С. Я. Елпатьевскій.
Въ особнячк.
I.
II.
III.
IV.
В особнячке, Елпатьевский Сергей Яковлевич, Год: 1904
Время на прочтение: 14 минут(ы)
С. Елпатьевскій. Разсказы. Том 2. С.-Петербург. 1904.
Ивану Павловичу скучно. День былъ — какъ день, какъ вс дни Ивана Павловича. Ничего особеннаго не случилось въ палат, ничмъ не грозили изъ Петербурга, не поступало изъ другихъ палатъ коварныхъ, язвительныхъ бумагъ,— наоборотъ, онъ самъ только что написалъ въ помщавшуюся противъ его палаты такую же желтую каменную палату тонко-коварную и уничтожающе-язвительную бумагу, одну изъ тхъ, на которыя онъ былъ признаннымъ мастеромъ и которыя всегда приводили его въ отличное расположеніе духа. Онъ только что снялъ свой мундиръ и надлъ легонькій пиджачекъ, сидлъ съ разстегнутою грудью на террас своего, отодвинутаго отъ улицы въ садъ, маленькаго особнячка, который онъ называлъ Островомъ Согласія. Все было какъ всегда,— его дожидался обдъ,— на блоснжной скатерти стояли маленькій графинчикъ съ охлажденной на снгу водкой, отчего стекло потло, въ серебряной мисочк сроватая глыбка свжей икры съ кусочкомъ льда въ середин и были уже разставлены на стол многочисленные ингредіенты знаменитой въ город ботвиньи Ивана Павловича. И тмъ не мене не было того, что бывало всегда, того особеннаго ощущенія освобожденія отъ мундира и палаты, тишины и покоя, которое онъ всегда испытывалъ на террас своего особнячка. Не было согласія въ душ его, и было ему скучно.
Бывало скучно Ивану Павловичу и раньше, и въ послдніе годы все чаще и чаще, но то была виновата печень,— такъ онъ думалъ, такъ докторъ подтверждалъ. Нужно было только влить въ себя извстное количество бутылокъ карлсбада, походить по два часа въ день, да отказаться отъ клубныхъ ужиновъ, чтобы равновсіе организма Ивана Павловича возстановлялось, и чтобы онъ снова приходилъ въ то ровное и бодрое настроеніе здороваго, радующагося жизни человка, благодаря которому онъ назывался въ город украшеніемъ общества. Онъ только что окончилъ курсъ карсблада, старательно продлалъ все положенное и тмъ не мене ему было скучно. Иванъ Павловичъ выпилъ рюмку холодной водки и не повторилъ, балыкъ былъ прсный, а икра соленая, въ ботвинь было мало соли и слишкомъ много сахару, и дура Домна забыла подать раковыя шейки.
Было жарко и душно. Было жарко и душно въ пыльныхъ безлюдныхъ улицахъ города, по которымъ шелъ изъ присутствія Иванъ Павловичъ, было жарко и душно запыленнымъ тополямъ, цвтамъ съ поникшими головками, высохшей трав передъ террасой. Былъ втеръ. И втеръ не приносилъ прохлады, отъ него длалось еще жарче и душне, и деревья вздрагивали отъ порывовъ его и шумли сухимъ мертвымъ шелестомъ свернувшихся пожелтвшихъ листьевъ. Небо было ясное и чистое, и неизвстно, откуда брался втеръ, и неизвстно, зачмъ онъ дулъ. Спутанный ворохъ какой-то высохшей травы и оторванныхъ сучьевъ докатился изъ глубины сада до калитки и глухо шумлъ жесткимъ тревожнымъ шелестомъ.
