы, Константинъ Павлычъ, не идете съ невстой-то посидть да покалякать? начала она.— Вдь ужь теперь Таиса невста ваша. Поговорите насчетъ будущаго-то… какъ и что…
Костя нахмурился и ничего не отвчалъ.
— А ужь какъ она, голубчикъ, любить-то васъ будетъ! Она двушка хорошая, скромная, небалованная, продолжала Настасья Ильинишна.— И наконецъ на вашихъ глазахъ росла. Приглядлись ужь вы къ ней… знаете, такъ сказать, ее вдоль и поперекъ… Весь ея характеръ знаете.
И эти слова Костя оставилъ безъ отвта. Онъ всталъ и закурилъ папиросу.
— Да что вы какой-то… словно въ воду опущенный? Какъ будто не въ себ… Нешто вы это не сами… не по своей охот? спросила Настасья Ильинишна.
Костя молча выпустилъ изо рта большую струйку дыма.
— Сами вы это надумали, чтобы на Таис жениться или по Евграфа Митрича желанію? допытывалась она.
— Гм… издалъ звукъ Костя, иронически улыбнулся и покрутилъ головой.— У меня, Настасья Ильинишна, долженъ вамъ сказать, уже есть любовь.
— Слышала, слышала я стороной… Слухомъ земля полнится… Только какая ужь это любовь! Такъ на время,
— Не смйте такъ объ ней выражаться! Я нарочно вамъ говорю… Нарочно… Чтобы вы знали. Скажите и дочери вашей.
Сказано это было строго. Костя даже сверкнулъ глазами. Настасья Ильинишна опшила.
— Понимаю, понимаю… заговорила она.— А только я, голубчикъ, къ тому говорю, что у кого изъ ныншнихъ молодыхъ людей какихъ слабостевъ нтъ! Нынче время такое… Нынче не токма, что у мужчинъ, а даже и у двушекъ-то…
— Ну, такъ вы такъ и знайте, что у меня есть.
— Ахъ, Константинъ Павлычъ! Бросьте объ этомъ и говорить… Зачмъ мн и Таис знать? И знаемъ, да не знаемъ. Я знаю только одно, что хорошая, ласковая, да покорная жена такъ-то привяжетъ къ дому, что все забудете, а отъ дома-то и не отойдете. Вдь жена-то на всю жизнь.
— Я сказалъ-съ, а остальное какъ хотите, поклонился Костя.
— Зайдете къ намъ съ Таисой-то поговорить или сюда ее къ вамъ прислать? спросила Настасья Ильиншина.
— Потомъ… Потомъ я съ ней тоже поговорю.
— Вы ужь ей-то, голубчикъ, такъ прямо въ глаза не говорите. Зачмъ ей знать?
— Отчего-же? Пусть знаетъ. Я не хочу таиться, я хочу въ открытую. Я и дяд тоже самое сказалъ.
— Нтъ, ужь пожалуйста, ей-то не говорите. Я сама какъ-нибудь скажу.
Настасья Ильинишна кинула на Костю упрашивающій взглядъ и удалилась.
Черезъ нсколько времени Евграфъ Митричъ позвалъ Костю.
— Вотъ теб ключъ, сказалъ онъ.— Отвори желзный шкапъ.
Костя подошелъ къ денежному шкапу и отворилъ его.
— Достань оттуда тысячу рублей и подай мн.
— Вотъ-съ…
Старикъ принялъ пачку денегъ и сталъ ее перебирать.
— Надо теб будетъ съ ней разсчитаться… Съ этой-то…. съ твоей-то… продолжалъ онъ.
Костя молчалъ.
— Вотъ теб тысяча рублей. Пятьсотъ рублей ей дашь, чтобы не привязывалась.
— Она, дяденька, не привяжется. Она такая женщина…
— Ну, все-таки дай, чтобы не было скандала. А то придетъ въ церковь и удеретъ скандалъ. Да сразу-то вс пятьсотъ не давай, а поторгуйся. Можетъ быть, и дешевле помирится.
Костя не возражалъ.
— А остальное себ возьми. Купишь для себя къ внцу, что слдуетъ… Кровать купишь двухспальную… Это ужь съ Настасьей вмст купишь. Съ ней позжай… Она баба ходовая… Она все знаетъ, гд что купить. Приданое Таис посл свадьбы… Это ужь я дамъ отдльно, ежели живъ буду, говорилъ дядя.— На внчаніе и на свадьбу дамъ тоже отдльно… Это ужь я Силантію Максимову… Онъ все спроворитъ.
Костя стоялъ какъ вкопанный и держалъ въ рук пачку денегъ.
— Прячь деньги-то, да благодари. Что-жъ не благодаришь? То есть какой ты, посмотрю я на тебя, безчувственный, такъ это ужасти!
— Благодарю васъ, дяденька.
Костя подошелъ и поцловалъ дядю въ щеку.
— Запирай шкапъ-то, да подай мн обратно ключъ, командовалъ дядя.— Ну, а теперь ступай въ лавку, встань тамъ на мсто Силантія Максимова, а его пришли ко мн сюда на полъ-часа. Надо хлопотать, чтобы свадьба скоре, какъ можно скоре.
— Слушаю-съ, дяденька, какъ-то безучастно произнесъ Костя и сталъ уходить.
— Постой… остановилъ его дядя.— Вернись. Ты что это носъ-то повсилъ? Дурь въ голов? Насчетъ этой самой бабы? Такъ ты дурь-то эту выбрось и ее забудь. Слышишь? Чтобъ вонъ се изъ головы! Ну, а теперь ступай!
Костя похалъ въ лавку. По дорог его такъ и подмывало захать къ Надежд Ларіоновн и сообщить ей результатъ разговора съ дядей, но онъ удержался. ‘Вечеромъ урвусь къ ней на сцену, вечеромъ… А то ночью… Старикъ уснетъ, а я къ ней… Вдь ночь-то наша’, ршилъ, онъ.
Силантій Максимычъ встртилъ Костю съ большимъ любопытствомъ.
— Ну, что? Какъ? Въ какихъ смыслахъ ршили? тихо спросилъ онъ Костю.
— Запри выручку и приходи ко мн въ верхнюю лавку. Тамъ все скажу.
Силантій Максимычъ тотчасъ-же поднялся на верхъ. Костя сидлъ около своей конторки, опустя голову.
— Женитесь? Ршились? снова задалъ онъ вопросъ.
— Былъ у Нади. Она пожелала, чтобъ я женился на Таис, и я женюсь. Сейчасъ объявилъ старику. Женюсь, Силантій Максимычъ, женюсь! Что-то будетъ!
Костя схватился за голову.
— Да ничего не будетъ. Будетъ даже отлично. Совсмъ хорошо, отвчалъ Силантій Максимычъ.— Ну, поздравляю, поздравляю… Заживете семейнымъ манеромъ, лихо, скромно, благообразно, а ту забудете.
— Нтъ, никогда этого не можетъ быть, никогда… Она вотъ гд… въ сердц. Безъ нея мн жизнь не въ жизнь.
Костя ударилъ себя въ грудь кулакомъ.
— Ну, полноте, полноте… Зачмъ такъ?.. Останавливалъ его Силантій Максимычъ.
— Ахъ, Силантій Максимычъ! Ничего ты не понимаешь! Я изъ-за того только и женюсь, что она этого хочетъ, Надюша хочетъ. Для того и женюсь, чтобъ ей было лучше жить.
— Ну, какъ-бы то ни было, а я очень радъ. Совсмъ радъ… За васъ радъ и за Таису Ивановну радъ. Все-таки вдь дочь старику, кровь его, а теперь будетъ пристроена, какъ слдуетъ пристроена. Такъ пристроена, что лучше и не придумаешь. Удивляюсь, какъ раньше это не пришло Евграфу Митричу въ голову. Когда-же свадьба-то ваша, Константинъ Павлычъ?
— А вотъ объ этомъ сейчасъ старикъ съ тобой разговаривать будетъ. Онъ меня за тобой прислалъ. Зоветъ къ себ. Иди къ нему и поговори. А свадьба чмъ скоре, тмъ лучше. Одинъ конецъ… Прямо въ омутъ голой и конецъ!
— Такъ вотъ вамъ ключъ отъ дневной выручки. Встаньте за выручку. Прикащикамъ покуда ничего не говорить?
— Какъ хочешь. Теперь мн все равно… Теперь я какъ мумія… Даже хуже муміи, проговорилъ Костя, меланхолично глядя по сторонамъ.
— Полноте, полноте. Все обойдется, все будетъ малина, что потомъ и не нахвалитесь. Скажете: ‘и чего это я, дуракъ, тогда убивался да безпокоился!’ утшалъ, его Силантій Максимычъ, сходя по лстниц изъ верхней лавки, и отправился домой къ хозяину.
Часа черезъ два Силантій Максимычъ вернулся.
— Вс документы ваши и Таисы Ивановны Евграфъ. Митричъ мн передалъ. И паспорты ваши и метрики у меня, говорилъ онъ.— Надо хать и хлопотать. Ршайте: гд хотите внчаться?
— Гд хочешь. Мн ршительно все равно… отвчалъ Костя и махнулъ рукой.

Глава LIV.

Цлый день Костя изнывалъ въ лавк. Силантій Максимычъ здилъ хлопотать о внчаніи Кости и Костя, замнившій его около выручки, поневол былъ прикованъ къ мсту.
Вечеромъ предъ самымъ запоромъ лавки Силантій Максимычъ вернулся.
— Обтяпалъ дло. Въ слдующее воскресенье вы можете внчаться, сообщилъ онъ радостно Кост.— И окличку сдлаютъ, и все… Документы у васъ и у Таисы Ивановны вс въ порядк, и никакихъ особенныхъ хлопотъ не было. Священникъ попался такой хорошій, покладистый, отлично знаетъ вашего дяденьку. Какъ только я сказалъ ему и объяснилъ въ чемъ дло, что вотъ, молъ, такъ и такъ, старикъ очень слабъ и хочетъ, чтобы поскорй при жизни своей васъ устроить — онъ мн сейчасъ: ‘въ воскресенье’. Черезъ восемь дней… Помилуйте, чего ужь скоре! И церковь махонькая такая и уютная.
Силантій Максимычъ назвалъ домовую церковь.
— Согласны?
— Постой… Не придется-ли въ этотъ день бенефисъ Надежды Ларіоновны? Тогда мн никакъ нельзя… сказалъ Костя и сталъ пересчитывать дни и числа по пальцамъ.— Нтъ, не придется. Ея бенефисъ придется во вторникъ посл свадьбы. Хорошо, я согласенъ.
— И внчаться тотчасъ посл обдни, въ два часа.
— Мн все равно.
— Теперь вамъ шаферовъ надо и свидтелей.— Возьмите прикащиковъ Игнатія, Николая… пожалуй Петра… Ихъ трое и я — вотъ четверо. Тутъ и свидтели, тутъ и шафера. Сказать имъ? Или сами, можетъ быть, скажете?
— Скажу… какъ-то безучастно отвчалъ Костя.
Въ лавк покупателей не было. Силантій Максимычъ подозвалъ тхъ прикащиковъ, о которыхъ сейчасъ говорилъ, и сказалъ имъ:
— Константинъ Павлычъ женятся въ то воскресенье на Таис Ивановн…
— Не женюсь, а дядя женитъ меня, поправилъ Костя.
— Ну, все равно. Въ воскресенье Константинъ Павлычъ будетъ внчаться и проситъ васъ быть у него шаферами. То есть у него и у Таисы Ивановны…
Прикащики разинули рты отъ удивленія.
— Свадьба тихая, безъ пировъ и церемоній… продолжалъ Силантій Максимовичъ.
— И пожалуста не болтать сосдямъ по лавк… прибавилъ Костя.— Я не желаю, чтобы была огласка. Молчокъ и молчокъ…
— Помилуйте, Константинъ Павлычъ… Съ какой-же стати, ежели вы не желаете… отвчали прикащики.
— Ну, такъ вотъ, будьте готовы… Съумете языкъ держать на привязи — подарки получите.
Черезъ полчаса заперли лавку и вс отправились домой.
Костю подмывало хать къ Надежд Ларіоновн, но онъ поборолъ себя: ‘посл, посл, ночью поду, когда старикъ заснетъ’, ршилъ онъ.
Костю и Силантія Максимыча встртила дома Настасья Ильинишна и засыпала ихъ разспросами.
— Вотъ кого спрашивайте, вотъ, а я не причемъ, отвчалъ Костя и указывалъ на Силантія Максимыча.
Силантій Максимычъ обстоятельно объяснилъ ей результаты своихъ хлопотъ.
— И прекрасно, и прекрасно, бормотала она.— А я ужь и на подвнечное платье Таисочк купила, и себ взяла шелковой матерьицы. Стало быть, можно отдавать шить портних?
— Отдавайте, отдавайте. Я ужь и кольца обручальныя заказалъ, далъ отвтъ Силантій Максимычъ и отправился о всемъ докладывать Евграфу Митричу.
Настасья Ильинишна осталась съ Костей. Взглянувъ на него, она тотчасъ слезливо заморгала глазами, вынула носовой платокъ и стала сморкаться.
— Голубчикъ, Константинъ Павлычъ, будьте какъ-нибудь съ Таисой поласкове… Умоляю васъ… Она плачетъ, бдная… Поговорите съ ней…
Костя горько улыбнулся.
— Вы ей скажите, Настасья Ильинишна, что я тираномъ и извергомъ не буду. Я человкъ современный и никогда не дойду, что-бы какія-нибудь зврства… отвчалъ онъ.— Двушка ни въ чемъ не виновата, такъ зачмъ-же я?..
— Мн хотлось, чтобы вы сами… Да не такъ, а иначе… ‘Такъ, молъ, и такъ… Ты, молъ’… Даже можете такъ: ‘все это, молъ, случилось вдругъ и я сразу ничего сообразить не могу, но я, молъ, пообгляжусь хорошенько и будь, молъ, покойна, все будетъ ладкомъ’… Вотъ въ какихъ смыслахъ мн хотлось-бы.
— Вы ей можете сказать, что жить ей будетъ отлично, ежели она мн мшать не будетъ. Она будетъ сама по себ, а я самъ по себ.
— Да мн-бы хотлось, чтобы вы сами поговорили… Вы, а не я… Только ужь вы насчетъ этого-то, что она сама по себ, а вы сами по себ — не говорите. Зачмъ? Она должна быть у васъ въ подчиненіи, должна чувствовать вс благодянія.
— А я человкъ современный и этого не хочу.
— Поврьте, что она будетъ васъ любить, любить и любить, а вы, глядя на ея любовь, и сами ее полюбите. А то съ какой стати: она сама по себ? Она не должна итого и понимать. Да и я не допущу. Я мать… Она у меня воспиталась въ страх Божіемъ… Поговорите съ ней, голубчикъ, ласковымъ манеромъ, а то двченка слезами горючими заливается.
— Хорошо, хорошо. Потомъ поговорю.
— Мн хотлось-бы, чтобъ вы сейчасъ… Утшьте ее, голубчикъ, а ужь я — я вамъ вчная слуга, слуга до гроба.
— Ахъ, какъ вы меня истерзали! воскликнулъ Костя, хватаясь за голову.— У меня сердце не на мст, вся душа изболлась, а вы пристаете, какъ съ ножемъ къ горлу. Сказалъ, что поговорю, ну и поговорю.
Въ это время вернулся изъ комнаты Евграфа Митрича Силантій Максимычъ и сказалъ Кост:
— Васъ къ себ зоветъ. Ступайте къ нему.
Костя отправился. При вход его дядя посмотрлъ на него изъ подлобья и спросилъ:
— Угомонился? Птуха-то съ себя бойцоваго сбросилъ?
Костя молчалъ.
— Въ баню тебя сводить, да выпарить на полк хорошенько, чтобы вся дурь потомъ вышла, продолжалъ старикъ, переходя въ боле ласковый тонъ.— Да създи ты завтра къ Спасителю въ часовню и помолись, чтобы Богъ вразумилъ тебя и наставилъ. Вдь женясь, доброе дло длаешь, хорошее дло длаешь, безродную двушку прикрываешь. Мн-то легче стало, когда я все это дло ршилъ. Можетъ быть, изъ-за того вся и болзнь-то моя была, что я колебался и не ршался. А вотъ теперь ршилъ и легче стало. Вотъ теб ключъ, отвори денежный шкапъ.
Костя отперъ.
— На полк въ уголк есть красная сафьянная коробочка… футлярчикъ… Достань этотъ футлярчикъ и подай мн.
Костя исполнилъ. Старикъ взялъ отъ него изрядно уже облупившійся футляръ красной кожи и открылъ его. Тамъ былъ большой старинный фермуаръ изъ крупныхъ брилліантовъ, оправленныхъ въ серебро. Вокругъ фермуара лежало нсколько нитокъ крупнаго жемчугу.
— Покойницы жены моей этотъ фермуаръ, а твоей тетки, сказалъ старикъ.— Боле двадцати лтъ лежитъ у меня въ шкапу и ждетъ, куда-бы ему пристроиться. Теперь мсто нашлось. На вотъ и подари своей невст… подари Таис… Нельзя… Женихъ долженъ сдлать невст свадебный подарокъ. Пиры, гостбищи и церемоніи разныя — все это пустяки, а подарокъ ужъ надо. Бери..
Костя взялъ.
— Ну, а теперь ступай къ Таис и подари ей… Да сядь съ ней, посиди и поговори ладкомъ. А то Настасья жалуется, что ты съ невстой до сихъ поръ и двухъ словъ не промолвилъ. Поговори, побесдуй… Нечего букой-то смотрть. Вдь всю жизнь коротать съ ней придется.
Костя направился изъ комнаты.
— А поблагодарить-то дядю разв не надо за милости? окликалъ его старикъ.— Вдь вещь-то боле двухъ тысячъ стоитъ.
Костя вернулся, поцловалъ дядю въ щеку и вышелъ, изъ комнаты.

Глава LV.

Костя не сразу пошелъ къ Таис. Онъ сначала зашелъ, къ себ въ комнату, дабы обсудить, какъ поднести Таис данный ему дядей подарокъ. Придя къ себ, онъ тотчасъ-же показалъ подарокъ Силантію Максимычу.
— Великія испытанія чувствъ… Нелюбимому предмету и вдругъ долженъ по приказанію дяди подарокъ длать, сказалъ онъ.
— Фермуаръ-съ… Это Таис Ивановн? Ахъ, какая вещь-то солидная! заговорилъ Силантій Максимычъ.— Ну, честь и слава вашему дяденьк, что онъ такъ почитать началъ Таису Ивановну! Вдь это, значитъ, кровь ихняя, заговорила.
Костя пожалъ плечами.
— Но какъ поднести? Какъ поднести? спрашивалъ онъ.— Съ лаской и улыбкой во взор я не могу поднести нелюбимому предмету. Я долженъ принести, положить на столъ и сказать: ‘вотъ-съ, берите… Дядя прислалъ’… Потомъ обернуться безъ вниманія и вонъ…
— Нтъ, ужь вы какъ-нибудь помягче. Зачмъ-же двушку-то обижать? Она кроткая.
— Я не могу съ ней ласково разговаривать, не могу. Она препона моего счастія.
— Да вдь она все это не отъ себя, Константинъ Павлычъ.
— А чортъ ихъ знаетъ! Можетъ быть, она и ея мать цлые дни тутъ въ ногахъ у старика елозили и упрашивали его! Почемъ я знаю? Я дома днемъ не бываю, раздраженно произнесъ Костя и прибавилъ:— Пойду… Но какой я долженъ разговоръ съ ней имть — ршительно не понимаю.
Медленно, шагъ за шагомъ пришелъ Костя въ комнату, гд проживала временно, во время болзни Евграфа Митрича, Таиса съ своей матерью, и остановился. Комната была большая, заставленная шкапами по середин, а за шкапами помщались лари, на которыхъ на постланныхъ постеляхъ обыкновенно и спали Таиса и Настасья Ильинишна, На стнахъ висли старинные потемнлые отъ времени портреты какихъ-то купцовъ въ облупившихся рамахъ, очевидно вынесенные сюда изъ гостиной за негодностью къ украшенію чистой комнаты. Тутъ-же на стн висли большіе мдные всы на желзномъ кронштейн, въ углу помщались мшки съ мукой и крупой, на шкапахъ стояли головы сахару, купленные оптомъ для домашняго употребленія. Кром продраннаго клеенчатаго дивана съ валиками, нсколькихъ стульевъ и стола, другой мебели въ комнат не было. Обои были грязные, окна были безъ занавсокъ и на нихъ висли только дырявыя шторы. При вход Кости Таиса сидла у стола и при свт лампы перелистывала какую-то книгу. Настасья Ильинишна лежала за шкапомъ на постели и перебрасывалась словами съ дочерью. Таиса тотчасъ-же вспыхнула, закрыла книгу и потупилась. Настасья Ильинишна выскочила изъ-за шкаповъ и заговорила:
— Батюшки, какой радостный гость! Вотъ радостный, такъ ужь радостный… Поговорить съ невстой пришли? Прошу покорно, прошу покорно… Садитесь къ столику. Таисочка, подставь стуликъ.
Костя нахмурилъ брови, стараясь сдлать свое лицо какъ можно боле серьезнымъ.
— Я пришелъ, чтобы передать вотъ этотъ самый брилліантовый фермуаръ, который далъ мн дядя, сказалъ онъ.— Таиса Ивановна, получите. Это вамъ въ подарокъ.
Онъ положилъ на столъ футляръ. Настасья Ильинишла схватила его, открыла и воскликнула:
— Ахъ, какая прелесть! Таиска, смотри… Боже мой, что за прелесть! Ну, замолили мы съ тобой Бога!
Таиса, какъ-то безстрастно взглянула на фермуаръ и заплакала.
— Да что-жъ ты, дура, не благодаришь-то Константина Павловича! воскликнула Настасья Ильинишна.— Вдь эта вещь-то, поди, уйму денегъ стоитъ.
— Благодарю васъ, прошептала Таиса, продолжая плакать.
— Да что-жъ ты такъ-то на сухую, дура ты эдакая!: Въ губы, въ губы Константина Павлыча. Эдакій подарокъ, эдакій подарокъ, а она…
— Это не я, а дяденька, отвчалъ Костя.
— Дяденька дяденькой, а вы женихъ, вы преподносите, мы васъ знаемъ, вамъ и благодарны должны быть. Цлуй сейчасъ, скорй.
— Ежели Константинъ Павлычъ позволитъ… проговорила Таиса и поднялась съ мста.
— Какъ не позволить! Цлуй скорй… Вы не смотрите, голубчикъ, что она плачетъ. Это она съ радости плачетъ.
Таиса приблизилась къ Кост. Костя сжалъ губы и даже не нагнулся. Таиса приподняла голову и чмокнула.
— Вотъ такъ… Ну, а теперь ручку, ручку… командовала Настасья Ильинишна.
— Нтъ, ужь этого я не дамъ-съ, потому я современный человкъ, отвчалъ Костя и спряталъ руки за спину.
— Напрасно, напрасно… Ни у кого цлуетъ, у жениха цлуетъ. Вдь вы ей мужемъ будете. Садитесь, гость дорогой, садитесь, поговорите съ невстой, а я мшать не буду, я уйду. На свобод-то лучше по душ поговорите, тараторила Настасья Ильинишна,
— Зачмъ-же уходить? Можете здсь остаться, отвчалъ Костя, слъ на стулъ и закурилъ отъ лампы папироску.
— Нтъ, ужь уйду, уйду… Зачмъ я буду тутъ торчать? А вамъ поговорить съ невстой надо, давно пора… Утрись, дура, не реви.
Настасья Ильинишна подмигнула дочери и удалилась изъ комнаты.
Произошла пауза. Костя затягивался папироской и пускалъ дымъ. Таиса сидла потупившись и перебирала фалборку своего платья. Она уже не плакала больше. Костя посмотрлъ на ея хорошенькій профиль лица, на черныя длинныя рсницы, на худенькій начинающій формироваться бюстъ и подумалъ: ‘вдь вотъ поди-же ты: для всякаго другаго человка двушка первый сортъ, а мн она все равно, что волку трава’. Какъ ни странно это, но первой начала говорить Таиса.
— Вамъ, Константинъ Павлычъ, не хочется на мн жениться? спросила она, несмотря на Костю.
— Ахъ, Таиса, Таиса… Могу-ли я хотть, ежели у меня есть другая любовь! былъ отвтъ Кости.
— Такъ хотите, я вашему дяденьк скажу, что ничего этого не надо, что я не желаю? Просить буду.
— Нтъ, Таиса… Этого нельзя… Это невозможно. Я долженъ на васъ жениться. Такъ дяденька хочетъ, такъ я и обязанъ сдлать. Надо его успокоить. Вы не плачьте, Таиса… Я человкъ современный, я надъ вами тиранствовать не буду. Вамъ будетъ жить хорошо.
— Ужь какое хорошо! Гд-же тутъ будетъ хорошо, ежели мужъ будетъ все въ сторону смотрть!
— Нтъ, я буду даже съ вами разговаривать, но разговаривать вотъ какъ теперь. Посижу, поговорю — вотъ и все. Обдать будемъ вмст… А чтобы попреки, брань — нтъ, я человкъ современный. Умретъ дяденька и заведемъ мы свой домъ — вы будете жить на своей половин. Тутъ ничего нтъ такого… Такъ даже аристократы очень многіе живутъ. Мужъ самъ по себ, а жена сама по себ. Ну, не плачьте. Будете жить со мной въ согласіи — не станете привязываться, я даже подарки буду хорошіе дарить. Ну, не плачьте… прибавилъ онъ еще разъ.
— Ахъ, Константинъ Павлычъ, я больше плачу изъ-за того, что можетъ быть вы думаете, что это я къ вашему дяденьк приставала, чтобъ за васъ замужъ выдти. Видитъ Богъ, я ни душой, ни тломъ не виновата, оправдывалась Таиса.
Костя молчалъ, пускалъ струи папироснаго дыма и воображалъ, что ему еще сказать. Наконецъ онъ произнесъ:
— И будемъ мы жить съ вами въ мир, какъ братъ съ сестрой. Вотъ какія мои мечтанія… Потому я современный человкъ. Да-съ… Маменька ваша не будетъ ввязываться въ наше житье — и ей подарокъ. Я не желаю ссоры, я хочу по современному.
Опять пауза. Костя уже хотлъ уходить, но Таиса подняла на него глаза и спросила:
— А хорошенькая эта самая любовь-то ваша?
— О, это такой божественный цвтокъ красоты! Кром того, она талантъ, большой талантъ! восторженно произнесъ Костя.— Она актриса… Актриса и пвица…
— Ну, вотъ видите… Такъ гд-же мн за ней гоняться! Я двушка простая.
— Да вамъ, Таиса, за ней и гоняться не слдуетъ. Зачмъ? Живите въ нг и роскоши — вотъ и все. Ну, прощайте. Надюсь, какъ современные люди, мы будемъ друзьями. То есть не знаю, какъ вы, но я современный человкъ. Совтую и вамъ быть современной двушкой. Прощайте. Я пойду къ себ… Давайте руку…
Костя всталъ со стула. Тихо и медленно протянула ему свою маленькую худенькую ручку Таиса. Костя пожалъ ее и сталъ удаляться. Выходя изъ комнаты, на порог онъ остановился, обернулся и проговорилъ:
— Что ежели понадобится мн сказать насчетъ всего прочаго, позовите меня и я сейчасъ… Я въ пренебреженіи не оставлю. Я человкъ современный.
Затмъ онъ кивнулъ головой и скрылся.

Глава LVI.

Приговляясь ухать ночью для свиданія съ Надеждой Ларіоновной, весь вечеръ Костя, дабы отвлечь подозрнія, старался быть на глазахъ дяди. Нсколько разъ онъ заходилъ къ нему въ комнату, то затмъ, то за другимъ и даже, когда въ столовой на стол закиплъ самоваръ, сказалъ:
— Не попить-ли мн, дяденька, чайку-то вмст съ вами, а то вамъ однимъ скучно?
Онъ уже стоялъ съ стаканомъ чая въ рукахъ. Одтъ, былъ по домашнему, въ халатъ.
— Что-жъ, попей, отвчалъ старикъ и, видя такую предупредительность со стороны племянника, сказалъ:— Вишь, дуракъ: артачился, артачился давеча на счетъ женитьбы-то, а теперь, поди, самъ радъ, что тебя на невсту натолкнули.
Костя ршился подвуличничать и какъ можно мягче давать отвты на вопросы старика.
— Неизвстный она для меня предметъ, дяденька, черезъ это и дико какъ-то, проговорилъ онъ.
— Какъ неизвстный! Что ты врешь! Можно сказать такъ, что даже отъ ногтей юности своей видлъ ее въ нашемъ дом.
— Не въ томъ дло-съ… Любви-то нтъ! Смотрлъ я на нее все время какъ на двченку.
— Любовь явится. Никогда любовь сразу не приходитъ. Поживешь и полюбишь. Двушка она пока еще хотя жиденькая, но изъ себя акуратненькая. Современемъ выровняется. Рада она была фермуару?
— Какъ вамъ сказать… Ни въ тхъ, ни въ схъ… Дико ей, дяденька. Ей-то еще диче.
— Врешь, врешь! Он тутъ давеча приходили об — Таиса и Настасья — и чуть не въ ногахъ валялись отъ радости.
На этомъ разговоръ и покончился.
Часу въ одиннадцатомъ ночи Костя въ послдній разъ показался дяд. Старика уже укладывали спать, переводя съ кресла на кровать. Около него суетились Таиса и Настасья. Старикъ сказалъ Кост:
— Хочу сегодня попробовать на кровати поспать. Авось, душить не будетъ. Давно ужь не спалъ на кровати лежа… Все сидя, да сидя на стул. Ну, а сегодня мн полегче, такъ вотъ и хочу…
— Ничего… Богъ милостивъ… Подушечки повыше положимъ. Успокоитесь — и въ лучшемъ вид спокойно заснете, отвчала Настасья Ильинишна.— А въ случа чего, такъ вдь я тутъ… Я сегодня у васъ въ спаленк на диван и лягу.
Старикъ кряхтлъ, укладываясь въ постель.
— Спокойной ночи, дяденька, сказалъ Костя, вышелъ на ципочкахъ отъ старика, пришелъ въ себ и объявилъ Силантію Максимычу:
— Ну, я теперь уйду, потому старикъ легъ уже на покой. Къ ней пойду… Туда пойду… Къ Надюш… Надо ей объявить, когда моя свадьба и все…
— Ахъ, напрасно… Ну, что вы длаете? Ну, зачмъ-же ей-то объявлять? вздохнулъ Силантій Максимычъ.— Полноте, бросьте!..
— Нтъ, нтъ… Ты меня не уговоришь.
Костя сбросилъ съ себя халатъ и принялся одваться.
— Я тихонько… Никто и знать не будетъ. Кухарка уже дрыхнетъ. Ты запри за мной дверь на черной лстниц. Въ своей комнат припрешься, стало быть сюда, никто и входить не будетъ и будутъ вс знать, что будто я сплю, прибавилъ онъ.
Черезъ полчаса Костя уже подъзжалъ къ театру. Когда онъ вошелъ въ театръ, представленіе уже кончалось. Надежда Ларіоновна кончила свои номера и переодвалась у себя въ уборной. Заглянувъ въ первый рядъ креселъ, онъ увидлъ Ивана Фомича Согрева и Портянкина.
‘Ни одного представленія, черти, не могутъ пропустить’, подумалъ Костя, скрипнувъ зубами отъ злости, забжалъ въ буфетъ, проглотилъ залпомъ дв рюмки коньяку и бросился на сцену.
— Надюша! Это я! крикнулъ онъ радостно, стукнувъ въ дверь уборной Надежды Ларіоновны.
— А! женихъ! послышалось оттуда.
— Не смйся, Надюша. Надъ несчастіемъ и горемъ. грхъ смяться, проговорилъ онъ, перемняя веселый тонъ на плаксивый.— Пусти, Надюша.
— Сейчасъ, сейчасъ… я раздта. Дай хоть юбку надть. Ахъ Костюшка! Какія про меня сегодня статьи въ газетахъ! Называютъ меня звздой каскада и потомъ такія, такія слова, которыя я даже и не понимаю. Иностранныя слова… Но вс говорятъ, что это значитъ, что меня очень хвалятъ. Хорошо, что пришелъ ты. Сегодня надо будетъ этихъ самыхъ резендентовъ угощать. Нельзя… непремнно надо. А то они обозлятся и ругать меня будутъ. Карауловъ говорилъ, чтобы я непремнно теб сообщила объ этомъ и чтобы ты сдлалъ ужинъ.
Костя поморщился.
— Надюша, я хотлъ съ тобой сегодня наедин… сказалъ онъ.
— Нтъ, нтъ… Ну, что наедин! Ты опять будешь нюнить и плакать. Всю душу мн вымотаешь. Ужь и такъ я изъ-за тебя всю веселость свою потеряла. Я хочу, чтобы сегодня ужинъ былъ и резендентовъ поить. Пусть пьютъ. Понимаешь ты, они мн теперь нужны. У меня бенефисъ на носу.
— Хорошо, Надюша, будь но твоему, вздохнулъ Костя.— Ахъ! Надюша, Надюша! прибавилъ онъ горько.— Когда будетъ твой бенефисъ, я ужь буду женатъ.
— Ну?! протянула Надежда Ларіоновна.
— Да, Надюша…. Въ слдующее воскресенье моя свадьба.
— Скоро-же ты.
— Въ омутъ головой, Надюша, всегда скоро бросаются.
— Не стони только, пожалуйста… На разстраивай мою душу. Мн сейчасъ Иванъ Фомичъ букетъ поднесъ.
— Костя заскрежеталъ зубами, сжалъ кулаки и издалъ какой-то дикій звукъ.
— Что съ тобой? спросила Надежда Ларіоновна черезъ досчатую дверь.
— Ничего… Господи! Когда это все кончится. То Портянкинъ, то Иванъ Фомичъ! Вотъ ужъ выслуги-то мн нтъ.
— А! Это ты опять ревнивую Мавру разыгрываешь! Господи, какой ты скучный. Цлый день я была весела, репетиція ‘Елены’ для бенефиса идетъ отлично, роль у меня выходитъ на отличку, билеты раскупаются, Иванъ Фомичъ собралъ мн на подарокъ чортову уйму денегъ, а ты все стонешь, злишься и бснуешься. Ну, иди сюда и показывай свою кислую морду.
Щелкнула задвижка и отворилась дверь уборной. Надежда Ларіоновна стояла въ корсет и юбкахъ. Костя бросился къ ней.
— Надюша, милая Надюша! Какъ я изстрадался-то весь этотъ день! пробормоталъ онъ.
Надежда Ларіоновна оттолкнула его и топнула ножкой.
— Не смть мн о страданьяхъ говорить! Что это въ самомъ дл! Только тоску наводитъ.
Костя опшилъ и присмирлъ. Онъ слъ въ уголк. Черезъ минуту онъ опять сказалъ:
— Сегодня, Надюша, я по приказу дяди подарокъ невст поднесъ.
— Ну, и отлично. Такъ и надо.
— Ты не можешь себ представить, какая это была для меня горькая сцена.
— Ни о чемъ о горькомъ слышать не хочу.
— Фермуаръ поднесъ, теткинъ фермуаръ. Ахъ, Надюша, ежели-бы этотъ фермуаръ теб!
— Такъ что-жъ ты?
— Дядинъ фермуаръ. Дядя веллъ, чтобы ей… Вотъ это-то мн было и тяжело, и терзательно для души, что я долженъ былъ нелюбимому предмету… Но я теб, Надюша, въ бенефисъ такую брилліантовую бабочку поднесу, что будетъ даже лучше этого фермуара. Нарочно куплю самую хорошую вещь… Я тебя, Надюша, даже ровнять не хочу съ этой невстой. Ты должна быть выше, выше и на первомъ план…
— Ну, мерси, мерси, коли такъ. Тетенька! Да что-же вы мн лифъ-то не застегиваете! Стоите идоломъ. Мерси, Костюшка.
Надежда Ларіоновна обернулась и ласково похлопала Костю по щек.
Костя просіялъ.
— Женитьба моя, Надюша, нисколько не повліяетъ на твой бенефисъ, заговорилъ онъ.— Я какъ былъ твой, такъ твой и останусь. Я сказалъ невст, я все сказалъ.
— Напрасно ты дурака ломаешь. О такихъ вещахъ не говорятъ невстамъ и женамъ. Дло длаютъ, но не говорятъ.
— Какъ, Надюша? Но вдь я-же и ночью посл свадьбы буду у тебя.
— Ну, что ты мелешь!
— Нтъ. Надюша, это я ршилъ. Ршилъ, чтобы доказать теб, какъ сильно и какъ крпко я тебя люблю. Любовь моя къ теб безконечна.
— Не дури, вотъ что. Надлаешь ты скандалъ и лишитъ тебя старикъ наслдства.
— Нтъ, Надюша, не отговаривай. Я такъ сдлаю, что старику будетъ неизвстно, а невста, невста… Я уже говорилъ съ ней. Она не будетъ препятствовать. Я человкъ современный.
Надежда Ларіоновна уже была одта.
— Не мели вздоръ, Костюшка. Идемъ въ буфетъ и тамъ ты пригласишь на ужинъ резендентовъ. Они уже дожидаются. Не длай кислую морду, не длай. Это такъ нужно… сказала она.
Костя пожалъ плечами и повиновался. Они отправились.

Глава LVII.

‘Кормленіе’ рецензентовъ состоялось. Дабы не дать возможности присутствовать на ужин Ивану Фомичу и Портянкину, которыхъ Костя такъ ненавидлъ, онъ уговорилъ Надежду Ларіоневну ужинать не въ ресторан при театр, а хать въ трактиръ Малый Ярославецъ. Пригласивъ, кром рецензентовъ Лягавова и Тринклида, также и антрепренера Караулова, они отправились. Ужинъ былъ заказанъ на славу, денегъ Костя не жаллъ, вина было въ изобиліи, но самъ онъ пилъ мало и сидлъ грустный. Рецензенты пили и ли за двоихъ, Карауловъ вистовалъ имъ. Расчувствовавшись отъ вина, онъ цловалъ ручки Надежды Ларіоновны и расхваливалъ себя, какъ антрепренера. Заиканіе мшало ему быть краснорчивымъ, но, тмъ не мене, онъ ударялъ себя въ грудь кулакомъ и восклицалъ:
— Для талантливой артистки я ничего не жалю! Талантъ для меня святыня! Я молюсь на талантъ. Я готовъ на вс жертвы. Какъ пеликанъ, я разрываю свою грудь и отдаю артистк. Для нашей дивы каскада Люлиной я уже разорвалъ свою грудь. Берите, Надежда Ларіоновна, все берите.
— Полноте, ну, на что мн ваша грудь. Василій Сергичъ? улыбнулась Надежда Ларіоновна.— Ну, что я съ ней буду длать?
— Позвольте-съ… но вдь это фигуральное выраженіе. Есть такая птица, птица пеликанъ… Она, какъ увряютъ, разрываетъ свою грудь для птенцовъ своихъ, разрываетъ я кормитъ ихъ ею, такъ и я для васъ разорвалъ свою грудь. Кушайте, но только будьте спокойны и цвтите.
— Лучше-же пожарскую котлетку съ свжими бобами състь.
— Вы все шутите, А разв я мало для васъ сдлалъ? Гд вы найдете такого антрепренера, который-бы грудь свою разстерзалъ для артистки? А я растерзалъ. Вотъ ужь, можно сказать, не жаля пота и крови… Захотли вы получать тройное жалованье — получаете. Самъ доведенъ жидами кредиторами чуть не до петли, а платить буду. Захотли вы имть два бенефиса — далъ. Захотли поставить въ бенефисъ ‘Елену’ — ставлю. А чего мн это стоитъ — знаетъ грудь да падоплека. Одни костюмы…
Опять ударъ кулакомъ въ грудь.
— Врете, врете… перебила Караулова Надежда Ларіоновна.— Себ костюмы я на свои деньги шью, а для остальныхъ вы взяли костюмы на прокатъ.
— На прокатъ! А на прокатъ-то взять разв дешево стоитъ! А декораціи?
— Полноте, и декораціи у васъ на прокатъ.
— Нтъ-съ… Небесную занавсь для послдняго акта я веллъ вновь написать. Кром того, я пополнилъ труппу. Четыре первые сюжета у меня на разовыя взяты. Поспектакльную плату долженъ имъ платить! Нтъ-съ, днемъ съ огнемъ такого антрепренера искать надо. Своя собственная баба у меня безъ сапогъ сидитъ, потому все вамъ, все для бенефиса.
— Вздоръ! Кто въ брилліантахъ щеголяетъ, тотъ безъ сапогъ не сидитъ.
— А у меня сидитъ-съ. Да наконецъ, мало разв она подомъ меня изъ-за васъ стъ? стъ, жретъ, гложетъ, зачмъ я для васъ ‘Елену’ ставлю. Вдь она сама когда-то нарохтилась ‘Елену’ играть, а теперь должна Орестомъ удовлетвориться.
— Браво Караулову, браво! Честь и слава Караулову! зааплодировали рецензенты.
— Ну, ладно… Будетъ хорошій сборъ въ бенефисъ, такъ я вамъ серебряный портсигаръ подарю, сказала Караулову Надежда Ларіоновна.
Карауловъ поклонился, чмокнулъ ее въ руку и возгласилъ:
— За здоровье нашей дивы каскада Люлиной и за успхъ ея бенефиса! Ура!
Забили но асами и вилками въ тарелки. Вс чокались съ Надеждой Ларіоновной. Рецензентъ Лягавовъ оказался поэтомъ. Онъ потеръ себ лобъ, пощурился и сказалъ стихотворный экспромтъ въ честь артистки.
— Вы эти стишки напечатаете? спросила Надежда Ларіоновна, улыбаясь.
— Пожалуй, пожалуй, но только посл бенифиса, отвчалъ Лягавовъ. Вдь посл вашего бенефиса наврмое будетъ ужинъ и вотъ я при описаніи ужина упомяну, что одинъ изъ присутствовавшихъ Л. обратился къ див съ слдующими стихами. Потомъ стихи…
Рецензентъ Тринклидъ улыбнулся.
— Нельзя теб будетъ напечатать этихъ стиховъ, сказалъ онъ.
— Это еще отчего?
— Оттого, что эти стихи уже были напечатаны лтомъ. Вдь ты уже говорилъ этотъ экспромтъ лтомъ въ ‘Аркадіи’,— говорилъ Балабаевой, также за ужиномъ посл ея бенефиса,
— Врешь, врешь. То были совсмъ другіе стихи. Эти я сейчасъ сочинилъ, экспромтомъ сочинилъ.
— Да какъ же… Мн даже и сравненія памятны. Ты сравнилъ соединеніе красоты, таланта и голоса Балабаевой съ соединеными индйскими божествами Брама, Вишну и Сива,— ну, и сейчасъ сравниваешь.
‘Какъ Брама, Вишну, Сива
Блистайте, наша дива’.
Лягавовъ сконфузился.
— Положимъ что ты врешь… Но что-жъ изъ этого если-бы я дйствительно сказалъ Балабаевой подобные-же стихи, какъ и Надежд Ларіоновн? Я уже давно и забылъ, какіе я стихи говорилъ Балабаевой, оправдывался Лягавовъ.— Забылъ, а теперь этотъ экспромтъ вновь пришолъ мн на умъ. Впрочемъ, если ты находишь, что стихи похожи, то къ бенефису Надежды Ларіоновны я могу написать новые стихи.
— Ахъ, пожалуста… Напишите… заговорила Надежда Ларіоновна.— Я ужасно люблю стихи. Мосье, Мосье… Какъ васъ?
— Лягавовъ.
— Да, Лягавовъ… Пожалуста напишите, мосье Лягавовъ, но только подлине, а не такіе коротенькіе.
Костя сидлъ насупившись и оставался безучастнымъ. Ни стихи, ни разговоры, ни споры не могли расшевелить его. Онъ ждалъ только окончанія пира, дабы хать къ Надежд Ларіоновн, говорить съ ней наедин, жаловаться на свою судьбу и спрашивать у нея приказаній, какъ ему поступать при его женитьб. Онъ алкалъ и жаждалъ того, что Надежда Ларіоновна такъ ненавидла, что она называла словомъ ‘нюнить’ Впрочемъ, вскор одно обстоятельство вывело это изъ апатіи. Дверь отворилась и на порог кабинета, гд они сидли, появился лакей съ подносомъ стакановъ и двумя бутылками шампанскаго.
— Отъ Ивана Фомича Сергева. Просятъ позволенія и сами войти, сказалъ онъ.
Костя вздрогнулъ, вспыхнулъ и проговорилъ:
— Вотъ нахалъ-то! Нигд отъ него не скроешься!
Надежда Ларіоновна погрозила Кост пальцемъ.
— Прикуси языкъ… Ты знаешь, Костюшка, что я этого не люблю, строго произнесла она и обратилась къ лакею:— Просите, просите. Скажите, что очень рады.
Показалась толстая фигура Ивана Фомича. Онъ былъ красенъ и расшаркивался.
— Простите, простите, Константинъ Павлычъ, что я, такъ сказать, врываюсь въ вашу компанію, бормоталъ онъ.— Но я долженъ это сдлать, ибо я принадлежу не себ, а богин, которая здсь, среди васъ. Я жрецъ этой богини и задался мыслью устроить для нея торжество. Я собираю на это торжество посильную лепту отъ ея поклонниковъ и вотъ объ этой-то лепт явился дать богин отчетъ. Могу я, Константинъ Павлычъ, приссть среди васъ?
Костя молчалъ, но Надежда Ларіоновна отвтила за него:
— Да садитесь-же, Иванъ Фомичъ. Зачмъ спрашивать? Вы всегда желанный гость.
Иванъ Фомичъ слъ и, указывая на принесенныя лакеемъ бутылки, продолжалъ:
— Дабы мое присутствіе не было сухо, позвольте и мн сдлать вкладъ въ сокровищницу пира.
Костя насупился еще больше, пошевелилъ что-то губами, но ничего не сказалъ.
— Сегодняшній сборъ на предстоящее торжество въ честь богини былъ блистательный. Я уже имю въ своемъ распоряженіи семьсотъ семьдесятъ пять рублей собранныхъ денегъ, торжественно объявилъ Иванъ Фомичъ и поклонился, накреня голову на бокъ.
— Браво, браво, Иванъ Фомичъ! Ай, да Иванъ Фомичъ! заговорили рецензенты и Карауловъ.
— Спасибо вамъ, добрйшій… произнесла Надежда Ларіоновна и протянула Ивану Фомичу руку.
Тотъ такъ и прильнулъ къ ея рук и долго, долго чмокалъ эту руку. Ему только этого было и нужно, только за этимъ онъ и явился. Поговоривъ о томъ, какой прелестный подарокъ можно уже купить на эти деньги для бенефиціантки, Иванъ Фомичъ указалъ на вино и прибавилъ:
— Надюсь, что вс поднимутъ со мной стаканы, если я провозглашу тостъ въ честь богини?
Карауловъ сталъ разливать шампанское. Опять ‘ура’. Костя пожималъ плечами и изнывалъ. Когда вино было выпито, онъ взглянулъ на часы, бросилъ умоляющій взглядъ на Надежду Ларіоновну и произнесъ:
— Нтъ такой пріятной компаніи, которая-бы не расходилась. Извините, господа, но мн пора хать, да и Надежд Ларіоновн. Ей нужно завтра пораньше встать, повторить роль и хать на репетицію.
Надежда Ларіоновна хоть и поморщилась, но ничего не возражала и стала собираться домой.
Когда вс сходили съ лстницы, рецензентъ Лягавовъ отвелъ Костю въ сторону и шепнулъ ему:
— Я вамъ долженъ двадцать пять рублей, такъ дайте мн для ровнаго счета еще двадцать пять. Такъ и будетъ пятьдесятъ. Мн завтра утромъ до зарзу деньги понадобятся, а получка у меня только посл завтра.
Костя ползъ въ бумажникъ. Рецензентъ заглянулъ туда, увидалъ много денегъ и прибавилъ:
— Даже вотъ что… Дайте ужь сорокъ пять… Тогда будетъ за мой семьдесятъ. Цифра лучше. Я люблю цифру семьдесятъ.
Костя далъ.
— Мерси. Отдамъ при первой возможности.
Костя халъ вмст съ Надеждой Ларіоновной.
— Когда ты, Костяника, перестанешь наконецъ быть надутой кикиморой! говорила она.
— Ахъ, Надюша! Ну, посуди сама: могу-ли я теперь въ моемъ положеніи стрекозой плясать въ присядку? отвчалъ Костя.— На-дняхъ свадьба моя. Вдь это ужасъ, что такое.
— Вздоръ, вздоръ! Твое положеніе будетъ еще лучше, когда ты женишься. Ну, что-бы ты былъ безъ денегъ? Что-бы было, еслибъ старикъ лишилъ тебя наслдства?
У Надежды Ларіоновны Костя пробылъ недолго. Онъ опять началъ ныть, въ довершеніе всего расплакался и Надежда Ларіоновна прогнала его домой.
— Иди, иди домой. Подержи себя хоть до свадьбы-то какъ слдуетъ жениху, говорила она.— Да и въ самомъ дл, вдь не до утра-же теб здсь оставаться. Ну, посидлъ со мной, поболталъ, поплакакъ, и будетъ съ тебя. А то, храни Богъ, старикъ тебя дома хватится! Ужь потшь старика. Да и съ невстой-то будь поласкове. Ну, зачмъ ей, бдной, страдать?
— Ахъ, Надюша, Надюша! Что ты говоришь! воскликнулъ Костя.
— Ну, иди, иди. Ну, прощай. Ну, дай я тебя еще поцлую.
Костя удалился.

Глава LVIII.

На сцен театра ‘Увеселительнаго зала’ шли приготовленія и репетиціи къ бенефису Надежды Ларіоновны, въ дом Евграфа Митрича Бережкова шли приготовленія къ свадьб его племянника Кости съ Таисой. Свадьба была назначена въ воскресенье, бенефисъ Надежды Ларіоновны — поздне, во вторникъ. У подъзда театра и въ корридорахъ были вывшены громадныя красныя афиши, возвщавшія публик, что въ бенефисъ Н. Л. Люлиной представлена будетъ оперетта Оффенбаха ‘Прекрасная Елена’. Рецензенты разгласили, что бенефиціантка произведетъ реформу въ обычномъ костюм Елены и появится въ туник съ разрзомъ не на одномъ бедр, а на двухъ бедрахъ съ двухъ сторонъ, что будто-бы будетъ исторически врне. Билеты разбирались на расхватъ. Ими запасались такія лица, которыя до сихъ поръ и не посщали театръ ‘Увеселительнаго зала’. Костя два раза присутствовалъ на репетиціи. Общанную бриліантовую бабочку для поднесенія Надежд Ларіоновн въ день ея бенефиса онъ уже купилъ у ходящаго брилліантщика еврея Муравейника и таскалъ ее съ собой въ карман, показывая Караулову и рецензенту Лягавову. Лягавовъ тотчасъ сообщилъ въ газетахъ, что бенефиціантк готовится масса дорогихъ поднесеній. Зазжалъ на репетицію Иванъ Фомичъ Согревъ съ подписнымъ листомъ, расказывалъ о томъ, что подписная сумма возрастаетъ, что на заказанномъ столовомъ и чайномъ серебр, которое поднесется въ бенефисъ, уже вырзываютъ вензеля Надежды Ларіоновны.
— Серебро-то, батенька, будетъ попрактичне брилліантовъ, говорилъ онъ Кост.— Что такое брилліанты? Такъ, звукъ пустой, эфемерность, балаболка. Къ тому-же ныньче есть отличные фальшивые брилліанты. Ежели для украшенія на сцен, то и отъ настоящихъ не отличишь. Вы, я слышалъ, подносите ей брилліантовую бабочку?
— Неужели вы думаете, я ей буду фальшивые брилліанты подносить? Жестоко ошибаетесь! рзко проговорилъ Костя.
— Что вы, что вы, мой милйшій! Я даже и не думалъ и не воображалъ, испуганно пробормоталъ Иванъ Фомичъ.— А что ежели я заговорилъ о фальшивыхъ брилліантахъ, то это только такъ, къ слову. Дйствительно, есть великолпные фальшивые брилліанты, но вы, Бога ради, не подумайте, чтобы я что-нибудь такое…
— Ничего я не думаю, но ежели такъ разсуждать… то и вмсто серебра можно поднести мельхіоръ, не унимался Костя.
— Да полноте, бросьте… Я вовсе не по поводу поднесеній… Я такъ, вообще… Я о практичности…
— Очень многіе находятъ, что и мельхіоръ практичне.
— Ахъ, какой вы подозрительный! вздыхалъ Иванъ, Фомичъ и отошелъ отъ Кости.
Вообще бенефисомъ Надежды Ларіоновны Костя интересовался больше, чмъ своей предстоящей свадьбой Для своей свадьбы самъ онъ ршительно не длалъ никакихъ приготовленій. Вс хлопоты были возложены на старшаго прикащика Силантія Максимыча и на Настасью Ильинишну. О свадьб онъ даже не любилъ и разговаривать и когда Силантій Максимычъ начиналъ что-нибудь объ этомъ, то онъ только махалъ рукой и восклицалъ:
— Ничего не знаю. Въ омутъ головой поскоре — вотъ, и все!
Когда-же начинала говорить что-нибудь Настасья Ильинишна, то Костя хоть и раздраженно, но отвчалъ нсколько мягче:
— Ахъ, длайте что хотите! А меня Бога ради оставьте въ поко! Право, не до того.
Настасья Ильинишна покачивала головой и разводила руками отъ удивленія.
— Ну женихъ! бормотала она.— Изойди весь блый свтъ, такъ другаго такого жениха не найдешь.
Только однажды онъ возмутился и возвысилъ голосъ, когда изъ рынка носильщики принесли двухспальную перину, только-что купленную Настасьей Ильинишной. Это случилось какъ разъ въ то время, когда онъ былъ дома.
— Это еще что?! воскликнулъ онъ въ негодованіи.
— Какъ: что! Перина для двухспальной кровати, отвчала Настасья Ильинишна.
— Не желаю, ршительно не желаю! Несите ее вонъ! замахалъ руками Костя.
— Да вдь какъ-же, голубчикъ Константинъ Павлычъ… Вдь свадьба… Вдь женихъ съ невстой… вдь мужъ съ женой… Это даже по закону, чтобы на двухспальной кровати…
— Что мн законъ? Я человкъ современный. Не стану я спать на двухспальной кровати… Жестоко вы ошибаетесь… Да-съ…
— Да полноте, Константинъ Павлычъ…
— Мое слово твердо-съ… Мое слово — дерево. Вотъ-съ.
И Костя постучалъ по столу.
— Такъ зачмъ-же вы раньше-то не сказали мн объ этомъ? Тогда-бы я дв кровати купила, дв перинки заказала и составили-бы мы ваши кроватки рядышкомъ, говорила Настасья Ильинишна.
— Ахъ, могу-ли я что-нибудь говорить, если у меня голова идетъ кругомъ и въ глазахъ мельканіе! Велите вынести перину и пусть ее тащутъ обратно въ лавку. Никакой мн двухспальной кровати не надо. Не буду спать на ней.
— Да какъ-же, Константинъ Павлычъ…
— И слушать ничего не хочу. Перемнить можно. Завтра же все перемнить на дв односпальныя… Если что приплатить нужно за перемну — я отвчаю. Вотъ еще что выдумали: двухспальную кровать! Гд-же это видано, чтобы современные люди спади на двухспальныхъ кроватяхъ!
Пришлось двухспальную перину уносить обратно, а на утро хать и перемнять и перину, и кровать, на односпальныя.
— Господи Боже мой! Ну, куда-же я днусь съ двухспальными-то простынями и съ одяломъ! плакалась Настасья Ильинишна.
Дло дошло до дяди. Тотъ покачалъ головою, но особенно не возмутился.
— Разумется, ежели-бы я былъ здоровъ, то свернулъ-бы его въ дугу и заставилъ, сказалъ онъ.— А теперь чортъ съ нимъ! Длайте какъ онъ хочетъ. Только бы скорй женатъ былъ.
Дня за три до свадьбы пришли къ Кост прикащики, приглашенные быть шаферами.
— Ежели, Константинъ Павлычъ, прикажете быть намъ на свадьб во фракахъ, то замолвите дяденьк словечко, чтобы онъ выдалъ въ счетъ жалованья, потому фраки придется на прокатъ взять, потому откуда-же у насъ фраки? говорили они.
— Ахъ, господа! Мн ршительно все равно! воскликнулъ въ отвтъ Костя и схватился за голову.
— Такъ въ сюртукахъ прикажите? Сюртуки у насъ есть.
— Хоть въ рогож.
— Все-таки въ блыхъ галстухахъ и въ перчаткахъ? Вдь нельзя-же… Придется внецъ держать.
— Вамъ что? Вамъ деньги нужны? перебилъ ихъ Костя.— Вотъ вамъ по пяти рублей на брата. Хотите — покупайте себ блье, галстухи и перчатки, хотите — не покупайте.
— Такъ мы хоть ужь и при сюртукахъ, а все-таки въ парад… ршили прикащики-шафера, взяли деньги и удалились.
Вечеромъ дня за два до свадьбы Силантій Максимычъ принесъ обручальныя кольца съ вырзкой внутри дня и года свадьбы.
— Примрьте кольца-то. Ладны-ли будутъ, сказалъ онъ Кост.— Сдланы, впрочемъ такъ, что ежели при случа отъ женатой жизни потолстете…
— Примряй самъ… былъ отвтъ Кости.
Для дяди, впрочемъ, Костя длалъ видъ, что онъ принимаетъ участіе въ хлопотахъ о свадьб. Это ему нужно было въ тхъ цляхъ, дабы объяснить свое ежедневное отсутствіе изъ дома по вечерамъ для свиданія съ Надеждой Ларіоновной.
— Женихъ… Нечего сказать… Не посидишь даже одного вечера съ невстой, а все шленды бьешь, укорялъ его дядя.
— Какія-же шленды, дяденька! Вдь хлопотать надо. Я хлопочу… Женихъ… Нельзя… отвчалъ Костя.— Вотъ, сейчасъ здилъ къ портному новый фракъ примрять.
— И цлый вечеръ все примрялъ фракъ?
— Перчатки, галстухъ-съ… шляпа…
— Что ты вздоръ-то городишь! Объ эту пору вс магазины закрыты.
— Портной открытъ-съ, я у портнаго… Онъ до одиннадцати часовъ…
— Ну, а вчера-то гд слоновъ водилъ?
— Вчера-съ?.. Позвольте… Вчера лаковые сапоги покупалъ.
— Это до одиннадцатаго-то часа?
— Ахъ дяденька… Зачмъ вы такъ? Вдь надо также и съ холостой жизнью проститься.
— Ты ужъ хоть сегодня-то посиди вечеръ дома съ невстой. Вдь ужь послзавтра свадьба.
— Всенепремнно-съ.
— Ну, ступай.
Костя удалился.

