В огонь и в воду, Смирнова-Сазонова Софья Ивановна, Год: 1893 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 171 минут(ы)

ВЪ ОГОНЬ И ВЪ ВОДУ.

Повсть.

I.

Анна Михайловна вставала поздно. Она была еще въ постели, когда пришли ей сказать, что пріхала какая-то почтенная дама, велла разбудить барыню и приказала себ чаю подать.

— Какая дама? Откуда?— спросила она съ удивленіемъ.

— Должно быть съ вокзала. Съ ними горничная и багажъ. Он говорятъ, что он родственница, внучкой васъ называютъ.

Анна Михайловна пришла въ ужасъ. Она смутно помнила, что у нея есть гд-то бабушка, которой она разъ въ годъ писала письма и не видала съ дтства. Правда, она въ каждомъ письм звала ее въ Петербургъ, но знала наврное, что та не подетъ, потому что сорокъ лтъ безвыздно живетъ въ глуши. Тамъ она перехоронила всю свою родню, переходя по наслдству, какъ недвижимая собственность, отъ сына къ зятю, отъ зятя къ внуку. Кругомъ нея все валилось, смерть косила ея близкихъ, а она какъ дубъ стояла крпко, на зависть всмъ. Каждый разъ, получая отъ нея письмо съ дрожащими готическими буквами и читая его изъ пятаго въ десятое, Анна Михайловна думала: ну, это наврное послднее!

И вотъ вдругъ говорятъ: бабушка пріхала.

Она надла капотъ и вышла въ столовую.

Высокая, плотная старуха въ тюлевомъ чепц на обстриженныхъ волосахъ, въ черномъ бумазейномъ плать, съ палкою въ рукахъ, поднялась ей навстрчу.

— Что ты, мать моя, никакъ въ ум рехнулась?— начала она не здороваясь. До которыхъ поръ спишь!

‘Она’!— подумала Анна Михайловна съ отчаяніемъ, узнавая ее по портрету и, главное, по ея ршительному громкому голосу, смутно сохранившемуся у нея въ памяти еще съ дтства. Вмсто развалины, которую она ожидала встртить, она увидала крпкую какъ дубъ старуху, съ крупными чертами и грознымъ командирскимъ видомъ. Правда, руки у нея тряслись, во рту остались отъ зубовъ одни обломки, какъ пни на посчи, и все лицо было покрыто морщинами, страшными старческими морщинами, отъ которыхъ маленькая Врушка пришла въ изумленіе, увряя, что у бабушки на лиц стка, но все-таки для своихъ лтъ она была удивительно бодра.

— Наконецъ-то вы насъ вспомнили!— говорила Анна Михайловна, стараясь сдлать пріятно удивленное лицо.— Дти, вы что же? Поздоровайтесь — это бабушка.

Дти, окружавшія прізжую, смотрли на нее какъ на царь-пушку, но близко подойти не ршались.

— Все твои?— спросила бабушка.— Который же Володя-то? я что-то не признаю.

— Володи нтъ… Онъ въ гимназіи. Это младшіе. Это вотъ Врочка, это Костя,— стала представлять ихъ хозяйка.

— И, да какіе же они у тебя заморенные?.. Ужъ и народила же, мать моя… Лучше-то не съумла? А эта вотъ курносая не вритъ, что я бабушка. Отчего, говоритъ, у тебя стка на лиц? Погоди, говорю, доживешь до моихъ лтъ, и у тебя будетъ стка.— Гд мужъ-то? Что не показываешь?

— Его нтъ, онъ на служб.

— Поди-ка ужъ его превосходительство… То-то я смотрю, вы вс важные такіе. Сейчасъ видно, что генералы. Ты что же мн чаю-то не дашь? Только ты мн не вашего, не кронштадтскаго, а настоящаго дай. Я крпкій пью. Говорятъ, грудь сушитъ, да врутъ все. Кого горе не высушило, тотъ отъ чаю не высохнетъ.

Анна Михайловна сла за самоваръ и кивнула нмк, чтобъ она уводила дтей.

— Кто такая?— спросила бабушка, думая, что спрашиваетъ тихо, но такъ однако-жъ, что можно было слышать въ другой комнат.

— Это бонна, фрейлейнъ Эмма.

— Нянька что-ли?

— Да, она при дтяхъ.

— Изъ благородныхъ?

— Право, не знаю…

— Дорого платишь?

Анна Михайловна сказала.

— А у меня-то горе какое!’ Слышала? Платонъ-то мой приказалъ долго жить.

Анна Михайловна даже въ лиц измнилась. Такъ вотъ отчего старуха пріхала! Платонъ былъ внукъ, у котораго она жила послднее время. Съ его смертью она лишилась пріюта. Въ провинціи у нея никого больше не оставалось. Неужели она переселится къ нимъ? Этого удара Анна Михайловна никакъ не ожидала.

— Чмъ же онъ умеръ?— спросила она упавшимъ голосомъ.

— Говорятъ, воспаленіе въ груди… Да все вранье! Подсыпали… Полячка подсыпала.

— Какая полячка?

— Ахъ, да которая съ нимъ жила! Ванда толсторожая. Прямо отравила. Я и попу на духу такъ сказала. Ни на кого, говорю, батюшка, не гршу, а что она ему яду подсыпала, къ присяг пойду, крестъ поцлую. Ни за что человка погубила.

‘Ничего не понимаю’, думала Анна Михайловна.— Отчего же это она священнику на духу въ чужомъ грх каялась? И куда я ее помщу? У насъ теперь ни одного уголка свободнаго нтъ. Надняхъ долженъ братъ пріхать, невстка съ дтьми гоститъ. Просто съ ума можно сойти’.

— Когда же это было?— спросила она машинально. Постомъ что-ли?

— Какимъ постомъ! на святкахъ.

— Вы говорите, что вы говли.

— Говла, мать моя. Я безъ покаянія умирать не хочу. Какъ я, человкъ старый, на машин поду, и у попа на духу не была. А какъ меня убьетъ? Это, по вашему, по ноншнему такъ… слъ да похалъ, и лба не перекрестилъ. А я, какъ истинная христіанка, исповдалась и причастилась.

— Чего же вы боялись?

— Какъ чего? А мосты! Загремишь внизъ, тутъ и костей не соберешь. Охъ, кабы не горе мое великое, ни за что-бы я къ вамъ не похала. Значитъ, велико мое горе, коли я этой вашей проклятой машины не побоялась. Да есть у меня заступница, Смоленская Божія Матерь, она меня, Владычица, не оставитъ… По чемъ чай берешь? спросила она неожиданно. Вотъ у нашего исправника чай, такъ ужъ могу сказать, чай! Ему зять изъ Кяхты присылаетъ. И сливки у васъ дрянь. У насъ такія двкамъ на кухню отдаютъ.

Бабушка сдлала глотокъ и вдругъ трагически остановилась.

— Какой у васъ нониче день?

— Пятница, кажется.

— Да ты не врешь?

— Нтъ, кажется, пятница.

— Ты что-жъ это меня оскоромила? Ахъ, чтобъ васъ… И я-то на старости лтъ съ ума сошла. Ахъ вы, безбожники петербургскіе! И постовъ-то у васъ нтъ. Вотъ ужо постой, провалится ваше болото чухонское въ таръ-тарары!

‘Вотъ еще удовольствіе!— подумала Анна Михайловна.— Надо ей особый столъ готовить’.

— Какъ же это случилось?— спросила она.— Онъ скоропостижно умеръ?

— Въ три дни Богу душу отдалъ. Все жаловался, что въ боку колотье. Дай, говорю, Платоша я тебя натру. Нтъ, говоритъ, это пустое. Пройдетъ и такъ. Не любилъ покойникъ натираться. А она, эта полячка проклятая, все порошки ему давала. Какъ я его просила, на колняхъ передъ нимъ стояла, чтобы онъ эти порошки не принималъ. Нтъ, не послушалъ старуху.

— Да вы-бы доктора позвали.

— Былъ, матушка, и докторъ былъ. Да онъ съ ней за одно. Такой же панъ проклятый. Вс они насъ, русскихъ, ненавидятъ. Я-бы на мст царя-батюшки ни одному поляку не позволила православнаго лечить. Долго-ли подсыпать. И подсыплетъ. Какъ пить дастъ.

— Что вы, Богъ съ вами…

— А ты меня не учи. Ты еще не родилась, а у меня ужъ сыновья въ военной служб были. Да я этого дла такъ не оставлю. До царя дойду, а ужъ въ Сибирь ее упрячу. Онъ мн внукъ родной, я за него передъ Богомъ отвтъ дамъ. А она, подлая, меня изъ дому выгнала, да еще что мн говоритъ: вы, говоритъ, и при жизни-то его мучили, да и въ гробу покою не даете. Онъ, говоритъ, васъ никогда не любилъ. Онъ меня, покойникъ не любилъ! (Бабушка трагически ударила себя въ грудь). Да онъ бывало за столъ не сядетъ безъ того, чтобы не спросить, все-ли бабушк подали. Самъ мн рыбу покупалъ. Зналъ голубчикъ, что я осетрину люблю, осетрины мн изъ города привозилъ. Въ постные дни щи мн изъ снтковъ варили. Снтки у насъ чудесные, свжіе, крупные,— чистые окуни… Не любилъ! Да вдь я ему бабка родная. Коли у насъ съ нимъ что и было, такъ изъ-за нея же, изъ-за польскаго отродья. Я за нее клясть его хотла.

‘Часъ отъ часу не легче’!— думала Анна Михайловна.

— За что же клясть, бабушка?

— А не живи съ полячкой, вотъ за что.

— Да вдь онъ можетъ быть ее любилъ.

— И, мать моя, какая тамъ любовь? Пустое все. Просто баба нужна. Ну, и возьми русскую. Мало у насъ своихъ что-ли. Вотъ у дьякона дочь. Прекрасная двушка! ндравственная, почтительная! прямо сказать, вжливая двушка. Взялъ-бы да и женился.

— Разв онъ не былъ женатъ?

— На комъ? На полячк-то? Да она къ нему отъ живого мужа ушла.

‘Если я ее помщу въ Володиной комнат, соображала про себя Анна Михайловна, Володю можно будетъ къ отцу перевести, Лену въ дтскую… Куда же я Колю дну? Разв вотъ что?.. Вру въ дтскую, Владиміра Ивановича ко мн… Тогда Колю съ Володей… Нтъ, не могу, думала она съ отчаяніемъ… Не могу! Марью Алексевну некуда двать’.

Бабушка между тмъ разсказывала, какъ умиралъ несчастный Платонъ.

— Какъ увидала я его, батюшку моего, въ гробу, такъ я замертво и упала. Не помню, какъ меня и вынесли. Шутка-ли двнадцать лтъ мы съ нимъ жили. Ни въ чемъ себ отказу не знала… Бывало, на платье мн привезетъ, матеріи все плотныя, добротныя… Да что ты. говорю, отецъ мой, никакъ ты меня замужъ собираешь? Ничего, говоритъ, мы васъ и замужъ выдадимъ. А замсто того, голубчикъ… (Бабушка вынула изъ кармана голубой съ каемочками платокъ, запачканный табакомъ, и поднесла его къ глазамъ). И самъ въ сырой земл лежитъ… А вдь какой молодецъ-то былъ! Не вашимъ петербургскимъ чета. Мн и то, бывало, попадья говоритъ: ‘Да что это, Катерина Платоновна, какой у васъ внукъ-то красавецъ! Чистый губернаторъ’! Да не свяжись онъ съ этой безпутной и по сейчасъ былъ-бы живъ. Отравила, прямо отравила! Духовную онъ ей написалъ… Все ей отказалъ… И домъ, и тарантасъ, и лошадей… Ахъ, тройка у него была славная! Восемьсотъ цлковыхъ приставъ давалъ… Не отдалъ… Коренника очень любилъ. Ужъ и лошадь! Чистая сатана! Да еще что… Ахъ, шутникъ онъ былъ, покойникъ!.. Садитесь, говоритъ, бабушка, прокачу. Поди ты, говорю, сяду я на этакого чорта. Да я вотъ, дай срокъ, я его отравлю… Смюсь это такъ ему, а у самой душа болитъ… Ну, спаси Господи, этакій сатана, да бить начнетъ. Ужъ какъ я Бога молила, чтобъ онъ эту тройку продалъ. Нтъ, голубчикъ, не пожелалъ. Все теперь этой распутной досталось. Шуба у него была медвжья, двсти рублей въ Нижнемъ заплочена, часы золотые чудесные… все ей! Да я не ропщу, мн что… Царица Небесная видитъ мою душу… Мн ничего не надо… Много-ли мн и жить-то!.. Въ могилу съ собой не унесу… А только что я поруганія не допущу… Я говорю: отецъ дьяконъ! ты будь свидтель, она его отравила.— Какъ же, говоритъ, такъ? Стало быть и хоронить нельзя?— Какъ нельзя хоронить? Да что онъ еретикъ что-ли?— Стало быть, говоритъ, мы должны за приставомъ послать и вскрывать его будутъ.— Что? рзать покойника? Да ты, говорю, въ ум? Какія ты слова говоришь?— Иначе, говоритъ, нельзя. Мы за это отвчаемъ… Вотъ оно дло-то какое! Ну, поплакала я, поплакала, да и промолчала до времени. А теперь вотъ пріхала прокурору жалобу подавать.

— Какъ прокурору?— ужаснулась Анна Михайловна.— Вы судиться хотите?

— Тысячу верстъ я хала. Стара я, мать моя, по гостямъ здить. Нужда моя хала. Горе меня гнало.

— Такъ отчего-же вы тамъ не подавали жалобу?

— Подкуплены. Вс подкуплены! Слдователь ея первый другъ и пріятель. Вмст они покойника обманывали. Приставу шубу подарила. Шкатулка у покойника была, и шкатулку унесли… Ко мн двка тогда прибжала, матушка, говоритъ, Катерина Платоновна, что-жъ это такое? Печати кладутъ, а тамъ ужъ и нтъ ничего… Да, я ее припечатаю! Будетъ она меня помнить!.. Я и не такихъ, какъ она, учила. Я правду найду!.. Я ему бабка родная, а она что? Вотъ только гршить не хочу, человкъ я старый, а то-бы я сказала, какъ ее по нашему, по-русски называютъ.

Бабушка вынула оловянную табакерку, энергически понюхала и вдругъ неожиданно спросила:

— Что это у тебя на лбу вихры-то обстрижены? Мода что-ли такая?

Анна Михайловна машинально тронула себя за лобъ.

— Да, вотъ надо-бы завить. Я не успла.

— Чего вы лобъ-то завиваете? Вотъ въ мое время локоны носили, то-ли дло! и къ лицу, и благородно. А это что?.. Настригутъ себ вихровъ на лбу.

— Теперь вс такъ носятъ.

— Охъ, погляжу я на васъ, драть-то васъ некому. Кликни-ка, матушка, двку, вели мою Федосью накормить. У васъ вдь все ноншнія, модныя… На меня, старуху, и глядть не захотятъ. Я свою привезла. Она изъ духовнаго званія, дьячиха она, да вы на это не смотрите. Покормите ее въ людской. Что нибудь дадите, она и благодарна. Дома-то не вши сидла.

— Я сейчасъ позвоню.

Анна Михайловна встала и нажала пуговку въ стн.

— Гд-жъ у васъ колокольчикъ-то, я не вижу?

— А вотъ онъ здсь.

Она еще разъ тронула пуговку и объяснила, что это электрическій звонокъ,

— Охъ, чтобъ васъ! Все нонче электричество. Постовъ не соблюдаютъ, а все, говорятъ, электричество.

Дьячиху на кухн накормили. Посл этого вся прислуга узнала и объ отравленіи, и о полячк, и про бабушку много такого, чего та сама не разсказывала.

Анна Михайловна завилась, одлась, заказала бабушк постный обдъ — ея любимую осетрину и лимонное желе — и посл долгихъ усиленныхъ соображеній ршила, наконецъ, какъ всхъ размстить: дтей всхъ въ дтскую, а нмку съ бабушкой.

Анна Михайловна была женщина добрая и гостепріимная. Но отъ постояной суеты, отъ гостей, родни, множества дтей и заботъ о ихъ воспитаніи у нея часто умъ за разумъ заходилъ. Одинъ знакомый, просидвъ съ ней разъ полчаса, говорилъ потомъ съ убжденіемъ:

— Кто это? генеральша Булатова? У нея птухи въ голов поютъ.

У нея всегда былъ или мигрень или какія-нибудь непріятности. Она съ утра бывала разстроена. Прислуга завидовала ей, что она барыня, а она завидовала прислуг, что ей не надо заказывать обдъ и нанимать репетиторовъ. Хозяйство было ей въ тягость. Просыпаясь въ одиннадцатомъ часу, она ничего не успвала, ходила неодтая и всегда жаловалась, что ей некогда.

Если у Вры была сыпь на лиц, она читала медицинскія книги, лечила ее сама и когда сыпь отъ этого усиливалась, она звала доктора, сначала одного, потомъ другого, потомъ показывала ихъ рецепты студенту-медику, который ходилъ къ нимъ репетиторомъ, и совтовалась съ нимъ. Анна Михайловна врила ему, потому что онъ слдитъ за наукой. Но потихоньку отъ него она все-таки пробовала еще одну мазь, которую одна знакомая привезла изъ Москвы и очень хвалила. Одно время она сама страдала глазами, была у разныхъ окулистовъ и, пролечившись цлую зиму, похала весной въ Крымъ. Въ Москв, дожидаясь позда, она сидла на вокзал, разговорилась съ двушкой при дамской комнат, разсказала ей про свою болзнь и показала пузырьки съ рецептами. Та сказала, что все это пустое, чтобъ она это бросила и дала ей свою примочку. Что-жъ, подумала Анна Михайловна, отчего не попробовать? И начавши свое леченіе у Юнге и Магавли, продолжала его у двушки при дамской комнат. И все у нея такъ шло. Въ пять минутъ она перершала самыя важныя ршенія. Во вторникъ она хвалила человка, а въ четвергъ говорила, что, кажется, она въ немъ ошиблась.

Вообще душевнаго спокойствія не было. А теперь вотъ бабушка! Бабушка упала ей какъ снгъ на голову.

Когда мужъ вернулся со службы, она вышла къ нему и сказала таинственно:

— Бабушка Катерина Платоновна пріхала.

— Какая Катерина Платоновна?

Но старуха, постукивая палкой, сама уже шла къ нему на встрчу.

— Ну-ка, покажись, какой такой внукъ? Здравствуй, ваше превосходительство. Ты чай и забылъ, что у тебя бабка на свт есть.

Булатовъ хоть и былъ умный человкъ, но въ эту минуту имлъ очень глупый видъ. Онъ зналъ, что жена пишетъ иногда письма какой-то бабушк и даже поклоны отъ него посылаетъ, но существуетъ-ли на самомъ дл эта старуха, объ этомъ онъ никогда не думалъ. Для него она была просто миъ, семейное преданіе. А главное, онъ о ней совсмъ забылъ. Его мысли были такъ далеко, что появленіе этой библейской старухи такъ-же поразило его, какъ удивило-бы, если-бъ ему сказали, что у него въ гостиной сидитъ жена Авраама. Въ первую минуту онъ совсмъ растерялся и, прикладываясь губами къ протянутой ему старческой костлявой рук, думалъ, не ошибка-ли это, не ошиблась-ли она квартирой, но, взглянувъ на жену, понялъ, что это и есть та самая Катерина Платоновна, на внучк которой онъ 20 лтъ женатъ.

Передъ этой высокой монументальной старухой онъ стоялъ какъ передъ памятникомъ Екатерины, чувствуя, что однимъ щелчкомъ она могла-бы убить его. И вдругъ эта колоссальная бабушка стала ему говорить, что она сирота, что онъ у нея одинъ, что Платонъ умеръ, а Сергй знать ея не хочетъ.

— Ты ужъ какъ хочешь, ваше превосходительство, а я къ теб пріхала. Все какая ни на есть бабка.

— Милости просимъ, я очень радъ,— говорилъ онъ, оглядывая ее своими усталыми глазами.

II.

Въ тотъ-же день бабушка вступила во вс свои права. Невстку Марью Алексевну, жену непокорнаго внука Сергя, пріхавшую изъ Екатеринбурга опредлять сына въ корпусъ, она встртила строго и даже на вы. Марья Алексевна, красивая блондинка съ задумчивыми глазами, отнеслась къ этому не то равнодушно, не то разсянно, занятая какими-то своими думами. Сына ея бабушка сразу окрестила противнымъ мальчишкой, онъ хоть и поцловалъ у нея руку, но пожаловался, что отъ нея табакомъ пахнетъ. За то гимназистъ Володя сдлался ея любимцемъ.

— Чудесный мальчикъ!— говорила она, глядя на торчавшіе ежомъ волоса гимназиста и его каріе смышленые глаза.

И одляя дтей гостинцами, тверскими пряниками въ вид согнутыхъ въ кольцо щукъ и коней неизвстной породы, она самую большую щуку отдала Волод.

За обдомъ, увидавъ приборъ для нмки, она вслухъ удивилась, что няньку сажаютъ съ собой за столъ. Нмка покраснла до самыхъ волосъ, по лицу хозяйки прошла судорога.

Студента Колю, племянника Булатовыхъ, она назвала безбожникомъ за то, что онъ не перекрестился передъ обдомъ.

— Небось начальству-то своему кланяешься, а Богу и поклониться не хочешь.

— Такъ вдь, бабушка, начальство-то обижается, коли ему не поклонишься, а Богу-то все равно.

— И то сказать! О такомъ дурак и Богъ-то думать не станетъ.

— Ну, вотъ видите, вы сами со мной согласны.

— Эка невидаль какая! Нуженъ Ему твой поклонъ. Да ему какіе святители, угодники молятся. Не теб чета!.. Ему вс силы небесныя служатъ… со страхомъ и трепетомъ. Очень Ему нужно, что ты лобъ не перекрестишь. Да такихъ-то, какъ ты, Онъ и…

Бабушка чуть было не сказала: ‘и на порогъ къ себ не пуститъ!’ но во-время спохватилась.

— Ну, васъ совсмъ! согршила я съ вами, гршная. Не хочешь Богу поклониться, сатан поклонишься. Богъ-то знаетъ, что длаетъ. Коли Онъ у тебя разумъ отнялъ, такъ что съ тобой разговаривать.

— Вотъ то-то и дло, бабушка, чмъ-же я виноватъ? Коли Богъ у меня разумъ отнялъ, стало быть такъ нужно было. Это ужъ Его воля. А вы вотъ хотите, чтобы я умный былъ. Вы, значитъ, противъ воли Божіей идете.

— А ты молись, такъ и вернетъ теб Господь разумъ.

— Да вдь я по глупости своей и молиться не могу.

— Что выдумаетъ тоже! ‘Не могу!’ Небось придешь на экзаменъ уроки отвчать, не скажешь: не могу. Тамъ теб такое ‘не могу’ пропишутъ, что и не вспомнишься.

— Хорошенько его, бабушка!— сказала Анна Михайловна.— Онъ у насъ никакихъ властей не признаетъ.

— Да и занимается неважно,— замтилъ Владиміръ Ивановичъ сквозь зубы.

Коля былъ красавецъ, бабушка ему это въ глаза сказала. Его ддъ былъ старый кавказецъ, мать кавказская уроженка, и хотя по отцу онъ былъ Булатовъ, но булатовской крови въ немъ не было и слда. На берегахъ Невы такіе не родятся. Только южное солнце даетъ эти яркія краски, рзко очерченный профиль, темные какъ ночь глаза и точно изъ бронзы отлитую фигуру, изъ однихъ мускуловъ и костей. Товарищи не даромъ звали его джигитомъ. Его предки, наврное, грабили гд-нибудь въ горахъ и, встртивъ путника въ ущель, не задумываясь пускали въ него пулю. Но въ немъ эта дикость смягчалась необыкновенно нжнымъ, женственнымъ выраженіемъ глазъ. Даже на дядю, который изводилъ его своими разговорами о долг, онъ смотрлъ, какъ на хорошенькую женщину. Эти глаза подкупали. Ну, ей Богу-же, я не виноватъ, говорили они. Ну, посмотрите, разв можно на меня сердиться? И Кол прощали много такого, чего не простили-бы другому. Вся булатовская семья его любила. Только дядя иногда ожесточался и, призвавъ его къ себ, толковалъ ему о долг. Чтобы не говорить съ дядей о долг, Коля сталъ рже ходить, придумывая сто одну причину, почему онъ не могъ быть.

Старшая дочь Булатовыхъ, Лена, 17-ти-лтняя полненькая двушка съ ямочками на щекахъ и маленькими плутоватыми глазками, весь обдъ лукаво на него посматривала и потихоньку отъ большихъ бросала въ него хлбными шариками.

Бабушк подали къ рыб соусъ съ кайенскимъ перцемъ. Она попробовала, но сейчасъ-же выплюнула и объявила, что этимъ соусомъ хорошо отъ ревматизма натираться.

Коля разсказалъ эпизодъ, котораго онъ былъ свидтелемъ на улиц. Онъ шелъ Спасскимъ переулкомъ и видлъ, какъ мальчишка бжалъ съ судкомъ черезъ улицу и, зазвавшись, пролилъ все на мостовую. Слдомъ за нимъ шелъ рабочій, простой мужикъ. Увидавъ подъ ногами чей-то обдъ, онъ остановился, подумалъ, поглядлъ вокругъ, но убдившись, что кром него желающихъ нтъ, сталъ бережно подбирать съ земли картофель и говядину и, перекрестившись, все сълъ. Потомъ снялъ шапку, опять перекрестился и отъ глубины души сказалъ:

— Ну вотъ, слава теб Господи, и пообдалъ!

Марья Алексевна вздрогнула и промолвила: ‘Какой ужасъ!’ Нмка сказала: ‘Pfui!’ но тотчасъ-же, спохватившись, прибавила:

— Ach, mein Gott, ist das mglich!

Анна Михайловна сдлала страдальческое лицо, но неизвстно, оттого-ли, что мужикъ лъ такую гадость, или оттого, что онъ бденъ. Владиміръ Ивановичъ, всегда переходившій отъ частнаго къ общему, заговорилъ о бдности вообще и о томъ, что въ Россіи голодъ. Бабушка на-отрзъ объявила, что все это вранье, что у нашего царя голода быть не можетъ. Все это выдумали заграницей, когда узнали, что царь не позволилъ имъ хлба продавать.

— Да вдь въ нашихъ же газетахъ пишутъ.

— Ну, и врутъ! И газеты врутъ.

— А какъ же пожертвованія собираютъ. Кому же это?

— Кому? Бднымъ людямъ. Бдные-то везд чай есть. Ну и подай, Христа ради.

— Здсь, бабушка, милостыню не велно подавать, — замтилъ студентъ. За это въ участокъ берутъ.

— Кого? Меня въ часть за то, что я нищему подамъ? Да ты никакъ очумлъ.

— Не васъ, а нищаго возьмутъ.

— Да ты православный или нтъ? Какъ же это нищаго взять, когда самъ Господь веллъ ему подавать. Да онъ, можетъ, за меня, гршную, Бога замолитъ. Можетъ его-то молитва скорй до Бога дойдетъ. Въ часть, говоритъ, возьмутъ. Выдумаетъ тоже. Да и вотъ пойду и стану на мосту и буду Христа ради просить. Погляжу я, кто меня посметъ тронуть.

— Заберутъ, бабушка, и васъ заберутъ.

— Врешь ты все. Нтъ такого закона.

— А вотъ вы попробуйте, станьте на мосту.

Старуха вдругъ выпрямилась.

— Я, батюшка, столбовая дворянка и, благодареніе моему Богу, отъ царя пенсію имю. Я милостыню подавать подавала, а принимать Богъ миловалъ.

Наступила минутная пауза. Вс замолчали, всмъ стало неловко. Одна бабушка, какъ ни въ чемъ не бывало, продолжала:

— Выдумали голодъ, а нищему не подавай.

— Вотъ-бы васъ, бабушка, интервьюировать, — замтилъ Владиміръ Ивановичъ.

— Чего?

— Ваше интервью напечатать.

— Какое перевью? Что еще?

— А вотъ пришелъ-бы къ вамъ журналистъ, поговорилъ-бы съ вами о политик, напримръ, хоть о томъ, что голода въ Россіи нтъ, и потомъ въ газетахъ напечаталъ-бы.

— Поди-ты, ваше превосходительство. Что про тебя-то скажутъ? Вотъ скажутъ, у генерала Булатова бабку въ газетахъ пропечатали.

Посл обда Владиміръ Ивановичъ ушелъ къ себ въ кабинетъ, бабушка задремала въ креслахъ. Володя слъ печатать на новой машинк, считая себя мастеромъ этого дла, но все забывая передвинуть рычагъ, отчего у него одна строка покрывала другую. Кадетъ сталъ у него за спиною и глубокомысленно слдилъ за его работой, изрдка замчая:

— Ну, и навралъ.

— Отойди, ты мн мшаешь.

— Ничего я теб не мшаю.

— Вотъ опять навралъ! ъ пропустилъ.

Студентъ сталъ было прощаться, но Лена безъ церемоніи отняла у него шапку и даже сла на нее.

— Ну, перестань, что за глупости!— говорилъ онъ недовольнымъ тономъ.— Что теб точно пять лтъ.

Лена вдругъ вскочила.