Иванъ Павловичъ думалъ, что сегодня жарко и душно, что въ палат ремонтъ и пахло краской, что Ольга Петровна ухала изъ города къ сестр и не къ кому ходить ему пить кофе, что ухалъ куда-то въ лсъ, на какое-то дурацкое озеро, гд окуни хорошо клюютъ, Анемподистъ, и нельзя теперь устраивать обычный винтъ въ клуб. Мысли у него были скучныя, спутанныя и сердитыя. Злился онъ на Ольгу Петровну, на длиннаго Анемподиста съ унылыми усами — и отчество у него было такое же длинное и нелпое и потому въ город не успвали выговорить, и вс звали Анемподистъ — злился, что изощренная язвительная бумага, предназначенная Анемподисту, попадетъ не къ нему, а къ его помощнику, что не придетъ онъ, какъ всегда, въ восемь часовъ въ клубъ къ раскрытому зеленому столу. И все представлялся ему Анемподистъ тамъ, на томъ дурацкомъ озер, упорно смотрящій на поплавокъ и окруженный сыновьями, мальчишками, такими же нелпыми, длинными и такими же унылыми…
Въ сосднемъ саду порывисто вздыхали деревья и замолкали, и снова вздыхали. И втеръ былъ бездушный и безсмысленный, неизвстно, откуда онъ брался и зачмъ дулъ, и жуткая тревога стояла въ воздух, и неизвстно почему Ивану Павловичу было скучно, — тревога и печаль стояли въ его душ.
Онъ былъ большой и сильный. У него, было блое здоровое упругое тло, начинавшія сдть скобелевскія баки, и смялся онъ громкимъ, радостнымъ смхомъ здороваго, веселаго человка. Онъ былъ холостъ и одинокъ, гордился титуломъ президента клуба безнадежныхъ холостяковъ, любилъ говорить, что онъ крпость — въ плнъ беретъ, но самъ не сдается. Это не мшало ему быть признаннымъ цнителемъ женской красоты и признаннымъ другомъ дамъ. Вмст съ избранными дамами города онъ покровительствовалъ животнымъ и былъ президентомъ ‘Общества разведенія кохинхинскихъ куръ’, гд совсмъ не было куръ, а были одн дамы, почему ядовитый Анемподистъ и называлъ его ‘Обществомъ разведенія кохинхинскихъ дамъ’.
По воскресеньямъ Иванъ Павловичъ ходилъ пить кофе къ Ольг Петровн, и, если въ будніе дни не являлся къ положеннымъ восьми часамъ въ клубъ, его обычные партнеры знали, что онъ у Ольги Петровны, и начинали искать четвертаго.
Въ город передавали знаменитую остроту Ивана Павловича:
— Я очень люблю маленькихъ дтей… Только когда они плачутъ…
— Почему?
— Потому что ихъ тогда уносятъ.
Когда-то онъ былъ маленькимъ ребенкомъ, плачущимъ ребенкомъ,— тамъ ‘у степу’, гд стоялъ домикъ подъ соломенной крышей, окруженный унылыми ракитами, гд натыкалъ онъ себ голыя ноги объ острое жнивье, дрогъ въ ночномъ и все плакалъ и плакалъ. Тамъ блеяли ягнята подъ лавками и цлыя ночи со стономъ качались зыбки съ дтьми, которыя болли и умирали и снова родились для того, чтобы болть и умирать. Тамъ были слезы, смнявшіяся бранью, и брань — слезами. Мясо тамъ было праздникомъ и мдный пятакъ большими деньгами, и материнскія платья и отцовскіе полукафтанья перелицовывались и перекраивались въ костюмы дтей.
Оттуда онъ вынесъ ненависть къ низкимъ и темнымъ душнымъ комнатамъ, къ дтскимъ пеленкамъ, къ печали, слезамъ и убожеству маленькой жизни, тамъ у него сложилась его теорія, по которой онъ жилъ и которую часто развивалъ своимъ знакомымъ. Задача жизни — имть чистое и хорошее, не рваное блье, блоснжную скатерть, красивыя, свтлыя и высокія комнаты, цль жизни человка, какъ выражался Иванъ Павловичъ, ‘прослдовать’ жизнь корректно и опрятно, безъ скандаловъ, безъ брани и слезъ, безъ дыръ и терній, понимая послднее въ расширительномъ смысл, т. е. избгая самому и не втирая терній въ тло другихъ, по возможности беря отъ жизни все красивое и сладкое и избгая всего темнаго и горькаго. Въ свое время отдать дань юности, въ свое время взять отъ жизни статскаго совтника и четыре тысячи жалованья, прослдовать покойную сдую жизнь, и въ свое время уйти по возможности попозже и по возможности культурно и комфортабельно.