Глава LIX.

Въ субботу вечеромъ, наканун свадьбы, Костю начали уговаривать, чтобы онъ халъ въ баню. Первой приступила къ нему Наталья Ильинишна.
— Създите, Константинъ Павлычъ, въ баньку-то.. Нельзя ужь… надо. Вс отъ холостой жизни отмываются. Такое ужь это старинное обыкновеніе, такъ зачмъ-же вамъ-то отставать? говорила она.
— А затмъ, что я человкъ современный-съ, отвчалъ Костя.
— Можно быть и человкомъ современнымъ, и въ баньк помыться. Вдь свадьба-то что такое? Предъ алтаремъ будете стоять.
— Ахъ, оставьте, пожалуйста.
Сталъ уговаривать и Силантій Максимычъ.
— Холостишничекъ-то-бы ужъ вамъ слдовало въ бан справить, сказалъ онъ.— Кстати-бы и насъ угостили: меня, шаферовъ. Мы тоже-бы похали. Помыли-бы васъ, выпили малую толику. Хоть какая ни на есть тамъ, а все-таки вдь завтра ваша свадьба. Люди передъ свадьбой-то какъ веселятся!
— А мн не до веселья, мн ножъ… Мн вотъ…
Костя провелъ себя ребромъ ладони по горлу.
— Полноте, полноте… махнулъ рукой Силантій Максимычъ.— Захали-бы по дорог въ погребъ, взяли по бутылк вина на брата и въ лучшемъ-бы вид выпарились и выпили. Я для васъ пивомъ на каменку поддалъ-бы. Чудесный запахъ.
Костя колебался и молчалъ.
— Да конечно-же, Константинъ Павлычъ, женихъ ужъ обязанъ шаферовъ угостить,— вставили свое слово другіе прикащики, приглашенные быть шаферами.— Сегодня Евграфъ Митричъ насъ отпуститъ. Ужъ такой день… Неужто онъ будетъ супротивничать? Онъ очень чудесно знаетъ, что наканун свадьбы женихъ съ шаферами въ баню здятъ. Такъ ужь это во всемъ купечеств заведено. Невсту возили сегодня въ баню, ну, и вы обязаны…
— Да пожалуй, сдался Костя.— Но только вдь это дикія понятія сраго купечества, а я, слава Богу, на современной ног. Ну, демте… ршилъ онъ.— Только кто будетъ отпрашиваться у дяди? Самъ я не стану.
— Да вонъ Силантій Максимычъ. Силантій Максимычъ пойдетъ за насъ всхъ проситься.
— Что-жъ, это можно.
Силантій Максимычъ отправился къ Евграфу Митричу. Тотъ даже съ радостью ухватился за эту мысль.
— Да, да… заговорилъ онъ. Стащи — ты его, безобразника, въ баню. Пусть вымоется передъ свадьбой.
— Тогда ужь дозвольте и шаферамъ. Хоть на настоящую свадьбу немножко похоже будетъ. Попразднуемъ.
— Пусть идутъ. Но только не напиваться!
— Помилуйте, да когда-же я?.. обидлся Силантій Максныычъ.
— Нтъ, ты за другими-то смотри. Выпить выпейте, на то свадьба, но чтобъ не очень…
Похали въ баню. Для молодыхъ прикащиковъ, неизбалованныхъ удовольствіями, это былъ цлый праздникъ. Они торжествовали. Костя далъ красненькую бумажку на покупку вина. Настасья Ильинишна тоже радовалась, что свадьба начинаетъ принимать обычный купеческо-свадебный характеръ. Она проводила всхъ на лстницу, вышла даже на площадку лстницы и запла вслдъ Кост свадебную псню:
Ужь какъ нтъ у насъ такого молодца,
Какъ Константина да и Павловича!
Ужь онъ съ гривенки на гривенку ступалъ,
Онъ полтиною ворота запиралъ
— Пожалуйста, бросьте вс эти глупыя мужицкія понятія! откликнулся Костя.
Въ бан былъ взятъ хорошій, такъ называемый свадебный номеръ. На стол прикащики разставили привезенныя съ собой вино и закуски. Силантій Максимычъ сдержалъ слово и поддалъ на каменку пивомъ. Вс пили. Выпилъ и Костя. Отъ выпитаго вина и подданнаго на каменку пива его расшевелило. Онъ захмеллъ, вышелъ изъ обычной апатіи и сталъ бравурничать.
— Старикъ думаетъ, что женитьбой онъ перемнитъ мою жизнь… Шалишь! Не тмъ пахнетъ. Какъ былъ я. современнымъ человкомъ, такъ и останусь.
— Перемнитесь. Даю мое слово, перемнитесь, ухмылялся въ бороду Силантій Максимычъ.— И не такіе перемнялись. Вы не обидьтесь, а я вамъ вотъ что скажу… Вдь это вы отчего такъ безъ пути мыкаетесь?
— Я мыкаюсь? воскликнулъ Костя.
— Погодите, дайте мн сказать. Вдь вы это оттого мыкаетесь, что на васъ еще, извините, настоящей шерсти нтъ, а только одинъ щенячій пухъ, молоды вы, а какъ выростетъ настоящая собачья шерсть, щенячій подшерстокъ вылетитъ, въ лта постоянныя войдете и такой-то солидный человкъ сдлаетесь, что лучше всякаго другого.
— Я и теперь солидный… сказалъ Костя.
— Полноте. Кто актерку держитъ…
— Молчать! Эта актерка для меня дороже жизни! воскликнулъ Костя.— Я люблю ее какъ жену.
— Да она-то васъ какъ мужа не любитъ. Кто человка любитъ, тотъ съ него семь шкуръ не деретъ, на долги у жидовъ его не наущаетъ. Вы думаете, я ничего не знаю? Я все знаю. Мн вся ваша жизнь вотъ какъ на ладоньк извстна.
Костя поморщился.
— Простите, что говорю откровенно, но мн вотъ языкъ вино развязало, продолжалъ Силантій Максимычъ.— Выпилъ и развязало. И вотъ еще выпью. За здоровье жениха!
— Ура! закричали прикащики, хватаясь за стаканы. На полокъ жениха! Виномъ его поливать!
Они подхватили Костю на руки и потащили на полокъ. Кто-то вылилъ на него початую бутылку мадеры. Костя отбивался.
— Позвольте, господа, позвольте! восклицалъ онъ.— Я буду говорить о той женщин, которую вы такъ попрекаете. Дайте мн вина! Дайте мн стаканъ вина!
Кост подали стаканъ вина. Онъ всталъ на полк въ торжественную позу, поднялъ стаканъ и началъ:
— Я, господа, о той женщин… Вы ее называете актеркой, но она не актерка, а артистка, она дива… дива каскада… Это ее такъ въ газетахъ называютъ. Возьмите третьягоднишнюю газету и прочтите. Вдь это только дикія понятія сраго купечества, чтобы такъ смотрть на артистку. Да-съ, дикія понятія. А я современный человкъ и вс эти понятія бросилъ. Ты, Силантій Максимовъ, сейчасъ говорилъ, что она съ меня семь шкуръ сдираетъ. Она, господа, женщина молодая и ей жить хочется. Что-жъ въ сромъ-то образ существовать? Она знаетъ, что я посл дяди наслдникъ, ну, вотъ ей и хочется хорошо пожить. Она артистка, за артистическую жизнь она и требуетъ. Какая-нибудь купчиха-кувалда — она не потребуетъ, потому она кувалда и дура. Она даже безъ понятіевъ къ жизни.
— Ну, тоже и купчихи есть съ понятіями, но только ежели он замужемъ, он у мужей кишки не выматываютъ, перебилъ Силантій Максимычъ.
— Постой, постой! Дай мн окончить свои пренія! Ты потомъ будешь говорить, остановилъ его Костя.— Я человкъ современный и на Надежду Ларіоновну смотрю какъ на супругу, нужды нтъ, что мы не перевнчаны. И наконецъ, господа! ежели-бы вы только знали, какой красоты эта женщина, вы бы этого не говорили! За здоровье моей гражданской жены Надежды Ларіоновны! торжественно поднялъ стаканъ Костя.
— Ура! крикнули прикащики, но Силантій Максимычъ остановилъ ихъ.
— Позвольте, позвольте ребята, нельзя такъ, сказалъ онъ.— Нельзя, Константинъ Павлычъ. Какъ-же вы пьете за здоровье гражданской супруги, когда вы женихъ и жениховскую баню справляете. Ежели вы женихъ, то должны пить за здоровье будущей супруги.
— Плевать! Пью за здоровье Надежды Ларіоновны! упрямился Костя.— Пейте, господа!
— Константинъ Павлычъ, не модель… стоялъ на своемъ Силантій Максимычъ…
— Плевать! Какое право ты имешь вмшиваться? За здоровье Нади! Кричите ура!
Младшіе прикащики закричали ура. Горланилъ и Костя, чтобы заглушить протестъ Силантія Максимыча… Тотъ ушелъ изъ жаркой бани. Костя послдовалъ за нимъ и обидчиво говорилъ:
— Значитъ, ты врагъ мой, коли не хочешь выпить за здоровье Надюши.
Къ Силантію Максимычу пристали прикащики:
— Выпейте, Силантій Максимычъ. Ну, что вамъ?… Вдь это мы мальчишникъ справляемъ въ бан, мальчишникъ Константина Павлыча, а на мальчишник вс женихи свою холостую жизнь провожаютъ. Константинъ Павлычъ тоже самое. Онъ свою холостую жизнь провожаетъ, за здоровье своей холостой супруги и пьетъ. Ну, и мы обязаны пить. Выпейте.
— Нтъ, нтъ. Надюша холостая моя жена, но будетъ и при женатой жизни тотъ же самый круговоротъ, перебилъ. Костя.
— Да выпейте, Силантій Максимычъ. Зачмъ упрямиться? продолжали прикащики.— Вы за здоровье Таисы Ивановны хотите пить. Такъ за здоровье Таисы Ивановны будемъ завтра пить, завтра на свадьб.
— Ты не хочешь за Надюшу пить? Не хочешь? приставалъ Костя.
Силантій Максимычъ ударилъ себя по голымъ мокрымъ бедрамъ.
— Ахъ, что вы со мной длаете!
— Пей! Вотъ стаканъ.
— Да вдь это будетъ не порядокъ. Шаферъ невсты и вдругъ пьетъ за здоровье любовницы жениха! Вдь я шаферъ невсты, сказалъ онъ.
— За здоровье гражданской жены, а не любовницы, поправилъ Костя.— Пей. Уважь хоть разъ въ жизни-то. Ежели-бы ты зналъ, какая это женщина, то-бы не упрямился. Ахъ, какая это женщина!
Костя зажмурилъ глаза и въ восторг покрутилъ головой. Онъ быль пьянъ. Да и вс были пьяны.
Силантій Максимычъ принялъ предложенный стаканъ.
— За здоровье Надюши пьешь? спросилъ Костя.
Силантій Максимычъ утвердительно кивнулъ головой и выпилъ.
— Кричите, господа, ура! Кричите! Я въ современную вру привелъ человка стараго лса! неистовствовалъ Костя.
Прикащики закричали ура.
— Господа! Я вамъ сегодня-же покажу Надежду Ларіоновну и тогда вы вс будете знать, какая это божественная женщина, вдругъ объявилъ Костя.— Мы сейчасъ однемся и отсюда изъ бани подемъ прямо къ ней. Я васъ ей представлю.
Вс хоть и были пьяны, но даже остолбенли.
— Чего вы? Зачмъ такіе удивительные глаза? продолжалъ Костя.— Ничего тутъ нтъ такого особеннаго. Сегодня суббота, спектакля нтъ и Надюша дома. Она будетъ очень рада васъ видть. Она угоститъ васъ. Мы тамъ еще выпьемъ. Вс вкуп выпьемъ.
— Да неловко, Константинъ Павлычъ, сказалъ Силантій Максимычъ.
— Отчего не ловко? Ты даже общалъ мн побывать со мной у ней. Мн хочется, чтобы ты видлъ, какая это женщина! Разв ты не общалъ?
— Общалъ-то общалъ, кажется, но…
— Идемте, ребята, демте! Вытирайтесь и одвайтесь? скорй! командовалъ Костя.
— Константинъ Павлычъ, полноте. Ну, разв можно изъ бани?… уговаривали его и другіе прикащики.
— Къ ней хоть изъ ада и то можно — вотъ какая это женщина! Она женщина современная! Она меня отдаетъ другой женщин и сама ни въ одномъ глаз… потому знаетъ, что я для нея жертву приношу, чтобы ей, голубк, жилось лучше.
— Бросьте, Константинъ Павлычъ. Вдь засидимся, напьемся. Дяденька узнаетъ и спроситъ: куда двались, гд были?
— Въ бан были, жениховскую баню справляли. Самъ насъ послалъ. Самъ послалъ, ну, и казнись. Силантій! Ты что-жъ глаза-то выпучилъ? Допивай остатки, одвайся и демъ къ ней.
— Я не поду.
— А не подешь, такъ я вотъ съ ними поду, съ другими шаферами. А на тебя мн плевать. И будешь ты отнын мой врагъ.
— Константинъ Павлычъ…
— И слушать не хочу. Чего ты боишься-то? Мы вдь подемъ только на полчаса.
— Ахъ, что вы длаете! качалъ головой Силантій Максимычъ.— Не могу я васъ оставить, потому вы мн поручены, а вы этимъ злоупотребляете!
— Да вдь ты хотлъ къ ней одинъ разъ създить.
— Хотлъ, но не изъ бани-же.
— Что баня! Для современнаго человка должно быть, что баня, что театръ — все одинъ и тотъ-же видъ. Ну, уважь меня, подемъ. Только на полчаса.
Силантій Максимычъ подумалъ и отвчалъ:
— Ну, извольте. Только изъ-за того ду, чтобы не дать вамъ тамъ долго засиживаться. Изъ дома я васъ взялъ, въ домъ и доставлю.
— Другъ! Вотъ это другъ! воскликнулъ Костя и бросился цловать Силантія Максимыча.
Черезъ полчаса вся полупьяная компанія, съ узлами грязнаго блья въ рукахъ, хала на извощикахъ къ Надежд Ларіоновн.

Глава LX.

Былъ одиннадцатый часъ вечера. Огни на парадной лстниц еще не были погашены. Швейцаръ Надежды Ларіоновны несказанно удивился, когда въ квартиру ея начали взбираться сопровождавшіе Костю четверо мужчинъ въ плохенькихъ овчинныхъ шубенкахъ съ узелками подъ мышкой. Вс они, не исключая и Кости, были пьяны, съ мокрыми волосами, съ раскраснвшимися отъ бани и отъ вина лицами. У самой двери квартиры Надежды Ларіоновны они однако остановились, переглянулись и одинъ изъ младшихъ прикащиковъ спросилъ:
— Константинъ Павлычъ, да ловко-ли, что мы идемъ въ такую пору и въ такомъ вид?
— Ахъ ты, Господи! Да вдь я къ себ веду! Все равно, что къ себ! воскликнулъ Костя.— Вдь Надюша моя гражданская жена, а я ея гражданскій мужъ. Сто разъ вамъ повторять, что-ли!
— Да ужъ идите, идите, коли пришли. Что тутъ торговаться-то! ободрилъ старшій прикащикъ Силантій Максимычъ.
Костя взялся за звонокъ и нарочно сильно позвонилъ. Имъ отворила Пелагея Никитишна и попятилась отъ удивленія, увидавъ пять человкъ.
— Съ гостями… проговорилъ Костя.— Сейчасъ мы въ бан мальчишникъ справляли. Въ баню передъ свадьбой здили — и вотъ теперь къ вамъ. Надюша дома?
— Дома, дома… Она роль учитъ. У ней капельмейстеръ Карлъ Иванычъ, отвчала Пелагея Никитишна.— Онъ ее пть учитъ.
— Раздвайтесь, господа… А вы, Пелагея Никитишна, пошлите скоре за виномъ, пока погребокъ не заперли. Пять бутылокъ шампанскаго… Вотъ деньги.
Костя вытащилъ бумажникъ и сунулъ Пелаге Никитишн нсколько кредитокъ.
Въ дверяхъ изъ гостиной въ прихожую показалась Надежда Ларіоновна, одтая по домашнему въ дорогой шалевый капотъ. Она такъ и всплеснула руками.
— Боже мой! Костя! Съ кмъ это ты и откуда? спросила она.
— Надюша… Позволь теб представить… Это наши прикащики. То есть нтъ… Не хочу такъ называть… Я человкъ современный. Это наши помощники по торговой части. Мы сейчасъ въ бан были и на перепуть къ теб.
— Жениха обмывали, сударыня, передъ свадьбой обмывали… откликнулся Силантій Максимычъ.
— Вотъ, вотъ… Онъ самый главный и есть. Силантій Максимовъ, выходи… суетился Костя.— Или нтъ… На порог знакомить и здороваться нельзя. Ссора будетъ. Силантій Максимычъ, проходи въ гостиную. Надюша, позволь теб представить… Нашъ старшій прикащикъ… то, бишь, помощникъ Силантій Максимычъ, о которомъ я теб такъ много говорилъ. У кассы онъ стоитъ. Ужъ ты извини, что мы пришли, но мн хотлось снять ихъ дикія понятія и показать, какая ты прекрасная женщина.
Надежда Ларіоновна стояла въ гостиной и недоумвала, что ей длать: сердиться и бранить Костю за незванныхъ гостей или быть ласковой хозяйкой. Она, однако, невольно поморщилась, но протянула Силантію Максимычу руку.
— Пожалуйста, ужь вы насъ извините, сударыня… Мы не шли, но Константинъ Павлычъ… Все онъ… пробормоталъ Силантій Максимычъ.
— Николай, Петръ… подходите… А это вотъ тоже наши помощники… младшіе… бормоталъ Костя, схватывая то одного, то другаго прикащика за рукавъ и подтаскивая къ Надежд Ларіоновн.— Это все мои шафера.
Надежда Ларіоновна хоть сухо, но и имъ протянула руку. Они раскланялись, говорили что имъ ‘очень пріятно’, извинялись. Слышались слова:
— Холостишникъ справляли… Жениха отъ холостой жизни въ бан отпаривали.
Познакомивъ прикащиковъ съ Надеждой Ларіоновной, Костя началъ знакомить ихъ и съ капельмейстеромъ. Пелагея Никитишна стояла тутъ-же. Костя взглянулъ на нее и воскликнулъ:
— А вотъ это наша достоуважаемая тетенька Надежды Ларіоновны! Домоправительница и ангелъ хранитель Надежды Ларіоновны…
Пелагея Никитишна, услышавъ такой титулъ себ, улыбнулась во всю ширину рта и отвчала:
— Очень рада… Такъ много, много объ васъ слышала.
Она даже начала жеманиться и присдать, подавая руку.
— Тетенька! Скорй шампанскаго! Мы выпьемъ, прольемъ слезу о нашей свадьб и повернемъ оглобли домой! продолжалъ Костя. Скорй, а то погреба запрутъ.
— Сейчасъ, сейчасъ… засуетилась та и выскочила изъ гостиной.
Прикащики стояли и осматривали стны, драпировки и мебель гостиной, они поражены были убранствомъ.
— Садитесь-же, господа, пожалуйста, если въ гости пришли, начала Надежда Ларіоновна.
Силантій Максимычъ тотчасъ-же опустился въ кресло, а остальные прикащики переминались съ ноги на ногу и отвчали:
— Ничего-съ, и постоять можемъ.
— Садитесь-же, коли васъ приглашаютъ! крикнулъ Костя.— Что на дыбахъ-то стоять!
Прикащики размстились по стульямъ.
— Что это теб вздумалось, Костя, ночью изъ бани и съ гостями?.. спросила Надежда Ларіоновна.
— Прости, Надюша… Я въ полоуміи чувствъ. Завтра ужасный рокъ… Сегодня наканун ужаснаго рока… бормоталъ Костя.— Но ихъ я привелъ сюда, чтобы разсять ихъ глупыя убжденія и показать, какая ты прекрасная женщина. Господа, смотрите… Вдь это богиня красоты… обратился Костя къ прикащикамъ, указывая на Надежду Ларіоновну.— У нихъ, Надюша, такія понятія, что ты хочешь содрать съ меня семь шкуръ и погубить, что ты по своей злобности ко мн вдьма или на манеръ зми, а я имъ доказываю свои пренія, что ты ангелъ.
— Что вы, что вы, Константинъ Павлычъ… конфузливо заговорили прикащики.
— Ничего. Господа! Любуйтесь, какой это ангелъ и какая богиня красоты! восклицалъ Костя.
Надежд Ларіоновн понравились такіе эпитеты, даваемые ей Костей. Она улыбнулась и, нсколько потупившись, отвчала:
— Костюша! ты меня конфузишь. Вдь это ты говоришь потому, что ты пьянъ.
— Я пьянъ? Ахъ, Надюша! Я не пьянъ, но выпивши. Я выпивши, но чувства мои до безконечности… Вдь вотъ у нихъ такія понятія, что ты ихъ выгонишь, а ты не гонишь.
— Напротивъ, я очень рада, отвчала Надежда Ларіоновна.— Мы сидли съ Карломъ Иванычемъ и партію разучивали. Напротивъ, чтобы доказать имъ, что я рада, я имъ сейчасъ номеръ изъ ‘Елены’ спою. Карлъ Иванычъ садитесь.
Лысый старичекъ капельмейстеръ слъ за піанино и началъ играть. Надежда Ларіоновна запла. Раздались звуки аріи: ‘Боги, неужели васъ веселитъ, коли наша честь кувыркомъ, кувыркомъ полетитъ?’ Прикащики сидли, слушали и, прищелкивая отъ удовольствія языкомъ, подмигивали другъ другу. Когда она кончила пть, раздались апплодисменты.
— Ну, что? спросилъ Костя прикащиковъ.
— Уму помраченье-съ… отвчали вс, кром Силантія Максимыча.
Тотъ только покрутилъ головой и какъ-то двухсмысленно улыбнулся.
Явилось вино. Къ вину Пелагея Никитишна захватила изъ фруктовой лавки и апельсиновъ. Хлопнули пробки шампанскаго. Разумется, начались тосты.
— Господа, за здоровье богини, усыпающей мой путь цвтами! провозгласилъ Костя.
Вс взялись за стаканы.
— Ты, Костюша, ужь очень меня захваливаешь, отвчала Надежда Ларіоновна.— Выпить можно, я сама рада выпить, потому цлый вечеръ сидла и горло драла, но зачмъ-же конфузить-то меня.
— Надюша, это моя безконечность чувствъ!
Прикащики просили позволенія осмотрть квартиру Надежды Ларіоновны. Надежда Ларіоновна сама провела ихъ по всмъ комнатамъ. Они умилялись на обстановку. Наконецъ, вс услись за столомъ въ гостиной, на которомъ стояло вино, и принялись пить. Надежда Ларіоновна обратила свое вниманіе на Силантія Максимыча. Она вспомнила разсказы Кости, что Силантій Максимычъ старшій прикащикъ, что онъ стоитъ за кассой, что вс деньги въ его рукахъ, но онъ не особенно расположенъ къ Кост и не только не позволяетъ ему пользоваться изъ кассы, но охраняетъ кассу, какъ зеницу ока. Въ голов ея мелькнула мысль очаровать Силантія Максимыча, расположить его въ свою пользу. Она тотчасъ-же подсла къ нему, улыбалась, чокнулась и заискивающе сказала:
— Выпьемте-ка, Силантій Максимычъ. Я очень много объ васъ слышала отъ Кости, а потому давно уже желала съ вами познакомиться. Костя разсказывалъ мн, что вы какой-то бука, но я вижу, что вы совсмъ прекрасный кавалеръ.
Въ отвтъ на это Силантій Максимычъ крякнулъ и чокнулся съ Надеждой Ларіоновной.

Глава LXI.

— Послушайте, Силантій Максимычъ, начала Надежда Ларіоновна.— Костя все мн жалуется, что вы ужь очень серьезный человкъ.
— Серьезный-съ? Да вдь ужь годы мои такіе, отвчалъ Силантій Максимычъ, потупившись и смотря на пальцы своихъ рукъ.— Въ наши годы несерьезнымъ быть, нельзя.
— Нтъ, не то, не то… Вдь вы за кассой стоите?
— Точно такъ-съ… за выручкой.
— Ну, да… за кассой или за выручкой. Какъ тамъ у васъ, ужь я не знаю, но онъ все жалуются, что очень ужь вы его тсните.
— То-есть чмъ-же это такъ?
— Да вотъ выручкой-то вашей.
— Въ умъ не могу взять, какъ я его могу выручкой тснить.
— Не притворяйтесь, не притворяйтесь. Вы очень хорошо понимаете, о чемъ я говорю.
Силантій Максимычъ развелъ руками.
— Не знаю-съ, отвчалъ онъ.— Наше дло служить и исполнять хозяйскія приказанія. Мы прикащики, а онъ хозяйскій племянникъ.
— Ну, такъ вотъ, хозяйскому племяннику вы и должны потворствовать. Вдь онъ племянникъ и наслдникъ, а вы его къ выручк не подпускаете. А онъ то и дло въ деньгахъ нуждается. Сами знаете, человкъ онъ молодой.
— Ахъ, вотъ вы насчетъ чего!
— Наконецъ-то поняли! Да что-жъ вы надъ стаканомъ-то сидите! Пейте, пейте… И я съ вами выпью. Ну, давайте пить. Только вы все, залпомъ.
Силантій Максимычъ выпилъ и проговорилъ:
— Да вдь выручка-то, сударыня, не моя, а хозяйская и я объ ней отчетъ долженъ дать. Вотъ ежели-бы моя была…
— Полноте, полноте… перебила его Надежда Ларіоновна.— Какой тутъ отчетъ. Вашъ старикъ въ лавку сколько времени не показывается и на ладонъ дышетъ.
— Однако, все-таки его добро.
— А умретъ — будетъ Костино. Такъ вотъ вы и должны… А то Костя до полоумія доходитъ и долженъ у жидовъ-ростовщиковъ деньги занимать и большіе проценты платить.
— Знаю-съ. Но что-же длать-то?
— Допустить Костю брать деньги изъ выручки. Онъ даже мн нсколько разъ говорилъ, что готовъ съ вами и подлиться, но вы какой-то неприступный.
— Я, сударыня… Надежда Ларіоновна, кажется?
— Точно такъ.
— Я, Надежда Ларіоновна, старику Евграфу Митричу врой и правдой служу, сказалъ Силантій Максимычъ.
— Полноте, полноте. Знаю я эту вру и правду-то! опять перебила его Надежда Ларіоновна.
— Напрасно обижаете. Я честно…
— Да тутъ никакого и безчестья нтъ, ежели дать полному наслднику попользоваться. Надо помогать человку, а не топить его.
— Ежели ужъ на то пошло, то я даже и помогалъ-съ. Недавно еще далъ ему взаймы триста рублей, но только, изъ моихъ собственныхъ.
— Что триста рублей! презрительно улыбнулась Надежда Ларіоновна.— Разв это деньги для богатаго человка, какъ Костя! Мн нужны лошади… Я на пар зжу. Вотъ онъ обмеблировалъ мн квартиру… Потомъ купилъ мховую родонду. Что тутъ триста рублей! Понятно, что Костя все это въ долгъ сдлалъ, но вдь надо платить. Вы его пожалйте.
— И то жалю-съ, даже очень жалю… сказалъ Силантій Максимычъ, подчеркивая слова ‘жалю’.
— А жалете, такъ вотъ дайте мн слово, что допустите его къ касс… или какъ тамъ у васъ… къ выручк, что-ли? Ну, дайте мн слово. Вы только съ виду серьезный человкъ, а сердце у васъ доброе — это я сейчасъ вижу.
— А вы жалете Константина Павлыча?
— Конечно-же, жалю. Жалючи вамъ и говорю.
— Нтъ-съ, не жалете. Кто жалетъ, тотъ того не теребитъ, а живетъ, по одежк протягивая ножки. Дайте мн слово, что будете его жалть и не теребить, ну, тогда и я дамъ слово, что помогу ему изъ долговъ выкарабкаться.
Надежда Ларіоновна, услыша эти слова, вспыхнула и надула губки. Она видла, что зарядъ словъ ея пропалъ даромъ. Силантій Максимычъ тоже замтилъ ея неудовольствіе и поднялся съ мста.
— Не пора-ли намъ, Константинъ Павлычъ, домой? сказалъ онъ, взглянулъ на Костю, который, въ припадк нжности отъ выпитаго вина, нашептывалъ старух Пелаге Никитишн будущій планъ своей женатой жизни.— Подемте-ка. Дяденька Евграфъ Митричъ и то сердиться будетъ, что мы такъ долго. Да и неловко жениху наканун своей свадьбы до такой поры…
— Насчетъ слова женихъ — оставь! воскликнулъ Костя.— Не признаю, что я женихъ. Женихъ тотъ, кто женится при всхъ своихъ чувствахъ, а я несчастный человкъ и ничего больше! Правильно я, Пелагея Никитишна? Правильно я, Надюша?
— Ничего я не знаю, сухо отвчала Надежда Ларіоновна.— А что теб домой пора, то это врно. Собирай ты своихъ гостей и иди домой.
— Правильно, Надежда Ларіоновна… Вотъ что правильно, то правильно! подхватилъ Силантій Максимычъ.
— Съ вами я больше и разговаривать не хочу, отвернулась отъ него Надежда Ларіоновна.
Костя даже подпрыгнулъ со своего стула при этихъ словахъ и бросился за ней.
— Надюша! что онъ теб сказалъ? Что онъ теб сказалъ? торопливо спрашивалъ онъ.
— Ничего. Но только ужь онъ совсмъ не любезный кавалеръ. Идите вы, Бога ради, домой. Посидли и будетъ. Надо и мн покой дать.
— Что ты сказалъ? говори, что ты сказалъ? отскочилъ Костя отъ Надежды Ларіоновны и чуть не съ кулаками наскакивая на Силантія Максимыча.
— Да ничего не сказалъ, далъ отвтъ тотъ.— Разговоръ промежъ насъ былъ насчетъ жалнья, ну, я и сказалъ, чтобы он васъ пожалли.
Надежда Ларіоновна уже сверкала глазами.
— Онъ сказалъ, что я тебя тереблю, что я тебя разоряю… заговорила она.— Не могу-же я жить при теперешнемъ моемъ талант въ нищенств! Прежде жила, когда была простая двушка, а теперь не могу. И наконецъ, не я къ теб пришла, а ты ко мн пришелъ, ты мн наобщалъ и того, и другаго, и третьяго.
— Надюша, успокойся. Это онъ съ-пьяна.
— Нтъ, Константинъ Павлычъ, не съ-пьяна. Я много пилъ, но все-таки я не пьянъ, пробормоталъ Силантій Максимычъ.
— Проси сейчасъ у ней прощенья, наступалъ на него Костя.
— Помилуйте, да я ничего имъ такого даже не сказалъ. Я сказалъ правду.
— Ты обидлъ, ты долженъ просить прощенія.
Костя подпихивалъ Силантія Максимовича къ Надежд Ларіоновн.
— Ничего мн не надо. Никакихъ мн прощеніевъ не надо. Уходите только скорй! махнула рукой Надежда Ларіоновна, удалилась къ себ въ спальню и заперла дверь на ключъ.
— Ахъ, что ты надлалъ! Ну, что ты надлалъ! схватился Костя за голову.— Надюша! Онъ извиняется! Онъ проситъ прощенья! Выди, Надюша! кричалъ онъ у запертыхъ дверей.
— Тетенька! Проводите ихъ пожалуйста поскоре! послышался изъ-за запертыхъ дверей голосъ Надежды Ларіоновны.
Костя хоть какъ-нибудь хотлъ поправить дло. Дабы хоть немножко утшить Надежду Ларіоновну, онъ крикнулъ:
— Надюша! онъ пьетъ за твое здоровье! Мы вс на прощенье пьемъ за твое здоровье! Тетенька, наливайте намъ въ стаканы остатки, обратился онъ къ Пелаге Никитишн.— Господа! Берите стаканы и кричите ура, приказывалъ онъ прикащикамъ.— За здоровье богини красоты и таланта, моей первой любви, Надежды Ларіоновны! Ура!
Младшіе прикащики закричали ‘ура’.
— Господинъ капельмейстеръ! Тушъ, тушъ!.. Карлъ Иванычъ, играйте тушъ!
Капельмейстеръ слъ за пьянино и заигралъ тушъ Въ дверяхъ щелкнулъ замокъ, Надежда Ларіоновна показалась на порог изъ спальной въ гостиную нахмуренная и повелительно крикнула:
— Вонъ! Вс вонъ! Тетенька! Что-жъ вы ихъ не гоните!
— Уходимъ, Надюша, уходимъ! Прощай, голубка! Не сердись! Прощай до завтра! крикнулъ Костя и бросился къ Надежд Ларіоновн, но она снова скрылась въ спальн и снова щелкнулъ дверной замокъ.
— Раскапризилась… подмигнула Пелагея Никитишна — Теперь ужь ничмъ ее не проймешь. Я знаю ея характеръ… характеръ — черту подарить… Ужасный характеръ. Ужъ я тетка, воспитала ее, а что мн мученіевъ-то приходится выносить! Страсть. Уходите, Константинъ Павлычъ… Уходите, господа.
Костя и прикащики направились въ прихожую.
— Ахъ, я несчастный человкъ! Ахъ, я горькій человкъ! бормоталъ Костя, надвая на себя шубу и на глазахъ его блестли слезы.
— Ничего… Потомъ помиритесь… Подарочекъ поднесете хорошенькій — она и сдастся, утшала его Пелагея Никитишна, дружески попрощалась со всми, проводила ихъ на лстницу и захлопнула за ними дверь.

Глава LXII.

— Ахъ, что вы надлали, что вы надлали! повторялъ Костя, садясь съ Силантіемъ Максимычемъ въ извощичьи сани.— Ну, чмъ теперь все это кончится!
— Да ничмъ-съ… отвчалъ тотъ.
— А все ты! ты! восклицалъ Костя.— Ну, можно-ли такой женщин противорчить!
— Отчего-же-съ? Что она за святая?
— Молчи! Не смй мн такъ объ ней говорить! Ты долженъ уважать ее. Она моя гражданская жена.
— Жены не выгоняютъ своихъ мужей вонъ, а она выгнала, огрызался Силантій Максимычъ.
— Да вдь ты каменнаго человка изъ терпнія выведешь своими дерзостями.
— Позвольте… Какія-же такія дерзости я ей сказалъ?
— Чортъ тебя знаетъ, что ты тамъ ей сказалъ! Вы сидли и шушукались промежъ себя… Знаю одно, что она не любитъ, кто ей говоритъ въ контру, а ты въ. контру… Ты вдь сейчасъ: ‘вы его грабите, разоряете’.
— А она меня научала разорять вашего дяденьку Евграфа Митрича!
— А ты и стерпи. Это капризъ души… капризъ женщины.
— И даже прекрасной… Вы говорила, что она прекрасная женщина. Вотъ она ваша прекрасная-то женщина: сама учитъ меня воровать для васъ изъ выручки, чтобы черезъ васъ на ея мотовство деньги попадали, а когда я ей сказалъ, чтобы она васъ пожалла и не очень теребила, она сейчасъ закусила удила и на дыбы… На дыбы — и вонъ гнать… Это прекрасная женщина называется..
— Молчи! Не смй больше ни одного слова объ ней говорить! крикнулъ Костя, умолкъ и, когда стали подъзжать къ своему дому, опять произнесъ:— Спасибо, Силантій Максимычъ! Хорошій ты мн сегодня подарокъ преподнесъ.
— Ничего неизвстно-съ. Очень можетъ быть, все это происшествіе откроетъ вамъ глаза и отвратитъ васъ отъ этой прекрасной женщины, спокойно отвчалъ Силантій Максимычъ.
— Отвратитъ? снова воскликнулъ Костя.— Жестоко ошибаешься! Скорй все перевернется вверхъ дномъ, нежели, меня отвратитъ отъ нея.
Костя и Силантій Максимычъ подъхали къ своему дому.
Когда они пришли домой, дома еще никто не спалъ, хотя уже была полночь. Вс ждали жениха. Дабы не отставать отъ обычая старины и справить двичникъ и мальчишникъ хоть сколько-нибудь похожими на настоящіе, Настасья Ильинишна приготовила въ столовой закуску, поставила сласти, нсколько бутылокъ вина. Къ невст пригласила даже въ вид подругъ двухъ двушекъ: одна была горничная изъ сосдней квартиры, другая двочка мастеричка, сопровождавшая портниху, принесшую платье и оставленная этой портнихой по просьб Настасьи Ильинишны. Он даже мурлыкали какія-то свадебныя псни. Имъ подпвала кухарка и сама Настасья Ильинишна. Комнаты были освщены лишними лампами. Не спалъ даже и Евграфъ Митричъ и ждалъ жениха.
— На пару на бан благодаримъ покорно, сказалъ Силантій Максимычъ, входя въ комнаты и стараясь какъ можно быть веселе.
— Хорошо-ли вымыли жениха-то? спросила его Настасья Ильинишна.
— Чуть не до дыръ кожу мочалками протерли — вотъ какъ.
— Устали, поди, съ пару-то? А у меня для усталыхъ людей и закусочка приготовлена. Прошу покорно скорй въ столовую. Господа шафера! Пожалуйте. Ведите жениха. Это ужъ ваша обязанность.
Шатавшіеся на ногахъ, какъ мухи, навшіяся мухомору, шафера подхватили было Костю подъ руки, но тотъ началъ отъ нихъ отмахиваться кулаками и вырвался.
— Женишекъ, женишекъ, нельзя ужь… Это такой порядокъ, чтобы шафера жениха вели, бормотала Настасья Ильинишна, но Костя перебилъ ее.
— Не желаю я слышать этого дурацкаго слова, отвчалъ Костя заплетающимся пьянымъ языкомъ.— Ежели вы хотите, чтобы все было безъ скандала, то наплюйте на это слово. Ну, какой я женихъ?
— Какъ: какой женихъ?
— Да такъ. Я вовсе себя за жениха не признаю. Ну, и довольно.
Къ закуск онъ однако вышелъ, налилъ себ стаканъ мадеры и залпомъ выпилъ его. Пили и шафера, хотя были уже совсмъ пьяны.
На рчи Кости Настасья Ильнишна все-таки не обратила особеннаго вниманія. Она протолкнула въ столовую невсту, двухъ двушекъ, замнявшихъ невст подругъ и заставила послднихъ пть жениху какую-то свадебную псню. Т помялись, замурлыкали что-то и сейчасъ-же сбились.
Евграфъ Митричъ захотлъ видть Костю, позвалъ его, осмотрлъ и, какъ водится, поругалъ.
— Напились таки, стоялые жеребцы! покачалъ онъ толовой.— Ни изъ какого мста въ настоящемъ вид придти не можете. Ахъ, черти, черти!
Ругалъ онъ Костю, впрочемъ, только, какъ говорится, для порядку. Онъ и самъ зналъ, что изъ жениховской бани, куда было взято вино, трезвымъ явиться нельзя. Руготня его имла даже полудобродушный характеръ.
— Вдь больше трехъ часовъ въ этой проклятой бан пьянствовали… продолжалъ онъ.
— Сами-же вы изволили насъ послать, оправдывался Костя.
— Молчи. Прикащики тоже точно такъ лыка не вяжутъ, какъ и ты?
— Выпивши…
— Неужто и Силантій пьянъ?
— Выпилъ, выпилъ и Силантій… появился въ дверяхъ не совсмъ твердый на ногахъ Силантій Максимычъ.— Только ужь вы на сегодня, Евграфъ Митричъ, простите. Нельзя… Такой день… Жениховская баня.
— Ну, ступайте… кивнулъ старикъ.— Да ужь дома-то насчетъ пьянства остерегайтесь. Довольно и такъ… Тамъ-то дура, Настасья, кажется, закуску съ виномъ для васъ приготовила, такъ остерегайтесь, говорю. Ну, вдругъ шумъ поднимете? Вдь я больной… Вы меня поберегите.
— Нтъ, ужь насчетъ этого-то будьте спокойны. Все будетъ въ порядк, сказалъ Силантій Максимычъ, тронулъ Костю за рукавъ и вмст съ нимъ вышелъ изъ комнаты старика.
Въ столовой ихъ опять встртила Настасья Ильинишна.
— Войдите, Константинъ Павлычъ, въ горенку-то вашу. Посмотрите, какую я вамъ спальню устроила, приглашала она Костю.— Хоть и трудно было на скору руку и кой-какъ, но все-таки спаленка вышла на славу. Войдите.
— Не зачмъ-съ.
— Полноте, полноте. Войдите… Ну, чего упрямиться?
Она протолкнула все-таки Костю въ брачную спальню.
Грязную комнату дйствительно трудно было узнать. На окнахъ висли ситцевыя занавски, стояла мягкая ситцевая мебель, стны были оклеены новыми обоями, вислъ въ углу образъ въ серебряной оправ и передъ нимъ теплилась лампада. Посреди комнаты помщались дв кровати, поставленныя въ недалекомъ другъ отъ друга разстояніи, съ блыми обшитыми кружевными покрывалами, съ горою подушекъ въ парадныхъ наволочкахъ.
— Вотъ эта невстина кроватка, а эта женихова, указывала Настасья Ильинишна.
— Только не женихова-съ… Женихъ вашъ, какъ вы его называете, будетъ по прежнему спать тамъ-же, гд и теперь спитъ, отвчалъ Костя.
— Да что вы, Константинъ Павлычъ!
— Мое слово твердо-съ и врать я не буду. Да-съ… Чего вы удивленно-то смотрите? Такъ вы и знайте… Съ тмъ возьмите, годъ носите и починка даромъ, съострилъ онъ по рыночному, улыбнулся и, пошатнувшись на ногахъ, удалился.
Настасья Ильинишна вздохнула и слезливо заморгала, глазами.
— Съ невстой-то не потолкуете сегодня, наканун свадьбы? крикнула она вслдъ Кости.
— Не зачмъ-съ, былъ его отвтъ.
Часу во второмъ ночи весь домъ уже спалъ.

Глава LXIII.

Утромъ въ день свадьбы Кости и Таисы старикъ. Евграфъ Митричъ проснулся раньше обыкновеннаго. Было еще совсмъ темно. Онъ позвонилъ въ колокольчикъ, находившійся на столик около его кровати, и потребовалъ у прибжавшей къ нему заспанной Настасьи Ильинишны чаю.
— Сегодня свадьба, а вы до этой поры дрыхните! укоризненно сказалъ онъ.— Неужто и прикащики еще спятъ?1
— Да вдь еще только шесть часовъ утра, голубчикъ Евграфъ Митричъ, отвчала Настасьа Ильинишна.— Вчера тоже гршнымъ дломъ выпили.
— Разбудить всхъ. Нечего тутъ.
Начали вставать прикащики, кухарка стала ставить самоваръ, зажгли везд лампы. Ради торжественнаго дня свадьбы Евграфъ Митричъ отрекся отъ своего стараго засаленнаго халата и облекся въ новый халатъ изъ тармаламы съ плюшевой оторочкой и, умывшись, не слъ даже въ свое кресло, а расположился на диван. Ему было, видимо, лучше. Видъ его былъ бодре, дыханіе легче. Онъ даже побродилъ по комнатамъ, чего съ нимъ давно уже не было. Прошелъ въ столовую, заглянулъ въ спальню, приготовленную для жениха и невсты. Чистоплотный, уютный и даже нсколько парадный видъ комнаты понравился ему.
— Какъ это вы все смастерить успли? сказалъ онъ Настась Ильинишн.— Совсмъ какъ-бы и не на скору руку.
— Да ужь я, голубчикъ, просто шаромъ каталась, чтобы имъ какъ-нибудь было получше. Вы ужь извините меня, Евграфъ Митричъ, батюшка, а я ужь и обдъ кухмистеру заказала на пятнадцать персоновъ, потому въ такой день надо все-таки получше, а нашей кухарк гд-же… Вдь и прикащиковъ надо угостить. Вотъ вс и усядемся вкуп за столъ.
— Баловница ты… улыбнулся старилъ и прибавилъ:— Ну, веди меня обратно на диванъ. Усталъ что-то.
Онъ тотчасъ же призвалъ Силантія Максимыча и объявилъ ему, что сегодня отворять лавку не надо, но чтобъ въ церковь на внчаніе шли только т прикащики, которые приглашены шаферами, а остальные сидли дома.
— Чего тутъ сборище-то да създъ въ церкви длать! Чмъ скромне, тмъ лучше. Да и въ церкви-то скажи, чтобъ никого постороннихъ не пускали. Константинъ признался мн, что у него какая-то тамъ мамзель есть, такъ чтобы не пришла, да не наскандалила.
— Нтъ-съ, этого не опасайтесь. Ничего не будетъ, успокоилъ его Силантій Максимычъ.
— Почемъ ты знаешь?
— Да ужь знаю-съ… Наводилъ справки. Даже самъ былъ у нея. Не таковская. Будьте благонадежны. Она на Константина Павловича даже и вниманія то не обращаетъ.
— Карету-то наняли-ли?
— Дв кареты-съ. Одна для жениха, другая для невсты. Для невсты Настасья Ильинишна распорядились парадную.
— Опять парадъ? Ахъ, баба, баба! Вдь говорилъ я ей, чтобъ все тихо, смирно… покачалъ головой Евграфъ. Митричъ.
Въ прикащицкой комнат завозились. Прикащики-шафера, не довряя на сей разъ лавочнымъ мальчикамъ, съ особеннымъ рвеніемъ начали сами начищать себ сапоги, приготовляясь къ параду. На стульяхъ были разложены новыя сорочки съ прикрпленными къ нимъ блыми галстухами, фраки, взятые на прокатъ. Вообще, молодыхъ прикащиковъ очень занимало ихъ шаферство. Они рады были выпавшему на ихъ долю случаю принарядиться и хотя свадьба была назначена въ два часа дня, но они часовъ уже съ десяти бродили по прикащицкой во фракахъ, завитые баранами, въ блыхъ перчаткахъ, то и дло посматривали на себя въ зеркало и боялись приссть или прислониться къ чему-нибудь изъ осторожности, чтобы не измяться. Лавочные мальчики стояли со щетками въ рукахъ и поминутно смахивали малйшія пылинки, насвшія на костюмы прикащиковъ-шаферовъ.
Самъ женихъ и въ одинадцать часовъ утра былъ еще не одтъ. Онъ умышленно, дабы умалить значеніе сегодняшняго дня, сидлъ въ грязномъ халат, въ старыхъ туфляхъ и, длая безучастный видъ, покуривалъ папиросу за папиросой.
— За парикмахеромъ для невсты послали. Завиваться будете? спросилъ его Силантій Максимычъ.
— Зачмъ? Весь вашъ этотъ парадъ для меня даже смшенъ. Человку длаютъ непріятность, разрываютъ его душу, а вы парадитесь и хотите, чтобы и я парадился, словно къ какому-нибудь торжеству, отвчалъ Костя.
— Позвольте… Да вдь торжество и есть.
— Для васъ — это точно… Вы человка въ бараній рогъ согнули… А для меня — нтъ. Ну, вы и торжествуйте, а я не намренъ.
— Эхъ, Константинъ Павлычъ, пора вамъ угомониться, право пора… дружески тронулъ его по плечу Силантій Максимычъ.
— Нтъ, ужь ты это оставь… Никогда я не угомонюсь, какъ-то меланхолически произнесъ Костя и, потушивъ окурокъ, сталъ закуривать новую папироску.
Вскор его позвалъ дядя.
— Ты что-жъ это въ такомъ вид? встртилъ онъ его.— Сейчасъ сбрось съ себя халатъ, переоднься приличнымъ манеромъ, иди къ невст и передай ей въ подарокъ вотъ эти серьги. Пусть къ внцу наднетъ.
Старикъ подалъ Кост открытые футляръ съ старинными купеческими брилліантовыми серьгами съ длинными подвсками.
— Это серьги твоей покойницы тетки. Дорогія серьги. Пусть эти серьги будутъ ей отъ тебя взамнъ свадебнаго ларца. А то ты, женишокъ прекрасный, даже и объ ларц для невсты въ двичникъ не вспомнилъ. Срамникъ!..
Костя горько улыбнулся и началъ:
— Я, дяденька, считаю этотъ самый бракъ за…
— Молчи! Пошелъ вонъ! Чтобы сейчасъ эти серьги были переданы невст.
Костя повиновался, пришелъ въ свою комнату, чтобы переодваться, но махнулъ рукой и, какъ былъ въ халат, отправился къ невст.
Таису онъ засталъ вмст съ Настасьей Ильинишной, разсматривающую большой брилліантовой перстень. Настасья Ильинишна умилялась и говорила:
— Ужь и вещь-же, Таисочка! Поди, рублей пятьсотъ такой перстень стоитъ. Ахъ, Евграфъ Митричъ, Евграфъ Митричъ! Не знала я его такимъ. Жался, жался, а какъ разверзилъ свои щедроты, то и удержу благости нтъ.
При вход Кости Таиса вспыхнула, потомъ поблднла и потупилась, а Настасья Ильинишна заговорила:
— Вотъ онъ, вотъ женишокъ-то на помин легокъ. И идти къ нему не надо. А я было сейчасъ посылала къ вамъ Таисочку… Пожалуйте, пожалуйте сюда… Вотъ какой подарочекъ поручилъ Евграфъ Митричъ Таисочк вручить вамъ. Передай, Таисочка, передай.
— Это вамъ отъ вашего дяденьки, произнесла Таиса взглядывая какъ-то изъ-подлобья.— Онъ сейчасъ далъ мн этотъ перстень и сказалъ, чтобы я подарила его вамъ.
— Очень прекрасно-съ… пробормоталъ Костя.— Я самъ затмъ-же-съ. Меня тоже призывалъ къ себ дядя и приказалъ, чтобъ я передалъ вамъ вотъ эти серьги въ подарокъ. Пожалуйте… Дядя приказалъ сказать, чтобы вы ихъ надли къ внцу.
Костя взялъ перстень и передалъ футляръ съ серьгами. Футляръ выхватила у него изъ рукъ Настасья Ильинишна и опять начала восторгаться.
— Ну, скажите на милость, какая прелесть! восклицала она.— Вотъ ужъ подлинно, что у Евграфа Митрича конца его милостямъ нтъ! Такъ и сыплетъ, такъ и сыплетъ! Ну, Таиска, въ двухъ сорочкахъ ты родилась, а не въ одной! И въ умъ теб не взбредетъ, какой эти серьги цны. Вотъ ужь слава-то Евфграфу Митричу, такъ слава!
Передавъ серьги, Костя повернулся и сталъ уходить. Настасья Ильинишна замтила это и вскрикнула:
— Позвольте, Константинъ Павлычъ, позвольте! Куда-же вы это?.. Дайте Таисочк какъ слдуетъ поблагодарить васъ.
— Не надо… процдилъ Костя сквозь зубы и не оборачиваясь.
— Нтъ, нтъ… Теперь ужь я не отпущу! схватила его Настасья Ильинишна за рукавъ халата.— У насъ, и кром этого перстня, есть для васъ подарочки… Жениха по порядку ублажать надо. Отставать отъ людей нечего. Мы не обсвки въ пол. Передавай, Таисочка, передавай. Вотъ-съ… Во первыхъ, вотъ жениховская сорочка къ внцу. Да что-жъ ты, Таиса!
Тайса взяла со стола роскошную сорочку съ батистовой вышитой грудью и, опять-таки потупившись, протянула ее Кост.
— Зачмъ это? Зачмъ? Съ какой стати? замахалъ руками Костя, отступая.
— Нтъ, ужь берите-съ… Къ внцу ее и одните,— настаивала Настасья Ильинишна и перекинула сорочку Кост черезъ плечо.— А вотъ и еще… Да что-жъ ты, Таиса! Подавай халатъ! крикнула она на дочь.
На гвозд вислъ парадный синій атласный халатъ съ оранжевыми шелковыми-же отворотами и такими-же кистями. Таиса сняла его съ гвоздя и протянула его Кост.
— Комедія-съ… Совсмъ комедія… потрясалъ головой Костя, отступая и стараясь какъ можно горче улыбнуться.
— Накидывай ему на плечо, накидывай! приказывала Таис Настасья Ильинишна и тотчасъ-же сама помогла это сдлать.— Ну, а теперь женихъ и невста должны поцловаться и должны поблагодарить другъ дружку за подарки, прибавила она.
— Нтъ, ужь это совсмъ лишнее… рванулся Костя и выбжалъ изъ комнаты.