— Тетя Маша, держите!— крикнула она блондинк, перекидывая ей шапку.— У васъ онъ не посметъ взять.

Но та даже не шевельнулась.

— Вы уходите?— спросила она, поднимая на студента свои синіе глаза.

— Да, мн нужно, — отвтилъ онъ, избгая ея взгляда.— У меня есть дло.

— Никуда теб ненужно, — вмшалась тетка.— Не выдумывай пожалуйста.

— Ахъ, мама, да разв вы не видите, что онъ ломается. Онъ хочетъ, чтобы его просили. Тетя Маша, да попросите вы его! Онъ только этого и ждетъ.

— Я очень рада, если Николай Гаврилычъ останется, но просить не буду. Зачмъ, если ему веселй въ другомъ мст.

— Ахъ, тетя, вы говорите точно при двор. Онъ этого не пойметъ. Съ нимъ надо вотъ какъ!

Она схватила студента, быстро, какъ волчокъ, перевернула ёго и толкнула на диванъ.

— Лена!— ужаснулась мать.

Но она только нервно захохотала. Вс ея движенія были рзкія, порывистыя. Смялась она какъ-то истерично и, когда ей было смшно, то смялась всему и долго уже не могла остановиться.

— Чему ты? спрашивали ее.

— Такъ. Я сама не знаю. Просто смшно.

Когда къ ней приходила подруга, он запирались съ ней вдвоемъ и цлыми вечерами хохотали. Но бывало, что и на Лену находила черная меланхолія. Тогда она задумывалась, лежала съ ногами на диван и гнала братьевъ и сестеръ, если они лзли къ ней съ разговоромъ. Коля иногда дразнилъ ее до слезъ, иногда совсмъ не замчалъ. А съ тхъ поръ, какъ пріхала Марья Алексевна, онъ все меньше обращалъ на нее вниманія. Лена слдила за ними съ ревностью подростка.

— Тетя Маша, можно и мн къ вамъ?— говорила она, когда видла ихъ вдвоемъ.

Тетю Машу считали у нихъ образцомъ хорошаго тона. Она была изъ аристократической семьи, имла въ Петербург знатную родню и хотя не любила ее, но здила къ ней съ визитами. Прізжая въ Петербургъ, она всегда останавливалась у Булатовыхъ, потому что въ этомъ безалаберномъ дом она чувствовала себя легче, свободне, чмъ у своихъ родныхъ, гд на ея замужество смотрли какъ на большую ошибку. Мужъ ея, братъ Анны Михайловны, былъ человкъ совсмъ другого круга и если въ семь Булатовыхъ она считалась удивительно хорошо воспитанной свтской дамой, то въ ея обществ находили, что у нея дурныя манеры.

Студентъ слъ за піанино и сталъ брать дикіе аккорды. Бабушка открыла глаза.

— Кто это? Что это?— спросила она съ испугомъ.— Ты бы сыгралъ что-нибудь хорошенькое.

— Не могу, бабушка, меня хорошему не учили. А вотъ вы попросите Марью Алексевну, чтобы она спла.

— Тетя Маша, спойте!— вскочила вдругъ Лена.

— Что ты? посл обда!

— Ну, милая, дорогая, ну я васъ прошу!.. Ну, для меня!..

— Я, право, не знаю. Можетъ быть мы бабушк мшаемъ.

— И, глупости какія!— сказала старуха съ неудовольствіемъ.— Хошь пойте, хошь танцуйте, мн все равно.

Посл этого любезнаго приглашенія, Марья Алексевна, чуть-чуть улыбнувшись, подошла къ піанино. Пла она съ умньемъ и со вкусомъ, съ той тонкой отдлкой, которая говорила не только о хорошей школ, но и объ артистичности. Высокія ноты звенли какъ стеклянныя, свободно и легко наполняя воздухъ. Хрустальная чистота этихъ звуковъ нжно ласкала ухо. Въ ея пніи было что-то поэтическое, какъ и въ ней самой. Съ своей небрежной прической и непокорными прядями пышныхъ блокурыхъ волосъ, съ слдами не то грусти, не то утомленія на лиц, она соединяла двственную свжесть, что-то наивное, нетронутое жизнью. Когда она пла, глаза ея свтились, она вся точно оживала и, не длая ни одного движенія, она жила каждымъ первомъ.

Ея пніе тронуло даже бабушку. Она сама съ ней заговорила сначала на вы, потомъ на ты. Черезъ часъ она ужъ называла ее Машей, разсказала ей про полячку и про отравленіе. Марья Алексевна слушала внимательно, даже съ сочувствіемъ, и симпатіи бабушки въ дом Булатовыхъ окончательно опредлились. Маша была прекрасная, почтительная, вжливая внука. Студентъ Коля, хоть и невоздержанъ на языкъ и ‘ты ему слово, онъ теб два!’ но за то красавецъ и услужливъ: самъ бабушк кресло принесъ, большое старое кресло въ род тарантаса, вынесенное въ классную, потому что на немъ никто но сидлъ. Вс другія кресла въ гостиной оказались для нея малы.

— Все ноншнія, модныя!— говорила она съ удивленіемъ, глядя на плюшевые пуфы и стулья въ вид раковинъ, съ вычурными спинками, какъ смотрлъ-бы Гулливеръ на утварь лилипутовъ. Какъ я на эту пуговицу сяду? Я вс рессоры сломаю.

Внучка Анна Михайловна была такъ себ! Тоже почтительна, но, во-первыхъ, она прислуг говорила вы и потомъ вс дти были съ ней на ты,— этого ей нельзя было простить. Самъ хозяинъ, Владиміръ Ивановичъ, былъ человкъ ‘сурьезный’. Конечно, и онъ былъ не безъ ноншнихъ глупостей, но какъ мужчина и глава дома онъ имлъ на это право. Вообще, гд-бы бабушка ни жила, она везд становилась на сторону мужа противъ жены. Въ ней жило вками воспитанное убжденіе, что мужу все можно. Она сама много терпла отъ своего покойника и, не смотря на свой неукротимый нравъ, покорялась.

Лену она сразу не взлюбила. Она ее называла дикая лошадь.

— Помилуйте, скажите, какая это барышня? Да ее и замужъ никто не возьметъ, — говорила она вечеромъ за чаемъ.

— Я замужъ не пойду!— объявила Лена ршительно.

— Что-жъ ты въ двкахъ останешься? У отца съ матерью на ше будешь сидть?

— Я пойду въ сельскія учительницы.

Бабушка даже отодвинулась и поглядла на нее черезъ столъ.

— Ахъ ты, Милитриса Кирибитьевна! Да ты чья дочь-то? Кто теб позволитъ отца срамить. Генеральская дочь въ учительницы захотла.

Лена поглядла на студента. Въ сельскія учительницы она не собиралась, но сказала это собственно для него, что вотъ, молъ, когда такъ, когда ты меня знать не хочешь, такъ вотъ теб!

Но онъ засмялся и переглянулся съ Марьей Алексевной.

Лена это замтила. Глаза ея блеснули.

— Ты, кажется, недавно на драматическіе курсы собиралась,— замтилъ отецъ равнодушно.

— Куда?— спросила бабушка.

— На сцену, Въ актрисы.

— Часъ отъ часу нелегче.

— Какъ-же! стрляться хотла, если я ее не пущу. Я ужъ ей и пушку общалъ купить, да вотъ все забываю.

— Что-жъ! Пускай… Пусть папа смется. Мн теперь все равно. Я въ актрисы не пойду, потому что у меня не сценическая наружность. Вотъ тетя Маша могла-бы на сцену поступить. Она играла-бы Офелію, а Коля Гамлета.

— А ты сельскихъ учительницъ!— сказалъ студентъ насмшливо.

Молодежь заговорила о театр, бабушка вступила въ какой-то длинный академическій диспутъ съ Владиміромъ Ивановичемъ и вдругъ съ неудовольствіемъ замтила:

— Теб, батюшка, и апостолы-то ни по чемъ. Какъ теб попъ причастье-то даетъ.

III.

Старуха устала съ дороги и ушла спать въ десятомъ часу, когда въ Петербург только дутъ въ гости. Анна Михайловна начинала уже безпокоиться, хорошо-ли она сдлала, что положила ее съ нмкой, но составить другой планъ и размстить всхъ по новой систем ей было уже не подъ силу. Голова ея къ вечеру была утомлена и не работала. Ну, какъ нибудь! ршила она. Завтра увидимъ.

Но на завтра пришла нмка вся въ слезахъ, красная какъ піонъ, жаловаться на то, что бабушка чуть не выгнала ее изъ комнаты, и что какъ der gndigen Frau угодно, а она съ ней больше спать не станетъ. Посл долгихъ объясненій оказалось, что бабушка выгнала не ее, а ея моську. А мопсъ у фрейлейнъ былъ ея единственный ближайшій другъ, другой родни у нея не было. Она даже и нанималась съ нимъ, иначе она не шла, хотя-бы ей давали вдвое больше жалованья. Анна Михайловна долго раздумывала, но потомъ ршила, что лучше ужъ мопсъ, чмъ какой нибудь другъ сердца. По опыту она знала, что нмки безъ друзей жить не могутъ. Вс, которыя были у нея до сихъ поръ, имли или дитя на воспитаніи или своего вертера. У послдней былъ прикащикъ изъ Bon March или, какъ прислуга говорила, отъ Бурмаше. Нтъ, ужъ лучше согласиться на ея условія, что моська спитъ съ ней, хотя отъ этого и пострадаетъ можетъ быть воздухъ въ дтской. Дти мопса очень полюбили, больше гораздо, чмъ его хозяйку. И вотъ эта моська, почти членъ семейства, была вышвырнута бабушкою въ корридоръ.

Разсказывая это, нмка разливалась въ слезахъ. Бабушка оскорбила ее во всемъ, что было у нея самаго дорогого. Кром того, что она выгнала ея мопса, она ругала нмцевъ.

— Ach du, meine Gte!

Какъ она ихъ ругала, она даже не ршалась повторить.

— Es war so was Abscheuliches!

Анна Михайловна успокоила ее какъ могла.

Когда бабушка узнала, что нмка на нее жаловалась, она назвала ее колбасницей и общала, что будетъ гонять ея мопса, гд-бы его ни увидла.

— Я, какъ истинная христіанка, хочу Богу помолиться, а она пса поганаго привела. Я говорю: ты, матушка, никакъ рехнулась! Тутъ икона, лампадка, а ты пса привела. Выгони его вонъ. Куда теб, и слышать не хочетъ. Ну, я позвала Федосью и велла его выкинуть. Такъ вдь не дается еще проклятый, рычать сталъ… Ужъ мы въ него палкой пустили. Батюшки мои! въ такую обиду вломилась, точно я у нея сына роднаго выгнала. Ахъ ты, говорю, нмецкое отродье, да ты благодари Бога, что ты русскій хлбъ шь. У васъ дома-то кром гороховой колбасы нтъ ничего, такъ вы оттуда къ намъ дете. У нашего царя хлба на всхъ хватитъ. Это не то, что вашъ киндербальзамъ. Вы, говоритъ, не смете про моего императора такъ говорить. Да какой онъ императоръ? Это онъ теб императоръ? а мн что? Я его и за царя не считаю. Кабы нашъ Александръ I, царство ему небесное, отъ французовъ васъ не оборонилъ, вы-бы что теперь были? Тфу, и больше ничего. Вашъ король-то въ ноги намъ кланялся. Въ Пашковскомъ дом на бельведер на колнахъ стоялъ и Москв поклонился. ‘Вотъ, говоритъ, наша спасительница!’ Ничего, говоритъ, этого не было.— Какъ не было? Перекрестись. Коли мн не вришь, другихъ спроси.— Какой же, говоритъ, это король въ ноги вамъ кланялся?— Ну, какой! Фридрихъ какой-нибудь. У васъ все Фридрихи да Вильгельмы. Да Луизинъ мужъ, вотъ какой! Луиза-то ваша, еще вы красавицей ее считали. Вотъ у насъ Марья Антоновна Нарышкина — красавица, такъ ужъ красавица была. Не ей чета… При покойниц, при Елизавет Петровн, мы и Берлинъ-то у васъ взяли. Тамъ нашъ русскій губернаторъ былъ. Тогда, говорю, мы вашего брата въ Сибирь ссылали. Батюшки! раскудахталась моя нмка. Это, говоритъ, было да прошло, а можетъ и не. было никогда.— Да теб, говорю, гд-жъ знать! ты неученая, теб юбки стирать, вотъ это твое дло, а я столбовая русская дворянка.

Выслушавъ эту тираду, Анна Михайловна не стала и возражать. Что-жъ тутъ говорить? думала она. Все равно не поможетъ. Бабушка была такая патріотка, что кром русскихъ никого не признавала. Еще французы были, по ея мннію, ничего себ: хоть и пустой народъ, но пріятный. За то всхъ другихъ она ни въ грошъ не ставила. За 80 лтъ у нея составились такія прочныя убжденія, что поколебать ихъ было невозможно. У нея были свои политическіе взгляды, крпкіе какъ гранитъ, и никакой молотъ краснорчія не могъ ихъ разбить. Такъ, самый любимый царь ея былъ Николай Павловичъ. Упоминая о немъ, она сама становилась грозной, какъ будто часть его величія переходила и на нее. Глаза ея сверкали, лицо длалось вдохновеннымъ. Въ немъ было для нея все: самодержавіе, православіе, величіе, поэзія… Онъ былъ для нея олицетвореніемъ Россіи, не теперешней съ какими-то земствами, мировыми създами и ‘ноншпими глупостями’, а старой крпостной Россіи, грозной и величественной, на страхъ врагамъ.

Александра I она не любила за то, что онъ нмцамъ помогалъ и полякамъ далъ конституцію. Посл Николая Павловича она больше всего уважала митрополита Филарета. Московскій Филаретъ и виленскій Муравьевъ были ея идеалами духовной и свтской власти. Худо-ли, хорошо-ли, а они знали, что длали. Никакихъ колебаній и сомнній они не допускали. Для нихъ, какъ и для нея, все въ жизни было ясно.

Въ литератур за послдніе сорокъ лтъ она признавала одного только Каткова. Журналовъ она не читала, а вс газеты, кром ‘Московскихъ Вдомостей’, считала подлыми.

На другой же день она собралась хать къ прокурору, но Владиміръ Ивановичъ уговорилъ ее посовтоваться прежде съ адвокатомъ.

Въ передней она долго облачалась, но попадая рукавами въ салопъ, и сердилась на дьячиху.

— Ну, ты старая! И шубу-то подать не умешь.

Салопъ у нея былъ на бличьемъ мху и такого страннаго покроя, что разъ ее въ церкви одна старуха спросила:

— Посл сынка врно, матушка, донашиваешь?

На голову она надла капоръ и поверхъ него повязалась байковымъ платкомъ. Дьячиха была въ ватномъ пальто и въ валенкахъ. Бабушка брала ее съ собой на всякій случай: спаси Богъ, надутъ или изъ саней вывалятъ, безъ покаянія умрешь! Подберутъ на улиц и не будутъ знать, кто такая. Анна Михайловна съ ужасомъ смотрла на нихъ. Что это такое? думала она, вдь она скажетъ, что она наша родственница. Что объ насъ подумаютъ? Лакей стоялъ тутъ-же, держась за ручку двери, и окаменлъ отъ удивленія.

— Ну, чего ротъ разинулъ! крикнула на него бабушка.— Палку мн подай!

Домой она вернулась въ страшномъ негодованіи и ругала адвокатовъ, на чемъ свтъ стоитъ. Она была у двоихъ. Оба сочли ее сумасшедшей и, выслушавъ, увряли, что они уголовныя дла не ведутъ, только гражданскія. За тысячу верстъ пріхала она искать правды, но и въ Петербург правды не нашла.

Послдній ударъ нанесъ ей Владиміръ Иванычъ. Онъ ей сказалъ, что дло начать можно, но придется вырывать трупъ изъ могилы и длать вскрытіе. Такого святотатства она допустить не могла. Какъ можно отптаго покойника изъ гроба вынимать! И первый разъ въ жизни бабушка задумалась. Два мсяца она жила мыслью посадить полячку въ тюрьму, и вдругъ говорятъ: нельзя! А если подать прошеніе царю? Она просила Булатова написать ей прошеніе на высочайшее имя. Но онъ сказалъ, что это дло надо вести судебнымъ порядкомъ.

— Поди ты убирайся? Какой у васъ судъ!.. Вонъ у покойника письмоводитель былъ, онъ при мн сидть не смлъ, а посл того, гляжу, его въ судьи выбрали… Онъ дворянина, нашего помщика, въ Сибирь приговорилъ. Я ему потомъ говорю, какъ же ты, говорю, пономарскій сынъ, смлъ дворянина въ Сибирь? Да вдь онъ, говоритъ, фальшивые векселя писалъ. Да разв это твое поповское дло о дворянскихъ векселяхъ разсуждать? Ты, говорю, и векселя-то не видалъ никогда, больше двугривеннаго и денегъ-то у тебя въ карман нтъ, что ты понимаешь? Вотъ хомутъ у извощика украли, колесо сняли, вотъ это твое дло, суди!.. Да и то я теб не врю, потому ты законовъ не знаешь. Помилуйте, говоритъ, мы присягу принимали… Ну, вотъ и дуракъ! Крестъ цлуешь, а какой ты судья, когда ты законовъ не знаешь. Я, говоритъ, не судья, я присяжный засдатель. Ну, согршила я гршная, сказала ему, какой онъ засдатель.

Бабушка понюхала изъ своей оловянной табакерки и поставила ее на столъ, прямо на дловыя бумаги внука.

— Намедни я и то Ивану Васильевичу говорю… Онъ у насъ мировымъ судьей… Поди ты, говорю, убирайся, я тебя и за судью не считаю. Что-жъ такъ, говоритъ, Катерина Платоновна? Да какъ-же. Напишетъ ршеніе, посадитъ мошенника въ тюрьму и спрашиваетъ: довольны-ли вы? Помилуйте скажите! Въ золотой цпи сидитъ, подъ царскимъ портретомъ и вдругъ мщанину вы говоритъ, да еще самъ на себя жаловаться позволяетъ.

Бабушка пошарила около себя, не нашла платка и вытерла рукой запачканныя губы.

— А ты говоришь судъ. Вся моя надежда на царя батюшку. Я вотъ ужо Колю попрошу. Онъ мн напишетъ прошеніе. Ты, ваше превосходительство, не хочешь, такъ и безъ тебя обойдусь.

IV.

Вечеромъ у Булатовыхъ были гости: какіе-то военные съ женами, нсколько сослуживцевъ Владиміра Ивановича, дальняя родственница Марьи Алексевны, худощавая шатенка съ быстрыми глазами и ядовитой улыбкой, и одна передовая женщина, которую очень уважала Анна Михайловна, потому что она была знакома съ литераторами. Коля привелъ двухъ товарищей, тоже студентовъ, какъ и онъ. Одинъ изъ нихъ слъ съ дамами въ винтъ и держалъ себя крайне независимо: мста имъ не уступалъ, когда он хотли сдавать синими картами, говорилъ, что онъ тоже привыкъ сдавать синими, и подвигалъ колоду къ себ. Коля по игралъ и Марья Алексевна просила его занять ея родственницу, m-me Юрьеву.

— Я готовъ. О чемъ прикажете говорить? Одну зиму, я помню, когда не о чемъ, говорили о Нибелунгахъ.

— Она умна и очень зла, я васъ предупреждаю.

— Жаль только, что у нея носъ длиненъ, а то я люблю злыхъ женщинъ. Он съ темпераментомъ.

Его глаза на минуту блеснули, но тотчасъ-же сдлались нжны и глубоки, какъ только онъ подошелъ къ дамамъ. Сама Марья Алексевна была въ этотъ вечеръ какъ-то особенно оживлена. Ея матовое лицо чуть-чуть окрасилось внутреннимъ волненіемъ, въ глазахъ явился лихорадочный блескъ. Въ нихъ то свтилась какая-то тревога, то какъ будто тайный восторгъ, и только минутами, когда никто не смотрлъ на нее, появлялось въ нихъ прежнее скорбное выраженіе. Она вдругъ глубоко задумывалась, но сейчасъ-же опять выходила изъ оцпеннія и начинала быстро и нервно говорить. Лена, сидвшая съ подругой, издали незамтно слдила за ней. Разъ только глаза ихъ встртились и Марья Алексевна быстро отвела свои. Она заговорила съ своей сосдкой, передовой женщиной, г-жей Трубниковой.

Это была полная особа неизвстныхъ лтъ, отъ 30 до 50, вся въ черномъ какъ вдова, съ мужскимъ крахмаленымъ воротничкомъ, мужскимъ галстухомъ и рзкимъ голосомъ, гремвшимъ на всю квартиру. Сначала она была недовольна, что попала на званый вечеръ, даже выговаривала хозяйк, зачмъ она ее не предупредила. Какія-то генеральши, жены кирасировъ! Когда зовутъ арабскихъ лошадей, незачмъ звать простую водовозку. Но увидавъ студента, сразу попала на свой конекъ, на женскій вопросъ.

Коля отшучивался и говорилъ, что ршить его безпристрастно, третейскимъ судомъ невозможно. Гд взять судью? Если-бы можно было найти существо средняго рода, которое не принадлежало-бы ни къ одной изъ заинтересованныхъ сторонъ, дло другое. Но средній родъ, какъ извстно, существуетъ только въ грамматикахъ, да и то не во всхъ. Французы напримръ его совсмъ не признаютъ. Выходитъ такимъ образомъ, что есть адвокатъ и прокуроръ, а судьи нтъ. Лучше всхъ ршаетъ его Спенсеръ. Онъ говоритъ, что пока женщина не участвуетъ въ общей воинской повинности, никакихъ политическихъ правъ ей давать нельзя. Въ самомъ дл, имя одни права и не имя обязанностей, женщины не только сравнялись-бы съ мужчинами, но взяли-бы надъ ними сразу значительный перевсъ. Ршая напримръ по большинству голосовъ объявить войну сосду, он сами-бы на войну не пошли, а послали-бы другихъ. Явная несправедливость!

— А бы знаете, — перебила его Трубникова, — что одна француженка отвтила Наполеону, когда онъ сказалъ ей, что женщины не должны заниматься политикой? Dans un pays o on leur coupe ]а tte, Sire, elle veulent savoir pourquoi.

Она стала горячо доказывать, что война анахронизмъ и что женщины, какъ только сравняются въ правахъ съ мужчинами, такъ первое, что он сдлаютъ — уничтожатъ войну.

— Вотъ это врно!— подтвердилъ одинъ господинъ.— Какой имъ разсчетъ посылать насъ на войну. Кто-же имъ будетъ двадцатаго числа жалованье приносить.

— Я одного только не понимаю, сказала m-me Юрьева и обвела всхъ вопросительнымъ взглядомъ.— Все говорятъ женскій вопросъ… Но ради Бога, въ чемъ-же тутъ вопросъ? Женщин выгодно, чтобы мужчина на нее работалъ. Зачмъ отнимать у него это право?

— Я тоже нахожу, — сказалъ Коля,— что это скорй мужской вопросъ. Это намъ надо хлопотать объ эмансипаціи, объ освобожденіи изъ крпостной зависимости. Мы тоже ждемъ своего девятнадцатаго февраля.

— Кто это, ты ждешь освобожденія?— спросилъ Владиміръ Ивановичъ, усадившій гостей за карты.— Отъ какихъ это обязанностей?

— Ото всхъ вообще, — перебила живо Марья Алексевна.—. Онъ ихъ совсмъ не признаетъ.

Владиміръ Ивановичъ внимательно посмотрлъ на нее.

— Что съ вами?— спросилъ онъ вдругъ.

— А что?— повторила она съ удивленіемъ.

— Да вы нынче веселы, оживлены… Я васъ никогда такою не видалъ.

— Въ самомъ дл, Мари, — замтила Юрьева.— Вы нынче удивительно интересны.

Она скользнула взглядомъ по ея черному полупрозрачному платью съ маленькимъ букетикомъ фіалокъ у лваго плеча.

— А я знаю, отчего тетя такая!— крикнула вдругъ Лена съ другого конца комнаты.

Вс обернулись въ ея сторону.

— Она нынче письмо получила. Да, тетя Маша, правда!

Огонь въ глазахъ Марьи Алексевны сразу потухъ, но она отвтила спокойно.

— Я каждый день письма получаю.

— А! врно отъ мужа, — замтилъ кто-то.— Ну что, скоро прідетъ? Когда вы его ждете?

— Онъ пишетъ: черезъ недлю. Это значитъ, что черезъ дв вроятно прідетъ.

Лана Михайловна начинала уже надяться, что бабушка, привыкшая рано ложиться, къ гостямъ не выйдетъ, но старуха выспалась посл обда или можетъ быть ее разбудилъ голосъ Трубниковой, только она пришла въ гостиную все въ томъ-же бумазейномъ плать, съ костылемъ, и застала конецъ женскаго вопроса.

Она тутъ-же объявила, что у нея было 19 человкъ дтей, такъ и пустяковъ въ голову не лзло. А нынче барыни дтей не хотятъ и выдумали вопросы.

— Неужели у васъ было девятнадцать человкъ?— спросилъ студентъ съ удивленіемъ.

— А ты какъ думалъ? Меня, батюшка, по четырнадцатому году замужъ-то отдали. Тогда не то, что нонче. До тхъ поръ въ двкахъ не сидли, что и глядть на нее никто не захочетъ. Я, бывало, покойникъ мужъ уйдетъ на службу, а я запрусь ото всхъ, да въ куклы играю. Потомъ я, гршный человкъ, потанцовать въ молодости охотница была, такъ и то мужъ меня стыдилъ. Смотри, говоритъ, какая выросла, а все прыгаетъ какъ коза.

Дамы на нее смотрли съ удивленіемъ. Она въ свою очередь разсматривала ихъ безъ церемоніи и одну даже спросила:

— А что, сударыня,— извините, имени и отечества не знаю,— я все смотрю, у васъ рукава-то разные? матеріи что-ли не хватило или это мода такая?

Лицо у Анны Михайловны пошло пятнами. Но ея тревоги были напрасны. Дамы не обидлись, напротивъ всхъ очень забавляло, когда бабушка стала разбирать ноншнія моды. Особенно внимательно разглядывала она одну гостью, у которой лифъ былъ двухъ цвтовъ. Бабушка громко удивлялась, что у барыни одинъ бокъ розовый, а другой зеленый, и еще больше тому, что мужъ это позволяетъ.

Когда ей надоло сидть съ дамами, она пошла въ кабинетъ къ мужчинамъ, гд играли въ винтъ двое военныхъ съ морякомъ и штатскимъ. Тамъ между двумя сдачами сдой генералъ продолжалъ начатый раньше разговоръ.

— Не понимаю, — говорилъ онъ отрывисто.— Не понимаю этой комбинаціи. Франція наша союзница. Славянская распущенность и гальскій задоръ. Что общаго, позвольте васъ спросить?

— Вы не любите французовъ, ваше превосходительство.

— Да ужъ довольно того, что они выдумали розьерку и монтіоновскую премію. Чортъ знаетъ, что такое! Ни одинъ народъ до этого не додумался. Хороши понятія о нравственности! Шестнадцатилтній мальчишка крадетъ у хозяина кольцо и несетъ его въ участокъ, какъ находку, чтобы получить монтіоновскую премію. Гд это возможно, кром Франціи?

— Все это давно сдано въ архивъ, — сказалъ морякъ.— Французы сами надъ розьеркой смются.

— Однако она существуетъ.

— Какъ у насъ гулянье подъ качелями… для простого народа.

— Однако они Бастилью уничтожили, а розьерка осталась.

— Что-же вы въ этомъ дурного видите? Трогательный обычай. Кому это мшаетъ?

— Тогда пойдемъ дальше, ваше превосходительство. Если давать лавры за цломудріе, будемъ давать медали за то, что человкъ взятокъ не беретъ.

— Да вдь другой можетъ и взялъ-бы, да не даютъ, — замтилъ кто-то.

На это одинъ военный, сдой почтенный полковникъ, до тхъ поръ молчавшій, сказалъ со вздохомъ:

— Охъ, батюшка, и я взялъ-бы… съ удовольствіемъ-бы взялъ… да не знаю гд.

Вс засмялись. Полковникъ былъ извстенъ, какъ честнйшій человкъ.

Бабушка и тутъ вставила свое слово. Она спросила полковника, не знавалъ-ли онъ Петра Ильича, который служилъ въ гродненскихъ гусарахъ.

— Не имлъ удовольствія,— отвтилъ онъ, разбирая карты.

— Я почему это спросила, что вы очень на него похожи, думала, не родня-ли. Прекрасный былъ человкъ. Большое состояніе имлъ, все въ карты проигралъ. Да и жена у него покойница, не тмъ будь помянута, мотовка была страшная. Все бывало пиры да банкеты. Нонче вотъ все говорятъ, денегъ нтъ. А тогда у всхъ были деньги.

На это морякъ сказалъ, что и тогда не было денегъ, и привелъ извстный эпизодъ съ командиромъ гусарскаго полка, который всмъ вновь поступавшимъ офицерамъ длалъ два вопроса: ‘Какъ ваша фамилія?’ и ‘имете-ли состояніе’? Оказалось, что фамилія есть у всхъ, а состоянія ни у кого.

V.

Бабушка ждала, пока гости разъдутся, чтобы поговорить съ Колей насчетъ прошенія.