Былъ одинъ моментъ, когда его теорія готова была погибнуть, когда онъ совсмъ было собрался промнять то, что онъ считалъ красотой и радостью жизни, на маленькія сренькія будни. Это было тогда въ Петербург, когда онъ оканчивалъ университетъ. Къ нему шла милая двушка съ ясными глазами и нжной улыбкой и говорила: ‘возьми меня!’ Онъ не взялъ, чтобы не тяжело было идти, не взялъ потому, что испугался маленькой сренькой жизни, потому, что не хотлъ идти въ низенькія комнаты къ дтскимъ пеленкамъ, къ печали, слезамъ и брани маленькой сренькой жизни. Онъ пошелъ одинъ, хотя ему было и трудно уйти, и долго въ длинныя ночи одиночества онъ просыпался съ бьющимся сердцемъ отъ сновидній: все не покидало его милое личико двушки съ ясными глазами и нжной улыбкой. Черезъ пятнадцать лтъ онъ увидлъ ее, полную, суетливую и озабоченную. Отъ материнскихъ слезъ померкли прекрасные ясные глаза и маленькая жизнь срой пылью легла на милое личико. Полная, озабоченная женщина пришла просить устроить ея мужа въ палат, говорила длинныя, скучныя слова о дровахъ, о квартир, о мальчик въ коклюш, и улыбалась она,— старалась бдная улыбнуться,— той старой, нжной улыбкой, которой улыбалась ему пятнадцать лтъ назадъ.
Съ тхъ поръ покинули его сновиднія, и жизнь стала проста и ясна, и программа жизни не подвергалась больше сомнніямъ. Онъ мало отдалъ юности: ему некогда было, пока онъ бгалъ по урокамъ, но онъ взялъ отъ жизни то, что хотлъ взять: былъ статскій совтникъ, получалъ четыре тысячи жалованья.
У него былъ солидный маленькій особнячокъ, липовая аллейка въ саду, цвтничокъ передъ домомъ. Въ дом было красиво, уютно и тихо, мебель была дорогая, солидная и покойная, двери не скрипли и стулья не шатались. Горничныя были хорошо одты, миловидныя и учтивыя, и ходили по комнат безшумными шагами, кухарки были ‘за повара’, а рдкіе интимные ужины, которые онъ давалъ членамъ клуба безнадежныхъ холостяковъ и дамамъ, признававшимъ этотъ институтъ, пользовались въ город заслуженной извстностью. Горничныя врали и воровали блье и серебряныя ложки, кухарки представляли фантастическіе счета, но Иванъ Павловичъ любилъ тишину и покой, говорилъ, что это ‘обычное право’ и ‘прибавочная стоимость’, и, когда кухарка развивала передъ нимъ убдительную аргументацію, по случаю внезапнаго повышенія стоимости рыбы на рынк, онъ смотрлъ въ убжденное лицо кухарки и благосклонно говорилъ: — Хорошо… Очень хорошо.
Когда нормы обычнаго права и прибавочной стоимости рзко нарушались, тогда знаменитыя въ город скобелевскія баки негодующе дрожали, выпуклые глаза Ивана Павловича наливались кровью и метали молніи, и раскаты гнвнаго баритона носились въ маленькомъ особнячк. Тогда происходила смна министерства и появлялось новое министерство съ законными нормами обычнаго права и прибавочной стоимости.
И снова длалось тихо, свтло и красиво въ маленькомъ особнячк, снова опрятно и корректно слдовалъ по путямъ жизни Иванъ Павловичъ. Больше половины пути было уже пройдено, и хотя онъ не собирался уходить, но Карлсбадъ и сдую жизнь уже началъ.
Тогда произошло, какъ выражался Иванъ Павловичъ, батыево нашествіе на его жизнь Домны. Вошла она совершенно случайно, посл смны одного изъ министерствъ. Въ конц концовъ, Ивану Павловичу надолъ принципъ раздленія властей, котораго онъ держался въ своемъ хозяйств,— надоли вчныя войны дворниковъ съ горничными и кухарками, сопровождавшіяся криками и подбитыми глазами. Въ особенности, надоли горничныя,— именно т лощеныя, учтивыя и франтоватыя горничныя, которыя приходили наниматься къ нему, почему-то все молодыя и миловидныя и почему-то всегда встрчали его, когда онъ ночью возвращался изъ клуба, въ особенно подчеркнутомъ дезабилье, съ цвточкомъ или свтленькой ленточкой въ волосахъ.