Глава LXIV.

Пробило двнадцать часовъ. Таису давно уже причесывалъ парикмахеръ къ внцу, пріхали поваръ и офиціанты отъ кухмистера и давно уже гремли въ кухн и столовой посудой, приготовляя свадебный столъ, а Костя желая показать протестъ, все еще бродилъ по своей комнат въ халат и туфляхъ, покуривая папиросу. Силантій Максимычъ, давно уже принарядившійся, не вытерплъ, и произнесъ:
— Однако, когда-же, Константинъ Павлычъ, вы будете одваться?
— А теб какое дло? Можетъ быть, и совсмъ не буду, рзко отвчалъ Костя.
— Стало быть, внчаться не хотите? Такъ тогда надо сказать ршительно, объявить дяденьк, а я поду въ церковь и увдомлю священника, что свадьба разстроилась.
— Да и надо, чтобы она разстроилась, въ сто разъ это было-бы лучше. Не хочется мн только скандала-то длать. Не скандалистъ я.
Костя, однако, началъ одваться. Одвался онъ умышленно медленно. Умышленно надлъ старые сапоги съ заплатами, парадной сорочкой, подаренной ему невстой, вовсе не воспользовался и не надлъ брилліантоваго перстня. Силантій Максимычъ смотрлъ на все это и только вздыхалъ и покачивалъ головой.
Хотя и поставилъ Евграфъ Митричъ условіемъ, чтобы свадьба была безъ парада, но Настасья Ильнишна распорядилась иначе: къ часу дня къ подъзду квартиры Бережкова подъхала парадная карета съ двумя ливрейными гайдуками на козлахъ. Результатомъ было то, что у подъзда столпился народъ, дабы посмотрть, какъ невста будетъ садиться въ карету. Гайдуки вошли въ прихожую и услись тамъ въ ожиданіи, когда будетъ готова невста.
Въ начал втораго часа Евграфъ Митричъ послалъ за Силантіемъ Максимычемъ и сказалъ ему:
— Таису я благословлю къ внцу и Настасья, а ты будь посаженнымъ отцомъ Константина и благослови его. Надо-бы посаженную мать ему по настоящему, ну, да раньше я объ этомъ не подумалъ, такъ можно и безъ матери.
— Слушаю-съ.
— Сними образъ, что въ правомъ углу гостиной — имъ и благословляй.
— Сейчасъ прикажете?
— Да само собой. Пора уже хать. Чего же ждать-то? Женихъ долженъ быть въ церкви раньше невсты.
Силантій Максимычъ вернулся въ свою комнату и сказалъ Кост:
— Дяденька Евграфъ Митричъ приказали мн благословить васъ къ внцу и быть вамъ взамсто посаженнаго отца… Пожалуйте въ гостиную.
Костя всплеснулъ руками.
— Еще мученіе! Да вдь это тайны инквизиціи мадридскаго двора! Когда-же кончатся вс эти происшествія!. Вдь вы замучили меня.
— Однако, нельзя-же къ внцу хать безъ благословенія, произнесъ Силантій Максимычъ.
— Да вдь ты мой шаферъ, такъ какъ же ты меня будешь благословлять?
— Дяденька такъ приказали. А что на счетъ шаферства, то шаферомъ ужь пусть будетъ прикащикъ Гаврила. Т двое будутъ шаферами Таисы Ивановны, а вашъ шаферъ Гаврила, Съ васъ и одного шафера довольно. Такъ пожалуйте.
Костя пожалъ плечами.
— Иди и терзай мою душу, сказалъ онъ и пошелъ въ гостиную…
Въ гостиной сидлъ уже дядя. По его распоряженію Настасья Ильинишна разостлала въ углу пестрый коверъ. Когда Костя вошелъ въ гостиную, дядя изъ-подъ лобья посмотрлъ на него и хотлъ что-то сказать, но только пошевелилъ губами. Настасья Ильинишна, бывшая тутъ-же, окинула Костю взглядомъ съ ногъ до головы, подошла къ нему и шепнула:
— Константинъ Павлычъ, отчего-же вы не въ парадной сорочк? Батюшки! Да вы и въ сапогахъ съ заплатами!
— Не ваше дло, процдилъ Костя сквозь зубы.
Силантій Максимычъ вынулъ изъ кіоты большой старинный образъ въ серебряномъ оклад, взялъ его въ руки, обернулся къ углу спиной и, кивнувъ Кост, проговорилъ:
— Константинъ Павлычъ, пожалуйте на коврикъ.
Костя нсколько помедлилъ, хотлъ еще разъ поупрямиться, но подошелъ, всталъ на коверъ и перекрестился.
— Въ землю кланяйся, въ землю… Три раза кланяйся… сказалъ сзади его дядя.
Костя безпрекословно три раза поклонился передъ образомъ въ землю.
— Наклонитесь теперь, произнесъ Силантій Максимчъ.
Костя наклонился и Силантій Максинычъ благословилъ его.
— Надо ужь и хлбомъ съ солью… заговорила Настасья Ильинишна, бросилась въ столовую и вернулась съ небольшимъ хлбцемъ, въ верхнюю корку котораго была врзана солонка съ солью.
Силантій Максимычъ благословилъ Костю и хлбомъ-солью.
— Ну, теперь поцлуемтесь, прошепталъ онъ.
Костя подставилъ ему щеку, въ которую Силантій Максимычъ и чмокнулъ его трижды. Покончивъ обрядъ цлованія, Костя стоялъ и переминался съ ноги на ногу.
— Что-жъ ты ко мн-то не подойдешь? возвысилъ голосъ Евграфъ Митричъ.— Чай, вдь, и съ дядей передъ внцомъ-то проститься надо.
Костя подошелъ къ дяд. Дядя обнялъ его и трижды поцловалъ. На глазахъ старика блестли слезы. Онъ расчувствовался.
— Въ ножки дяденьк-то, въ ножки поклонитесь… Слдуетъ… бормотала Настасья Ильинишна.
Костя вспыхнулъ, звремъ взглянулъ на нее, но тотчасъ сократилъ себя и поклонился старику въ ноги.
— Ну, счастливо… проговорилъ дядя.— Позжайте въ церковь и ждите тамъ невсту. Силантій Максимычъ съ тобой подетъ. Съ Богомъ… Надюсь, Константинъ, что ты посл внчанія вернешься человкомъ настоящимъ, съ мыслями постоянными и вся эта дурь у тебя изъ головы вылзетъ и какъ горохомъ скатится.
Костя уже хотлъ уходить, но Настасья Ильинишна остановила его.
— Со мной-то разв ужь и не хотите проститься? сказала она.— Вдь не чужая, а черезъ часъ и совсмъ буду близкая.
— Эхъ… крякнулъ Костя, подошелъ къ Настась Ильинишн и поцловался съ ней.
— Поручи кому-нибудь изъ своихъ шаферовъ-то, чтобы съ невстой халъ, проговорилъ ему дядя.
— Гаврила съ Таисой Ивановной можетъ хать, отвчалъ за Костю Силантій Максимычъ.
— Надо-бы даму какую-нибудь родственную со стороны жениха, чтобъ съ невстой-то хала, продолжалъ дядя:— да дамы-то у насъ такой нтъ.
— Мн разв хать съ Таичкой? спросила Настасья Ильинишна.
— Теб нельзя. Не подобаетъ. Ты мать…
— Дйствительно, матери-то не здятъ. Ну, Таичка подетъ со своей подругой Катенькой.
— Мальчикъ образникъ-то у васъ есть-ли, чтобъ съ образомъ хать?
— Есть, есть… Кухаркина племянника взяли. Мальчикъ такой шустренькій. Мы его принарядили. Онъ и подетъ.
— Такъ мы подемъ-съ, Настасья Ильинишна, произнесъ Силантій Максимычъ.
— Позжайте, позжайте. А черезъ полчаса и невста прідетъ.
Костя стоялъ какъ въ воду опущенный. Силантій. Максимычъ тронулъ его за рукавъ.
— Подемте. Пора ужь…
Костя вздрогнулъ и понуря голову направился въ прихожую. Съ лстницы онъ сходилъ молча, но, увидавъ у подъзда толпу кухарокъ, пришедшихъ смотрть невсту и жениха, презрительно проговорилъ:
— Вотъ дурья порода! А все это Настасья своей парадной каретой такой переполохъ надлала.
Въ церковь они хали въ двухмстной карет. Силантій Максимычъ въ этомъ случа тоже не хотлъ сквалыжничать и нанялъ опрятный экипажъ съ хорошими лошадьми. Въ карет онъ попробовалъ съ Костей заговорить, но Костя стиснулъ зубы и упорно молчалъ.

Глава LXV.

Маленькая домовая церковь была при полномъ освщеніи. На клирос, стоялъ хоръ пвчихъ въ кафтанахъ. Жениха уже ждали. Когда Костя вошелъ въ церковь, пвчіе грянули ему концертъ. Первымъ дломъ онъ быстрымъ взглядомъ окинулъ церковь. Въ церкви не было никого, но на маленькихъ хорахъ у перилъ виднлись дв женскій фигуры: одна была Надежда Ларіоновна, другая — ея тетка Пелагая Никитишна. Костя тотчасъ-же бросился къ нимъ. Взобравшись по узенькой винтовой лстниц на. хоры, онъ тотчасъ подскочилъ къ Надежд Ларіоновн.
— Надюша, милая Надюша! Какъ я радъ, что ты пришла посмотрть на мои терзанія. При теб мн все-таки будетъ легче… заговорилъ онъ.
Надежда Ларіоновна попятилась.
— Ну, зачмъ ты пришелъ сюда? зачмъ? Иди внизъ… сказала она.— Разв это прилично? Человкъ пріхалъ внчаться и вдругъ въ церкви подбгаетъ къ своей любовниц.
— Нтъ, Надюша, ты мн не любовница, ты мн гражданская жена.
— Уходи, говорятъ теб!
— Ты сердишься, Надюша? Ты сердишься за вчерашнее. Тебя разобидлъ этотъ остолопъ Силантій Максимовъ, но я, Надюша, не виноватъ…
— Ничего я не сержусь, а только уходи.
— Надюша, ежели я привезъ къ теб вчера этого остолопа, то только затмъ, чтобы показать ему, какая ты прекрасная женщина. У меня были хорошія намренія, Надюша, но Силантій былъ пьянъ, а пьяный человкъ, ты сама знаешь…
— Ежели ты не пойдешь внизъ, то прощай: я ухожу изъ церкви.
— Нтъ, Надюша, нтъ… Не покидай меня… Твое присутствіе уменьшитъ мои страданія… Вдь я для тебя женюсь, для тебя приношу эту жертву…
— Уходите, тетенька, и я за вами… обратилась Надежда Ларіоновна къ тетк и сдлала нсколько шаговъ.
— Надюша! Только два слова, только два слова… Хочешь, я пришлю сейчасъ этого остолопа Силантія сюда и онъ извинится передъ тобой за вчерашнее? Хочешь? Онъ сдлаетъ для меня это. Я упрошу его… приставалъ къ ней Костя.
— Только этого недоставало! Идите, тетенька…
— Ухожу, ухожу, Надюша… Но дай поцловать ручку… Я незамтно… Я такъ, что никто не увидитъ.
— На и уходи внизъ… Но ежели ты хоть какой-нибудь малйшій скандалъ — я вонъ изъ церкви…
Костя взасосъ чмокнулъ руку Надежды Ларіоновны и бросился внизъ по винтовой лстниц.
Силантій Максимычъ, прошедшій прямо въ алтарь и вернувшійся изъ алтаря, уже искалъ Костю по церкви. Нужно было росписаться въ брачной книг. Стоялъ и дьячекъ съ книгой, съ чернилицей и перомъ за ухомъ. Пріхали и другіе шафера — младшіе прикащики, долженствующіе быть свидтелями-поручителями жениха и невсты.
— Гд это вы были? спросилъ Силантій Максимычъ.— Вамъ пвчіе концертъ поютъ, а вы скрываетесь. Расписывайтесь скорй въ книг.
— Ахъ, Силантій Максимычъ! Она здсь… вздохнулъ Костя.
— Кто она?
— Да Надюша. Она пріхала и стоитъ на хорахъ… вздохнулъ Костя.
— Вотъ ужь это напрасно… По настоящему, вдь мы должны просить, чтобы она ушла, сказалъ Силантій Максимычъ и закусилъ губу.
— Не смй! И думать не смй! Иначе я и внчаться: не буду. Давай сюда скорй книгу. Гд книга?
Онъ росписался въ книг. Росписались и свидтели. Пвчіе кончили концертъ жениху и ждали прізда невсты, дабы встртить и ее концертомъ. Силантій Максимычъ прохаживался по церкви и все подозрительно взглядывалъ на хоры. Взглядывалъ туда и Костя, улыбался и одинъ разъ даже послалъ летучій поцлуй. Надежда Ларіоновна, стоявшая у перилъ, попятилась.
Но вотъ вбжалъ сторожъ и махнулъ пвчимъ рукой. Другой сторожъ распахнулъ настежъ об половинки двери, ведущей къ лстниц въ церковь. Показалась Таиса въ бломъ плать и вуал съ флердоранжемъ на голов. Ее велъ подъ руку прикащикъ Гаврила. Впереди мальчикъ въ красненькой рубашечк несъ образъ. Сзади Таисы шла ея подруга Катенька. Въ лиц ея изображались позжане. Невсту встртилъ Силантій Максимычъ. Глаза Таисы были заплаканы, но тмъ не мене она была хороша. Блый нарядъ невсты какъ нельзя боле шелъ ей къ лицу. Ея худенькое личико, ея худенькая фигурка дышала двственностью. Таису тотчасъ-же подвели къ книг росписываться. Костя стоялъ на противоположной сторон и старался на все это смотрть ироническимъ взглядомъ.
Изъ алтаря вышли священникъ и дьяконъ. Силантій Максимычъ тронулъ Костю за рукавъ и кивкомъ головы указалъ, чтобы Костя становился передъ аналоемъ. Костя бросилъ взглядъ на хоры и сталъ. Прикащикъ Гаврила, исполняющій обязанность шафера жениха, подвелъ къ нему невсту. Таиса стояла потупившись и дрожала, какъ въ лихорадк.
Внчаніе кончилось. Вс поздравляли жениха и невсту. Силантій Максимычъ, подойдя къ Кост, поцловалъ его и произнесъ:
— Поздравляю. Отъ души радъ, что все это благополучно совершилось.
— Ты-то радъ, но радъ-ли я-то… громко произнесъ Костя.
Силантій Максимычъ стиснулъ зубы и бросилъ на него укоризненный взглядъ.
— Что-жъ, я говорю, что чувствую… продолжалъ Костя и водилъ глазами по хорамъ, отыскивая Надежду Ларіоновну, но ея тамъ уже не было.
— Возьмите-же Таису Ивановну подъ руку и ведите въ карету. Вы теперь новобрачный и вмст съ ней подете, перебилъ его Силантій Максимычъ.
— Веди самъ, а я не желаю.
— Константинъ Павлычъ, да побойтесь вы хоть Бога-то… опять шепнулъ Силантій Максимычъ, подскочилъ къ Таис, одиноко и на довольно значительномъ разстояніи стоявшей отъ новобрачнаго, и заговорилъ съ ней, дабы хоть какъ-нибудь вывести ее изъ неловкаго положенія.
Наконецъ онъ взялъ ее подъ руку и подвелъ къ Кост.
— Вотъ-съ.. Берите… повторилъ онъ.— Теперь ужь неразрывными узами связаны на всю жизнь. Надо привыкать и любить…
Костя хотлъ что-то сказать въ отвтъ, но, встртивъ строгій взглядъ Силантія Максимыча, ничего не сказалъ, взялъ Таису подъ руку и повелъ ее изъ церкви въ карету.
Въ карет хали только Костя, Таиса и мальчикъ съ образомъ. Во время пути вплоть до дома они молчали. Только мальчикъ-образникъ бормоталъ и раза три спрашивалъ ихъ:
— А гостинцами меня теперь кормить будутъ?
Но и ему они не проронили ни одного слова. Новобрачная сидла потупившись и глотала слезы. Костя сидлъ отъ нея отвернувшись и смотрлъ въ сторону.

Глава LXVI.

У подъзда квартиры Бережковыхъ опять толпа кухарокъ, горничныхъ, дворниковъ, когда парадная свадебная карета привезла новобрачныхъ изъ церкви домой. Ливрейные гайдуки соскочили съ запятокъ и отперли дверцы кареты. Одинъ гайдукъ вынулъ изъ кареты мальчика-образоносца, другой — высадилъ новобрачную и, поддерживая ее подъ локоть, повелъ вверхъ по лстниц. Таиса конфузилась, старалась сторониться отъ гайдука и шептала:
— Не надо… Я сама… Зачмъ это вы такъ?… Оставьте…
— Порядокъ-съ… Мы обязаны, какъ въ графскихъ домахъ… бормоталъ гайдукъ и все-таки исполнилъ свое дло.
Костя шелъ сзади.
Когда новобрачные вошли въ прихожую, кухарка, притаившаяся за угломъ, бросила на нихъ, по приказанію Настасьи Ильинишны, нсколько горстей ржаныхъ зеренъ, перемшанныхъ съ хмелемъ. Сдлано это было внезапно. Новобрачные вздрогнули.
— Глупыя шутки дикаго стараго невжества! воскликнулъ Костя и эти слова были первыми со времени его отъзда изъ церкви.
— Да вдь ужь нельзя, батюшка, Константинъ Навлычъ… Такой порядокъ… Черезъ это полнымъ домомъ будете жить, оправдывалась кухарка.
Въ гостиной стояли Евграфъ Митричъ и Настасья Ильинишна и встртили новобрачныхъ съ образомъ и хлбомъ солью. Евграфъ Митричъ былъ по прежнему въ туфляхъ и въ новомъ халат (отекъ ногъ и живота не позволялъ ему надть сапоговъ и другой одежды), а Настасья Ильинишна въ шелковомъ нарочно сшитомъ къ свадьб плать и въ наколк съ красными лентами на голов. Начался вторичный обрядъ благословенія. Евграфу Митричу опять пришлось крикнуть Кост:
— Встань рядомъ со своей женой и кланяйся въ землю!
Костя всталъ какъ-то бокомъ и на далекомъ разстояніи и поклонился въ землю.
— Ближе, ближе къ жен… сердился Евграфъ Миттричъ.
Костя уже на колнкахъ приблизился къ Таис. Ихъ благословили. Таиса не выдержала и громко разрыдалась. Съ ней сдлалась истерика. Она не могла даже стоять на ногахъ. Вс засуетились и повели ее въ спальную. Два оффиціанта, стоявшіе уже на готов, одинъ съ подносомъ бокаловъ, налитыхъ шампанскимъ, другой съ бутылкой, такъ и остались стоять. Некого было поздравлять. Новобрачную приводили въ чувство.
— Ты, должно быть, дерево стоеросовое, сказалъ ей что-нибудь въ карет? приступилъ къ Кост дядя.— Я тебя въ бараній рогъ…
Тотъ схватился за голову и произнесъ:
— Ничего я ей не говорилъ… Ни даже одного слова… И длайте со мной, что хотите.
Прикащики-шафера смотрли на Костю не то съ укоромъ, не то съ пренебреженіемъ и старались сторониться отъ него. Имъ стало, наконецъ, жаль Таису.
Только черезъ полчаса вывели Таису изъ спальной. Таиса была блдна, какъ полотно.
— Наговорилъ Костюшка теб какихъ-нибудь непріятностей, должно быть? допытывался у ней Евграфъ Митричъ.
— Ничего, ничего… Это такъ… Это пройдетъ… отвчала за нее Настасья Ильинишна, суетясь тутъ-же.— Просто отъ того, что она съ утра ничего не пила, не ла и постилась. Вотъ покушаетъ за обдомъ хорошенько — и все какъ рукой сниметъ.
Вс взялись за бокалы и начали поздравлять новобрачныхъ. Костя опять таки старался стоять подальше отъ Таисы, но дядя рванулъ его за рукавъ и поставилъ рядомъ.
— Ну, поздравляю тебя съ законнымъ бракомъ и желаю теб поумнть, сказалъ дядя.— Авось, при женатой-то жизни Богъ теб и поможетъ выкинуть дурь изъ головы.
Сли за столъ. Слъ и Евграфъ Митричъ. Костя на этотъ разъ не упирался и безъ замчаній помстился рядомъ съ новобрачной. По правую руку отъ новобрачныхъ сидли Евграфъ Митричъ и Настасья Ильинишна, по лвую — Силантій Максимычъ. Дале размстились прикащики. Посл супа начались тосты. Возглашалъ ихъ рослый офиціантъ съ гладкобритымъ лицомъ, смахивающимъ на бульдога. Первый тостъ, разумется, былъ за здоровье новобрачныхъ. Забили въ тарелки вилками и ножами. Вс потянулись къ новобрачнымъ съ бокалами.
— Горько, горько… заговорила Настастья Ильинишна, требуя, чтобы молодые ‘подсластили’, то есть поцловались.
Костя вспыхнулъ:
— Н-съ человкъ современный… Желаю жить по современному и такого невжества не признаю. У васъ понятія срыя — вы съ ними и оставайтесь, а я ихъ не признаю.
— Цлуй сейчасъ жену… строго сказалъ дядя.
Костя кисло смотрлъ на дядю и упрямился.
— Да вдь я, дяденька, не изъ-за чего-либо, а собственно изъ-за цивилизаціи…
— Цлуй, теб говорятъ!
Дядя даже стукнулъ слегка кулакомъ по столу. Костя пожалъ плечами и повиновался.
— Вдь ежели такъ, то это собственно все равно, что горшокъ объ горшокъ… шопотомъ пробормоталъ онъ и чмокнулъ Таису въ щеку.
Дале слдовали тосты за здоровье ‘дяденьки Евграфа Митрича’, ‘матушки Настасьи Ильинишны’, ‘посаженаго батюшки Силантія Максимыча’ и наконецъ за здоровье шаферовъ. Каждый тостъ сопровождался ударами въ тарелки. Произносилось опять то тамъ, то сямъ слово горько, но Костя уже не удовлетворялъ требованіе, да и дядя не настаивалъ на этомъ. Вина было много. Вс пили исправно, кром, разумется, больнаго Евграфа Митрича, который даже и не досидлъ за столомъ до конца обда и вышелъ вонъ.
— Усталъ, голубчикъ? вскинула на него ласковый взоръ Настасья Ильинишна.— Подите прилягте или сядьте въ свое креслецо, сказала она, также вышла изъ-за стола и повела старика въ спальню.
Костя также пилъ много. Отъ выпитаго вина лицо его покрылось красными пятнами, глаза блуждали. Воспользовавшись отсутствіемъ изъ-за стола дяди, онъ тотчасъ поднялся съ мста и, обращаясь къ прикащикамъ, проговорилъ:
— Господа! Предлагаю вамъ выпить за здоровье того человка, который и вамъ и мн хорошо извстенъ! Предлагаю…
Прикащики хоть и были немного пьяны, но переглянулись другъ съ другомъ и молчали, продолжая сидть. Они поняли, что Костя предлагаетъ тостъ за здоровье Надежды Ларіоновны. Кто-то изъ молодыхъ прикащиковъ, сидвшихъ на конц стола, крикнулъ ‘ура’ и слегка забилъ вилкой по тарелк, но его дернули за рукавъ и остановили.
— Предлагаю, господа… повторилъ Костя.
Прикащики безмолвствовали. Силантій Максимычъ бросилъ на Костю умоляющій взглядъ и произнесъ:
— Константинъ Павлычъ… Оставьте… Не хорошо.
— Не желаете? понизилъ голосъ Костя, видя неуспхъ.— Ну хорошо. Тогда я одинъ выпью это здоровье… Офиціантъ! Шампанскаго. Да наливай полне!
Онъ залпомъ выпилъ вино, опрокинулъ пустой бокалъ себ на голову, и сказалъ, посматривая по сторонамъ:
— Вотъ какъ мы это здоровье цнимъ!
Силантій Максимычъ пожалъ плечами и вздохнулъ.
Костя однако-же не удовлетворился своей сейчасъ сдланной выходкой. Онъ готовилъ вторую. Черезъ минуту онъ хлопнулъ себя ладонью по лбу и проговорилъ:
— Ахъ, да… Самое то главное и забылъ.— Евлампій! обратился онъ къ тому прикащику, который принялъ его тостъ и крикнулъ ура, но былъ остановленъ.— Вотъ теб телеграмма. Пошли сейчасъ дворника на телеграфъ. Пусть снесетъ телеграмму и принесетъ квитанцію. Вотъ и рубль, чтобы заплатить.
Костя ползъ въ боковой карманъ, вынулъ оттуда бумажникъ, а изъ бумажника заране уже заготовленную бумажку съ текстомъ телеграммы и рубль денегъ и передалъ ее прикащику.
— Константинъ Павлычъ… укоризненно шепнулъ Силантій Максимычъ Кост.
— Неси, неси… Передай дворнику… повторилъ свой приказъ прикащику Костя и махнулъ рукой.
Прикащикъ повиновался.
Заготовленная телеграмма была на имя Надежды Ларіоновны. Въ телеграмм стояло: ‘Пьемъ за твое здоровье. Сегодня ночью буду у тебя. Константинъ Бережковъ’.
Вторая выходка Кости произвела на всхъ прикащиковъ даже какое-то уныніе, потому больше не пилось, не лось. Таиса сидла потупившись и то блднла, то краснла. По щекамъ ея текли крупныя слезы.
Вскор обдъ кончился.

Глава LXVII.

Хоть и много пили прикащики за столомъ, но развеселиться не могли. Какое-то тяжелое чувство навяли на нихъ глупыя и безтактныя выходки Кости. Его обращеніе съ Таисой просто возмущало ихъ. Они перешептывались другъ съ другомъ, пожимали плечами, покачивали головами, но высказать свое неодобреніе Кост, разумется, не смли. Открыто негодовалъ одинъ Силантій Максимычъ. Когда обдъ кончился и вс вышли изъ-за стола, онъ съ укоризной сказалъ ему:
— А еще современнымъ человкомъ себя называете. Нешто современные такъ длаютъ?
— А то какъ-же?… Конечно длаютъ, если сердце современнаго человка тамъ, а не здсь.
Костя сдлалъ жестъ, показывая гд его сердце.
— Все равно не слдъ. Нешто можно такіе поступки?… продолжалъ укорять его Силантій Максимычъ.
— Какіе поступки?
— Какъ: какіе! За что вы бдную двушку-то мучаете?
— Чмъ-же я ее мучаю? Вольно-жъ ей… Я ей не сказалъ ни одного грубаго слова. Вольно-жъ ей…
— Да такое обращеніе хуже грубыхъ словъ. Она, я думаю, согласилась-бы лучше, чтобы вы ее изругали и побили.
— А я этого не желаю, потому я современный человкъ.
— Подите вы! Вы тиранъ, а не современный человкъ.
— Вотъ это мило! Я по всей цивилизаціи, а онъ говоритъ, что я тиранъ! Тираны т, кто безпременно погубилъ мои дйствія. За что я страдаю?
— Такъ вдь Таиса Ивановна не губила ваши дйствія. Ежели кто губилъ, такъ губилъ дядя. А вы дяд ничего не смете сказать и терзаете только ее. Вы говорите: за что вы страдаете?— а я спрошу васъ: за что она страдаетъ?
— Вольно-жъ ей страдать.
— Все-таки же вамъ ее пожалть слдуетъ. Вдь жена.
Костя опять сдлалъ жестъ рукой.
Разговоръ этотъ происходилъ въ гостиной за кофеемъ, гд посл обда сидли на правахъ гостей прикащики и куда оффиціанты подавали кофе и коньякъ. Таиса сюда не показывалась. Она сидла у себя въ спальн. Въ гостиную выскакивала время отъ времени Настасья Ильинишна и, напуская на себя веселость, требовала, чтобы оффиціанты подавали въ гостиную то вино, то фрукты, то сласти.
— Хотите, я вамъ дамъ сейчасъ добрый совтъ? продолжалъ Силантій Максимычъ, обращаясь къ Кост.— Подите сейчасъ къ Таис Ивановн и приласкайте ее, поговорите съ ней поласкове. Ласка ее успокоитъ. А то, если такъ поступать, то двушку и извести не долго.
— Ахъ, какъ ты мн надолъ! воскликнулъ Костя и переслъ на другое мсто.
Слова Силантія Максимыча однако на него нсколько подйствовали. Онъ потребовалъ себ коньяку, выпилъ гольемъ большую рюмку и незамтнымъ манеромъ проскользнулъ къ Таис въ спальную. Та сняла уже съ себя подвнечное платье, переодлась въ розовый капотъ и съ заплаканными глазами сидла въ сообществ подруги своей Кати и Настасьи Ильинишны и ла грушу. Привход Кости, она вздрогнула и опустила грушу.
— Новобрачный пришелъ, новобрачный… заговорила Настасья Ильинишна, стараясь быть какъ можно привтливе.— Милости просимъ.
Подруга Таисы, Катя, почувствовавъ, что она лишняя, тотчасъ-же удалилась.
Костя прошелся по комнат, закурилъ папироску и слъ на маленькій ситцевый диванчикъ, рядомъ съ Таисой. Помолчавъ съ минуту, онъ спросилъ:
— Грушу кушаете? Грушу отлично… Въ ресторанахъ вотъ за такія груши дюшессъ по два рубля за штуку берутъ.
— А я три рубля за десятокъ заплатила, отвчала Настасья Ильинишна.— Ну, я пойду, а вы посидите рядкомъ, да и поговорите ладкомъ, какъ супругъ съ супругой.
— Зачмъ-же уходить! Я могу и при васъ… сказалъ Костя.
Схватила за платье Настасью Ильинишну и Таиса.
— Нтъ, маменька, не уходите, испуганно заговорила она.
— Да чего ты, дурочка, боишься-то? Константинъ Павлычъ ничего худого теб не сдлаетъ. Вдь онъ только съ виду такой не ласковый, а въ душ-то… Да ты сама знаешь, вдь ты его съ малолтства знаешь. Сколько лтъ ты его знаешь-то!
— Вотъ объ этомъ я съ вами, Таиса Ивановна, и хочу поговорить, подхватилъ Костя.— Глупые люди сейчасъ мн сказали, что я тиранъ надъ вами, но никакого тиранства во мн нтъ. Я просто равнодушенъ. Я знаю, что мужъ долженъ своей обвнчанной жен любовь доказать, а какъ я могу любовь доказать, ежели во мн этой любви нтъ? Это вдь ужь отъ души…
— Ахъ, Константинъ Павлычъ, лучше-бы вы этого не говорили! вздохнула Настасья Ильинишна.
— Отчего-же-съ?.. Я очень чудесно понимаю, что Таиса Ивановна прекрасная двушка и цню это… Очень цню… А что я цню, я даже сейчасъ васъ и поцлую, если позволите… Пожалуйте…
Костя взялъ за плечо Таису, чмокнулъ ее въ щеку и прибавилъ:
— Но цлованіе это такое-же точно, какъ вотъ я сейчасъ и вашу маменьку поцлую. Настасья Ильинишна, пожалуйте.
Костя также чмокнулъ и Настасью Ильинишну. Та опять вздохнула.
— Да зачмъ-же вы все это говорите-то, Константинъ Павлычъ? сказала она.
— А затмъ, чтобъ показать Таис Ивановн и вамъ, что я не тиранъ, не извергъ, а добрый человкъ и вовсе не желаю никакого зла… А теперь давайте вмст сть грушу дюшессъ, какъ-будто-бы мы пріхали на тройк въ ресторанъ, прибавилъ онъ шутливо и даже улыбнулся.
Въ это время послышалось шмыганье туфлей и на порог, держась за притолку дверей, показался Евграфъ Митричъ.
— Ага! Сидишь съ женой… Ну, наконецъ-то… проговорилъ онъ.— Давайте, и я съ вами посижу маленько.
Настасья Ильинишна тотчасъ схватила старика подъ локоть, довела его до кресла и усадила. Старикъ сидлъ и держалъ правую руку за пазухой халата.
— Ну-ка, вотъ теб, Таиса… сказалъ онъ, вынимая руку изъ-за пазухи.— Это теб въ приданое… Да смотри, мужу не давай… Покуда у тебя деньги, потуда онъ тебя и цнить будетъ. Тридцать тысячъ тутъ. Береги.
Въ рук старика оказалась пачка пятипроцентныхъ билетовъ и онъ подалъ ее Таис.
— Боже милостивый! Ну, какъ намъ отблагодарить васъ за такія щедроты! воскликнула Настасья Ильинишна.— Цлуй скоре папашу, цлуй! Цлуй и въ губки, и въ ручки. Крпче, крпче.
Тайса обняла старика и заплакала. Плакала и Настасья Ильинишна, цлуя его въ плечо.
— А теб — все твое посл моей смерти будетъ, ежели перемнишься и заживешь, какъ хорошему женатому человку подобаетъ, продолжалъ онъ обращаясь къ Кост.
Костя молчалъ. Старикъ посидлъ еще съ четверть часика и сказалъ:
— Ну, поднимите меня, да сведите на покой. Пора ужь мн. Очень я утомился сегодня. Вы тутъ пируйте веселитесь, а съ меня довольно… Усталъ…
Старика отвели въ его спальную. Костя вернулся къ прикащикамъ. Т перешли уже изъ гостиной въ столовую и въ прикащицкую. Нкоторые изъ нихъ поставили уже карточные столы и сли играть въ стуколку, нкоторые, сгрупировавшись вмст, въ полъ-голоса пли псню ‘въ темномъ лс’, но выходило плохо. Силантій Максимычъ былъ въ числ играющихъ въ карты. Костя подошелъ къ нему, тронулъ его по плечу и сказалъ:
— Радуйся. Поговорилъ ласково съ тмъ, за кого ты просилъ.
— Ну, вотъ и отлично. А то помилуйте… что это такое! заговорилъ Силантій Максимычъ.
— Ну, довольно, довольно. Вдь ужь сдлалъ, сдлалъ.
Оффиціанты, подавъ чай, стали подавать конфекты и мороженое. Это былъ послдній актъ угощенія, посл чего они стали узжать домой. Было уже часовъ десять вечера. Прикащики все еще продолжали играть въ карты.
Въ одиннадцать часовъ вечера Костя переодлся изъ фрака въ пиджачную парочку и сидлъ около играющихъ, то и дло посматривая на карманные часы. Онъ сдлался какъ-то тревожне. То вставалъ, то опять садился. Съ Таис онъ больше не заглядывалъ.
Въ двнадцать часовъ игра кончилась. Прикащики стали убирать столы. Вошла Настасья Ильинишна.
— Кончили? Ну, вотъ и отлично, сказала она.— Пора ужь всмъ и на покой. А гд-же нашъ новобрачный? Я съ нимъ поговорить хотла.
— Да сейчасъ тутъ былъ, отвчалъ прикащикъ.
Настасья Ильинишна заглянула въ его холостецкую комнату.
— Константинъ Павлычъ! Вы здсь? спрашивала она.
Но Кости и здсь не было.
Она заглянула въ гостиную. Въ гостиной тоже никого не было.
— Силантій Максимычъ! Да гд-же онъ?— спрашивала она старшаго прикащика.
— Да право не знаю, отвчалъ тотъ, кусая досадливо губы.
Онъ догадывался, въ чемъ дло.
— Да дома-ли ужь Константинъ Павлычъ? испуганно проговорила Настасья Ильинишна.
— Пальто Константина Павлыча нтъ на вшалк, отвчали ей другіе прикащики.
Костя дйствительно исчезъ изъ дома.
— Куда-же это онъ?.. воскликнула Настасья Ильинишна и, какъ ни бодрилась сегодня передъ дочерью, дабы не тревожить ее своими слезами, но на этотъ разъ и сама заплакала.

Глава LXVIII.

Надежда Ларіоновна вернулась изъ театра домой ране обыкновеннаго, раздлась и по домашнему, въ юбк и ночной кофточк, съ распущенными волосами сидла за самоваромъ и твердила роль Елены. Надо ей отдать справедливость, къ роли Елены она отнеслась добросовстно. Она побаивалась за свои силы и умнье. Такую большую роль предстояло ей исполнить въ первый разъ — и вотъ она уже нсколько ночей передъ бенефисомъ часу до четвертаго утра не выпускала тетрадки изъ рукъ и все твердила куплеты и прозу. Такъ было и сейчасъ. Сидя передъ остывшей чашкой чая, она смотрла въ тетрадку и жужжала какъ муха. Тетка ея Пелагея Никитишна помщалась противъ нея и гадала на картахъ.
— Денегъ-то что теб посл завтра привалитъ, Надюша, денегъ-то! говорила она, раскладывая карты..— Посмотри, какъ карты-то ложатся. Куда ни взглянь — везд денежный интересъ.
— Это я и безъ картъ знаю, отвчала Надежда Ларіоновна и опять зажужжала себ подъ носъ:
‘Боги! Неужели васъ веселитъ,
‘Коли наша честь кувыркомъ, кувыркомъ’…
Въ это время раздался въ прихожей звонокъ. Надежда Ларіоновна улыбнулась.
— Это вдь Костюшка… Это вдь онъ… сказала она.— И что только длаетъ онъ, подлецъ, такъ просто уму непостижимо! Въ день свадьбы и вдругъ убжать ночью отъ невсты!
Пелагея Никитишна отправилась отворять дверь и черезъ минуту крикнула изъ прихожей:
— Получайте солнышко ясное! Онъ!
Въ столовую не вошелъ, а влетлъ Костя, упалъ на колни къ ногамъ Надежды Ларіоновны и, обхватывая ее за станъ, воскликнулъ:
— Что общалъ, то и сдлалъ! Вотъ теб доказательство моей любви! Первая ночь посл свадьбы и я не у жены, а у тебя!
— Дуракъ, совсмъ дуракъ! слабо оттолкнула его отъ себя Надежда Ларіоновна.
Ей все-таки было лестно такое предпочтеніе передъ Таисой.
— Надюша! Я только хотлъ доказать, какъ велика къ теб моя любовь! прошепталъ Костя, хватая ея руки и покрывая ихъ поцлуями.
— А доказалъ совсмъ наоборотъ. Вдь въ дом-то теперь переполохъ. Тебя ищутъ, ахаютъ, охаютъ, ревутъ.
— Ну, такъ что-жъ изъ этого? Пущай.
— Какъ: пущай! Ну, а вдругъ за такой пассажъ старикъ лишитъ тебя наслдства?
— Ну, вотъ… Я вдь сдлалъ-же ему угодное, потшилъ его, отдалъ душу свою на растерзаніе и женился.
— Хороша женитьба, коли ты въ первую-же ночь убжалъ отъ жены.
— Любовь моя къ теб, Надюша… Любовь безконечная… А что насчетъ старика — онъ уже спитъ.
— Да неужели ты думаешь, что его изъ-за этого не разбудятъ? Тамъ вдь въ дом-то теперь по теб вой какъ по покойник. Позжай сейчасъ домой.
— Что ты, Надюша! Я цлую недлю строилъ планъ въ голов, стремился, чтобъ доказать, летлъ на крыльяхъ любви, а ты меня гонишь.
— Ежели любишь, то уходи! строго сказала Надежда Ларіоновна.
Костя недоумвалъ.
— Да какъ-же это такъ?.. проговорилъ онъ, поднимаясь съ колнъ.— Дай хоть часикъ…
— Уходи, Костюшка… умоляю тебя, уходи. Ну, лишитъ тебя старикъ наслдства, такъ что я съ тобой длать буду? Да и себя-то пожалй. Вдь ты задолжалъ вокругъ.
— Какъ онъ можетъ меня теперь лишить наслдства?
— Да какъ раньше могъ, такъ и теперь. Теперь-то еще лучше. Возьметъ, да и сдлаетъ духовное завщаніе не для тебя, а для твоей жены — вотъ ты и не причемъ… Все ей, все въ ея руки, а теб ничего…
Костя опшилъ. Эта самая простая мысль до сихъ поръ еще не приходила ему въ голову. Онъ въ волненіи прошелся по комнат.
— Но я, Надюша, хотлъ доказать теб… сказалъ онъ.
— Да вдь ужъ и доказалъ. А теперь скорй позжай домой.
— Конечно-же, позжайте, Константинъ Павлычъ, вставила свое слово и Пелагея Никитишна.— Ну, храни Богъ, вотъ эдакое-то дло случится, что вашъ дяденька… Ну, какъ тогда мы съ Надюшей?.. Вдь вотъ теперь лошади у насъ… конюшни, сараи… Денегъ страсть что надо… А вдругъ коли-ежели такое-эдакое… то откуда взять?.. Поневол придется тогда къ Ивану Фомичу…
— Что? что?! заоралъ Костя, сжимая кулаки при упоминаніи имени Ивана Фомича.
— Да не хорохорься, не хорохорься… остановила его Надежда Ларіоновна.— Конечно-же, волей неволей придется ластиться и къ толстопузому, если у тебя ничего не будетъ.
Костя развелъ руками.
— Ну, Надюша, этого я отъ тебя не ожидалъ! произнесъ онъ.— И это за всю мою любовь, за то, что я…
— Пожалуйста, не горячись. Ежели ты хочешь доказать мн свою любовь, позжай сейчасъ домой. Можетъ быть, дло и поправимое… Ежели старикъ знаетъ уже, что ты удралъ изъ дома, придумай ему какую-нибудь исторію, что вотъ, молъ, я здилъ туда-то и туда-то по самому необходимому длу…
— Что-же я придумаю? Я просто долженъ сказать, что я современный человкъ и създилъ къ теб… пожалъ плечами Костя.
— Не говори ты вздору. Зачмъ старика дразнить? Скажи лучше вотъ что… Скажи, что…
Надежда Ларіоновна задумалась.
— Ну, скажи, что ты свчи внчальныя въ церкви забылъ и за ними здилъ, продолжала она.— Есть, молъ такая примта, чтобы свчи внчальныя оставались въ церкви на ночь.
— Свчи привезъ домой Силантій Максимычъ.
— Ну, еще что-нибудь придумай. Ты по дорог придумаешь, а только позжай… Ну, поди сюда, я тебя хорошенечко поцлую. Позжай только.
Надежда Ларіоновна подошла къ Кост, чмокнула его въ щеку, взяла подъ руку и повела въ гостиную, все еще уговаривая, чтобы онъ халъ домой.
— Милая Надюша, я вдь только хотлъ весь пылъ… весь вопль… слышался его слезливый шопотъ изъ гостиной.
— Ну, и доказалъ, ну, и отлично. А теперь позжай домой.
— Вришь въ мой пылъ?…
— Врю, врю, но только позжай.
Раздавались поцлуи.
— Ахъ, какой ты несносный! Ну, довольно, довольно…
У дверей въ гостиную стояла Пелагея Никитишна и прислушивалась.
— Торопитесь, Константинъ Павлычъ, ежели хотите любовь свою Надюш доказать! крикнула она въ свою очередь.
— Тетенька, не мшайтесь не въ свое дало! Я и сама уговорить съумю… огрызнулась изъ другой комнаты Надежда Ларіоновна и перешла съ Костей въ слдующую комнату.
Черезъ четверть часа Костя уходилъ. Его провожала Надежда Ларіоновна.
— Я только хотлъ доказать теб, ну, и теперь я спокоенъ, говорилъ онъ.
— Иди, иди… торопила она его, нахлобучивая ему на голову шапку.— Авось, какъ-нибудь и обойдется дло. Да смотри умне оправдывайся-то.
— Прощай, Надюша!
— Прощай, прощай… Беря скорй извощика и гони его во всю…
Костя еще разъ чмокнулъ Надежду Ларіоновну и исчезъ на лстниц. Дверь захлопнулась.
— Ахъ, безобразникъ, безобразникъ этотъ Костюшка! качала головой Пелагея Никитишна, когда Надежда Ларіоновна вышла къ ней въ столовую.
— Пожалуйста, ужъ вы-то оставьте! крикнула на нее Надежда Ларіоновна.— Я могу его ругать, а ужь вамъ-то не слдъ. Любовь — вотъ что это. Дйствительно, мальчишка въ меня до безумія втюрившись. Изъ-за любви-то люди стрляются, ржутся, вшаются, спичками объдаются.
Она сла къ столу, взяла тетрадку и снова принялась учить роль.

Глава LXIX.

Когда Костя вернулся ночью домой, онъ засталъ въ дом полный переполохъ. Никто въ дом не спалъ, даже Евграфъ Митричъ бродилъ по комнатамъ, облеченный въ халатъ и туфли и придерживаясь руками за стны и мебель. Онъ былъ въ страшномъ волненіи. Силантій Максимычъ слдовалъ за нимъ по пятамъ, поддерживалъ его подъ руку и просилъ успокоиться. Таиса лежала въ истерик. Около нея суетилась заплаканная Настасья Ильинишна. Хотли посылать за докторомъ, но побоялись скандала, огласки, такъ какъ доктору прямо пришлось-бы объявить, что причина истерики Таисы есть исчезновеніе изъ дома новобрачнаго. Таис давали нюхать спиртъ, примачивали голову одеколономъ, давали пить сахарную воду, но Таиса все таки продолжала рыдать и стонать. На вопросы старика, куда двался Костя, прикащики отзывались незнаніемъ, хотя и догадывались гд онъ.
— Да гд ему быть-то! Понятное дло, что у той мерзавки, у подстеги своей проклятой! вопила вышедшая изъ терпнія Настасья Илышишна.
— Вернется, поврьте, что скоро вернется, бормоталъ Силантій Максимычъ въ утшеніе старику и Настась Ильинишн.— Какъ и когда онъ исчезъ, мы не видали, но раньше онъ проговорился, что ему надо куда-то на полчасика. Я только вниманія не обратилъ, думалъ, что онъ такъ болтаетъ, зря. а что онъ проговаривался, то проговаривался.
— Ночью убжать отъ жены въ первый день свадьбы — вдь это ужь я не знаю, что такое! Вдь это ежели въ люди сказать, то и не поврятъ! кряхтлъ Евграфъ Митричъ, разводя руками.
Костя явился блдный, растерянный, даже отчего-то растрепанный. Онъ сильно струсилъ при вид разсерженнаго старика.
— Гд ты пропадалъ, мерзавецъ? встртилъ его тотъ, задыхаясь и держась обими руками за грудь.
— Я-съ?.. Я, дяденька… Тутъ вышло одно обстоятельство… Вы простите, но мн нужно было отлучиться не на долго, оправдывался Костя.
— Куда отлучиться? Къ своей шкур барабанной? Ты еще все не покончилъ съ ней? Ну, такъ знай-же, что завтра я тебя лишу наслдства. Все Таис, все… А теб ни гроша. Призову нотаріуса, составлю завщаніе — и все ей…
— Дяденька, вы это напрасно… Я вовсе тамъ не былъ, гд вы думаете. Я былъ въ церкви…
— Въ какой церкви? Какъ въ церкви?.. Ночью-то въ церкви?..
— Точно такъ-съ… Я бумажникъ потерялъ… Бумажникъ съ деньгами… То есть не потерялъ, а забылъ его… То есть не забылъ, а положилъ на окно… Когда расписывался передъ внчаніемъ въ книг, то положилъ на окно бумажникъ и потомъ забылъ его тамъ въ церкви.
— Что ты вздоръ-то говоришь! изумился дядя.
— Такъ точно-съ… Я хотлъ поблагодарить дьячка, вынулъ бумажникъ и забылъ его на окн. Давеча схватился, нтъ его, я и похалъ. Какъ хотите, вдь тамъ все-таки деньги не маленькія.
Дядя выпучилъ глаза и покачалъ головой.
— И теб церковь ночью отпирали? Завтра-же узнаю, былъ-ли ты въ церкви, сказалъ онъ.
Костя вспыхнулъ.
— Позвольте, дяденька… Въ церкви я не былъ… Прямо говорю, что не былъ. Тутъ, извольте видть, опять случилось обстоятельство… Я думалъ, что бумажникъ забылъ въ церкви на окн, а онъ оказался у меня въ пальт въ карман. Какъ я его сунулъ туда — и ума не приложу. Похалъ въ церковь-то, на дорог хватилъ себя за карманъ, я онъ тамъ… Бумажникъ-то то есть… Ну, я и назадъ…
— Ты врешь какую-то чепуху… развелъ руками дядя..
— Истинно, дяденька… Тутъ просто вышло какое-то эдакое междометіе…
— Отчего-же ты никому не сказалъ объ этомъ? Отчего-же ты не сказалъ Таис, Настась?
Костя замялся и отвчалъ:
— Растерялся, дяденька… голова кругомъ… Ужь вы простите…
— Пошелъ сейчасъ къ невст и успокой ее! Вдь ты чуть не уморилъ двушку.
Понуря голову, поплелся Костя въ приготовленную для новобрачныхъ спальню. Тамъ на брачной кровати лежала полураздтая Таиса. Настасья Ильинишна, подруга Катя и кухарка утшали ее, разсказывая ей исторію съ бумажникомъ, слышанную отъ Кости.
— Вотъ онъ, вотъ онъ, безобразникъ… встртила его въ спальн Настасья Ильинишна.— Повинитесь сейчасъ передъ Таисынькой.
— Да въ чемъ-же я буду виниться-то? Вдь въ бумажник-то больше двухъ тысячъ рублей… оправдывался Костя.
— Ну, наклонитесь, приласкайтесь къ ней. Вдь отъ поклона-то голова не отвалится, отъ ласки васъ тоже не убудетъ. Жена вдь… И наконецъ все-таки вы виноваты — зачмъ намъ ничего не сказали, что вотъ дете туда-то и туда-то…
— Отчетъ-съ? сверкнулъ глазами Костя.— Нтъ, ужь этого никогда не дождетесь. Я человкъ современный. Ни самъ не буду ей давать отчета, ни отъ нея не потребую.
Безъ дяди Костя опять перемнилъ тонъ.
— Извергъ вы, а не человкъ. Да сократитесь вы хоть въ первый-то день брака! воскликнула Настасья Ильинишна.
— Я и то сокращенъ-съ… Я въ бездйствіи… Но чтобы отчетъ изъ-за всякой малости — ни въ жизнь. И чего тутъ плакать и убиваться? Похалъ и вотъ пріхалъ. Разв не можетъ человкъ отлучиться?.. бормоталъ Костя, опять нсколько смягчая тонъ.
На его кровати, поставленной въ аршинномъ разстояніи отъ кровати Таисы, лежали халатъ и ночная шитая цвтной бумагой нарядная ночная сорочка.
— Извольте-съ, за мою провинность я даже сдлаю вамъ удовольствіе и надну вашъ подарокъ — халатъ, продолжалъ онъ еще мягче, сбросилъ съ себя пиджакъ и облекся въ парадный халатъ, подаренный ему невстой.— Таиса Ивановна, вы не плачьте… Чего-жъ тутъ плакать да убиваться-то, ежели я здилъ за бумажникомъ? Потеряй вы такія деньги — и вы-бы похали.
Костя уже старался быть ласковымъ. Ему стало жаль Таису. Черезъ минуту онъ даже слъ къ себ на кровать.
— Подойдите къ Таичк-то… Возьмите ее за ручку…. Посмотрите, какъ она дрожитъ, бдная, говорила Настасья Ильинишна.
— Съ какой-же стати тревожить? Я могу и отсюда разговаривать. Она пусть тамъ лежитъ, а я здсь посижу, далъ отвтъ Костя.
— Ахъ, какой вы суровый да черствый человкъ! вздохнула Настасья Ильинишна.
— Не надо, маменька, ничего мн не надо. Не ахайте, не принуждайте и не просите его, проговорила до сихъ поръ молчавшая Таиса.
— Вотъ видите… подхватилъ Костя.— И я даже такъ полагаю, что могу съ своей кроватью еще дальше отодвинуться, потому такъ лучше будетъ.
Онъ отодвинулъ свою кровать еще аршина на два отъ кровати Таисы и опять слъ, закуривъ папироску.
Настасья Ильинишна помялась немного и сказала:
— Ну, такъ я пойду къ себ… Совтъ вамъ да любовь…
— Зачмъ-же-съ? Сидите и вы… Тріо всегда много чудесне, чмъ дуэтъ, пробормоталъ Костя.
— Нтъ, ужъ это такъ полагается, чтобы новобрачные вдвоемъ и съ глазу на глазъ… Ну, прощай, Таисынька, успокойся… Христосъ съ тобой… Полно теб… Вдь Константинъ Павлычъ очень хорошій человкъ, но только онъ нравный… Спи, милушка, спокойно… Кудрявыхъ сновъ теб желаю.
Настасья Ильинишна подошла къ дочери, перекрестила, поцловала ее и, кивнувъ Кост, на ципочкахъ удалилась изъ комнаты, притворивъ за собой дверь.

Глава LXX.