Коля въ обществ былъ незамнимый человкъ. Онъ то занималъ дамъ, то по просьб тетки устроилъ для барышень танцы, вытащивъ почти силой одного товарища изъ-за картъ. Но, танцы не клеились. Студенты заспорили вдругъ объ русской опер и одинъ изъ нихъ, обладавшій довольно дикимъ теноромъ, такъ хватилъ фразу Сабинина ‘И миромъ благимъ процвтетъ!’ что его попросили перестать. Вс нашли, что для его голоса нужна не комната, а римскій Колизей. Посл этого стали было дурачиться, одинъ сыгралъ польку-обезьяна, другой соло на подушк, но вдругъ вс пришли въ музыкальное настроеніе, вспомнили, что Марья Алексевна поетъ, и стали просить ее спть. Она отказалась на отрзъ, сказала, что ни за что… и все-таки спла.

— Ахъ, эта Мари!— замтила Юрьева съ сожалніемъ.— Какъ я ее узнаю! Вотъ она всегда такъ… ни за что! и все сдлаетъ, что только другіе захотятъ.

— Вы слышите, Марья Алексевна, что про васъ говорятъ?— сказалъ Коля, когда она кончила.— Что вы, если васъ хорошенько попросить, ни въ чемъ отказать не можете.

— Какой вздоръ!— отвтила она небрежно.

— Правда, правда! не врьте ей,— продолжала Юрьева съ усмшкой.— Она всегда была такая. Я не знаю никого, кто-бы такъ легко подчинялся.

— Я не знаю, что вы называете подчиненіемъ,— сказала она неохотно.— Я конечно иногда уступаю. Какъ же иначе? Безъ этого жить нельзя.

— А вы думаете, что можно жить безъ борьбы,— вступилась Трубникова.— Тогда ужъ по моему лучше пасьянсъ раскладывать.

— Мн кажется,— продолжала Марья Алексевна нервно,— что каждому изъ насъ и такъ много приходится бороться… и больше всего съ самимъ собой.

— Ахъ, это философія!— воскликнула Трубникова.— Убивать свои страсти! А что изъ этого, что я убью свои страсти, когда у другихъ он останутся. Разв я могу передлать людей?

— Я и не собираюсь ихъ передлывать.

— Что же, вы думаете себя передлать? Жестокое заблужденіе,— сказалъ Коля, подвигая ей стулъ.— Страсть убиваетъ иногда человка, но человкъ не можетъ убить въ себ страсти.

— Вотъ какъ,— проговорила она спокойно.

— И что такое страсть по вашему? Разв это что-нибудь отвлеченное, что-нибудь такое, что не зависитъ отъ нашего темперамента, отъ нашего организма? Если у меня порокъ сердца, какой-нибудь клапанъ не въ порядк, вы говорите, что я не могу съ этимъ бороться. А если вамъ мой характеръ понравится, вы хотите, чтобы я его передлалъ.

— Ахъ, какъ-бы это было хорошо! У васъ ужасный характеръ.

— Можетъ быть! не спорю. Но почему вы думаете, что вы не можете жить безъ какого-нибудь клапана, безъ нервной клтки, а безъ отправленій этой клтки вы можете жить. Убейте клтку, вы убьете страсть.

— Я никакихъ клтокъ не знаю. Я знаю только одно, что есть чувства, съ которыми надо бороться.

— Ну да, это многіе такъ разсуждаютъ. у меня болитъ голова, я не виноватъ, я глупъ — тоже не виноватъ. Что длать, говорятъ это ужъ отъ Бога. А у меня дурной характеръ,— поди, говорятъ, исправься! Передлай себя.

— А вы думаете, что дурной характеръ это тоже отъ Бога?

— Нтъ, это въ самомъ дл смшно,— продолжалъ онъ,— что хотятъ отдлить темпераментъ человка отъ него самого. Точно это шуба, которую снялъ и кончено.

— Тогда значитъ, полная свобода! Можно длать все, что захочешь.

— Позвольте, это другой вопросъ. Все, что захочешь, нельзя длать, потому, что другіе этого не позволятъ. Но сказать, человку: ты родился порочнымъ и потому ты долженъ быть добродтеленъ! вотъ этого, хоть убейте, я не понимаю. А между тмъ оно такъ и есть. Мы только это и слышимъ отъ нашихъ моралистовъ. Теб природа дала страсти и потому ты долженъ ихъ уничтожить… Да позвольте? Если-бъ это было возможно, мы-бы давно это сдлали. За пять тысячъ лтъ, какъ человчество существуетъ,— я говорю, пять тысячъ историческихъ,— уничтожили-ли мы хоть одну страсть?

— Какъ? Что такое?— перебила Трубникова.— Я съ этимъ не согласна.

Студентъ оглянулся на нее, какъ-бы желая сказать: какъ! и ты, Брутъ!

— А вы что же проповдуете, свободу чувствъ?— спросила Марья Алексевна.

— Зачмъ я буду проповдывать, что дважды два четыре. Вы можете остановить наводненіе? Можете засыпать родникъ? Такъ и страсть. Ея начало такъ глубоко, что не въ вашей власти добраться до него. Вы можете карать ея проявленіе. Но когда вы думаете, что вы подавили ее, она прорвется тамъ, гд вы и не ждали. А ставить себ идеаломъ аскета, средневковаго монаха…

— Ну вотъ, вы сами себ противорчите. Монахи-то, аскеты, какъ вы говорите, и доказали, что съ темпераментомъ бороться можно.

— Что изъ этого! У насъ вонъ раскольники сами себя въ срубахъ сжигали.

— Да нтъ, мы не о томъ говоримъ. Если подвижничество возможно, если оно было и есть, и будетъ всегда, стало быть ваша теорія ложная.

— Подвижничество такая же страсть, какъ и всякая другая. И въ монах, и въ аскет, и въ раскольник, который сжигаетъ себя въ сруб, говоритъ та же страсть. И если вы чувствуете въ себ призваніе къ мученичеству, тогда спасайтесь, кто-жъ объ этомъ говоритъ. Но если вы любите жизнь и знаете ей цну, такъ она свое возьметъ. Будьте покойны!

Юрьева поймала взглядъ, которымъ они при этомъ обмнялись, и тутъ же подумала, что споръ этотъ, мало интересный для другихъ, иметъ какое-то особое значеніе для нихъ.

— Позвольте! дайте мн сказать!— причала Трубникова, которая не могла выносить, чтобы какой-нибудь споръ обходился безъ нея.

Но Коля не слушалъ.

— Вы не можете сдлать, чтобы у меня голова не болла, не можете сдлать меня умне, какъ же вы беретесь сдлать меня нравственне? Почему же вы думаете, что нравственность человка это что-то такое независимое отъ него? Взялъ ножницы, да и отрзалъ, какъ пуговицы на рукав.

Анна Михайловна длала ему знаки, чтобы онъ прекратилъ этотъ споръ, но тутъ обрушилась на него Трубникова и вдругъ потребовала, чтобы онъ ей сказалъ, признаетъ-ли онъ прогрессъ.

— Какой?— спросилъ онъ насмшливо.— Прогрессъ нравственнаго чувства?

— Да, нравственныхъ идей, гуманности, альтруизма… Вотъ хоть-бы то, что мы сейчасъ видимъ: что люди бросаютъ свои дла и дутъ къ голодающимъ. Или то, что мы видимъ на Запад: сокращеніе рабочаго дня, страхованіе рабочихъ, вс виды взаимной помощи — ассоціаціи, союзы…

— Стачки? Помилуйте! Стачки запрещены закономъ.

— А народныя столовыя, школы, больницы для рабочихъ?— гремла она.— Чмъ это вызвано? Сто лтъ тому назадъ никто объ этомъ не думалъ. Откуда же взялись эти идеи, если нравственнаго прогресса нтъ?

— Да просто люди умне стали.

— Какъ это умне? Зачмъ это я буду строить больницу, которая мн не нужна?

— Ну, это еще вопросъ, нужна она вамъ или нтъ. Вонъ, говорятъ, весною холера будетъ. Такъ вдь если мы съ вами ее не остановимъ, она и до насъ дойдетъ. Сначала умретъ мой дворникъ, а за нимъ и я. Мн прямой разсчетъ помочь дворнику. Мы это всегда съ удовольствіемъ сдлаемъ! и въ бдныхъ кварталахъ санитарныхъ врачей заведемъ, и пріемные покои, потому что если тамъ гнздо заразы, такъ оно грозитъ и намъ. Мало-ли я что для человка сдлаю, если это въ моихъ интересахъ. И сейчасъ же наши моралисты приглашаютъ меня любить его. За что? Да онъ меня первый за горло схватитъ. Я не дуракъ, чтобы этого не видть.

— Значитъ, все для себя и ничего для другихъ,— сказала Трубникова рзко.

— Нтъ, отчего же. Все для другихъ, когда это не мшаетъ мн. Если наука и техника придутъ на помощь и повезутъ товаръ на пароход, а не на спин бурлака, я очень радъ. Если найдутъ средство доставать уголь изъ шахты, не посылая туда рабочаго, я тоже очень радъ. Но если этого средства нтъ, я все-таки пошлю въ рудники другого, а самъ не пойду. И вс эти господа, которые о нравственности толкуютъ и объ альтруизм, въ шахты не пойдутъ.

— Что же вы хотите этимъ доказать?

— А вотъ что: все, что сдлано для блага человчества, сдлано наукой и техникой, а не моралистами.

— Вотъ какъ!— значитъ для блага человчества нужны только матеріальныя удобства, а духовные интересы, то что двигаетъ міръ, но имя чего люди вками боролись, шли на крестъ, на костеръ, все это пустое…

— Вы плохого мннія о наук, если думаете, что у нея нтъ духовныхъ интересовъ.

— Вы говорите техника!— замтилъ одинъ господинъ, до тхъ поръ молчавшій.— А что такое ваша техника сдлала? Въ чемъ ея заслуги? Что она создаетъ промышленные ады, моритъ людей за машинами, загоняетъ какого-нибудь кочегара въ самое пекло къ паровику, гд онъ заживо въ аду жарится!

— Не техника ихъ моритъ, а мы съ вами. Будемъ ужъ говорить откровенно. И пока сама техника не придетъ на помощь и не замнитъ кочегара еще какой-нибудь машиной, всегда будетъ несчастный, котораго мы туда пошлемъ. И всегда одни будутъ писать объ идеалахъ и альтруизм, а другіе для нихъ жариться у печки.

— Ну, хорошо, постойте! Какой же выводъ!— спшила Трубникова прижать его къ стн.— Вы что же говорите? что надо хватать всякаго за горло?

— Виноватъ, я этого не говорю. Я даже думаю, что борьба человка съ человкомъ вообще не иметъ смысла. Все, что одинъ вырветъ у другого, не подвинетъ насъ ни на шагъ. Это все равно, что вотъ эти господа за винтомъ. Они только перекладываютъ деньги изъ одного кармана въ другой. Задача прогресса не въ томъ, чтобы бороться съ людьми, а въ томъ, чтобы бороться съ природой и заставить ее служить намъ. И когда-нибудь въ далекомъ будущемъ оно такъ и будетъ. Тогда вашъ альтруизмъ, основанный на томъ, что одинъ долженъ подставить шею другому, самъ собою отпадетъ. Не нужно снимать съ себя рубашку и отдавать ее бдному, если бдныхъ не будетъ.

— А пока они есть? тогда что?

— А тогда будутъ и рубашку снимать, только не съ себя, а съ другихъ.

Услыхавъ, что дло дошло до задачъ прогресса, нкоторые изъ гостей стали посматривать на часы.

— А что, какъ насчетъ ужина?— спросилъ Владиміръ Ивановичъ, подходя къ жен.— Тамъ ужъ кончили. Что такое?— продолжалъ онъ. Я слышу у васъ тутъ споръ.

— Да, вы послушайте, что вашъ племянникъ говоритъ. Онъ проповдуетъ свободу страстей.

— Охота вамъ съ нимъ спорить,— замтила Анна Михайловна — Вдь это кавказскій уроженецъ. Онъ родился съ кинжаломъ.

— Ахъ, вотъ что!— промолвилъ Владиміръ Ивановичъ съ тмъ выраженіемъ утомленія, которое являлось у него всегда, когда онъ говорилъ съ Колей.— Защитительная рчь въ пользу анархіи.

— Совсмъ нтъ, дядя. Объ анархіи тутъ не было и рчи..

— Да нтъ, отчего же… Меня ничмъ не удивишь. Я вотъ недавно смотрю, одинъ знакомый сидитъ съ газетой. Спрашиваю: что это вы читаете? Да вотъ, говоритъ, очень интересную вещь: передовую статью въ защиту клеветы.

— Ну, господа, объ этомъ посл! пожалуйте ужинать,— приглашала Анна Михайловна.

Вс встали и пошли за хозяйкой. Но Трубникова загородила дорогу Кол. За ними остановилась и Марья Алексевна, которая изъ вжливости, чтобы не мшать имъ, молча дожидалась конца спора.

— Варвара Николаевна!— крикнула хозяйка изъ дверей.

Но Трубникова только рукой махнула. ‘Успется, молъ! Тутъ есть дло поважнй’.

— Какъ же вы, интеллигентный человкъ, проповдуете такую вещь, что нравственнаго чувства нтъ.

‘Когда же я это проповдывалъ?’ подумалъ Коля и оглянулся на Марью Алексевну, какъ бы ожидая поддержки отъ нея. Но она, не поднимая глазъ, перебирала кисти у кресла.

— И это студентъ университета, это передовой человкъ, который на первомъ план ставитъ страсть!

— Я, какъ студентъ университета, учился исторіи, и если вы укажете мн такое время, когда людьми управляло нравственное чувство, я вамъ буду очень благодаренъ.

— Я вамъ назову цлыя эпохи. Назову, во первыхъ, христіанство.

— Ну, знаете, христіанство-то больше, чмъ что-нибудь, доказываетъ, что я правъ. Вс о немъ говорятъ, а кто ему слдуетъ. Вы мн назовите ученіе, которое дйствительно проникло-бы въ жизнь.

— Да вы слпы, если вы этого не видите. Оно измнило весь строй жизни, измнило взгляды людей…

— Оно и замтно. Половина Европы подъ ружьемъ и какъ послднее слово этого христіанскаго взгляда разрывныя пули.

— Однако пытки уничтожены!.. Казни уничтожены!.. Рабства нтъ!…

— Господа, это невозможно!— сказала Анна Михайловна, появляясь въ дверяхъ.— Вы доспорите потомъ.

— Сейчасъ, тетя, сейчасъ мы идемъ!— крикнулъ Коля.— Если-бъ не вы это говорили, а Марья Алексевна, я бы не удивился. Она, извстное дло, жизни не знаетъ, и судитъ о ней какъ пятнадцатилтняя двочка.

— Не забудьте, что я здсь,— сказала та, бросая кисть и останавливая на немъ свои синіе глаза.

— Я же ничего, кром лестнаго, для васъ и не говорю.

Въ дверяхъ показалась Лена.

— Мама велла сказать, что мы всю рыбу съдимъ.

Вс трое пошли тогда въ столовую, гд имъ оставили три мста рядомъ. Коля и тамъ сталъ было развивать свою идею, что надо считаться съ природой человка и не подавлять его страсти, не вырывать ихъ какъ крапиву, а напротивъ умло пользоваться ими, потому что только он двигаютъ міръ впередъ, но его заставили передавать дамамъ то икру, то сыръ, и споръ самъ собою прекратился.

VI.

Съ пріздомъ бабушки въ дом Булатовыхъ появился строгій неумолимый судья, который не только все критиковалъ, но и все находилъ ненужнымъ вздоромъ. Коля уврялъ, что бабушка скептикъ. Она дйствительно ничему не врила. Не врила, что надо открывать форточки, что надо учить, сколько ногъ у комара и какія у него внутренности, что для прислуги нужна особая комната.

— Что это ты, мать моя, окошки-то открыла?— говорила она Анн Михайловн.— Уморить что-ли насъ хочешь? Этакъ и на тотъ свтъ не долго отправиться.

‘Удивительное дло!’ думала Анна Михайловна,— ‘восемьдесятъ лтъ живетъ и все ей жить не надоло’.

Она начала было доказывать, что чистота воздуха необходима для здоровья, но старуха и слушать не стала:

— Была-бы, мать моя, душа чиста, а то глупости какія.

— Да нельзя же однако,— говорила Анна Михайловна, начиная раздражаться.— Въ комнат накурено, нельзя ее не освжить.

— А ты не кури, такъ и не будетъ накурено.

Чистоты бабушка не любила и не позволяла двк прибирать у себя. Изъ-за этого тоже у нея были столкновенія съ внучкой.

— Да ты погляди на меня, я даромъ, что старый человкъ, а васъ молодыхъ за поясъ заткну. И форточекъ не отворяла, да вотъ, благодареніе моему Богу, восьмой десятокъ доживаю. А вы что? Мигрени какія-то выдумали. Да въ мое время и не знали, что за мигрени такія. Угорать угорали, врать не хочу, а чтобы точки какія-то въ вискахъ болли, да и не слыхалъ никто. Это все ноншнія выдумки. Сама здорова, а вотъ, говоритъ, точка болитъ.

У бабушки никогда въ жизни не болла голова. Поэтому мигрени Анны Михайловны она считала глупостями.

— Все пустое, — говорила она.— Не слушай докторовъ, такъ и будешь здорова.

Увидавъ разъ за обдомъ, что внучка принимаетъ капли, она спросила, что это такое.

— Мышьякъ,— отвтила та равнодушно.

— Что-о?— повторила старуха съ ужасомъ.

— Мышьякъ.

— Господи помилуй!

— Это мн Кошлаковъ прописалъ.

— Уморятъ васъ эти Маклаковы. Скажи на милость, мышьякомъ кормятъ! Вотъ оттого и точки у васъ болятъ.

Это напомнило бабушк про полячку и отравленіе. Она, впрочемъ, и такъ о ней не забывала. Вс ея мысли, когда ее только не развлекали ноншнія глупости, были заняты этимъ. Коля написалъ ей прошеніе. Они вмст его сочиняли, бабушка даже заплакала, такъ оно вышло хорошо. Студентъ въ душ хохоталъ, но съ виду оставался серьезенъ. Старуха была тронута и все ему за это простила, даже то, что онъ безбожникъ и въ церковь не ходитъ.

Каждый вечеръ она писала какія-то письма къ себ въ уздъ. Вс были о полячк. Она писала своимъ знакомымъ и все представляла въ такомъ вид, какъ она хотла-бы, чтобы это было, а не такъ, какъ было на самомъ дл. Воображеніе ея разыгрывалось и перо въ дрожащихъ пальцахъ едва поспвало за нимъ. Въ этихъ письмахъ были такія чудеса, что весь уздъ, долженъ былъ всполошиться. Внукъ ея, генералъ Булатовъ, занимаетъ важное мсто и могъ-бы, если-бъ захотлъ, не только полячку, но и всю ея родню засадить. Но она внука въ эти дла не хочетъ мшать и подала прошеніе царю. Здсь, кому она ни разсказываетъ, вс ей говорятъ: да помилуйте, Катерина Платоновна, да вы-бы давно намъ сказали, мы-бы вамъ все это устроили.

Днемъ бабушка писала письма, по ночамъ молилась и разговаривала съ Божіей Матерью. Ей она повряла свои печали, просила заступничества и разсказывала, какъ было дло. Ей все казалось, что тамъ, на небесахъ, не знаютъ еще хорошенько, какъ это все произошло. Вставая по ночамъ, она садилась на постели и начинала свой длинный разсказъ, прерывая его вздохами, иногда громкими рыданіями.

Въ первую ночь Анна Михайловна испугалась и пришла узнать, что такое. Но потомъ она привыкла и вс въ дом знали, что бабушка по ночамъ разговариваетъ съ Богородицей.. Нмку съ ней больше не клали. Съ ней спала дьячиха. Съ вечера бабушка, заставляя ее раздвать себя, разсказывала ей обыкновенно, какой сурьезный человкъ ея внукъ и какъ онъ ее уважаетъ.

— Прямо скажу, рдкой души человкъ. Гд нынче такихъ найдешь?

Потомъ отъ этихъ высокихъ предметовъ разговоръ спускался ниже.

— Какой у него кабинетъ чудесный! Вещи все дорогія. Намедни я смотрю подсвчникъ и не разберу, что такое… Драконъ не драконъ, такъ уродъ какой-то. Охота, говорю, теб такую дрянь покупать! Поди дорого далъ? Рублей десять заплатилъ.

— Барыня, а барыня!— начала Федосья.

— Ну, что теб?

— Что я вамъ хочу сказать… Да ужъ не знаю, и говорить-то боюсь.

— Ну, что еще?

— Намедни я въ людской слышала… вы ужъ не сердитесь, а только про молодую барыню нехорошо говорятъ.

— Про какую молодую барыню?

— Да про Марью-то Алексевну.

— Мели еще!

— Что люди, то и я. Я сама не видала, врать не хочу, а только что онъ къ нимъ ходитъ и записки имъ носитъ.

— Да кто такой?

— Да молодой-то баринъ, Николай Гаврилычъ.

Бабушка встала.

— Какъ возьму я тебя, да какъ отваляю этой палкой!

— Да вдь можетъ и врутъ. А я думаю, дай лучше старой барын скажу. Что-жъ такъ по пустому-то городить. Можетъ и нтъ ничего.

— Вотъ только я Богу помолилась, такъ гршить не хочу, а то пришибла-бы я тебя, и длу конецъ.

— Я и то говорю: что, говорю, вы пустое разсказываете. Безсовстные вы и больше ничего.

— Да ты первая сплетница-то и есть.

— Ой, что вы, барыня! Мн душа-то дороже. Горничная Наталья разсказывала, она и записку читала.

— Какую записку?

— Вы только не говорите, что я вамъ сказала, а она ее у молодой барыни въ карман нашла. Взяла платье чистить, да изъ кармана и вытрясла. Барыня-то безпамятная, сунетъ что-нибудь, письмо-ли, кошелекъ-ли, и забудетъ потомъ. Наталья-то и говоритъ: ‘кабы я захотла, каждый-бы день по рублю наживала, потому она не знаетъ, сколько у нея денегъ въ кошельк. Да я, говоритъ, не хочу, потому я честная’. Тоже честная, а полусапожки себ купила, шесть серебромъ отдала, шляпку съ птицей купила.

— Ну тебя съ Натальей! Какое письмо-то?

— Да нехорошо написано.

Разсказать, что въ письм дьячиха не могла, но увряла, что нехорошо.

— Понять-то я точно что не все поняла.

— Такъ что-жъ ты мелешь?

— Не поняла, не поняла и врать не хочу. По нашему, по деревенскому, такъ не написать. Мн вотъ скажи сейчасъ: Федосья, напиши! Хоть убей, не напишу, потому я не знаю, что къ чему… А только все про любовь. Никуда, говоритъ, отъ своихъ чувствъ уйти не могу и все, говоритъ, ты со мною.

Бабушка ужаснулась. ‘На ты ей пишетъ!’ подумала она.

— Вы только, барыня, не говорите, что это я вамъ сказала.

— Да ты отопрешься! велика бда.

Долго еще говорила дьячиха, пока бабушка не отослала ее спать.

На другое утро, когда дти ушли въ гимназію и старшихъ тоже не было дома, бабушка подождала, пока нмка уведетъ маленькихъ дтей гулять и, оставшись въ дом одна съ Марьей Алексевной, пошла къ ней въ комнату.

Та сидла у окна и что-то писала. Увидавъ бабушку, она закрыла бюваръ и съ недоумніемъ поднялась съ мста.

— Что! или помшала? Пиши, пиши, я подожду.

— Нтъ, ничего, это успется.

— Ну, какъ небось ждетъ не дождется! Къ милому дружку писала? Къ ненаглядному своему?

Марья Алексевна окаменла и широко раскрытыми глазами смотрла на нее.

— Къ мужу,— выговорила она наконецъ.

— То-то къ мужу-ли? Не къ другому-ли кому?— Бабушка опустилась на стулъ и тяжело перевела духъ.— Прежде-то барыни умне были. Заведутъ любовника, а писемъ ему не пишутъ.

— Что такое?— повторила Марья Алексевна съ ужасомъ.— Какого любовника?

— По крайней мр двки записокъ не читаютъ.

— Да что такое? Скажите ради Бога?

— И, мать моя, сама знаешь что! Ты на себя въ зеркало погляди, ты какъ мука поблла. Кабы совсть была чиста, чего-бы теб въ лиц мняться.

— Да вы мн такія вещи говорите…

— Какія вещи! Ты мн чай не чужая. Кабы ты чужая-то была, я бы и разговаривать не стала. Заводи хоть десятерыхъ.

— Да скажите наконецъ, что вы отъ меня хотите?

— Нтъ, это ты мн скажи, какія теб Николай письма пишетъ?

— Ахъ, вотъ что!— Она хотла улыбнуться, но улыбка не вышла.— Самое лучшее, спросите его.

— Не объ немъ худая слава-то пойдетъ, а объ теб. Ему что? Онъ мужчина. Къ нему не пристанетъ.

— Я знаю, кто вамъ это сказалъ, — перебила она быстро.— Это Лена.

— Перекрестись. Станетъ молоденькая барышня объ этомъ говорить.

— Откуда же вы это знаете?— спросила она подозрительно.

— Ты смотри, чтобы мужъ-то не узналъ. Онъ спасиба не скажетъ. Ты-бы хоть его-то пожалла, коли себя не жалешь.

— Что-же я могу сдлать?— вырвалось у нея вдругъ.— Разв я могу ему помшать писать ко мн? Разв вы думаете, я ему не говорила?

— Ничему я этому не поврю. Кабы ты строго-то, сурьезно себя держала, смлъ-бы онъ теб такія письма писать? Я сама была молода, знаю я, за кмъ они бгаютъ. За хорошей не побгутъ. Вонъ у насъ у прокурора жена была… Прямо сказать, распутная бабенка. А тоже все говоритъ: влюблены. Я, говоритъ, не виновата, коли я ему понравилась. И, говорю, матушка, Ольга Васильевна, что-жъ теб не нравиться. Мужъ тебя обуваетъ и одваетъ, а они за тобой бгаютъ. Обидлась на меня и кланяться перестала, а вдь пріятельницы были. Да, и мой-то покойникъ за ней бгалъ. Меня къ ней не сталъ пускать, а самъ слышу, все тамъ сидитъ.

Марья Алексевна, облокотившись на столъ, прижала къ вискамъ свои горячія ладони, почти не понимая, что бабушка говоритъ.

— Нтъ, сказала она въ раздумьи. Это все не то… Любовь это несчастіе, можетъ быть, гибель, но позору въ ней нтъ.

— И, вздоръ какой! Какая такая любовь? Ты думаешь, Николай въ тебя влюбленъ? Ты спроси золовку-то. У него можетъ такихъ, какъ ты, десять было. А ты замужняя жена, у тебя дти есть… Какъ ты мужу-то въ глаза будешь смотрть?

— А если я люблю другого? спросила она съ отчаяніемъ.

— Что-жъ ты, въ любовницы къ нему пойдешь?

Грубыя слова старухи покоробили Марью Алексевну.

— Нтъ, вы меня не поймете, сказала она безнадежно.

— Гд тебя понять! Какая мудрость, подумаешь! Пожила съ мужемъ, надоло. Дай, возьму другого помоложе. Да ты хоть-бы то подумала, что ты его старше.

— Знаю я, все знаю. И не пойду я къ нему, не бойтесь.

— А не пойдешь, такъ и не мани его. Что ты ему голову-то вертишь. Другая-то на твоемъ мст взяла-бы, да хохолъ ему надрала. Ты, молъ, учись, а объ пустякахъ не думай. Да вотъ я ужо ему поговорю. Я ему такую молитву прочитаю…

— Нтъ, ради Бога! вы этого не длайте.

— Чего ради Бога! А кто-жъ ему скажетъ, коли старая бабка промолчитъ.

— Неужели вы думаете, что тутъ слова помогутъ?

— Да вдь, мать моя, нонче драть-то не позволяютъ. По нашему-то по старому взять-бы его, да разложить, да всыпать-бы двадцать пять, и любовь-бы прошла. А вдь нонче только мужиковъ въ волостномъ дерутъ, и то говорятъ: какъ можно!

Марья Алексевна невольно улыбнулась, услыхавъ, что бабушка предлагаетъ Колю высчь.

— А ты лучше поговори съ нимъ сурьезно, да двку-то Наталью прогони, чтобъ она твоихъ записокъ не читала. Спаси Богъ, до мужа дойдетъ.

‘Ахъ, такъ это Наталья! Вотъ кто ее выдалъ’. Она вспомнила, что назвала Лену и краска стыда залила ея щеки.

— Нтъ, мн одно только остается, сказала она ршительно, ухать отсюда.

— Ну, вотъ мужъ-то прідетъ, съ нимъ и позжай съ Богомъ. Что это я все гляжу, какая это у тебя матерія на капот? Кашемиръ что-ли?

— Шевіотъ, отвтила она машинально.

— Ахъ, у нашего городского головы у жены капотъ чудесный, изъ турецкой шали сшитъ и все на муаръ-антикъ подкладк (бабушка ползла за табакеркой, но вспомнивъ, что забыла ее у себя въ комнат, встала, чтобы уходить). Ну, Господь съ тобой! Ты на меня, старуху, не сердись, я теб добра желаю. Опять же ты въ семейномъ дом, у нихъ дочь невста, ты хоть ее-то побереги. Она и такъ на барышню не похожа. Одна по улицамъ ходитъ, помилуйте, скажите, гд это видано?