Потому онъ и взялъ ходившую въ город по кухаркамъ Домну, жену его дворника, взялъ, не смотря на то, что она была ‘дылда’ и ‘лошадь’, и было у ней застывшее деревянное, никогда не улыбавшееся лицо и острыя лопатки, все двигавшіяся и длавшія ее похожей на почтовую лошадь, и что вся она — длинная, костистая и молчаливая — не подходила къ красивому и уютному домику Ивана Павловича. Гораздо трудне было бы сказать, почему она осталась и укрпилась въ маленькомъ особнячк. Это было воистину батыево нашествіе. Три дня пыль и громъ стояли въ дом. Иванъ Павловичъ убгалъ изъ дому и готовъ былъ разразиться гнвными баритонными нотами, но необыкновенное количество пыли и паутины, собранное Домной изъ-за сдвинутыхъ съ мста шкафовъ и комодовъ и перевернутой мебели, заставляло его страдать, но терпть. Потомъ начались ежедневные подробные доклады о ‘семитк’, переплаченной за морковь, и о гривенник, перерасходованномъ на карасей. Иванъ Павловичъ по пробовалъ въ первый же разъ примнить старую систему и благосклонно качалъ головой и говорилъ:
— Хорошо… Очень хорошо.
Но Домна принесла счеты и сказала:
— Думаться будетъ, баринъ! Нтъ, ужъ вы положите на счеты.
И была въ ея лиц и фигур такая несокрушимость и непреоборимость, что Иванъ Павловичъ глубоко вздыхалъ и злился, но отодвигалъ палатскія бумаги, бралъ счеты и клалъ гривенники, семитки и копейки.
Была она ‘лошадь’, ‘дылда’, ‘дура феноменальная’, ‘дебоширка’, ‘бенгальская тигра’, и числилось за ней еще много гнвныхъ и яркихъ опредленій Ивана Павловича, но она осталась даже и тогда, когда онъ прогналъ излнившагося и избаловавшагося Домнинаго мужа, и даже — какъ-то незамтно вышло — осталась одна за горничную и кухарку. Иногда случались экстравагантныя дебоширства. Какъ-то весной Иванъ Павловичъ ухалъ на три дня на охоту и, когда возвратился, зеленая лужайка передъ домомъ, на которой онъ все собирался возрастить мавританскій лугъ, оказалась раскопанной, были уже обдланы грядки и на грядкахъ посажены огурцы, редиска, капуста и прочая сндь. Тогда выпуклые глаза налились кровью и метали молніи, Иванъ Павловичъ наступалъ на Домну и гнвный баритонъ гремлъ:
— Кто теб позволилъ? Я тебя спрашиваю, обломъ ты, кто теб позволилъ? Получай разсчетъ! Чтобы духу твоего не было.
А Домна стояла передъ нимъ несокрушимая и непреоборимая и говорила:
— Чего она зря, земля-то, лежитъ! По крайности своя морковь будетъ, капуста, рдька. Опять же огурецъ…
Онъ ждалъ, когда Домна придетъ за разсчетомъ, а она — когда ей дадутъ разсчетъ, и какъ-то такъ случилось, что прошла давность, и Домна продолжала служить. Въ другой разъ передъ Рождествомъ, не смотря на категорическое запрещеніе ненавистной Ивану Павловичу передъпраздничной уборки, она все-таки снова перевернула домъ вверхъ дномъ и при этомъ стерла съ печки нарисованный углемъ зазжимъ художникомъ портретъ длиннаго Анемподиста въ вид Мефистофеля на скал,— рисунокъ, извстный всему городу и составлявшій предметъ гордости Ивана Павловича. И опять на сверканія его глазъ, на грозные оклики Домна съ прежней несокрушимостью отвчала:
— Чай, Рождество Христово… Вс люди, какъ люди — къ празднику убираются, а вы, баринъ, такую пакость въ дом развели,— пылище, паутина… Да еще нечистая сила на печк сидитъ!