Въ спальной новобрачныхъ было тихо, такъ тихо, что изъ столовой доносилось постукиваніе маятника большихъ старинныхъ часовъ. Костя сидлъ на своей кровати, попыхивалъ папиросой и смотрлъ куда-то въ уголъ. На другой кровати лежала Таиса въ нарядномъ бломъ капот съ розовой отдлкой и поверхъ всего этого закутанная въ срый байковый платокъ. Подвнечный головной уборъ ея съ блыми бутонами флердоранжа лежалъ сложеннымъ на стол. Костя соображалъ. Онъ колебался, идти-ли ему спать на свою прежнюю холостую кровать, въ ту комнату, гд онъ до сегодня помщался съ Силантіемъ Максимычемъ, или остаться здсь и провести ночь въ одной комнат съ Таисой. Ему очень хотлось уйти, дабы и этимъ выразить свой протестъ противъ свадьбы, но онъ боялся дяди, боялся еще боле разсердить его, совершенно врно заключая, что старику сообщатъ, ежели онъ, Костя, не проведетъ эту ночь вмст съ Таисой. Онъ вспомнилъ, какъ часъ тому назадъ былъ взбшенъ старикъ его отсутствіемъ изъ дома, вспомнилъ, какъ онъ грозилъ лишить его наслдства. Такимъ разсерженнымъ онъ не видлъ его еще ни разу. Уйти изъ спальной значило подлить масла въ огонь и тогда на утро старикъ, чего добраго, могъ-бы исполнить свои угрозы — призвать нотаріуса и сдлать завщаніе въ пользу Таисы. Старикъ и такъ сдлалъ ужь ей свадебный подарокъ въ двадцать тысячъ, а ему никакого денежнаго подарка не сдлалъ. Костя ршилъ остаться въ спальной и спать въ халат, не раздваясь.
‘Для Надюши остаюсь, только для нея, для ея блага, говорилъ онъ себ мысленно. Лишитъ старикъ меня наслдства и что-же я тогда буду для Надюши? Она хочетъ роскоши, хочетъ жить хорошо, а у меня будутъ только одни долги. Не заплачу долговъ и жиды больше врить не будутъ, подадутъ ко взысканію векселя. Ужасъ! ‘
Онъ содрогнулся при одной мысли о такой перспектив.
‘И отчего только старикъ не умираетъ? Вотъ она неизлечимая-то болзнь, о которой объявили доктора!’ мелькнула у него въ голов и онъ сильно озлился на старика, даже скрипнулъ зубами отъ злости.
‘А Надюш скажу, что ночевалъ одинъ, у себя въ комнат’, перескочила его мысль на другой предметъ.
Ему все почему-то казалось, что Надежда Ларіоновна будетъ ревновать его къ Таис. Также своей безраздльной любовью къ Надежд Ларіоновн онъ хотлъ и ее обязать любить его чисто, безраздльно. Онъ заблуждался, но онъ такъ думалъ.
Таиса лежала и молчала. Рыдать и стонать она уже давно перестала и по временамъ только вздрагивала и тяжело вздыхала. Такое пренебреженіе къ ней Кости было ей очень обидно, но она не успла еще возненавидть за это Костю. Да и вообще вся свадьба была такъ быстро задумана и такъ быстро сдлана, что Таиса не знала еще какъ и держать себя по отношенію къ Кости. Она слышала только возгласы матери: ‘вотъ счастливица! Вотъ подъ счастливой звздой родилась!’ Къ этому присоединились и наставленія матери въ род: ‘почитать и уважать его должна, почитать и покорствовать, любить и ублажать. Увидитъ онъ твою любовь и ласку — и самъ тебя полюбитъ. Теперь не любитъ — потомъ полюбитъ. Не вкъ-же онъ будетъ съ вертячкой путаться’. Слыша эти рчи, Таиса хотла быть покорной и ласковой, но сегодняшніе поступки Кости превзошли вс ея ожиданія. Самолюбіе сказалось. Лежа теперь на постели, она ршила не заговаривать съ Костей и пролежать такъ до утра.
‘Вдь какой красивый, молодой, какъ-бы его любить-то можно было, а между тмъ вотъ какъ озарничаетъ’. мелькнуло у ней въ голов. Костя и раньше ей нравился, какъ мужчина, но она жила въ черномъ тл, не допускала и мысли о брак съ нимъ.
Костя, между тмъ, перевелъ свой взоръ на Таису. Слабый свтъ лампы подъ розовымъ стекляннымъ абажуромъ освщалъ ея худенькое, смуглое личико. Глаза ея были закрыты и позволяли видть длинныя черныя рсницы. Прядь черныхъ густыхъ волосъ выбилась изъ подъ сраго байковаго платка, которымъ была закутана голова, и лежала на верхней части ея блдной щечки. Костя началъ любоваться Таисой.
‘Вдь вотъ поди-жъ ты: совсмъ хорошенькая двушка, а любить ее не могу’, подумалось ему. ‘Кому другому такая на руки — такъ какъ-бы любилъ, а я не могу!’
Воображеніе нарисовало ему Надежду Ларіоновну съ ея роскошными формами, съ ея смлыми, бойкими ласками и онъ тяжело вздохнулъ.
— Ахъ, Надюша, Надюша! Кабы ты все чувствовала, что я для тебя длаю! прошептали его губы.
— Вамъ, Таиса Ивановна, все равно ежели я сниму съ себя сапоги? спросилъ вдругъ Костя Таису.
Она сначала помолчала, какъ-бы колеблясь отвчать ей или не отвчать, но потомъ сказала:
— Длайте, что хотите. Ваша воля.
— Нтъ, все-таки лучше ежели спросить.
— Вы здсь господинъ, вы здсь мужъ.
Костя снялъ съ себя сапоги.
— Я лягу, потому ужь ночь и завтра рано вставать надо и на дло идти, произнесъ онъ.
— Вы мужъ и что хотите можете длать былъ отвтъ.
— Я не раздваясь, я въ халат лягу.
Отвта не послдовало. Костя легъ на своей кровати. Минуту спустя онъ сказалъ:
— Я лампу не буду гасить. Пускай она горитъ. До утра ей ничего не сдлается. Керосину хватитъ и коптить она не будетъ.
Таиса опять немного помолчала, но потомъ отвтила:
— Длайте что хотите. Вы мужъ, комната ваша… и все ваше.
Прошло четверть часа. Костя лежалъ и ворочался. Ему не спалось. Таиса время отъ времени длала тяжелые вздохи. Спустя нкоторое время она начала всхлипывать.
‘Опять’, подумалъ Костя. Онъ сначала разсердился въ душ, но потомъ ему стало жаль Таису.
— О чемъ это вы? спросила онъ участливо.
Она не отвчала.
— Полноте, перестаньте, успокоивалъ ее Костя.— Вдь ничего-же такого особеннаго не случилось, о чемъ надо плакать. Ни я буянъ, ни я ругатель. А?
Отвта не было.
— Можетъ быть изъ-за того, что вотъ я новобрачный, такъ сказать, мужъ и не простился на сонъ грядущій съ женой своей? допрашивалъ Костя.
— Что мн изъ вашего прощанья!
— Ну, все-таки. Я человкъ современный и не хочу быть неучтивымъ. Извольте, я прощусь и даже попрошу у васъ извиненія, проговорилъ Костя, поднялся съ своей кровати, подошелъ къ кровати Таисы, наклонился надъ Таисой и прошепталъ:
— Прощайте… Не сердитесь на меня… Что длать… Такъ ужь судьба… Ну, полноте… Не плачьте…
Тайса закрыла свое лицо платкомъ. Она не сопротивлялась. Онъ наклонился къ ея щек. Таиса не шевелилась.
— Я хочу васъ поцловать на сонъ грядущій, а у васъ тутъ щека. Давайте ужь въ губы, какъ подобаетъ мужу и жен…
Таиса не перемнила своего положенія. Костя взялъ ея голову, нсколько повернулъ къ себ губами и поцловалъ эти губы.
— Ну, вотъ такъ-то лучше. Прощайте… сказалъ онъ совсмъ уже мягко.
— Прощайте… прошептала Таиса.
На душ Кости сдлалось почему-то спокойне. Онъ легъ на свою кровать и началъ засыпать. Перестала всхлипывать и Таиса. Скоро и ея глаза сталъ смежать сонъ. Утомленіе дня дйствовало. Черезъ нсколько времени Костя и Таиса спали.

Глава LXXI.

Когда Костя проснулся утромъ — было уже девять часовъ. Онъ привыкъ просыпаться въ восьмомъ часу, но на мягкомъ пружинномъ матрац своей новой постели ему проспалось лучше, чмъ на своемъ прежнемъ холостецкомъ мочальномъ тюфяк. Таиса еще спала на своей кровати. Байковый платокъ, которымъ она съ вечера закутала голову, съхалъ съ головы и показывалъ густую черную косу, раскинутую по подушк и спускавшуюся на грудь. Худенькое, почти дтское личико Таисы, съ полуоткрымъ ротикомъ, было прелестно. Подъ утро и румянецъ разыгрался на ея щекахъ. Она лежала вся въ бломъ и розовомъ. Блый капотъ съ розовыми украшеніями, блыя подушки, сквозь кружевныя прошивки въ которыхъ просвчивали розовыя нижнія наволочки. Ноги Таисы были прикрыты розовымъ атласнымъ одяломъ. Такая обстановка придавала ей еще большую прелесть. Костя невольно заглядлся на нее.
‘Невредный бабецъ’… подумалъ онъ, но тотчасъ-же спохватился, вспомнивъ о Надежд Ларіоновн.
Воображеніе нарисовало ему ея образъ и его словно что кольнуло. Онъ тотчасъ-же отвернулся отъ Таисы и тутъ только замтилъ, что лампа, которую онъ оставилъ, на стол горть съ вечера, была потушена. Къ тому-же и сапоговъ его, которые онъ снялъ съ вечера, у постели не было, а на мст ихъ красовались новыя туфли, шитыя гарусомъ.
‘Значитъ, въ комнат былъ кто-нибудь’, ршилъ онъ.— ‘Наврное, Настасья… Охъ, ужь эта баба! Везд носомъ сунется’.
Онъ надлъ туфли, и какъ былъ въ жениховскомъ халат, вышелъ изъ спальной. Въ столовой суетилась уже Настасья Ильинишна, приготовляя все къ чаепитію и кофеепитію. На стол Костя замтилъ новыя парадныя чашки, разрисованныя золотомъ и цвтами. Изъ этихъ чашекъ пили только въ Пасху, въ Рождество да въ день ангела Евграфа Митрича, когда приходили гости. Вмсто простой корзинки стояла серебряная сухарница съ булками и сухарями. Чайная посуда также была на старинномъ серебряномъ поднос. Кром того, на стол лежали громадный крендель и сладкій пирогъ въ коробк.
— Съ законнымъ бракомъ поздравляю… привтствовала Костю Настасья Ильинишна,
Костя ничего не отвтилъ на привтствіе, но взглянувъ на парадно-убранный столъ, поморщился и проговорилъ:
— Къ чему такой парадъ? Къ чему это? Что за фокусы!
— Да когда-же ужь я параду-то быть, позвольте васъ спросить, если ужь не сегодня! отвчала Настасья Ильинишна.
— Вы, что-ли, были у насъ въ спальн сегодня ночью? задалъ вопросъ Костя.— Кто-то и лампу погасилъ, которую я съ вечера горть оставилъ, кто-то и сапоги мои унесъ, а на мсто ихъ вотъ эти туфли поставилъ.
— Да что вы, Константинъ Павлычъ! Нешто я смю входить? Нешто я не понимаю?
— Такъ кто-же все это сдлалъ?
— А это ужь должно быть супруга ваша Таисынька. Она, она… Признаться, мы съ вечера-то въ переполох и забыли вамъ эти туфельки подарить, а вотъ она, значить, ночью вспомнила. Сама вдь и вышивала вамъ къ свадьб. Въ два дня вышила. Ужь такъ торопилась, такъ торопилась. Хорошо, что встали пораньше, а то прикащики васъ ждутъ. Не идутъ въ лавку и хотятъ васъ поздравить. Вотъ этотъ крендель-то отъ нихъ хлбъ-соль а этотъ пирогъ ужь отъ меня. Дай Богъ вамъ счастливо…
— Китайскія церемоніи… опять пожалъ плечами Костя и прошелъ въ прикащицкую.
— Съ законнымъ бракомъ, Константинъ Павлычъ… заговорили прикащики.— Нарочно и въ лавку не идемъ, чтобъ поздравить.
— Глупо, глупо, господа. Неужто вы не понимаете, что весь этотъ бракъ одна аллегорія!
Къ Кост подошелъ Силантій Максимычъ и дружески положилъ ему руки на плечи.
— Уймитесь, Константинъ Павлычъ, пора ужь… проговорилъ онъ и, поцловавъ его, прибавилъ:— Ну, поздравляю.
— Съ чмъ? воскликнулъ Костя.
— Ну, довольно, довольно…
Силантій Максимычъ махнулъ Кост рукой и, обратясь къ прикащикамъ, скомандовалъ, чтобы они сбирались идти въ лавку.
— Таису Ивановну ужь вечеромъ поздравимъ… сказалъ онъ.
Костя умывался въ холостецкой комнат, снялъ съ себя халатъ и умышленно переодлся въ старый пиджакъ. Надвая сапоги, онъ думалъ про Таису:
‘Ластится ко мн… Хочетъ чего-то заслужить. Выставила ночью мои сапоги за дверь спальни, чтобы ихъ лавочные мальчишки вычистили… Поставила туфли къ моей кровати… Загасила лампу… Вотъ дура-то! Кажется, ужь я ей достаточно показалъ все равнодушіе чувствъ’.
Дядя Евграфъ Митричъ тоже ужъ всталъ. Заслыша шаги Кости, онъ кричалъ изъ своей комнаты:
— Костя! чтожь-ты не идешь показаться мн? Или ждешь, чтобы больной человкъ самъ тебя разыскивалъ!
Костя вошелъ въ комнату старика. Старикъ сидлъ въ кресл и былъ, какъ и вчера, не въ старомъ, а въ парадномъ, новомъ халат. Онъ смрилъ Костю взоромъ съ ногъ до головы и сказалъ:
— Ну, поздравляю тебя… Да вотъ еще что… Надюсь, что ужь ты сегодня уходился, смирился и фыркать перестанешь. Пора начать жить какъ слдуетъ: солидно и по семейному.
Костя молчалъ.
— Чтобъ все изъ головы выброшено было!.. Всякая дурь долой… продолжалъ старикъ.— Ты теперь человкъ женатый и долженъ основательности держаться. Побаловалъ и довольно. И вотъ я теб говорю прямо: чуть что… Чуть съ твоей стороны какіе-нибудь фокусы и ты будешь исчезать изъ дома къ этой своей дряни — сейчасъ я длаю духовную въ пользу Таисы. Половину на богадльню и на монастыри, половину ей. Такъ ужь ты и знай… Больше я тебя и предостерегать не стану, а прямо лишу тебя наслдства… Изъ жениныхъ рукъ, братъ, смотрть, совсмъ другое дло, что свои деньги имть — ты только это подумай. Ну, ступай…
— Я, дяденька, напьюсь чаю, да въ лавку пойду,— сказалъ Костя.
— На второй-то день посл свадьбы? Вотъ дерево стоеросовое! Да что ты, бусурманъ? Да и бусурманы такъ не поступаютъ.
— Да вдь визитовъ намъ, дяденька, некому длать. На второй день молодые съ визитомъ здятъ, а намъ къ кому-же хать? Свадьба была тихая, гостей у насъ не было.
— Молчи.
— Нтъ, я, дяденька, къ тому, что у насъ въ лавк нкоторые товары подобрались, такъ надо на нмецкія конторы за товаромъ сходить и товаръ отобрать.
— Успется. Люди не каждый годъ женятся. Сегодня ты цлый день пробудешь дома съ женой.
— Какъ хотите, а завтра вечеромъ у насъ конкурсное засданіе и не хать нельзя.
— О завтрашнемъ завтра поговоримъ.
— Ей-ей, дяденька, нельзя не хать, иначе подставные кредиторы согласятся и подпишутъ бумагу, что берутъ по пяти копекъ за рубль, пугалъ Костя старика, помня что завтра бенефисъ Надежды Ларіоновны, и что ему непремнно нужно быть въ театр.
— Ступай. За чаемъ поговоримъ. Я съ вами вмст чай пить сегодня буду. Да вотъ еще что… Ты не по порядку одтъ. Утромъ молодые пьютъ чай въ свадебномъ халат. Амуницію эту сбрось и наднь халатъ.
Костя повиновался. Онъ вышелъ изъ комнаты старика, сбросилъ съ себя пиджакъ, надлъ новый халатъ и въ ожиданіи чая слъ въ столовой у стола.
Въ спальной молодыхъ, находящейся рядомъ съ столовой, Настасья Ильинишна поднимала съ постели Таису и помогала ей пріодться. Костя слышалъ въ полуотворенную дверь перешептыванія матери съ дочерью, слышалъ шуршаніе юбокъ, слышалъ плескъ воды при умываніи Таисы. Покуривая папироску, онъ думалъ о предстоящемъ завтра бенефис Надежды Ларіоновны и соображалъ, какъ-бы ему удрать въ театръ, если старикъ не опуститъ его изъ дома въ засданіе конкурса.
‘Такой для Надюши завтра день, такой торжественный день — и вдругъ я не буду въ театр!.. мелькнуло у него въ голов, а кровь такъ и приливала къ сердцу. Нельзя не быть… Удеру… Во что-бы-то ни стало, а удеру!’ ршилъ онъ мысленно.

Глава LXXII.

Вскор къ чаю вышла Таиса. Она вышла въ сопровожденіи Настасьи Ильинишны. Таиса была одта въ блый капотъ съ розовой отдлкой, правда нсколько помятый, такъ какъ она въ немъ спала ночь. На голов ея красовался чепчикъ съ кружевами и розовыми лентами. Все это было ей очень къ лицу и длало изъ нея очень интересную дамочку. Она входила въ столовую опустя глазки.
— Ну, вотъ теперь подойди къ муженьку и скажи: съ добрымъ, молъ, утромъ, Константинъ Павлычъ, говорила ей Настасья Ильинишна, какъ говорятъ обыкновенно няньки маленькимъ дтямъ, когда они выходятъ къ своимъ родителямъ.
Таиса подошла и повторила:
— Съ добрымъ утромъ, Константинъ Павлычъ.
— Спасибо. И васъ также, отвчалъ Костя.
— Ну, а теперь поцлуйтесь, продолжала Настасья Ильинишна.
Таиса наклонилась. Костя не прекословилъ и самъ поцловалъ ее.
— Ну, а теперь не худо-бы и ручку у мужа-то поцловать. Вдь мужъ…
— Нтъ, ужь это зачмъ-же-съ? Я человкъ современный… воспротивился Костя.
— Цлуй, цлуй.
Таиса ловила руку Кости и, наконецъ, поцловала ее.
— Коли! ужь такъ, то давайте такъ, какъ архіереи цлуютъ: вы мою руку, а я вашу, сказалъ Костя и самъ поцловалъ руку Таисы.
Настасья Ильинишна сходила за Евграфомъ Митричемъ и привела его въ столовую. Таиса, тотчасъ-же бросилась къ нему и покрыла его руки поцлуями. Онъ цловалъ ее въ голову.
— Ну, садись теперь рядышкомъ съ мужемъ, сказалъ онъ и, когда Таиса сла, произнесъ:— Совтъ вамъ да любовь. Живите ладненько.
Посмотрвъ на молодыхъ, онъ улыбнулся, кивнулъ, сидвшему насупившись Кост и прибавилъ:
— Теперь, поди, и самъ радъ, что женатъ. Настасья! Какова парочка-то? обратился онъ къ Настась Ильинишн.
— Да ужъ что говорить… Только изъ подъ ручки посмотрть — вотъ какая парочка, отвчала та.
Начали пить чай. Старикъ читалъ молодымъ наставленія, какъ жить. Костя слушалъ, длалъ видъ, что внимаетъ, но на самомъ дл изнывалъ. Вообще всмъ было какъ-то неловко.
— До обда дома поболтаетесь, говорилъ старикъ Кост.— А посл обда пошли на извощичій дворъ за хорошими парными санями, да покатай молодую-то жену.. Что зря-то дома сидть! Можете създить на Крестовскій и напиться чайку въ ресторан.
— Я полагаю, дяденька, что все это совершенно лишнее.
— Коли говорятъ, чтобъ ты покаталъ, значитъ, долженъ покатать. Да зазжай въ театръ и возьми ложу на вечеръ. Побываешь съ молодухой въ театр. Надо потшить молодуху.
Костя не возражалъ.
— Ну, а на завтра принимайтесь за дло, продолжалъ старикъ.— Ты въ лавку, а Таиса за хозяйство. Ты, Настасья Ильинишна, пріучай ее. Пусть хозяйничаетъ.
— Да ужь само собой, Евграфъ Митричъ, голубчикъ… Будьте покойны.
— А ты старайся, обратился старикъ къ Таис.— Теперь ужь — ау, братъ! Нельзя… Надо быть хозяйкой… На такую зарубку попала. Обдъ заказывай… Мясо и рыбу покупай. Нтъ чаю, сахару — купишь. Одно слово — какъ слдоваетъ.
— Слушаю-съ… отвчала Таиса.
До обда время казалось Кост ужасно томительнымъ. Онъ ршительно не зналъ, что длать: курилъ, читалъ, газеты, даже два раза заходилъ къ Талс, хотлъ ей что-то сказать, но не находилъ словъ. Ослушаться старика онъ не посмлъ и послалъ за санями, чтобы хать кататься.
‘Покатаюсь немножко для виду, а тамъ и домой… думалъ онъ.— Ахъ, да… Старикъ вдь веллъ свезти Таису вечеромъ въ театръ. Надо за билетомъ захать’… вспомнилъ онъ и тутъ мелькнула ему мысль воспользоваться случаемъ и взять ложу въ тотъ театрикъ гд поетъ Надежда Ларіоновна. Отъ радости онъ даже чуть не прыгнулъ и совсмъ разцвлъ.
‘Что-жъ тутъ такого? Тутъ ничего нтъ постыднаго, разсуждалъ онъ. Почемъ Таиса будетъ знать, что передъ ней поетъ моя любовь! При выход Надюши покажу равнодушіе чувствъ — вотъ и все. А въ антрактахъ Таиса посидитъ въ лож, а я, подъ видомъ того, чтобы покурить, сбгаю на сцену и повидаюсь съ Надюшей. Нельзя съ ней не повидаться. Завтра у ней такой важный день… Бенефисъ… Новая роль… Можетъ быть, ей что-нибудь и надо отъ меня. А Таис, чтобы ей нескучно было сидть одной въ лож, куплю бонбоньерку конфектъ, грушъ ей куплю, мороженаго даже изъ буфета пришлю — пусть ее сидитъ да стъ. Непремнно возьму ложу въ Увеселительный залъ и такъ это отлично будетъ, такъ что просто чудо!’ ршилъ онъ, радостно потирая руки.
Черезъ минуту онъ пришелъ къ Таис. Она сидла уткнувшись носомъ въ какой-то старый романъ и читала. Костя подслъ къ ней.
— Вы въ Александринскомъ театр бывали вдь? спросилъ онъ Таису, стараясь сколь возможно быть ласкове.
— Бывали. Мы въ прошломъ году были тамъ съ маменькой. И въ позапрошломъ тоже. Были на масляной и на святкахъ. Нынче вотъ только не были.
— Ну вотъ и отлично, коли были. И въ Маріинскомъ театр бывали?
— Разъ была.
— Еще того лучше. Стало быть, Александринскій и Maріинскій театры вы знаете и они вамъ уже не интересны. Да и скучно тамъ… Канитель. Иной разъ на такую пьесу попадешь, что весь ротъ разорвешь звавши. А я васъ сегодня свезу въ особенный театръ, въ самый веселый, гд поютъ и представляютъ самое веселое. Очень тамъ весело.
— Какъ хотите, мн все равно, отвчала Таиса.
— Ну, вотъ и отлично. Пожалуйте ручку на пожатіе. Я люблю согласныхъ дамъ. Я, Таиса Ивановна, буду очень вамъ благодаренъ, если вы не будете мн перечить и будете со мной согласны.
— Зачмъ-же я буду перечить?
— Да вдь есть другія дамы, которыя и перечатъ. А не будете перечить — и вамъ будетъ очень хорошо. Тогда я постараюсь угождать вамъ. Такъ демъ сегодня въ этотъ театръ-то, про который я говорю?
— Отчего-же… Подемте.
— Похвальная дама, похвальная.
Посл обда Костя и Таиса похали кататься. Отъзжая отъ подъзда, онъ первымъ дломъ веллъ хать въ Увеселительный залъ, гд и взялъ ложу.

Глава LXXIII.

Взявъ ложу въ театр Увеселительнаго зала, Костя совсмъ разцвлъ, до того онъ былъ радъ, что ему сегодня сама судьба посылаетъ случай увидться съ Надеждой Ларіоновной. Онъ даже сдлался разговорчиве. Велвъ кучеру хать на острова, онъ по дорог говорилъ Таис:
— Вотъ вы, Таиса Ивановна, увидите, что это за прелестный театрикъ. Я въ немъ очень часто бываю, когда удастся урваться изъ дома. Дяденька иногда спрашиваетъ: ‘гд мотаешься по ночамъ?’ А я въ театр. Благородное развлеченіе… А онъ препятствуетъ. Театръ-то ужъ все лучше разнаго пьянственнаго удовольствія, чтобы до драки и буйства съ битьемъ посуды. Я хоть и молодой человкъ, но во мн этого нтъ. Я не какой нибудь саврасъ безъ узды. Я люблю тихо, скромно. Ну, конечно, я и выпить иногда не дуракъ, потому молодой человкъ… Нельзя безъ этого… Но люблю, чтобы благообразно и какъ слдуетъ. Театръ-то даетъ благородство чувствъ… Тутъ искусство, таланты. Вонъ здшній антрепренеръ Карауловъ… Онъ называетъ: святое искусство… Да оно святое и есть. Дяденька Евграфъ Митричъ только этого не понимаетъ, потому у него срое воображеніе. Онъ человкъ стараго лса и съ невжественнымъ воображеніемъ. А я люблю поддерживать таланты. Я, ежели какая актриса хорошо играетъ, я ладони отобью отъ восторга… Да-съ… До красноты набью руки, хлопавши въ ладоши. И на подарокъ всегда артистк готовъ… Изъ послднихъ средствъ готовъ… потому тутъ талантъ, а таланты поддерживать надо. Мы что? Мы неизвстные люди и никто насъ не знаетъ, кром покупателей, сосдей по лавк, да тхъ личностей, гд мы товаръ закупаемъ, а артисту съ талантомъ, можетъ-быть, тысяча человкъ хлопаютъ и вс его знаютъ. И попотчивать талантъ я люблю. Другіе вонъ находятъ удовольствіе, чтобы въ пьяномъ вид драться, посуду бить, горчицей лакею физіономію вымазать, а я это презираю, потому я современный человкъ. Я на современной ног.
Сани хали по Каменноостровскому проспекту. Таиса молчала.
— Хоть дядя и говорилъ, Таиса Ивановна, чтобъ я свезъ васъ на Крестовскій чаю напиться, но это онъ говоритъ по старымъ понятіямъ, продолжалъ Костя.— Теперь на Крестовскій никто не здитъ, потому тамъ нтъ никакой публичности, а одно уединеніе. А я васъ лучше свезу въ ресторанъ Аркадію. Тамъ публичности больше, тамъ народъ, да и меня тамъ знаютъ. Сколько разъ я тамъ бывалъ изъ театра съ талантами и угощалъ ихъ. Желаете въ Аркадію? спросилъ онъ.
— Мн все равно. Куда хотите… прошептала Таиса.
— Въ Аркадію! скомандовалъ Костя кучеру.
Нависла уже зимняя ночь, когда они подъхали къ Аркадіи. Подъздъ былъ освщенъ электрическими фонарями. Изъ дверей выбжали швейцары и стали высаживать Костю и Таису изъ саней. Костя и Таиса направились въ зимній садъ. Таиса съ любопытствомъ смотрла на пальмы, на сталактитовыя украшенія зимняго сада.. Личико ея просіяло удовольствіемъ. Костя замтилъ это.
— Что? Хорошо? спросилъ онъ.
— Очень-съ… отвчала Таиса, захлебываясь отъ восторга.
— Будете жить по современному безъ плачевъ и разныхъ капризовъ и не препятствуя мн въ моихъ понятіяхъ, такъ я вотъ нтъ-нтъ да и еще свезу васъ сюда попоить чайкомъ и для разныхъ удовольствій. Не будете капризничать? спросилъ Костя Таису.
— Зачмъ-же я буду капризничать?
— И будете показывать равнодушіе чувствъ?
— Я буду стараться угождать вамъ.
— Ну, вотъ и чудесно. За этимъ столикомъ мы сядемъ и напьемся чаю. Человкъ! Чаю и всякихъ фруктовъ. Самоваръ… Въ серебряномъ самовар… приказывалъ Костя лакею и, обратясь къ Таис, прибавилъ:— Вотъ за этимъ столикомъ сколько разъ я съ артистами сиживалъ. Надюша именно это мсто и любитъ…
Костя упомянулъ имя ‘Надюша’ и спохватился. Таиса вопросительно посмотрла на него, но онъ перемнилъ разговоръ.
— Тутъ рыбы въ бассейнахъ плаваютъ. Желаете посмотрть рыбы, пока намъ чай подадутъ?
Таиса не отвчала на вопросъ, но, потупившись, сама спросила:
— Это вы про какую Надюшу сейчасъ сказали? Это она, та самая?..
Костя замялся, но наконецъ произнесъ:
— Ежели вы желаете, чтобы мы жили на современной ног, то не спрашивайте меня про дамскій полъ, у меня свои будутъ понятія, а у васъ свои. Зачмъ вамъ знать? Я просто ошибся, сказавъ оное имя. Можете и вы ошибиться насчетъ мужскаго имени и я не буду знать. Вы сами по себ, я самъ по себ — вотъ тогда мы будемъ жить въ мир.
— Вы это совершенно напрасно. У меня нтъ мужскихъ именъ, отвчала Таиса.
— Можете завести. Я препятствовать не буду.
Таиса слезливо заморгала глазами, но удержалась отъ слезъ. Чай пили молча. Костя поподчивалъ Таису грушей. Она взяла ее, съла, но опять молча. Костя, дабы какъ-нибудь занять Таису, указалъ ей на канареекъ въ клткахъ, висящихъ между растеніями. Она отвтила ‘вижу’ и опять умолкла.
Обоимъ было тягостно сидть.
— Вотъ вдь ужо и въ театр можетъ быть у васъ какое-нибудь подозрніе, но вы ужь пренебрегите, сказалъ Костя.— Я опять и тамъ могу проговориться, но вы ужь бросьте эти понятія. Зачмъ? Тутъ надо по современному… Можетъ быть, вы шоколаду чашку теперь хотите? спросилъ онъ.
— Ничего я не хочу.
— Ну, такъ вотъ, ужь вы пожалуйста, въ театр-то безъ вопросовъ. Будемъ разговаривать о игр талантовъ, а женскій полъ оставимъ.
Костя началъ разсчитываться за чай.
— Ну, теперь въ театръ, сказалъ онъ.— Немножко рано, ну, да мы покатаемся по островамъ, сказалъ онъ.— Вы любите кататься?
— Люблю.
— Ахъ, да! Я могу васъ даже съ горъ скатить. Здсь горы ледяныя есть. Желаете?
— Скатите.
Костя и Таиса уже поднялись изъ-за стола и хотли идти въ швейцарскую, чтобъ одваться, по вдругъ Костя вздрогнулъ и остановился какъ вкопанный. Закрытый самъ втвями пальмъ, онъ увидалъ, какъ дверь кабинета выходящаго въ зимній садъ, отворилась, и изъ него вышла Надежда Ларіоновна въ сопровожденіи толстаго интенданта Ивана Фомича Согрева. Надежда Ларіонова улыбалась, что-то говорила Ивану Фомичу и шутя мазнула его по лицу муфточкой, которую держала въ рук. Костя сжалъ кулаки и скрипнулъ зубами отъ злости. ..
‘Безстыдница! мелькнуло у него въ голов. Она знаетъ, что я сегодня не могу быть у ней, знаетъ, что я прикованъ къ дому, къ Таис и порхаетъ по Аркадіямъ съ этимъ толстопузымъ старикомъ. Я страдаю, я изнываю, а она кутитъ’.
Онъ уже хотлъ броситься къ Надежд Ларіоновн изъ своей засады, осыпать ее попреками, наговорить Ивану Фомичу дерзостей, но вспомнилъ о находящейся съ нимъ Таис. Благоразуміе взяло верхъ и онъ остановилъ себя. Онъ то блднлъ, то краснлъ. Надежда Ларіоновна, весело болтая, подала руку Ивану Фомичу и уходила съ нимъ. Костя, не выходя изъ засады, слдилъ за ними взоромъ. Таиса, видя въ немъ такую перемну, широко открыла глаза и смотрла на него въ недоумніи. Наконецъ она спросила:
— Что съ вами, Константинъ Павлычъ? На что вы это такъ?..
Костя спохватился, провелъ себя ладонью по лицу и, стараясь быть спокойнымъ, отвчалъ:
— Ничего, ничего… Я увидалъ одного нашего должника… Да, должника… Онъ намъ много долженъ… денегъ не платитъ… предлагаетъ гривенникъ за рубль, а самъ по Аркадіямъ съ дамами разъзжаетъ… отвчалъ онъ и прибавилъ:— Подлецъ! Мерзавецъ! Скотина!
— Оставьте… Ну, стоитъ-ли горячиться… успокоивала его Таиса…
— демте скорй въ театръ! демте скорй, Таиса Ивановна! Съ горъ я васъ прокатаю. уже въ другой разъ, суетился Костя и направился къ выходу.
Таиса слдовала за нимъ.

Глава LXXIV.

— Въ Увеселительный залъ! торопливо крикнулъ Костя возниц, усвшись, съ Таисой въ сани..
Лошади помчались. Костя все посматривалъ впередъ, не детъ-ли Надежда Ларіоновна съ. Иваномъ Фомичемъ, но ихъ не было видно.
— Пускай лошадей! Пускай! торопилъ онъ кучера, думая нагнать Надежду Ларіоновну и Ивана Фомича и, не теряя ихъ изъ виду, хать сзади, но нагнать не пришлось.
‘Должно быть, другой дорогой похали… мысленно разсуждалъ Костя, когда уже они стали подъзжать къ Увеселительному залу.— Не повезла-ли она его къ себ? Въ театръ ей еще, пожалуй, и рано’, мелькнуло у него въ голов и вся кровь бросилась ему въ голову.
Тайса по дорог раза два спросила у него о чемъ-то, но онъ отвчалъ не впопадъ.
У подъзда Увеселительнаго зала саней Надежды Ларіоновны не было, да и вообще не стояло никакого экипажа.
‘Наврное повезла къ себ толстопузаго чорта’, ршилъ Костя, веллъ своимъ санямъ остановиться подальше отъ подъзда и, сказавъ Таис: ‘Я сейчасъ… А вы пока не выходите и посидите тутъ’, бросился къ подъзду.
На подъзд стоялъ швейцаръ.
— Не прізжала еще въ театръ Люлина? спросилъ онъ.
— Не прізжала еще, отвчалъ сторожъ.
‘Дома, стало быть… У себя дома… А то гд-нибудь въ другомъ мст. Можетъ быть, къ нему похала или въ другой ресторанъ’… говорилъ, онъ мысленно.
Ревность душила его. Онъ подбжалъ къ своимъ санямъ.
— Таиса Ивановна… Въ театръ еще рано. Ближе какъ черезъ часъ не начнется. А мн нужно, между тмъ, създить по длу въ одно мсто. Очень нужно. Это дло торговое и ежели я не поду, можетъ принести намъ большой убытокъ. Я совсмъ забылъ объ этомъ дл. Мы подемъ теперь… Я зайду на четверть часика, а вы въ саняхъ посидите, проговорилъ онъ Таис.
— Какъ хотите… отвчала Талса,
Костя вскочилъ въ сани и приказалъ кучеру хать, сказавъ адресъ Надежды Ларіоновны.
— Заплатить кому-нибудь надо, что-ли? спросила Таиса Костю.
— Да… и заплатить, и получить… Очень нужное дло.
Пріхали къ дому, гд жила Надежда Ларіоновна. У подъзда опять не было ея лошадей. Костя бросился въ подъздъ. На лстниц его встртилъ швейцаръ.
— Дома Надежда Ларіоновна? задалъ Костя вопросъ швейцару.
— Никакъ нтъ-съ, Константинъ Павлычъ… Он давно уже ухали. Ухали съ толстымъ военнымъ. Теперь ужь они, по всмъ вроятіямъ, въ театр, потому и Пелагея Никитишна сейчасъ въ театръ съ костюмами на извощик прохали.
‘У него, у него… Наврное у него’… проскрежеталъ зубами Костя, сжалъ кулаки и выскочилъ изъ подъзда.
— Не засталъ, чуточку не засталъ. Какая непріятность! Надо въ театръ хать, проговорилъ Костя Таис, вскакивая въ сани и приказывая кучеру:— Обратно въ театръ…
У театра опять не было саней Надежды Ларіоновны. На вопросъ сторожу былъ отвтъ:
— Тетенька ихъ здсь уже, а он еще не прізжали.
Костя провелъ Таису въ ложу. Сторона и швейцары кланялись ему въ поясъ.
— Какъ васъ здсь вс знаютъ… замтила Таиса Кост.
— Да я здсь часто бываю, очень часто. Только вы, пожалуйста, не болтайте объ этомъ ни дяденьк, ни вашей маменьк. Зачмъ? Очень можетъ быть, что и вамъ здсь очень часто со мной бывать придется, ежели вамъ понравится, а они могутъ воспрепятствовать.
Костя блуждалъ взоромъ, отыскивая въ театр Ивана Фомича, но его не было. Театръ былъ почти совсмъ пустъ, только на шести стульяхъ сидли какіе-то неизвстные ему постители, совсмъ не изъ завсегдатаевъ театра.
— Вы посидите тутъ, а я въ буфетъ покурить пойду… сказалъ Костя Таис и направился вонъ изъ ложи, зашелъ въ буфетъ, но и въ буфет Ивана Фомича не было.
Пославъ изъ буфета съ лакеемъ Таис бонбоньерку съ конфектами, Костя пошелъ на сцену. Уборная Надежды Ларіоновны была открыта. Въ ней возилась Пелагея Никитишна, вынимая изъ корзинки костюмы и раскладывая ихъ по стульямъ.
— А! Константинъ Павлычъ! заговорила она.— И сегодня пожаловали? Вотъ ужъ мы сегодня васъ не ждали. Съ законнымъ бракомъ.
— Гд безстыдница? спросилъ Костя, багровя отъ злости.
— Какая безстыдница? недоумвала Пелагея Никитишна.
— Ваша безстыдница, срамница, коварная интриганка.
— Вы про Надюшу спрашиваете, что-ли? Такъ она еще дома… Не прізжала.
— Врете вы! Вы сами безстыдница. Я сейчасъ былъ у васъ и Надежды Ларіоновны нтъ дома! возвысилъ голосъ Костя.
— Ахъ. Боже мой! Да вы еще смете ругаться! А какую такую, позвольте васъ спросить, вы имете полную праву?
— Больше чмъ полное право. Я для васъ закабалилъ себя, я для васъ женился.
— Какъ для насъ? Женятся для себя а не для постороннихъ личностевъ.
— Молчите! Вы очень чудесно понимаете, о чемъ я говорю. Я женился только для того, чтобы получить наслдство, чтобы имть деньги, чтобы вамъ было жить хорошо, чтобы Надежда Ларіоновна могла какъ сыръ въ масл кататься. Боже мой, Боже мой! Я страдаю за нее, а она съ стариками на ресторанамъ хвосты треплетъ!
— Позвольте, позвольте… А мы посл вашей свадьбы видли отъ васъ что-нибудь? перебила Костю Пелагея Никитишна.— Небось вчера деньги посл внца получили, а намъ что дали? Другіе хорошіе кавалеры еще наканун свадьбы отъ своихъ дамъ-то сердца откупаются, чтобы т имъ жениться позволили, а вы на сухую отъхали. Вчера пріхали къ намъ ночью посл свадьбы, я: думаю — ну, наврное сейчасъ что-нибудь отвалитъ Надюш въ обезпеченіе ея судьбы — не тутъ-то было. Утромъ сегодня разсчитываю — ну, наврное, Надюш десять тысячъ отвалитъ — мерси съ бонжуромъ: и сегодня ничегошеньки.
— Пелагея Никитишна! Вы совсмъ идолъ безчувственный! Мумія какая-то! воскликнулъ Костя.— Да разв самъ-то я получилъ что-нибудь вчера или сегодня?
— А зачмъ-же вы дурака такого сломали, что ничего не получили? Намъ-то какое до всего этого дло? возвысила еще больше голосъ Пелагея Никитишна.
— Молчите! Я не про васъ говорю. Я про Надюшу. Что вы себя всюду путаете и приплетаете! Вы-то для меня что такое? Вы нуль, безсердечная баба, безмысленный человкъ, корыстная женщина.
— Ошибаетесь! Я тетка Надюши, родная ея тетка.
— И на тетку я плюю.
— Ой, ой, ой! Вотъ какъ! Давно-ли это?
— Я знаю одну Надюшу, люблю одну ее, а она… О!
Костя сжалъ кулаки и чуть не плакалъ.
— Да вы это насчетъ Ивана Фомича, что-ли, козыритесь? спросила Пелагея Никитишна.— Такъ онъ намъ сегодня привезъ за проданные билеты столько денегъ, что Надюша даже ахнула. И продалъ трехрублевые-то билеты по десяти, да по пятнадцати рублей. А вы на много-ли билетовъ намъ продали? Много-ли денегъ привезли? А на завтрашній подарокъ къ бенефису полторы тысячи кто собралъ? Такъ какъ-же не потшить такого, человка и не похать съ нимъ пообдать въ ресторанъ, если онъ проситъ? Ахъ, вы! Вотъ про меня вы говорите, что я идолъ и безчувственная. Сами вы идолъ и безчувственный.
— Молчать! заоралъ Костя.
Поднялся шумъ. Прибжалъ режиссеръ и сталъ успокоивать Костю и Пелагею Никитишну.
— Что вы, что вы, господа… Вдь вы такъ кричите что изъ-за кулисъ даже въ театральную залу слышно, говорилъ онъ.
Костя вышелъ изъ уборной. Въ глубин прохода, идущаго мимо уборныхъ, показалась Надежда Ларіоновна въ мховой ротонд и шапочк. Надежду Ларіоновну велъ подъ руку Иванъ Фомичъ.

Глава LXXV.

При вид Кости Надежда Ларіоновна и Иванъ Фомичъ переглянулись… Надежда Ларіоновна нахмурилась и сдлала недовольное лицо. Иванъ Фомичъ отдулся и воскликнулъ:
— А! И новобрачный здсь! Съ законнымъ бракомъ.
— Вотъ ужь не чаяла-то тебя сегодня встртить здсь… Ты вдь объявилъ мн, что не прідешь, сказала Надежда Ларіоновна.
— На вашъ совтъ да любовь пріхалъ полюбоваться… отвчалъ Костя, то багровя, то блдня.
— Съ законнымъ бракомъ… проговорилъ, еще разъ
Иванъ Фомичъ и протянулъ Кост руку.,
— При насмшкахъ я руки не подаю… Ошибаетесь…
Иванъ Фомичъ только покачалъ головой.
— Вы, кажется, ссориться со мной хотите… замтила Кост, Надежда Ларіоновна.
— А хоть-бы и такъ?
— Ну, такъ убирайтесь вонъ со сцены, потому я этого не желаю.
— Нтъ, ужъ это — ахъ оставьте! Никогда это по вашему не будетъ.
Иванъ Фомичъ, подведя Надежду Ларіоновну къ уборной, откланялся и ушелъ. Костя влетлъ въ уборную. Произошла бурная сцена ревности. Онъ попрекалъ Надежду Ларіоновну, называлъ ее безстыдницей, коварной, неблагодарной, однимъ словомъ, говорилъ тоже самое, что говорилъ раньше тетк ея Пелаге Никитишн, Надежда Ларіоновна отвчала ему почти тми-же словами, какъ и Пелагея Никитишна и приводила т-же доводы въ свое оправданіе, почему она потшила Ивана Фомича и похала съ нимъ въ Аркадію обдать, какіе доводы приводила насчетъ ея и Пелагея Никитишна.
— Такъ-съ, такъ-съ… подлетлъ къ ней подбоченившись, разсвирпвшій Костя.— А позвольте васъ спросить, гд вы были съ этимъ самымъ толстопузымъ посл Аркадіи?
— Это что такое? воскликнула Надежда Ларіоновна.— Ты ужь не допрашивать-ли меня вздумалъ? Да гд хотла, тамъ и была.
— Какъ: гд хотла, тамъ и была? Стало быть измна? Полная измна? И я не смю тебя допрашивать? кипятился Костя.
Такимъ храбрымъ по отношенію къ Надежд Ларіоновн онъ никогда еще не былъ, такъ крупно и грубо никогда еще онъ не говорилъ съ ней. Не слышала она до сихъ поръ никогда отъ него и такихъ словъ, какъ ‘безстыдница’ и ‘срамница’. Она смотрла на него во вс глаза отъ удивленія. Она привыкла видть его въ подобныхъ случаяхъ ревности у ея ногъ, плачущаго, изнывающаго.
— Ты неизвстно гд треплешь хвосты съ лысымъ чортомъ, а я не смй и допрашивать? повторилъ Костя, всплескивая передъ Надеждой Ларіоновной руками.
— Да что я теб, крпостная досталась, что-ли? Жена я теб? Подъ кулакъ я къ теб ползла? Слава Богу, насчетъ этого еще Богъ миловалъ. Я вольный казакъ. Куда хочу, туда и лечу. Ты поди жену свою допрашивай. Она теб подначальная. Есть теб теперь надъ кмъ командовать, а меня оставь и пошелъ вонъ! въ свою очередь горячилась Надежда Ларіоновна и указывала на двери уборной.
Пелагея Никитишна также присоединяла свой голосъ.
Въ открытыя двери уборной смотрли прибжавшія изъ сосднихъ уборныхъ приготовлявшіяся къ выходу на сцену полуодтыя хористки, стоялъ режиссеръ и уговаривалъ не шумть.
— Вонъ изъ моей уборной! крикнула наконецъ Надежда Ларіоновна, потерявшая терпніе, взяла Костю за плечи, выпихнула его за дверь и заперла дверь.
Костя попробовалъ было стучать въ дверь, но режиссеръ взялъ его подъ руку и дружески сталъ успокоивать. Изъ-за двери доносился голосъ Надежды Ларіоновны.
— Дрянь… мальчишка… молокососъ… На два гроша потшилъ женщину, да еще сметъ надъ ней куражиться! раздраженно говорила она.
— Идите вы теперь въ театръ, садитесь въ мста и ужъ во время спектакля не приходите на сцену, увщевалъ Костю режиссеръ.— Посл спектакля встртите ее въ корридор или на подъзд, подете къ ней домой, посчитаетесь и помиритесь. Свои люди…
Шатаясь, какъ пьяный, вышелъ Костя со сцены въ корридоръ, изъ корридора прошелъ въ буфетъ, еле раскланиваясь съ знакомыми, нехотя подавая имъ руку, почти не отвчая на ихъ вопросы. Ревность и злоба душили его. Такъ еще никогда онъ не былъ разозленъ на Надежду Ларіоновну. Въ буфет онъ выпилъ сразу дв большія рюмки коньяку съ холоднымъ лимонадомъ-газесомъ. Это нсколько успокоило его. Онъ вспомнилъ о Таис, сидвшей въ лож, и отправился къ ней. Ложа была внизу, около партера (другихъ ложъ въ театр не было). Бдная Таиса одиноко сидла въ ней передъ поставленной на барьеръ открытой бомбоньеркой съ конфектами и чуть не плакала.
— Вы меня совсмъ забыли, Константинъ Павлычъ, говорила она, глотая слезы.— Сижу одна и не знаю что длать. А тутъ еще разныя нахальныя личности подходятъ къ барьеру, заговариваютъ, длаютъ улыбки разныя и говорятъ Богъ знаетъ что… Срамъ слушать. Я ужъ хотла уйти и искать васъ,
Костя вспыхнулъ.
— Кто передъ вами останавливался? Кто заговаривалъ съ вами и строилъ улыбки? быстро спросилъ онъ.— Укажите мн на него и я сейчасъ всю морду ему въ кровь разобью!
— Зачмъ-же скандалить? Скандалить не надо. А только не слдовало уходить такъ надолго. Теперь при васъ они не посмютъ съ улыбками и съ словами лзть.
Кост стало жаль Таису. Она глядла такою кроткою, беззащитною. Ему сдлалось совстно, что онъ бросилъ ее одну въ такомъ театр, который не отличался скромностью нравовъ постителей. Онъ даже сталъ извиняться.,
— Пардонъ… Ужь вы простите меня, Таиса Ивановна, это я такъ надолго васъ оставилъ. Въ буфет встртились знакомые: тары да бары, ну, я заболтался. Больше этого, не будетъ. Кушайте конфекты-то… угощалъ онъ Таису.
Костя даже далъ себ слово стараться какъ можно, нжне быть съ ней.
‘На зло Надежд… Пущай… На зло… Она сегодня коварно со мной поступила, такъ и я не обязанъ для нея равнодушіе къ Таис показывать’… мелькнуло у него въ голов. ,
— Вы грушу-дюшессъ, не хотите-ли? спросилъ онъ вдругъ Таису.— Такъ я живо изъ буфета принесу?
— Нтъ, нтъ… Ничего мн не надо. Вы ужь только, Бога ради, сидите со мной… испуганно заговорила она.
Завсегдатаи перваго ряда, видя Костю не на своемъ обычномъ мст въ кресл, а въ лож и къ тому-же съ женщиной, наводили на него и на Таису бинокли и перешептывались между собой, а какой-то юный соврасикъ съ капулемъ на лбу, проходя мимо ложи, поклонился Кост, протянулъ ему руку и тихо шепнулъ:
— Измняете своей-то?.. Съ новой канашкой сегодня…
Костя выдернулъ изъ его руки свою руку, грозно сверкнулъ глазами и отвчалъ:
— Пожалуйста, проходите безъ глупостей!..
Заигралъ оркестръ. Началось представленіе. Первымъ плъ хоръ хористокъ.
— Нравится вамъ? наклонился Костя къ Таис.
— Н-нтъ… осторожно отвчала Таиса.— Я не понимаю, зачмъ это он такъ юбками-то подергиваютъ.
— А это изъ оперетки. Это такъ надо. Это знаменитая псня ‘смотрите здсь, глядите тамъ’… Погодите… Дальше лучше будетъ. Вы должно быть раньше никогда не бывали въ оперетк?
— Не знаю, право… Кажется, нтъ.
Прошелъ цлый рядъ пвицъ въ откровенныхъ костюмахъ, разсказчиковъ, куплетистовъ, но Таиса не выказывала удовольствія. Она сидла какъ-то насупившись.
— Чмъ-бы мн васъ развеселить, Таиса Ивановна? наклонился опять къ ней Костя.— Хочу быть сегодня любезнымъ кавалеромъ, чтобы вы не скучали, и не могу встать на точку.
— Да ничмъ. Я, кажется, и такъ весела.
‘Пропоетъ Надежда Ларіоновна, кончится первое отдленіе и подемъ домой… ршилъ мысленно Костя. И дома съ Таисой буду ласковъ… Нарочно буду ласковъ — на зло Надюш… разсуждалъ онъ. Да и неловко здсь быть съ Таисой… Не хорошо… Вс такъ нагло смотрятъ на нее, принимаютъ ее за какую-то двицу изъ легкихъ… а въ антракт будутъ подскакивать ко мн, какъ тотъ болванъ, что давеча подскочилъ… Нтъ, уду, уду…. Но вотъ наконецъ изъ-за кулисъ выпорхнула Надежда Ларіоновна. Громъ рукоплесканій. Костя, по привычк, тоже хотлъ аплодировать, но остановился.
‘Не стану, на зло ей не стану… Не стоитъ даже сегодня она этого’… сказалъ онъ себ въ ум.
Надежда Ларіоновна пла. Какъ и всегда ‘бисы’, повторенія.
‘Неужели она не чувствуетъ угрызенія совсти? думалъ про нее Костя и тутъ-же ршилъ:— Нтъ не чувствуетъ. Она безчувственная. Но Боже мой, какъ хороша-то!.. Впрочемъ, все равно.. Ничего… На зло ей буду ласковъ съ Таисой… Нженъ даже буду. Поцлую ее дома. Пущай… Пущай… На зло’…
— Ну, какъ вамъ нравится эта пвица? спросилъ онъ Таису, про Надежду Ларіоновну.— Эта считается здсь самая лучшая. Ее въ газетахъ называютъ звздой… дивой… Дива каскада… Ну, какъ?
— Ничего… Только ужъ очень оголена… Нахальная…
Костя слегка вспыхнулъ, хотлъ что-то отвчать въ защиту Надежды Ларіоновны, но удержался.
‘Не стоитъ Надюша этого… Не стоитъ’… опять повторилъ онъ мысленно.
— Хотите домой, такъ можно хать… сказалъ онъ Таис.
— Ахъ, даже очень… Подемте… У меня голова болитъ.
Лицо Таисы оживилось отъ радости.
Косъ предложилъ Таис руку и повелъ ее изъ ложи.

Глава LXXVI.