VII.

Посл ухода бабушки Марья Алексевна бросилась на диванъ и, закинувъ руки за голову, нсколько минутъ пролежала такъ въ оцпенніи.

Жестокія, грубыя, безжалостныя слова старухи сыпались на нее, какъ удары молотка, не давая ей опомниться, Бабушка все называла своими именами. ‘И, вздоръ какой, любовь!.. Какая такая любовь!.. За хорошей не побгутъ’… Марья Алексевна слушала ее съ ужасомъ.

Нтъ, не можетъ быть!

Она быстро поднялась съ дивана.

Она знала Колю давно, помнила еще гимназистомъ. Никогда ей и мысли не приходило, что онъ такъ властно войдетъ въ ея жизнь. Когда она хала осенью въ Петербургъ, она ни разу даже и не вспомнила о немъ. Мысль, что она можетъ влюбиться, показалась-бы ей смшной.

Въ Петербург она увидала его въ театр. Онъ пришелъ къ нимъ въ ложу и поразилъ ее своей перемной. За три года, что она не видла его, онъ былъ неузнаваемъ. Она оставила мальчика и встртила мужчину. Подъ чернымъ сукномъ сюртука чувствовались стальные мускулы, въ пожатіи его сухой нервной руки слышалась мужественная сила. У него были такіе глубокіе, блествшіе умомъ глаза, такой задушевный голосъ. Когда онъ смялся надъ пвцами и уврялъ, что какъ только пророкъ разглядлъ свою Берту, такъ съ отчаянія взорвалъ себя на воздухъ, его улыбка такъ была привлекательна, что вс невольно кругомъ начинали улыбаться. Лена хохотала до слезъ. Но, какъ только онъ ушелъ, съ ея лица сбжали краски, глаза ея потухли.

Въ тотъ же вечеръ Марья Алексевна узнала, что Коля влюбленъ, что есть въ Петербург одно семейство, очень богатое и съ хорошимъ положеніемъ, гд его принимали, какъ товарища сына, но никогда не отдали-бы за него дочь. До Булатовыхъ уже дошли слухи, что ему отказали отъ дому, потому что барышня сама къ нему неравнодушна, что онъ ищетъ случая видться съ ней. Марья Алексевна слушала съ сочувствіемъ и жалла его, но ей сказали, что все это пустяки, что такіе романы у него каждый годъ. Онъ слишкомъ любилъ женщинъ, всхъ вообще, чтобы сильно и глубоко полюбить одну. И можетъ быть единственная женщина, которой онъ никогда не измнялъ, была его мать.

Раза два Коля приходилъ мрачный и, посидвши недолго, брался за фуражку. Когда онъ бывалъ разстроенъ, онъ уходилъ въ дтскую и тамъ возился съ дтьми. Дти ждали этого какъ праздника. Они смотрли на него, какъ на существо высшее и сильное, для котораго нтъ ничего невозможнаго. Мальчики особенно врили въ его авторитетъ. Двочки еще иногда съ женскимъ легкомысліемъ критиковали его и маленькая Врушка, когда онъ сталъ ей показывать какъ длать сложеніе, вдругъ захохотала.

— Какой ты глупый! Это совсмъ не такъ.

Зато шестилтній Костя былъ такого высокаго мннія о его физической сил, что спросилъ разъ:

— Николай, ты можешь ногой медвдя раздавить?

Онъ же задавалъ ему и другіе, чисто богословскіе вопросы, напримръ, вынимая ключъ изъ двери и приложивъ глазъ къ замочной скважин, говорилъ:

— Если Богъ захочетъ, можетъ архіерей въ эту дырочку пролзть?

Коля на все умлъ отвтить и такъ входилъ въ ихъ интересы, что они играли съ нимъ, какъ съ равнымъ. Когда ему надодало возиться съ ними, онъ веллъ имъ лежать закрывши глаза и на пари молчать: кто дольше промолчитъ. Въ дтской наступала тогда мгновенная тишина, а онъ, пользуясь этимъ, уходилъ въ другую комнату и читалъ тамъ газеты.

Имя большое знакомство, Коля бывалъ у Булатовыхъ рдко. Друзей у него не было, но пріятелей было много. Общее мнніе о немъ было то, что онъ хорошій товарищъ и вообще славный малый. Но были люди, прямо его не выносившіе и отзывавшіеся о немъ очень нелестно. Одинъ изъ такихъ отзывовъ, и притомъ въ крайне рзкой форм, слышала разъ и Марья Алексевна. Нкто Навроцкій, съ которымъ она изрдка встрчалась у знакомыхъ, при одномъ имени Коли приходилъ въ нервное настроеніе, и замтилъ разъ желчно:

— Я этому господину руки не подаю.

— Вы? не можетъ быть! удивилась хозяйка.— За что же? Я его мало знаю, но онъ мн кажется очень симпатичнымъ. C’est un mauvais sujet mais un garon d’esprit.

— Ахъ, онъ очень симпатичный! повторилъ Навроцкій иронически.— Такой право милый! Онъ негодяй, но онъ милый негодяй.

— Какъ я не люблю, когда вы такъ отзываетесь о людяхъ.

— Помилуйте! да я ваши слова повторяю. Un mauvais sujet, по-русски негодяй, а plein d’esprit, значитъ милъ и уменъ. Я говорю то же, что и вы. Милъ, уменъ и негодяй. И прибавьте, красивъ при этомъ. Чего же больше? Все, что нужно, чтобы нравиться женщинамъ.

— Я его часто видаю, перебила Марья Алексевна,— но на меня онъ всегда производилъ впечатлніе очень искренняго, вполн порядочнаго человка.

— И не на васъ однихъ, замтилъ Навроцкій.— На этомъ многіе ловятся. Въ самомъ дл, такой душевный человкъ! Онъ и подлость сдлаетъ, а такъ мило, просто, искренно… Виноватъ, я можетъ быть рзко выражаюсь, но я о такихъ людяхъ или совсмъ не говорю, или говорю такъ, какъ они этого заслуживаютъ.

— Но что же однако онъ сдлалъ? Чтобы такъ отзываться о человк, надо имть основанія.

— Я ихъ конечно имю. Но не всегда, видите-ли, удобно объ этомъ разсказывать. Я впрочемъ, не стсняясь, всегда и везд готовъ повторить то, что сказалъ здсь.

‘Между ними что-нибудь было’! подумала Марья Алексевна, пораженная этимъ тономъ глухой ненависти, который слышался въ его голос.

— А такъ вообще онъ конечно прекраснйшій человкъ. Большія надежды подаетъ… Онъ ихъ, положимъ, не оправдаетъ, но все-таки пресимпатичный человкъ. А главное, онъ никому зла не желаетъ и такъ, если мимоходомъ разобьетъ чью-нибудь жизнь, такъ всегда безъ заране обдуманнаго намренія. У насъ, впрочемъ, это обыкновенная вещь. Одинъ чужія деньги растратитъ и не знаетъ, какъ это случилось… совершенно нечаянно, по ошибк. Другой клевету на человка пуститъ и тоже, хоть убей, не знаетъ, зачмъ онъ это сдлалъ… просто такъ, съ языка сорвалось… И все милйшіе люди! Это не то, что какіе-нибудь патентованные подлецы, которые все обдумывали и все предусмотрли. Съ тми ужъ по крайней мр знаешь, чего отъ нихъ ждать, и на всякій случай руку въ карман держишь… А у насъ это все съ легкимъ сердцемъ. Славянская натура… Что подлать! Ну, сдлалъ подлость, ну, прости! И прощаютъ, вдь вотъ что замчательно. И руку этому человку подаютъ.

Посл, гораздо поздне, Марья Алексевна узнала причину ненависти Навроцкаго: у Коли былъ романъ съ его сестрой и довольно крупное столкновеніе съ нимъ.

Совсмъ другой отзывъ о Кол слышала она отъ одного изъ его профессоровъ, хорошаго знакомаго Булатовыхъ. Онъ находилъ въ немъ большія способности, но никакой выдержки и охоты къ труду. Восточная лнь въ немъ уживалась съ быстротой и смлостью мысли, развитой умъ съ полной неспособностью къ систематической работ. Онъ все живо схватывалъ и ни на чемъ не могъ остановиться. Никто не умлъ такъ всхъ расшевелить, устроить подписку, демонстрацію. Какъ человкъ общительный, онъ дома сидть не могъ. Онъ внезапно куда-нибудь являлся, внезапно исчезалъ и все длалъ такъ, какъ будто ему оставалось два часа жизни.

Если ему ночью не спалось и вдругъ вспоминалась какая-нибудь фраза изъ недавняго спора, какой-нибудь доводъ, не приходившій раньше въ голову, онъ шелъ, чмъ свтъ, будить товарища, чтобы подлиться съ нимъ мыслями.

— Убирайся ты, ради Христа! дай ты мн спать, — говоритъ тотъ свирпо, не поднимая головы отъ подушки.

— Ну, что тамъ спать, успешь. Много спать вредно. Отъ этого вяло работаетъ мысль.

— Ей-богу, Булатовъ, я тебя ударю.

— А насчетъ того, что ты мн тогда говорилъ, помнишь о культурныхъ задачахъ кавказской расы, я съ тобой несогласенъ. И я пришелъ сказать теб вотъ что… Да нтъ, я теб спать все равно не дамъ.

— Убирайся ты съ своей кавказской расой. Я въ три часа легъ, пробовалъ тотъ тронуть его сердце.

— А я совсмъ не ложился.

— Честное слово, я тебя вздую.

— Хочешь яблока?— говорилъ вдругъ Кодя, вынимая изъ кармана антоновское яблоко.

И тутъ же начиналъ сть его, съ трескомъ откусывая и не давая спать товарищу.

— То есть это чортъ знаетъ что такое!— говорилъ тотъ, вскакивая въ неистовств.

Но кончалось тмъ, что Коля все-таки поднималъ его и черезъ часъ они уже, не слушая другъ друга, продолжали споръ, который начали три дня тому назадъ. И когда дло доходило до самыхъ жгучихъ вопросовъ и невыспавшійся хозяинъ гремлъ какъ Демосенъ, доказывая ему, что онъ незнакомъ съ книгой Тейлора о первобытномъ человк, Коля вдругъ неожиданно вскакивалъ, приносилъ откуда-то щенка и начиналъ съ нимъ возиться.

— Ты говори, говори! я слушаю,— повторялъ онъ, а самъ тормошилъ щенка, приговаривая: ‘Ахъ, ты подлецъ! ахъ, ты кудлатый!’

— Чортъ знаетъ, Булатовъ! такъ невозможно!— говорилъ раздраженно товарищъ.— Что нибудь одно… Или продолжать разговоръ, или съ собаками возиться.

Но что-нибудь одно Коля не могъ длать. Бросить какую-нибудь мысль, чтобы ее подхватили налету другіе, и потомъ искать все новыхъ и новыхъ ощущеній было его потребностью. Жизнь въ немъ кипла. Только въ разгаръ сильной любви онъ длался мраченъ. Въ такое именно время застала его Марья Алексевна.

Она съ любопытствомъ слдила за нимъ. Онъ чувствовалъ на себ этотъ взглядъ и наконецъ не выдержалъ.

— Что вы такъ смотрите на меня?— спросилъ онъ вдругъ.

— Виновата, я не знала, что это вамъ непріятно.

— Да нтъ, вы все какъ-то загадочно улыбаетесь, точно вы знаете какую-то тайну и не хотите сказать.

Она встала и подошла къ этажерк съ нотами.

— Хотите, я вамъ спою одну вещь?

И не дожидаясь отвта, она запла: ‘Въ отлива часъ не врь измн моря’.

Коля былъ пораженъ чарующей нжностью ея голоса.

— Знаете,— сказалъ онъ, пожимая ей руку,— я давно не слыхалъ такого пнія.

Она чуть-чуть наклонила голову и легкая усмшка тронула ей губы.

Посл этого онъ сталъ ходить къ Булатовымъ чаще и даже иногда читалъ дамамъ вслухъ. Анна Михайловна любила историческія книги. Если это былъ романъ, она непремнно требовала, чтобы онъ былъ историческій. Коля смялся, говорилъ, что это ‘се конъ апель истуаръ’, что изучать исторію по романамъ, это все равно, что изучать химію въ москательной лавк.

— Оно пріятно, что говорить! И все-таки въ конц концовъ княжна Алина выйдетъ за графа Валеріана, но если вы думаете, что это исторія, потому что у нихъ Потемкинъ на свадьб былъ, такъ вотъ это ужъ напрасно. Вы прочтите лучше Соловьева, 29 томовъ, преполезная вещь… не того Соловьева, который въ ‘Нив’ пишетъ, а настоящаго, отца, le p&egrave,re Соловьевъ.

Но Анна Михайловна была того мннія, что Пугачевцы и Князь Серебряный лучше знакомятъ съ эпохой и даже Юрія Милославскаго считала исторической книгой.

Лена ничего кром романовъ не читала и когда разъ Коля принесъ парадоксы Нордау, она вырвала у него книгу и убжала.

Марья Алексевна больше всего любила стихи и непремнно такіе, гд кто-нибудь страдаетъ, кого-нибудь спасаютъ и зовутъ на бой. Коля это подмтилъ и уврялъ, что ей все равно, чьи стихи, Надсона, Некрасова, Пушкина, лишь-бы говорили о родин, о цпяхъ рабства, о зар новой жизни и чтобы въ конц были слова: впередъ! впередъ! У нея тогда загорались глаза, она блднла отъ волненія. Ни Фета, ни Тютчева она не понимала. Ей нужны были страстныя строфы Апухтина или мрачное негодованіе Некрасова. Всхъ удивляло. когда это воплощенное спокойствіе, Марья Алексевна, вдругъ начинала съ огнемъ декламировать:

Отъ ликующихъ, праздно болтающихъ,

Обагряющихъ руки въ крови,

Уведи меня въ станъ погибающихъ

За великое дло любви!

Она вся тогда преображалась: глаза ея темнли, длались глубоки и какъ будто искали въ пространств невидимаго врага. Если декламація ея и не была особенно блестяща, за то сама она никогда не была такъ красива, какъ въ эти минуты. Гнвъ шелъ къ ней больше, чмъ ея обычная спокойная улыбка.

— Знаете что?— сказалъ разъ Коля, — вы опасная женщина. Вы должно быть умете сильно ненавидть.

— А ты слышалъ,— спросила Анна Михайловна,— что она разъ сдлала? Нтъ, вдь Марья Алексевна это удивительный человкъ.

И она разсказала два эпизода изъ ея жизни. Разъ, когда она, спасая свою гувернантку, еще пятнадцатилтней двочкой бросилась за ней въ рку, попала въ омутъ и сама чуть не утонула. Ихъ обихъ вытащили безъ памяти. Другой разъ дло было серьезне. Она уже замужемъ, имя дтей, похала съ мужемъ въ глушь, въ степную деревню. Лто стояло тогда сухое, и на одной недл было нсколько пожаровъ. Загоралось на разныхъ концахъ, даже у нихъ въ усадьб, но все какъ-то счастливо успвали потушить. Мужъ ухалъ разъ съ арендаторомъ въ городъ, дома оставались одн женщины, когда ударили опять въ набатъ и народъ, бжавшій съ поля видлъ, что горитъ въ трехъ мстахъ. День былъ втряный, все запылало какъ костеръ. По селу пронеслось страшное слово: поджогъ. Указали и на поджигателя, какого-то прохожаго солдата, который наканун ночевалъ на огородахъ. Бросились искать его.

Марья Алексевна, отправившая на пожаръ всхъ людей и всхъ лошадей съ коннаго двора, вдругъ увидала, что черезъ садъ къ ней бжитъ человкъ безъ шапки, босой, съ оторваннымъ рукавомъ, съ окровавленнымъ лицомъ и, лишившись отъ страху языка, прямо вскочилъ на балконъ и черезъ отворенную дверь въ комнаты. Она кинулась за нимъ. На вопросъ, что ему нужно, онъ только дико поглядлъ и вдругъ всхлипнулъ какъ ребенокъ.

— Убьютъ! Матушки, голубчики, убьютъ! Въ огонь, говоритъ, тебя! Матушки, голубчики, въ огонь!

Никогда потомъ она не могла забыть этихъ страшныхъ глазъ и этого дтскаго всхлипыванья. Ужасъ его передался ей. Ей казалось въ эту минуту, что народъ гонится за нею и что если она не успетъ его спрятать, они погибнутъ оба. Она молча толкнула его въ комнату, заперла дверь и только успла вернуться на балконъ, какъ уже по саду на встрчу ей бжали мужики тоже безъ шапокъ, съ изступленнымъ видомъ.

— Куда, барыня, поджигателя двала?— крикнулъ одинъ, въ которомъ она узнала плотника, недавно ставившаго имъ купальню.

За нимъ вся толпа закричала въ одинъ голосъ. Марья Алексевна отвтила, что никого не видала.

— Что ее слушать, ступай въ домъ, ребята!.. Я самъ видлъ, какъ онъ сюда побгъ… Эхъ ты, а еще барыня называешься.

Толпа все прибывала. Нсколько человкъ ворвались въ комнаты. Старая француженка заперлась наверху съ дтьми и рыдала, ломая руки, каждую минуту ожидая, что ихъ всхъ убьютъ и что она погибнетъ dans cette sale rvolution. Три мужицкія головы заглянули къ нимъ на антресоли, но увидавъ эту старуху въ черной накладк и съ ней малолтнихъ дтей, никого не тронули. Слышно было, какъ они оттуда ползли по приставной лстниц на чердакъ.

Вдругъ кто-то крикнулъ, что поджигатель на конномъ двор, и вся толпа отхлынула туда. Но со стороны села прибывали все новыя лица и уже не черезъ садъ, какъ прежде, а прямо черезъ дворъ. Марья Алексевна выскочила на крыльцо и съ распустившейся косой, съ сверкающими глазами стояла лицомъ къ лицу съ этой обезумвшей толпой.

— Смотри, барыня, будемъ домъ ломать, — грозили ей мужики.

— Ломайте!— крикнула она не своимъ голосомъ,— все ломайте!

— Лучше давай добромъ. По бревну растаскаемъ.

Съ лстницы кубаремъ скатилась сидвшая на антресоляхъ нянька.

— Да что вы, окаянные! Креста на васъ нтъ. Дти у насъ тамъ малые наверху.

— Давай поджигателя!— ревла толпа.

— Хватай ее въ мою голову!— крикнулъ кто-то въ толп и выскочившій впередъ мужикъ, извстный всей деревн конокрадъ Гришка Горбатый, кинулся было на Марью Алексевну, но изступленное лицо ея поразило и его.

— Да не ты-ли поджигатель-то?— сказала она вдругъ.

Все вмигъ смолкло. Если-бъ она выстрлила въ толпу, это не произвело-бы такого паническаго дйствія. По лицу мужика прошла судорога. Онъ размахнулся, чтобы своимъ могучимъ кулакомъ положить ее замертво, но въ эту минуту его схватили сзади, и ударъ, который могъ убить Марью Алексевну, только оглушилъ ее.

— Вяжи его, ребята!— сказалъ кто-то запыхавшись.— Онъ никакъ барыню убилъ.

Это былъ староста, здоровенный мужикъ, личный врагъ Гришки, который увелъ у него осенью двухъ лошадей.

— И то не онъ-ли?— заговорили въ толп.— И очень просто. Вяжи, тамъ разберутъ.

Гришка вступилъ въ рукопашную, зврски отбиваясь отъ навалившихся на него мужиковъ, зловщій гулъ набата ни на минуту не умолкалъ, народъ съ коннаго двора повалилъ опять на пожаръ.

Къ вечеру, когда вернулся изъ города мужъ Марьи Алексевны, отъ 80 дворовъ осталось только 12. На слдствіи поджогъ не былъ доказанъ, хотя были сильныя улики противъ Гришки, который былъ золъ на попа и давно грозилъ его сжечь. Дйствительно, пожаръ начался у батюшки.

— Только это я, милые мои,— разсказывала потомъ нянюшка,— къ окошку-то подошла, гляжу, а ужъ попъ-то и загорлся.

Солдатъ, обязанный своимъ спасеніемъ Марь Алексевн, былъ просто горькимъ бднякомъ, который шелъ къ себ на побывку. У француженки посл того до самой смерти тряслась голова. Если бы она писала книгу о Россіи, она написала-бы, что видла бунтъ въ степи и что во время пожара русскіе мужики бросаютъ въ огонь своихъ господъ. По крайней мр нчто подобное она разсказывала потомъ своимъ знакомымъ въ Петербург.

Марья Алексевна не любила, когда вспоминали объ этой исторіи. Какъ только Анна Михайловна заговорила объ этомъ, она ушла въ другую комнату.

Коля удивился, что не слыхалъ объ этомъ раньше. На другой-же день онъ разсказалъ это товарищамъ и по этому поводу долго толковали о томъ, что такое русская женщина и на что она способна. Живая фантазія Коли сейчасъ-же нарисовала поэтическій образъ.

— Есть натуры сильныя, глубокія,— говорилъ онъ,— но чтобы узнать ихъ, надо видть ихъ въ исключительныхъ условіяхъ. Въ обыкновенной будничной жизни, въ тсныхъ рамкахъ семьи судить о нихъ нельзя. Какъ война родитъ героевъ, такъ и лучшіе порывы человка проявляются только тогда, когда есть для этого случай. Нужно что-нибудь особенное, чтобы сказалась та сила души, та скрытая энергія, которая живетъ въ человк невдомо для всхъ и часто для него самого. Только отъ удара кремень даетъ искру, такъ и душа человческая. Надо потрясти, взволновать ее, поразить видомъ чужого горя, народнаго бдствія, тогда и въ ней вспыхнетъ искра Божія.

Товарищи смялись надъ Колей, что онъ какъ только встртитъ красивую женщину, такъ сейчасъ начинаетъ искать въ ней скрытую силу души.

— А по моему, — замтилъ одинъ, — самая сильная русская женщина, это наша русская баба. Она все геройски переноситъ. Вотъ гд душевная-то красота! Ты-бы ее тамъ поискалъ. А то что эти барыни, которыя живутъ у мужа на готовыхъ хлбахъ и романсы распваютъ…

— Да, я знаю, перебилъ Коля насмшливо.— Имъ-бы въ сельскія учительницы пойти или въ лекарскія помощницы.

— Да, ужъ это было-бы куда полезне.

— Вы все еще на точк замерзанія. Выше сельской учительницы ничего не придумали.

— А ты что-же предпочитаешь? даму съ камеліями?

— Что мн дама съ камеліями. Она мн неинтересна, потому что он какъ рублевыя бумажки другъ на друга похожи. Я ищу живую душу въ человк. А вы ужъ вотъ двадцать лтъ, какъ нахали на сельскую учительницу, такъ и не можете съ ней разстаться. Я этой рутины не понимаю. Интересна женщина, она занимаетъ меня, а нтъ, такъ хоть-бы вы ей выдали свидтельство и печать приложили, что она-то вотъ и есть самая настоящая русская женщина и вашей цензурой одобрена, мн ее даромъ не надо.

— А, вс он одинъ чортъ!— замтилъ мрачный студентъ, не раздлявшій Колиныхъ восторговъ.

— Смотри, Булатовъ, — сказалъ ему одинъ пріятель, однокурсникъ, любившій точныя и нсколько книжныя выраженія, въ род эквивалента, эмпиризма, потенціальной энергіи.— Эта потенціальная энергія въ женщин опасная вещь. Мужчина дло другое. Онъ свою силу найдетъ куда приложить. На почв соціальной или просто личного честолюбія ему арена открыта. А женщина что? Она принципіально поставлена въ такія условія, что никакая борьба для нея не мыслима. Сфера дятельности ограничена… А энергія-то есть, надо ее утилизировать. Ну, вотъ она въ области чувства и начнетъ ее примнять. Влюбишься ты въ эту барыню или она въ тебя, дло пожалуй плохо кончится. Эти сильныя женщины бда… Стрлять еще начнутъ.

Но Коля только расхохотался, представивъ себ Марью Алексевну съ револьверомъ въ рук.

Ему все хотлось вызвать ее на откровенность, заставить ее разсказать свою жизнь, но выходило какъ-то такъ, что онъ разсказывалъ ей свою, а она только слушала.

— Однако это ужасно глупо!— сказалъ онъ разъ.— Я все говорю, говорю безъ конца, а вы точно инквизиторъ. Вы только пытаете меня. Разскажите мн что нибудь о себ.

— Что именно? Романовъ у меня не было.

— Во всякомъ случа былъ одинъ.

— Какой?— спросила она съ удивленіемъ.

— Вы были влюблены въ своего мужа.

— Право не помню, — замтила она, чуть-чуть улыбнувшись.— Это было такъ давно.

— Но вдь были-же въ вашей жизни такія минуты, которыя потомъ не забываются… Когда вы чувствовали, что вы живете, что есть для чего жить? словомъ минуты полнаго счастья?

— Я не могу себ представить минутнаго счастья. Минутное удовольствіе — да, это я понимаю. Но счастье — нтъ.

— Не все-ли равно! точно дло въ названіи. Да и что такое счастье? Кто можетъ отвтить на это? Вонъ Гете 80 лтъ жилъ и кажется ужъ не могъ пожаловаться на судьбу. И славенъ-то онъ былъ, какъ Тургеневъ говоритъ, и женщинами любимъ, и дураками ненавидимъ, и на китайскій языкъ его переводили, и вся Европа къ нему на поклоненіе ходила, и самъ Наполеонъ сказалъ про него: ‘c’est un homme!’, а когда его спросили, былъ-ли онъ счастливъ, знаете-ли, что онъ отвтилъ? Онъ, 82-хъ лтній старикъ, сказалъ, что былъ въ своей жизни счастливъ четверть часа!.. (Коля помолчалъ и прибавилъ): И эти четверть часа ему наврное дала женщина.

— Почемъ вы знаете? А можетъ быть это было тогда, когда его сдлали тайнымъ совтникомъ. Или когда онъ написалъ своего Фауста.

— Нтъ, вы не хотите меня понять. Высшее счастье въ томъ, чтобы найти родственную душу.

— Даже, если это будетъ душа вашего профессора?

— Найти ее въ женщин.

— Ахъ, виновата. Я васъ не поняла.

Она всегда принимала этотъ насмшливый топъ, когда онъ говорилъ о чувствахъ. Какъ только онъ касался вопроса о женской любви, тонкая чуть замтная иронія свтилась въ ея глазахъ.

Коля былъ самолюбивъ и какъ только видлъ, что надъ нимъ смются, сейчасъ-же мнялъ разговоръ.

Раза два онъ поймалъ себя на томъ, что ходилъ къ Булатовымъ именно въ т дни, когда зналъ, что ихъ нтъ дома и что онъ застанетъ ее одну. У себя дома онъ рисовалъ иногда разныя сцены объясненія съ ней, но когда онъ видлъ ея спокойные глаза, ея привтливую улыбку, всякое объясненіе длалось невозможнымъ.

VIII.

Такъ прошло около двухъ мсяцевъ.

— Чему это мы обязаны, — спросилъ разъ Колю Владиміръ Ивановичъ, — что ты сталъ часто бывать у насъ.

— Это только доказываетъ, дядя, мои родственныя чувства.

— Я думаю, что мы обязаны этимъ вамъ, — продолжалъ онъ обращаясь къ Марь Алексевн.— Я очень радъ. Хоть-бы вы на него повліяли, а то изъ него выйдетъ такая-же мандолината, какъ этотъ его пріятель, какъ его?.. Только тотъ все играетъ съ дамами въ винтъ по двухсотой, а этотъ въ любовь.

Марья Алексевна отвтила шуткой, но ее непріятно поразило, что даже Владиміръ Ивановичъ замтилъ, для кого ходитъ Коля. Ей вдругъ показалось, что вс читаютъ въ ея сердц и что глубокая нжная любовь, которою полна ея душа, должна помимо воли выдавать ее. Она съ ужасомъ видла, что чувство ея къ Кол было не простое родственное чувство. Какъ могла она допустить эти съ виду невинныя, но въ сущности опасныя отношенія, которыя возникли между ними незамтно, и что наконецъ этотъ человкъ для нея?

Онъ былъ молодъ, красивъ, не глупъ, но она знала мужчинъ умне и лучше его, знала людей выдающихся и сердце ея оставалось спокойно. Любовь, какъ страсть, какъ что-то непобдимое, властное, какъ волна, захватившая человка сразу, всегда казалась ей несчастіемъ. И вотъ это несчастіе постигло ее. Она именно такъ неумолимо, безжалостно поставила ей на дорог человка, съ которымъ у нея ничего не было общаго. Никакихъ иллюзій насчетъ Коли у нея не было. Она видла его такъ какъ онъ есть, со всмъ эгоизмомъ молодости, ни надъ чмъ не задумывающейся. Минутное увлеченіе она принимаетъ за любовь, порывъ — за глубокую страсть.

Въ спокойныя минуты, оставаясь одна, она угадывала всю бездну эгоизма, которая таилась въ его страстной, порывистой натур. Но стоило, ему только придти и пожать ей руку, и нжно, значительно поглядть на нее, какъ ей казалось, что она одна понимаетъ, сколько силы, ума и таланта скрыто въ этой молодой душ. Онъ самъ еще не зналъ, куда приведетъ его жизнь и въ 23 года стоялъ на распуть. Ей жаль было этихъ силъ, пропадавшихъ даромъ.