Иванъ Павловичъ непоколебимо положилъ прогнать Домну сейчасъ же посл праздниковъ, но опять какъ-то вышло, что Домна осталась. И какъ ни ругался Иванъ Павловичъ, какъ ни приказывалъ строго-настрого не касаться письменнаго стола,— столъ былъ всегда убранъ по тому особенному порядку, который несокрушимо сидлъ въ голов Домны: большія книги съ большими, маленькія съ маленькими, большія бумаги отдльной стопочкой, а маленькія — отдльной.
Потомъ, устроивши по своему разумнію домъ и садъ, Домна принялась за самого Ивана Павловича, и вс продырявленные носки оказались заштопанными, и, не смотря на гнвъ Ивана Павловича, чувствовавшаго съ дтскихъ лтъ ненависть къ заплатанному платью и заштопаннымъ носкамъ, не смотря на бросаніе ихъ въ лицо Домны, въ конц концовъ онъ покорился и началъ ходить въ заштопанныхъ носкахъ. И вообще, сталъ покоряться. Осенью, когда было сиверко, Домна подавала уходившему на службу Ивану Павловичу осеннее пальто, вмсто ‘демисезона’, который онъ, франтовства ради, желалъ надть, и подставляла ботики вмсто калошъ, и, если лицо Ивана Павловича начинало краснть д скобелевскія баки тряслись, она говорила спокойно и убжденно:
— Нельзя, баринъ! Вонъ какой втеръ свищетъ! Да я и портному велла завтра придти,— рукавъ въ немъ распоролся, въ легкомъ-то.
Иванъ Павловичъ съ ругательствами натягивалъ осеннее пальто и всовывалъ ноги въ ботики и, когда встрчалъ на улиц одну изъ дамъ, тяготвшихъ къ клубу безнадежныхъ холостяковъ, конфузливо смялся и, разводя руками, говорилъ:
— Представьте, дура-то моя,— демисезонъ распорола! Вотъ и приходится ходить въ осеннемъ…
И сталъ часто разсказывать знакомымъ про Домну. Ея неистовое нашествіе на мирный и тихій маленькій особнячекъ было такъ необыкновенно и такъ переполнило жизнь Ивана Павловича, что онъ не могъ не длиться съ друзьями, и въ восемь часовъ вечера, вскрывая карты для винта, сообщалъ своимъ партнерамъ про новый фортель, выкинутый дылдой и феноменальной дурой. Вслдствіе этого Домна сдлалась въ нкоторомъ род знаменитостью въ город, и отдльныя выраженія ея вошли въ обиходъ клуба и города. Въ особенности понравилось: ‘безъ никоторой надобности’, и съ тхъ поръ, когда зарвавшійся игрокъ безъ должныхъ рессурсовъ объявлялъ шлемъ и ремизился, партнеръ говорилъ ему:
— Ну, это вы, Анемподистъ Поликарповичъ, безъ никоторой надобности!
Разъ Иванъ Павловичъ, тоже вскрывая карты, заговорилъ:
— Нтъ, представьте, моя-то дура…
Но ‘феноменальная’ не прибавилъ и сталъ очень быстро мшать карты и торопливо разсказалъ достопримчательный случай изъ своей палаты.
А дло было вотъ въ чемъ. Иванъ Павловичъ возвратился съ охоты-пикника больной, въ жару. Всю ночь метался онъ на постели, все горлъ передъ нимъ жаркій огромный до неба костеръ, все лаяли собаки и трубилъ рогъ, и все хотлъ онъ сказать, чтобы потушили костеръ, чтобы не лаяли собаки и не трубилъ рогъ. Тогда къ нему наклонилась голова и ласковый голосъ сказалъ удивительное слово:
— Баринокъ!.. Баринокъ вы мой хорошій! Дайте-ка я васъ оботру водицей съ уксусомъ… Въ больниц служила, знаю…
Онъ не могъ сопротивляться, и Домна раздла его и вытерла водицей съ уксусомъ, напоила горячей малиной и подоткнула со всхъ сторонъ одяло. И не трубилъ рогъ, замолчали собаки, потухъ костеръ, и какъ всегда, когда онъ былъ боленъ, ему сдлалось жалко себя, какъ ребенка,— маленькаго, одинокаго, покинутаго ребенка, и соленыя слезы текли изъ глазъ. Всю ночь, когда онъ высовывалъ голову изъ-подъ одяла, онъ видлъ, — на его письменномъ стол горла красная лампадка, принесенная изъ того домика подъ соломенной крышей. и у блой печки сидла, какъ большая собака, Домна съ качающейся сонной головой и стерегла его. И когда Иванъ Павловичъ шевелился, она просыпалась и не Домнинымъ голосомъ, голосомъ изъ того домика подъ соломенной крышей, говорила ему:
— Испить, что ли?..
