Иоасаф Любич-Кошуров.
В окопах
Иоасаф Любич-Кошуров.
В окопах
I
I
II
II
III
III
———————————————————
———————————————————
В окопах, Любич-Кошуров Иоасаф Арианович, Год: 1905
Время на прочтение: 9 минут(ы)
Батареи японцев прекратили огонь.
Их пехота была уже близко у русских окопов… Стрелять становилось опасно.
Наступила минута затишья.
Защитники окопов отчетливо в промежутках между орудийными выстрелами со стороны фортов слышали топот бегущих ног: ту-ту, ту-ту — словно несколько человек вооруженных палками колотили вразброд по туго натянутому ковру, выбивая пыль.
Крики ‘банзай’ затихли.
А до сих пор ‘банзай’ висело немолчно в воздухе… Точно солдаты, не оборачиваясь, хотели крикнуть оставшимся позади них орудиям:
— Мы здесь, мы здесь…
Точно подавали о себе голос…
Теперь временами вспыхивали только отдельные голоса, визгливо впиваясь в воздух, дребезжа, как тонкое стекло…
— Р-ро-та-а!..
Ротный командир слегка откинулся назад корпусом, смотря прищуренными глазами на бегущих японцев…
Минутная пауза. Тишина в окопе. Ротный словно прицелился в японцев.
— Пли!
Из окопа брызнул огонь. Крики в рядах японцев оборвались, заглушенные залпом, будто грохот залпа сдул их.
Синеватый легкий дымом заклубился вдоль окопа.
— Р-ро-та!..
Опять пауза.
И снова резкий надорванный голос:
— Пли!
Ротный словно вырывает из себя это ‘пли’, бросая его навстречу японцам.
Словно сам он живое оружие, и каждый выстрел, каждое это ‘пли’, частица его самого, частица его нервов, напряженных до последней степени.
С воем проносится над окопом тяжелая бомба, посланная с фортов.
Ротный выпрямляется.
Будто это не бомба пронеслась сейчас над ним, а где-нибудь поблизости, где-нибудь на холмике появилось начальство.
Он даже ус закрутил.
— Рота!..
Уверенней, тверже звучит его голос.
Бомба разорвалась.
Из окопов даже видно было, как столбом поднялась пыль там, где она лопнула.
Ротный вскакивает на парапет и кричит:
— Пачками!
Опять гудит бомба…
Вслед ей трещать из окопа частые, будто в окопе разгорелись жарко сухие дрова, выстрелы…
Теперь уж не слышно топота ног нападающих.
Огненные струи из стволов винтовок вонзаются в воздух, меркнут, опять блестят. Они кажутся неугасаемыми, выскакивая из стволов на мгновенье и опять прячась в стволы, чтобы сейчас же снова сверкнуть.
Синий дымок становится гуще.
На многих винтовках давно уж нет деревянных накладок: они давно, еще во дни первых боев, пришли в негодность, растрескались, расшатались и износились в конец.
Под пальцами левой руки слышно, как начинает нагреваться ничем незащищенный ствол.
Быстро прогревается ствол.
Даже почти с уверенностью можно сказать, после которой пачки, даже после какого патрона к стволу будет больно прикоснуться.
Многие стреляют с упора, положив винтовку на край бруствера, придерживая ее снизу под шейкой приклада, чтобы только не отдавало.
Все эти дни прошли в жарких перестрелках.
Многим пришлось сделать по нескольку сот выстрелов… И эти толчки в плечо, после каждого выстрела, сначала совсем незаметные, так что, казалось, винтовка совсем не отдает, вызывали теперь в плече боль, как будто отбиты были все мускулы… Плечо саднило и ныло, уже от одного прикосновения приклада.
Но нельзя было не стрелять.
Все ближе мелькают синие мундиры.
Маленькие фигурки перепрыгивают через рытвины, через камни. Иногда их затягивает пылью и дымом когда между ними рвутся снаряды.
И тогда трудно разобрать, бежит ли неприятель назад, остановился ли, или продолжаешь стремительно наступать… Маленькие фигурки видны смутно и неясно.
Но дым и пыль редеют.
Дым и пыль вместе с тем будто уходят назад, и из пыли выскакивают опять все те же маленькие синие фигурки.
В сердце закрадывается злоба…
И досадно, что спуск под скобой винтовки сначала нужно довести пальцем до ‘отказа’ и потом уже нажать на спуск… Порывисто дергает палец за спуск.
‘Вот тебе! На! Ешь!’
— Ешь, — действительно, бешено кричит кто-то в окопе.
Слышно, как рикошетируют пули, выпущенные наскоро, как попало, шлёпнувшиеся где-нибудь о камень в нескольких шагах впереди и потом с тоненьким жужжащим писком уносящиеся в сторону.
Впереди громовой взрыв.