Но всякій разъ, какъ она заводила объ этомъ рчь, онъ отвчалъ ей шутками, парадоксами, переходилъ къ общимъ вопросамъ и своей ловкой, страстной діалектикой совсмъ подавлялъ ее.

‘Нтъ, онъ сильне меня’, думала она. ‘Не я, а онъ ведетъ меня куда хочетъ.’

И никогда ей не было такъ ясно, какое несчастіе для нея эта встрча съ нимъ. Онъ покорилъ ее не сердцемъ, не глубиною своего чувства, — она знала, что этого въ немъ нтъ, — а тмъ блескомъ молодости, вры въ себя, въ жизнь, въ свое будущее, которыми былъ полонъ онъ самъ.

Свою любовь къ нему она скрывала, какъ преступленіе, какъ поразившее ее несчастіе, которое она переживетъ одна. Какъ это будетъ, она не знала, но знала одно, что никогда ни словомъ, ни взглядомъ она не выдастъ ему своей тайны. Но и въ этомъ она ошибалась. Коля былъ не такой человкъ, чтобы подчиниться тмъ простымъ дружескимъ отношеніямъ, которыя все еще казались ей возможными. Тайная прелесть женской дружбы, манившая его въ начал, потомъ стала волновать его. Онъ сдлался нервенъ, раздражителенъ, отъ заразительной веселости вдругъ переходилъ въ мрачное настроеніе или неожиданно срывался съ мста и едва простившись уходилъ.

— Да что это, точно тебя керосиномъ облили, — сказала разъ тетка съ удивленіемъ.— Куда ты? Скажи пожалуйста.

— Нтъ, такъ, мн нужно… Я общалъ.

— Кому?

— Такъ, однимъ знакомымъ.

— Постой, ты хоть сюртукъ-то вели себ почистить. У тебя рукавъ въ пыли.

— Все равно не стоитъ. У васъ Михайла одной щеткой и коверъ чиститъ, и платье барину.

— Напейся хоть чаю съ нами. Сейчасъ самоваръ подаютъ.

— Нтъ, я чаю не хочу. До свиданія.

Онъ не глядя подалъ руку Марь Алексевн и ушелъ.

Его возбужденное состояніе росло съ каждымъ днемъ. При другихъ онъ нападалъ на нее, говорилъ ей колкости, но оставаясь вдвоемъ хотя-бы на нсколько секундъ, смотрлъ на нее молча, потемнвшими отъ страсти глазами, и это томительное молчаніе говорило ей больше, чмъ признаніе. Въ эти минуты она не знала, что въ ней сильне, любовь къ этому человку или страхъ передъ нимъ. Она давала себ слово никогда не оставаться съ нимъвдвоемъ.

Но то, чего она боялась, должно было наконецъ случиться. По вторникамъ Булатовы здили къ однимъ знакомымъ. Марья Алексевна, чтобы не оставаться одна, стала съ нкоторыхъ поръ тоже узжать въ эти дни. Въ одинъ изъ вторниковъ ее ждали на вечеръ у ея belle-soeur. Еще наканун принесли ей платье въ длинной блой картонк, похожей на гробъ. Другая картонка съ цвтами была прислана поздне, и вся семья Булатовыхъ знала, что тетя Маша детъ на балъ. Лена умоляла ее одться раньше, чтобы показаться имъ. Посл обда, уступая общимъ просьбамъ, Марья Алексевна должна была пойти къ себ переодваться. Когда она вышла въ бломъ плать, отдланномъ болотными травами и лиліями, съ блыми лиліями въ волосахъ, дти пришли въ восторгъ и ходили за ней слдомъ, наступая ей на платье. Каждый старался незамтно тронуть пальцемъ клеенку изъ которой сдлана была зелень, удивляясь, отчего трава холодная, точно настоящая. Увидавъ свою мать въ такомъ блеск, кадетъ почувствовалъ тайную гордость и когда двочки сказали, что тетя похожа на русалку, онъ ихъ сразу осадилъ, что: ‘вы голубушки ничего не понимаете. Мама — Офелія’.

— А Офелія это кто?

— Просто такъ… Женщина.

— Русская?

— Нтъ, голубушки мои, англичанка.

— Сомнваюсь! сказалъ Володя, который самъ не зналъ, какой націи была Офелія, но поставилъ себ за правило сомнваться во всемъ, что говорилъ кадетъ.

Въ эту минуту позвонилъ Коля. Марья Алексевна хотла уйти, но ее не пустили. Она должна была показываться всмъ.

— Что это?— спросилъ онъ съ удивленіемъ.— Вы на балъ дете?

— Да вотъ,— отвтила она сконфуженно,— заставили меня одться съ семи часовъ. Что я теперь буду длать?

Она накинула на плечи оренбургскій платокъ, подобрала распустившіеся волосы и сла на диванъ. Тайное предчувствіе сжало ей сердце. Коля былъ веселъ, оживленъ, противъ обыкновенія не язвилъ ее, даже не обращалъ на нее вниманія и говорилъ не умолкая. Она слышала, какъ сквозь сонъ содержаніе какой-то фееріи, которую онъ видлъ въ Зоологическомъ саду.

— Дйствіе происходитъ въ южной Америк. Патагонцы съ англичанами объясняются на чистйшемъ русскомъ язык. Вдругъ неожиданный финалъ! Передъ фасадомъ Александринскаго театра статисты съ наклейными бакенбардами откалываютъ въ присядку, съ ними двицы въ глазетовыхъ сарафанахъ. Эта картина называется Россія.

Анна Михайловна и Лена смялись. Лена въ ярко красномъ плать, что къ ней очень шло, сіяла счастіемъ сидя рядомъ съ Колей.

— Ты съ нами дешь?— спросила Анна Михайловна студента, вставая, чтобы уходить.

— Нтъ, что-то не хочется, — сказалъ онъ, принимая вдругъ утомленный видъ.— Я нынче усталъ, рано спать лягу.

— Отъ какихъ это трудовъ?— спросилъ дядя.

— Да вы знаете, дядя, когда ничего не длаешь, больше всего устаешь.

— Да, вотъ разв что это.

— Ну, глупости, подемъ!— твердила Лена настойчиво.— Тетя Маша тоже удетъ, что ты одинъ будешь длай.

— Марь Алексевн еще рано. Я лучше съ ней посижу… если не прогонитъ, прибавилъ онъ усмхнувшись.

Въ глазахъ Лены блеснулъ злой огонь, перчатка, которую она застегивала, моментально лопнула. Она сорвала и бросила ее на полъ.

— Что это?— сказалъ отецъ нахмурившись.— Откуда у тебя такія манеры?

— Я сейчасъ, папа! Вы идите, я сейчасъ… Я надну другую.

Она выскочила въ другую комнату и тамъ, схватившись за голову, стала лицомъ къ стн. Обыкновенно, когда она бывала разстроена, она уходила въ темную комнату лежать на сундук. Вс такъ ужъ и знали: если Лена лежитъ на сундук, не надо ее трогать. Но теперь лежать было некогда. Глухая ревность сдавила ей горло, въ глазахъ застилало, она кинулась къ себ, схватила первыя попавшіяся перчатки и, напудривъ для чего-то лицо, пошла въ переднюю. Въ дверяхъ она столкнулась съ Колей.

— А я шелъ посмотрть, цла-ли дверь, — началъ было онъ шутливо.

— Желаю счастія!— промолвила она злобно.

Онъ хотлъ что-то сказать, остановить ее, но она какъ стрла пролетла мимо.

На минуту онъ задумался. Когда онъ вошелъ въ столовую, гд нмка поила чаемъ дтей, на лиц его легла какая-то тнь. Марья Алексевна стояла у окна, завернувшись въ свой оренбургскій платокъ, и провожала глазами отъзжавшую карету Булатовыхъ.

Нмка предложила имъ чаю. Оба отказались.

— Мама, ты рада, что ты въ гости дешь?— спросилъ вдругъ кадетъ.

Она улыбнулась и молча провела рукой по его стриженымъ волосамъ.

— А ты, Николай?

Ему доставляло удовольствіе называть студента Николай, какъ-бы равнаго себ.

— Что я?

— Ты дешь съ мамой?

— Меня не берутъ.

Коля слъ рядомъ съ кадетомъ и сталъ ему показывать ариметическій фокусъ.

— Задумай какое-нибудь число.

— Все равно какое?

— Все равно. Теперь помножь на два… Помножь еще на пять…

Кадетъ съ увлеченіемъ множилъ, а Коля изъ-за его плеча слдилъ за ходившей по комнат Марьей Алексевной. Падавшій на нее сверху матовый свтъ электрическаго тюльпана обливалъ ее точно луннымъ сіяніемъ. Что-то нжное, воздушное, поэтическое представлялось ему въ этой женской фигур съ блыми лиліями въ волосахъ. Даже нмка нашла, что она хороша, какъ мечта, schn wie ein Traum.

Марья Алексевна вздохнула.

— Ахъ, если-бы вы знали, какъ мн не хочется хать!— вырвалось у нея отъ души.

— Ist das mglich, gndige Frau?— удивилась нмка.

— Не врьте,— отозвался Коля.— Женщины всегда такъ. Сошьютъ себ платье, дв недли здятъ къ портних примрять и потомъ говорятъ: ахъ, какъ-бы я хотла надтъ капотъ и лежать на диван. Пустяки! не врьте. Вс эти цвты, морскія травы, все это покушеніе противъ насъ. Сдавайся или погибай!

— Какая самоувренность! Вы кажется думаете, что вы отлично знаете женщинъ.

— Ничего я не думаю,— сказалъ онъ уныло.— Меня потому и тянетъ къ нимъ, что каждая для меня загадка. Вы напримръ? Разв вы съ вашимъ безмятежнымъ спокойствіемъ похожи на другихъ? Я сравнилъ-бы васъ, какъ англичанина, съ замороженной бутылкой шампанскаго.

— У васъ богатая фантазія, — замтила она спокойно.

Когда дти отпили чай и нмка встала, чтобы уходить, она извинилась, что ей надо поправить прическу и тоже ушла въ свою комнату. Коля молча ходилъ взадъ и впередъ, пока человкъ убиралъ со стола. Такъ прошло минутъ двадцать. Онъ посмотрлъ на часы и вдругъ ршительно вышелъ.

— До свиданья, Марья Алексевна,— сказалъ онъ, проходя мимо ея комнаты.

— Вы уходите?— спросила она, отворяя дверь.

— Да, пора. И вамъ тоже, я думаю.

Она стояла на порог, не зная, что сказать. Онъ никогда еще не входилъ въ ея комнату. Передъ трюмо горла свча и въ зеркал отражалось ея бальное платье. Горничная Наталья, стоя на колняхъ, прикалывала ей внизу гирлянду, помятую дтьми. Увидавъ молодого барина, она поднялась съ полу и пошла узнать насчетъ кареты. Чтобы пропустить ее, Коля, какъ-бы машинально вошелъ въ комнату.

— Желаю вамъ успха!— повторилъ онъ Ленину фразу.

— А вы домой?

— Не знаю. Куда-нибудь пойду.

— Отчего вы не похали съ нашими?

Онъ, не отвчая, мо.лча, пристально смотрлъ на нее. Она сняла со стула свою блую съ золотомъ накидку и сказала: садитесь! чтобы только что-нибудь сказать, чтобы положить конецъ этому томительному молчанію. Что я длаю? подумала она, зачмъ я оставляю его. Но онъ не слъ. Въ его глазахъ она прочла цлую мольбу и восторгъ и что-то еще, что обдавало ее и холодомъ и жаромъ. Она нагнулась надъ картонкой съ цвтами и дрожащими пальцами вынимала оттуда втку зелени.

— Дайте это мн… на память!— сказалъ онъ вдругъ и вмст съ вткой взялъ ея руку и, крпко сжимая, держалъ ее въ своей.

— Вы точно институтка,— попробовала она улыбнуться.— На что вамъ это?

— За что вы меня мучаете?— промолвилъ онъ глухо и опять потемнвшіе отъ страсти глаза блеснули передъ ней.

— Я васъ мучаю!— вырвалось у нея вдругъ, и такая глубокая нжность зазвенла въ ея голос, что противъ ея воли эти три слова выдали ее сразу. Онъ понялъ все и, не жаля ея блыхъ лилій, привлекъ ее къ себ. Силы измнили ей и сладкій захватывавшій духъ трепетъ, бросившій ее въ эти объятія, держалъ ее въ оцпенніи. Но вдругъ она вырвалась и, полная стыда, закрыла лицо руками. Смятыя лиліи еще дрожали на ея груди, когда пришла Наталья сказать, что карета готова.

IX.

Посл этого Марья Алексевна стала избгать его и первый же разъ, какъ они могли говорить безъ свидтелей, она мягко, но твердо просила его забыть, что было и никогда больше объ этомъ не упоминать. Зная свою власть надъ ней, онъ ждалъ случая, чтобы остаться съ ней вдвоемъ, но скоро онъ понялъ, что такого случая больше не будетъ. Тогда онъ сталъ преслдовать ее письмами, на которыя она не отвчала. А тутъ пріхала бабушка и своимъ неожиданнымъ вмшательствомъ вырвала у нее тайну, которая, какъ она думала, умретъ вмст съ ней.

— А ты вотъ что,— сказала ей разъ бабушка,— ты ступай къ Казанской, да молебенъ ей отслужи. А не то у васъ тутъ у Стекляннаго завода образъ, говорятъ есть чудотворный, такъ вотъ чего лучше! и меня старуху возьми. Завтра и подемъ!..

Но на завтра у бабушки произошла своя драма. Анна Михайловна получила отъ полячки письмо самого отчаяннаго содержанія. На двухъ листахъ она описывала ей свое бдственное положеніе. Посл покойника осталось такъ много долговъ, что она не только останется безъ копйки, но еще должна будетъ продать послднее, чтобы дохать до Петербурга, гд ей общали мсто. И вдругъ она узнаетъ, что бабушка Катерина Платоновна грозитъ, что ее вышлютъ изъ Петербурга. Конечно она знаетъ, что такихъ законовъ нтъ, но она боится не этого. Если Катерина Платоновна сдлаетъ ей скандалъ, то общаннаго мста ей не дадутъ, и она останется безъ куска хлба. Поэтому она умоляетъ Анну Михайловну принять въ ней участіе и уговорить старуху, которая сдлала ей въ жизни такъ много зла, оставить ее въ поко хоть теперь, когда она въ безвыходномъ положеніи. Письмо было написано горячо, безсвязно, полно грамматическихъ ошибокъ и ужаса передъ грозной старухой, которая тамъ за тысячу верстъ представлялась имъ всемогущей.

Анна Михайловна показала его мужу.

— Однако нагнала она имъ страху!— замтилъ онъ.— Хороша тоже и эта госпожа.

— А она чмъ виновата?— перебила жена запальчиво.

— Да дура должно быть. Всему поврила… И проситъ, сама не зная чего.

— Она проситъ, чтобъ ей не длали скандала.

— Кто это? восьмидесятилтняя старуха?

— Ахъ, ты не знаешь эту старуху. Она способна на все.

Владиміръ Ивановичъ нашелъ, что она преувеличиваетъ, но Анна Михайловна вспылила окончательно. У нея былъ такой видъ, когда Лена говорила: маму зарядили! Послдніе дни бабушка выводила ее изъ себя своимъ вчнымъ вмшательствомъ во все, что длалось въ дом. Анна Михайловна не могла ей этого простить и теперь приняла горячее участіе въ польк. Но едва только она заговорила о ея письм, какъ бабушка, мирно сидвшая за столомъ и додавшая судака, вдругъ разразилась такимъ гнвомъ, точно ей вмсто судака дали динамиту.

— Я не понимаю,— сказала Анна Михайловна сама блдня отъ злости,— чего вы волнуетесь.

— Ахъ, она польская морда! Денегъ у нея нтъ. Да ты спроси у нея, сколько она украла.

— Къ чему такія выраженія?

— Чего? Какія еще выраженія! Да я ей это въ глаза скажу. А ты ей напиши, пусть она теб скажетъ, въ чемъ она къ намъ пришла. У ней рубашки, чмъ перемнится, не было. Я ей свои Христа ради давала. Ты ей напиши, куда она шубу покойникову двала.

— Я не понимаю, какъ вы можете посл такой потери говорить о какихъ-то шубахъ.

Слово за слово, Анна Михайловна наговорила ей непріятностей, бабушка тоже не смолчала и началась исторія. Полька уже была забыта.

— Я не могу допустить, — говорила Анна Михайловна задыхаясь и сбрасывая пепелъ съ папиросы прямо въ варенье, чтобы вы моему сыну говорили, что онъ учитъ глупости.

— Да ужъ коли вранье, такъ прямо скажу, что вранье. Намедни слышу: до солнца, говоритъ, сто милліоновъ верстъ. Ахъ ты, говорю, противный мальчишка! Да кто мрялъ-то? Ты что-ли?

— Ну да, вы сами можете думать, что хотите, но вы не должны говорить этого мальчику.

— Всегда скажу. А ты мать, да чему ты его учишь? Кислоту какую-то въ воздух нашли. Что ты, говорю, врешь! Мочи моей нтъ слушать. Вотъ, говоритъ, бабушка, смотрите? въ книжк написано. Охота, говорю, теб вздоръ читать. ‘Да намъ бабушка учитель задалъ’. Видно, говорю, отъ этой кислоты и учителя-то у васъ съ ума спятили.

— Нельзя вбивать въ голову мальчику, что его учатъ пустякамъ.

— А ты не кричи. Меня, матушка, въ ступ толкли, да и то не истолкли. Чмъ солнце-то мрять, ты-бы лучше вжливости дтей поучила, а то гости придутъ, они поклониться не умютъ. Вонъ Елена-то у тебя по восемнадцатому году двка, а что она знаетъ? Какіе-то треугольники учитъ, а платка подрубить не уметъ. Намедни прошу: подруби мн платокъ. ‘Я, бабушка,-не умю’. На что, говорю, теб треугольники? Что ты, землемръ что-ли?

— Насчетъ Лены я тоже хотла вамъ сказать, что вы ее своими постоянными замчаніями, особенно при постороннихъ, довели до того, что она стала отъ васъ бгать.

— И, мать моя! да что отъ меня бгать. Коли я вамъ въ тягость, я и сама отъ васъ уду.

— Я совсмъ не къ тому это вамъ говорю…

— Я, благодареніе моему Богу, кусокъ хлба имю.

— Зачмъ вы все такъ трагически принимаете.

— Твоя нмка и то ужъ думаетъ, что я Христа ради у васъ живу.. Намедни взяла, да подъ носомъ дверь у меня захлопнула.

— А она на васъ жалуется и на вашу Федосью.

Но тутъ бабушка разразилась такимъ монологомъ, что стны задрожали. Нмка, сидвшая съ дтьми черезъ дв комнаты, помертвла отъ страху. До нея долетали только какъ громовые раскаты отдльные фразы: ‘Какъ истинная христіанка!.. Какъ передъ Богомъ!.. Нога моя не будетъ!..’

Объясненіе кончилось трагически. Бабушка пошла къ Владиміру Ивановичу, поклонилась ему въ поясъ, сказала, что Царица Небесная видитъ ея душу, что она имъ довольна и за хлбъ, за соль благодаритъ, но жить у него больше не можетъ. Владиміръ Ивановичъ, врагъ всякихъ трагедій, не зналъ, что ей на это сказать и вообще, не понималъ, что такое произошло. Онъ искалъ глазами жены, но та ушла къ себ.

‘Заварила кашу’! подумалъ онъ съ досадой. Пошла ее съ полькой мирить. Помирила, нечего сказать.

— Я право не знаю, — началъ онъ неувренно, — зачмъ-же вамъ узжать?

‘А впрочемъ лучше, если удетъ’, подумалъ онъ тутъ-же.

— Нтъ, батюшка, будетъ съ меня! Не ждать-же мн, чтобъ твоя нмка мн дверью носъ прищемила.

‘Что такое? Какая нмка’? думалъ онъ. Давеча, кажется, полька была.

Онъ только-что вернулся со службы и не зналъ, какіе дебаты безъ него происходили.

— Я, конечно, не судья въ этомъ случа. Можетъ быть вамъ будетъ удобне жить на отдльной квартир. И я съ своей стороны, что могу…

— Ты, ваше превосходительство, не бойся! За деньгами къ теб не приду. Озолоти меня, не возьму.

— Озолотить я васъ не могу, но…

— Двухъ копекъ не возьму. Я отъ царя пенсію имю. Ему, моему батюшк обязана. Никому больше кланяться не буду.

— Какую-же вы имете пенсію?

— Двадцать два рубли серебромъ.

— Да разв можно на это жить.

— И, ваше превосходительство! И бдне насъ живутъ. Не будетъ у тебя такъ и ты проживешь. Да еще какъ будешь Бога благодарить!

Въ тотъ-же день дьячиха облеклась въ свои валенки и ватную кацавейку и пошла искать бабушк комнату. Но кончилось тмъ, что она заблудилась, вернулась только къ ночи, комнаты не нашла и долго разсказывала, какъ она плутала. Бабушка назвала ее старой дурой и велла завтра, чмъ свтъ, укладываться.

— Въ номера поду, а здсь не останусь!

Втайн она ждала, что Анна Михайловна придетъ къ ней съ повинной, но та лежала съ мигренью и никому не показывалась. Лена, которой больше всего отъ бабушки доставалось, пришла просить мать, чтобъ она съ ней помирилась.

— Ахъ, оставь пожалуйста: Я съ нею не ссорилась.

— Мама, она узжаетъ. Она такая бдная. Папа говоритъ, что у нея всего 20 рублей пенсіи.

— Ну, можно помогать ей… Комнату ей нанять.

— А вдругъ она умретъ?

— Ахъ, матушка, вс мы умремъ. И ты, и я…

Но Лена не могла себ представить, что она когда-нибудь умретъ. Во всякомъ случа это было такъ далеко, что не стоило объ этомъ говорить.

Марья Алексевна пришла къ бабушк, чтобы ее утшить, но нашла ее въ боевомъ настроеніи. Больше, чмъ когда-нибудь она кляла полячку, виновницу всхъ своихъ бдъ.

— Я ей покажу!— говорила она укладывая въ сакъ-вояжъ все, что ей попадало подъ руку.— Я ей все припомню. Небось, завизжала толсторожая, какъ узнала, что Катерина Платоновна въ Петербургъ похала. Ну, ты старая!— крикнула она на дьячиху.— Куда мои очки двала?

Въ душ бабушка была довольна, что ея письма оказали свое дйствіе и нагнали страху на врага. Но она не могла простить Анн Михайловн, что та вступилась за полячку.

— Нога моя здсь не будетъ!— говорила она, вытаскивая изъ-подъ кровати войлочныя туфли и завертывая ихъ въ наволочку.

— Барыня, что-жъ вы сами-то? Дайте лучше я, — вступилась дьячиха.

— Ну, тебя! Поди ты, убирайся!.. Платокъ мой ковровый принеси… да чайникъ мой тамъ на кухн… Опять двка утащила… Вотъ разбей мн его, я тебя убью. Изъ него покойникъ пилъ. Постой! Куда? Табакерку отыщи! Ты рада на кухн сидть. Поди еще съ нмкой поцлуйся.

Вечеромъ пришелъ Коля, узналъ, что бабушка перезжаетъ, что Марья Алексевна предложила найти ей комнату, и вызвался ей въ этомъ помочь.

— Нтъ, благодарю васъ. Я найду и одна.

— Въ самомъ дл,— вступился Владиміръ Ивановичъ,— что-же вамъ одной ходить! возьмите его.

— Нтъ, зачмъ-же… Николай Гаврилычъ занятъ, а я свободна.

— Чмъ онъ занятъ, помилуйте!

— Да нтъ, это ршено!— объявилъ Коля смло.— Мы идемъ вмст.

Марья Алексевна сдлала нервное движеніе.

— Пожалуйста не берите меня подъ опеку. Я давно уже взрослая.

— Нтъ, въ самомъ дл, — повторялъ Владиміръ Ивановичъ, въ своемъ невдніи,— все-таки съ мужчиной вамъ будетъ удобне.

— Хорошо, — сказала она покорно.— Когда вы завтра свободны? Приходите.

Коля торжествовалъ.

— Какъ это вы ршились?— спросилъ онъ ее, когда никто не могъ ихъ слышать.— Вы не боитесь идти со мной по улицамъ?

— Я все равно не пойду, — сказала она покойно.

Онъ измнился въ лиц.

— Стало быть мн не приходить?— промолвилъ онъ глухо.

— Какъ хотите. Это ваша воля.

— Вы не отвчаете на мои письма. Мн необходимо съ вами говорить.

— Ничего новаго вы мн не скажете.

— Вы что-же хотите довести меня до крайности?

Ее поразилъ глухой, почти злобный тонъ его и тотъ взглядъ раненаго звря, котораго она не видала въ немъ раньше.

— Успокойтесь!.. Что съ вами? Мы не одни здсь,— проговорила она, стараясь подавить невольный страхъ передъ этимъ взрывомъ страсти.

— А! вотъ въ чемъ ваша сила. Мы не одни!.. Потому что если-бъ ты была со мной одна, — продолжалъ онъ, вдругъ теряя голову, — ты-бы поняла, какъ ты меня мучаешь.

Она испуганно взглянула на него, хотла что-то сказать, отвтить негодованіемъ, но слова не слушались и застыли на губахъ.

— И чего-же я прошу? Какіе-нибудь полчаса, чтобы объясниться. Дайте мн это, и я даю вамъ слово, что я ничмъ больше не буду васъ безпокоить. Я покорюсь всякому вашему ршенію…

— Хорошо, только не теперь,— проговорила она растерянно.— Потомъ… Когда-нибудь…

Она быстро отошла отъ него. Никогда еще раньше онъ не позволялъ себ говорить ей ты. Это ты сразило ее. И вмсто негодованія оно зажгло въ ней сладкое волненіе. То, что должно-бы возмутить ее, возбуждало тайный восторгъ. Она испугалась власти, которую имлъ надъ ней этотъ человкъ.

Марья Алексевна наняла бабушк комнату у нмца-часовщика. Въ этотъ день у Булатовыхъ вс какъ-то чувствовали себя неловко. Одна бабушка, какъ ни въ чемъ не бывало, укладывала свои вещи, поминутно что-нибудь забывая. Пока дьячиха, потерявшая голову и послднее соображеніе, металась по комнатамъ, бабушка говорила монологи и все на ту тему, что она никому кланяться не будетъ.

— Экая важная птица генеральша! Меня, мать моя, генеральствомъ-то не удивишь. И княгини, и графини, вс у меня бывали, да никому потачки не давала. Катерину Платоновну вся губернія знала. Не родился еще тотъ человкъ, который-бы ее молчать заставилъ. Мн былъ-бы царь батюшка здоровъ, а то легко-ли дло! Васъ тутъ генераловъ-то не пересчитаешь. Ты думаешь, что у бабки въ карман пусто, такъ ты ее какъ старую ветошку вертть будешь!.. Ну, что еще?— крикнула она на Федосью.— Куда икону-то суешь? Въ чистое полотенце оберни. Это вдь не лепешка!.

— Барыня, а барыня!— начала дьячиха таинственно.— Остались-бы вы здсь. Да ей Богу.

— Поговори у меня еще!

— Очень васъ господа-то жалютъ. Баринъ-то даже изъ лица измнился.

— Не твоего ума это дло.

— Да я васъ жалючи.

— Ври больше. Теб съ кухней жалко разстаться. Только и длаешь, что на кухню бгаешь.

— Вы-же когда посылаете. Мн что!.. да провались она совсмъ. А только что господа-то хорошіе. Молодая-то барышня какъ убивается. Зачмъ, говоритъ, бабушка узжаетъ.

— И! что меня старую дуру жалть! Много-ли мн и жить-то остается… А ужъ не поклонюсь!.. Нтъ, ужъ не поклонюсь. Ну, чего стоишь? Поди дворника позови, корзину Завязать.

Дьячиха смигнула слезы, вызванныя у нея сладкимъ воспоминаніемъ о булатовской кухн, и пошла за дворникомъ.

X.

Отъздъ бабушки ознаменовался неожиданнымъ эпизодомъ. Когда ея корзины были уже вынесены въ переднюю, раздался оглушительный звонокъ, пріхалъ мужъ Марьи Алексевны.

— Что это?— спросилъ онъ.— Кто это перезжаетъ?

Сергй Михайловичъ Марковъ былъ мужчина лтъ тридцати пяти, съ открытымъ, располагающимъ къ себ лицомъ, чистый типъ славянина, съ характернымъ окладомъ русой бородки и яснымъ взглядомъ срыхъ глазъ, не безъ юмора и лукавства, то, что называется, себ на ум.

Когда сестра вышла его встртить и, расцловавши въ мокрые съ морозу усы, объявила, что отъ нихъ сейчасъ узжаетъ бабушка, онъ такъ и отскочилъ.

— Кто? Эта Екатерина Великая здсь еще? Ну, такъ прощайте!

— Что ты, Богъ съ тобой! Куда ты?

— Нтъ, я съ ней встрчаться не желаю. Скажи жен, что я въ гостиницу ду.