И поила его теплой малиной, обтирала потъ съ его лица и опять сидла у печки, какъ собака, стерегла его и качала сонной головой.
Въ свое время ‘сады’ Домны выросли и уродилась всякая сндь, — редиска и огурецъ, и рдька, и капуста. Иванъ Павловичъ продолжалъ свое оппозиціонное отношеніе и, когда былъ кто-нибудь на балкон, нарочно при Домн говорилъ:
— Представьте, совсмъ ужъ собрался мавританскій лугъ вотъ тутъ развести… И смена хотлъ ужъ выписывать… А она вонъ что натворила!..
Но по утрамъ, когда Домна уходила на базаръ, Иванъ Павловичъ въ туфляхъ и въ легонькомъ пиджак спускался къ садамъ и тщательно осматривалъ, что случилось за день: какъ поднялся горохъ, что капуста, наливается ли брюква, которую онъ такъ любилъ въ дтств и почему-то не встрчалъ посл въ жизни, и въ особенности интересовался подсолнечникомъ, выросшимъ даже безъ вдома Домны у самаго балкона, поворачивалъ къ себ и смотрлъ на него. Лицо у подсолнечника было круглое, глупое и сіяющее. Иванъ Павловичъ все улыбался, вытаскивалъ редиску и майскую рдьку, шелъ въ кухню, самъ мылъ и предъ отходомъ въ палату кушалъ и все улыбался: и редиска, и майская рдька были необыкновенно вкусныя. Потомъ Иванъ Павловичъ сталъ посылать Ольг Петровн свою редиску и свой салатъ, потомъ позвалъ на завтракъ безнадежныхъ холостяковъ: на закуску была редиска и рдька, тертая и ломтиками въ сметан. Гости ли за завтракомъ необыкновенно вкусно приготовленную брюкву и одобряли. Въ тотъ день подсолнечникъ выросъ выше балюстрады балкона и оборотился къ Ивану Павловичу: и лицо у него было огромное, круглое и сіяющее. Домна помнитъ: Иванъ Павловичъ выпилъ и повторилъ, былъ очень веселъ, одобрялъ ея брюкву и прочія блюда и все смялся. И гости повторяли и смялись.
Бываютъ осенніе вечера особенно длинные и особенно темные, когда у людей болитъ сердце и разыгрывается печень, когда въ маленькихъ особнячкахъ становится особенно тихо, особенно пустынно. Тогда Иванъ Павловичъ поднимался изъ-за письменнаго стола отъ своихъ палатскихъ бумагъ и шелъ въ маленькую комнату Домны. Лицо его было серьезно и строго. Медлительно и точно отдавалъ онъ приказанія Домн, чтобы дворникъ принесъ для камина самыя маленькія и самыя сухія березовыя полнца, а глаза его долго и пристально смотрли на строгій порядокъ и суровую чистоту Домнинаго жилья, на красную лампадку у образа Заступницы, на божественныя картинки на стн — Николу Милостиваго, Сергія Радонежскаго, Серафима Саровскаго и попавшаго между ними, очевидно, вырзаннаго изъ иллюстраціи, одного изъ извстныхъ русскихъ писателей.