Опять синие фигурки затянуло тёмно-жёлтой мутью…
Только ближайшие к окопу фигурки по-прежнему ясно видны.
Видно, как офицеры оборачиваются назад, слышно, как они кричат что-то, указывая на окоп саблями. Пригнувшись, выскакивают из дыма и пыли, как-то теперь по-особенному, скачками, будто из дома, объятого пламенем и готового сейчас рухнуть, фигурки.
Снаряд угодил как раз в цель…
Словно в кучу воробьев выстрелили из ружья дробью: в редеющем дыму видно, как бьются и, кувыркаясь, катятся с камней убитые и раненые… Их много.
— Пачками!
Голос у ротного окреп. Он словно подтянулся.
Крикнув, он вобрал в себя воздуху полной грудью и опять крикнул во весь голос, тараща глаза и отдувая щеки:
— Пачками!
Кажется, он хотел своим голосом усилить и без того бешеный огонь окопа.
Второй раз ему не зачем было командовать: солдаты и так его хорошо слышали… Но он уж не мог удержаться, чтобы не крикнуть, когда около него захлопали выстрелы.
Словно и правда, его голос имел силу убивать или, по крайней мере, помочь убивать.
Враг уж совсем недалеко.
Теперь он сгрудился в кучки.
— Банзай!..
Пока японцы бежали, как кому вздумается, врассыпную, карабкаясь по обрывам и камням, это ‘банзай’ вспыхивало только временами, отрывисто, то там, то тут, сейчас же заглушаемое гулом орудий, треском ружейных выстрелов, грохотом взорвавшихся снарядов.
Будто огненные языки начинающегося пожара, выскакивали среди шума бури и гасли заглушаемые этой бурей.
И опять вспыхивали, потому что та же буря, заглушая их в одном месте, раздувала в другом.
Теперь отдельные вспышки слились и вспыхнули сразу ярким огнем:
— Банзай!.. Банзай-а-й!
Впереди одной из кучек бежал офицер, уже пожилой, с седой клочковатой бородкой, без фуражки, с окровавленной щекой.
Бежал он, наклонившись вперед, нагнув голову, прикрывая левой рукой согнутой в локте лоб.
В правой руке была сабля.
Он смотрел вперед из под руки и кричал что-то, должно быть, тоже ‘банзай’, раскрыв рот во всю ширину… Длинные натянутые морщины шли у него по щекам, по сторонам рта, загибаясь к подбородку.
Непонятным и странным казалось, для чего он загораживал лоб рукой. Будто он боялся, как бы пуля не попала непосредственно в лоб.
Будто рука могла защитить его от пули.
Ротный командир, подняв левую руку и согнув ее так, что угол локтя приходился почти как раз против носа, положил на сгибе локтя револьвер и прицелился в седого офицера.
Странное дело! Он целил седому офицеру прямо в верхнюю часть лица, в лоб.
Но его вдруг словно что толкнуло.
Седой офицер загораживал лоб рукой. Он держал над лбом руку, как щитом, будто и впрямь от этого щита могла отскочить пуля!
Мгновенно он понизил револьвер.
Будто его спугнула эта рука, закрывавшая лоб…
Он потянул за спуск и выстрелил. Но японский офицер был еще далеко. Во всяком случае, нельзя по нем было бить наверняка из револьвера.
Он промахнулся.
Он видел только, как седой офицер мотнул головой в сторону, перестав кричать, о чем, однако, можно было заключить только по тому, что он сомкнул рот…
Этот кивок головой в сторону (пуля, должно быть, свистнула близко около уха) у седого офицера тоже, вероятно, вышел непроизвольно, как непроизвольно сощурил он вдруг глаза и, замявшись на секунду на месте, качнулся всем корпусом назад.
И должно-быть, поймав себя в этой слабости седой офицер, словно пришпорив себя, скакнул сразу вперед, отняв от лба левую руку и подняв ее над головой, и закричал опять, тряся над головой кистью руки.
И сразу, как он отделился от своей кочки, сейчас же, казалось, и голос его тоже вырвался из общего шума и крика.
— Банза-а-й!..
Казалось, нервная дробная судорога пробегает у него по лицу, или трясется у него голова от натуги, от того, что он старается кричать свыше сил.
Будто его маленькое тщедушное тело не могло вместить в себе этого крика.
И в эту минуту он показался необыкновенно противен ротному.
Он снова прицелился в него.
Он не слышал своего выстрела.
Он видел только, как седой офицер вдруг присел и схватился рукой за ногу около коленки…
Потом седой офицер сделал попытку, выпрямиться… Но, видно, рана была серьёзна… Седой офицер поднял руку с саблей кверху, вытянув руку во всю длину и, остановив глаза на одном из пробегавших мимо него солдат, опять открыл рот во всю ширину, тряся в воздухе своей саблей, как тряс раньше в воздухе кистью руки…
Потом его не стало видно…
Вперед него сразу забежало несколько человек.