— Постой, я ее сейчасъ сюда позову.

— Все равно, увидимся. У васъ вс здоровы? Дти здоровы?.. Ну, до свиданія!.. Тащи назадъ!— сказалъ онъ швейцару, который внесъ его чемоданъ.— Къ обду пріду!— крикнулъ онъ уже на лстниц.

Анна Михайловна вышла за нимъ.

— Гд-же ты остановишься?

— Пришлю сказать. Да ты обо мн не безпокойся. Мн такъ удобне.

Сергй Михайловичъ бжалъ отъ бабушки, какъ отъ Наполеона. Вообще онъ былъ не робкаго десятка, но ея боялся.

Его пріздъ отъ бабушки скрыли. Вс нашли, что и такъ уже прощаніе вышло довольно драматично. Старуха прослезилась, обняла Владиміра Ивановича, а у Марьи Алексевны на плеч даже рыдала. Только съ Анной Михайловной она простилась сухо, церемонно поклонилась ей и сказала:

— Не поминайте лихомъ!

Дьячиха съ заплаканными глазами сводила ее съ лстницы, поддерживая подъ локоть.

Вс въ дом вздохнули свободно. Прислуга повеселла, мопса выпустили изъ кухни, гд держали его взаперти. Опять стали отворять форточки, дти забгали по комнатамъ и не боялись стучать.

Къ обду пріхалъ Марковъ. Сейчасъ-же захлопали пробки и вмсто булатовскаго рейнвейна появилось пять сортовъ разныхъ винъ, которыя онъ привезъ на пробу. Вмст съ винами онъ захватилъ двухъ знакомыхъ, никогда раньше у Булатовыхъ не бывавшихъ. Одинъ былъ какой-то заводчикъ, плохо говорившій по-русски, другой замчателенъ тмъ, что у него десять лтъ не переставая болла голова. Анна Михайловна все время съ сочувствіемъ глядла на него.

— А гд Николай?— спросилъ вдругъ Марковъ.— Что я его не вижу? Бываетъ онъ у васъ?

— Какъ-же,— улыбнулся Владиміръ Ивановичъ.— Онъ даже за твоей женой ухаживаетъ

— Ну? Онъ все такая-же балалайка? Ты мн что-то писала,— обратился онъ къ сестр, — что онъ жениться собирается.

— Да кто за него пойдетъ?— удивился Владиміръ Ивановичъ.— Разв сумасшедшая какая-нибудь.

— Ну, не скажите! Онъ мужчина хоть куда. Я помню, какъ на него барыни заглядывались. Такъ онъ за тобой ухаживаетъ?— кивнулъ онъ жен.— Ты, ангелъ мой, стара для него.

— Я уже просилъ Марью Алексевну,— продолжалъ Булатовъ,— чтобы хоть она повліяла на него, заставила его заниматься. Онъ абсолютно ничего не длаетъ. А главное у него нтъ интереса ни къ чему. Вотъ что печально.

— Мн кажется, — начала Марья Алексевна несмло, — что Николай Гаврилычъ очень развитой человкъ, онъ много читаетъ… Одно время, я помню, его очень интересовала политическая экономія.

— Одно время, да. У него все только одно время… А спросите теперь? Все бросилъ.

— Эхъ, господа, послушаю я васъ,— сказалъ Марковъ,— хотите вы, чтобы малый въ двадцать съ чмъ-то лтъ политической экономіей занимался. Разумется у него не то въ голов.

— Вотъ это-то и жаль.

— Голубчикъ, Владиміръ Иванычъ, вы знаете, какъ я васъ люблю… Вы умница, ученый и все-такое… Но вдь нельзя-же… Адольфъ едорычъ, вотъ я на васъ сошлюсь, — обратился онъ къ заводчику.— Владиміръ Иванычъ человкъ кабинетный. Вы его спросите, въ какихъ только онъ обществахъ не записанъ! И въ ученыхъ комитетахъ, и въ какихъ-то древностяхъ московскихъ… Что онъ читаетъ, такъ это уму непостижимо! Ему книги, какъ дрова, такъ и подкладываютъ. Да вдь вы думаете, какія книги? Вы думаете, что ихъ читать можно? Нтъ, куда тамъ!.. Все какая-то индукція, да дедукція… Книгъ полонъ домъ, а читать нечего.

— Сколько мы за одни переплеты заплатили!— замтила Анна Михаиловна уныло.

— Ну, вотъ, вотъ! Онъ съ книгой какъ съ любимой женщиной носится! Наряжаетъ ее и наглядться не можетъ. И вдругъ этакій джигитъ, Колька Булаторъ, у него бабка грузинка была, а онъ его хочетъ съ политической экономіей обвнчать! Ну, будьте вы справедливы!.. ну, я на васъ сошлюсь.

Заводчикъ отвтилъ что-то неопредленное. Курчавый бельгіецъ съ багровымъ лицомъ, въ лохматой визитк, которую не усплъ перемнить, потому что Марковъ привезъ его прямо изъ конторы, онъ чувствовалъ себя неловко въ этомъ незнакомомъ дом.

— Адольфъ едоровичъ! Кавказскаго! Кажется хорошее вино,— угощалъ Марковъ, чтобы подбодрить его.— А какая, господа, со мной барыня хала! (Онъ послалъ дамамъ воздушный поцлуй). Ну, я вамъ скажу. Хорошо, что мы только до Петербурга хали! а то я за себя не ручаюсь.

— Кто такая?— спросили дамы.

— Сестра нашего слдователя, Измайлова. Я ее какъ-нибудь привезу къ теб. Хочешь познакомиться?— спросилъ онъ сестру.

— Я, право, не знаю…

— Да она прекраснйшая женщина, ты не бойся. Вотъ Маша ее знаетъ.

— Что ты, помилуй! Я никакой Измайловой не знаю.

— Какъ-же! Да она тебя отлично помнитъ. Непремнно просила позволенія пріхать. У нея мужъ на завод служитъ.

— А у васъ тамъ, я слышалъ, ужасный случай былъ,— началъ вдругъ господинъ, у котораго болла голова.— Я читалъ въ газетахъ, что на какомъ-то завод паровикъ разорвало.

— Да, было дйствительно! Недли три тому назадъ.

— Возмутительная вещь!— сказалъ Владиміръ Ивановичъ.— Я тоже объ этомъ читалъ.

— А меня такъ не это возмущаетъ, господа, — перебилъ Марковъ горячо.— Меня возмущаютъ наши газеты. Вы обратите вниманіе, что он пишутъ? Разорвало котелъ — а! говорятъ, заводъ виноватъ! Нельзя паровики кочегарамъ доврять. Что-же прикажете, инженеровъ путей сообщенія къ нимъ ставить? И такъ во всемъ. Сторожъ не закрылъ барьера на желзной дорог, — это, говорятъ, оттого, что онъ мало жалованья получаетъ. Нельзя простыхъ сторожей ставить, надо студентовъ университета.

— А вы все интересы заводчиковъ охраняете?— замтилъ Владиміръ Ивановичъ насмшливо.

Онъ былъ невысокаго мннія о своемъ шурин. По слухамъ, онъ зналъ, что онъ, какъ горный инженеръ, хоть и получаетъ жалованье отъ казны, но служитъ не казн, а частнымъ заводамъ. Какъ человка онъ его не уважалъ, но терплъ, какъ брата своей жены. Къ тому-же Марковъ былъ добрый малый, веселый собесдникъ и вносилъ жизнь въ меланхолію Булатовскаго дома.

‘Зачмъ только онъ этихъ господъ привезъ?’ — думалъ Владиміръ Ивановичъ и покосился на жирное лицо бельгійца, пившаго мадеру какъ квасъ.

Но посл обда, когда гости ухали, Марковъ объяснилъ, что это нужные люди, что съ заводчикомъ у него какія-то дла.

— Ты знаешь, — объявилъ онъ жен, — мы можетъ быть на Кавказъ перезжаемъ.

— Какъ на Кавказъ?— спросила она съ удивленіемъ.— Ты мн ничего объ этомъ не писалъ.

— Да, тутъ есть одна комбинація. Только раньше мсяца это врядъ-ли ршится.

— Когда-же мы демъ?

— Да вотъ, если сестра не прогонитъ, такъ я просилъ-бы позволенія оставить тебя до весны здсь.

Марья Алексевна поблднла. Что-же это? судьба? Она хотла бжать, и бжать некуда.

Анна Михайловна конечно сказала, что она ни за что ихъ не отпуститъ.

— Я-то во всякомъ случа остановлюсь въ гостиниц, — объявилъ Марковъ.— Ко мн тутъ разный народъ будетъ ходить, и потомъ я знаю, что Владиміръ Ивановичъ любитъ, чтобы punkt fnf Uhr вс за столомъ сидли и чтобы нмка, пріятно улыбаясь, наливала ему тарелку супу, а мн это неудобно. А вотъ, если вы жену пріютите, я вамъ премного благодаренъ. Ну, а что Екатерина Великая? Что вы мн не разскажете? Какъ она у васъ тутъ?

Этотъ простой вопросъ чуть не поссорилъ Булатовыхъ. Анна Михаиловна стала жаловаться, что съ бабушкой жить нельзя, что у нея невозможный характеръ, но мужъ говорилъ, что невозможный характеръ именно у нея, у Анны Михайловны, и нечего винить бабушку, которая все-таки почтенная старуха.

— Кто это? она-то?— вскочилъ Марковъ.— Да вы ее не знаете, голубчикъ. Она гд ни жила, везд были трагедіи. Сколько она семейныхъ домовъ разстроила! Отцовъ съ дтьми ссорила, женъ съ мужьями. Вы спросите, какіе она скандалы длала. Разъ ее покойникъ ддушка чуть не убилъ за это. Съ ножомъ за ней гонялся. Она въ одной рубашк босикомъ во флигель убжала. А что она съ крпостными своими длала? съ дворовыми двушками! Била ихъ чмъ ни попало, и башмакомъ, и утюгомъ… Нтъ, это, батюшка, трагическое лицо. Это теперь-то она можетъ быть присмирла, укатали сивку крутыя горки, а тогда и деньги были, и сила была… Много она зла на своемъ вку сдлала.

— Вдь это вотъ онъ не вритъ, — сказала Анна Михайловна, кивнувъ на мужа.— А мы то ее знаемъ.

— Какъ-же! А родительскія проклятія? Бывало чуть что, сейчасъ кричитъ: прокляну! Кого она только не проклинала.

— Во всякомъ случа, господа, не забывайте, что ей восемьдесятъ лтъ. Что тамъ было прежде, это другое дло, а теперь ее можно и пожалть.

— Никакой у меня къ ней жалости нтъ, — сказалъ Марковъ рзко.— Я ей никогда не прощу, что она дядю Ивана погубила.

— Да, вотъ онъ этого тоже не знаетъ, — обрадовалась Анна Михайловна.

— А что такое?

— Да какъ-же! Дядя влюбился въ ея крпостную, славная, говорятъ, двушка была, и жениться хотлъ… И дти у нихъ были. Такъ она что-же сдлала? Какъ только это узнала, косу ей обрзала и на скотный дворъ! а дтей на деревню отдала. Это родныхъ-то внуковъ! Такъ ихъ какъ котятъ и бросила. Ну, и сгибъ человкъ… Ни за грошъ пропалъ. Сталъ пить мертвую и въ сумасшедшемъ дом кончилъ. А ей что? Она его карьеру оберегала. И потомъ двка! Что такое двка? Разв она.человкъ въ ея глазахъ… Да-съ, это такой цвтокъ крпостного права, что нынче ужъ такихъ не расцвтаетъ.

На этотъ разговоръ пришелъ Коля.

— А! джигитъ!— встртилъ его Марковъ.

Коля нсколько отороплъ. Онъ хоть и зналъ, что Маркова ждутъ со дня на день, но почему-то совсмъ не ожидалъ встртить его теперь.

— Давно пріхали?— спросилъ онъ, подавая ему руку.

— Ну-ка, покажись. Ты тутъ, говорятъ, за моей женой ухаживаешь.

— Кто это вамъ сказалъ?

— Да ужъ знаю, братъ, все знаю. По глазамъ вижу. А хочешь на Кавказъ хать? Въ аулъ, къ черкешенкамъ!.. Да гд-же Маша? Куда она двалась?— спросилъ онъ вдругъ, отыскивая глазами жену.

Марья Алексевна, услыхавъ Колинъ звонокъ, который она давно изучила, боялась не совладть съ собой и вдругъ, какъ-бы что-то вспомнивъ, вышла въ другую комнату. Коля тоже искалъ ее взглядомъ. Вопросъ Маркова, не ухаживаетъ-ли онъ за его женой, показался ему страннымъ.

— Ахъ, и вы здсь?— сказала она, возвращаясь съ работой и на ходу подавая ему руку.— А мы сейчасъ вспоминали бабушку.

— Что она тебя не прокляла еще?— спросилъ Марковъ студента.

— Нтъ, мы съ ней большіе друзья.

— Да, братъ, вотъ они николаевскія-то времена. Теперь такихъ типовъ ужъ не найдешь. Они вымираютъ какъ зубры въ Бловжской пущ.

— Я люблю такихъ, — замтилъ студентъ.— По крайней мр чувствуешь силу. Вотъ помните нашъ споръ, — обратился онъ къ Марь Алексевн.— Вы говорили, что человка можно передлать. Вотъ попробуйте-ка это на бабушк, Катерин Платоновн.

— Я говорила, что человкъ можетъ самъ передлать себя, если захочетъ. Все зависитъ отъ его доброй воли.

— Вотъ въ томъ-то и дло, что воля есть только у сильныхъ людей, а сильный человкъ все подчиняетъ одному: той страсти, которую въ него вложила природа. Воля его въ томъ только и проявляется, чтобы идти по этому пути и ни по какому другому. Изъ тысячи онъ выберетъ одинъ и всегда тотъ, на которомъ онъ чувствуетъ свою силу. А заставьте его свернуть съ этого пути, пойти по другой дорог, и вы увидите, что изъ этого выйдетъ. Грозный вонъ надвалъ монашескую рясу, но монахомъ отъ этого не сталъ. Герценъ былъ совтникомъ губернскаго правленія, но чиновникомъ его не сдлали. А вы говорите о какой-то доброй вол, какъ будто стоитъ только захотть и можно передлать себя.

— Стало быть сильная воля исключаетъ вопросъ о нравственномъ совершенствованіи, — замтилъ Владиміръ Ивановичъ. Такъ что вся сила человка въ его темперамент, а духовное начало въ немъ это что-же? признакъ вырожденія?

— Вопросъ въ томъ, что вы называете нравственнымъ совершенствованіемъ. Если, по вашему, это значитъ передлывать и исправлять природу, такъ я глубоко убжденъ, что это ложный путь.

— Во первыхъ, нравственное начало вложено въ человка самой природой, передлывать ее нечего. А затмъ я теб скажу, что передлываютъ не только людей, но даже яблони прививаютъ. Если нтъ извстныхъ понятій о нравственности, ихъ можно привить.

— Да, яблоки вы къ яблон привьете, а попробуйте къ ней ананасъ привить… А мы такъ именно и поступаемъ. Мы хотимъ убить то, что составляетъ силу человка — его волю, энергію, страсти, а на мсто ихъ привить какія-то новыя добродтели.

— Пустяки — чувства долга, любви къ ближнему, уваженія къ другимъ!.. Въ самомъ дл, какъ это можно. Пусть лучше человкъ, какъ былъ дикимъ звремъ, такъ имъ и останется.

— Дикимъ звремъ онъ не останется. На это есть школы и образованіе.

— Да вотъ ты себя считаешь образованнымъ человкомъ, а вдь ты дикія вещи проповдуешь.

Коля сдлалъ нервное движеніе.

— Съ вами, дядя, мн трудно спорить… И потомъ вы не знаете нашего прежняго разговора,

— Я что-то слышалъ тогда… О свобод страстей.

— Эге, братъ, вотъ оно что!— сказалъ Марковъ.— Да ты прямой черкесъ.

— Что-жъ мы будемъ объ этомъ говорить, — замтилъ Коля неохотно.— Вы думаете, что страсти зло, я этого не думаю.

— Ну, а если я вижу въ человк страсть къ разрушенію, какъ я, по твоему, долженъ поступить?

— Это ужъ ваше дло. Я знаю одно, что вы не заставите его заниматься небесной механикой.

— Нтъ, но я, какъ вреднаго человка, удалю его изъ общества.

Но Коля въ затруднительныхъ случаяхъ прибгалъ сейчасъ-же къ парадоксамъ и сбивалъ дядю своими неожиданными выходками. Такъ онъ сталъ вдругъ доказывать, что и вредные люди тоже полезны. Запорожскіе казаки тоже вредные были люди,— говорилъ онъ, а въ свое время и они были государству полезны.

— Богданъ Хмельницкій историческое лицо и цлый край намъ подарилъ, а родись-ка онъ теперь въ XIX столтіи, ну, его на Сахалинъ-бы сослали. И это еще было-бы логично. А вотъ пусть-бы попробовали его класснымъ наставникомъ сдлать или въ общество трезвости записать, вотъ это я посмотрлъ-бы!

— Молодецъ Колька! люблю за это,— воскликнулъ Марковъ.— Въ теб казацкій духъ живетъ. Эхъ, братъ, кабы мы раньше съ тобою родились, какіе-бы мы запорожцы были!

Владиміра Ивановича всегда возмущала легкость, съ какою Коля судилъ обо всемъ и спорилъ о вещахъ, священныхъ для другихъ. Самъ онъ, обыкновенно сдержанный, тутъ терялъ хладнокровіе и говорилъ племяннику рзкости, сознавая самъ ихъ неумстность въ такихъ, чисто отвлеченныхъ спорахъ, гд рчь шла о высшей правд.

— Не знаю, дядя, какая у васъ высшая правда. А по моему, высшая правда это, чтобы каждый длалъ то, къ чему у него призваніе.

— Это, любезнйшій, азбука. Ты думаешь, что ты Америку открылъ.

— Нтъ, въ томъ-то и дло, что не азбука. Вонъ у вашего Володи отвращеніе къ латыни, а вы его заставляете латынь долбить.

— Какая несправедливость въ самомъ дл. Пусть-бы его лучше въ бабки игралъ.

— Зачмъ въ бабки? У него есть призваніе къ механик. Онъ все что-то мастеритъ. Вонъ турбину какую-то соорудилъ.

— А у тебя къ чему призваніе?

Коля на минуту смутился.

— Это уже личный вопросъ. Мы личностей не будемъ касаться.

— Нтъ, отчего-же. Ты вдь мн на Володю указываешь.

Долго еще продолжался споръ, принимая иногда такой острый характеръ, что дамы начинали безпокоиться. Но Марковъ вдругъ всталъ и, крикнувъ по военному: ‘Молчать’! положилъ ему конецъ.

— Ну-ка, Маша, собирайся, — сказалъ, онъ смясь и глядя на изумленныя лица спорившихъ.— Подемъ со мной, а то они тутъ до утра проспорятъ.

Марья Алексевна взглянула на Колю, который сразу умолкъ и вдругъ какъ-то потемнлъ.

XI.

Съ пріздомъ Маркова Коля сталъ рже ходить къ Булатовымъ. Въ немъ закипала глухая ревность и даже временами ненависть къ Марь Алексевн. Родственныя свиданія при дяд, тетк и всей Булатовской родн уже не радовали его, какъ прежде, а только раздражали. Разъ, провожая ее въ переднюю, когда она хала съ мужемъ въ театръ, онъ почувствовалъ безумное желаніе схватить ее и сбросить съ лстницы. ‘Лицемрка! аристократка’! думалъ онъ. Мадонну изъ себя разыгрываетъ! Когда онъ видлъ, что она привтливо разговариваетъ съ мужчинами, онъ съ тайной злобой говорилъ себ, что она съ кмъ угодно готова обманывать мужа, лишь бы никто не зналъ.

Въ такомъ настроеніи онъ написалъ ей письмо, въ которомъ говорилъ уже не о любви, а о своей ненависти къ ней. Онъ не молилъ ее, какъ прежде, а грозилъ ей. Это было написано въ одну изъ тхъ минутъ безумія, когда страсть гаситъ разумъ въ человк. На другой день онъ опомнился. Какое право онъ имлъ писать ей такія вещи? Чмъ она виновата передъ нимъ? Тмъ, что въ минуту слабости выдала ему свою тайну? но какъ-же онъ, зная эту силу любви, свою силу надъ ней, до сихъ поръ не могъ покорить ее?

Нтъ, это все пустое! Имъ надо видться, и тогда все выясниться. Но гд? какъ? Идти къ Булатовытъ безполезно. Вдругъ онъ вспомнилъ о бабушк. Марья Алексевна наврное бываетъ тамъ.

Онъ принесъ бабушк кондитерскій пирогъ на новоселье и пришелъ узнать, не нужно-ли ей чего-нибудь.

— И, глупости какія!— говорила она, принимая пирогъ.— Зачмъ деньги тратишь? Ты что-жъ это, противный мальчишка, меня забылъ?

— Да все некогда, — солгалъ Коля.

— Одна только Маша, дай Богъ ей здоровья, меня навщаетъ. Вотъ и нонче хотла придти.

Но тутъ бабушка вспомнила, что Маша Колина зазноба и строго посмотрла на него.

— Ты глупости-то свои оставилъ?

— Какія глупости!— спросилъ онъ, чувствуя тайный восторгъ при мысли, что увидитъ ее.

— Самъ знаешь какія. Охъ, смотри шею себ не сломи! И передъ Богомъ грхъ, и передъ людьми. Вотъ такъ-то у насъ у аптекаря жена, пустая была бабенка, въ учителя влюбилась. Что-жъ ты думаешь? Мужъ то узналъ, да начальству и пожаловался. Выгнали учителя-то! А онъ женатый былъ, четверо дтей… Безъ куска хлба остался. Вотъ она любовь-то что длаетъ.

— У меня, бабушка, жены нтъ. Да и аптекарши я никакой не знаю.

— То-то не знаешь.

— А вотъ аптекаря этого я-бы на воротахъ повсилъ.

— За что такое?

— Да такъ, за хорошее поведеніе.

— Ахъ, матушки, онъ-же и виноватъ!

— За что-же онъ семью безъ хлба оставилъ? Ну, наказывай свою жену, а чужую за что?

— И, батюшка, онъ простой человкъ. Благородный на дуэльбы вызвалъ. Убилъ-бы, все равно дти сиротами остались, и жена вдова. Такъ ему и надо! Не безпутничай.

— Что это у васъ за книга?— спросилъ Коля, чтобы перемнить разговоръ.

— Оставь, оставь! Не трогай, говорю.

— Неужели запрещенная? Смотрите, бабушка, донесу.

— Поди-ты, убирайся! Стану я этакую пакость читать.

— Ой, бабушка, это что-то подозрительно. Вы женевскія изданія получаете.

— Чего? Какія еще изданія? Подай, говорю. Вы этого, безбожники, читать не станете.

‘Житіе Варвары Великомученицы’,— прочелъ Коля на обложк.

— Ахъ, это интересно. Я ни одной великомученицы не знаю. Э, да у васъ тутъ еще есть… Маріи Египетской… Вотъ это вы мн дайте…

Онъ остановился на полуслов, услыхавъ за дверью шаги и шелестъ женскаго платья. ‘Она’! подумалъ онъ.

Это была дйствительно она, въ суконной кофточк съ мхомъ, съ крошечной муфтой и барашковой шапкой, которая молодила ее, придавая ей видъ курсистки. Но за ней онъ услыхалъ нервный смхъ Лены. Она была не одна, и вс его мечты, что онъ пойдетъ провожать ее и можетъ наконецъ говорить съ ней безъ свидтелей, разлетлись какъ дымъ.

Лена вошла, какъ ураганъ, все у бабушки перерыла, даже поднимала чехлы, чтобы поглядть, какая у нмца мебель, вскакивала съ ногами на стулья, чтобы прочесть подпись подъ гравюрой, увидала на стол шкатулку и шкатулку открыла.

— Бабушка, это чей портретъ?— спросила она, вынимая поблвшій отъ времени дагеротипъ.

— Бабки твоей родной, Настасьи покойницы.

Лена долго смотрла на поблекшія, точно таявшія подъ стекломъ черты, на неясныя очертанія молодого лица, безъ свта и тней, сливавшіяся въ срое пятно.

— Коля, смотри!— сказала она ему, передавая портретъ.— Это мамина мать.

Марья Алексевна растегнула свою мховую кофточку, но не сняла ея.

— А у васъ здсь холодно,— замтила она.

— Да не топитъ нмецъ проклятый. Я ужъ и то съ нимъ бранюсь.

Бабушка разсказала, какъ нмецъ приходилъ къ ней съ градусникомъ доказывать, что у нея тепло, какъ она его прогнала и сказала, что никакихъ градусовъ знать не хочетъ, а знаетъ русскую пословицу: паръ костей не ломитъ.

— Я ужъ и то въ двухъ чулкахъ сплю, въ кофт шерстяной, мочи моей нтъ. И что это, мать моя, ты мн у колбасника комнату наняла? Чтобы у русскаго-то нанять!

— Вотъ я говорилъ Марь Алексевн, — замтилъ Коля, — чтобы она безъ меня не ходила.

Онъ преданно и нжно поглядлъ на нее, какъ-бы умоляя простить за вчерашнее. Ему стыдно было за свое письмо. Но она избгала смотрть на него. Разъ только ему показалось, она бросила на него взглядъ полный нмого укора и такой душевной боли, что ему стало безконечно жаль ее. Да, онъ виноватъ передъ ней, виноватъ безъ оправданія. Ему хотлось упасть къ ея ногамъ и сказать: прости, если можешь!

— Бабушка, тутъ что у васъ?— говорила Лена, отворяя ящикъ комода.— Можно посмотрть?

— Что ты у меня тамъ роешь, стрекоза.

— Ничего, бабушка, я сейчасъ… Я только посмотрю. Это что такое?— спрашивала она, вынимая что-то блое.

— Оставь, оставь! Положи назадъ.

— Да что это?

— Положи, говорю. Это рубашка… На смерть приготовлена.

Лена бросила ее въ ящикъ.

— Что это?— ужаснулась Марья Алексевна.— Зачмъ это вамъ?

— Какъ зачмъ? А смертный часъ придетъ! У меня все готово: и рубашка чистая, и чепчикъ тюлевый, все какъ православная христіанка честь честью приготовила. Ужъ при всей моей бдности помру, такъ будетъ въ чемъ положить. Попъ станетъ отпвать, такъ увидитъ, что не какая-нибудь. А то скажетъ: тфу! Подъ заборомъ, видно, нашли.

Лена захлопнула ящикъ. Ей стало вдругъ жаль бабушку, что она умретъ, и она, не зная, какъ ей это выразить, хотла ее поцловать, но вспомнила, что у нея носъ въ табак, и стала звать ее къ себ въ гости. Но старуха на-отрзъ отказалась. Она теперь по гостямъ не ходитъ. Кром храма Божьяго никуда. У нея и дло есть, и очень нужно-бы одного человка повидать, да нельзя никакъ отлучиться. Какъ она изъ дому уйдетъ? а вдругъ безъ нея бумагу принесутъ.

— Какую бумагу?— спросилъ Коля.

— А царю-то я прошеніе подавала. Ты же мн писалъ. Забылъ небось.

Оказалось, что бабушка сидитъ теперь добровольно подъ домашнимъ арестомъ и ждетъ отвта отъ царя.

Дьячиха принесла самоваръ. Лена болтала безъ умолку и вдругъ проговорилась, что они, съ дядей Сережей здили на тройкахъ. Марья Алексевна сдлала ей знакъ, чтобы она молчала, но было уже поздно. Пріздъ Маркова отъ бабушки скрывали, потому что онъ на-отрзъ объявилъ, что съ визитомъ къ ней не подетъ.

— Ты что-жъ это молчишь?— промолвила бабушка съ неудовольствіемъ.— Мужъ пріхалъ, а ты и не скажешь.

— Я думала, вы знаете.

— Ахъ, мать моя, что-жъ я святымъ духомъ узнаю? Онъ мн вдь писемъ не пишетъ. Да мн была нужда! Не хочешь, такъ и не пиши. Какая была, такая и останусь. Славный какой пирогъ!— заключила она неожиданно, отвдавъ Колинаго торта.— Гд покупалъ?

Пока наливали чай, студентъ вынулъ изъ кармана записную книжку и, вырвавъ листокъ, что-то написалъ на немъ.

— Вы у меня просили адресъ массажистки,— сказалъ онъ Марь Алексевн.— Такъ вотъ, чтобы не забыть.

Она поблагодарила его взглядомъ и положила записку въ муфту. Лена внимательно слдила за ними.

— Тетя, на что вамъ массажистка?

— Это не мн. Меня просили.

Заговорили о масаж. Бабушка разсказала, что у нихъ, въ Серпухов, бабка была, простая старуха, такъ къ ней изъ Москвы купцы здили растираться. А въ Калуг этимъ костоправъ занимался, тоже очень помогалъ. Признавать въ массаж что-нибудь новое бабушка на-отрзъ отказалась, и что нынче этому учатъ, тоже нашла, что пустое.

— Это нарочно выдумали, чтобы карманы вамъ порастрясти. Врутъ они все! Бабки простыя, и неученыя, да не хуже ихъ натирали. Ну, да у васъ карманъ-то толстый! что васъ жалть.