По дорог изъ театра домой и дома Костя старался быть какъ можно ласкове и предупредительне съ Таисой. Они вернулись домой рано. Такъ рано ихъ не ждали. Евграфъ Митричъ еще не спалъ. Началось чаепитіе. Евграфъ Митричъ также присутствовалъ въ столовой, хотя чаю не пилъ. Костя и за чаемъ былъ ласковъ съ Таисой. Прежнихъ рзкихъ выходокъ его по отношенію къ ней не было и въ помин.
‘Уходился парень-то… думалъ про Костю Евграфъ Митричъ. Ничего… За недльку такъ-то ловко обнюхаются другъ съ другомъ, и все ладно будетъ’.
— Что рано вернулись-то изъ театра? спрашивала Настасья Ильинишна.
— Да такъ-съ… Дома какъ будто и лучше, отвчалъ Костя.— Завтра придется дло длать. Много дла по лавк.
— Не понравилось представленіе, что-ли?
— Да, неудачно попали, дала отвтъ Таиса.
— Что представляли-то? Какая игра была? допытывалась Настасья Ильинишна.
— Да разное. Тутъ и пніе, тутъ и все… А только скучно.
— Ну, въ другой разъ създите.
Напившись чаю, Таиса отправилась въ спальню переодваться. Ушла съ ней и Настасья Ильинишна. Костя остался сидть глазъ на глазъ съ дядей.
— Дяденька, началъ Костя:— такъ какъ завтра мн рано вставать и въ лавку идти, то чтобъ Таису Ивановну не безпокоить по утру, я такъ полагаю, что мн лучше на старой своей постели въ комнат съ Силантіемъ Максимовымъ лечь.
Костя сказалъ и заискивающе-вопросительно взглянулъ на дядю.
— Да что ты, Константинъ, блены обълся, что-ли! проговорилъ тотъ.
— Отчего-же-съ?.. Поцловать ихъ на прощанье, сказать разныя ласковыя слова, да и къ Силантію Максимову..
— Полно, полно дурачка-то строить! Вчера только женился и вдругъ…
— Нтъ, я къ тому собственно, что мн рано вставать, а Таис Ивановн зачмъ же?
— Жена, должна нести тяготы мужа.
— Да вдь вотъ мн завтра въ лавку, а вечеромъ въ конкурсное засданіе идти нужно, такъ неушто и она эти тяготы вмст со мной нести должна?
— Не мели вздору и иди къ жен.
Дабы не раздражать дядю, Костя не возражалъ. Онъ отправился къ Таис въ спальню, переодлся въ новый халатъ, подарокъ Таисы, надлъ подаренные ему ей туфли и сталъ разговаривать на тему объ развлеченіяхъ.
— Въ слдующій разъ мы пойдемъ въ этотъ театръ, когда будутъ оперетку давать. Оперетка много интересне, чмъ дивертиссементъ. Тамъ игра, представленіе, говорилъ онъ.
— Ходить я съ вами куда угодно пойду, но только не бросайте меня такъ надолго одну, какъ сегодня бросили, сказала Таиса.
— Нтъ, нтъ.. Сегодня я просто съ знакомыми заболтался. Впрочемъ, иногда для компаніи вамъ можно и вашу маменьку брать. Тогда мн будетъ свободне. Вы вотъ книжки любите читать. Желаете, я вамъ въ библіотеку запишусь? Тогда ужь читать можете сколько влзетъ.
— Что-жь, запишитесь.
— Всенепремнно. Свожу васъ и въ циркъ. Тамъ отлично. Свожу васъ въ купеческій клубъ. Тамъ можете танцы танцовать съ кавалерами. Даже самъ съ вами станцую. Тамъ все на деликатной ног. Сводить?
— Сводите.
Съ полчаса разговоръ велся на эту тему. Наконецъ Костя произнесъ:
— Теперь позвольте васъ поцловать на сонъ грядущій. Пора спать.
Вторая ночь была проведена также, какъ и первая. Костя улегся въ постель и когда настала тишина, передъ нимъ восталъ образъ Надежды Ларіоновны съ ея стройными формами.
‘Нтъ, каково коварство! думалось ему. Только что узнала, что я не могу быть у ней — сейчасъ ужь и съ толстопузымъ интендантомъ. Не понимаю, что ей нравится этотъ лысый чортъ! Положимъ онъ хлопотунъ и устроилъ ей шикарный бенефисъ съ подаркомъ, но и я устроилъ-бы, еслибы не эта свадьба. Да вотъ посмотримъ еще, чей подарокъ-то завтра въ бенефисъ будетъ лучше — мой или интендантскій по подписк. Бабочка-то брилліантовая, которую я ей завтра поднесу, куда дороже стоитъ! А ловко я ее сегодня проучилъ! Такъ ловко, что даже ужь черезъ-чуръ. Ну, да ничего… Пускай понимаетъ. Впрочемъ, тутъ съ обихъ сторонъ… Вдь и она тоже на меня напала: ‘мальчишка, говоритъ, молокососъ’. А очень она разсвирпла. Сама виновата и разсвирпла… Поди и теперь сердится. Надо завтра утромъ създить къ ней и узнать, какъ и что… Не стоило-бы, впрочемъ, надо-бы показать свой нравъ, что я не пшка, а промучить ее до вечера, ну, да все равно… Мужчины всегда должны уступать женщинамъ. А главное, мн хочется захватить тамъ завтра интенданта. Онъ ужь наврное будетъ у ней за завтракомъ. Встрчу — опять дерзостей наговорю’.
Съ этими мыслями Костя заснулъ.
Когда онъ утромъ проснулся, Таиса еще спала. Онъ взялъ свой сюртукъ и тихонько вышелъ изъ спальной, чтобы не разбудить Таису: Не взирая, однако, на эту осторожность, Таису разбудила Настасья Ильннишна, наскоро принарядила ее и когда Костя пилъ утренній чай, Таиса уже сидла противъ него съ заспанными глазками. Настасья Ильинишна вертлась тутъ-же.
— Спроси муженька-то, что онъ желаетъ къ обду, говорила она дочери.— Можетъ быть, какое-нибудь любимое блюдо у нихъ есть, такъ состряпаемъ.
— Ршительно ничего мн не надо. Я даже думаю, что и обдать-то сегодня не приду. Очень много дла по лавк, отвчалъ Костя.
— Ну, какъ-же, ужь обдать-то не придти на третій день свадьбы? Приходите, потшьте жену. Я замтила, что вы вареники любите — вотъ мы вамъ варениковъ и сдлаемъ. Мы будемъ ждать, Константинъ Павлычъ. Придете?
Костя подумалъ и проговорилъ:
— Ладно. Только ужь разв изъ-за того приду, что вечеромъ не могу быть дома, потому мн въ конкурсное засданіе нужно.
— Ахъ, вечеромъ вы не будете дома?
— Нельзя-съ. Никоимъ образомъ нельзя. Иначе большіе убытки для насъ могутъ быть. Спросите хотя у дяденьки, если мн не врите.
— И долго пробудете тамъ? спрашивала Настасья Ильинишна.
— Да вдь это зависитъ отъ собранія кредиторовъ… Какъ кредиторы…
— Вы ужь все-таки прізжайте пораньше. Проси Таисочка…
— Прізжайте… повторила Таиса, спустя глаза…
— Да вдь за обдомъ увидимся, такъ объ чемъ толковать! сказалъ Костя.— И такъ ужь я вамъ большую уступку въ ущербъ дла длаю, что обдать-то приду. Я вамъ уступку, ну, и вы мн уступку… Ну, а затмъ прощайте… Пора въ лавку, вскочилъ онъ изъ-за стола, отодвигая отъ себя пустой стаканъ, подошелъ къ Таис и еще разъ повторилъ:— Прощайте. Позвольте васъ поцловать на прощанье.
— Да зачмъ-же вы это спрашиваете-то, Константинъ Павлычъ? заговорила Настатья Ильинишна.— Вы теперь мужъ… Можете всегда и безъ спросу. Протягивай скорй свои губы. дура… Протягивай… обратилась она къ дочери.
Таиса стояла потупившись. Костя взялъ ее за голову и поцловалъ въ щеку. Она стала ловить своими губами его губы. Губы ихъ встртились и Костя чмокнулъ Таису еще разъ въ губы.
Уходя изъ дома, Костя думалъ:
‘Къ Надюш надо, къ Надюш. Что-то она, бдная? Очень ужь я ее вчера пробралъ своими попреками. Пожалуй, сердится… Теперь, впрочемъ, къ ней рано. Спитъ… Сначала въ лавку, а потомъ къ Надюш’…

Глава LXXVII.

Ровно въ полдень Костя ужь взбирался по лстниц къ Надежд Ларіоновн. Когда онъ взялся за звонокъ ея квартиры, сердце его болзненно сжалось. Онъ чувствовалъ себя уже какъ-бы виноватымъ передъ Надеждой Ларіоновной. Двери ему отворила Пелагея Никитишна.
— Ага! Знаетъ кошка, чье мясо съла. Съ повинной пришелъ, произнесла она, какъ-то снисходительно улыбаясь.— Подите-ка, подите-ка къ Надюш. Она васъ проберетъ.
Костя опшилъ.
— Ну, полноте… сказалъ онъ.
— Да что: полноте! Она очень сердится. Она не хотла васъ и принимать, да ужъ я ее уговорила. Ахъ, вы буянъ эдакій! Разв можно такъ?
Костя повсилъ въ прихожей на вшалку свое пальто и, какъ-то приниженно сгорбившись, прошелъ въ будуаръ къ Надежд Ларіоновн.
Надежда Ларіоновна еще только вставала и неодвшись, въ юбк и кофт пила свой утренній кофе.
— Здравствуй, Надюша, проговорилъ Костя, останавливаясь нсколько въ отдаленіи.
Надежда Ларіоновна нахмурилась, строго посмотрла на него и произнесла:
— Зачмъ пришли? Ступайте вонъ. Стыдливые да женатые люди къ безстыдницамъ не ходятъ.
Костя совсмъ опшилъ.
— Прости, Надюша… проговорилъ онъ и сдлалъ движеніе къ Надежд Ларіоновн.
— Прочь, прочь… отстранила она его.— Теб только скандалы длать, а не съ порядочными женщинами жить, которыя себя соблюдаютъ. Вдь я актриса, талантъ, меня вонъ резенденты въ газетахъ дивой каскада называютъ, а ты вдругъ вчера мн эдакій скандалъ на сцен! Срамъ. Меня вс спрашиваютъ, что случилось. Вдь ты при всхъ… Вс наши актеры и актрисы изъ уборныхъ какъ тараканы повысыпали.
— Надюша!
— Не подходи! А то кофейникомъ въ тебя пущу.
— Но вдь я-же былъ взбшенъ. Вдругъ ты съ этимъ противнымъ Иваномъ Фомичемъ въ Аркадіи.
— Молчите. Вы мизинца его не стоите. Это добрйшей души человкъ.
Костя всплеснулъ руками.
— Ну, Надюша, такихъ словъ я отъ тебя не ожидалъ!
— Тмъ лучше. Вотъ и получите ихъ сюрпризомъ. И какъ вы смли ему дерзости длать, какъ вы смли ему руки не подавать?
— Ну, ему-то…
— Молчать! Онъ уважаемое лицо, чиновникъ, а вы мальчишка и молокососъ.
— Ахъ, Надюша! И это за всю-то любовь!
— Что мн съ вашей любви? Что? И наконецъ вы теперь женатый человкъ.
— Надюша, я женатый только на бумаг, по книгамъ, а на самомъ дл — я ровно ничего. Да наконецъ, вдь я для тебя-же женился.
— Для меня? Ахъ, скажите, пожалуйста… Вотъ это любопытно. А какая мн корысть, позвольте васъ спросить, отъ вашей женитьбы? Принесли вы мн что нибудь въ день свадьбы или посл свадьбы? Обезпечили чмъ нибудь?
— Въ будущемъ, Надюша…
— Это значитъ, опять-таки улита детъ, да когда-то она прідетъ. Вы меня нсколько мсяцевъ подъ-рядъ кормите смертью старика, да вотъ теперь будете цлый годъ кормить какимъ-то будущимъ. Нтъ-съ, благодарю покорно.
— Да вдь у тебя, Надюша, все есть, все.
— Что все? Вчера вонъ, кабы не Иванъ Фомичъ, такъ не знала-бы какъ и извернуться. Приноситъ портниха костюмы для бенефиса и съ ножемъ къ горлу пристаетъ: подай ей деньги.
Костя схватился за бумажникъ.
— Сколько, Надюша? спросилъ онъ.
— Да ужь не надо, не надо. Теперь поздно. Пришелъ вчера при портних Иванъ Фомичъ и разсчитался. Да вдь какъ разсчитался-то! Своими разсчитался. Уплатилъ по счету и говоритъ мн: ‘вотъ это, говоритъ, отъ меня за мой билетъ перваго ряда’. А денегъ-то портиних триста двадцать пять рублей, говорила Надежда Ларіоновна.
— И ты приняла? Ахъ, Надюша!
— Да отчего-же не принять? Вотъ еще новости! Вдь это-же за билетъ. Нтъ, Константинъ Павлычъ, Иванъ Фомичъ въ сто разъ услужливе васъ и деликатне. Вы даже вонъ за дв тройки забыли извощику заплатитъ. Вчера вдругъ лзутъ ко мн при Иван Фомич за деньгами. Взялъ и заплатилъ. Слова не сказалъ. Ты вспомни-ка хорошенько, когда ты мн давалъ денегъ-то! Вдь я безъ денегъ, какъ ракъ на мели, сидла.
— Ахъ, Надюша, я совсмъ спутался съ этой противной свадьбой. На вотъ возьми, себ денегъ, только Бога ради не сердись. Вотъ теб тысячу рублей.
Костя вытащилъ бумажникъ и сталъ отсчитывать деньги.
— Что такое тысяча? сдлала гримасу Надежда Ларіоновна.— Такъ какъ ты теперь женатый человкъ, то долженъ обезпечить меня.
— Это все будетъ, это все будетъ, погоди только. А теперь мало теб тысячи — вотъ полторы. Только не сердись и прости. Послднія отдаю. Самъ при двухъ стахъ рубляхъ остаюсь.
— Накуешь еще. Теперь жена богатая. Самъ-же мн въ день свадьбы разсказывалъ, что дядя твой ей дваддать тысячъ на булавки далъ. Нтъ, Костя, я теб серьезно говорю, что ты меня долженъ обезпечить, иначе я съ тобой и знаться не хочу. Нтъ денегъ пока — выдай вексель.
— Сегодня-же вечеромъ теб вексель въ обезпеченіе, Надюша, привезу, въ театръ привезу, не сердись только. Повинную голову не скутъ, не рубятъ.
— А вотъ привезешь вексель, тогда и разговоръ другой. Кром того, ты долженъ извиниться передъ бднымъ старикомъ Иваномъ Фомичемъ и дать мн слово, что больше никогда не будешь ему дерзничать.
Костя весь какъ-то покоробился.
— Нтъ, Надюша. Этого я не могу! воскликнулъ онъ.
— Ну, и я не могу съ тобой мириться, отвчала Надежда Ларіоновна!— А еще говоришь, что пришелъ съ повинной.
— Я и то пришелъ съ повинной, но извиняться передъ человкомъ, который въ род остраго ножа у меня въ горл..
— Ты это про Аркадію-то, что-ли? Такъ вдь и ты былъ съ своей Таисой въ Аркадіи. Можетъ быть, и она мн въ род остраго ножа въ горл, а однако я теб ничего не говорю.
— Это не то, Надюша! Это совсмъ не то.
Костя схватился за голову.
— Не фиглярничай пожалуйста… остановила его Надежда Ларіоновна.
— Надюша, прости. Прости, Надюша. Вдь я-же исполнилъ свои обязательства: Вотъ деньги на стол. Бери. Вексель сегодня вечеромъ… Не сердись Надюша, пожалй твоего бднаго Костю…
Костя опустился у ногъ Надежды Ларіоновны на колни и заплакалъ.
— Дуракъ ты, дуракъ… проговорила она полуласково и на половину съ упрекомъ.
— Дуракъ, Надюша, совсмъ дуракъ, а все отъ любви къ теб.
— Ну, ужъ теперь говори, что и отъ любви къ Таис.
— Ахъ, Надюша! зачмъ такъ?..
— А зачмъ ты такъ про Ивана Фомича?
— Миръ, Надюша? Миръ? спрашивалъ Костя, ласково заглядывая въ лицо Надежды Ларіоновны.— Не будемъ ссориться въ такой торжественный для тебя день, какъ бенефисъ и новая роль. Дай мн съ теплымъ сердцемъ и отъ души поднести теб сегодня брилліантовую бабочку.
Надежда Ларіоновна притянула Костю къ себ и чмокнула его въ лобъ, потомъ поцловала въ щеку. Костя покрывалъ ея руки поцлуями.
— Только смотри, чтобъ съ Иваномъ Фомичемъ больше не ссориться и не ревновать меня къ нему, говорила она Кост.

Глава LXXVIII.

Еще и музыканты не являлись, еще и театральный залъ не освщали, когда Костя явился въ театръ въ вечеръ бенефиса Надежды Ларіоновны. Занавсъ былъ поднятъ и плотники устанавливали на сцен декораціи. Когда Костя проходилъ мимо театральной кассы, надъ окошечкомъ ея была вывшена надпись: ‘билеты на бенефисъ Н. Л. Люлиной проданы’. Еврей-кассиръ, заложа руки за спину, бродилъ около кассы.
— Ни одинъ билетикъ въ касса нтъ — вотъ какова у насъ бенефисъ. А все Иванъ Фомичъ постарался.
При произнесеніи кассиромъ этого имени, Костю словно что кольнуло.
— Большущаво дла сегодня госпожа Люлина сдлаетъ. Хорошаво гешефтъ, продолжалъ онъ.
Костя прошелъ на сцену. Тамъ въ одной изъ уборныхъ киплъ на стол большой самоваръ, стояла закуска, было нсколько бутылокъ вина, фрукты, конфекты — это угощала Надежда Ларіоновна исполнителей. Толпились полуодтые актеры, актрисы, хористы, хористки. Она и сама была тутъ-же, тоже полуодтая, въ накинутомъ на плечи ковровомъ платк. Около нея лебезилъ антрепренеръ Карауловъ, заикаясь разсыпался въ похвалахъ ея, цловалъ ея ручки. Костя тотчасъ-же окинулъ взоромъ толпу, отыскивая Ивана Фомича, но его еще не было.
— А! Явленное чудо! Какъ-то иронически встртила Костю Надежда Ларіоновна.— Послушай, ты наврное себя тоже актеромъ считаешь. Вотъ уже два вечера подъ рядъ, какъ ты раньше публики, даже раньше музыкантовъ въ театръ приходишь.
Костя нсколько опшилъ…
— Да вдь какъ-же, Надюша, сегодня такой день… пробормоталъ онъ.
— Ну, что-же… надвай трико… Становись грекомъ.
— Каковъ сборикъ-то? А? подскочилъ къ Кост Карауловъ.— Я васъ спрашиваю, могъ-ли быть у ней такой сборъ, ежели-бы она ухала въ Харьковъ и тамъ взяла бенефисъ!
— Иванъ Фомичъ… одинъ Иванъ Фомичъ… Только ему одному и должна быть благодарна. Онъ все устроилъ, отвчала Надежда Ларіоновна.
— Да ужь… именно… господинъ на отличку… сказала Пелагея Никитишна, находившаяся тутъ-же съ стаканомъ пива въ рукахъ.
— Честь ему и слава, ддушк толстопузенькому, прибавила Надежд Ларіовна.— Одинъ полъ-театра билетовъ распихалъ.
— Надюша, зачмъ такъ? Зачмъ? съ болью въ сердц произнесъ Костя.— И иные, можетъ быть, хотли-бы разсовывать, ежели-бы не обстоятельства.
— Не ты-ли? Ты вотъ взялъ-ли билетовъ хоть для своихъ прикащиковъ, для своихъ сосдей въ лавк, чтобы они мн хлопали?
— Ахъ Надюша! Мн нельзя… Возьми я для нихъ билеты — и сейчасъ огласка, сейчасъ разговоръ, что я здсь. А ты знаешь, какъ я сегодня сюда урвался! Эхъ, знаетъ только грудь да подоплека. Я, Надюша, принесъ… сказалъ Костя, отведя Надежду Ларіоновну въ сторону и вручая ей вексель.— Вотъ, возьми и спрячь. Тутъ на десять тысячъ. Я, Надюша, написалъ такъ, что ты когда захочешь — сейчасъ съ меня и получить можешь. Тутъ такъ написано… Написано безъ срока. Такъ мн Адольфъ Васильевичъ Шлимовичъ посовтовалъ. Я былъ, Надюша, у него и тамъ написалъ. Такъ теб, Надюша, будетъ лучше.
— На десять тысячъ? спросила Надежда Ларіоновна.— Ну, вотъ это я понимаю… Это какъ слдуетъ. За это спасибо.
— Теперь, Надюша, ты уже можешь быть вполн спокойна.
— Милый, душка… Ну, пойдемъ въ мою уборную и я тебя поцлую. Здсь при всхъ неловко.
— Что тутъ такое? Объ чемъ вы? подскочила къ нимъ Пелагея Никитишна.
— Не ваше дло… огрызнулась на нее Надежда Ларіоновна.— Пойдемъ, Костюшка… Тамъ мы и чаю напьемся. Здсь тсно.
Надежда Ларіоновна привела Костю въ свою уборную, схватила его за уши и трижды поцловала его прямо въ губы, а потомъ укусила за щеку. Такъ всегда она длала, когда хотла быть особенно нжна съ Костей.
Костя мллъ.
— Ну, а брилліантовую-то бабочку, Костя? спросила она.
— Она при мн.
— Покажи-ка, покажи-ка… Ахъ, какая прелесть! Какъ блеститъ. Ты, Костюша, подноси ее посл перваго акта. Тогда ужь я ее во второмъ акт надну. Ахъ, какъ я боюсь за второй актъ, особенно за сцену, когда ко мн является ночью Парисъ. Парисъ нашъ такой неповоротливый… какъ опоенный жеребецъ. Такъ его Иванъ Фомичъ назвалъ, такой онъ и есть. А сервизъ серебряный Иванъ Фомичъ будетъ подносить посл втораго акта. Тутъ и сервизъ, тутъ и внки, тутъ и букеты… Сейчасъ Иванъ Фомичъ прислалъ изъ цвточнаго магазина цлую карету цвтовъ… болтала она.
Костя морщился.
— Не будемъ, милая, говорить о немъ, сказалъ онъ.
— Опять ревновать! Фу ты, пропасть! А между тмъ безъ Ивана Фомича вдь шагу нельзя сдлать. Вотъ сегодня посл спектакля ужинъ. Надо резендентовъ угощать, Караулова, пригласить кой кого изъ актеровъ, а кто распорядится, какъ— не Иванъ Фомичъ?
— Я, я, я… И все сдлаю…
— Да вдь ты не можешь. Теб сейчасъ посл спектакля надо къ своей Таис бжать.
— Вздоръ, пустяки. Я все могу… Я для тебя хоть до утра останусь. Такой день для тебя, Надюша, такой день!.. Неужто ты думаешь, я не цню? Я готовъ для тебя какія хочешь непріятности дома перенесть. Мн на все плевать.
— Ну, смотри-же… И ужь за ужиномъ съ нимъ не ссориться. Вдь ужь онъ будетъ на ужин. Должна-же я пригласить за все то, что онъ сдлалъ для меня. Будетъ даже съ нсколькими своими пріятелями. Даешь мн слово не ссориться?
— Даю, Надюша, даю…
— Смотри-же… Иначе я не на шутку разсержусь. И ужь тогда — аминь, ни за что тебя не прощу. Тогда маршъ къ своей Таис и не смй мн показываться на глаза.
— Не буду, Надюша.
Костя выпилъ въ уборной у Надежды Ларіоновны стаканъ чаю. Режиссеръ захлопалъ въ ладоши и забгалъ по уборнымъ.
— Кончайте, господа, одваться, кончайте! торопилъ онъ актеровъ.— Черезъ четверть часа я подамъ сигналъ оркестру.
Музыканты въ оркестр уже строили инструменты.
— Ну, уходи, Костюшка, изъ уборной. Надо мн кончать одваться, сказала Надежда Ларіоновна.— Ахъ, да… Ужинать будемъ здсь въ театр. Я уже общала здшнему буфетчику. Пусть попользуется. Скверно здсь все, но онъ общался на сегодня пригласить какого-то особеннаго повара. Ты, Костюшка, распорядись заране насчетъ ужина-то. На двнадцать персонъ… Я думаю, на двнадцать персонъ будетъ довольно? Ты, я, тетенька… Надо ужь ее пригласить… Карауловъ, два резедента, Иванъ Фомичъ, трое-четверо пріятелей и человкъ пять нашихъ актеровъ. Ахъ, нтъ… Мало на двнадцать-то человкъ, сосчитала она по пальцамъ.— Ты ужь закажи на пятнадцать. Ахъ, Боже мой, какъ я боюсь за второй актъ! Да и вообще за все боюсь. Все не боялась, не боялась и вдругъ… Тетенька! Да идите-же сюда и подавайте мн одваться! Что вы тамъ словно пьявка къ пиву прилипли! крикнула она.
Вообще она была въ сильной ажитаціи. Явилась Пелагея Никитишна съ сильно раскраснвшимся лицомъ.
— Кажется, уже успли нализаться? встртила ее Надежда Ларіоновна.
— Да что ты, Надюша! Я всего только одну бутылочку.
— Знаю я васъ. Ну, ужь, смотрите только не трескайте больше. Иди, Костюшка, уходи… Ахъ, какъ я боюсь! Господи! Пронеси!
Надежда Ларіоновна перекрестилась.
Въ дверяхъ уборной показался Иванъ Фомичъ.
— Посл, голубчикъ, посл!.. замахала ему руками Надежда Ларіоновна.— Я и Костю выталкиваю. Простите великодушно. Не могу… Тороплюсь… Должна одваться. Черезъ четверть часа начинаемъ.
— Все готово… Я только сказать, что все готово.. Подарокъ и цвты въ оркестр… съ масляной улыбкой произнесъ Иванъ Фомичъ, поклонился въ дверяхъ и, сдлавъ ручкой, попятился.
Вышелъ изъ уборной и Костя, стараясь не смотрть на Ивана Фомича. На этотъ разъ и самъ Иванъ Фомичъ не окликалъ его и даже не поклонился. Молча они уходили со сцены. Костя замедлилъ ходъ и пропустилъ Ивана Фомича впередъ, слдя за нимъ.
Изъ уборной выскочила молоденькая, черноглазая хористочка, одтая въ тунику, сильно стрльнула въ Костю глазками, улыбнулась и поманила его къ себ.
— Послушайте-ка, Константинъ Павлычъ, что я вамъ хочу сказать, таинственно проговорила она.— Вонъ онъ толстопузый-то прошелъ. Вы допытайтесь-ка хорошенько, гд она вчера съ нимъ до трехъ часовъ ночи валандалась? Намъ въ-чуж васъ жалко, отчего я и говорю.
Костя вспыхнулъ, весь затрясся и произнесъ:
— Ахъ, оставьте пожалуйста…
— Вы не сердитесь пожалуйста, но ежели благородный человкъ, то хочется-же ему сказать. Ахъ, какіе, подумаешь, есть безстыжіе глаза! Человкъ сыплетъ деньгами, кажется-бы только любить да любить такого человка, а она…
Костя махнулъ рукой и весь багровый вышелъ со сцены.

Глава LXXIX.

Театръ былъ переполненъ совсмъ не той публикой, которая обыкновенно присутствовала тамъ. Въ первыхъ рядахъ, среди обычныхъ постителей, виднлось много военныхъ. Тутъ были совсмъ новыя лица для Увеселительнаго зала. Въ ложахъ сидлъ отборный полусвтъ. То тамъ, то сямъ виднлись шикари-студенты въ форменныхъ сюртукахъ съ иголочки. Вообще и въ заднихъ рядахъ публика была куда чище обычной публики этого театра. Рекламы, пущенныя передъ бенефисомъ въ газетахъ рецензентами и хлопоты Ивана Фомича, разсовавшаго билеты, увнчались полнымъ успхомъ. Костя однако не замчалъ этого. Стоя около своего кресла въ первомъ ряду, онъ то блднлъ, то краснлъ.
‘Чужіе ужь мн глаза колятъ и надо мной подсмиваются… О, измнница! думалъ онъ про Надежду Ларіоновну.— Извольте видть, она не только цлый день провела съ этимъ противнымъ Иваномъ Фомичемъ, но даже и посл спектакля съ нимъ путалась. Не станетъ-же врать эта хористочка. И хоть-бы сказала мн: такъ, молъ, и такъ, ты не сердись, Костя, но мн нужно было съ нимъ ужинать, а то, вдь, молчокъ… Нтъ, тутъ нечисто… тутъ скверно, тутъ коварство, тутъ измна’…
Онъ сжималъ кулаки отъ бшенства, хотя и старался себя сдерживать. Онъ не замчалъ, какъ къ нему подходили знакомые, какъ здоровались съ нимъ. На ихъ вопросы онъ отвчалъ невпопадъ, двумъ-тремъ даже раздраженно сказалъ:
— Ахъ, оставьте пожалуйста, мн право не до того!
‘Нтъ, такъ жить нельзя… Такъ жить нельзя’… повторялъ онъ мысленно. ‘Ну, допустимъ, что этотъ Иванъ Фомичъ ей теперь нуженъ для бенефиса, но ежели она его и посл бенефиса не перестанетъ принимать, я не знаю, что я ему сдлаю’!..
И онъ дйствительно не зналъ, что онъ сдлаетъ. Мысль бросить Надежду Ларіоновну, однако, не приходила ему въ голову.
А Иванъ Фомичъ, какъ на зло, помщался черезъ три кресла отъ него, сіялъ восторженной улыбкой и съ жаромъ разговаривалъ съ знакомыми, жестикулируя руками.
‘Побить разв гд нибудь его? Вдь я сильне его, думалось Кост. Да хоть-бы и онъ былъ сильне меня… Можно пригласить прикащиковъ, подкараулить его гд-нибудь за угломъ и такъ-то оттузить, что въ лучшемъ вид… Тузить да приговаривать, ‘вотъ теб за Надюшу, вотъ теб за Надюшу’. Жалуйся потомъ. На кого будешь жаловаться? На меня? А гд свидтели? Прикащики разбгутся. Онъ ихъ не знаетъ. Да и не разбгутся, такъ не могутъ быть свидтелями, потому сами били’.
Замчательно, что мысль надлать какихъ-нибудь непріятностей тоже и Надежд Ларіоновн не приходила ему въ голову. Онъ боялся Надежды Ларіоновны, боялся, что она его броситъ, а онъ во что-бы то ни стало хотлъ сохранить ее.
Проигралъ оркестръ и взвился занавсъ. Началось представленіе ‘Прекрасной Елены’. Актеры играли заурядно и даже путались. Хоръ фальшивилъ, но вотъ показалась сама Елена. Громъ рукоплесканій. Иванъ Фомичъ сдлалъ знакъ капельмейстеру и изъ оркестра потянулись внокъ, корзинка съ цвтами и букетъ. Надежда Ларіоновна кланялась, прижимая руку къ сердцу.
— Хороша… Очень хороша.. Лицо, глаза, станъ… слышалось около Кости.— Главное, молодость и свжесть, а вдь вы знаете, на эти роли молодыя и свжія актрисы такая рдкость.
Разговаривали какія-то совсмъ незнакомыя лица.
— А кто ее держитъ?
— Говорятъ, что какой-то купчикъ. Мн разсказывали, что онъ просаживаетъ въ нее массу денегъ, но она то и дло строитъ ему рога. Да вотъ, напримръ, этотъ жирный интендантъ…
Костя вздрогнулъ и поблднлъ. Онъ хотлъ что-то сказать, но губы его не шевелились. Онъ грозно взглянулъ въ сторону разговаривающихъ, но т не замтили его взгляда. Къ горлу Кости подступили слезы. Онъ уже моргалъ глазами. ‘Вс говорятъ, вс… что тутъ длать’? спрашивалъ онъ себя мысленно и не находилъ отвта.
Между тмъ, Надежда Ларіоновна уже пла. Она начала робко, но вскор оправилась. Изъ перваго ряда привтствовали ее громкимъ шопотомъ ‘браво, браво’ и беззвучными аплодисментами. Она видла и слышала эти одобренія и все больше и больше входила въ роль.
‘Будь что будетъ, думалось Кост, а за ужиномъ я сдлаю этому Ивану Фомичу какую-нибудь серьезную непріятность. Напьюсь пьянъ и сдлаю. Ежели Надюша очень разсердится на меня — скажу: пьянъ былъ. Да и нельзя… Надо-же наконецъ себя показать. Что я, пентюхъ какой, что-ли? Я ее люблю безконечно, я свою душу вырвалъ, чтобы ей жилось хорошо, я женился для нея, наконецъ обезпечилъ ее и вдругъ врывается какой-то толстопузый…’
Громъ рукоплесканій отвлекъ Костю отъ этихъ мыслей. Надежда Ларіоновна спла вторую арію. Иванъ Фомичъ опять махнулъ рукой капельмейстеру и изъ оркестра потянулся на сцену новый букетъ, пестря двумя длинными розовыми и блыми лентами.
‘И все онъ, все онъ, подлецъ… Все этотъ толстопузый… Ахъ, какое несчастіе, что эта свадьба связала мн руки и я не могъ хлопотать для бенефиса Надежды Ларіоновны. Будь я на мст этого толстопузаго и толстопузый остался-бы съ носомъ, Надюша на него и вниманія-бы не обратила. Да и я-то хорошъ.. Хоть-бы вночекъ какой для нея захватилъ, хоть-бы букетикъ, а то ничего . Нтъ, и я виноватъ. Ну, какъ я теперь буду подносить бабочку? Безъ букета не ловко’, разсуждалъ про себя Костя.
Первый актъ близился къ концу. Надежда Ларіоновна просила, чтобы брилліантовая бабочка была поднесена посл перваго акта. Костя вынулъ изъ кармана футляръ и заглянулъ въ оркестръ. Тамъ лежали еще нсколько букетовъ. Онъ наклонился въ оркестръ и спросилъ музыканта, будутъ-ли подносить по окончаніи акта букетъ. Тотъ отвчалъ, что онъ не знаетъ. Иванъ Фомичъ замтилъ это и сейчасъ-же, наклонясь къ тому-же музыканту, освдомился, о чемъ его спрашиваютъ. Тотъ сказалъ. Тогда Иванъ Фомичъ потянулся черезъ сосдей къ Кост и произнесъ:
— У васъ букета нтъ. Если вы будете посл перваго акта подносить подарокъ, то я велю вмст съ нимъ подать и букетъ.
Костя нахмурился, грозно посмотрлъ на него и громко отвчалъ:
— Это мое дло.
Актъ кончился. Опять апплодисменты. Вызовы. Костя передалъ футляръ съ бабочкой капельмейстеру и подарокъ былъ поднесенъ безъ букета. Принявъ подарокъ. Надежда Ларіоновна взглянула въ сторону Кости, улыбнулась ему, кивнула и сдлала ручкой.
И опять Костя сомллъ, и опять размякла его душа. Вызовы продолжались. Онъ аплодировалъ неистово. Замтивъ, что онъ поднесъ брилліанты, въ публик первыхъ рядовъ начали кивать на него, на него даже указывали пальцами, про него разговаривали.
‘Милліонный наслдникъ, такъ что ему стоитъ поднести!’, послышалось сзади его. Это ему понравилось. Когда занавсъ опустился посл перваго акта въ послдній разъ, Костя побжалъ въ буфетъ заказывать ужинъ.
‘На тридцать персонъ закажу. Всхъ актеровъ созову ужинать, всхъ знакомыхъ. Лучшій ужинъ… Жженку варить будемъ. Затемню толстопузаго полковника. Ужь кутить, такъ кутить! Пускай онъ видитъ… Пускай Надюша видитъ’… бормоталъ онъ.
Въ это время Костя походилъ на полоумнаго.

Глава LXXX.

Представленіе ‘Прекрасной Елены’ кончилось. Былъ поднесенъ серебряный сервизъ, было подано на сцену столько внковъ и цвтовъ, что ими можно было-бы до сыта накормить корову, но относительно исполненія роли Елены Надеждой Ларіоновной публика осталась въ недоумніи. Во второмъ акт Надежда Ларіоновна совсмъ сплоховала, нсколько разъ, какъ говорится, срывалась въ пніи, ночную сцену съ Парисомъ провела неловко. Не помогъ и двойной разрзъ туники, на который рецензенты еще заране указывали, какъ на реформу въ исполненіи роли Елены. Раза три даже кто-то пробовалъ шикать Надежд Ларіоновн, но аплодисменты клаки Ивана Фомича заглушали шиканье.
— Какая она актриса и пвица, помилуйте… Она просто красивая, соблазнительная женщина — вотъ и все, говорила про нее въ зал та публика, которая пришла смотрть представленіе, поддавшись на зазыванія рецензентовъ.— Есть у ней врожденная грація, но и этой граціи не хватило на ночную сцену съ Парисомъ. Тутъ пластика нужна, изученіе пластики, тогда только и можетъ выдти хорошо эта сцена.
Нкоторые изъ постоянныхъ постителей Увеселительнаго зала тоже должны были сознаться, что Надежда Ларіоновна недурная исполнительница скабрезныхъ куплетовъ и шансонетокъ — вотъ и все.
Надежда Ларіоновна, однако, пришла со сцены въ комнату, отведенную для ужина, торжествующая, вся сіяющая. Ее велъ подъ руку антрепренеръ Карауловъ. Актеры и актрисы несли внки и букеты. Режиссеръ тащилъ ящикъ съ столовымъ сервизомъ. Сзади слдовали рецензенты Лягавовъ и Тринклидъ и Иванъ Фомичъ съ пріятелями. Ковылялъ на своихъ тоненькихъ, разбитыхъ ножкахъ и ‘прогорлый’ Сеня Портянкинъ. Въ комнат, отведенной для ужина, всхъ встрчалъ Костя. Онъ былъ уже почти совсмъ пьянъ.
— Торжество, торжество, полное торжество!.. говорилъ Портянкинъ про Надежду Ларіоновну, подходя къ Кост.
Костя попятился отъ него и произнесъ:
— И сами видимъ. Нечего разсказывать…
Надежда Ларіоновна тотчасъ-же подскочила къ Кост, отвела его въ сторону и строго сказала:
— Безъ скандаловъ… Быть со всми любезнымъ. Это я Портянкина пригласила. Ты-же созвалъ совсмъ ненужныхъ мелкихъ актеровъ и даже хористку Еремеву, а я пригласила Портянкина. Онъ поднесъ букетъ съ карточкой и, кром того, далъ пятьдесятъ рублей на подарокъ. Ну, не строить такого лица… Пожалуйста… Батюшки! да ты уже совсмъ пьянъ! всплеснула она руками.
— Съ радости напился. Очень много радости я сегодня слышалъ, отвчалъ Костя.
— Фу, пьяный дуракъ! отвернулась отъ него Надежда Ларіоновна.
— Торжество, торжество… бормоталъ, Портянкинъ подскакивая къ Ивану Фомичу и широко улыбаясь своимъ потасканнымъ лицомъ.
— Именно торжество, отозвался Иванъ Фомичъ.— Я считаю такъ, что сегодня былъ праздникъ въ честь дивы… Это культъ… Да, культъ и мы приносимъ жертвоприношеніе. Это было должное должному…
— Ну, полноте… Я сама чувствую, что плохо, что я въ трехъ мстахъ сорвалась, говорила Надежда Ларіоновна.
— Ну, и что-жъ изъ этого? Помилуйте, вдь это оперетка, а не опера… А для оперетки божественно. За то грація-то какая! Сидишь въ кресл и самъ себя спрашиваешь: гд ты? На земл или въ раю? Врите-ли, я задыхался во второмъ акт, у меня даже дыханіе сперло.
— А во второмъ-то акт я именно я и сплоховала. Этотъ Парисъ слъ мн на ногу. Гд Парисъ?
— Божественная Надежда Ларіоновна, вы-же вдь сами просили такъ на репетиціи, оправдывался Парисъ.
— Что вы врете! Я насилу ногу-то высвободила.
— Господа! По рюмочк, по рюмочк… говорилъ Иванъ Фомичъ, подходя къ закуск.
Костя строго взглянулъ на него и сказалъ:
— Позвольте-съ… Ужинъ длаетъ бенефиціантка. Пусть она пригласитъ.
— Костя! Ты опять съ разными придирками! крикнула ему Надежда Ларіоновна..— Говорю теб, что я этого не потерплю! Пожалуйте, Иванъ Фомичъ, милости просимъ. Вс, господа, милости просимъ закусить. Что тутъ за церемоніи!
Начали пить водку и закусывать. Иванъ Фомичъ пилъ съ рецензентами.
— Что вы будете писать, господа пишущая братья? спрашивалъ онъ.
— Разумется, будемъ описывать полное торжество артистки. Какъ торжество было, такъ его и опишемъ. Я сейчасъ смотрлъ колонны въ зал… Цлы-ли он? не треснули-ли он отъ грома рукоплесканій, отвчалъ рецензентъ Лягавовъ, пощипывая свою клинистую блокурую бородку и смотря въ сторону Надежды Ларіоновны.— Надежда Ларіоновна! Слышите? Я сомнвался въ прочности колоннъ.
— Ну, ну… Вы ужъ наскажете! Разв могутъ отъ аплодисментовъ колонны треснуть?
— Отчего-же-съ? Вдь это былъ громъ. Стны іерихонскія пали же отъ гласа трубнаго, такъ отчего-же колоннамъ не треснуть? Я эти колонны изображу въ стихахъ.
— И никто вамъ не повритъ. Скажутъ: Лягавовъ вретъ!
— Пускай говорятъ.
Костя выпилъ дв рюмки водки и еще больше опьянлъ.
Стали садиться за столъ. Надежда Ларіоновна командовала:
— Иванъ Фомичъ, какъ старшій, по правую руку отъ меня, а Костя по лвую.
— Не желаю я по лвую руку сидть, отозвался Костя.— Я сяду напротивъ.
— Дуракъ, прошептала Надежда Ларіоновна и прибавила:— Да вдь ты хозяинъ, ты распорядитель, такъ долженъ-же сидть рядомъ съ хозяйкой. И наконецъ, напротивъ себя я хотла посадить мосье Караулова.
— Караулова можете посадить по лвую сторону, а я не желаю.
— Совсмъ дуракъ! произнесла уже громко Надежда, Ларіоновна.
— Боже мой, могу-же я ссть, гд мн вздумается. Я вотъ сяду противъ тебя и приглашу рядомъ съ собой ссть мамзель Еремеву. Мамзель Еремева! Пожалуйте сюда. Прошу васъ занять мсто.
Еремева была та самая хористочка, которая сообщила Кост на сцен сплетню про Надежду Ларіоновну. Услыша приглашеніе Кости, она зардлась какъ маковъ цвтъ и отвчала:
— Зачмъ-же, Константинъ Павлычъ? Сидите одни. А я вотъ сяду здсь, на уголк.
— Пожалуйте, пожалуйте… Дама, должна быть съ кавалеромъ. Тамъ Надежда Ларіоновна съ кавалеромъ, а я здсь съ дамой — вотъ мы и будемъ визави.
Костя подбжалъ къ хористочк, подставилъ ей руку и повелъ хористочку на мсто. Это онъ длалъ въ пику Надежд Ларіоновн. Хористочка млла отъ восторга, Надежда Ларіоновна поморщилась, но ничего не сказала.
Вс услись за столъ. Костя тотчасъ-же протянулъ руку къ бутылк.
— Великое торжество сегодня, а потому будемъ поддавать на каменку… сказалъ онъ.— Когда-же и пить, какъ не въ великое торжество? Мамзель, желаете? обратился онъ къ хористочк и бухнулъ ей въ стаканъ мадеры.
— Костя, остерегись, погрозила ему Надежда Ларіоновна.— Вдь ты и такъ уже сильно хвативши.
— Мое дло. Хочу торжествовать и буду. Торжествуйте, мамзель Еремева.
Злоба душила его. Онъ не помнилъ себя и говорилъ что попало, только-бы досадить Надежд Ларіоновн, и при этомъ бросалъ молніеносные взоры на Ивана Фомича.
— Вотъ оттого-то ты и побояся ссть рядомъ со мной. Ты знаешь, что ужь я отняла-бы отъ тебя бутылку, сказала Надежда Ларіоновна.
— Зачмъ-же рядомъ! Вовсе это даже лишнее. Съ вами рядомъ по правую руку сидитъ такой кавалеръ, съ которымъ вы уже привыкли ужинать — ну, и ужинайте съ нимъ рядомъ. Вчера вдь ужинали, ну, ужинайте и сегодня.
— Да вдь и ты, я думаю, ужиналъ вчера? Неужто безъ ужина легъ спать?
— Ахъ, оставьте пожалуйста! Я знаю, что я говорю!
— Ты вотъ пьянъ и хочешь ссориться. Ежели-бы ты былъ трезвый…
— А черезъ кого я пью?
— Чортъ знаетъ, что ты городишь!
— Довольно! махнулъ рукой Костя и опять взялся за бутылку.
Офиціанты стали наливать шампанское. Начались тосты.

Глава LXXXI.

— За здоровье нашей прелестной хозяйки, за здоровье нашей дивы Надежды Ларіоновны! возгласилъ Иванъ Фомичъ, поднимаясь съ мста. Дай Богъ, чтобы ея цвтущее здоровье шло рука объ руку съ ея блестящимъ талантомъ на радость ей и на утшеніе намъ, ея поклонникамъ!
Сказано было нескладно, но добродушно. Полное, потное, раскраснвшееся отъ вина лицо его сіяло. Вс потянулись къ Надежд Ларіоновн съ бокалами и только одинъ Костя сидлъ и, кусая зубы, злобно смотрлъ на Ивана Фомича.
— Позвольте прочесть стихи въ честь прелестной хозяйки. Мн сейчасъ пришелъ въ голову экспромтъ… сказалъ рецензентъ Лягавовъ.
— Ахъ, пожалуйста… Я такъ люблю стихи… отвчала Надежда Ларіоновна.
Лягавовъ выпрямился во весь ростъ, потеръ свой лобъ, и, держась за бородку, прочелъ очень пошленькое восьмистишіе, преисполненное лестью, гд говорилъ, что восходящее свтило своими яркими лучами освтило скромный Таліи и Мельпомены храмъ.
— Вы это пропечатаете? задала вопросъ Надежда Ларіоновна.
— Постараюсь. Знаете, какъ-то неловко писать самому о томъ, гд самъ фигурируешь, но ежели редакторъ найдетъ, что это ничего, то я препятствовать не стану.
Сказалъ что-то, заикаясь, и Карауловъ, говорилъ режиссеръ. На язык у всхъ были одни и тже слова: дива, восходящая звзда, яркіе лучи таланта.
— Костя! Что-жъ ты ничего не скажешь? обратилась къ Кост Надежда Ларіоновна.
— Что-жъ ужь мн-то говорить, коли вс раньше меня языки отрепали! Я не говорю, а я дло длаю, я не виляю, я не коварствую, а мое слово твердо, произнесъ Костя и въ подтвержденіе своихъ словъ для чего-то стукнулъ кулакомъ по столу.
— Константинъ Павлычъ сегодня чмъ-то разстроенъ, замтилъ Карауловъ.
— Нтъ, я не разстроенъ, а я настроенъ. Пара настройщиковъ меня уже два дня настраиваютъ и ежели я заиграю, то одному настройщику не поздоровится, зашевелятся у него усы-то.
Костя сказалъ и покосился на Ивана Фомича.
— Богъ знаетъ, Костя, что ты говоришь… пробормотала Надежда Ларіоновна.— Ну, на что ты злишься? На то, что я тебя сегодня за ужиномъ на правую отъ себя руку не посадила? Такъ садись теперь, Иванъ Фомичъ теб въ лучшемъ вид свое мсто уступитъ.
— Сдлайте одолженіе, Константинъ Павлычъ… поднялся со стула Иванъ Фомичъ.— Прошу покорно на мое мсто.
— Ну, садись-же, кивнула Кост Надежда Ларіоновна.
— Посл ужина горчица. Объдковъ я не мъ.
— Дуракъ… прошептала Надежда Ларіоновна.
— Врно… громко отвчалъ Костя.— Да еще какой дуракъ-то! Ой-ой-ой.!
— Хорошо, что ты сознаешься.
Присутствующіе присмирли и переглянулись. Всмъ было неловко. Надежда Ларіоновна это замтила:
— Пейте, пожалуйста, господа… Пейте вино… Не обращайте, прошу васъ, вниманія на Константинъ Павлыча… Онъ сегодня грибъ проглотилъ, сказала она.
— Да, грибъ… Даже два гриба… послышался отвтъ со стороны Кости.— Одинъ грибъ со вчерашняго вашего обда въ Аркадіи, а другой со вчерашняго ужина. Чортъ васъ знаетъ, гд вы вчера ужинали.
— Константинъ Павлычъ, уймитесь, испуганно шептала хористочка Еремева и дергала Костю за рукавъ.
Онъ обернулся и ударилъ ее по рук. Онъ былъ совсмъ пьянъ.
Надежда Ларіоновна старалась замять начинающійся скандалъ. Она поднялась со стула и, обращаясь къ присутствующимъ, сказала:
— А теперь, господа, позвольте и мн благодарить васъ всхъ за то, что вы сдлали для меня. Мосье Караулова я благодарю за то, что онъ поставилъ для меня пьесу, господъ актеровъ за игру… Кост вотъ… Хотя онъ сегодня этого и не стоитъ… (она послала ему летучій поцлуй), резендентамъ спасибо, что они меня поддержали, всмъ спасибо за подарки и за внки, но въ особенности самое большое спасибо Ивану Фомичу… Очень много, очень много сдлалъ онъ для моего бенефиса… Такъ много, что никто другой этого не сдлаетъ. Онъ хлопоталъ до упаду.
Иванъ Фомичъ стоялъ передъ ней, сложа руки на груди и наклоня голову.
— Мерси, Иванъ Фомичъ, закончила Надежда Ларіоновна и протянула ему руку.
Тотъ прилипъ къ ея рук губами и чмокалъ.
Костя смотрлъ на это и бормоталъ:
— Съ поставщиковъ-то да подрядчиковъ брать можно. Они въ рукахъ. На нихъ хоть по полусотни наложи билетовъ — все стерпятъ. Заставь однихъ ихъ поднести серебряный сервизъ, такъ и то поднесутъ, а вотъ ты попробуй-ка что-нибудь на собственный коштъ. Эка важность обжать купцовъ съ подписнымъ листомъ да притянуть жидовъ къ повинности!
— Вы это мн, милостивый государь? поднялъ голову Иванъ Фомичъ.
— Прохало… отвчалъ Костя, покачнулся, задлъ рукавомъ бутылку и, уронивъ ее на полъ, плюхнулся на стулъ.
— Не слушайте его, Иванъ Фомичъ, пренебрегите. Видите онъ пьянъ, остановила Ивана Фомича Надежда Ларіоновна.— Ну, полноте… Успокойтесь… Не обращайте на него вниманія. Давайте, я васъ поцлую. Вы такъ много сдлали для меня, что я васъ хочу поцловать.
Надежда Ларіоновна притянула толстое лицо Ивана Фомича къ себ и чмокнула его въ губы.
— Браво, браво… зааплодировали присутствующіе.
— Браво! заоралъ какимъ-то неестественнымъ голосомъ Костя, схватился за скатерть, потянулъ ее къ себ, и въ одинъ моментъ стащилъ со стола, роняя на полъ, посуду, бутылки, остатки ужина, канделябры со свчами. Вс ахнули, бросились его останавливать, но было уже поздно. По полу текло вино, лежали грудой черепки посуды, битое стекло, изломанныя свчи. Костя схватилъ, стулъ и началъ имъ добивать валяющіеся остатки. Сдлалась суматоха. Вс спшили домой. Надежда Ларіоновна произносила проклятія.
— Мое добро! За все плачу! кричалъ Костя неистовымъ голосомъ.
Наконецъ Карауловъ, актеры и рецензенты отняли у него стулъ, оттащили его самого отъ груды черепковъ, усадили и стали успокаивать. Костя дико глядлъ по сторонамъ. Хористочка Еремева мочила ему водой голову. Наконецъ онъ мало по малу пришелъ въ себя и заплакалъ.
Надежды Ларіоновны въ это время уже не было. Она въ сопровожденіи Ивана Фомича похала домой. Пріятели Ивана Фомича понесли за ними внки, букеты и ящикъ съ серебрянымъ сервизомъ.
Повезли домой и Костю. Онъ былъ до того пьяны что даже падалъ. Его повезъ режиссеръ, ввелъ на лстницу, позвонился въ колокольчикъ и сдалъ на руки прикащикамъ.

Глава LXXXII.

На утро Костя проснулся въ комнат Силантія Максимыча на своей холостецкой постели. Проснулся онъ ране обыкновеннаго, привелъ себ на память вчерашнее и просто ужаснулся своего положенія. Какъ онъ пріхалъ домой, какъ очутился въ комнат Силантія Максимыча — онъ не помнитъ, до того онъ былъ пьянъ съ вечера. Онъ спалъ не раздваясь, какъ пріхалъ. Во рту его горло. Онъ сходилъ въ кухню къ водопроводному крану и выпилъ нсколько стакановъ воды, стараясь избгать взглядовъ кухарки. Напившись воды, онъ сталъ припоминать вчерашнее. Подробности ужина стали наконецъ, вырисовываться передъ нимъ. Онъ вспомнилъ вс свои выходки, вс разговоры, скандалъ съ сдернутой скатертью и битье посуды. До этого момента онъ все вспомнилъ, но что было дальше — окончательно испарилось изъ его головы.
‘Не сдлалъ-ли я и дома какого-нибудь скандала’? думалъ онъ, старался припомнить, но не могъ. ‘Ежели я надлалъ что-нибудь и дома — пиши пропало, не видать мн наслдства. Дядя обозлится и подпишетъ все свое состояніе Таис’.
Начались угрызенія совсти. Онъ вспомнилъ о Надежд Ларіоновн, о Таис. И передъ той, и передъ другой было ему совстно. Къ Таис даже шевельнулась жалость. Но чувство угрызенія совсти и чувство жалости заглушались чувствомъ страха, что дядя лишитъ его наслдства.
‘Надо поправлять, надо вывертываться… мелькало у него въ голов.— Ахъ, ежели-бы у кого-нибудь узнать, скандалилъ я вчера дома или не скандалилъ? Надо спросить у Силантія Максимыча’, ршилъ онъ.
Было ещё темно. Только въ кухн горла лампа и только въ кухн была проснувшись кухарка. Комната, въ которой спалъ Костя, прилегала къ кухн и Костя ходилъ въ кухню впотьмахъ, ощупью. Впотьмахъ онъ вернулся къ себ на кровать и впотьмахъ теперь сидлъ на кровати. Часы пробили семь. Въ сосдней приказчицкой комнат зашевелились. Скрипнула впотьмахъ и кровать Силантія Максимыча. Костя слышалъ, какъ Силантій Максимычъ потянулся и громко звнулъ.
— Проснулся и встаешь? спросилъ его Костя и даже испугался своего голоса, до того онъ былъ хриплъ.
Костя тотчасъ чиркнулъ спичкой и зажегъ свчку. Силантій Максимычъ протиралъ глаза и косился на Костю. Костя отвернулся и старался не смотрть на него. Откашлявшись и попробовавъ сдлать голосъ сколько можно мягче, Костя произнесъ:
— Запутался, братъ, я вчера, Силантій Максимычъ, совсмъ запутался.
— Да вдь ужь давно путаетесь, отвчалъ тотъ.
— Вчера особенно запутался. Бсъ попуталъ. Не помню, какъ я домой явился.
— На бса-то только слава. Впрочемъ, ежели считать бабу за бса…
— Нтъ, ты не говори… Она не такая… Она даже уговаривала меня не пить, но я самъ словно съ цпи сорвался.
— Да, хороши были. То есть такъ хороши, что ужь лучше и нельзя. Рыба… на манеръ развареннаго судака — вотъ въ какихъ вы чувствахъ были… Ни папа, ни мама выговорить порядкомъ не могли.
— Ничего не помню… Ршительно ничего не помню. Ругай меня, ругай… Я стою этого…
— Да что-жъ васъ ругать-то? Сами не маленькій, должны понимать.
Костя сдлалъ паузу и спросилъ:
— Ну, а скандала дома я никакого не сдлалъ, не кричалъ, не дебоширствовалъ?
— Да какой-же скандалъ, коли мы васъ приняли на руки отъ какого-то вашего пріятеля и уложили на постель какъ разварную рыбу на блюдо.
‘Ну, слава Богу’… подумалъ Костя и закурилъ папироску, но сей часъ-же испугался и бросилъ ее. Отъ табаку голова его совсмъ кругомъ пошла. Начало зеленть въ глазахъ. Вчерашній винный угаръ давалъ себя знать. Костя переждалъ, пока головокруженіе кончится, и опять спросилъ Силантія Максимыча:
— Ну, а старикъ? Старикъ не видалъ меня въ такомъ вид?
— Хорошо еще, что отъ старика-то мы васъ уберегли, а то каково-бы это ему было! Больной, несчастный, а вы его совсмъ не жалете. Часовъ въ двнадцать ночи онъ, впрочемъ, про васъ спрашивалъ, покачалъ головой и сказалъ: ‘опять, должно быть, гуляетъ нашъ Константинъ. И женатая жизнь его не сократила’. Потомъ легъ спать.
У Кости нсколько отлегло отъ сердца.
‘Ну, слава Богу… Хорошо еще что старикъ-то меня не видалъ. Можетъ быть какъ-нибудь и можно будетъ вывернуться. Одно вотъ только — голосъ мой проклятый, да и рожа, я думаю, такая, что срамъ’… подумалъ онъ, всталъ, посмотрлся въ зеркало — и опять ужаснулся. Лицо было опухши, глаза съужены и красны.
— Таиса Ивановна васъ встрчала и очень плакала. Она не спала и все ждала, когда вы прідете, продолжалъ Силантій Максимычъ.— Встрчала васъ и Настасья Ильинишна. Он даже просили, чтобъ мы отвели васъ въ вашу спальню, но ужь мы ихъ отговорили.
‘Надо просить прощенья у Таисы, мелькало въ голов у Кости.— Надо просить прощенья и у Настасьи Ильинишны и просить, чтобы он не разсказывали ничего старику. Надо сократиться. Узнаетъ старикъ — бда… А Надюша, Надюша… вспомнилъ онъ про Надежду Ларіоновну.— Вдь она, проклятая, наврное съ Иваномъ Фомичомъ похала домой!’
Кровь опять усиленно прилила къ голов Кости. Онъ вскочилъ съ кровати и зашагалъ по комнат. Онъ былъ еще пьянъ со вчерашняго и чувствовалъ, какъ шатался на ногахъ.
‘Надо узнать, надо узнать… Надо създить… Хоть и совстно за вчерашнее, но надо създить, повторялъ онъ мысленно, но тутъ-же вспыхнулъ еще больше.— Впрочемъ что за совсть! Вдь она не совстилась, когда наканун цлый день и цлую ночь пропуталась съ Иваномъ Фомичемъ. А за ужиномъ-то! За ужиномъ-то вчера! Вдругъ мн въ пику, при моихъ глазахъ цлуетъ его въ его поганыя губы! Нтъ, всякій-бы на моемъ мст удралъ скандалъ!’
И опять его мысли перенеслись на Таису и на Настасью Ильинишну.
‘Надо сейчасъ идти къ нимъ и просить у нихъ прощенія… Настасья Ильинишна уже теперь, я думаю, вставши’, думалъ онъ, хотлъ идти, сдлалъ нсколько шаговъ и остановился. Въ чемъ, въ чемъ я буду у ней просить прощенія, ежели я ничего ни ей, ни Таис не сдлалъ? спрашивалъ онъ самъ себя. Вдь Силантій Максимовъ говоритъ, что меня какъ рыбу безсловесную сволокли на постель’.
Онъ постоялъ немного въ раздумь и опять перершилъ:
‘Впрочемъ, отъ поклоновъ и извиненій голова не отвалится, а это имъ лестно будетъ. Вдь ужь я все-таки женатый, какъ-бы то ни было — Таисинъ мужъ, ну, вотъ и буду просить прощенія, что гулялъ безъ жены, явился домой въ безобразномъ пьяномъ вид и умолю ихъ, чтобы он хоть старику-то ничего не говорили. Главное, старикъ, все въ старик… Старикъ ничего не будетъ знать и тогда дло поправимое…’ закончилъ онъ мысленно и вышелъ изъ комнаты.
Силантій Максимычъ уже одвался.
— Константинъ Павлычъ! Куда вы? крикнулъ онъ ему вслдъ.— Умойтесь вы прежде, причешитесь, да преобразитесь какъ-нибудь поскоре.
Костя вернулся, умылся, надлъ чистую сорочку, почистился, напомадилъ голову душистой помадой и тогда уже отправился къ Настась Ильинишн. Она была вставши и глотала въ своей каморк при свт лампы кофе. Костя вошелъ какъ виноватый,
— Чортъ вчера меня попуталъ и загулялъ я, Настасья Ильинишна, заговорилъ онъ потупившись.— Ужь вы простите великодушно, не сердитесь, не доводите до старика, что я вчера такъ пьянъ былъ. Поговорите и Таис Ивановн, чтобы она не очень сердилась.
Настасья Ильинишна слезливо замигала глазами и отвчала:
— Богъ васъ проститъ, Константинъ Павлычъ. а только жестоко вы обижаете меня я Таису Ивановну. Помилуйте, разв это жизнь? Разв это семейная жизнь? Больно, очень больно. Вчера мы долго съ Таисанькой проплакали. Конечно, она двочка невинная и настоящимъ манеромъ всего этого не понимаетъ, но и ей очень горько и обидно.
— Вы мн скажите только одно: вы старику-то будете жаловаться или не будете? перебилъ ее Костя.
Ему уже не понравилось, что ему стали читать наставленія.
— Да зачмъ намъ старику жаловаться? Что намъ его добивать, проговорила Настасья Ильинишна,— Вдь отъ жалобы лучше не будетъ.
— Ну, вотъ и отлично, ну, вотъ за это и спасибо вамъ. Постараюсь и вамъ услужить.
— Вы вотъ что сдлайте: вы пойдите теперь въ спальню къ Таисочк и у ней попросите прощенья да приголубьте ее, приласкайтесь къ ней: такъ, молъ и такъ… никогда больше этого не будетъ, сброшу я съ себя всю эту старую шерсть и заживемъ мы ладкомъ. Ежели она спитъ — разбудите ее…
— Сдлаю, сдлаю… Пожалуйста только не разглагольствуйте… И какъ это вы любите языкомъ попусту, такъ это удивительно… Ну, сказали и будетъ. Такъ миръ и старику ничего не будетъ извстно? спросилъ еще разъ Костя.
— Да вдь ужь я сказала вамъ. Идите, идите къ Таис-то и приголубьте ее, бдную.
Костя тихо вошелъ въ спальню. Сквозь опущенныя шторы пробивался уже дневной свтъ сренькаго зимняго утра, но спальня все-таки освщалась вечернимъ свтомъ. Ярко горящая передъ образомъ большая лампада съ малиновымъ ободкомъ бросала свои лучи на дв кровати — одну пустую, неизмятую, но приготовленную для спанья, съ отвороченнымъ на половину одяломъ, другую — на которой спала Таиса. Таиса спала, уже на этотъ разъ не въ капот, а раздвшись и закутанная одяломъ. Личико ея было блдно, ротикъ полуоткрытъ. Опущенныя, черныя, густыя рсницы ея глазъ казались еще длинне. Одна рука ея лежала подъ щекой, другая свсилась съ постели. Костя подошелъ къ кровати и остановился. Таиса лежала такая кроткая, беззащитная, невинная и ему вдругъ стало на самомъ дл жалко ее.
‘За что, въ самомъ дл, она бдная страдаетъ? За что я ее такъ обижаю? Вдь сама она и не воображала выходить замужъ’, подумалъ онъ, прислушиваясь къ ея ровному, спокойному дыханію.
Нервы Кости были раздражены вчерашней попойкой. На глазахъ его появились слезы. Онъ тихо опустился передъ кроватью на колни, взялъ руку Таисы и поцловалъ.
Таиса открыла глаза и вздрогнула.