Эти несколько человек легли все под выстрелами из окопов. Их сменили бежавшие еще дальше сзади вслед за ними.
Несколько раз между бегущими, когда пули валили на землю то того, то другого мелькала фигура седого офицера.
Он словно стоял на коленях на красном ковре…
Под ним была лужа крови…
Теперь он опирался левой рукой о землю. Правая рука по-прежнему была над головой.
Когда перед ним и вокруг него валились люди умолкая навеки, и крики ‘банзай’ в эти мгновенья обрывались вдруг в передних рядах, его голос один раздавался отчетливо и ясно, пронзительный, немного визглявый и дребезжащий, будто в горле у него перекатывались металлические шарики, как в костяном свистке.
Пять или шесть человек, добежавших до окопов, были тут же заколоты…
Пространство между окопом и атакующими мало-помалу заполнялось трупами…
А седой офицер, стоя на своем кровавом ковре, продолжал выкрикивать, провожая глазами пробегавших мимо и оглядываясь назад, когда пробегавшие оказывались впереди:
— Банзай!.. Банзай…
Но назади уже дрогнули.
Как вздрагивает иногда один человек, так дрогнули эти многие сотни сразу, неожиданно.
Будто сам страх, до сих пор скрывавшийся где-то, показался и крикнул свою команду:
— Стой! Назад!
Но отделившиеся от общей массы, эти смельчаки или глухие, или слепые не слышали голоса страха… Они продолжали бежать вперед врассыпную, отделяемые друг от друга трупами выбитых из строя товарищей, спотыкаясь на эти трупы, перескакивая через них…
Может-быть, их вдохновлял седой офицер?
Вон он… Уж охрип, а кричит.
— Ваше скородие, дайте я его…
Ротный чуть-чуть подвинулся.
Мимо него, между ним и краем бруствера, согнув спину и втаптывая в магазин винтовки новую обойму, быстро переставляя согнутые ноги, скользнул рядовой Орефьев.
Потом он медленно выпрямил спину.
— Вон он… Ишь…
Он поднял винтовку…
Но сейчас же он опустил винтовку… Все пространство перед окопом было полно трупов.
Правда, несколько смельчаков, запав за камнями стреляли оттуда по окопу… Но эти уж не в счет. Главные силы отходили.
Посреди трупов стоял седой офицер. И он тоже угомонился. Уж он не кричал больше. Голова повисла, сабля выскользнула из руки.
Может-быть, пока Орефьев заряжал винтовку, его пристрелили, может быть, он просто ослаб, может-быть, истек кровью.
— Сдох! — сказал Орефьев и потом повернулся к товарищам и кивнул головой в сторону неподвижной, казалось, замерзшей фигуры: —Гляди-ка… Как живой…
Кое-кто высунулся из окопа.
Послышались замечания:
— Пра, как живой…
— Уходился.
Неприятель скрылся в своих окопах.
Японцам удалось захватить с собой не всех раненых.
Некоторые из них теперь подымались среди неподвижных мертвых тел и сами тащились в свою сторону…
Казалось, это подымались мертвые.
Пять или шесть фигур пробираются медленно между трупами, молча, выбирая только места, где посвободней идти. Каждый занят самим собой, и кажется, никому нет дела до другого… Будто они не видят и не замечают друг друга.
Изредка слышится стон.
Изредка то один, то другой останавливаются, поднимают голову и вглядываются вперед туда, где их окопы…
Может-быть, они прикидывают на глаз расстояние: долго ли еще идти.
А седой офицер все неподвижен.
Видно, он уж покончил счеты с жизнью…
Уж далеко ушли те пятеро или шестеро. Кругом покой и безмолвие…
Но трупы от времени до времени продолжают шевелиться, то там, то тут, встают и плетутся вслед раньше ожившим трупам.
Страшно и жутко.
В русских окопах тихо. Тихо и в японских окопах…
— Орефьев!
— Ну?
— А гляди, твой-то.
Стоящий рядом с Орефьевым солдат толкает его локтем и кивает головой в сторону седого офицера.
— Чего мой?
Орефьев даже будто обиделся. Брови у него сдвинулись, говорить он грубо, отрывисто, отдувая щеки, будто говорить внутрь себя.
Голос звучит глухо.
— Офицер-то?
— Какой офицер!
— А вон…
И солдат опять кивает на седого офицера.
— Будто жив.
Орефьев быстро оборачивается.
Все также неподвижен седой офицер. И товарищу Орефьева кажется, что он ошибся.
— Н-не, — говорит он, — это ветер.
— Вон еще один поднялся, — раздается около.
Орефьев снова повернулся к товарищу.
— Почему мой?
Так же глухо звучит его голос, по-прежнему сдвинуты брови так же отдувает он щеки.