— Я тоже буду учиться массажу!— хватила Лена съ отчаяніемъ.

— Ну, еще что! въ повивальныя бабки поди!

— Коля, гд эта массажистка живетъ? дай мн ея адресъ.

— Въ Париж, въ улиц Риволи.

— Все равно, мн тетя Маша дастъ. Тетя, можно?

И не дожидаясь отвта, она протянула руку къ муфт. Коля хотлъ отнять ее, но она какъ кошка быстрымъ движеніемъ выхватила оттуда записку. Студентъ схватилъ ее за руку, она, съ хохотомъ отбиваясь, держала записку въ кулак. Марья Алексевна поняла, что это былъ не адресъ массажистки и, блдная, молча слдила за ихъ борьбой. Лена извивалась какъ акробатка, вырываясь изъ желзныхъ тисковъ студента, и все время истерически смялась.

— Господи твоя воля! Да что-же это такое?— ужаснулась бабушка.— Тише вы!.. Смотрите, самоваръ…

Но Коля уже задлъ за край стола, смахнулъ рукавомъ чашку, которая со звономъ полетла на полъ и повалилъ на бокъ самоваръ. Изъ раскрытаго крана полилась горячая струя воды бабушк на капотъ. Бабушка дико вскрикнула, Марья Алексевна кинулась къ ней, Коля на минуту выпустилъ Лену, думая, что случилось что-нибудь ужасное. Та этимъ воспользовалась, чтобы спрятать записку и, растегнувъ верхнюю пуговицу лифа, ловко сунула ее подъ корсетъ. Теперь Коля ей не страшенъ. Когда онъ обернулся, она показала ему пустыя ладони. Записка исчезла. Коля въ эту минуту готовъ былъ ее придушить. Она это поняла и съ какимъ-то злорадствомъ упивалась его ненавистью.

У нея еще горли ладони, стиснутыя его сильной рукой, и у самой кисти осталась красная полоса, слды его пальцевъ. Она видла надъ собой его полные ненависти глаза, которые она часто видала нжными, когда они смотрли на другую. Они зажгли ей кровь жаждой мщенія. Ей хотлось крикнуть: а! вы любовныя записки пишете!

— Марья Алексевна, что-же это такое?— проговорилъ Коля.— Вы хоть свою власть употребите.

— Оставьте!— сказала она тихо.— Лена отдастъ и такъ.

— Прочту, тогда отдамъ!— отвтила Лена отрывисто.

Но тутъ и бабушка вдругъ поняла.

— Да что ты въ самомъ дл!— крикнула она громко.— Отдай сейчасъ. (Лена захохотала). Разв ты смешь такъ съ теткой разговаривать.

— Что-жъ такое. Тетя знаетъ, что это шутка.

— Во всякомъ случа шутка неумстная, — замтила Марья Алексевна.— Чужія письма не читаютъ.

— Это не письмо, это адресъ.

— Вотъ погоди, я отцу скажу!— грозила старуха.— Вотъ ужо, дай срокъ, я ему все скажу.

Лена, хоть и не смялась больше, а только съ ожесточеніемъ крутила бахрому на плать и посматривала на всхъ какъ дикій зврокъ, но записки не отдавала. Никогда еще бабушка не видла такъ ясно своего безсилія какъ теперь. Она, передъ которой трепетали бывало сорокалтніе сыновья и вся дворня дышать не смла, и почтенные старики кланялись ей въ ноги, зная, что въ ея вол отдать въ солдаты ихъ внуковъ, она, Катерина Платоновна, которую за ея злой языкъ боялся весь уздъ и одного взгляда бывало достаточно, чтобы замужняя дочь съ испугомъ спрашивала, чмъ она маменьку разгнвала, теперь не могла справиться съ двчонкой, съ гимназисткой.

— Вотъ, мать моя,— обратилась она къ Марь Алексевн,— выучили на свою голову! Учатся безъ памяти и день и ночь, а замсто того выходятъ мужички.

Чтобы положить конецъ этой непріятной сцен, Марья Алексевна стала прощаться. Она надялась, что дорогой Лена опомнится. Но бабушка своимъ вмшательствомъ опять все испортила.

— Отдай сейчасъ тетк письмо!— произнесла она трагически.— Не то не смй мн и на глаза показываться.

Вмсто отвта Лена схватила свою шубку и молча стала надвать ее.

Коля чувствовалъ себя въ глупйшемъ положеніи. Нужно было совсмъ потерять голову, чтобы писать безумныя записки и при всхъ передавать ихъ.

XII.

На улиц Лена оставалась мрачной и молчала какъ убитая. Марья Алексевна съ Колей обмнялись тревожными взглядами. Эта несчастная записка опять сблизила ихъ, сдлавъ невольными сообщниками.

‘Отдастъ!— думалъ онъ.— Конечно отдастъ. Но преподлое положеніе’.

Марья Алексевна была совсмъ убита. Она тоже не сомнвалась, что Лена отдастъ письмо, но съ какими глазами она возьметъ его? И этотъ человкъ говоритъ, что онъ любитъ ее. Горькое чувство закралось къ ней въ душу и никогда еще его любовь не казалась ей такой жалкой, мелкой, эгоистичной, такъ непохожей на ту глубокую нжность, которою была полна она сама. Кто любитъ, тотъ жалетъ. А разв онъ жаллъ ее?

— Ну, однако, довольно шутокъ!— не вытерплъ онъ вдругъ, догоняя Лену, которая шла впереди.— Если ты порядочная двушка, ты должна отдать записку.

— А я не порядочная!— сказала она, блеснувъ глазами.

— Ты ведешь себя какъ послдняя горничная.

— А ты порядочный?— спросила она вдругъ.— Ты себя считаешь порядочнымъ?

— Я съ тобой разговаривать не желаю. Я прямо требую, чтобы ты отдала письмо или мн, или Марь Алексевн.

— А! Письмо! Такъ это было письмо, а не адресъ?

— Это тебя не касается.

— Скажи, что это письмо, тогда отдамъ.

— Ну да, письмо, — сказалъ онъ, стиснувъ зубы.— И потому прекрати свои глупыя шутки.

— Хорошо, я отдамъ. Только не теб, а Марь Алексевн.

— Дай честное слово.

Лена захохотала.— Ея честное слово! Да разв ей можно врить?

— Тетя Маша, — сказала она вдругъ останавливаясь.— Коля у меня проситъ честнаго слова. У меня-то, подумайте! Вдь я въ его глазахъ послдняя дрянь.

Марья Алексевна вмсто отвта сдлала знакъ прозжавшему мимо извощику.

— Садись!— сказала она, когда дрожки остановилась.— Мы подемъ.

Всю дорогу он молчали. Лена смотрла по сторонамъ и насмшливо улыбалась.— Ничего! пусть попроситъ, думала она. Отдамъ, но пусть попроситъ.

Но дома, когда Марья Алексевна все такъ же молча сняла свою шляпку, вынула дрожавшими пальцами шпильку изъ волосъ и, едва взглянувъ на нее, прошла къ себ, въ глазахъ ея Лена прочла такое презрніе, что ей вдругъ захотлось сдлать что-нибудь необыкновенное, страшно великодушное. Броситься передъ ней на колни и сказать: я люблю его, но я его теб уступаю. Съ такимъ порывомъ она рванулась за ней и какъ буря влетла къ ней въ комнату.

— Вотъ оно, возьмите!— говорила она, задыхаясь и вынимая письмо.— Не читала! честное слово не читала.

Марья Алексевна вспыхнула! Вся кровь ударила ей голову, когда она протянула руку, чтобы взять его. За одну эту минуту Коля не могъ заплатить ей ничмъ. За эту минуту униженія и стыда никакая любовь вознаградить не можетъ. Великодушныя намренія Лены поколебались. Въ лиц ея что-то дрогнуло. Она какъ будто жалла, что отдала письмо. Но вдругъ въ глазахъ ея появилось жалкое выраженіе. Такъ смотрятъ собаченки, когда не знаютъ, зачмъ ихъ зовутъ, приласкать-ли ихъ хотятъ или ударить.

— Тетя, дайте мн прочесть,— прошептала она, — чувствуя, что у нея слипаются губы.

Марья Алексевна, не отвчая, сла на стулъ и закрыла рукою глаза.

— Тетя, милая, какъ онъ васъ любитъ!

Теперь Лена дйствительно бросилась къ ней и, опустившись передъ ней на полъ, спрятала лицо въ складкахъ ея платья.

Марья Алексевна отняла руку отъ глазъ. Они были сухи.

— Ты ошибаешься, мой другъ. Онъ никого не любитъ.

— Нтъ, я знаю… Я все вижу… (Глухое рыданье стиснуло ей горло). Ну, что-жъ, пусть! Только за что… За что онъ меня такъ ненавидитъ?

Плечи ея вздрагивали отъ подавленныхъ рыданій.

— Откуда ты взяла, что онъ тебя ненавидитъ?

— Нтъ, я знаю… Я для него послдняя дрянь. Онъ моську приласкаетъ, а меня никогда. А только онъ не сметъ… Онъ по сметъ со мной такъ обращаться. Я сама его ненавижу. Что онъ о себ думаетъ! А разв это честно, скажите, тетя, разв это честно такъ поступать? Зачмъ онъ дядю обманываетъ.

Марья Алексевна отстранила ее, отвела ея руки и встала.

— Ты не судья въ этомъ дл, — сказала она рзко.— Тутъ одинъ только, судья — я.

— А все-таки онъ нечестный.

— И не теб учить меня,— продолжала она, блдня.— Ты ведешь себя возмутительно. Ты — двочка, и что ты позволяешь себ?.. Во что ты вмшиваешься?

— Да, я двочка, такъ что-жъ… И у меня душа есть… Я тоже живой человкъ.

— Твоя душа должна быть чиста. А ревность это скверное чувство. И не жалость говоритъ въ теб…

— Ну, и пусть! пусть я злая, скверная, завистливая, а вы умная, хорошая, благородная… Васъ и любить будутъ, и… А обо мн что говорить?.. Я послдняя дрянь..Кому такая нужна! (Она вдругъ зарыдала и упала лицомъ на стулъ). Тетя, голубушка, простите меня. Я сама не знаю, что я говорю… Я не могу, я больше не могу…

Марья Алексевна обняла ее.

— Ахъ, Лена, Лена! Не стоитъ онъ твоихъ слезъ, поврь мн. И не ищи ты счастья тамъ, гд его нтъ. Онъ не дастъ его никому.

— Что же мн длать, когда я не могу… Когда я вижу какъ онъ… (Она хотла сказать: какъ онъ влюбленъ въ васъ, но не въ силахъ была выговорить). Разв онъ со мной такъ, какъ съ другими? Я ему противна. Я ему хуже не знаю кого. Ему и лицо мое противно. Онъ говоритъ, что я глупая, пустая, что я… (она захлебнулась отъ слезъ), что у меня воробьи въ голов летаютъ.

Марья Алексевна не выдержала и расхохоталась. Плакать она не могла, но нервы были разбиты, и смхъ ея былъ похожъ на слезы. Глядя на нее, и Лена стала смяться. Слезы градомъ катились у нея по щекамъ, она вытирала ихъ то рукой, то прямо рукавомъ.

— Тетя, что онъ вамъ пишетъ? Онъ вамъ часто писалъ, я знаю.

— На что теб это? Дай Богъ, чтобы никто никогда такихъ писемъ теб не писалъ. Постой. Кто-то идетъ. Вытри глаза и успокойся.

Она дала ей чистый платокъ. Лена вскочила съ полу и съ своими распухшими глазами наткнулась прямо на мать.

— Что это? спросила та съ испугомъ.

— Такъ, ничего, у насъ маленькая меланхолія,— отвтила Марья Алексевна поспшно.

Лена зарыдала пуще прежняго.

— Да что такое? Ты здорова?

— Я ничего… Я… Мн бабушку жаль.

У Анны Михайловны отлегло отъ сердца.

XIII.

Исторія съ запиской этимъ не кончилась. Марья Алексевна никакъ не предвидла, какія печальныя послдствія она будетъ имть. Она всего могла ожидать, кром того, что случилось.

Ее безпокоила Лена, которая ходила темне ночи, тревожилъ Коля съ его порывами глухой, подавленной страсти, уже переходившей въ ненависть, но бабушку она совсмъ забыла. Ей и въ голову не приходило, что именно она-то и надлаетъ ей бдъ. Въ своемъ одиночеств бабушка надумала такую вещь, которой никакъ нельзя было ожидать. Сергй былъ хоть и непочтительный, но все-жъ таки родной ей внукъ и притомъ ихъ фамиліи — Марковъ, послдній въ род. Марковыхъ вся губернія знала и она, Катерина Платоновна, сама носила это имя. Машу она любила, но, спаси Богъ и помилуй, бабенка свихнется, всему ихъ роду поруганіе.

А ты, скажутъ, старая дура, чего смотрла?— говорила она себ,— продолжая наедин свои монологи. Коли бабка родная не вступилась, да случится какой грхъ, кто передъ Богомъ будетъ отвчать? До чего, скажутъ, дожила: у нея на глазахъ студентъ записки передаетъ, да еще при барышн, при невст, а она глядитъ, да молчитъ. Ну, ты мужу не скажешь, а двка-то Наталья пойдетъ, да и скажетъ. Что-жъ это будетъ такое? Всей ихъ фамиліи посмянье. До такого сраму доживешь, что пальцами будутъ показывать. У Маркова-то, скажутъ, жена къ студенту убжала. Спаси, царица небесная?

Бабушка съ ужасомъ перекрестилась и, глядя на образъ, шевелила губами. Какъ она, Катерина Платоновна, въ глаза будетъ людямъ глядть. Что полячка скажетъ? Весь уздъ узнаетъ.

Бабушка опять взглянула на образъ и широко, медленно перекрестилась. Ея дрожавшія старческія руки три раза трагически оснили ее крестомъ, и въ мутныхъ глазахъ выступила слеза.

Къ удивленію нмцевъ, спавшихъ за перегородкой, она всю ночь напролетъ сама съ собой разговаривала или, что еще больше ихъ пугало, такъ вдругъ страшно начинала вздыхать и охать, что они въ ужас вскакивали.

— Aber, mein Gott, was ist denn das?— спрашивалъ часовщикъ спросонокъ.

— Du meine Gte was giebt’s denn?— пугалась нмка.— Vielleicht ist ihr nicht wohl?

Но услыхавъ новый могучій вздохъ или даже богатырскій храпъ, ршали, что старуха жива и умирать еще не думаетъ.

— Na! die verrckte Alte!— говорилъ нмецъ, закутываясь въ одяло.— Da schnarcht sie jetzt wieder!

Нмцы начали посматривать на нее косо, но бабушк эти дни было не до того. Она послала дьячиху къ Булатовымъ узнать ей адресъ Маркова.

Какъ-то разъ утромъ Марковъ всталъ поздне обыкновеннаго и сидлъ безъ сюртука съ газетой, пробгая телеграммы. Здорово кутнулъ! думалъ онъ, припоминая, какъ провелъ время наканун и тщетно старался сообразить, въ которомъ часу онъ вернулся. ‘Вотъ какъ поздно кончилось!’ говорилъ онъ иногда жен, возвращаясь утромъ изъ оперетки. Теперь онъ былъ по въ дух. Надо было хать на панихиду къ знакомому, съ которымъ онъ еще недавно вмст ужиналъ, потомъ на засданіе въ общество для содйствія чему-то, на докладъ, который его не занималъ, но гд онъ надялся встртить нужнаго человка. Вообще ничего веселаго въ этотъ день не предстояло. Но то, что съ нимъ случилось, превзошло вс его ожиданія.

Только что онъ допилъ свой чай, думая одваться, какъ услыхалъ, что въ номеръ кто-то вошелъ.

— Кто тамъ? я еще не одтъ!— крикнулъ онъ и не усплъ уйти за драпировку какъ увидалъ бабушку.

Будь онъ не у себя дома, онъ сейчасъ же схватилъ-бы шапку и вонъ. Но бжать изъ своего номера и притомъ безъ сюртука было неудобно.

— Охъ, мочи моей нтъ! насилу дошла,— объявила старуха запыхавшись и тутъ же у двери опустилась на стулъ.

‘Чортъ знаетъ! еще умретъ пожалуй’, думалъ онъ, видя, какъ она страшно тяжело дышетъ. Онъ не видалъ ее лтъ пятнадцать и, не смотря на ея богатырскій ростъ и тучность, она показалась ему дряхлой.

— Чему я обязанъ удовольствіемъ васъ видть? спросилъ онъ наконецъ.

— А вотъ скажу, такъ узнаешь. Помоги салопъ-то снять. Чего стоишь? Не отвалятся руки-то.

— Да вы напрасно безпокоитесь. Я сейчасъ ухожу, мн некогда.

Тусклые глаза бабушки метнули гнвный взоръ.

— Поспешь! Не убудетъ у тебя съ бабкой посидть. Не въ гости пришла, не бойся. Дло у меня есть. Кабы не это, озолоти не пошла-бы. Сними салопъ-то, говорю.

Марковъ машинально помогъ ей снять шубу, которую она спустила съ плечъ и тутъ же на стулъ бросила.

‘Нтъ, она еще ничего! думалъ онъ, за себя постоитъ. Морщинъ у нея много, а въ глазахъ еще бсъ сидитъ’.

— Какое же у васъ дло ко мн?

Бабушка съ минуту помолчала, собираясь съ мыслями.

— Ты что жену-то бросилъ?— спросила она вдругъ. Самъ въ номерахъ живешь, а жена у сестры. Или миленькую завелъ?

‘Такъ и есть! трагедія’!— подумалъ онъ.

— Вотъ что я вамъ скажу, ни моей жены, ни меня я прошу васъ не касаться, вообще моихъ семейныхъ длъ не трогать.

— Да ты мн внукъ или нтъ? Ты чью фамилію-то носишь? Не объ теб у меня душа сохнетъ, я объ теб и думать-то забыла, а всему роду поруганіе! вотъ что.

‘Что такое?— она, кажется, думаетъ, что у меня есть любовница и пришла мн наставленіе читать’.

— Я васъ что-то плохо понимаю. Какое поруганіе?

— А вотъ уйдетъ отъ тебя жена-то, такъ и узнаешь какое.

— Что? (Марковъ сдлалъ движеніе). Какъ жена уйдетъ? Куда? Зачмъ?

— Зачмъ жены уходятъ. Думаешь, охотниковъ не найдется. Только кликни. Вс вы пакостники извстные.

‘Что я?— подумалъ онъ. Она всегда была сумасшедшая. Что я ее слушаю’.

— Если вы думаете поссорить меня съ женой, такъ это вамъ не удастся.

Бабушка такъ этимъ обидлась, что стала вдругъ громко рыдать, призывая всхъ святыхъ въ свидтели, что она Машу любитъ и ничего кром добра ей не желаетъ. Марковъ схватилъ себя за волосы.

— Перестаньте! Здсь люди… Гостиница!

— Царица Небесная видитъ мою душу,— говорила она, всхлипывая.— Кабы живъ былъ покойникъ Платонъ! Кабы всталъ онъ изъ гроба, голубчикъ… Ужъ какъ любилъ меня родной!.. А вотъ пришлось до чего дожить. Ты, говоритъ, скверная бабка, ссорить насъ пришла. А что у бабки на душ и знать никто не хочетъ. (Она поднесла къ глазамъ платокъ). Никто мово горя не знаетъ… Вс въ сырой земл лежатъ. Обо всхъ душа болитъ… Одинъ былъ у меня внукъ, и того подлая отравила.

Марковъ молчалъ, чувствуя страшную ненависть къ этой старух, которая пришла къ нему съ какими-то зловщими цлями. Ея рыданія не трогали его, а приводили въ бшенство.

‘Всегда такая была’! думалъ онъ, сжимая въ рук портсигаръ съ такой силой, что серебряная доска погнулась. ‘Семирамида какая-то’!

— А ты за Николаемъ-то гляди,— сказала она вдругъ.— Онъ мальчикъ хорошій, гршить не хочу, а тоже на него, безбожника, полагаться нечего. На грхъ мастера нтъ.

‘Ну, и до Николая дло дошло’, думалъ Марковъ.

— Онъ вамъ чмъ помшалъ?— спросилъ онъ со злобой.

— Не про меня рчь. Ты за женой-то гляди, какъ-бы онъ ей голову не вскружилъ.

Марковъ бросилъ портсигаръ.

— Я васъ еще разъ прошу оставить мою жену въ поко.

— Ты мн спасибо скажи, что я тебя добру учу. Хуже, какъ другіе скажутъ. Ты спроси жену-то, какія онъ ей записки пишетъ.

— Глупости какія-нибудь,— сказалъ онъ, измнившись въ лиц.

— То-то глупости. Вотъ ты поди-ка и не зналъ, а я своими глазами видла.

— Когда?— спросилъ онъ глухо.

— Постой, когда у меня Маша-то была? дай Богъ памяти. Въ субботу никакъ.

Бабушка разсказала исторію съ запиской.

— Ну, это пустяки,— замтилъ онъ спокойне.— Просто школьничество.

Онъ вспомнилъ, что и у Булатовыхъ говорили объ ухаживаньи Коли, но не придавая этому значенія.

— Охъ, вы умники петербургскіе! Все у васъ пустяки. То-то васъ жены за носъ и водятъ.

— Да вдь вы вонъ думаете, что и у меня миленькая есть.

— Была мн нужда! Что ты барышня что-ли? Не замужъ тебя выдавать. Ты хоть и трехъ заведешь, такъ никто и охъ не молвитъ. Разв что Машу жаль. Да и то есть объ чемъ сокрушаться! Съ кмъ ни путаетесь, а все къ жен придете.

Бабушка стала развивать свою теорію, что если мужъ на сторон и побалуется, такъ никому отъ этого убытку нтъ, а жена дло другое. И тутъ же прибавила, что Колины письма читала двка Наталья. Марковъ поблднлъ.

— Вы это откуда знаете?

— Стало быть знаю, коли говорю. Я хоть и скверная бабка, а твое имя до посрамленія не допущу.

Марковъ былъ подавленъ, боле изумленъ и ошеломленъ, чмъ огорченъ. Онъ все еще старался отдлить, что тутъ бабушкинаго сочиненія и что правда. Двка Наталья, Колины записки… Очевидно слухи шли изъ людской.

Самое лучшее спросить жену. Если Николай дйствительно писалъ ей, пусть покажетъ письма. Однако, онъ подлецъ порядочный! думалъ Марковъ. Хорошъ племянничекъ.

Посл ухода бабушки онъ стремительно одлся и похалъ къ жен, но тамъ ему сказали, что ея нтъ дома. Ждать у Булатовыхъ онъ былъ не въ состояніи. Онъ вышелъ пройтись по улиц.

Сдлавши два конца по Кабинетской, онъ почувствовалъ, какъ въ душ его поднимается негодованіе. Эта женщина, съ которой онъ прожилъ одиннадцать лтъ, получаетъ любовныя письма отъ мальчишки и скрываетъ отъ него. Письма читаетъ прислуга, онъ узнаетъ объ этомъ случайно. Почемъ онъ знаетъ, что у нея и раньше не было такихъ исторій? Эта мысль бросила его въ жаръ. Когда онъ второй разъ звонилъ у Булатовыхъ, въ немъ твердо созрло ршеніе сейчасъ же безъ всякихъ предисловій сказать ей: ‘Разсказывай, съ кмъ ты меня обманывала’!

Но и на этотъ разъ ея не было дома. Ему хотлось ударить лакея, который отперъ ему дверь.

— Чортъ знаетъ, у васъ никогда никого дома нтъ!— сказалъ онъ съ ненавистью.

Ходить снова по улицамъ онъ не могъ. Онъ вспомнилъ о засданіи въ обществ и похалъ туда.

‘И кого-же выбрала? мальчишку, студента!’ думалъ онъ дорогой, какъ будто именно въ этомъ было самое обидное для него, и если-бъ она выбрала профессора университета, онъ-бы не такъ былъ оскорбленъ.

Одиннадцать лтъ прожить съ женщиной, считая ее честной и правдивой, и вдругъ узнать, что она съ легкимъ сердцемъ обманываетъ его! Онъ припоминалъ теперь разныя мелкія подробности, прежде казавшіяся ему незначительными: внезапный уходъ Марьи Алексевны, когда позвонилъ Коля, ея испугъ, когда она услыхала, что они дутъ на Кавказъ. Дло ясное! думалъ онъ. Нельзя разстаться съ нимъ.

Онъ не могъ себ простить, что отпустилъ ее на всю зиму одну. Откуда онъ взялъ, что она лучше другихъ? Такая-же! думалъ онъ со злобой.

Онъ живо себ представлялъ ея ясный, спокойный взглядъ, полный лжи и притворства, и то, что онъ далъ себя обмануть, поднимало въ немъ всю желчь, ударило его по самолюбію, разбудило въ немъ звря. Марковская кровь закипала. Онъ не даромъ былъ внукъ Катерины Платоновны. Марковы вс были извстны своимъ бшенымъ нравомъ. Его родной дядя ударилъ разъ доской свою жену и чуть не проломилъ ей голову. Много было трагическихъ случаевъ въ ихъ семейной хроник и не одна Семирамида, какъ онъ называлъ бабушку, прославила ихъ фамилію. Неврность мужей была у нихъ явленіемъ обыкновеннымъ, но измны женъ Марковы не допускали. Развращать чужихъ женъ было у нихъ своего рода молодечествомъ, своихъ они съ глазъ не спускали, охраняя ихъ ревниво и жестоко.

И вотъ онъ, послдній въ род, измнилъ этому правилу, и что-же вышло? Стоило ему только на два мсяца оставить жену одну, какъ она уже получаетъ любовныя письма.

Объясненіе съ ней показалось ему не такъ просто, какъ представлялось сначала. Пойти сразу и захватить ее врасплохъ, поставить ей вопросъ грубо, рзко, прямо — почти наврное не привело-бы ни къ чему. Лживость женщинъ ему извстна. Однихъ подозрній мало, надо убдиться.

Да, убдиться! думалъ онъ, остановивъ мутный взглядъ передъ собою. Оставить ее въ полномъ невдніи, что ему что-нибудь извстно, казаться еще глупе, еще доврчиве, чмъ онъ былъ до сихъ поръ, усыпить ихъ подозрнія, дать имъ просторъ…

И хотя эта роль сыщика была вообще противна, но въ эту минуту она доставляла ему злобную радость. На обманъ онъ отвчалъ обманомъ.

Что-бы ни случилось, онъ былъ готовъ ко всему… кром того, что дйствительно случилось.

XIV.

Черезъ два дня посл неожиданнаго визита бабушки къ Маркову, было рожденіе Анны Михайловны. Въ этотъ день у Булатовыхъ бывалъ всегда званый обдъ. Марковъ ждалъ его съ нетерпніемъ. Онъ зналъ, что Коля придетъ поздравить тетку и что это дастъ ему случай увидть ихъ вдвоемъ, его и Марью Алексевну. Овое лихорадочное желаніе покончить скоре съ сомнніями, онъ двое сутокъ ничмъ не могъ заглушить. Бабушкины слова какъ срная кислота оставили свой разъдающій слдъ, слдъ обжога, глубокой раны, проникающей до кости.

Онъ пріхалъ не одинъ. Съ нимъ была Измайлова, о которой онъ такъ восторженно отзывался, когда просилъ позволенія познакомить ее съ сестрой. Она еще раньше сдлала визитъ Булатовымъ и получила приглашеніе на обдъ.

Остановилась она въ довольно скверныхъ гарни, но когда Марковъ за ней захалъ, она вышла къ нему одтая, какъ парижанка, въ кокетливой шляпк цвта морской воды и въ такомъ-же плать, отдланномъ тесьмами. Это была темная шатенка съ карими глазами, обжигавшими взглядомъ изъ-подъ длинныхъ рсницъ. Она пріхала въ Петербургъ лечиться отъ женской болзни, въ которую никто не врилъ, кром ея мужа, Марковъ меньше всхъ. Продолжая играть свою роль какъ-бы въ шутку влюбленнаго, онъ все время поддерживалъ тотъ игривый разговоръ, который они вели везд, гд-бы ни встрчались. Когда они пріхали, въ гостиной было уже нсколько человкъ. Мало знакомыя между собою дамы сидли закованныя въ свои корсеты, ка-къ въ стальную броню, стараясь пріятной улыбкой скрыть одолвавшую ихъ скуку. Измайлова вошла сіяющая, блистая своей красотой и свжимъ туалетомъ. Марковъ слъ около нея и продолжалъ разговоръ, который они вели раньше, какъ будто кром нихъ двоихъ въ гостиной никого не было. Они вспоминали свою послднюю встрчу въ балет, и онъ хотлъ непремнно знать, съ кмъ она была тогда. Она отвтила, что это ея лучшій другъ и тутъ-же, забывъ объ этомъ, представила лучшаго друга въ смшномъ вид. Вспоминали и самый балетъ, удивившій ихъ своею глупостью.

— Ахъ, до чего это глупо!— говорила она, снимая перчатки.— Два дйствія въ облакахъ, три въ Индіи и скука ужасная.

Продолжая ухаживать за ней, онъ взялъ на сохраненіе ея перчатки и плюшевый мшочекъ, говорилъ ей т милыя колкости, которыми иногда обмниваются влюбленные и только изрдка бросалъ взглядъ на жену.