— Не пугайтесь, Таиса Ивановна… Это я… Я прощенья пришелъ просить. Простите, меня… Я запутался вчера, говорилъ Костя.— Сначала былъ въ засданіи конкурснаго управленія, это и дяденька знаетъ, что я былъ… Онъ самъ разршилъ мн. Отправились поужинать въ трактиръ…Нельзя… Нужно было поговорить по секрету о длахъ, потому въ засданіи при всхъ не ловко. Насъ, изволите видть, дв партіи среди кредиторовъ: одна русская, другая жидовская… А жиды все шильничаютъ. Такъ я съ русской.. Ну, въ трактир встртились пріятели… ‘Угости, да угости… Вдь ты женился’… Ну, рюмочка за рюмочкой… Вдь я молодой человкъ, Таиса Ивановна… Хочется тоже погулять-то. За ваше здоровье пили… вралъ онъ и цловалъ у Таисы руку.
— Богъ васъ проститъ, отвчала Таиса.— А только зачмъ-же вы руки-то мои цлуете?
— Я, Таиса Ивановна, теперь васъ уважаю. Даже очень уважаю и жалю. Мн васъ жалко. Въ самомъ дл, за что вы отъ меня страдаете? Вы ни душой, ни тломъ не виноваты. Я, Таиса Ивановна, буду теперь съ вами иначе… Простите только за вчерашнее.
Костя даже плакалъ.
— Прощаю, прощаю, говорила Таиса.— Зачмъ вы плачете? Не плачьте. Я уже сказала, что прощаю. Ну, васъ… встаньте съ колонокъ… Что это… Не хорошо, коли мужчина на колнкахъ стоитъ.
— Я васъ даже въ губы хочу поцловать, ежели вы позволите. Конечно, отъ меня теперь пахнетъ виномъ со вчерашняго дня, но вы ужь не обезсудьте. Можно поцловать?
— Цлуйте… Вы мужъ.. Я никогда вамъ не препятствую…
Таиса все-таки вспыхнула румянцемъ и застнчиво потянула себ на грудь одяло. Костя поцловалъ ее.
— Вы добренькая… Я вижу, что вы добренькая… продолжалъ онъ.— Въ васъ зла нтъ, какъ въ другихъ женщинахъ, въ васъ нтъ и коварства… Я, Таиса Ивановна, сегодня вечеромъ ужь никуда не пойду цлый вечеръ съ вами буду.
— Ну, спасибо вамъ.
— А вы жаловаться дяденьк не будете за вчерашнее?
— Зачмъ-же я буду жаловаться, ежели я васъ простила.
— Вы и виду ему не показывайте. Онъ не видалъ меня въ пьяномъ положеніи, а вы видли. Вы длайте видъ, какъ-будто вы ничего не видали.
— Хорошо, хорошо.
— Даете слово, стало быть, что ничего дяд не скажете? Ну, я васъ еще поцлую. Обнимите меня. Вотъ такъ… Ну, спасибо вамъ, спасибо…
— Послушайте… Вы теперь уходите, потому я сейчасъ одваться хочу.
— При муж завсегда можно дам одваться. Ну, да я уйду. Вы одвайтесь, выходите въ столовую, напьемся чаю, а потомъ я вмст съ прикащиками въ лавку…
Костя также тихо какъ вошелъ, такъ и вышелъ изъ спальни.
— Что-жъ вы мало погостили у жены-то? встртила его Настасья Ильинишна, улыбаясь.
— Мы помирились. Довольно. Надо въ лавку…
— Вы, Константинъ Павлычъ, ужь хоть сегодня-то не вздумайте куралесить.
— Боже избави! Сегодня квасъ, зельтерская вода,— вотъ наше пропитаніе. Велите подавать скорй самоваръ. Таиса Ивановна сейчасъ выйдетъ, напьемся чаю, простимся и я пойду отворять лавку.
— Да, да… Надо вамъ чайкомъ-то отпиться. Чай хорошо, коли кто былъ съ вечера хвативши.
— Я и дяденьк показываться не буду, а прямо въ лавку.
— Не показывайтесь, не показывайтесь, а то у васъ лицо не хорошее. Очень замтно, что съ вечера было сильно заложено за галстухъ. Евграфъ Митричъ сейчасъ узнать можетъ.
Съ соблюденіемъ возможной тишины Костя напился чаю, ласково простился съ Таисой и съ Настасьей Ильинишной и отправился вмст съ прикащиками въ лавку.
‘Надо теперь поправить дло у Надежды Ларіоновны. Страсть, поди, какъ злится за вчерашнее, думалъ онъ по дорог.— Впрочемъ, ништо ей… Я, конечно, былъ не правъ, что билъ посуду и устроилъ скандалъ. Это ужь слишкомъ… Но и она-то тоже.— Знаетъ, что я ненавижу этого Ивана Фомича хуже всякой лягушки и вдругъ цлуетъ его при мн и при всхъ. Это вдь она мн въ пику. А обдъ третьяго дня съ Иваномъ Фомичемъ? А ужинъ? О, дрянь этакая!.. А все-таки надо поправить дло и у ней’.
Въ лавк Костя нашелъ письма отъ портнаго Кургуза. Портной Кургузъ, тотъ самый, у котораго онъ вымнялъ для Надежды Ларіоновны лисью ротонду на музыкальные инструменты и которому выдалъ росписку, что ежегодно, въ теченіи трехъ лтъ, будетъ заказывать себ платье на сумму въ триста рублей, претендовалъ, что Костя женился и не заказалъ ему ни одной пары платья. Въ конц концовъ портной Кургузъ говорилъ, что вдь Кост все равно придется заплатить триста рублей ему, Кургузу, ежели не закажетъ платье.
‘Началось’… подумалъ Костя, разрывая письмо, и тутъ только въ первый разъ вспомнилъ о тхъ векселяхъ, которые онъ выдалъ ростовщику Тугендбергу, еврейк Луцкой, жиду брилліантщику Муравейнику и Шлимовичу. Его такъ и стрльнуло. ‘Боже мой, Боже мой! Ну, ежели дядя не умретъ и проживетъ еще хоть мсяцъ, что я тогда буду длать? Чмъ расплачусь? Вдь они подадутъ ко взысканію, устроютъ скандалъ, узнаетъ дядя и тогда все пропало… мелькало у него въ голов и онъ испуганно схватился за голову.— А дяд, какъ на зло, все лучше и лучше… Надо просить отсрочки, надо просить заране, заране умолять Шлимовича вступиться въ это дло и спасти меня’, ршилъ онъ.
Костя послалъ за сельтерской водой и сталъ отпиваться ею.
‘Вдь вся эта жидовская сволочь должна-же будетъ отсрочить мн векселя, иначе имъ-же будетъ хуже. Предъявятъ ко взысканію, сдлаютъ скандалъ, дядя лишитъ меня наслдства и тогда они ничего не получатъ! разсуждалъ онъ.— А при переписк векселей все-таки проценты… Ну, пусть возьмутъ большіе проценты, пусть возьмутъ такіе, какіе они хотятъ. Надо къ Шлимовичу… Пустъ хлопочетъ Шлимовичъ. Ему выдамъ вексель за хлопоты. Хорошій вексель выдамъ’.
Посл полудня Костя похалъ къ Надежд Ларіоновн. Не безъ смущенія и трепета подъхалъ онъ къ ея подъзду и сталъ расплачиваться съ извощикомъ. На подъзд стоялъ швейцаръ.
— Надежды Ларіоновны нтъ дома, сказалъ онъ Кост
— Какъ нтъ? Въ такую-то пору? Гд-же она?
— Не знаю-съ… Он ухали.
— Давно?
— Да такъ съ четверть часа… замялся швейцаръ и нсколько смутился.
— Ну, я къ Пелаге Никитишн, сказалъ Костя и сталъ взбираться по лстниц.
— Пелагеи Никитишны нтъ-съ. Вы. Константинъ Павлычъ, не извольте ходить. Ихъ нтъ-съ.
— Что за вздоръ ты городишь! Куда-же она двалась?
— Ухала.
— Да не можетъ быть! Ну. все равно, я пойду и подожду ихъ.
— Константинъ Павлычъ!.. Вернитесь… Пожалуйте-ка сюда… кричалъ Кост швейцаръ.
Костя спустился внизъ. Швейцаръ стоялъ смущенный. Костя взглянулъ на него и его самого словно что кольнуло.
— Мн. Константинъ Павлычъ. васъ очень жалко, сказалъ онъ.— Я такъ много отъ васъ доволенъ… Вы такой господинъ хорошій, что просто нардкость, поэтому я вамъ скажу прямо: он дома-съ… Надежда Ларіоновна то-есть… А только не велли васъ принимать, велли говорить, что дома нтъ… И Пелагея Никитишна дома… Тамъ у нихъ этотъ самый толстый сидитъ. Полковникъ-съ…
Костю ударило въ потъ.
— Вотъ какъ… выговорилъ онъ и первое время стоялъ какъ вкопанный, не зная, что ему длать, но наконецъ махнулъ рукой и произнесъ:— Нтъ, я все-таки пойду…
— Какъ хотите-съ… А только и этотъ толстый призывали меня и говорили: ‘квартира барыни, а вовсе не господина Бережкова, а потому барыня теб и приказываетъ не принимать господина Бережкова’.
— И сама Надежда Ларіоновна теб это говорила?
— И сама Надежда Ларіоновна. Не принимать, говоритъ. его. не принимать
Костя уже поднялся нсколько ступенекъ на верхъ. Хотя и выступалъ на лиц его потъ, но лицо было блдно. губы тряслись. Произошла пауза. Костя соображалъ.
— Ну, чортъ съ ней… проговорилъ онъ наконецъ и сталъ спускаться внизъ.
— Ужъ вы, Константинъ Павлычъ, меня извините… Я человкъ подневольный… мн что прикажутъ. то я и говорю. Но я не захотлъ скрывать и предупредилъ васъ. А вы сами какъ желаете: хотите идите, хотите нтъ… оправдывался швейцаръ.
Костя слъ на извощичьи сани. Слезы подступали ему къ горлу. Онъ хотлъ что-то сказать застегивающему полость швейцару, но не могъ.
— Куда хать-то. баринъ? спрашивалъ Костю извощикъ.
— Позжай, позжай… отвчалъ за Костю швейцаръ. Баринъ хорошій… Баринъ на рдкость… Обиженъ не будешь.
Извощикъ стегнулъ лошадь. Когда они прохали съ четверть версты, по щекамъ Кости текли крупныя слезы.

Глава LXXXIV.

Какъ говорится, лица не было на Кост, когда онъ пріхалъ въ лавку. Поступокъ Надежды Ларіоновны и вмст съ тмъ вчерашній кутежъ сдлали свое дло. Костя трясся, какъ въ лихорадк. Прикащики тотчасъ-же замтили и стали переглядываться.
— Что съ вами, Константинъ Павлычъ? спросилъ Силантій Максимычъ.
— А что? Ничего… Я немножко боленъ, но это пройдетъ. Это посл вчерашняго, отвчалъ Костя.— Очень ужъ я перекалилъ вчера. Другу и недругу закажу такъ нализываться.
— Такъ идите домой. Мы здсь и безъ васъ справимся.
— Нтъ, ничего… Это пройдетъ. Я прилягу въ верхней?лавк.
И онъ дйствительно прилегъ на клеенчатый диванъ съ валиками, стоявшій въ сторонк, диванъ, на которомъ въ былое время отдыхалъ дядя его, Евграфъ Митричъ, когда не ходилъ домой обдать и обдалъ въ лавк. Но лежать Кост долго не пришлось. Лавочный мальчикъ доложилъ, что пришелъ извощикъ съ извощичьяго двора. Костя веллъ мальчику позвать его на верхъ. Это былъ самъ содержатель извощичьяго двора.
— Къ вашей милости… проговорилъ онъ, кланяясь.— Барышня ваша прислала лошадей и экипажи обратно на дворъ. Приказала сказать, что ей больше не надо.
— То есть какъ это? Отчего не надо? недоумвалъ Костя.
— Да кучеръ сказываетъ, что тамъ, изволите-ли видть, какой-то полковникъ съ другаго извощичьяго двора лошадей имъ прислалъ. И лошадей, и экипажи.
Костя даже покачнулся и схватился за прилавокъ.
‘Значитъ, ужь всему конецъ… Значитъ, ужь совсмъ разрывъ’, пронеслось въ его голов и онъ почувствовалъ, что въ глазахъ его стало темнть.
— Не здоровъ я все… Давно уже тамъ не былъ… проговорилъ онъ, чтобъ какъ-нибудь замаскировать себя передъ содержателемъ извощичьяго двора, и слъ.
— Да… Это бываетъ… Прохватило, должно быть, гд-нибудь… Не остереглись и прохватило. Эво, погода-то какая стоитъ! У меня у самаго что-то поясницу ломитъ, отвчалъ содержатель извощичьяго двора, ползъ въ боковой карманъ, вынулъ счетъ и, положа его передъ Костей, прибавилъ:— Вотъ-съ, прикажите получить.
Костя заглянулъ въ счетъ. Счетъ былъ большой. Денегъ у Кости въ карман было сто рублей съ небольшимъ. Это все, чмъ онъ располагалъ, отдавъ вчера Надежд Ларіоновн полторы тысячи рублей. Онъ помялся и спросилъ:
— Я васъ попрошу придти за деньгами потомъ…
— Да вдь что-же: потомъ! Съ нашимъ братомъ покончили, товару нашего больше не берете, такъ надо и расплатиться. Не видалъ вдь еще я съ васъ денегъ-то.
— Нтъ, нтъ, тутъ какое-то недоразумніе… Лошадей я брать буду… Я потомъ узнаю… Одно вотъ только, что я боленъ…
— Будете, такъ намъ очень пріятно… А только все-таки на сей разъ ужъ прикажите по счету получить. Мы вдь тоже и овесъ, и сно покупаемъ… Экипажи ломаются… Вы ужъ пожалуйста.
Содержатель извощичьяго двора настоятельно требовалъ денегъ.
— Сто рублей я могу дать, а за остальными потомъ зайдите. Вотъ сто рублей, сказалъ Костя.
— Сто рублей маловато! Когда-же потомъ-то? Вы ужъ скажите толкомъ.
— Да такъ, на будущей недл.
— Вы ужъ врно скажите, чтобы мн зря не ходить.
— Ну, во вторникъ.
— Ладно, придемъ во вторникъ. Только ужь вы пожалуйста. А то овсы-то… вонъ они… опять ужь въ гору пошли. Прощенья просимъ…
Содержатель извощичьяго двора ушелъ и явился буфетчикъ театральнаго ресторана.
— Счетикъ принесъ… За вчерашнее… Чтобы вамъ для памяти… А то вдь неравно и забудется. Вчера вы были сильно подшофе, такъ вдь долго-ли запамятовать, говорилъ онъ, подавая счетъ.— Вчера ужь я вашу милость и не безпокоилъ, потому были вы разгорячившись, въ туман… Вотъ-съ… Пожалуйте.
Счетъ былъ около пятисотъ рублей. Костя кусалъ губы…
— Посуды фарфоровой очень много разбили, когда, скатерть сдернули, вотъ изъ-за чего много вышло. Опять же хрусталь… У насъ хрусталь хорошій, продолжалъ буфетчикъ.— Ну, дв канделябры бронзовыя поломали. Бронза у насъ густой позолоты, старинная бронза…
— Все это такъ, я не спорю, но знаете, почтеннйшій, я вамъ сегодня не, могу отдать. Я заплачу вамъ потомъ… Я привезу… проговорилъ Костя, смутившись.
— За шампанское надо платить. Шампанское на наличныя покупаемъ. Въ долгъ не даютъ.
— Я отдамъ… Я отдамъ, очень скоро… Я привезу…
— Да я ничего-съ… Я врю вамъ, Константинъ Павлычъ, а только, вы счетъ-то скрпите, чтобъ счетъ-то можно было покончить. Вы выдайте мн росписку — вотъ и кончено дло, а счетъ мы даже тогда сейчасъ разорвемъ.
Дрожащими руками Костя написалъ росписку. Буфетчикъ ушелъ.
‘Надо денегъ добывать… Надо скорй денегъ добывать. Опять къ Шлимовичу… Пусть Шлимовичъ похлопочетъ и достанетъ мн денегъ… думалъ Костя.— Пусть какіе хочетъ возьметъ проценты, а достанетъ мн денегъ… Нельзя-же такъ… Я совсмъ безъ денегъ… Я теперь съ нсколькими рублями… Поклонюсь Шлимовичу… Буду его убдительно просить… Завтра-же къ нему поду. Мн нужно платить по счетамъ…. Извощику платить.. Буфетчику платить… Скандалъ могутъ сдлать, если но заплатить… А жиды-то? А ростовщики-то? Много я теперь долженъ, много… Бда… Совсмъ бда’…
Онъ вспомнилъ, что и Надежд Ларіоновн вчера онъ выдалъ вексель въ десять тысячъ, вексель безъ срока, съ обязательствомъ уплатить по предъявленію, и тутъ мысли его перенеслись на Надежду Ларіоновну.
‘Нтъ, каково коварство! Только-что взять вексель въ десять тысячъ, полторы тысячи деньгами, получить въ подарокъ дорогую брилліантовую вещь — и на утро преподнести такую штуку!.. Змя, совсмъ змя… думалъ Костя. А вдь какъ хороша-то! Боже мой, какъ хороша-то! въ слухъ воскликнулъ онъ и въ прилив восторга схватился за голову. Нтъ, тутъ какое-нибудь недоразумніе, какой-нибудь обманъ… Можетъ быть, ее даже надули и насказали ей Богъ знаетъ что. Не можетъ-же быть, чтобы женщина была такая подлячка! Поду къ ней, ворвусь къ ней и узнаю, въ чемъ дло. Дло должно разъясниться, ршилъ онъ, но тутъ же передумалъ. Нтъ, не поду самъ, а напишу ей письмо, такъ лучше будетъ. Ежели я поду самъ и увижу тамъ его, этого толстопузаго Ивана Фомича (Костя сжалъ кулаки и скрипнулъ зубами), опять скандалъ будетъ. Я не утерплю и опять скандалъ сдлаю. А зачмъ-же Надюш страдать?.. Нтъ, письмо лучше… Буду просить ее, умолять… Напишу самое нжное, самое чувствительное письмо. Вдь она виновата, да и я виноватъ… Оба виноваты… Но она женщина и женщина избалованная… Талантъ… Дива… Дива каскада… Передъ ней преклоняются, вс передъ ней показываютъ восторгъ — вотъ она и избалована’.
Костя началъ тотчасъ-же писать письмо, но ничего не выходило. Онъ начиналъ писать и рвалъ бумагу. Голова его кружилась, мысли путались.
‘Сегодня вечеромъ дома напишу… А то и завтра утромъ и пошлю съ посыльнымъ’, ршилъ онъ.
Въ верхнюю лавку поднялся Силантій Максимычъ, посмотрлъ на Костю, покачалъ головой и сказалъ еще разъ:
— Позжайте вы домой и лягьте тамъ… А мы здсь и безъ васъ справимся. Дяденьк скажите, что нездоровы. Вдь ежели на васъ взглянуть, то краше въ гробъ кладутъ.
— Да, надо ухать… Чувствую, что мн совсмъ плохо… согласился Костя и сталъ уходить.— Ты все-таки скажи вечеромъ-то дяд, что я все время пробылъ въ лавк и что только ты уговорилъ меня хать домой.
— Хорошо, хорошо. Позжайте только.
Костя отправился домой.

Глава LXXXV.

Пріхавъ домой, Костя тотчасъ-же легъ въ постель. Онъ захворалъ на самомъ дл: сдлалась лихорадка, потомъ появился жаръ. Настасья Ильинишна и Таиса тотчасъ-же явились съ липовымъ цвтомъ и хининомъ и принялись лечить Костю. Костя не прекословилъ и принималъ ихъ лекарство. Онъ легъ даже у Таисы въ спальной. Его тотчасъ-же укрыли шубой. Посл всхъ передрягъ на сторон, ему даже нравился такой домашній уходъ. Доложили и Евграфу Митричу, что Костя дома и боленъ. Тотъ тотчасъ-же приплелся къ Кост и сталъ его журить, но журилъ полусердито полуласково.
— Все это отъ ночныхъ шатаній по трактирамъ — вотъ что… говорилъ онъ.— Гд опять вчера посл конкурснаго засданія тебя неумытые носили? Поди, половину кабаковъ обрыскалъ.
— Былъ дйствительно въ трактир съ двумя-тремя изъ такихъ-же кредиторовъ, какъ и мы, но выпили самую малость, оправдывался Костя изъ подъ шубы.— И зашли-то собственно изъ-за чаю… Чтобъ чаю напиться. Тамъ пріятели разные дйствительно подскакивали — ‘угости, да угости, дай поздравить, ты, говорятъ, теперь женился’, но я пренебрегъ… ‘Посл, говорю, угощу, а сегодня мы по длу чай пьемъ’.
— Такъ я теб и поврилъ! Вонъ у тебя ликъ-то… И посейчасъ перекошенъ.
— Ликъ это отъ болзни. Мн не врите, такъ спросите у другихъ, въ какомъ я вид домой вчера явился. Они скажутъ.
— Что мн спрашивать! Ахъ, Костя, брось ты это все… Пора остепениться. Ты теперь человкъ женатый.
— Вчера, папашенька, они въ хорошемъ вид домой пришли. Мы ихъ ожидали и встртили, вставила свое слово Таиса.
Костя бросилъ на нее взглядъ полный благодарности и подумалъ:
‘Вотъ добрая-то женщина. Вдь сколько я ее обижалъ, а она не помнитъ зла’.
Костя уснулъ, пропотлъ съ выпитаго липоваго цвта и къ вечеру ему сдлалось лучше. Сказавъ Таис, что ему надо написать дловое письмо, онъ опять порывался писать письмо къ Надежд Ларіоновн, но опять ничего не вышло и онъ разорвалъ нсколько листовъ бумаги. То ему казалось, что онъ пишетъ слишкомъ нжно, чего Надежда Ларіоновна теперь не стоитъ, то слишкомъ грубо и полно попрековъ.
‘Завтра напишу. Успокоюсь, обдумаю и напишу’, ршилъ онъ.
Ночью съ Костей опять былъ жаръ и бредъ. Онъ нсколько разъ просыпался. Его мучила жажда. Таиса спала полураздтая, слдила за больнымъ и подавала ему пить.
На утро Костя хотлъ идти въ лавку, но дядя удержалъ его.
— Отлежись хорошенько дома. Что на болзнь-то лзть! Еще хуже расхвораешься, сказалъ онъ.
И Костя остался дома. Ему даже самому захотлось быть дома, чтобъ отдохнуть отъ передрягъ. Къ тому-же онъ ожидалъ, что въ лавк его будутъ и кредиторы безпокоить. У него, кром вексельныхъ, было много сравнительно мелкихъ долговъ. Дома онъ просидлъ трое сутокъ. Мысль, что надо во чтобы то ни стало занять денегъ, не оставляла его.
‘Надо, надо’ твердилъ онъ мысленно, но сколько именно надо ему занять, чтобы расплатиться съ долгами, онъ не соображалъ. Онъ боялся считать.
Написалъ онъ и письмо Надежд Ларіоновн и поручилъ его опустить въ почтовую кружку лавочному мальчику. Письмо было кратко. Костя писалъ:
‘Безцнная Надюша, уймись, сократи свое сердце. Неужели изъ-за того, что безумно любящій человкъ изъ ревности сдлалъ скандалъ, должны быть такія страшныя недоразумнія? Вдь я-же доказалъ теб весь свой пылъ къ теб, доказалъ на дл нжными чувствами и доказалъ деньгами для твоего житья и обезпеченія. Брось вс эти недоразумнія, напиши мн привтъ любви и я на крыльяхъ радости прилечу къ теб. А у Ивана Фомича я даже готовъ попросить извиненія, ежели въ пьяномъ вид обидлъ его. Я боленъ и сижу дома, а отвтъ пришли въ лавку и прикащики передадутъ мн. Вдь ты и сама, Надюша, виновата. Твой Костя’.
Передъ тмъ какъ отправить письмо, Костя нсколько разъ перечиталъ его и остался имъ доволенъ. Письмо казалось ему не очень нжнымъ и не очень рзкимъ. Письмо онъ послалъ на второй день посл своей болзни и вечеромъ уже справлялся у прикащиковъ насчетъ отвта. Справлялся и на третій день вечеромъ, но отвта не было!
— Неужто такъ-таки ни одного письма на мое имя въ лавку не было? задавалъ онъ вопросъ Силантію Максимычу.
— Было-бы, такъ подали, отвчалъ тотъ.
— И никто не приходилъ и не спрашивалъ меня?
— Да налетали тутъ два ворона. Одинъ былъ жидъ, чистый, другой жидъ пархатый, но мы сказали, что вы больны и дома сидите.
— Чистый-то жидъ такой съ пробритымъ подбородкомъ?
— Шлимовичъ. Мы его знаемъ. Не мало онъ народа запуталъ. Давно-бы ужь ему пора соболей въ Сибири ловить, анъ нтъ, все еще въ Питер мотается.
— Сегодня онъ былъ?
— Сегодня. Спрашивалъ, когда вы выйдете въ лавку. Мы сказали, что завтра и завтра онъ общался опять зайти. Вы ему должны что-ли?
— Да, немножко… пробормоталъ Костя и подумалъ: вотъ я завтра приступлю къ нему насчетъ денегъ. Пусть выручаетъ. Пусть что хочетъ себ возьметъ за труды, но выручаетъ. Но что-же Надюша-то, Надюша-то? Неужели она будетъ еще долго козыриться? перенеслась его мысль на Надежду Ларіоновну. Или ужъ всему конецъ, безвозвратно конецъ и она промняла меня на интенданта?’
Костя вздрогнулъ. Онъ испугался этой мысли.
А Таиса все боле и боле оказывала ему нжности.. Костя и самъ былъ къ ней предупредителенъ. Онъ ласковымъ взоромъ благодарилъ ее за вс ея ухаживанія, крпко пожималъ ея руку, покушался даже цловать руку въ знакъ благодарности, но Таиса всякій разъ отдергивала свою руку, смущалась и бормотала: ‘зачмъ? Не надо… что это вы! Мн даже стыдно, что вы хотите у меня руки цловать’.
— Ну, въ такомъ раз въ щечку буду цловать, сказалъ Костя.
— Въ щечку цлуйте. Этого я препятствовать не могу.
И Костя сталъ цловать Таису въ щеку.
Мало по малу они сживались, хотя все еще церемонились другъ друга. Ложась спать, Таиса просила, чтобы Костя вышелъ и далъ ей раздться. И Костя выходилъ. Спала Таиса полураздтая — въ юбк и кофточк. Костя цлые дни бродилъ въ халат, въ халат и спалъ.
На третьи сутки своего сиднья дома, когда Костя ложился спать, пришла ему и слдующая мысль:
‘Бросить разв все старое, забыть Надюшу и зажить тихо и смирно съ Таисой? У ней есть двадцать тысячъ, подластиться къ ней, разсказать ей про свою бду, про долги и выпросить деньги на уплату долговъ. Она добрая, она дастъ. А этихъ денегъ хватило-бы, чтобъ заткнуть главныя дыры и прорхи’, но онъ тутъ-же спохватился и отринулъ эту мысль.— ‘Нтъ, нтъ… твердилъ онъ мысленно.— Этого нельзя… Да и дядя узнаетъ, онъ вдь будетъ спрашивать у ней эти деньги, будетъ требовать показать ихъ, а денегъ нтъ — и тогда скандалъ… Да и Надюша… Ахъ, Надюша! Ахъ, какъ она хороша’!
И образъ граціозной, вполн уже сформировавшейся, декольтированной Надежды Ларіоновны, съ ея красивыми формами, облеченными въ тльное трико сценическаго костюма, во всемъ блеск возставалъ предъ нимъ.
И сильно, сильно щемило сердце Кости.

Глава LXXVI.

Первымъ дломъ Кости, какъ только онъ явился посл своей болзни въ лавку, было просить у Силантія Максимыча денегъ. Онъ таинственно призвалъ его въ верхнюю лавку и началъ:
— Силантій Максимычъ, ты меня знаешь съ дтства… пожалй меня… Я кругомъ въ долгу… Признаюсь теб но чистой совсти… На меня со всхъ сторонъ напираютъ и требуютъ денегъ… Спаси меня… Дай денегъ, чтобы заткнуть какъ-нибудь главныя дыры.
Силантій Максимычъ погладилъ бороду и отвчалъ:
— Откуда-же я вамъ денегъ возьму, Константинъ Павлычъ? Было у меня триста рублей, я вамъ ихъ отдалъ, а больше у меня нтъ.
— Охъ, не то ты все говоришь! Ты вдь знаешь, о чемъ я прошу, изъ какихъ я денегъ прошу. Ты стоить у кассы… Тебя усчитываютъ разъ въ годъ.
— Такъ вы это насчетъ хозяйскихъ денегъ? Нтъ, не могу, не могу-съ… Не просите… заговорилъ Силантій Максимычъ, сдлавъ строгое лицо, и сталъ уходить.
— Послушай, вдь дядины деньги все равно будутъ моими деньгами.
— Не могу-съ, не могу-съ… Это надо на душу грхъ взять, а я не желаю.
— Силантій Максимычъ, спаси меня, дай хоть тысячу рублей. Это поможетъ мн разсчитаться хоть съ мелкими долгами. Сегодня придутъ и будутъ требовать.
— Отчего вы не повинитесь передъ дяденькой и не попросите у него самого? Поклонитесь ему въ ноги, разскажите вашу бду — такъ, молъ, и такъ, легкомысліе холостой жизни… Одно вотъ только, что вы и при женатой-то жизни не унимаетесь.
— Нтъ, къ дяд я не могу обратиться. Если я къ нему обращусь — онъ лишитъ меня наслдства, ршительно отвчалъ Костя.— Очень можетъ быть, что долги онъ мои и уплатитъ, но наслдства лишитъ. Надо биться до послдняго. Силантій Максимычъ, вдь я у тебя только тысячу рублей прошу на уплату мелкихъ долговъ, умолялъ онъ.— Мелкіе долги хуже… Они-то и длаютъ скандалъ. Крупные мн отсрочатъ, отсрочатъ до полученія наслдства, но мелкіе…
— Не просите, Константинъ Павлычъ…
— Дай хоть пятьсотъ… Я совсмъ безъ денегъ.
— И такихъ денегъ у меня нтъ. Сто рублей возьмите… Это мои собственныя деньги. А только вдь это вамъ не поможетъ. И у меня вы возьмете послднія, да и вамъ не поможетъ.
— Нтъ, не поможетъ.
Костя пригорюнился. На него напало уныніе. Пришелъ почтальонъ. Костя бросился къ нему и спросилъ, есть-ли ему письмо, но письма не было. Почтальонъ подалъ только одн газеты.
‘И сегодня нтъ отъ Надюши отвта на мое письмо. Стало быть, серьезный разрывъ’, подумалъ Костя.
И разрывъ былъ дйствительно серьезный. Его объяснилъ визитъ Шлимовича.
Часу въ двнадцатомъ дня въ лавку вошелъ Шлимовичъ. На этотъ разъ онъ былъ больше обыкновеннаго нахмуренъ, Костя радостно его встртилъ, но онъ сухо подалъ ему руку и сказалъ:
— Имю очень важное и непріятное до васъ дло.
— Что такое? испуганно спросилъ Костя.— Пойдемте въ верхнюю лавку, тамъ и поговоримъ. Я самъ хотлъ къ вамъ хать сегодня и поговорить объ одномъ дл, тоже, можетъ быть для васъ не вполн пріятномъ, но у васъ… что такое случилось? Вдь сроки векселей еще не наступили.
— Вы, Константинъ Павлычъ, выдали векселя и безъ сроковъ…
— Да… Но… Садитесь пожалуйста, Адольфъ Васильевичъ… Чаю не хотите-ли? лебезилъ передъ Шлимовичемъ смшавшійся Костя.
— Какой тутъ чай! Да мн и сидть-то некогда, отвчалъ Шлимовичъ, однако прислъ и ползъ въ боковой карманъ.— Изволите-ли видть. Надежда Ларіоновна продала мн вчера вашъ вексель въ десять тысячъ рублей, вексель безъ срока, по предъявленію…
— Надюша! Продала, вамъ мой вексель? Тотъ вексель, который я ей выдалъ въ день ея бенефиса?!. воскликнулъ Костя, блдня.
— Да… Что-же тутъ такого особеннаго? отвчалъ Шлимовичъ.— Вы съ ней поссорились… Она считаетъ вс связи съ вами порванными и вотъ…
Костя схватился за голову и зашагалъ по лавк. Такого удара онъ не ожидалъ. Онъ все еще врилъ въ возможность возобновленія связи съ Надеждой Ларіоновной, но посл этого ея поступка онъ уже ясно уразумлъ, что все кончено. Главное, его поражала ея безсердечность. Онъ долго не могъ придти въ себя. Шлимовичъ смотрлъ на него и наконецъ началъ:
— Сядьте, Константинъ Павлычъ. и выслушайте меня. Мн очень жаль, что я въ такое неудачное время приступаю къ вамъ… Время для васъ дйствительно неудачное, потому что вы и безъ того обременены долгами, но пріобрвъ у Надежды Ларіоновны вашъ вексель даже не на свои средства, а на средства, которыя даютъ мн мои доврители, я долженъ оправдать передъ ними это довріе, то есть самъ, какъ коммисіонеръ, воспользоваться процентами, а имъ возвратить деньги. Но въ настоящее время я очень стсненъ въ деньгахъ
Костя слушалъ и не вполн понималъ. Синіе и красные огни мелькали у него въ глазахъ. Шлимовичъ продолжалъ:
— Я знаю, что все это должно быть вамъ очень непріятно. но все-таки могу васъ и успокоить. Хотя вексель, купленный мной у Надежды Ларіоновны и базъ срока, но я имя сердечное расположеніе къ вамъ, не сразу требую уплату по немъ. Вы и по закону имете право для платежа на десять дней срока, но я вамъ этотъ срокъ продлю ещё на три дня. Вдь вы мн, разумется, сейчасъ не можете уплатить по векселю десять тысячъ?
Костя не отвчалъ, до того онъ былъ пораженъ. Губы его тряслись, руки тоже, на поблднвшемъ лиц выступали красныя пятна.
— Не можете, это врно… отвтилъ за него Шдимовичъ.— И вотъ я вамъ даю три дня срока, кром десяти дней законныхъ. Черезъ три дня я предъявлю этотъ вексель нотаріусу и онъ пришлетъ вамъ повстку, что въ теченіи десяти дней вы должны уплатить десять тысячъ.
— Но вдь вексель Надежды Ларіоновны… еле вымолвилъ Костя.
— Онъ мой теперь. То есть не мой, а моихъ доврителей, отвчалъ Шлимовичъ.— Въ десять дней, надюсь, вы гд-нибудь сыщете денегъ, но если и по прошествіи этого срока вы не уплатите, то я буду имть непріятность подать на васъ ко взысканію… То есть опять таки не я, поправился онъ,— а мои доврители принудятъ меня къ печальной необходимости подать на васъ ко взысканію. Вотъ все, что я имю вамъ пока сказать, закончилъ онъ, поскоблилъ, по своей привычк, указательнымъ пальцемъ свой пробритый подбородокъ и прибавилъ:— Бога ради, простите меня, что я налетлъ къ вамъ такимъ коршуномъ и съ такимъ печальнымъ извстіемъ, но вдь не я, это мои доврители. Вы сами знаете, что я коммисіонеръ и ничего больше. Проищите…
Шлимовичъ протянулъ Кост руку, сверкнувъ брилліантовымъ перстнемъ. Костя еле прикоснулся къ его рук и молчалъ. Онъ стоялъ какъ вкопанный около своей конторки. Шлимовичъ еще разъ поклонился и сталъ спускаться по лстниц изъ верхней лавки въ нижнюю.

Глава LXXXVII.

Ударъ, нанесенный Кост вроломствомъ и безсердечностью Надежды Ларіоновны, измнившей ему, бросившей его и уже начавшей мстить передачею векселя въ руки Шлимовича для взысканія, былъ слишкомъ жестокъ. Такого удара Костя не могъ и предположить. Хотя онъ и зналъ Надежду Ларіоновну за женщину черствую сердцемъ, но такой черствости, такого коварства не ожидалъ Все это жестоко потрясло его. Цлый день пробродилъ онъ въ лавк какъ помшанный съ блуждающимъ взоромъ, отвчая на вопросы невпопадъ или вовсе не отвчая, а вечеромъ, придя домой, опять слегъ въ постель. Домашніе переполошились, явились опять горчичники, хининъ, бузина, липовый цвтъ, малина. Встревоженъ былъ и Евграфъ Митричъ.
— Не вылежался какъ слдуетъ и въ лавку побжалъ… говорилъ онъ.— Будто ужь безъ тебя тамъ дло не сдлалось-бы. Ты и здоровый-то иногда на десять верстъ отъ лавки болты билъ, а тутъ вдругъ лавка приспичила! Гд такъ ужь отъ лавки какъ отъ чумы бгаешь, а гд такъ ужь усердіе не по мсту. Ты реперъ человкъ женатый и долженъ беречь себя.
Послали даже за докторомъ, лечившимъ Евграфа Митрича. Тотъ осмотрлъ Костю, постукалъ, выслушалъ, ршилъ, что простуда, и прописалъ лекарство.
— Простуда простудой, а, кром того и гулянка… подмигнулъ доктору Евграфъ Митричъ.— Вдь ежели-бы молодые-то юноши вели себя путно, а то пьянство, буянство, ночное шатаніе. Надо вамъ признаться, что вс эти грхи за нимъ водятся.
Докторъ подумалъ и прибавилъ еще какое-то лекарство.
Ночью съ Костей былъ бредъ. Разумется, произносились имена ‘Надюши’, Шлимовича, Ивана Фомича. ‘Вексель, вексель… Десять тысячъ’… вскрикивалъ онъ нсколько разъ. Таиса и Настасья Илышишна возились около его постели, все это слышали и шушукались между собой.
— Запутавшись онъ, кругомъ въ долгахъ запутавшись — вотъ его это и тревожитъ, шептала Настасья Ильинишна.— Господи Боже мой, ужь хоть-бы развязалъ его какъ-нибудь Евграфъ Митричъ! Вонъ онъ про десять тысячъ все во сн бормочетъ.
Таиса плакала. Ей было жаль Костю.
Дома Костя просидлъ около недли. Съ Таисой былъ ласковъ, даже нженъ. По вечерамъ съ ней и съ Настасьей Ильинишной игралъ въ свои козыри, чтобы хоть какъ нибудь забыться отъ гнетущаго его горя. На третій день своего пребыванія дома онъ ждалъ нотаріальной повстки о вексел, но на третій день не получилъ. Повстку отъ нотаріуса, присланную въ лавку, принесъ ему Силантій Максимычъ и вручилъ при соблюденіи строжайшаго секрета только на пятый день. Великодушный Шлимовичъ прибавилъ еще два дня сроку. На четвертый день Костя началъ уже думать, что дло съ векселемъ, выданнымъ Надежд Ларіоновн, отложено въ дальній ящикъ, но повстка все-таки явилась.
И многое, многое передумалъ Костя за все время своего пребыванія дома. То мелькала у него въ голов мысль хать въ театръ, встртиться тамъ съ Надеждой Ларіоновной и умолять ее объ отсрочк векселя, но гордость говорила противное. Къ тому-же онъ разсуждалъ такъ, что вексель проданъ Шлимовичу и Шлимовичъ хозяинъ векселя. Приходило ему въ голову и ворваться въ квартиру Надежды Ларіоновны и застрлиться въ ея глазахъ. У него уже слагалась мысль, какъ она будетъ потомъ терзаться угрызеніями совсти, какъ будетъ плакать, какъ пойдетъ за его гробомъ, но боязнь смерти отклоняла эту мысль. Кост все-таки хотлось жить. Въ послдніе дни съ нимъ длался какой-то переворотъ. Онъ начиналъ ненавидть Надежду Ларіоновну и вмст съ тмъ чувствовалъ такую пріятность въ сиднь дома, что ему хотлось мсяцъ, два не покидать-бы квартиры, ходить въ халат, видть за собой заботливый уходъ Таисы и Настасьи Ильинишны, принимать изъ ихъ рукъ чай, пищу, лекарство. Ему было такъ уютно, такъ хорошо. Спальнею Таисы онъ считалъ за самый пріятный уголокъ, по долгу любовался на нжный свтъ лампы, сквозящій сквозь розовый абажуръ. Ему нравился по ночамъ свтъ лампадки, горящей передъ образомъ, и онъ по долгу смотрлъ, какъ этотъ свтъ играетъ на серебряной риз, на золотомъ внц, обрамлявшемъ ликъ иконы и на брилліантовыхъ и жемчужныхъ украшеніяхъ ризы. ‘Такъ-бы все и сидлъ здсь въ спальн’, думалъ Костя, а между тмъ, обстоятельства заставляли обратиться къ своимъ обычнымъ занятіямъ, отправиться въ лавку и хлопотать, хлопотать, чтобы какъ нибудь отсрочить вексель. Но кром отсрочки векселя, ему нужно было добыть денегъ на уплату мелкихъ долговъ.
Костя ршился хать къ Шлимовичу и умолять, чтобы тотъ спасъ его, взявъ за труды какіе угодно проценты.
‘Онъ можетъ, можетъ. Это въ его власти’… повторялъ онъ мысленно, но тутъ-же задавалъ себ вопросъ: ‘а ежели не спасетъ’?
И кровь ключемъ приливала къ его сердцу, словно обжигало у него что-то внутри, а, руки, ноги и голова холодли.
Утромъ, когда Костя посл своей болзни ршился выдти изъ дома, онъ зашелъ къ дяд. Дядя былъ уже проснувшись, сидлъ въ кресл и протиралъ платкомъ очки, приготовляясь просматривать отчетъ по касс, который съ вечера принесъ ему изъ лавки Силантій Максимычъ. Костя поклонился, поцловалъ дядю въ руку, потомъ въ щеку и отошелъ на нкоторое разстояніе. Дядя посмотрлъ на него пристально и, видя, что онъ одтъ въ пиджачную парочку, а не въ халат, спросилъ:
— Въ лавку разв думаешь идти?
— Да вдь ужь надо. И такъ долго дома высидлъ, отвчалъ Костя.
— Да выздоровлъ-ли по настоящему-то?
— Кажется, что выздоровлъ. Слабость маленькая есть, но это пустяки.
— Ступай… но только не захворай опять. Ты ужь берегись. А то что-же у насъ будетъ въ дом: ты боленъ, я боленъ — совсмъ больница. Да вотъ еще что: по трактирамъ-то слоновъ водить брось. Пора ужь… Пьянство, буянство, ночное шатанье — все это надо въ сторону…
Костя горько улыбнулся, махнулъ рукой и ршительно отвчалъ:
— Нтъ, теперь ужь всему этому конецъ. Ничего этого не будетъ.
— Да конецъ-ли?
— Конецъ…
— Добро-бы Господь Богъ надоумилъ тебя! Такую-бы ужъ свчку я поставилъ, что и въ подсвчникъ-бы не умстилась.
— Конецъ… еще разъ повторилъ Костя.
— Или надсадился? спросилъ дядя, недоврчиво смотря на него.
— Надсадился… чуть слышно пробормоталъ Костя и на глазахъ его блеснули слезы, но онъ отвернулся и зашагалъ по направленію къ двери, чтобы уйти.
Дядя однако замтилъ слезы.
— Постой… остановилъ онъ Костю.
Тотъ остановился и стоялъ передъ старикомъ въ полъоборота. Произошла пауза.
— Деньги-то у тебя есть-ли? спросилъ наконецъ старикъ.
— Нтъ.
— Такъ на вотъ теб. Я самъ понимаю, что и не кутящему человку нельзя быть совсмъ безъ денегъ. Мало-ли что нужно! Теперь ты человкъ женатый. Захочется иногда чмъ-нибудь и жену побаловать, сказалъ старикъ, кряхтя поднялся съ кресла, подошелъ къ желзному сундуку, отворилъ его, вынулъ оттуда пачку денегъ и подалъ Кост.— Возьми вотъ пятьдесятъ рублей.
Костя взялъ деньги, поблагодарилъ, вышелъ въ другую комнату и, смотря на тощую пачку кредитныхъ билетовъ, горько улыбнулся. Что эти пятьдесятъ рублей сравнительно съ тмъ, сколько ему было нужно!
Небрежно засунувъ деньги въ карманъ брюкъ, Костя остановился и задумался. Ему пришла мысль, видя благодушное состояніе дяди, тотчасъ вернуться къ нему, упасть въ ноги, разсказать ему свое увлеченіе Надеждой Ларіоновной, признаться въ сдланныхъ долгахъ и умолять спасти его. Онъ сдлалъ даже два шага, но тотчасъ-же отклонилъ эту мысль.
— Нтъ, нтъ.. Этого нельзя… Тогда ужь все погибло… прошепталъ онъ, схватился за голову и побжалъ одваться, чтобы уходить изъ дома.

Глава LXXXVIII.