— Али не ты?.. Ну-ну, то-то… А я думал.
— Ён мертвый, — вмешивается в разговор третий солдат, круглолицый, с коротким тупым носом, в веснушках с рыжими, на темени почти красными волосами.
Солдат только что разговаривавший с Орефьевым, поворачивается к нему и спрашивает глухо, как Орефьев:
— Чего?
— Мертвый ён…
— Офицер-то!
— Офицер…
Солдат нагнулся, пошарил под ногами и поднял небольшой камешек.
— Живой!
Он встряхивал на руке камушек, поглядывая то на Орефьева, то на стоявшего с ним солдата.
Те промолчали.
Тогда солдат развернулся и кинул в седого офицера…
Камешек был плоский, плиткой. Когда бросил его солдат, он сначала взвился кверху, потом скользнул по воздуху в сторону и вниз и прямо попал в седого офицера.
Тот вздрогнул и медленно поднял веки.
Казалось, это открыл веки труп.
Взгляд был мутный и тусклый.
Веки сейчас же опять смежились… Потом поднялись снова… Они будто отяжелели и сами наплывали на глаза… Медленно, тоже с трудом поднял он голову.
Рыжий солдат крепко схватил Орефьева за руку.
— Гляди!
Почти ужас изобразился у него на лице. Он еще крепче сдавил Орефьеву руку…
Он только и сказал это одно слово ‘гляди’ и потом затих, остановив неподвижный взгляд на седом офицере.
А около седого офицера из груды наваленных вокруг него трупов, не позволивших ему упасть, поднялась коротко остриженная, на тонкой длинной шее, с темным лицом голова и повела вокруг такими же мутными, как у офицера, глазами.
— Господи! да что же они не шлют санитаров! — крикнул ротный.
Казалось теперь, он сам был ранен и жестоко страдает от раны, и это именно ему самому нужны были санитары.
Черная, стриженная голова на тонкой шее повела вверх, стиснув зубы. Ярко белели эти зубы между, как судорогой, растянутых губ.
Выпростались плечи, потом показалась спина… Медленно раненый выпрастывался из-под придавивших его двух трупов.
Наконец, он поднялся…
Также медленно двигаясь, так, будто разминал ноги, подошёл он к седому офицеру…
Он тоже был ранен в ногу.
Рана могла быть и пустячной, судя по тому, как он переставлял ноги, но его могли смять в общей сумятице.
Он заговорил с офицером.
По тот в ответ только поднимал и опускал веки, как спросонья, и слабо поводил головой.
Тогда он, опять как раньше, когда выбирался из-под трупов, стиснув зубы и растянув губы так, что даже десны обнажились, попробовал его поднять.
Ему это удалось…
Он охватил офицера за талию, закинув его руку себе за шею, и повел его, похрамывая на левую ногу.
Минутами он останавливался и заглядывал в лицо офицеру. Потом шел дальше…
В окопе заговорили вполголоса, глухо, как под землей:
— Не дойдут…
— Ни в жисть…
— Тот-то ничего…
— Старичок-то… плох от.
— А все рыжий…
Рыжий наклонился, нагнулся, как в тот раз, схватил с земли опять камешек и показал его Орефьеву.
— Ты видел?.. Вот этакие…
Закусив нижнюю губу, он нагнулся напружил плечи и переломил камешек между пальцами.
Потом поднял голову.
— Вот он…
Он показал Орефьеву обе половинки.
— Разве я знал, — сказал он…
Через секунду он воскликнул вполголоса, вздернув плечи:
— Ах ты, Господи!..
— Опять стали, — послышался голос.
Рыжий солдат сел на землю на корточки, сунул руки между коленями и стал тереть ладони — ладонь о ладонь, качая головой из стороны в сторону.
Вдруг он вскочил.
— Стали!..
Ему ничего не ответили.
— Ничего… Опять идут, — слышится прежний голос.
— Ах, ты Господи! ах, ты Господи! — шепчет рыжий солдат, опустив руки вдоль тела и быстро перебирая пальцами…
Все смотрели вслед раненым. Никто не заметил как рыжий солдат побежал вдоль траншеи…
Затем его увидели бегущим без ружья к неприятельским окопам, нагнав раненых, он взвалил седого офицера к себе на плечи и быстро зашагал дальше…
Он передал седого офицера прямо в руки японцев, затем бегом вернулся к своим.
— Я думал, как подбег, — рассказывал он, — стрелять станут… Да… либо сейчас, недолго думавши, под караул… Горячка-то прошла. Одначе ничего… To-есть ни то что — ничуть ничего!..
Ему на это заметили: — Очумели…
Источник текста: В Порт-Артуре (9 рассказов из боевой жизни) / И. А. Любич-Кошуров. — Москва: Д. П. Ефимов, 1905.