Разгорался каминъ и, перегибаясь на потолк длинной темной тнью, стояла у стны Домна, никогда не пвшая псни, не улыбавшаяся, и говорила все о томъ же, о чемъ думала денно и нощно, отчего не пла и не улыбалась,— о барской земл, безъ которой имъ дыхнуть нельзя, съ которой все никакъ не могутъ раздлиться наслдники покойнаго барина и которую — не миновать — продавать наслдникамъ. Трещали березовыя полнья въ камин, говорили они о жиломъ мст, о тепл и уют комнаты, говорили, что нтъ одинокихъ унылыхъ осеннихъ вечеровъ. Иванъ Павловичъ въ десятый разъ повторялъ Домн порядокъ покупки земли черезъ крестьянскій банкъ и снова погружался въ свои бумаги. Домна все стояла у стны, каминъ все грлъ и ворчалъ, и Домна говорила про Ваньку, девятилтняго мальчишку, бгавшаго тамъ ‘въ пол’, говорила, что онъ поступилъ въ школу и шибко пошелъ по наукамъ. Потомъ Иванъ Павловичъ узнавалъ, что Ваньку совсмъ было забодалъ быкъ, и — гонялъ онъ въ ночное — свихнулъ себ ногу, и главная причина, что Ванька озорной и всюду лзетъ. Иванъ Павловичъ все былъ погруженъ въ свои палатскія бумаги и рисовалъ на поляхъ кудластаго босоногаго мальчишку съ озорными глазами.
Все проносился втеръ надъ садомъ и вздыхали деревья. Казалось, становилось еще жарче, душне, казалось, раскаленное солнце совсмъ не хотло уходить съ неба, и изнеможенное небо дрожало отъ охватившаго его зноя.
Иванъ Павловичъ все сидлъ на балкон за обденнымъ столомъ и вяло и скучно тыкалъ вилкой въ стоявшее предъ нимъ блюдо.
Онъ думалъ, что гд-то тамъ въ лсу удитъ рыбу съ сыновьями Анемподистъ, что Ольга Петровна теперь у сестры и, все равно, только ругается съ сестрой, и, все равно, вс узнаютъ, что она вставила себ новую челюсть. И думалъ еще, что въ город пусто и покинуто, и что у него пустая и покинутая сдая жизнь. Глаза у него были мутные и непонимающіе, лицо одрябло, щеки отвисли, и мысли у него были душныя, спутанныя и сердитыя. На балкон стояла Домна,— глаза у нея были сухіе и горячіе и лицо срое, словно запыленное, она смотрла на огромное раскаленное солнце и дрожащее отъ зноя небо, вздыхала глухо и тяжело, какъ вздыхали деревья, и говорила:
— Ой, бда! Ой, Владычица Небесная! Помоги, Заступница!..
— Какая бда? Какая Заступница? — Иванъ Павловичъ не понималъ, что говоритъ Домна, и что говоритъ онъ самъ, и въ душ его было душно и жарко.
— Тамъ же въ пол… Высушитъ зерно, какъ варомъ сваритъ втеръ этотъ… Будутъ опять люди безъ хлба…
Онъ смотрлъ на Домну мутными непонимающими глазами, и ненависть поднималась въ его душ.
Ему сдлалась ненавистна длинная неуклюжая фигура и острыя лопатки, какъ у почтовой лошади, ненавистна деревенская звриная жадность къ земл, сдлалась ненавистна бабья жалость, о которой никто не проситъ и которой окутываютъ его жизнь, — ему хотлось сказать что-то злое и ненавистное, но было жарко и душно, и было скучно Ивану Павловичу.
И опять вилка ковыряла въ тарелк, и мутные глаза устало смотрли предъ собой, поверхъ засохшаго подсолнечника и завядшихъ садовъ, на деревья съ свернувшимися, словно варомъ сваренными листьями, на раскаленное солнце и дрожащее отъ зноя небо.
— Баринъ, а баринъ!
Домна держала въ рук письмо, и у нея было покорное и ждущее лицо.
— Прочитайте, баринъ… Мой-то дуракъ когда еще придетъ… Да и только хвастаетъ, что грамоту знаетъ: два дня письмо разбираетъ…
Письмо было обыкновенное деревенское, написанное разгонистымъ широкимъ писарскимъ почеркомъ. Иванъ Павловичъ началъ читать его, и потому ли, что было жарко и душно, или потому, что давно не читалъ деревенскихъ писемъ, его голосъ дрожалъ, и онъ волновался.