Костя, какъ говорится, только повернулся въ лавк, открылъ на конторк дв книги, хотлъ въ нихъ что-то записать, но тотчасъ ухалъ. Онъ отправился къ Шлимовичу.
Былъ всего только одиннадцатый часъ утра, когда онъ пріхалъ къ Шлимовичу. Шлимовичъ и его подруга Лизавета Николаевна пили утренній чай. Лизавета Николаевна сидла въ капот, въ масс браслетъ на голыхъ рукахъ, виднющихся изъ широкихъ рукавовъ капота, и съ сильными слдами пудры на лиц. Все это Кост пришлось видть потому, что дверь, ведущая изъ прихожей въ столовую, была отворена. Лизавета Николаевна даже поднялась изъ-за стола и направилась къ Кост на встрчу.
— Здравствуйте, сказала она ему, протягивая руку.— Покончили съ Надюшкой-то? Да и пора. Откровенно говоря, давно пора. Это не женщина, а дрянь какая-то… Ну, чего она изъ стороны въ сторону бросается и отъ добра добра ищетъ! И ежели-бы еще смыслъ былъ, а то смняла синицу на ястреба. Ну, что этотъ интендантъ? Во-первыхъ, толстобрюхій старикъ, а во-вторыхъ, того и гляди, что засудятъ его за какія-нибудь дла.
— Да, я теперь самъ вижу, что она… пробормоталъ смущенно Костя и не окончилъ.
— Самая послдняя дрянь… Извините за выраженіе, шкура… продолжала Лизавета Николаевна.— Что актриса-то? Такъ плевать. Такихъ актрисъ до Москвы не перевшаешь. Вообразите, она даже передо мной носъ начала задирать. Тутъ я какъ-то посылаю къ ней сказать, что, молъ, поду съ ней вмст кататься на ея лошадяхъ, и она вдругъ отвчаетъ моей горничной, что у ней лошади не для моей прокатки… Фря… И чего носъ задираетъ! Вмст вдь въ Бармалевой-то улиц жили, вмст и папиросы для давальцевъ набивали, вмст блошвейничали, а теперь вдругъ такія слова!.. Да и сколько разъ я при ихъ голодух своимъ кофеемъ ее съ теткой поила! А ужь насчетъ этого самаго векселя, такъ она супротивъ васъ просто мерзавка. Мн Адольфъ говорилъ… кивнула она на Шлимовича.— Конечно, у Адольфа ужь занятія такія, что онъ коммисіонеръ, и дисконтеръ, а по настоящему не слдовало-бы отъ нея и брать-то вашего векселя. Пускай сама валандается.
Шлимовичъ, видя, что разговоръ можетъ продлиться до безконечности, причемъ могутъ быть высказаны Лизаветой Николаевной совсмъ нежелательныя вещи, которыя нужно держать въ секрет, взялъ Костю подъ руку и сказалъ:
— Пойдемте въ кабинетъ, милйшій Константинъ Павлычъ.
— Вы не жалйте ее, положительно не жалйте! кричала вслдъ Кост Лизавета Николаевна.— Это самая корыстная и безстыдная тварь и обобрала-бы васъ какъ липку. А ежели что, то мы вамъ и другую особу найдемъ въ сто разъ лучше.
— Ну-съ, присаживайтесь, голубчикъ, предлагалъ Шлимовичъ Кост кресло, когда они пришли въ кабинетъ.— Вы стаканъ чаю не желаете-ли?
— Нтъ, спасибо, отвчалъ Костя, садясь.
Шлимовичъ потиралъ руки.
— Не ждалъ я, вотъ ужъ никогда не ждалъ, что вы такъ скоро справитесь и принесете деньги по этому векселю, говорилъ онъ, помщаясь въ кресло противъ Кости.— Отъ жены врно взяли?
— Я, Адольфъ Васильичъ, пришелъ безъ денегъ. Я пришелъ проситъ, пришелъ умолять васъ спасти меня.
Привтливое выраженіе лица Шлимовича вдругъ измнилось.
— Гмъ… крякнулъ онъ, почесывая указательнымъ пальцемъ пробритый подбородокъ.— Просите или не просите, умоляйте или не умоляйте, но я ршительно ничего не могу сдлать для васъ. Вексель купленъ, то есть дисконтированъ у Надежды Ларіоновны моими доврителями, и они поручили мн сразу взыскивать съ васъ деньги, если по прошествіи нотаріальнаго срока не будетъ произведена уплата.
— Адольфъ Васильичъ, вы это не правду… Все въ вашихъ рукахъ… Не губите меня… Уговорите вашихъ доврителей, чтобы они переписали вексель на полгода. Пусть перепишутъ. Вдь пока живъ дядя, вы все равно съ меня ни копйки не получите. Съ меня ни копйки не получите, а меня загубите. Старикъ узнаетъ и лишитъ меня наслдства. А денегъ у меня теперь нтъ и взять негд. Спасите, Адольфъ Васильичъ, спасите!
Костя сложилъ крестообразно руки на груди и умоляюще, съ глазами полными слезъ смотрлъ на Шлимовича.
Шлимовичъ оттопырилъ нижнюю губу, подумалъ и сказалъ:
— Какъ у васъ нтъ ни копйки денегъ? У васъ нтъ, но у жены вашей есть — вотъ она и заплатитъ. Сами же вы говорили Надежд Ларіоновн, что вашъ дядя подарилъ вашей жен двадцать тысячъ на булавки. Надежда Ларіоновна съ тмъ и вексель продавала, что у вашей жены есть деньги, и что жена ваша можетъ заплатить.
— Нтъ, нтъ, я никогда, не ршусь у жены просить денегъ, замахалъ руками Костя.
— Позвольте… Но она сама заплатитъ, видя ваше несчастіе, перебилъ Костю Шлимовичъ.
— Съ женой я не въ ладахъ. Какой это бракъ, Адольфъ Васильичъ… Вдь это бракъ только такъ, только по одному названію. Это бракъ современный… Я ршился жениться только потому, что дядя этого требовалъ. Только для того… Иначе онъ лишилъ-бы меня наслдства. Я женился прямо только для Надюши, чтобъ ей было хорошо въ послдствіи, когда я получу наслдство. А вотъ они, послдствія-то!
Костя горько улыбнулся. Шлимовичъ соображалъ.
— Не можетъ быть, чтобъ жена ваша не уплатила за васъ по векселю, видя ваше несчастіе, сказалъ онъ Кост.
— Она даже не можетъ этого сдлать, потому что старикъ черезъ дв-три недли спроситъ у ней деньги, потребуетъ показать ихъ ему и ежели денегъ нтъ, узнаетъ, куда он длись, и лишитъ меня наслдства.
— Все это такъ, милйшій, но вдь для векселедателя это ршительно все равно, если старикъ лишитъ васъ наслдства. Были-бы деньги уплочены по векселю. Какъ вы этого понять не можете!
— А другіе-то векселя, Адольфъ Васильичъ? Вдь я долженъ по векселямъ и другимъ вашимъ доврителямъ, долженъ вамъ самимъ, старался доказать Костя.— Ну, уплатитъ жена по одному векселю, выйдетъ скандалъ, я лишенъ наслдства — и другіе векселя лопнули.
— Вздоръ, вздоръ… покачалъ головой Шлимовичъ.— Говорятъ, что у вашей жены, кром денегъ, на тридцать тысячъ брилліантовъ и брилліанты все старинные. Старикъ расщедрился и весь сундукъ съ брилліантами вашей жен выворотилъ.
— Ахъ, Адольфъ Васильевичъ, это только говоръ! Есть у ней брилліанты, но…
— Ну, на десять тысячъ есть. Двадцать тысячъ денегъ, да на десять тысячъ брилліантовъ. Вы не больше тридцати тысячъ должны, даже меньше…
Костя трясся какъ въ лихорадк и бормоталъ:
— Адольфъ Васильевичъ, не губите… Адольфъ Васильичъ, спасите меня. Вы спасти можете… Ну, что вамъ меня губить и лишать наслдства! Вдь съ тмъ скандаломъ, про который вы говорите, вы всегда можете получить съ меня деньги, но отсрочьте этотъ скандалъ, отсрочьте на полгода. Уговорите вашихъ доврителей переписать вс мои векселя на полъ-года, а къ тому времени старикъ умретъ и я буду въ состояніи заплатить изъ наслдства. Пусть какіе угодно возьмутъ проценты, сами наживите за коммисію сколько хотите. Я на все согласенъ, только не губите меня, Адольфъ Васильевичъ. Спасите, спасите… Это въ вашей власти… Вы все можете…
Костя плакалъ. Сердце Шлимовича сдалось. Онъ почуялъ заполучить большой кусокъ отъ Кости и соображалъ. Черезъ нсколько времени онъ проговорилъ:
— Общать вамъ не общаю, но попробую уговорить моихъ доврителей.
— Вы ужъ всхъ, Адольфъ Васильичъ, уговорите: и Тугендберга, и ту еврейку, которая мн мебель продала, всхъ, всхъ, которымъ я долженъ по вашей рекомендаціи. Сроки векселей будутъ на-дняхъ, а я безъ копйки… говорилъ Костя.— На полгода, только на полгода… Въ это время, увряю васъ, все перемнится къ лучшему.
— Не общаю, но попробую… повторилъ Шлимовичъ.
— Когда-же я могу узнать отвтъ? спросилъ Костя.— Вы, Адольфъ Васильевичъ, Бога ради только поскоре, а то я въ такомъ отчаяніи, что… что просто хоть застрлиться… тихо прибавилъ онъ.
— Что вы, что вы!.. Да разв это можно? испуганно проговорилъ Шлимовичъ и даже вскочилъ съ мста и въ волненіи заходилъ по кабинету.— Нтъ, Константинъ Павлычъ, ужъ этого-то вы пожалуйста не длайте. Зачмъ? Люди должны жить. И наконецъ, въ какое положеніе вы меня поставите передъ моими доврителями!.. Люди вамъ врили, какъ честному человку, а вы вдругъ хотите разыграть съ ними такую штуку. Погодите, я попробую что-нибудь для васъ сдлать… Можетъ быть, вамъ и отсрочатъ ваши обязательства… Предупреждаю только, что условія, разумется, будутъ не легкія…
— Я на все согласенъ, Адольфъ Васильичъ, только спасите меня, произнесъ Костя и, схвативъ Шлимовича за руку, крпко пожалъ ее.
— Хорошо, хорошо. Мн нужно объздить всхъ вашихъ кредиторовъ. Приходите сегодня въ шесть часовъ вечера въ Палкинъ трактиръ. Тамъ я скажу вамъ отвтъ. Кстати тамъ и пообдаемъ, отвчалъ Шлимовичъ и, ласково потрепавъ Костю по плечу, прибавилъ:— А насчетъ стрльбы иль тамъ чего другаго Бога ради и думать оставьте. Завелась теперь эта мода, но зачмъ глупымъ людямъ подражать? Вы, слава Богу, человкъ умный и разсудительный… Въ ваши года надо жить да жить… Ну-съ, такъ въ шесть часовъ въ Палкиномъ трактир…
— Хорошо, Адольфъ Васильичъ. Буду ждать отъ васъ добраго отвта, какъ манны небесной, произнесъ нсколько повеселвшій Костя и сталъ прощаться.
— Да выпейте вы хоть стаканъ чаю то, предлагалъ ему Шлимовичъ, стараясь сколь возможно быть ласковымъ.
— Не могу, Адольфъ Васильичъ… Въ лавку пора. Я и такъ все запустилъ во время моей болзни. Я вдь захворалъ со всей этой передряги и чуть не умеръ.
— Нтъ, ужь вы берегите себя. Зачмъ рисковать своей жизнью и длать безпокойство другимъ? Вы должны теперь беречь себя для другихъ, для тхъ, что были столь добры и поврили вамъ, можетъ быть, свои послднія деньги.
Въ прихожей къ Кост вышла и Лазавета Николаевна.
— Вы, Константинъ Павлычъ, зазжайте къ намъ какъ нибудь вечеромъ, говорила она.— Я васъ съ такой особой познакомлю, что десять вашихъ прежнихъ Надюшекъ за поясъ заткнетъ.
— Съ удовольствіемъ-съ, съ удовольствіемъ-съ какъ-нибудь заду, отвчалъ Костя, чтобы что-нибудь отвчать и по возможности быть ласкове съ сожительницей Шлимовича и, надвъ пальто, выскочилъ на лстницу.

Глава LXXXIX.

Въ назначенный часъ Костя входилъ по прямой и крутой лстниц въ Палкинъ трактиръ. Раздвшись у швейцара и пройдя по анфилад комнатъ, онъ нашелъ Шлимовича около самаго органа. Шлимовичъ былъ не одинъ. Съ нимъ сидлъ еврей Тугендбергъ, тотъ самый ростовщикъ, у котораго Костя когда-то пріобрлъ подъ векселя музыкальные инструменты, половину которыхъ вымнялъ у портного Кургуза на мховую ротонду для Надежды Ларіоновны. Грязный еврей Тугендбергъ, котораго Костя всегда видлъ въ порыжломъ и рваномъ пальто, безъ малйшаго признака блья, на этотъ разъ былъ прифранченъ. На немъ былъ черный сюртукъ, сидвшій мшкомъ, что давало поводъ думать, что сюртукъ съ чужаго плеча, сомнительной свжести сорочка, массивная золотая цпочка съ брилліантовой задвижкой и брилліантовый перстень на указательномъ пальц грязной руки. Присущій Тугендбергу запахъ жида все-таки былъ при немъ. Передъ Шлимовичемъ и Тугендбергомъ стояли бутылка столовой водки и нсколько сортовъ закусокъ. Костя поздоровался, протянувъ обоимъ руку.
— Присаживайтесь, сказалъ ему Шлимовичъ.— Выпьемъ по водк и пройдемъ въ отдльный кабинетъ. Здсь разговаривать о длахъ неловко. Кругомъ слушаютъ.
— Ну, что, Адольфъ Васильичъ, радоваться мн или печалиться? Сдлали что-нибудь для меня? спросилъ Костя.
— Потомъ… Тамъ въ кабинет… Пейте водку-то.
Выпили по рюмк водки. Шлимовичъ и Костя закусывали, но Тугендбергъ къ закуск не прикасался, а ограничился только кусочкомъ хлба.
— Съ христіанской публикой дла длаетъ, а не можетъ привыкнуть закусывать какъ слдуетъ. Все за трефное считаетъ, кивнулъ Шлимовичъ на Тугендберга.
— Зачмъ? Мы своево вра уважаемъ. Намъ за этово Богъ и счастья посылаетъ, отозвался тотъ.
Шлимовичъ насмшливо улыбнулся и скомандовалъ, чтобы слуга перенесъ закуску въ отдльный кабинетъ.
— Тамъ и пообдаемъ, сказалъ онъ.
Перешли въ отдльный кабинетъ. Костя тотчасъ-же взялъ карточку, сталъ выбирать вина и заказалъ три обда.
— Два, два обда, Тугендбергъ не будетъ сть, перебилъ Костю Шлимовичъ.
— Отчего-же?
— Ахъ, какой вы странный! Трефное. Видите, какъ онъ за свое еврейство держится.
— Скушайте-же хоть что-нибудь, господинъ Тугендбергъ.
— Вино я могу пить. Пожалуй, чаю трошки можно пить.
Костя потребовалъ и чаю.
— Ну, чмъ вы меня обрадуете, Адольфъ Васильичъ? снова обратился онъ къ Шлимовичу.— Врите-ли, я изстрадался весь.
— А вотъ сейчасъ. Сначала по русскому обычаю хлбъ-соль… Выпьемте еще по рюмочк водки. Съ нами и Тугендбергъ выпьетъ.
— Покуда я не узнаю своей участи, мн и кусокъ въ горло не пойдетъ.
— Ай-вай, молодой человкъ! Зачмъ такъ плакать на своево судьба! отозвался съ ужимкой Тугендбергъ.— Вы имете богатова жена и богатова дядя. Съ свадьбой васъ поздравляю, господинъ Бережковъ. Дай Богъ вамъ счастливо… чокнулся онъ съ Костей рюмкой водки, выпилъ и на этотъ разъ не закусилъ даже хлбомъ.
— Все-таки, Адольфъ Васильичъ, я-бы хотлъ поскорй узнать о своей участи, приставалъ Костя.— Я боленъ, совсмъ боленъ отъ ожиданія.
— Все кончится хорошо, только не нужно быть капризнова человкъ, сказалъ Тугендбергъ и заговорилъ съ Шлимовичемъ на еврейскомъ жаргон.
Тотъ отвчалъ по-нмецки.
Подали супъ.
— Выпьемте еще по рюмк водки передъ супомъ, предложилъ Кост Шлимовичъ.
— Мн вредно, Адольфъ Васильичъ… Я опьяню. Нервы и безъ того разстроены. Да и къ тому-же я далъ себ слово пить какъ можно меньше. Вс глупости, которыя я длалъ, были сдланы въ пьяномъ вид. Послднюю глупость, которую я сдлалъ въ пьяномъ вид посл бенефиса Надюши, даже и поправить нельзя.
— Не жалйте ее, махнулъ рукой Шлимовичъ.— Будутъ деньги и женщины будутъ. Еще лучше Люлиной себ найдете.
— Я люблю ее, Адольфъ Васильичъ. Не было той жертвы, которую-бы я ей не былъ готовъ принесть. Скажи она мн тогда: ‘Костя, спрыгни съ колокольни’ — и я-бы спрыгнулъ, ежели-бы надялся, что меня потомъ вылечатъ и что она будетъ любить меня. Нужды нтъ, что я себ голову расшибъ-бы, ноги переломалъ, но только-бы живому остаться и съ ней жить. Ни на какія страданія посмотрлъ-бы…
— А вотъ этого-то и не слдовало, сказалъ Шлимовичъ.— Женщинъ нужно въ рукахъ держать. Баловать балуй, а въ рукахъ держи. Крпко держи…
Шлимовичъ улыбнулся и погрозилъ пальцемъ.
Покончили съ супомъ. Костя еле проглотилъ дв-три ложки и сидлъ какъ на иголкахъ.
— Ну, такъ какъ-же, Адольфъ Васильичъ? спросилъ онъ еще разъ.— Не мучьте.
Шлимовичъ заговорилъ съ Тугендбергомъ по-нмецки. Тотъ отвчалъ на еврейскомъ жаргон. Говорили долго, даже спорили. Тугендбергъ махалъ руками. Костя, не понимая въ чемъ дло, смотрлъ въ недоумніи то на одного, то на другаго. Наконецъ, Шлимовичъ поскоблилъ пальцемъ пробритый подбородокъ и, сдлавъ при этомъ серьезное лицо, напалъ:
— Главный вашъ кредиторъ Тугендбергъ… Вотъ этотъ самый господинъ Тугендбергъ. Въ его рукахъ и вексель Надежды Ларіоновны. Онъ купилъ его у нея. Тугендбергъ согласенъ на отсрочку. Кром того, я и брилліантщика Муравейника согласилъ на отсрочку, что-же касается до векселя Софь Самуиловн Луцкой, у которой вы мебель покупали, то тотъ вексель въ моихъ рукахъ. О себ, конечно, я не говорю, я согласенъ съ большинствомъ…
Лицо Кости просіяло.
— Спасибо вамъ, Адольфъ Васильичъ, спасибо… заговорилъ онъ и протянулъ Шлимовичу руку.
— Позвольте, позвольте… Я еще не досказалъ… произнесъ тотъ, не беря руки.— Долженъ васъ предупредить, что условія будутъ тяжкія, потому деньги теперь вообще дороги.
— На все согласенъ, но только не губите, а спасите меня, махнулъ рукой Костя.— Отсрочка на полгода спасетъ меня. Къ тому времени дядя мы умретъ, или отдлитъ мн капиталъ. Вдь долженъ-же онъ это сдлать. Не могу-же я, теперь человкъ женатый, смотрть изъ его рукъ и побираться отъ него красненькими бумажками.
— Проценты будутъ въ размр пятидесяти… отчеканилъ Шлимовичъ.
— Это очень небольшого процентъ, прибавилъ Тугендбергъ.
Костя въ волненіи мазнулъ себя рукой по лицу, какъ-бы протирая глаза, и крикнулъ:
— Согласенъ! Гд и когда я могу переписать векселя?
— Я, какъ вы сами знаете, коммисіонеръ, и потому мн за коммисію пять процентовъ… продолжалъ Шлимовичъ.
— Согласенъ. Сегодня векселя перепишемъ? Гд? Можно у васъ, сейчасъ посл обда?
— Константинъ Павлычъ, тутъ еще не все…
Шлимовичъ какъ-бы съ сожалніемъ пожалъ печами и оттопырилъ нижнюю губу.
— Тутъ еще не все… Есть еще одно условіе… продолжалъ онъ.— Долженъ опять-таки оговориться, что это не я, а мои доврители. Это ихъ условіе, а я только согласенъ съ большинствомъ.
Костя слушалъ, широко открывъ глаза.
— Это условіе вамъ сейчасъ и объявитъ вашъ главный кредиторъ, указалъ Шлимовичъ на Тугендберга, а самъ поднялся съ мста и, пробормотавъ что-то Тугендбергу по-нмецки, направился въ корридоръ.
— Адольфъ Васильичъ! Куда-же вы? крикнулъ Костя.
— Говорите, говорите, а я сейчасъ вернусь.
Костя и Тугендбергъ остались одни. Вошелъ лакей съ блюдомъ какого-то кушанья.
— Поставь скорй на столъ и иди. Намъ нужно говорить, сказалъ ему Тугендбергъ.
Слуга удалился.
— Ну-съ, господинъ Тугендбергъ?.. началъ Костя, вопросительно смотря на еврея.
Сердце его билось усиленно отъ ожиданія. Судя по таинственной обстановк, онъ предчувствовалъ что-то недоброе.
— Деньги ныньче очень дорогова товаръ и есть много такова люди, которые обманываютъ, произнесъ Тугендбергъ.— Намъ нуженъ бланкъ на векселяхъ.
— Какой бланкъ?
— Поручительство отъ хорошаво лицо, что вы заплатите.
— Но гд-же я?.. Откуда-же я?… растерянно заговорилъ Костя
— Бланки отъ вашево дядя.
— Помилуйте, да вдь я только изъ-за того и хлопочу, чтобы дядя не зналъ, что я долженъ по векселямъ! воскликнулъ Костя.— Узнаетъ онъ, тогда все погибло, тогда я ни копйки наслдства не получу.
— Ахъ, каково вы смшново человкъ! Ай-вай! покрутилъ головой Тугендбергъ.— Да дядя вашъ и не будетъ знать, что вы должны.
— Что вы мн говорите пустяки! Но какъ-же бланкъ-то?..
— Гмъ… Бланкъ вы сами поставите.
— За дядю? Да вдь это будетъ подлогъ.
— Зачмъ такова страшнаво слова? Никаково тутъ подлогъ нтъ. Просто для врности. Если вы честно и аккуратно уплатите черезъ полгода по векселямъ, то каково-же тутъ подлогъ! Кто будетъ знать про все этаво?
Холодный потъ выступилъ на лбу у Кости.
— Нтъ, на это я не согласенъ, произнесъ Костя.
— А вы не согласны, такъ и мы не согласны, отвчалъ Тугендбергъ.
— Послушайте, за что вы хотите меня губить? Берите шестьдесятъ, семьдесятъ процентовъ, но зачмъ-же вы наущаете меня на подлогъ! возвысилъ голосъ Костя!
— Тсъ… погрозилъ ему пальцемъ Тугендбергъ и кивнулъ на дверь, выходящую въ корридоръ:— Подлогъ… продолжалъ онъ.— Но что-же длать, если безъ этово подлогъ ныньче врности нтъ!
— Нтъ, я не согласенъ. Вы ужасъ что предлагаете.
— Ну, и мы не согласенъ.
Въ дверяхъ показался Шлимовичъ.
— Сговорились? спросилъ онъ, усаживаясь за столъ.
Костя въ волненіи стоялъ около стола.
— Голубчикъ, Адольфъ Васильичъ, гд я?.. Что я?.. Что мн такое предлагаютъ? бормоталъ онъ растерянно.
Шлимовичъ заговорилъ съ Тугендбергомъ по-нмецки. Тотъ отвчалъ на жаргон.
— Это не я… Я тутъ не причемъ… Я только коммисіонеръ… Это условіе моихъ доврителей… проговорилъ наконецъ Шлимовичъ.
— Уговорите пожалуйста Тугендберга.
— Не могу, ничего не могу… Очень жаль, что мои хлопоты не увнчались успхомъ. Еще боле жаль, что посл хлба-соли, которую мы ли сейчасъ, я вскор долженъ буду встать въ печальную необходимость взыскивать съ васъ по векселю Надежды Ларіоновны.
— Это ужасно, это ужасно! повторилъ Костя, держась за голову.
— Подумайте до завтра. Время еще есть, предлагалъ Кост Шлимовичъ.
— Нтъ, нтъ… Тутъ и думать нечего… Господи! Что мн теперь длать?
Костя схватился за шапку, но вспомнилъ, что надо заплатить за угощеніе, и крикнулъ:
— Счетъ!
— Не платите, не платите. Я заплачу. Зачмъ-же вамъ платить, если дло не состоялось? остановилъ его Шлимовичъ.
Костя, не прощаясь, сталъ уходить.
— Я все-таки даю вамъ срокъ подумать… говорилъ ему вслдъ Шлимовичъ.— Подумайте до завтра, наконецъ до послзавтра.
Костя не отвчалъ. Блдный и шатаясь какъ пьяный, онъ вышелъ изъ кабинета.

Глава ХС.

До лавки Костя еле дотащился. У него кружилась голова, мутилось въ глазахъ, било въ вискахъ. Онъ былъ блденъ какъ полотно. Взоръ его блуждалъ Поднявшись въ верхнюю лавку, онъ такъ и свалился на дядинъ клеенчатый диванъ. Положеніе его было близко къ отчаянію. Онъ не могъ ни думать, ни соображать. Мелькнула было мысль обратиться къ прыщавому Сен Портянкину, столь ненавистному для него поклоннику Надежды Ларіоновны, котораго онъ такъ ненавидлъ, и спросить у него, гд этотъ ‘прогорлый’ человкъ ухищряется занимать деньги на кутежи и подарки актрисамъ, но эта мысль такъ и застыла. Ненормальное положеніе Кости, когда онъ явился въ лавку, было замчено Силантіемъ Максимычемъ. Онъ поднялся на верхъ и, увидавъ Костю лежащимъ на диван, остановился и покачалъ годовой.
— Опять нездоровится что-то… пробормоталъ Костя, не поднимаясь съ дивана.
Силантій Максимычъ опять покачалъ головой и слъ въ ногахъ у Кости.
— Очень много вы должны? спросилъ онъ посл нкоторой паузы и поправилъ полы пальто у Кости.
— Много, Силантій Максимычъ, много… съ глубокимъ вздохомъ отвчалъ Костя, закрылъ глаза и приложилъ руку ко лбу.
— Бросьте вы эту проклятую вертячку-то…
— Брошена, Силантій Максимычъ, брошена уже.
— Ну, слава Богу. Да брошена-ли настоящимъ-то образомъ?
— Разошлись, въ конецъ разошлись.
Опять пауза.
— Много-ли вы, должны-то? спросилъ участливо Силантій Максимычъ.— Сколько?
— Зачмъ спрашивать, если ты не поможешь? Вдь ты не поможешь! Вдь ты идолъ безчувственный, ты истуканъ, ты статуя, ты дерево!..
Костя возвышалъ голосъ.
— Не сердитесь, не сердитесь… Зачмъ?.. А вы лучше вотъ что… Позжайте-ка вы лучше домой и повинитесь дяденьк… тронулъ его ласково Силантій Максимычъ по колнк.
Костя вскочилъ съ дивана.
— Ахъ, все одно, одно и одно! воскликнулъ онъ.— Да будетъ вамъ… Не могу я виниться. Вдь виниться, такъ надо окончательно зарзать себя… И виниться зарзать, и не виниться зарзать, прибавилъ онъ останавливаясь въ раздумь, но черезъ мгновеніе бросился къ Силантію Максимычу на шею, заплакалъ и сталъ умолять:— Дай ты мн хоть тысячу рублей изъ кассы… Можетъ быть мн удастся заплатить кой-какіе проценты и мн хоть на мсяцъ разсрочатъ.
Заплакалъ и Силантій Максимычъ.
— Господи! Да не могу я взять изъ кассы, не могу… Поймите вы, не могу… говорилъ онъ.— Столько лтъ служилъ честно и благообразно и вдругъ… Ахъ, Константинъ Павлычъ!.
— Ну, въ такомъ случа я погибъ… махнулъ рукой Костя.
— Позжайте вы домой и лягте… Лягте и успокойтесь… уговаривалъ его Силантій Максимычъ.— А я подумаю, я подумаю…
— Дашь? быстро спросилъ Костя.— Тогда ужь давай хоть три тысячи. За одно ужь…
— Постойте, постойте… Я подумаю… Тысячу рублей я могу попросить у старика, для себя попросить. Я уже говорилъ ему, что у меня племянникъ сбирается жениться въ нашемъ мст на родин и мн хочется помочь ему на торговлю. Вотъ, можетъ быть, старикъ и дастъ мн тысячу рублей, а потомъ я эти деньги заживать буду.
— Да чего ты изъ кассы-то взять боишься! Вдь отчетъ по лавк еще черезъ нсколько мсяцевъ.
— Нтъ, нтъ… Я попрошу у старика, Я думаю, что онъ дастъ… Но только ужъ не больше тысячи. Сомнваюсь только, чтобъ вамъ тысяча помогла,
— Давай хоть что-нибудь… Вдь утопающій хватается за соломенку, произнесъ въ отчаяніи Костя.
— Попробую взять у старика. А теперь позжайте домой. Вдь уже черезъ часъ и намъ запирать лавку.
Костя послушался его и похалъ домой. Дома ему отворила, дверь Настасья Ильинигана.
— Опять больны? испуганно спросила она, смотря на его блдное лицо и помутившіеся глаза.
Костя ничего не отвтилъ, снялъ пальто и прошелъ прямо къ Таис въ спальню. Та сидла и что-то шила. Взглянувъ на Костю, она бросила шитье, поднялась съ мста и всплеснула руками.
— Опять?.. спросила она въ свою очередь.— Боже милостивый! Да что съ вами!
Костя обнялъ ее, привлекъ къ себ на грудь, нсколько-разъ поцловалъ и тихо, едва слышно произнесъ:
— Нездоровится, голубушка… Душой нездоровъ… Все сердце изныло.
Таиса совсмъ сомлла. Она въ первый разъ еще видла отъ Кости такую ласку. Она крпко прижалась къ Кост и щебетала:
— Вы разскажите намъ, что съ вами. Можетъ быть мы съ маменькой и поможемъ. Зачмъ скрывать? Я давно вижу, что вы что-то скрываете.
Въ такомъ положеніи застала ихъ Настасья Ильинишна, незамтно вошедшая въ спальную, и радостно заговорила:
— Вотъ такъ-то лучше… Давно пора… Подъ крылышкомъ у молодой женушки живо поправитесь…
Костя опомнился и быстро отстранилъ отъ себя Таису.
— Не заварить-ли вамъ липоваго цвту или малины? приставала къ нему Настасья Ильиншина.
— Ничего не надо, ршительно ничего.
— Ну, примите хоть хининцу. Что-же это такое, въ самомъ дл, что вы поправиться не можете! Дать хининцу-то?
— Не надо.
Приплелся и Евграфъ Митричъ, увдомленный Настасьей Ильинишной о болзни Кости и сталъ журить его.
— Говорилъ я теб, что нужно настоящимъ манеромъ отсидться дома и какъ слдуетъ поправиться, такъ нтъ, не послушался. Еще утромъ спрашивалъ: поправился-ли? Поправился, говоришь. А какое поправился! Это Богъ за грхи твои разные тебя наказываетъ, за то, что ты все остепениться не можешь.
Костя облекся въ халатъ. Добродушныя лица Таисы и Настасьи Ильинишны произвели на него успокоительное дйствіе, но не надолго. Лишь только онъ вспомнилъ о своемъ разговор въ трактир съ Шлимовичемъ и Тугендбергомъ, какъ сердце его опять болзненно сжалось. Ему представилась ужасная перспектива того, что будетъ, если дядя узнаетъ, что на него поданы векселя ко взысканію.
Часа черезъ два пришли прикащики изъ лавки. Силантій Максимычъ вызвалъ Костю изъ спальной и сказалъ:
— Записка къ вамъ есть. Этотъ проклятый жидище Шлимовичъ оставилъ. У насъ въ лавк писалъ ее, у насъ и въ конвертъ запечатывалъ. Вотъ, получите…
Лицо Кости оживилось. Лучъ надежды мелькнулъ передъ Костей.
‘Неужели сжалились надо мной’? подумалъ онъ, быстро разорвалъ конвертъ, прочелъ письмо и опять упалъ, духомъ.
Письмо было писано карандашемъ. Въ немъ стояло слдующее:
‘Если вамъ, уважаемый Константинъ Павлычъ, почему-либо неудобно добыть на ваши векселя бланкъ вашего дяди, то добудьте хоть бланкъ жены. Но только непремнно бланкъ. Безъ бланка на отсрочки векселей кредиторы не соглашаются. При бланк вашей жены проценты за время будутъ считать уже не т, о которыхъ мы уговаривались. А. Шлимовичъ’.
Костя стиснулъ зубы и быстро разорвалъ письмо въ мелкіе клочки. Силантій Максимычъ ласково тронулъ его по плечу и тихо проговорилъ:
— Успокойтесь. Богъ милостивъ. Сейчасъ у вашего дяденьки буду просить для васъ тысячу рублей. То есть не для васъ, а для себя… А ежели онъ дастъ, то передамъ ихъ вамъ, прибавилъ онъ.

Глава ХСІ.

У Силантія Максимыча съ Евграфомъ Митричемъ былъ очень пространный разговоръ насчетъ тысячи рублей, которую Силантій Максимычъ просилъ себ въ счетъ жалованья. Евграфъ Митричъ хоть и общалъ, но денегъ сейчасъ не выдалъ. Онъ вообще не любилъ выдавать деньги и откладывалъ выдачу ихъ до послдней возможности. Уйдя отъ Евграфа Митрича, Силантій Максимычъ тотчасъ-же вызвалъ Костю изъ спальной Таисы.
— Счастливо… Подъ счастливую руку попалъ. Радуйтесь… сообщилъ онъ, улыбаясь.
Оживился нсколько и Костя.
— Тысячу? спросилъ онъ.
— Тысячу. Больше нельзя было… И ту-то ужь еле, еле…
— Ну, давай.
— Да нтъ еще ее теперь. Общался завтра вечеромъ или посл завтра. Вдь вы знаете вашего дядюшку… Сейчасъ такіе разговоры: ‘вдь не сію минуту посылать будешь. Когда посылать будешь, тогда и дамъ. Куда, говоритъ, торопиться? Надъ нами не каплетъ’. Ну, да вы не безпокойтесь. Теперь, когда ужь есть съ ихъ стороны общаніе, то я завтра вамъ и изъ кассы дамъ. Утромъ дамъ. Изъ кассы возьму, а когда со старика получу, то тогда туда доложу.
— Ну, спасибо теб… хоть что нибудь… Можетъ быть я какъ-нибудь и успю извернуться, чтобы мн хоть на мсяцъ отсрочили. Хотя трудно это, очень трудно, съ грустью прибавилъ Костя.
— Ну, Богъ дастъ, какъ-нибудь и справитесь.
Тяжелую ночь провелъ Костя! Ему не спалось. Онъ засыпалъ на полчаса и тотчасъ-же просыпался и все думалъ, думалъ, какъ-бы вывернуться изъ грозившей бды. Таис онъ, однако, показывалъ видъ, что спитъ, чтобъ не безпокоить ее. Притворяясь спящимъ, онъ видлъ, какъ вставала она съ своей постели, какъ подкрадывалась къ его изголовью и прислушивалась къ его дыханію. Лзла Кост ночью и такая мысль, чтобы согласиться на требованіе Шлимовича и выставить на векселяхъ бланкъ Таисы самому.
‘Вдь никто не узнаетъ, ршительно никто не узнаетъ, ежели я по этимъ векселямъ въ срокъ заплачу’, разсуждалъ онъ, но тутъ-же задавалъ себ вопросы: ‘а ежели не заплачу, ежели дядя къ тому времени будетъ живъ’?— и тутъ-же отгонялъ отъ себя эту мысль. ‘Да, онъ будетъ, еще живъ, будетъ, онъ теперь почти совсмъ поправился, бродитъ по комнатамъ, одышка начала пропадать. А будетъ живъ къ новому сроку векселей — и тогда я погибъ, погибъ окончательно’.
Слово ‘погибъ’ стучало у него въ голов, какъ молотъ о наковальню.
Утромъ Кост пришла слдующая мысль: ‘а что ежели не фальшивый Таисинъ бланкъ, а настоящій?.. Вдь она добрая, она поставитъ, только стоитъ попросить у нея, разсказать свое ужасное положеніе. Ее можно даже уврить, что эта ея подпись ничего не значитъ и ставится только для порядка’. Горько было Кост, прискорбно было остановиться на этой мысли, но онъ остановился и только прежде ршился попробовать, не можетъ ли онъ тысячью рублями удовлетворить Шлимовича и на мсяцъ отсрочить хоть только десятитысячный вексель, выданный Надежд Ларіоновн. Съ этой цлью онъ ршился сегодня-же хать къ Шлимовичу.
Утромъ вс поднялись въ обычное время. Встала и Таиса. Костя объявилъ, что идетъ въ лавку. Вс стали упрашивать его, чтобы онъ остался дома.
— Да отсидись ужь ты дома хорошенько, отваляйся, какъ слдуетъ, а потомъ и принимайся за дло, говорилъ дядя.
— Да ужь я отсидлся и отлежался. Маленько съ вечера нездоровилось, а теперь опять хорошо, отвчалъ Костя.
— Что за вздоръ ты городишь! Ты взгляни на себя въ зеркало. Вдь на теб лица нтъ. Вишь, какъ осунулся.
За послднее время Костя дйствительно сильно похудлъ. Глаза впали, носъ заострился. Костя посмотрлъ на себя въ зеркало и сказалъ:
— Лицо ничего не обозначаетъ. Это такъ… Все-таки я пойду. Часовъ до двнадцати побуду дома, а потомъ пойду.
Старикъ не возражалъ и ушелъ къ себ въ комнату. Костя остался глазъ на глазъ съ Таисой и Настасьей Ильинишной. Он и онъ пили чай въ столовой. Таиса и Настасья Ильинишна участливо смотрли на Костю, наконецъ Настасья Ильинишна переглянулась съ Таисой и тихо начала:
— Вы не обидьтесь, Константинъ Павлычъ, но что я вамъ хочу сказать… Мы все съ Таисочкой думаемъ, что оттого вы и хвораете, что у васъ безпокойство внутри души. А безпокойство у васъ изъ-за того, что вы можетъ быть позапутались и должны. Долги вдь они ужасно какъ человка тревожутъ.
Костя вспыхнулъ, хотлъ что-то сказать, но ничего не сказалъ.
— Вы не сердитесь, мы вдь это такъ, по женскому… Мы не въ упрекъ, а только такъ… продолжала Настасья Ильинишна.— Конечно, быль молодцу не укоръ, а только вспомните-ка хорошенько, какъ вы тутъ кутили. Долго-ли запутаться! Я не о своихъ деньгахъ, которыя вы у меня взяли тогда… Помните?.. Богъ съ ними съ этими деньгами… А я о другихъ вашихъ долгахъ.— Можетъ быть у васъ есть еще долги…
— Да, есть… со вздохомъ пробормоталъ Костя.
— Видишь, Таисочка, видишь… Я говорила теб… подмигнула Настасья Ильинишна дочери.
— Да вдь и я говорила, отвчала та.
— Долги ужасная вещь, особливо когда съ ними къ душ пристаютъ: отдай, да отдай, сказала Настасья Ильинишна.— Вы, голубчикъ, вотъ что… Вы возьмите у меня восемьсотъ рублей, да и расплатитесь. А потомъ когда-нибудь мн и отдадите. Больше восьмисотъ рублей у меня нтъ, потому я во время свадьбы на Таисочку разтратилась, а восемьсотъ возьмите. Куда мн теперь ихъ!
— Мало этого, Настасья Ильинишна, мало… былъ отвтъ Кости.
— Сколько-же вы должны, Константинъ Павлычъ? задала вопросъ Таиса.
— Много, очень много.
— Тогда возьмите мои брилліантовыя вещи и заложите ихъ. Я дала-бы вамъ и изъ тхъ двадцати тысячъ, которыя мн подарилъ папашенька, но онъ то и дло спрашиваетъ, цлы-ли он. Вчера спрашивалъ, на прошлой недл спрашивалъ. Да вдь не вритъ на слово-то, когда скажешь, что цлы, а говоритъ: покажи. Оба раза пересчитали, разсмотрли, а потомъ говорятъ: ‘положи обратно’. А про брилліанты они ни разу не спрашивали, такъ вотъ вы ихъ возьмите, да и заложите, прибавила Таиса, еще боле понизивъ голосъ.
— Да, да… Возьмите мои восемьсотъ рублей, возьмите, да ея брилліанты возьмите. Куда ей теперь брилліанты? Никуда мы не ходимъ, своихъ баловъ дома длать не будемъ, заговорила Настасья Ильинишна.— До баловъ-ли намъ, коли у насъ Евграфъ Митричъ все еще поправляется изъ кулька въ рогожку! Костя колебался и сооображалъ. Наконецъ онъ произнесъ:
— Добрыя вы души, Настасья Ильинишна и Таиса Ивановна, и я просто не знаю, какъ васъ и отблагодарить за вс ваши благости, но за ваше добродушіе и я буду съ вами въ открытую говорить. Чтобы уплатить мн вс мои долги, и восьмисотъ рублей и брилліантовъ мало.
— Какъ мало? сдлала Таиса удивленные глаза.— Да вдь папашенька говоритъ, что вс мои брилліанты больше пятнадцати тысячъ стоятъ.
— Мало, Таиса Ивановна, все-таки мало, покачалъ головой Костя, горько улыбнувшись.
— Такъ сколько-же вы должны? Сколько? громкимъ шопотомъ спросили разомъ и мать и дочь.
— Очень много, очень много.
— Больше пятнадцати тысячъ?
— Больше, много больше. Когда-нибудь вы узнаете, сколько я долженъ, а теперь покуда не будемъ и говорить объ этомъ.
Мать и дочь многозначительно переглянулись другъ съ дружкой.
— Экіе какіе вы, право! Разв можно такъ должать! покачала головой Настасья Ильинишна.— А все вдь эта ваша… извините… непутевая баба…
— Непутевая, Настасья Ильинишна, непутевая. Даже проклятая, отвчалъ Костя.
Таиса быстро и радостно сверкнула глазами.
— Какъ: проклятая? Разв вы ее уже разлюбили? воскликнула она.
— Разлюбилъ, Таиса Ивановна,
— Повторите еще разъ, что проклятая, скажите еще разъ, что проклятая!
— Проклятая… твердо произнесъ Костя.
— Ну, слава Богу, что разлюбили… Ну, слава Богу…
Таиса перекрестилась.
— Ужь и я скажу, что слава Богу… прибавила Настасья Ильинишна.— Какимъ намъ угодникамъ молиться-то? Какіе угодники васъ отъ ней отвлекли?
Костя молча смотрлъ на Таису и Настасью Ильинишну, а слезы такъ и подступали къ его горлу.
— Много она вамъ зла принесла… покачивала головой Настасья Ильинишна.
— Много… Я чуть не молился на нее, произнесъ Костя.— Готовъ былъ за нее голову отдать на отсченіе, а она сыграла со мной такую штуку, сдлала такое коварство, что…
Костя не договорилъ. Слезы потекли по его щекамъ и онъ отвернулся.
Заплакали и Таиса съ Настасьей Ильинишной.
— Уйдемте въ спальню, а то сюда неравно войдетъ Евграфъ Митричъ, увидитъ насъ плачущими и не хорошо будетъ. Начнетъ спрашивать: что? да отчего? сказала Настасья Ильинишна и, поднявшись съ мста, направилась въ спальню.
Таиса и Костя послдовали за ней.
Въ спальной вс трое молча глядли другъ на друга и ничего не говорили. Наконецъ, Настасья Ильинишна произнесла:
— Возьмите все-таки восемьсотъ-то рублей. Можетъ быть на что-нибудь и пригодятся.
— Возьмите и брилліанты, прибавила Таиса.— Заложите ихъ и хоть сколько нибудь изъ своихъ долговъ уплатите. Все-таки вамъ будетъ легче. Право, возьмите.
— Давайте… чуть слышно промолвилъ Костя.— Добрыя вы души, Настасья Ильинишна и Таиса Ивановна, прибавилъ онъ.— Я не зналъ, что вы такія…
Таиса тотчасъ-же бросилась къ себ въ комодъ и начала вынимать футляры съ брилліантовыми вещами, Настасья Ильинишна отправилась къ себ въ коморку и вернулась съ процентными билетами.
— Восемьсотъ тутъ. Послдніе ужь это… Когда богаты будете — отдадите, сказала она.
Костя взялъ и билеты и брилліанты.
— Давай Богъ, чтобы вамъ хоть сколько нибудь облегчить себя… пробормотала Таиса.
Тайса и Настасья Ильинишна такъ добродушно и участливо смотрли на Костю, что Костя приблизился къ нимъ и крпко, крпко началъ цловать то одну, то другую.
— Пуще всего я рада, Константинъ Павлычъ, что вы ту проклятую-то разлюбили, говорила Настасья Ильинишна, заливаясь слезами…
— Молебенъ надо, маменька, отслужить, молебенъ… бормотала Таиса сквозь слезы.
Посл полудня Костя, дружественно распростившись съ Настасьей Ильинишной и Таисой, вышелъ изъ дома. Когда онъ сходилъ съ лстницы, Настасья Ильинишна вмст съ Таисой стояли на площадк лстницы и смотрли ему вслдъ. Настасья Ильинишна крестила удалявшагося Костю.

Глава СХІІ.

Въ лавк Костю уже ждали буфетчикъ изъ театра, содержатель извощичьяго двора и прикащикъ изъ цвточнаго магазина. Вс они пришли за деньгами.
— Сейчасъ, сейчасъ… заговорилъ Костя.— Вотъ только процентныя бумаги размняю.
Онъ отвелъ Силантія Максимыча въ сторону и сказалъ:
— Давай тысячу-то рублей, ежели не передумалъ.
Тотъ далъ.
Разсчитавшись съ мелкими кредиторами, Костя походилъ по верхней лавк, составилъ въ голов кой-какой планъ и похалъ для переговоровъ къ крупному кредитору. Онъ отправился къ Шлимовичу.
Шлимовича Костя не засталъ дома. Костю встртила Лизавета Николаевна и просила его подождать, пока придетъ Шлимовичъ.
— Онъ скоро… говорила она.— Мы вотъ напьемся кофейку, а онъ тмъ временемъ и подойдетъ. Ну-съ, видла я вашу Надюшку и стала ее стыдить насчетъ васъ, а она вдругъ мн такія слова: ‘наша сестра такъ себя и должна соблюдать, чтобы капиталъ пріобрсти. Покаяться-то еще успемъ’. Каково вамъ это покажется! Нтъ, я отъ Адольфа сколько уже вещей заполучила, а никогда его не брошу. У меня отъ него тоже есть вексель въ обезпеченіе, а не брошу. А она мн: ‘Костя обезпечилъ десятью тысячами, а теперь пускай Иванъ Фомичъ обезпечитъ’. Совсмъ дрянь ненасытная. Вдь ужь это хуже чортъ знаетъ чего, разсказывала она.— ‘Но пуще, говоритъ, всего, онъ мн нытьемъ своимъ надолъ’. Это то есть вы-то. Да Адольфъ Васильевичъ мой тоже какой серьезный человкъ, иногда по цлой недли не улыбнется, потому у него только и на ум, что одн деньги, однако я отъ него терплю, коли ужь съ нимъ связалась и отъ него пользуюсь.
Вскор пришелъ Шлимовичъ.
— А, милйшій! заговорилъ онъ, обращаясь къ Кости, стараясь быть привтливымъ.— Ну, что, надумались? Вотъ и отлично. Ежели будетъ бланкъ вашей жены, то вс кредиторы соглашаются взять съ васъ за полгода отстрочки шестьдесятъ процентовъ, то есть по десяти въ мсяцъ.
Послднія слова онъ выговорилъ, понизивъ голосъ, и отведя Костю въ сторону.
— Нтъ, никогда я не ршусь запутывать въ это дло жену, отрицательно покачалъ головой Костя.— Ужь нести тяготы, такъ нести одному. Я теперь по опыту знаю, что это значитъ быть должнымъ по обязательствамъ и не имть возможности уплатить во время.
— Да вдь предполагается, что вы уплатите во время. Не вкъ-же старикъ будетъ жить. Сами-же вы говорите, что онъ боленъ неизличимой болзнью и ему не поправиться. Вы вотъ что… Вы не хотите-ли отсрочить векселя на восемь мсяцевъ и тогда ваши кредиторы возьмутъ съ васъ восемьдесятъ процентовъ за время, но непремнное условіе бланкъ жены.
— Я вамъ говорю, что у меня и языкъ не поворотится, чтобъ просить жену о бланк. Оставьте это, Адольфъ Васильевичъ. Погибать, такъ погибать одному. А десятитысячный вексель, который я выдалъ безъ срока Надежд Ларіоновн, я у Тугендберга выкуплю. Пусть только онъ возьметъ у меня въ залогъ эти брилліанты.
Костя вынулъ изъ кармана футляры и раскрылъ ихъ предъ Шлимовичемъ. Шлимовичъ смотрлъ на брилліанты и кусалъ губы. Кост показалось, что Шлимовичъ какъ-будто даже недоволенъ, что Костя такъ легко вывертывается изъ его рукъ.
— Не безпокойтесь, не безпокойтесь, Адольфъ Васильичъ, вы свои проценты за коммисію все-таки получите, помогите только мн повыгодне заложить эти брилліанты, сказалъ Костя.
— Да… Но… Это вашей жены брилліанты? спросилъ Шлимовичъ въ раздумь и по привычк почесывая указательнымъ пальцемъ пробритый подбородокъ.
— Да что вамъ изъ этого? Вы только помогите заложить повыгодне и за это получите коммисіонныя.
Шлимовичъ пожалъ плечами.
— Вы, Константинъ Павлычъ, были прежде со мной откровенне, обидчиво произнесъ онъ.
— Врно. Но вдь и вы, Адольфъ Васильичъ, прежде были ко мн милостиве, отвчалъ Костя.— А теперь что вы мн предлагаете! Вспомните вчерашнее. Вдь вы меня на преступленіе подговаривали, на подлогъ.
— Это вы про фальшивый бланкъ-то? Не я, нея, милйшій, а мои доврители. Я тутъ коммисіонеръ и ничего больше. А имъ, какъ кредиторамъ, понятное дло, хочется, чтобы уплата капитала и процентовъ была какъ можно больше обезпечена. И наконецъ, позвольте… Какое-же тутъ преступленіе, если вы, поставивши на вексел чужой бланкъ, оправдаете свой вексель! Я юридически-то не вижу тутъ никакого преступленія.
— Вы не видите, а я изстрадался, я измучился, извелся при одной мысли объ этомъ. Посмотрите на меня. На что я похожъ! говорилъ Костя и прибавилъ:— слава Богу, я, однако, могу выкупить десятитысячный вексель. Вотъ брилліанты.
Шлимовичъ оттопырилъ нижнюю губу и произнесъ, посл нкоторой паузы:
— Да, но вдь тамъ есть еще векселя на изрядную сумму и сроки ихъ уже подходятъ.
— Подойдутъ сроки — будемъ стараться выпутаться, а теперь вотъ за десятитысячный вексель…
— Не знаю, приметъ-ли отъ васъ Тугендбергъ эти брилліанты. Вдь нынче вообще строго… Ростовщики изврились. Разные тоже бываютъ случаи… Тугендбергъ можетъ потребовать поручительство, что эти брилліанты именно вамъ принадлежатъ.
Кост было уже ясно, что Шлимовичъ хлопочетъ о томъ, чтобы не потерять шесть тысячъ процентовъ. Онъ даже сталъ догадываться, что вексель купилъ у Надежды Ларіоновны не Тугендбергъ, какъ говорилъ Шлимовичъ, а самъ онъ, Шлимовичъ.
— Ну, въ такомъ случа я брилліанты заложу въ ломбард, сказалъ Костя.— Я потому хотлъ обратиться къ ростовщику, что слышалъ, ростовщики больше даютъ подъ брилліанты, чмъ ломбардъ, но ежели Тугендбергъ будетъ съ меня требовать еще какое-то поручительство…
— Присядьте, милйшій Константинъ Павлычъ, перебилъ Костю Шлимовичъ:— присядьте и поговоримте ладкомъ. Мой совтъ — снести эти брилліанты обратно вашей супруг. Вдь эти брилліанты вашей супруги. Снести ей обратно брилліанты и не путать ее въ ваши дла. Именно не путать, какъ вы сами выразились. Зачмъ ее путать? А самому переписать и десяти тысячный вексель и остальные векселя. Если вамъ кажутся велики проценты десять процентовъ въ мсяцъ, то я берусь уговорить вашихъ кредиторовъ понизить ихъ, понизить ихъ до восьми въ мсяцъ, даже меньше. Вдь, закладывая брилліанты, вамъ все равно придется платить проценты, даже впередъ платитъ и потомъ заботиться, чтобы выкупить брилліанты. Чмъ вамъ заботиться выкупать брилліанты, не лучше-ли вамъ заботиться выкупить прямо векселя. Вы считайте опять ту для васъ выгоду, что при переписк векселей, проценты припишутся къ капиталу и вамъ ихъ придется уплачивать по прошествіи срока. Да-съ… перепишите вы векселя на новый срокъ и ужь на шесть или на восемь мсяцевъ спокойны. Я вамъ дло говорю, любя васъ говорю. Если вы получите отъ дяди громадный капиталъ, вамъ нечего стсняться процентовъ, а лучше заботиться о своемъ спокойствіи. Сами же вы говорите, что изстрадались, извелись…
ІІІлимовичъ говорилъ вкрадчиво, стараясь быть логичнымъ, и при этомъ дружески гладилъ Костю по колонк. Костя началъ нсколько сдаваться.
— Да, но вдь вы требуете непремнно бланкъ жены, сказалъ онъ.
— Да разв бланкъ! Ахъ, Константинъ Павлычъ! Мы требуемъ… То есть не мы, а мои доврители. Мои доврители требуютъ не бланкъ вашей жены, а, такъ сказать, мифъ. Разв это бланкъ, ежели вы сами сейчасъ-же, при насъ здсь поставите имя и фамилію вашей жены?
— Нтъ, нтъ, нтъ! На это я не ршусь! замахалъ руками Костя и вскочилъ со стула.

Глава ХСІІІ.

Шлимовичу очень не хотлось выпустить Костю изъ своихъ рукъ. Сдлавъ сколь возможно привтливое лицо, онъ подошелъ къ Кост, взялъ его за плечи и, улыбаясь, сказалъ:
— Сядьте, неопытный юноша, и выслушайте меня спокойно. Вы вотъ вспыхнули, какъ огонь, а между тмъ, въ такихъ длахъ надо быть разсудительнымъ.
Усадивъ Костю и придвинувъ къ нему папиросы. Шлимовичъ заходилъ по комнат.
— Странное дло, что вы отказываетесь отъ кредита, началъ онъ.— То вы просите и умоляете о немъ, то начинаете бояться его какъ чорта. А вдь и чортъ не такъ страшенъ, какъ его малюютъ, говоритъ русская пословица. Кажутся вамъ великими проценты, но я уже сказалъ, что могу уговорить моихъ доврителей понизить ихъ для васъ до семи въ мсяцъ. Вы взяли у жены для уплаты по векселю брилліанты, но брилліанты эти еще вамъ понадобятся. Гораздо лучше ихъ имть въ запас на будущія нужды. Жен вашей вы, разумется, ихъ не отдавайте, а просто спрячьте на черный день, хоть-бы для той-же Надежды Ларіоновны. Неужели-же вы думаете, что эта связь такъ-таки и порвалась навсегда?
— Кончено! Все кончено! Я ее теперь и видть не хочу, проклятую! воскликнулъ Костя.— Чтобы я посл того, что она сдлала со мной, да могъ ее любить! Ни за что на свт.
— А она такъ по прежнему васъ любитъ и даже скучаетъ объ васъ. Это я заключилъ изъ ея вчерашнихъ словъ. Я вчера былъ въ Увеселительномъ зал, видлся съ ней и вотъ что она мн говорила… Хотите врьте, хотите не врьте, но все-таки я вамъ передамъ ея слова. Первымъ дломъ, какъ встртила меня, сейчасъ спросила: ‘видаете-ли вы Костю?’ Потомъ отвела меня въ сторону и говоритъ: ‘мн, говоритъ, ужасно совстно, что я такъ съ нимъ поступила. Все это, говоритъ, было съ горяча Я, говоритъ, до того по немъ скучаю, что ночей не сплю, плохо пью и мъ’. И тутъ даже заплакала.
Костя выпучилъ глаза.
— Полноте, Адольфъ Васильичъ. Мн сейчасъ Лизавета Николаевна совсмъ другое говорила, сказалъ онъ.
— Да вдь женщина женщин не признается. Понятное дло, что тутъ извстный говоръ, какой-то ложный стыдъ. А меня она даже просила, чтобъ я ее помирилъ съ вами.
— Хочетъ мириться, а сама продаетъ вексель ростовщику! Да что вы…
— Съ горяча. Мало-ли что съ горяча длается! А потомъ одумалась, да ужь поздно. Она даже требовала обратно вашъ вексель отъ Тугендберга, но онъ не отдалъ ей вексель… сочинялъ Шлимовичъ.
— Отчего-же онъ не отдалъ, если она ему уплачивала деньги?
— Какой вы странный. Оттого, что онъ купилъ десятитысячный вексель за девять тысячъ, а съ васъ надется получить даже больше десяти. Ростовщикъ… Что вы хотите… пожалъ плечами Шлимовичъ.— А Надежда Ларіоновна думала взять отъ него вашъ вексель обратно за девять тысячъ. Она-бы дала ему и больше, да у ней денегъ-то не было. Вы думаете, что этотъ интендантъ такъ ее балуетъ, какъ вы баловали? Пустое. Только общаетъ, а на самомъ дл ничего. Бенефисъ схлопоталъ, Надежда Ларіоновна и ротъ разинула, а онъ больше ничего. Она теперь пальцы грызетъ, да ужь поздно.
— Удивительныя вы мн вещи говорите! пожалъ плечами Костя.
Въ сердц его что-то шевельнулось теплое къ Надежд Ларіоновн, но онъ тотчасъ-же старался заглушить это чувство.
— Нтъ, нтъ! воскликнулъ онъ.— Да и довольно ей надо мной издваться!
— Она даже хотла вамъ писать и просить у васъ прощенія, но побоялась, что вы отрините, продолжалъ Шлимовичъ.
— И отринулъ-бы. Я самъ писалъ ей унизительное и просительное письмо, извинялся, не будучи ни въ чемъ виноватъ, но вдь она-же отринула! Теперь невстк на отмстку… Да и довольно… Охъ, какъ довольно!
Шлимовичъ подошелъ къ Кост и взялъ его за плечи.
— Полноте, Константинъ Павлычъ… Бросьте все это, забудьте… Хотите, я васъ съ ней помирю? сказалъ онъ.
— Ни за что на свт! Довольно.
— Она даже мн такъ говорила: ‘я-бы. говоритъ, и девять-то тысячъ, полученныя съ Тугендберга, отдала’… Вамъ, то есть… ‘Пускай, говоритъ, что хочетъ съ ними длаетъ. Мн-бы, говоритъ, только ему доказать, что все это я не изъ корысти, а просто съ горяча’…
— Да неужели она это говорила?
— Говорила. И какъ видно, искренно говорила. Мирить васъ, что-ли?
— Нтъ, нтъ! Я не люблю ее, да и не могу любить, отвчалъ Костя.
— Полноте. Старая любовь не ржаветъ.
— Оставьте, Адольфъ Васильичъ.
— И наконецъ считайте: девять тысячъ она вамъ отдастъ, да брилліанты у васъ…
Шлимовичъ, видя, что Костя такъ не поддается, прибгъ къ послднему средству — подпоить Костю. Онъ взглянулъ на часы и сказалъ:
— Однако адмиральскій часъ давно уже прошелъ, а я еще и не завтракалъ. Лизавета Николавна! Приготовь-ка закусочку!.. крикнулъ онъ и тутъ-же обратился къ Кост:— Не хотите-ли со мной хлбъ-соль раздлить? Кстати, могу васъ угостить хорошимъ венгерскимъ.
— Нтъ, Адольфъ Васильичъ, увольте. Я ужь давно аппетита лишился. Эти векселя просто не даютъ мн покою.
— Да полноте вы… успокойтесь… Все улажу. Пойдемте, пойдемте… За хлбомъ-солью лучше разговоръ вести. Человкъ бываетъ податливе, мысли его проясняются. А особливо венгерское иметъ особое дйствіе. Его даже и доктора предписываютъ! Больнымъ предписываютъ.
Шлимовичъ взялъ Костю подъ руку и потащилъ въ столовую. Костя шелъ и говорилъ:
— А что насчетъ вина, то будь оно проклято! Вс глупости въ пьяномъ вид совершаются.
Попытка, подпоить Костю, также не увнчалась у Шлимовича успхомъ. Костя что-то сълъ, выпилъ рюмку венгерскаго, но отъ дальнйшаго питья ршительно отказался.
— Лизавета Николавна! Проси, проси выпить за твое здоровье, говорилъ Шлимовичъ.
Костя былъ не преклоненъ. Онъ всталъ съ мста и произнесъ,
— Надо хать въ ломбардъ и заложить брилліанты. Сегодня я уплачу по векселю въ десять тысячъ.
— Послушайтесь моего совта и не закладывайте брилліанты, убждалъ его Шлимовичъ.— Пригодятся, и какъ еще пригодятся. Да наконецъ вамъ и не дадутъ подъ эти брилліанты десяти тысячъ въ ломбард. Приберегите лучше брилліанты для разсчета по слдующимъ векселямъ. Вдь сроки быстро наступятъ. А десяти тысячный вексель перепишите. Шесть процентовъ въ мсяцъ Тугендбергъ съ васъ возьметъ, только шесть, да мн кое-что за коммисію.
Костя поколебался.
— Безъ бланка жены? спросилъ онъ.
— Нтъ, бланкъ непремнное условіе. То есть не бланкъ, а чтобы на вексел было написано, кром вашего имени и фамиліи, фамилія и имя жены.
— Не предлагайте вы мн этого, Адольфъ Васильичъ. Не могу…
— Да чего вы боитесь-то? Это практикуется очень и очень многими. Ну, хотите я назову извстныя вамъ фамиліи, кмъ это практикуется? Хотите? приставалъ Шлимовичъ и сказалъ нсколько фамилій.— И не боятся, живутъ отлично и благословляютъ судьбу, ожидая, пока наклюнутся средства.
— Оставьте, оставьте… махнулъ рукой Костя.
— Ну, демте къ Тугендбергу. Мн все-таки хочется помочь вамъ. Посмотримъ, что онъ вамъ дастъ за брилліанты. Задемъ даже еще къ одному ростовщику-закладчику.
Костя не возражалъ. Они отправились.