…’въ пол рожь вымокла, а овсы люди одобряютъ и сказываютъ въ цн будутъ’… ‘И какъ скажете, — хлбъ убирать — два ли скирда ставить, али овесъ сверху, какъ Игнатій Никитичъ приказывалъ?’
Иванъ Павловичъ разсердился и отложилъ письмо.
— Вотъ дуракъ! Разв можно хлбъ ломать?
— А я про што говорю!.. — подтвердила Домна, — дуракъ и есть!
…’И дтки ваши, зятечекъ мой любезный, Игнатій Никитичъ, и дочка моя милая, Домна Петровна, живы и здоровы и пока сыты,— хлбъ есть. Только сыночекъ вашъ Ванюшка ночью въ лсу корову искалъ и глазъ себ проткнулъ, лкарь земскій думалъ: пропадетъ глазъ’…
Иванъ Павловичъ бросилъ письмо, и лицо его сдлалось краснымъ, и началъ онъ кричать на Домну:
— Бросили на старуху ребятишекъ, какъ щенятъ какихъ! Только чтобы брюхо толстое было… Землю укупить, — передразнилъ онъ. — Пока землю-то укупите, окривютъ ребятишки-то…
Лицо у Домны было покорное и печальное, и говорила она голосомъ тягучимъ и медлительнымъ:
— Родимый баринъ! Для кого же? Для нихъ же и живемъ, для робятъ… Все думаешь: благословитъ Господь укупить землю — будетъ имъ жить на чемъ… Можетъ, спасибо скажутъ, вспомянутъ… Старость придетъ — пріютятъ…
Иванъ Павловичъ не слушалъ ее и кричалъ. Онъ нашелъ злыя ненавистныя слова и говорилъ про свое. Она тоже не слушала его и тоже говорила про свое.
— Собака и та въ конуру свою лзетъ… У всякаго свое родное есть, родное то всякому мило… Кабы не дти — жила бы я тутъ, безъ никоторой надобности, ни къ чему, ни ты никому, ни теб никто…— И вдругъ она заревла и завопила грубо и дико, какъ вопятъ деревенскія бабы:
— Иванушка! Кровушка моя! Кровиночка ты моя болзная! День-то идетъ — про тебя идетъ… Ночь-то придетъ, у подушечки стоишь!..
И тотчасъ же глаза ея высохли и сдлались горячіе и злобные, она подошла близко къ Ивану Павловичу и смотрла ему въ лицо и говорила грубымъ хриплымъ, полнымъ ненависти, голосомъ:
— Разв я не понимаю? Разв я не знаю? Мой-то дуракъ лизнулъ сладкаго — теперь изъ городу не утащишь… Къ Лушк полковничьей ластится… Больно сладко по чужимъ-то людямъ жить…— кричала она. — Таскалась бы я по чужимъ дворамъ, какъ собака приблудная…
Оба они были красные, не слушали другъ друга и кричали злобными голосами и смотрли другъ на друга ненавидящими глазами.
— Ты молчи! Я теб говорю, молчи!— кричалъ Иванъ Павловичъ.— Ты постой! Я теб скажу…
Но Иванъ Павловичъ ничего не сказалъ, только стукнулъ кулакомъ по столу… Нижняя челюсть тряслась у него и, шумно отодвинувши кресло, онъ убжалъ съ балкона въ свою спальню. Онъ долго стоялъ у комода, безсмысленно колотилъ по комоду пальцами, лицо его было гнвное и злобное, и нижняя челюсть все тряслась, а потомъ упалъ на постель и заплакалъ. Плакалъ онъ долго и трудно и все тсне приникалъ къ подушк, все боялся, чтобы его не услышалъ кто, чтобы не вырвалось крика и рыданія. Временами онъ поднималъ голову съ краснымъ опухшимъ лицомъ и съ омоченными слезами скобелевскими баками и прислушивался, не идетъ ли кто-нибудь.
Но никто не слышалъ Ивана Павловича и никто не шелъ къ Ивану Павловичу, только деревья вздыхали протяжно и тяжко, и глухо и смутно шелестлъ у калитки спутанный ворохъ завядшей травы и оторванныхъ сучьевъ.