Глава XCIV.

Костя и Шлимовичъ хали къ Тугендбергу. Шлимовичъ не унимался, все еще уговаривалъ Костю согласиться на его, Шлимовича, условія и переписать векселя.
— При бланк вашей жены мои доврители изъ какихъ нибудь шести процентовъ въ мсяцъ отсрочатъ вамъ векселя на восемь мсяцевъ и восемь мсяцевъ вы будете спокойны, говорилъ онъ.— Восемь мсяцевъ не шутка! Вы подумайте только. Вдь за это время много воды утечетъ и вы всегда можете извернуться, чтобы оправдать документы. А между тмъ деньги, взятыя подъ залогъ брилліантовъ, пойдутъ на ваши расходы. Вы будете при деньгахъ.
— Въ первый разъ слышу, чтобы кредиторы отказывались отъ денегъ, когда должникъ хочетъ имъ уплатить наличными, произнесъ Костя и улыбнулся. Онъ уже совершенно ясно видлъ, что его хотятъ запутать.
— Ну вотъ! Какой вы странный. Какъ этого вы понять не можете, что это я, я стараюсь, чтобы для васъ было лучше, а не кредиторы, отвчалъ Шлимовичъ.— Помимо того, что я коммисіонеръ я, кажется, и вашъ добрый знакомый, вы бываете у меня въ дом, хорошо знакомы съ моей Лизаветой Николавной, длимъ вмст хлбъ и соль — вотъ я и стараюсь, чтобы вы и спокойны на восемь мсяцевъ были, да и при деньгахъ… Что-бы вы тамъ ни говорили, но я вполн увренъ, что вы опять сойдетесь съ Надеждой Ларіоновной. Старая любовь не ржаветъ.
— Нтъ, нтъ и нтъ. У меня жена хорошая. Я плохо зналъ ее раньше, просто не обращалъ на нее вниманія, хоть и жилъ въ одномъ съ ней дом, но теперь я вижу, что это добрая, прелестная ангельская душа и кром того совсмъ хорошенькая.
— Подите вы! И при женахъ-ангелахъ имютъ люди любовницъ. Жена-женой, а дама сердца само-собой. А главное, старая любовь. Она всей душой желала-бы съ вами Примириться, но не знаетъ, какъ къ вамъ приступить.
Въ это время какъ нарочно мимо Кости и Шлимовича пронеслась пара срыхъ рысаковъ. Въ саняхъ сидла Надежда Ларіоновна. При вид Надежды Ларіоновы Костя вздрогнулъ, краска бросилась ему въ лицо, въ груди что-то шевельнулось и какъ-бы обожгло. Шлимовичъ снялъ шляпу. Костя тоже сдлалъ движеніе руки къ шапк, но Надежда Ларіоновна, замтивъ ихъ, отвернулась и кони промчались.
— Вотъ она какъ примириться-то хочетъ, проговорилъ Костя, горько улыбаясь.— Даже отвернулась, когда я встртился.
Шлимовичъ смутился.
— Да… Но… Но согласитесь, что женщин совстно… пробормоталъ онъ.— Вдь она все-таки виновата, ну и не можетъ глядть вамъ прямо въ глаза.
Пріхали къ Тугендбергу. Отворила дверь, какъ и прежде, грязная, растрепанная еврейка.
— Должника къ вамъ привезъ, сказалъ Шлимовичъ, показавшемуся въ дверяхъ Тугендбергу.— Желаетъ съ вами расчитаться по векселю брилліантовымъ товаромъ.
— Нтъ, нтъ, перебилъ его Костя.— Я хочу заложить брилліанты и расчитаться по векселю наличными деньгами. Какъ возможно отдавать брилліанты совсмъ! Это брилліанты семейные. Они еще покойницы моей тетки.
Войдя въ гостиную Тугендберга, уставленную разными заложенными вещами, Костя сталъ вынимать изъ кармановъ футляры съ брилліантами. Шлимовичъ заговорилъ съ Тугендбергомъ по нмецки, Тугендбергъ отвчалъ на еврейскомъ жаргон. Они разговаривали долго. Тугендбергъ жестикулировалъ руками, присдалъ и наконецъ сталъ разсматривать брилліанты.
— Надо къ хорошова оцнщикъ създить. Потомъ вс эти брилліанты прочь вынуть и свсить каратъ, сказалъ онъ.
Костя поморщился.
— То-то вотъ я вамъ и говорю, отозвался Шлимовичъ.— Зачмъ вы будете портить хорошія вещи, выбивая изъ нихъ брилліанты? Не проще-ли новый вексель выдать господину Тугендбергу въ обмнъ на старый. Я уже говорилъ съ господиномъ Тугендбергомъ. Онъ согласенъ съ васъ взять по шести процентовъ въ мсяцъ при бланк вашей жены.
— Нтъ, нтъ… замахалъ руками Костя.— Я уже сказалъ, что желаю заплатить по десятитысячному векселю. Мн странно только, зачмъ вынимать брилліанты изъ гнздъ! Отчего-же въ ломбард выдаютъ деньги подъ брилліантовыя вещи, не вынимая изъ нихъ брилліантовъ? Я недавно закладывалъ перстень и мн выдали деньги, не портя перстень.
Тугендбергъ развелъ руками.
— Такова большова сумма я не могу выдавать безъ всъ брилліантовъ, отвчалъ Тугендбергъ, пожимая плечами и топыря пальцы рукъ.
— Ну, тогда я поду сейчасъ въ ломбардъ и тамъ заложу, а вы, Адольфъ Васильевичъ, меня здсь погодите. Тамъ и оцнщикъ найдется.
Тугендбергъ испугался, что ‘гешефтъ’ ускользаетъ изъ его рукъ.
— Позвольте пижалуйста одново минуту, сказалъ онъ Кост и заговорилъ съ Шлимовичемъ на жаргон.
Опять говорили долго.
— Такъ вы ршительно не желаете переписать вексель? Даже и за пять процентовъ въ мсяцъ не желаете? спросилъ еще разъ Костю Шлимовичъ.
Костя вспылилъ.
— Боже мой! Да сколько-же разъ мн говорить вамъ, что нтъ, нтъ и нтъ! воскликнулъ онъ.
— Не сердитесь, не сердитесь. Пусть будетъ по вашему. Въ такомъ случа Тугендбергъ сейчасъ оцнитъ ваши брилліанты и выдастъ вамъ за нихъ сколько можно денегъ. У него, онъ говоритъ, кстати здсь и оцнщикъ есть.
— Я не позволю вынимать брилліанты: изъ гнздъ! возвысилъ голосъ Костя.
— Пусть будетъ по вашево, махнулъ рукой Тугендбергъ.— Ривка! крикнулъ онъ въ кухонную дверь растрепанной еврейки и забормоталъ ей что-то на своемъ жаргон.
Черезъ минуту оцнщикъ явился. Это былъ знакомый уже Кост Муравейникъ, тотъ самый еврей-брилліантщикъ съ ювелирной лавкой въ карман, у котораго Костя когда-то пріобрлъ брошку и брилліантовую бабочку для Надежды Ларіоновны.
— Господину Бережкову!.. Здравствуйте, ваше благородіе, раскланялся онъ передъ Костей съ военной выправкой.
Два еврея заговорили на жаргон. Шлимовичъ вмшивался съ нмецкимъ языкомъ. Вс разсматривали брилліанты. Шлимовичъ видя уже, что на этотъ разъ дло съ векселемъ потеряно, не держался, какъ обыкновенно, въ сторон. Онъ самъ принималъ дятельное участіе въ разсматриваніи брилліантовъ. Отъ взгляда Кости не ускользнуло, что Шлимовичъ, до сего времени мало похожій на жида, ничмъ уже не отличался отъ Тугендберга и Муравейника. Онъ также жестикулировалъ, какъ и они, явились даже т-же ужимки. Разсматриваніе длилось довольно долго.
— Восемь тысячъ я могу дать, проговорилъ наконецъ Тугендбергъ.
— Что вы, что вы! Брилліанты стоютъ пятнадцать тысячъ и даже больше, сказалъ Костя.
— Пхе! что вы! Старые брилліанты.
— Да старые-то дороже стоютъ. Нтъ, вы выдайте мн подъ нихъ десять тысячъ. Больше я не желаю, но десять мн нужно для уплаты вамъ по векселю.
— Нельзя этова быть. Берите вашево товаръ, махнулъ рукой Тугендбергъ.
— Хорошо… Тогда я въ ломбардъ и черезъ полъ-часа вернусь.
Костя сталъ собирать брилліанты. Глаза Тугендберга сверкнули. Муравейникъ заговорилъ съ нимъ на жаргон. Вмшался и Шлимовичъ.
— Девять тысячевъ, отчеканилъ Тугендбергъ.
— Поймите, что мн нужно десять. Мн въ ломбард дадутъ десять. Но если я въ ломбард получу и девять, то мн все-таки выгодне тамъ заложить, потому что проценты меньше, отвчалъ Костя и взялся за шапку.
Опять жидовскій говоръ.
— Хорошо, господинъ Бережковъ, я дамъ десять тысячъ, но ужь не больше. Потомъ мы подемъ на нотаріусъ… Вексель у нотаріуса. Тамъ мы и разсчитаемся, сказалъ Тугендбергъ.
— Бога ради только скорй. Дайте мн это все скоре кончить. Я просто измучился. Заложить желаю на полъ-года.
Начали расчитывать проценты и за храненіе вещей, за что Кост и приходилось уплатить что-то около тысячи рублей.
Этого Костя не разсчиталъ. Онъ призадумался. Лицо Шлимбвича прояснилось.
— Вотъ видите, Константинъ Павлычъ, произнесъ онъ.— Вамъ при залог и наличными деньгами приходится уплачивать. Между тмъ, ежели-бы вы дали вексель съ бланкомъ вашей жены, то проценты за время были-бы уже присчитаны къ капиталу. Подумайте-ка…
Костя молча вынулъ изъ кармана восемьсотъ рублей въ процентныхъ билетахъ, данные ему Настасьей Ильинишной. Шлимовичъ даже нсколько открылъ ротъ отъ удивленія. Онъ не разсчитывалъ, что у Кости есть что-нибудь изъ наличныхъ денегъ. Вынувъ билеты, Костя сталъ рыться въ бумажник. Нужной суммы все-таки не хватало, рублей шестидесяти…
— Чтобы уплатить проценты, у меня наличныхъ денегъ не хватитъ, но все равно. Вотъ возьмите еще мои часы въ залогъ, и онъ снялъ съ себя золотые часы съ таковой-же цпочкой.
Черезъ четверть часа Костя и Шлимовичъ хали къ нотаріусу. Шлимовичъ пробовалъ заговаривать съ Костей, но Костя не входилъ съ нимъ въ разговоръ, ограничиваясь только отвтами ‘да’ и ‘нтъ’. Сзади ихъ плелся на извощик Тугендбергъ.
— Ахъ, капризный человкъ! Вотъ ужь капризный человкъ, такъ капризный! пожималъ плечами Шлимовичъ.
Черезъ полчаса вексель былъ выкупленъ. Костя, съ векселямъ и квитанціей на принятыя отъ него Тугендбергомъ вещи въ залогъ, возвращался домой.
На душ его было тепло и отрадно.
‘На половину выпутался’, думалъ онъ.

Глава XCV.

Совсмъ расцвтшій, веселый вернулся Костя домой. По дорог онъ захалъ въ кондитерскую и купилъ Таис фунтъ конфектъ. Когда онъ расплатился въ кондитерской за конфекты, денегъ у него осталось на столько, чтобы только расчитаться съ извощикомъ, но, не взирая на это, онъ былъ веселъ.
Дома Костю встртили Таиса и Настасья Ильинишна. Видя его сіяющимъ, он быстро и почти въ одинъ голосъ спросили:
— Расплатились? Покончили?
— Съ самымъ главнымъ и тяжелымъ для меня векселемъ покончилъ, отвчалъ Костя, радостно улыбаясь, притянулъ къ себ Таису на грудь, обнялъ и крпко поцловалъ.
Таиса такъ и зардлась отъ восторга. Настасья Ильинишна стояла поодаль и крестилась.
— Ну, слава Богу, славу Богу, что наконецъ покончилъ, говорила она.
— Не покончилъ, маменька, далеко еще не покончилъ со всми долгами, а только самый главный камень съ души свалилъ.
Костя въ первый разъ еще назвалъ Настасью Ильинишну маменькой. Ей такъ это понравилось, что она тотчасъ-же прослезилась и бросилась цловать Костю.
Тотъ не уклонялся.
— А это вотъ вамъ, Таиса Ивановна, на потху посл чаю, проговорилъ онъ, подавая Таис маленькую коробку конфектъ.— Не взыщите на малости, но боле лучшій подарокъ купить было не на что. Нищъ… Яко нагъ, яко благъ, яко нтъ ничего… пошутилъ онъ и тихо прибавилъ:— Все жидамъ въ уплату пошло. Даже часы съ цпочкой тамъ оставилъ.
— Мн не дорогъ твой подарокъ, дорога твоя любовь, отвчала за Таису Настасья Ильинишна.— Веди его, Таичка… Что тутъ въ прихожей-то разговаривать! Да снимай съ него сюртукъ и наднь на него халатикъ. Все-таки будетъ ему посвободне. Усталъ вдь, поди. А я тмъ временемъ распоряжусь, чтобъ самоварчикъ…
Таиса взяла Костю подъ руку и потащила его изъ прихожей. Она уже не стснялась съ нимъ и сама дивилась на это.
Вскор былъ поданъ самоваръ. Начали пить чай, весело болтали.
— Кушайте конфеты-то, подвинула къ Кост Таиса коробочку.— Чай въ прикуску съ конфетами вмсто сахару отлично…
Костя взялъ конфетинку, взглянулъ на простенькую коробочку и улыбнулся, припоминая т роскошныя бонбоньерки съ конфектами, которыя онъ когда-то подносилъ Надежд Ларіоновн. Разъ онъ поднесъ ей бонбоньерку въ семьдесятъ пять рублей, что-бы перехвастать Сеню Портянкина, тоже явившагося къ ней днемъ раньше съ роскошною бонбоньеркой.
‘Дуракъ я, дуракъ былъ. Совсмъ дуракъ’… подумалъ онъ.
Посл чаю Костя предложилъ Таис и Настась Ильинишн сыграть въ свои козыри для развлеченія. Т согласились съ радостью, и началась игра. Въ такомъ занятіи засталъ ихъ Евграфъ Митричъ, приплетшійся изъ своей комнаты. Онъ остановился у двери и улыбнулся.
— Вотъ и ладно… Давно-бы такъ… А то отъ жены-то какъ отъ черта рогатаго бгалъ, пробормоталъ онъ.— Ну, что-жъ… Сдавайте и мн. Сыграю я съ вами на старости лтъ. Потшу бса.
Евграфъ Митричъ подслъ къ столу и началась игра въ четверомъ. Во время игры онъ умилился, на него напала какая-то особенная доброта и когда стали вновь сдавать карты, посмотрлъ по сторонамъ и сказалъ:
— Маловата квартирка-то для молодыхъ. Одна спаленка всего. Поди вдь и кабинетъ муженьку-то желательно имть.
— Ничего-съ… Покуда можно и такъ — пробормоталъ Костя.
— Какъ ничего! Я знаю, что нужно кабинетъ. Да вотъ и Настась-то комнаты нтъ. Валяется баба въ какой-то каморк.
— Ну, мн-то ужъ все равно. Я какъ нибудь… отвчала Настасья Ильинишна.
— Не порядокъ… продолжалъ старикъ.— Кости-то у тебя тоже ужь не молоденькія, нуженъ имъ и покой. И не диво-бы ежели нельзя было увеличить квартиру… А то вотъ взялъ, пробилъ тутъ дверь и готовы апартаменты. Домъ у насъ свой, жилецъ тамошній живетъ не по контракту, да и платежи затягиваетъ. Ты вотъ что, Константинъ, обратился онъ къ Кост.— Ты завтра скажи этому жильцу, чтобы онъ, какъ можно скоре, очищалъ квартиру.Да вотъ какъ скажи: ‘ежели, молъ, въ четыре-пять дней очистите, то хозяинъ, молъ вамъ за мсяцъ скинетъ’. Такъ и скажи.
— Слушаю-съ, дяденька.
— Тамъ дв комнаты и кухонька. Ежели отдлать, то аккуратъ теб подъ кабинетъ, да и Настась подъ спальну выйдетъ. А на, обмеблировку я дамъ. Я Настась дамъ. Она и оборудуетъ. Теб-бы далъ, да деньги-то у тебя, какъ вода… Не умешь ты съ ними обходится. Такъ межъ пальцевъ и прольются на что не нужно, а безъ нужнаго останетесь.
— Нтъ, дяденька, теперь ужь не прежняя пора, тихо отвчалъ Костя.
— Поди ты! Знаю я тебя. Кто къ легкимъ мыслямъ, да къ ночному шатанію по трактирамъ привыкъ, тотъ не скоро отвыкнетъ.
— Бросилъ, совсмъ бросилъ-съ.
— Теперь бросилъ, потому что ужь болзнь тебя скрючила, а тамъ, смотришь, и опять за старое.
— Ни въ жизнь… Много опыта было и узрлъ, что все это на погибель. Самую постоянную семейную жизнь теперь буду вести.
— Будто? Что-то не врится…
— Мн не врите, такъ супруга за меня поручится. Таиса Ивановна! Поручитесь?
— Ручаюсь, папашенька, ручаюсь. Вы врьте ему. Онъ ужь перемнился. Онъ теперь хорошій Константинъ Павлычъ.
Старикъ недоврчиво посмотрлъ на Костю и сказалъ:
— Добро-бы, коли такъ. Вотъ посмотримъ еще недльку, другую, да и молебенъ отслужимъ благодарственный.
— Надо молебенъ, надо… заговорила Настасья Ильинишна.— Да и не слдъ откладывать въ дальній ящикъ, а отслужить его вотъ въ это воскресенье.
— Ну, ладно, коли такъ. А деньги-то на покупку мебели я все-таки дамъ теб. Константину, по лавк надо орудовать. Ты ужь получше ему кабинетикъ-то убери. Я теб тысченку на всю мебель дамъ. Авось, нашего Костюшку хоть красивое, приглядное гнздо дома удержитъ.
— Много вамъ благодаренъ, дяденька, но только удержало-бы дома и безъ пригляднаго гнзда, опять пробормоталъ Костя.— Я теперь люблю Таису Ивановну, вяжу какая она прекрасная и добрая душа и ужь отъ нея ни на шагъ.
— Посмотримъ, посмотримъ… Ты перемнишься и я перемнюсь, многозначительно сказалъ старикъ, погрозилъ пальцемъ и прибавилъ: — Я сдержу свое слово, сдержи только ты.
— Будьте благонадежны.
Сыгравъ еще одну игру въ свои козыри, старикъ началъ звать.
— Ну, гршнымъ костямъ пора и на покой… произнесъ онъ, вставая.— Играйте одни, а я на боковую.
Настасья Ильинишна повела его спать.
Оставшись одинъ съ Таисой, Костя опять притянулъ Таису къ себ и поцловалъ ее.
— Я не зналъ, Таиса Ивановна, что вы такая добрая да хорошая, говорилъ онъ, лаская ее.— Впрочемъ, что-жъ я все Таиса Ивановна, да Таиса Ивановна… Таисочка. Можно вдь такъ?
— Ахъ, Боже мой! Да зачмъ-же объ этомъ спрашивать! отвчала Таиса, нжно ласкаясь къ нему.
— Раньше-бы мн, мсяцомъ раньше узнать васъ… то бишь… узнать тебя, Таисочка,— совсмъ-бы другое дло было! Меньше-бы я запутался, вздыхалъ Костя.— Ну, такъ что-жъ?.. Будемъ жить какъ подобаетъ мужу и жен? спросилъ онъ, глядя Таис прямо въ лицо и держа ее за плечи.— Да? Да? Отвтъ-же, милая.
Таиса молчала. Глаза ея искрились.
— Что-жъ ты не отвчаешь? спросилъ Костя и прошепталъ:— Ахъ, ты моя добрая, хорошая!
Онъ крпко сжалъ ее въ своихъ объятіяхъ.

Глава XCVI.

Великая радость была для Евграфа Митрича и Настасьи Ильинишны, когда они увидли, что между Костей и Таисой царитъ любовь и согласіе. Радовался и Силантій Максимычъ. Старикъ Евграфъ Митричъ сталъ даже замтно поправляться, выпросился у докторовъ въ баню — предметъ его мечтаній во время болзни — и създилъ туда.
— Лучше бани и лекарства нтъ, говорилъ онъ Силантію Максимычу, еле взобравшись при его помощи по лстниц на возвратномъ пути изъ бани и отдыхая отъ одышки у себя въ столовой.— Баня — она вотъ какая вещь: она отъ девяти болзней исцляетъ.
Сидя посл бани за чаемъ среди своей семьи, онъ на сей разъ благодушествовалъ и былъ въ дух. Посмотрвъ на Костю и Таису, ласково о чемъ-то перешептывавшихся и улыбавшихся другъ другу, онъ кивнулъ на Костю Настась Ильинишн и проговорилъ:
— Вдь вотъ что женатая-то жизнь значитъ! Вдь обрыкался малый-то у насъ и человкомъ сталъ. Крпись, Костюшка, крпись… Увижу твою крпость въ постоянной жизни — полнымъ хозяиномъ тебя сдлаю. Самому ужь мн, я вижу, пора на покой, хоть и поправлюсь я къ весн. Старыя кости отдыха требуютъ.
А Костя между тмъ все длался задумчиве и задумчиве. Приближались сроки векселей, выданныхъ ростовщикамъ. Онъ не скрывалъ этого отъ Таисы и Настасьи Ильинишны.
— Милый ты мой, да возьми ты эти двадцать тысячъ, что мн папашенька далъ, расплатись и успокой себя, говорила Таиса.— Папашенька что-то ужь пересталъ спрашивать объ нихъ. Давно не спрашивалъ.
— Нтъ, Таисочка, боюсь… Узнаетъ дядя, на какое дло деньги пошли — бда… отвчалъ Костя.
— Ничего, берите. Мы на себя грхъ примемъ. Скажемъ, что деньги у насъ во время передлки новой квартиры украли, прибавляла Настасья Ильинишна.
— Какъ это возможно, Настасья Ильинишна, что вы! Вдь дяденька тогда объявитъ полиціи о пропаж и сейчасъ слдствіе начнется. У него наврное и номера билетовъ записаны.
— Мы упадемъ ему въ ноги и будемъ просить, чтобы онъ не заявлялъ полиціи.
— Нтъ, нтъ… Что вы говорите!
А Шлимовичъ между тмъ уже опять забгалъ къ Кост въ лавку.
— На будущей недл срокъ, еще черезъ недлю срокъ… Намрены вы оправдать ваши документы? спрашивалъ онъ.
— Ахъ, Боже мой! Да зачмъ-же вы теперь-то спрашиваете! раздраженно отвчалъ Костя.— Срокъ наступитъ, тогда и спрашивайте.
— Вы все сердитесь, Константинъ Павлычъ… А я. ей-ей, подружески, любя васъ… и собственно къ тому, что можетъ быть вы переписать захотите ваши документы на новый срокъ, такъ я всегда къ вашимъ услугамъ… Вы условія моихъ доврителей помните. На заявленныхъ моими доврителями условіяхъ ваши векселя всегда перепишутъ.
— То есть съ бланкомъ жены?
— Ну, да, да… Голубчикъ, нельзя безъ этого! Вы знаете что значатъ нынче деньги! Съ какими предосторожностями ихъ даютъ! Да и эти-то предосторожности иногда не помогаютъ и приходится терять.
Онъ понизилъ голосъ и прибавилъ:
— И уже говорилъ вамъ по поводу бланка… Это въ сущности можетъ быть и не бланкъ… Увряю васъ, что тутъ только одна форма, форма…
Костя подумалъ и отвчалъ:
— Нтъ, ужъ если я ршусь на переписку векселей съ бланкомъ жены, то бланкъ будетъ настоящій.
— Ну, да, да… настоящій… Мы такъ и будемъ знать, что онъ настоящій… закивалъ Шлимовичъ головой.— Намъ не нужно знать, какой онъ такой… Мы удостовренія не потребуемъ. Мы вамъ вримъ — съ насъ этого довольно. Когда прикажете придти за окончательнымъ ршеніемъ?
— Ахъ, какой вы не отвязчивый! Ну, зайдите посл завтра. Только слышите, больше трехъ процентовъ въ мсяцъ я не дамъ при бланк жены, а то длайте со мной, что хотите.
— Постараюсь уговорить моихъ доврителей, постараюсь. При бланк вашей жены постараюсь, но только непремнно чтобы бланкъ жены… Прощайте, Константинъ Павлычъ.
Шлимовичъ ушелъ.
Костя ршился наконецъ просить у Таисы, чтобы она поставила на его векселя бланкъ. Таиса даже будто чуяла и сама пришла къ нему на встрчу, съ предложеніемъ. Видя вечеромъ особенное безпокойство Кости, она сказала:
— Милый мой, ты мн сколько разъ говорилъ о какой-то моей бланк, которую съ тебя просятъ ростовщики, чтобы отсрочить долгъ. Ежели я могу сдлать эту бланку, то давай, я сдлаю. Ты мн скажи толкомъ, что это за бланка такая.
— Подпись, Таисочка, твоя подпись. Подпись твоей фамиліи, отвчалъ Костя.
— Ну, такъ что-жъ… Я и сдлаю эту подпись. Вдь я грамотная. А я думала — Богъ знаетъ что!..
— Если ты сдлаешь эту подпись, это будетъ значить, что ты поручилась за меня въ врной уплат долга.
— Да… поручилась. Ну, и поручилась. Я за тебя ручаюсь.
— Постой… Но если я не заплачу въ срокъ, то вдь и тебя потянутъ къ отвту.
— Ну, и что-жъ изъ этого? Ну, и пускай тянутъ. Вдь вмст съ тобой потянутъ. А съ тобой я готова хоть на край свта… говорила Таиса.
Костя улыбнулся.
— Ты, Таисочка, совсмъ ребенокъ, сказалъ онъ.
— А ты не ребенокъ? Тоже, братъ, ребенокъ… Задолжалъ столько жидамъ. И вдь все, поди, по напрасну: за все, поди, они съ тебя въ три дорога брали. Научи меня, Костя, скорй, какъ сдлать эти бланки, научи и я сейчасъ-же ихъ сдлаю, только-бы теб, моему душк, быть спокойну.
— Да, да, Таисочка, да, тогда на полгода-бы я успокоился. А тамъ… Черезъ полгода многое можетъ измниться. Но все-таки это ужасно, Таисочка, ежели ты свяжешь свою судьбу съ моей судьбой?
Костя покрутилъ головой и закрылъ глаза рукой.
— А теперь разв моя судьба съ твоей судьбой не связана? спросила Таиса.— Какой ты дурашка, посмотрю я на тебя, улыбнулась она и тутъ-же прибавила: — учи меня скорй, какъ длать эти бланки, учи. Я сейчасъ и напишу ихъ.
— Таисочка, ангелъ… Да какая ты добрая-то! воскликнулъ Костя, бросившись цловать жену.— Положимъ, ты это но невднію, ты это такъ, но все-таки своими словами ты навела меня на мысль, что вдь ужь и въ самомъ дл твоя судьба связана съ моей, такъ что-же значитъ посл этого какой-то бланкъ! Вдь и безъ твоего бланка… я погибъ — и ты погибла. Съ бланкомъ твоимъ тоже самое… А между тмъ этотъ бланкъ сдлаетъ меня спокойнымъ по крайней мр на полгода.
— А ты будешь спокоенъ — и я буду спокойна, говорила Таиса, ласкаясь къ Кост, и опять защебетала:— Учи меня скорй писать бланки, учи… Сегодня-же я теб ихъ напишу и сегодня-же ты будешь спокоенъ.
— Завтра, Таисочка, завтра… Сегодня нельзя — завтра я условлюсь съ моими кредиторами, заготовлю векселя и тогда, вернувшись домой, научу тебя поставить на нихъ бланки.
— И ужь тогда будешь спокоенъ?
— Буду, Таисочка, буду. На цлыхъ полгода буду, а если удастся переписать векселя на восемь мсяцевъ, то значитъ и на восемь мсяцевъ… А тамъ, почемъ знать, можетъ быть, дяденька расщедрится и капиталъ мн кой-какой передастъ. Онъ вонъ тутъ какъ-то проговорился, что хочетъ меня полнымъ хозяиномъ сдлать. Правда, что онъ у насъ на посул-то какъ на стул, ну, да чмъ чортъ не шутитъ.
— Такъ завтра ты меня научишь бланки писать, завтра? приставала Таиса къ Кост.
— Завтра, Таисочка, завтра, а теперь я могу только цловать тебя и благодарить, что ты такая добренькая для меня, говорилъ Костя и цловалъ у Таисы руки, грудь, шею.
Таиса жалась къ нему и, мля отъ восторга, бормотала:
— Милый мой Костюша! Какъ я люблю-то тебя!

Глава XCVIІ.

Шлимовичъ хоть и общалъ зайти къ Кост въ лавку черезъ два дня, чтобы узнать, ршилъ-ли Костя насчетъ переписки векселей и постановки на нихъ женина бланка, но не вытерплъ и пришелъ на слдующее утро.
— А я мимоходомъ… сказалъ онъ Кост, здороваясь. Иду въ банкъ и зашелъ.— Ну, что, надумались-ли?
— Хорошо. Я перепишу векселя. Проценты причтите, къ капиталу, отвчалъ Костя.
— Разумется, и бланкъ вашей жены будетъ?
— Да, да… Съ женинымъ бланкомъ.
Лицо Шлимовича прояснилось. На немъ заиграла даже улыбка, хотя онъ и старался скрыть ее.
— Ну, вотъ видите. Я не понимаю, чего вы боялись! Поврьте, Константинъ Павлычъ, что мои доврители люди порядочные и съумютъ скрыть эту тайну насчетъ бланка. Разумется, ежели по переписаннымъ векселямъ уплатите въ срокъ. Ну, да вы уплатите. Не аридовы-же вки, въ самомъ дл, жить вашему дяд, прибавилъ онъ.— Даже я вотъ какъ вамъ скажу: какой такой этотъ бланкъ — будетъ знать, кром меня, одинъ Тугендбергъ, а онъ, между нами говоря, хотя и непріятный человкъ, но скроменъ.
Шлимовичъ продолжалъ:
— Скажу вамъ боле. У васъ и кредиторами-то посл переписки векселей будутъ только Тугендбергъ, да я… Надо вамъ сказать, что у меня тутъ какъ-то случились свободныя деньжонки и я скупилъ ваши векселя. Для васъ это большое удобство — имть только двухъ кредиторовъ. И такъ, стало быть, можно приступить къ переписк векселей? торопилъ Шлимовичъ Костю.
— Будемъ переписывать, но только слушайте: проценты не боле трехъ въ мсяцъ.
— Мои доврители, Константинъ Павлычъ, на три процента не соглашаются. Я могъ ихъ согласить только на четыре.
— Какіе же тутъ доврители, ежели вы сами скупили мои векселя?
— Да… Но… замялся Шлимовичъ.— Все-таки и кром меня есть кредиторъ — Тугендбергъ, а онъ меньше какъ на четыре процента не соглашается.
— Ну, ему четыре, а вы возьмите три.
Шлимовичъ почесалъ пальцемъ пробритый подбородокъ и отвчалъ:
— Такъ-то оно такъ, Константинъ Павлычъ, но зачмъ-же я-то буду брать меньше, если другіе берутъ по четыре? Вы считайте то, что, скупивъ ваши векселя, я уже коммисіи за переписку отъ васъ лишаюсь. То есть я получу отъ васъ коммисію, но только за переписку векселей Тугендберга.— Нтъ, ужъ вы не тсните меня, Константинъ Павлычъ. Нынче деньги ужасно какъ дороги.
— Я васъ тсню? Я?! Ахъ, Боже мой! воскликнулъ Костя и даже всплеснулъ руками.— Ну, хорошо, на четыре процента въ мсяцъ я согласенъ, но только чтобы векселя переписать на восемь мсяцевъ.
— И на это мои доврители не согласны.
— Бросьте вы къ чорту вашихъ доврителей! Какіе тутъ доврители, ежели мои векселя въ вашихъ рукахъ! опять возвысилъ голосъ Костя.
— Да… Но… А Тугендбергъ-то?
— Такъ такъ и говорите, что Тугендбергъ, молъ, и а не согласны. Но вы сами-же мн говорили, что при добавленіи бланка жены вы мн отсрочите векселя на восемь мсяцевъ.
— Ахъ, Константинъ Павлычъ! Восемь мсяцевъ ужасный срокъ. Вдь это дв трети года. Ужъ и шесть-то мсяцевъ — полгода. Нтъ, Константинъ Павлычъ, вы не тсните. Мои доврители хотли взять десять процентовъ въ мсяцъ, но я…
— Опять доврители! Послушайте, Адольфъ Васильичъ, вдь это у васъ просто привычка.
— Пожалуй, что и такъ, Константинъ Павлычъ, потому что я коммисіонеръ и мн въ первый разъ приходится длать дло отъ себя… Но все-таки вы меня не тсните. Увряю васъ, что и векселя-то ваши я скупилъ для вашего удовольствія, такъ какъ вы мой хорошій знакомый, бываете у меня въ дом, знакомы съ Лизаветой Николаевной, а она очень и очень вамъ симпатизируетъ. Векселя на шесть мсяцевъ.
— Ну, Тугендбергу на шесть, а вамъ на семь. Согласны? Дайте и мн побольше срока отдышаться, чтобы я могъ аккуратно заплатить вамъ.
Шлимовичъ задумался, опять почесалъ пробритый подбородокъ и отвчалъ:
— Ну, хорошо. Давайте переписывать векселя.
Онъ вытащилъ широкій громадный бумажникъ и сталъ вынимать изъ него вексельную бумагу.
— Даже ужъ и вексельную бумагу принесли, улыбнулся Костя:
— Вексельная бумага всегда при мн, тоже улыбнулся и Шлимовичъ.— Какъ при солдат ружье, такъ при пашемъ брат, коммисіонер по денежнымъ дламъ, вексельная бумага.
Все это происходило въ верхней лавк, гд никого, кром Кости и Шлимовича, не было. Костя изъ предосторожности все-таки заперъ дверь изъ верхней въ нижнюю лавку и спросилъ Шлимовича:
— Векселя мои при васъ?
— Т, которые я скупилъ, при мн, но векселя Тугендберга я вамъ привезу черезъ часъ или черезъ два. Можетъ быть, вы забыли сроки и суммы, такъ вотъ реестрикъ.
Костя началъ писать векселя. Шлимовичъ закурилъ сигару, сидлъ и ждалъ.
— Кончилъ, сказалъ наконецъ Костя.
— А бланкъ вашей жены? спросилъ Шлимовичъ.
Костя улыбнулся и отвчалъ:
— Бланкъ жены будетъ поставленъ дома.
Шлимовичъ сталъ его уговаривать.
— Полноте, Константинъ Павлычъ, не стсняйтесь, пишите здсь. Ну, чего вы меня-то стсняетесь? Вдь я свой человкъ. Неужели-же я?.. Ахъ, Боже мой!
— Нтъ, нтъ… Бланкъ жены будетъ написанъ у меня дома, стоялъ на своемъ Костя.— Сегодня я поду домой обдать и, возвратясь въ лавку, привезу уже векселя съ бланкомъ жены. А вы пожалуйте сюда вечеромъ съ своими векселями и векселями Тугендберга — и мы обмняемся.
— Да бросьте вы все это. Пишите сейчасъ. Можетъ быть, вы хотите изучить подпись вашей супруги, такъ ничего этого намъ не надо. Пишите, какъ попало… Таиса Иванова Бережкова — вотъ и все… Вдь весь этотъ бланкъ одна фикція — и ничего больше.
— Нтъ, нтъ. Позвольте ужь мн хоть тутъ-то поупрямиться.
— Ну, упрямьтесь, но повторяю вамъ — вовсе не нужно намъ, чтобы подпись походила на настоящую подпись, жены вашей. Ахъ, какой упрямый человкъ! покачалъ головой Шлимовичъ, надвая перчатки.— Ну, до свиданья, упрямый человкъ… До вечера…
Шлимовичъ раскланялся и ушелъ.
Спустя нсколько часовъ, Костя отправился домой обдать, а посл обда Таиса написала на векселяхъ Кости свое имя и фамилію.
— И только? Только-то и всего? наивно спрашивала она Костю, весело смотря ему въ лицо.— Да вдь это сущіе пустяки. А я думала и не всть что! И теперь ты будешь спокоенъ?
— Спокоенъ, Таисочка, на полгода спокоенъ, отвчалъ Костя.
— Милый мой, какъ я рада, что могла успокоить тебя, цловала Таиса Костю.
Вечеромъ къ Кост бъ лавку опять явился Шлимовичъ.
— Ну, что, написали бланки, капризный молодой человкъ? спросилъ онъ, улыбаясь.
— Готово, отвчалъ Костя, тоже улыбаясь, и обмнялся съ Шлимовичемъ векселями.
Шлимовичъ разсматривалъ векселя и говорилъ:
— Впрочемъ, вы измняли свою руку и старались поддлаться подъ подпись жены. Шутникъ вы, право. Ну, да ничего. За-то потшили себя. Прощайте, Константинъ Павлычъ, протянулъ онъ Кост руку, когда убралъ въ бумажникъ векселя.— Смотрите, не забывайте меня и Лизавету Николавну. По субботамъ вечеромъ мы почти всегда дома. Кстати, Лизавета Николавна хочетъ васъ познакомить съ одной прехорошенькой женщиной. Прибавлю отъ себя, что эта женщина свободна и ужъ отнюдь не съ такимъ тяжелымъ характеромъ, какъ ваша прежняя Надежда Ларіоновна.
Костя молчалъ.
— Ну, до свиданья, кивнулъ ему еще разъ Шлимовичъ и сталъ уходить.

Глава ХСVIII.

Веселый, радостный, съ сіяющимъ лицомъ вернулся Костя домой изъ лавки, прошелъ въ спальню, остановился передъ Таисой, торжествующе вынулъ изъ брючнаго кармана клочья разорваныхъ векселей и воскликнулъ:
— Вотъ они, вотъ, проклятые! Вотъ оно мое безпокойство-то! Топчи ихъ, Таисочка, топчи! прибавилъ онъ, бросая клочья на полъ.
— Костинька, какъ я рада-то, что могла теб помочь своими бланками, отвчала Таиса и спросила:— Ну, и теперь ты уже спокоенъ?
— На полгода, Таисочка, спокоенъ, на полгода, а тамъ… Ну, да я надюсь, что я какъ-нибудь выпутаюсь и потомъ. Богъ не безъ милости. Главное-же, Таисочка, что меня веселитъ, такъ это то, что ростовщики думаютъ, что я самъ твой бланкъ на векселяхъ поставилъ, то есть сдлалъ подлогъ, за который, ежели доказать, то меня въ Сибирь можно сослать, а на дл-то нтъ, бланкъ-то настоящій, разсказывалъ Костя и, притянувъ къ себ Таису, принялся ее цловать.— Поживемъ теперь, Таисочка, поживемъ въ поко, хотя я и безъ денегъ, продолжалъ онъ.— Въ одномъ карман смеркается, въ другомъ заря занимается. Ни часовъ нтъ, ни перстня, который ты мн подарила, ни хорошихъ запонокъ — все заложилъ. Надо выкупать, а на какіе шиши выкупишь, если дяденька даетъ только по двадцати пяти рублей два раза въ мсяцъ на карманные расходы?
— Возьми у маменьки, возьми. Она мн говорила, что у ней сто двадцать пять рублей отъ отдлки новыхъ комнатъ осталось, сказала Таиса.
— Что тутъ сто рублей! Сто рублей тутъ и не попахнутъ. Разв только вотъ часы-то съ цпочкой выкупить, а то ходишь безъ часовъ словно арестованый. Намъ много надо денегъ, Таисочка, много. Черезъ три мсяца твои брилліанты надо еще выкупить, а то они погибнутъ, заложенные за половинную цну.
— Богъ съ ними, Еостя, съ брилліантами. Ну, что такое брилліанты?.. Былъ-бы ты самъ-то спокоенъ. Одно вотъ только, какъ-бы дяденька про нихъ не спросилъ.
— Да, все упованіе на дядю. Три раза сулилъ онъ мн какія-то благости, а самъ все ни съ мста, сказалъ Костя.
‘Благости’, однако, вскор явились. Он явились черезъ нсколько дней посл того, какъ Костя отсрочилъ свои векселя.
Было воскресенье. Посл обдни служили въ дом молебенъ, чтобы ради новоселья окропить святой водой т новыя комнаты, которыя были прибавлены къ квартир, то-есть Костинъ кабинетъ и комнату Настасьи Ильинишны. Настасья Ильинишна особенно настаивала на молебн.
— Освятимъ новоселье и поблагодаримъ Бога, что онъ образумилъ, Константина Павлыча, направивъ его на путь истинный, говорила она Евграфу Митричу.
Посл молебна былъ чай и закуска. Священникъ и дьяконъ, напившись чаю, ушли. На молебенъ былъ приглашенъ и Силантій Максимычъ. Закусивъ посл молебна, онъ хотлъ уходить въ лавку, поклонился Евграфу Митричу, поблагодарилъ за хлбъ-соль и сказалъ: ‘такъ я пойду-съ’, но Евграфъ Митричъ остановилъ его.
— Постой, произнесъ онъ.— Дло есть. Садись. Костя!
— Гд Костя? искалъ онъ глазами племянника.— Позови Костю.
Костя явился. Евграфъ Митричъ и ему сказалъ: ‘садись’.
Вообще во всей фигур и въ тон старика было что-то важное.
— Позовите сюда и Таису. Гд она? продолжалъ онъ и когда Таиса явилась, снова послышалось слово ‘садись’.— Садись рядомъ съ Костей. Садись и ты, Настасья Ильинишна. Сядемте вс вкуп.
Вс сли и недоумвали, посматривая то на Евграфа Митрича, то другъ на друга. Евграфъ Митричъ отдышался и началъ:
— За похвальное поведете бываетъ и воздаяніе. Это и въ книжкахъ пишутъ. А поведеніе моего племянника теперь похвально. Я уже съ мсяцъ къ нему присматриваюсь и никакихъ художествъ за нимъ не замчаю, но вижу склонность къ семейной жизни, что мн очень пріятно. Таису я уже наградилъ приданнымъ, но Костя отъ меня еще не награжденъ.
У Кости что-то зашевелилось въ груди, лицо вспыхнуло и онъ незамтно тронулъ Таису за колнку. Заиграли глазки и Таисы особеннымъ радостнымъ блескомъ. Старикъ продолжалъ:
— Самъ я старъ и немощенъ. Хотя Господь понемногу и поправляетъ меня, но ужь торговлей я заниматься больше не. могу, да ежели-бы и могъ, то пора на покой. А потому призналъ я за благо передать всю нашу торговлю съ принадлежащею намъ лавкою и товаромъ въ ней племяннику нашему Константину.
— Дяденька… голубчикъ… невольно вырвалось у Кости.
Онъ двинулъ стуломъ и ринулся было къ старику, но старикъ остановилъ его.
— Постой, сказалъ онъ ему. Все, что находится въ лавочной касс, передаемъ также ему, оному племяннику Константину, все что намъ состоятъ должнымъ наши должники, пусть также поступитъ въ его собственность, но взамнъ онаго и онъ долженъ оправдать вс выданныя нами по торговл обязательства и уплатить долги.
— Обязательствъ и долговъ по нашей торговл самая малость… отозвался Силантій Максимычъ.— Должны мы сущіе пустяки. Намъ должны основательно, а сами мы — плевое дло…
— Съ завтрашняго-же дня начинай, Константинъ, считать лавку и составь всему баланецъ, обратился старикъ къ Кост и опять продолжалъ:— И такъ, мы-же отъ всего устраняемся и все сейчасъ сказанное жертвуемъ племяннику нашему Константину, въ чемъ, когда баланецъ будетъ готовъ, и дадимъ нотаріальное удостовреніе.
— Дяденька, голубчикъ… снова радостно воскликнулъ Костя.
— Постой… снова остановилъ его старикъ.— Передавая торговлю племяннику нашему Константину, мы также ему приказываемъ и завщаемъ даже и посл смерти нашей не отстранять отъ должности нашего старшаго прикащика Силантія Максимыча, докол онъ самъ того не пожелаетъ, такъ какъ онъ врою и правдою служитъ уже намъ много лтъ. А за всю его врную службу намъ ему большое спасибо.
Евграфъ Митричъ, протянулъ Силантію Максимычу руку и крпко пожалъ его руку. Силантій Максимычъ сидлъ и по щекамъ его текли крупныя слезы.
— Дяденька! Могу я васъ хоть теперь-то облобызать? воскликнулъ Костя.
— Ну, иди сюда, иди… Что ужь съ тобой длать, отвчалъ старикъ и заключилъ Костю въ свои объятія.
— Таисанька, цлуйте дяденьку, благодарите. Настасья Илышишна! Гд вы? Благодарите и вы за насъ… суетился Костя, бросился къ Силантію Максимычу и воскликнулъ:— Силантій Максимычъ! Отнын ты мн будешь не старшій прикащикъ, а другъ! Говорю это передъ дяденькой, какъ передъ Богомъ… Дай тебя поцловать.
И Костя обнялъ Силантія Максимыча.
Черезъ полчаса Костя, оставшись одинъ съ Таисой, восклицалъ:
— Таисанька! Я даже не знаю, врить-ли мн этому счастію или не врить! Вотъ съ неба то упало! Вдь я теперь спасенъ, спасенъ. Торговля у насъ большая, въ долгахъ у насъ много и все долги врные. Изъ всего этого я въ полгода и вс мои дурацкіе векселя у ростовщиковъ оправдаю, и твои брилліанты выкуплю, и все, все… Таисанька! Да поцлуй-же меня, моя милая!
Таиса бросилась Кост на шею.

Глава ХСІХ.

Романъ конченъ. По заведенному порядку авторъ долженъ приподнять завсу и показать дальнйшую судьбу дйствующихъ лицъ романа. Попробую удовлетворить любопытство читателей.
Прошелъ годъ со времени происшествій, описанныхъ въ предъидущей глав. Вывска надъ лавкой, гд столько выстрадалъ Костя Бережковъ, гласитъ по прежнему Е. Д. Бережковъ, но это осталась только фирма, торговля и самыя стны лавки принадлежатъ Кост. Онъ, разумется, больше уже не купеческій племянникъ, а петербургскій купецъ. Съ долгами, столь безумно надланными для Надежды Ларіоновны Люлиной, онъ разсчитался въ срокъ, выкупилъ также и брилліанты Таисы, но для этого пришлось заложить стны лавки и кредитоваться у тхъ заводчиковъ и конторщиковъ, у которыхъ когда-то фирма Е. Д. Бережкова покупала товаръ за наличныя деньги и пользовалась за это выгодами скидки. Стны лавки Костя, разумется, заложилъ безъ вдома своего дяди Евграфа Митрича. Шлимовичъ и жидъ-ростовщикъ Тугендбергъ, получивъ своевременно деньги почти по всмъ векселямъ, передъ наступленіемъ срока послдняго векселя, задумали сдлать изъ Кости ‘дойную корову’ и стали грозить ему оглашеніемъ тайны, что бланкъ его жены на вексел фальшивый, поставленный самимъ Костей, и требовали съ Кости за молчокъ десять тысячъ, но каково-же было ихъ удивленіе, когда вызванная Костей въ лавку Таиса признала свой бланкъ за настоящій! Костя тотчасъ-же при Таис уплатилъ по этому послднему векселю раньше срока и выгналъ ІІІлимовича и Тугендберга вонъ изъ лавки.
Костя и Таиса и посейчасъ живутъ въ полномъ согласіи. Костя даже до сихъ поръ влюбленъ въ свою жену. Таиса, какъ говорится, на него не надышется. Недавно у ней родился сынъ. Она сама кормитъ его грудью. Имя ему дали Евграфъ, въ честь ддушки Евграфа Митрича, который и крестилъ его.
Евграфъ Митричъ живъ и по нын. Онъ хоть и слабъ, но значительно противъ прежняго поправился, такъ что изрдка, по старой привычк, прізжаетъ въ лавку посидть полчасика и потолковать съ сосдями. Во время разговоровъ съ сосдями, а также и дома, онъ то и дло говоритъ:
— Не врь посл этого простымъ лекарямъ! Вдь вотъ что тамъ ни говори, а поправилъ меня простой мужикъ коновалъ, тмъ, что растиралъ лошадиной дугой и давалъ пить воду съ наговоренныхъ углей. Семь углей изъ семи печей онъ для меня собралъ и на нихъ наговорилъ. И помогло. Человкомъ я сталъ. Ученые доктора лечили, профессора и ничего подлать не могли, а простой мужикъ дугой да углями помогъ. Ну, что такое дуга? А она помогла.
Силантій Максимычъ, какъ служилъ у Евграфа Митрича старшимъ прикащикомъ, такъ теперь служитъ и у Кости, но получаетъ вдвое больше жалованья. Занятыя Костей у него деньги Костя хотлъ ему отдать съ хорошими процентами, но Силантій Максимычъ на это не согласился, взялъ только то, что у него Костей занято было, а отъ процентовъ на-отрзъ отказался, сказавъ:
— Я не жидъ-ростовщикъ, я не Шлимовичъ. Мн процентовъ не надо.
Жива и Настасья Ильинишна. Она няньчитъ маленькаго Евграфа Бережкова, по прежнему ухаживаетъ за. старикомъ Евграфомъ Митричемъ и благоговетъ передъ Костей.
Шлимовича, Тугендберга и портнаго Кургуза недавно судили за темныя длишки. Кургузъ вывернулся и оправданъ, но Шлимовичъ и Тугендбергъ лишены нкоторыхъ правъ состоянія и первый сосланъ въ Архангельскую губернію, а второй посаженъ на годъ въ тюрьму. Въ силу глупой подписки, выданной Костей Кургузу, Костя второй уже годъ заказываетъ Кургузу для себя и для прикащиковъ разнаго платья на триста рублей и долженъ заказывать на такую-же сумму и на третій годъ или уплатить триста рублей деньгами. Кургузъ посл суда вставилъ въ окна своего магазина зеркальныя стекла.
Еврейка Софья Самуиловна Луцкая и посейчасъ все еще публикуетъ, что за отъздомъ за-границу продается полная обстановка роскошной квартиры. На ея долю находится много легковрныхъ людей, которые являются къ ней и покупаютъ полную обстановку роскошной квартиры, платя за нее вдвое дороже противъ того, за что Луцкая сама ее пріобртаетъ въ лавкахъ на Апраксиномъ.
Лизавета Николаевна не похала въ ссылку за Шлимовичемъ. Она держитъ меблированныя комнаты, обитаемыя преимущественно молодыми женщинами.
Театральный антрепренеръ Карауловъ, какъ и подобаетъ антрепренеру, окончательно прогорлъ и не заплатилъ актерамъ жалованья. У Надежды Ларіоновны онъ, кром того, что жалованья ей не заплатилъ, занялъ три тысячи рублей.
Надежда Ларіоновна теперь играетъ гд-то въ провинціи. Изъ нея вышла только заурядная опереточная актриса и ничего больше. Благостями Ивана Фомича Согрева. Надежда Ларіоногна пользовалась только три-четыре мсяца, потомъ поссорилась съ нимъ, прогнала его, связалась съ какимъ-то опереточнымъ теноромъ изъ еврейчиковъ, который ее значительно и обобралъ. Тетка Надежды Ларіоновны Пелагея Никитишна по прежнему при ней и по прежнему исполняетъ должность горничной. Мечты Пелагеи Никитишны сбылись, у ней завелась ротонда на лисьемъ мху, крытая шелковой матеріей.
Ивана Фомича по прежнему можно видть въ первыхъ рядахъ креселъ маленькихъ театриковъ. Онъ по прежнему подноситъ актрисамъ внки и букеты и по прежнему хлопочетъ о разсовываніи билетовъ на мста въ дни бенефисовъ актрисъ.
Сеня Портянкинъ сидитъ въ сумашедшемъ дом.

КОНЕЦЪ.

Лейкин Николай Александрович
Прочитали? Поделиться с друзьями:

Читайте также:

  1. Наши за границей, Лейкин Николай Александрович, Год: 1890
  2. Меж трех огней, Лейкин Николай Александрович, Год: 1902
  3. Странствующая труппа, Лейкин Николай Александрович, Год: 1891
  4. Лихач, Лейкин Николай Александрович, Год: 1871
  5. Два дома, Марлитт Евгения, Год: 1879
  6. Бессмертный, Мендес Катюль, Год: 1882
  7. Человек, который возвратился издалека, Леру Гюг, Год: 1917
  8. Дело Артамоновых, Горький Максим, Год: 1925
Электронная библиотека