Когда она улыбалась, по лицу его проходила судорога. Ея лживые глаза показались ему ненавистными, онъ боялся потерять власть надъ собой и старался не глядть на нее. Но всякій разъ, какъ входило новое лицо, онъ невольно кидалъ взглядъ въ ея сторону. Коли еще не было. Мысль, что онъ не придетъ, Маркова даже испугала.

Къ шести часамъ вс съхались. Въ гостиной стоялъ шумный говоръ. Марья Алексевна такъ обрадовалась какой-то дам, что Маркову это показалась ненатурально. ‘Ужъ не повренная-ли ея тайнъ?’ думалъ онъ, ревниво слдя за ними. Къ нимъ подошелъ военный.

— Жена вамъ очень кланяется, — говорилъ онъ.— Сама быть не можетъ, простудилась и не выходитъ. А мы Вру просватали, вы слышали? По этому случаю каждый день шампанское пьемъ.

— А Ольга Павловна?— спросили его.

— Ольга? Разв вы не знаете? Она детъ къ голодающимъ.

‘Что такое?— думалъ Марковъ со злобой.— Вру просватали, Ольга къ голодающимъ… Чортъ знаетъ, что такое’!

Но оказалось, что и та дама, съ которой говорила Марья Алексевна, тоже детъ къ голодающимъ. Это была ярая поклонница Толстого, искавшая высшей правды, нравственнаго совершенствованія, истиннаго блага жизни. Марковъ всегда смотрлъ на нее, какъ на пустую, нестоющую вниманія женщину. Заниматься философіей было, по его мннію, такимъ-же пустымъ дломъ, какъ раскладывать пасьянсъ. Толстовцы, спириты, народники, вс ему представлялись чмъ-то въ род раскольниковъ. Всякая секта была въ его глазахъ однимъ изъ безчисленныхъ видовъ безумія человческаго. Одинъ проповдуетъ непротивленіе злу, другой прелести небытія, все вещи противныя природ, и вс зовутъ къ себ, вс увряютъ, что они нашли самое послднее слово.

Когда при немъ спорили о назначеніи человка, у него сейчасъ-же являлось на лиц выраженіе непритворной скуки. Онъ называлъ это воду толочь. Услыхавъ о томъ, что у нмцевъ есть философія отчаянія, считающая высшимъ благомъ смерть, онъ даже нмцевъ пожаллъ, хотя вообще не любилъ ихъ. Мысль о смерти приходила ему рдко. Боленъ онъ былъ только разъ въ жизни — корью, потомъ разъ замерзалъ и разъ его лошади били. Кром этихъ двухъ случаевъ, когда онъ былъ на порог въ вчность, онъ о ней не думалъ. Своимъ завиднымъ здоровьемъ онъ былъ въ бабушку. Впрочемъ, Марковы вс были таковы. Они славились своей физической силой и своимъ крпкимъ, какъ гранитъ, организмомъ.

Не смотря на свою вражду къ бабушк, онъ во многомъ ее напоминалъ. Т-же ясные опредленные взгляды на жизнь и никакихъ сомнній въ томъ, гд истина. Они всегда знали, гд ее найти, какъ другой знаетъ, гд купить калачъ.

Самое важное — приходъ Коли прошелъ незамченнымъ. Марковъ увидалъ его, когда онъ стоялъ у закусочнаго стола. Коля разговаривалъ съ дамами и поклонился ему издали.

— А, джигитъ!— привтствовалъ его Марковъ.— Давай, выпьемъ за черкешенокъ.

Стоявшій рядомъ старичекъ со звздою съ удивленіемъ поднялъ голову.

— Нтъ, благодарю, — отвтилъ Коля, — я не пью.

— Кто это?— спросила Измайлова, протягивая звенвшую браслетами руку, чтобы положить себ икры.

Старичекъ со звздою съ неожиданнымъ для его лтъ проворствомъ передалъ ей желаемое. Она поблагодарила его взглядомъ.

— Ужасно люблю соленое,— сказала она, блеснувъ своими мелкими, какъ жемчугъ, зубами.

И въ то время, какъ другія дамы брали тарелки кончиками пальцевъ и ли съ видомъ снисходительности, ясно показывая, что у нихъ нтъ этой дурной привычки и он длаютъ это только для хозяевъ, Измайлова ла много и съ удовольствіемъ.

Анна Михайловна не съумла разсадить гостей. Она предоставила имъ ссть гд хотятъ, находя, что такъ будетъ веселе, и каждый слъ дйствительно тамъ, гд его застала миска съ супомъ. Отъ этого старичекъ со звздою очутился возл пожилой дамы, совсмъ глухой на лвое ухо и плохо слышавшей на правое. Молодого офицера Семеновскаго полка посадили рядомъ съ поклонницей Толстого, которую онъ видлъ первый разъ въ жизни.

Марковъ видлъ ошибку сестры и въ другое время пришелъ-бы ей на помощь, но теперь ему было все равно. Его занимало не это. Онъ слдилъ за тмъ, гд сядутъ жена и студентъ. Они сли рядомъ и притомъ какъ-бы нечаянно, какъ будто такъ ужъ больше некуда было. Марковъ выпилъ одну за другой три рюмки водки разныхъ сортовъ и тогда только почувствовалъ, что онъ опять владетъ собой.

Марья Алексевна, не подозрвая, что происходитъ въ душ мужа, вела оживленнный разговоръ съ своей сосдкой, которая хала въ деревню устраивать народныя столовыя. Это была уже не молодая женщина, съ умнымъ строгимъ лицомъ. Марья Алексевна удивлялась, что, имя такую большую семью, какъ у нея, она еще находитъ время думать о другихъ.

— Ахъ, это вс мн говорятъ, и я всмъ отвчаю одно: семья это только отговорка. Когда нужно заграницу хать, семья не мшаетъ, а когда хать въ Орловскую губернію къ мужикамъ, семью нельзя оставить.

— Но вдь у васъ дти.

— Такъ что-жъ такое? Вдь мои дти будутъ сыты. И безъ меня имъ кухарка котлеты сдлаетъ… И тамъ тоже дти, только они не вши сидятъ… Большая разница!

— Вы съ Ольгой Павловной дете?

— Нтъ, мы только до Москвы, а тамъ она къ себ въ имніе. Знаете что? бросьте вы Петербургъ и подемте со мной.

Марья Алексевна вздрогнула и отвтила не сразу.

— А когда вы дете?

— Въ конц той недли. Еще время есть. Успете и собраться, и отъ мужа разршеніе получить… Хотите я съ нимъ поговорю? (И не дожидаясь отвта, она обратилась къ Маркову). Сергй Михайлычъ, я хочу вашу жену похитить. Вы ничего противъ этого не имете?

— Пожалуйста. Сдлайте одолженіе.

— Нтъ, кром шутокъ… На мсяцъ или на два. Вы отпускаете?

— Марья Ивановна, куда это вы собираетесь?— спросила хозяйка.

Марья Ивановна сказала. Тогда сразу нашлась тема для разговора, которой не было раньше, чтобы оживить общество. Говорить о голодающихъ, додая таявшіе во рту пирожки и запивая виномъ приготовленную поваромъ рыбу, было крайне интересно. Заговорили о русской деревн и сейчасъ-же вспомнили Европу. Одинъ изъ мужчинъ, каждое лто проводившій за границей, описывалъ швейцарскую деревушку. Улица вымощена камнемъ, везд фонари, есть фонтанъ, фасады домовъ убраны плющемъ, въ тни, въ маленькихъ повозочкахъ спятъ бебе. На это кто-то саркастически замтилъ, что наши русскія бебе ползаютъ тутъ-же по улиц или лежатъ дома въ люльк съ соскою изъ жеванаго хлба. Если такое бебе, выкормленое чернымъ хлбомъ, иногда баранками и кашей, не умретъ ‘отъ живота’, если его не задавятъ на улиц, не обварятъ кипяткомъ, то изъ него выростаетъ закаленый человкъ, нашъ православный народъ. Въ десять лтъ такое бебе уметъ все сдлать: и лошадь запречь, и дровъ наколоть, и прорубь прорубить, даже съ отцомъ боронить детъ. Наше петербургское бебе въ эти годы ничего не уметъ. Оно учитъ въ это время латинскую грамматику, исторію царей египетскихъ, словомъ все, что когда-то учили и потомъ основательно забыли его отцы. Въ 15 лтъ, когда нашъ гимназистъ еще пишетъ сочиненіе на заданную тему и ходитъ съ туго набитымъ ранцемъ, заставляя родителей покупать ему учебники, мальчишка въ деревн уже работаетъ. Изъ ползавшаго по улицамъ бебе выросъ русскій мужикъ.

На эти слова старичекъ со звздою, давно уже смотрвшій на говорившихъ своими умными, спокойными глазами, отвтилъ вопросомъ, что-же такое этотъ русскій мужикъ, о которомъ теперь такъ много пишутъ, зовутъ у него учиться, идти ему помогать, вмст съ нимъ прикрпиться къ земл и пахать. Что знаетъ о немъ публика, кром того, что онъ бденъ, что онъ пашетъ, что онъ неграмотный, что онъ православный?

— Неужели вы серьезно хотите хать?— спросилъ Коля у Марьи Алексевны.

— Можетъ быть,— отвтила она уклончиво, хотя въ душ уже ршила, что подетъ, если только Булатовы согласятся оставить у себя ея дтей.

— Воображаю, что изъ этого выйдетъ, — сказалъ онъ насмшливо.— Желалъ-бы я знать, на что вы тамъ можете быть полезны. Вы даже не знаете, изъ чего супъ варится.

Подъ его насмшкой она слышала тайную злобу. Она-же, съ той минуты, какъ ршила, что узжаетъ, почувствовала къ нему безконечную нжность. Ей казалось, что этотъ день будетъ послднимъ, прощальнымъ днемъ ихъ любви. Она была фаталистка. Встрча съ Марьей Ивановной, которую она такъ любила и уважала, и ея приглашеніе хать вмст на доброе дло показалось ей тмъ счастливымъ случаемъ, котораго она такъ давно и напрасно ждала.

Но враждебность, съ какой Коля встртилъ ея ршеніе, опечалила ее. Ей хотлось, чтобы онъ ее понялъ и отнесся къ ней сердечно. По его нахмуренному лицу и недоброй улыбк она видла, что онъ въ возбужденномъ состояніи. Кром того ее безпокоилъ мужъ. Онъ много пилъ за обдомъ. Его слишкомъ громкій разговоръ и особенный блескъ глазъ и налившееся кровью лицо,— все ей говорило, что онъ уже не остановится и будетъ пить еще. Онъ уже три раза вставалъ съ бокаломъ за здоровье новорожденной.

Анна Михайловна, наконецъ, разсердилась и просила больше за ея здоровье не пить.

Тогда онъ сталъ предлагать тосты за дамъ и, обходя съ бутылкой вокругъ стола, требовалъ, чтобы Коля пилъ за каждую, почти силой наливая ему шампанское.

— Э, нтъ, братъ, такъ нельзя!— говорилъ онъ.— Разв такъ пьютъ? Какой же ты студентъ посл этого!.. Катерина Павловна, ваше здоровье!— крикнулъ онъ Измайловой.— Кавказскій уроженецъ пьетъ за русскую красавицу. Хотите онъ вамъ лезгинку протанцуетъ?

Коля разсянно протянулъ свой бокалъ Измайловой, думая о томъ, что Марковъ пьянъ.

— Что, братъ, какова?— шепнулъ ему Марковъ.— Совтую обратить вниманіе.

XV.

Посл обда Измайлова сама подошла къ Кол, спросила, правда-ли, что онъ танцуетъ лезгинку, и сла съ нимъ рядомъ. Зашла рчь о предполагаемой поздк Марьи Алексевны. Коля все просилъ ее объяснить, для чего она детъ. Не потому-ли, что Марья Ивановна очень просила?

Измайлова слушала улыбаясь. Марь Алексевн это было непріятно. Она подумала, что онъ могъ бы не представлять ее въ смшномъ вид передъ женщиной, которую она видла первый разъ.

— Да вы собственно зачмъ дете?— добивался онъ,— бднымъ помогать? Неужели вы думаете, что ближе, какъ за тысячу верстъ вы бдныхъ не найдете. Разв для этого надо хать въ Орловскую губернію. А здсь въ Петербург? Да вы подите въ любой ночлежный пріютъ и спросите тхъ, которые за пятачокъ тамъ ночуютъ, что они дятъ.

Коля сталъ было разсказывать, какъ онъ былъ разъ съ товарищемъ въ одномъ изъ такихъ вертеповъ нищеты.

— Ради Бога не разсказывайте!— перебила его Измайлова.— Это ужасно! Я не могу этого слышать.

Одинъ господинъ откровенно сознался, что онъ даже не читаетъ про голодающихъ, что онъ свой долгъ исполнилъ, послалъ сто рублей, но разстраивать себ нервы не желаетъ. Многіе съ нимъ согласились. Что за удовольствіе надрывать себ душу? У всхъ было мягкое сердце. Никто не могъ читать безъ ужаса корреспонденціи изъ пострадавшихъ губерній.

— Нтъ, я не могу, — повторяла Измайлова.— Я никогда этого не читаю. Это на меня ужасно дйствуетъ.

Продолжая издали слдить за женой и убдившись, что Коля и она неразлучно вмст, Марковъ былъ теперь увренъ, что бабушка сказала правду. Онъ видлъ слабый румянецъ на лиц жены, ея какъ-то особенно свтившіеся глаза, тотъ отблескъ тайнаго счастія, который длалъ ее моложе и красиве. Главное не показывать вида! говорилъ онъ себ. Пусть они думаютъ, что я не знаю ничего!

И сталъ вдругъ разсказывать сидвшимъ около него военнымъ такіе анекдоты, что дамы, услыхавъ отрывокъ, просили ихъ отойти подальше.

— Что такое?— спрашивали другіе, слыша взрывъ хохота въ томъ углу, гд сидлъ Марковъ.

— Ужасно веселый человкъ вашъ мужъ, — сказала Измайлова Марь Алексевн.— Съ нимъ никогда не соскучишься.

Даже Владиміръ Ивановичъ посл шампанскаго вдругъ повеселлъ и нжно смотрлъ на Маркова, находя, что онъ былъ къ нему раньше несправедливъ. Одна только Лена чувствовала себя несчастной, занимая мало знакомую ей барышню изъ пансіона Труба, длавшую вмсто поклоновъ придворные реверансы. Лена не знала, о чемъ съ ней говорить, и задыхаясь отъ жары, отъ новаго корсета, отъ постояннаго напряженія быть свтской и не сказать какой-нибудь глупости, вдругъ подъ какимъ-нибудь предлогомъ уходила въ другую комнату и, ударивъ тамъ кулакомъ въ стну, разъ или два, или вскочивъ съ разбга на диванъ и облегчивъ этимъ душу, возвращалась опять занимать свою гостью.

Марковъ не ошибся, думая, что Коля будетъ искать случая говорить съ Марьей Алексевной наедин. Они ушли въ другую комнату, гд вмсто фрейлейнъ Эммы, недавно заболвшей и отправленной въ больницу, разливала чай швейцарка, ни слова не понимавшая по-русски. Въ ея присутствіи они могли говорить не стсняясь.

И хотя не было ничего удивительнаго въ томъ, что у себя дома люди перешли изъ одной комнаты въ другую, но Марковъ зналъ, съ какой цлью это сдлано. Вс эти уловки влюбленныхъ были ему извстны. Онъ самъ прошелъ эту школу, ухаживая въ молодости за барышнями, потомъ за боле или мене замужними дамами. Посл женитьбы у него не было серьезныхъ увлеченій, были только случайныя связи, мимолетныя встрчи, вообще такіе романы, которые могли кончиться на любой глав, какъ т музыкальныя попурри, гд за маршемъ изъ Тангейзера слдуетъ финалъ изъ Травіаты. Вс его ухаживанія были такого же рода.

— Ахъ, она славная!— говорилъ онъ обыкновенно.— Она сейчасъ къ вамъ на колни сядетъ.

На этотъ счетъ у него были свои взгляды. Вс жены длились у него на дв категоріи: чужія жены и своя жена. Чужія жены принадлежали всмъ вообще, своя жена — его вещь, его собственность была только въ его личномъ владніи. Чужія жены были тмъ миле, чмъ свободне он себя держали, и любить мужа не только не было ихъ обязанностью, но было предразсудкомъ, непростительнымъ въ хорошемъ обществ. Его жена ничего общаго съ ними не имла. Какъ для влюбленныхъ нтъ женщинъ вообще, а есть вс и она, причемъ вс между собою похожи и только она совершенно особое существо, такъ было и у него: вс жены съ одной стороны и ‘моя жена’ съ другой. Одиннадцать лтъ, прожитыхъ имъ съ Марьей Алексевной, еще больше укрпили его въ этой мысли. Онъ врилъ въ нее и въ ея душевную чистоту. И вотъ теперь оказывается, что ничего этого въ ней нтъ.

Онъ вдругъ не дослушавъ, что ему говорили, всталъ съ мста. Въ вискахъ его сильно стучало. Онъ не былъ пьянъ, какъ думалъ Коля, на этотъ разъ даже коньякъ не могъ заглушить того нервнаго возбужденія, въ какомъ онъ находился двое сутокъ.

— Дядя, вы куда?— догнала его Лена.— Вы не узжаете? нтъ? Онъ мутными глазами посмотрлъ на нее..

— Нтъ еще, — отвтилъ онъ съ нетерпніемъ.— А ты иди, занимай свою гостью.

— Дядя, я не могу. Какъ мн жарко, если бы вы знали! Я ужъ обо всемъ съ ней говорила. Я теперь пойду квасу напьюсь.

Лена знала, что Коля и Марья Алексевна перешли въ классную, гд швейцарка разливала чай, и съ горечью думала, что если бы дядя зналъ то, что извстно ей, онъ не былъ бы такъ веселъ. Но вдругъ, увидавъ его лицо, она поняла, что должно быть что-то случилось. Онъ знаетъ или догадывается. ‘Ну, и пусть!’ — подумала она въ первую минуту. Порывы любви и ненависти къ Кол чередовались въ ея душ. И то, что Марья Алексевна, измняя мужу, живетъ у его сестры, живетъ у нихъ, казалось ей безчестнымъ. Она не могла иногда побдить въ себ физическаго отвращенія къ ней, не могла ее видть, сидть съ ней рядомъ. Она уже не преслдовала ее какъ прежде, но уходила все чаще лежать на сундук.

Теперь она поняла, что дядя ищетъ ихъ. Она еще могла ихъ предупредить, зная другой ходъ въ классную черезъ маленькій корридорчикъ, гд стояли ея любимые сундуки. ‘Ну, и пусть!’ — говорила она себ съ ожесточеніемъ. Она толкнула дверь въ этотъ корридоръ, но тамъ остановилась, услыхавъ Колинъ голосъ.

— Я конечно въ Фонтанку не брошусь,— говорилъ онъ.

— Вы меня не понимаете,— перебила Марья Алексевна.

— Напротивъ, я васъ отлично понимаю. Вы хотите все взять отъ человка, ничего не давая ему.

Что она отвтила на это, Лена не слыхала, но Коля нервно засмялся.

— Ну да, конечно… Я былъ въ этомъ увренъ.

По звуку его шаговъ Лена догадалась, что онъ ходитъ по комнат. Опять онъ ей что-то сказалъ, но что именно нельзя было разобрать.

— Напрасно вы думаете,— отвтила она,— что этимъ вы убдите меня.

Шаги вдругъ затихли.

— За все зло, которое ты мн сдлала,— послышался его трепетный шопотъ,— я теб скажу одно, что ты не удешь!

Лена распахнула дверь, не помня себя.

— Васъ дядя ищетъ,— сказала она, задыхаясь.

Они смотрли на нее, не понимая, какъ люди, которые только что проснулись. Но больше всхъ была удивлена швейцарка: во-первыхъ, количествомъ чая, который выпиваютъ русскіе,— она уже послала въ гостиную три подноса,— и потомъ страннымъ поведеніемъ этой дамы и этого молодого человка, которые нарочно ушли отъ гостей, чтобы говорить другъ другу непріятности. Такъ она заключила по ихъ разстроенному виду и по гнвному, хотя и сдержанному шепоту Коли.

Почти въ ту же минуту вошелъ Марковъ.

— А! здсь цлое общество,— сказалъ онъ, стараясь казаться равнодушнымъ.

Присутствіе Лены и незнакомой ему дамы, наливавшей чай, непріятно удивило его. Онъ вспомнилъ, что сестра что-то говорила о француженк, которую она беретъ къ дтямъ, и понялъ, что это должно быть она, но не зная по-французски ничего, кром bonjour, заговорить съ ней не могъ. Онъ вынулъ папиросу и сталъ у лампы закуривать.

— А я думалъ, вы въ карты играете, — сказалъ Коля, чтобы что-нибудь сказать.

Марковъ ничего не отвтилъ. Только замтно дрожавшія руки и вздрагивавшіе мускулы лица измняли ему. Лен стало такъ жутко, что она, не помня что говоритъ, начала вдругъ умолять всхъ хать на тройкахъ. Но пришелъ лакей и сказалъ, что барышню просятъ въ гостиную. Когда она ушла, Марковъ взялъ со стола графинъ съ коньякомъ и налилъ себ.

Марья Алексевна чуть-чуть дотронулась до его пальцевъ.

— Что такое?— спросилъ онъ, вздрогнувъ отъ этого прикосновенія и быстро отдернулъ руку.

— Это коньякъ, — сказала она тихо.

— Знаю.

— Не довольно-ли? Ты ужъ много пилъ.

— Прошу безъ наставленій, — отвтилъ онъ грубо.— Я знаю, что я длаю. Терпть не могу этихъ бабьихъ совтовъ. Вчно лзутъ съ нравоученіями.

— Мы не одни, — напомнила она сдержанно.

— А, къ чорту ваши китайскія церемоніи! Васъ безпокоитъ, что вы не одн, а что вы ведете себя непозволительно и держите себя какъ кокотка, это васъ не безпокоитъ.

Теперь она ясно видла искаженное ненавистью лицо его.

— Не забудьте, что мы въ чужомъ дом, — промолвила она,— что здсь гости и тамъ все слышно.

— Къ чорту вашихъ гостей!— крикнулъ Марковъ, котораго ничто такъ не раздражало, какъ эта забота о приличіяхъ, о томъ, что скажутъ другіе. ‘Любовника себ завела, думалъ онъ, а боится, чтобы гости не услышали’.— Это вы забыли, что вы въ чужомъ дом, что у васъ есть мужъ и двое дтей… А вотъ главное, чтобы Марья Ивановна не узнала… Какъ-же! чтобы эта Христа ради юродивая не подумала чего-нибудь.

— Марья Ивановна на столько лучше насъ съ вами, что даже судить ее мы не можемъ.

— Ну-съ, а я эту хлыстовскую богородицу не желаю видть въ своемъ дом.

На самомъ дл ему не было никакого дла до Марьи Ивановны и, срывая свою злобу на ней, онъ только выражалъ этимъ свою ненависть къ жен.

— Знаемъ, мы этихъ святыхъ угодницъ!— продолжалъ онъ съ возростающей злобой.— Имъ, видите-ли, душно въ паскудныхъ городахъ, он правды въ нихъ не нашли и дутъ въ деревню къ мужикамъ духовной жизнью жить. Духовной жизнью… Ха-ха! А чтобы не скучно было, возьмутъ съ собою студента.

Онъ взглянулъ при этомъ на Колю, который, не поднимая глазъ, чертилъ что-то ножомъ по тарелк, съ такимъ выраженіемъ, какъ будто онъ не одобрялъ того, что слышалъ, но изъ вжливости молчалъ.

— Своихъ дтей бросаютъ, — продолжалъ Марковъ, — а деревенскимъ двчонкамъ дутъ носъ утирать.

Зная, какъ его жена уважаетъ Марью Ивановну, онъ радъ былъ случаю наговорить ей какъ можно больше оскорбительныхъ и непріятныхъ вещей. Къ тому-же онъ подозрвалъ, что Марья Ивановна не только знаетъ, но и покровительствуетъ ея любви къ студенту.

— Тоже думаютъ кого-то обмануть, — говорилъ онъ съ злорадстволъ.— Дали-бы мн, я бы написалъ ихъ житіе. Прежде такія барыни волосы себ стригли и въ мужскихъ пледахъ ходили, а нынче он, изволите видть, бабій сарафанъ надли и въ культурные скиты похали. Оно и удобно въ скиту-то!.. Келейно!.. все шито, да крыто.

— Можно не сочувствовать людямъ, — не выдержала наконецъ Марья Алексевна, — но зачмъ-же клеветать на нихъ.

— Прошу не учить меня!— крикнулъ онъ вдругъ, ударивъ по столу.— Будьте осторожне въ вашихъ выраженіяхъ.

Марья Алексевна, нагнувшись къ швейцарк, что-то тихо сказала ей.

— Mais oui, madame, — отвтила та поспшно.— Je m’en vais. Quelle baraque! думала она, уходя. Mais ce sont des fous furieux. Ils vont s’assassiner.

— Главное свидтелей-то удалите!— сказалъ онъ злобно.— При закрытыхъ дверяхъ все можно.

— Я не понимаю, о чемъ мы говоримъ,— перебила она съ нетерпніемъ.

Онъ взглянулъ на Колю. Тотъ по прежнему чертилъ по тарелк, все съ тмъ-же выраженіемъ неодобренія и молчаливаго протеста.

— Вы не всхъ свидтелей удалили,— сказалъ Марковъ сквозь зубы.

— Прикажете уйти?— спросилъ Коля, вставая.

Марковъ поймалъ взглядъ, которымъ они обмнялись.

— Извините пожалуйста, — промолвила она, — что мы васъ длаемъ свидтелемъ этой сцены.

Марковъ вскочилъ.

— Кто? Онъ тебя извинитъ? Онъ?!

И страшное, оскорбительное слово, какъ ударъ хлыста, какъ комъ грязи, брошенный ей въ лицо, полетло въ нее, заставивъ ее помертвть отъ стыда.

Коля измнился въ лиц, губы его тряслись.

— Это Богъ знаетъ, что такое!— сказалъ онъ съ негодованіемъ.

И взглянувъ на Марью Алексевну, какъ-бы удивляясь, что она можетъ еще оставаться посл этого, онъ сдлалъ движеніе къ двери.

— Куда?— окликнулъ его Марковъ.

. И затаенное бшенство, сверкнувшее въ его глазахъ, смнилось вдругъ выраженіемъ глубокаго презрнія. Что, братъ, трусу празднуешь? можно было прочесть на его лиц. Бжать? за печку прятаться?

Самое лучшее было конечно уйти и не будить звря въ человк, который уже не владлъ собой. Но Коля не могъ этого сдлать, не показавшись трусомъ и смшнымъ.

— Ни одинъ порядочный человкъ,— сказалъ онъ, задыхаясь,— не позволитъ себ такъ обращаться съ женщиной.

— Нтъ?— отвтилъ Марковъ, уже не скрывая своего бшенства.— Онъ сдлаетъ ее своей любовницей.

И раньше, чмъ Кцля могъ опомниться и что-нибудь отвтить, дв сильныя руки схватили его за горло и исковерканное злобой, почернвшее лицо Маркова показалось ему незнакомо и страшно. Коля рванулся, хотлъ оттолкнуть его, оторвать отъ себя эти руки, державшія его какъ въ желзныхъ тискахъ, но бороться съ этимъ человкомъ было невозможно. Онъ очевидно не помнилъ себя. Близость Коли и его ненавистныхъ глазъ, и красивыхъ румяныхъ губъ, въ которыя она можетъ быть цловала его, почти лишили его сознанія какъ эпилептика, потушивъ вс мысли въ мозгу, кром одной, что онъ держитъ въ рукахъ свою жертву, которую надо придушить сейчасъ-же, не теряя времени.

Коля и раньше слыхалъ про замчательную физическую силу Маркова, а теперь, удесятеренная бшенствомъ, она была страшна. Онъ сначала не понялъ его намреній, но увидавъ этотъ взглядъ дикаго звря, почувствовалъ холодъ въ спин. Не можетъ быть! думалъ онъ. Вдь онъ еще часъ тому назадъ подавалъ ему руку, шутилъ съ нимъ, приглашалъ выпить за черкешенокъ.

Вдругъ ему показалось, что глаза Маркова остановились на чайномъ стол, гд лежалъ оставленный швейцаркой ножъ, которымъ она разрзала кондитерскій пирогъ, la baba au rhum, купленный для гостей. Этотъ ножъ съ яшмовой ручкой, подарокъ Маркова, привезенный имъ сестр изъ Екатеринбурга, былъ въ употребленіи первый разъ и блестлъ подъ лампой своимъ новымъ лезвеемъ.

Та же мысль, почти въ тотъ-же моментъ, пришла и Марь Алексевн, и гд-то тамъ, въ тайникахъ ея души, шевельнулась сначала смутно и неясно, потомъ вдругъ представилась ей съ ужасающей яркостью. Она вспомнила, какъ Анна Михайловна, показывая этотъ подарокъ брата, сказала, что это дурная примта, что дарить ножи не слдуетъ и еслибъ не боялась обидть его, не взяла-бы ни за что. Теперь она оцпенла отъ ужаса и не смла сдлать движеніе, чтобы не привлечь этимъ вниманіе мужа и не подать ему мысль, которой можетъ быть у него и не было. Непонятный почти суеврный страхъ парализовалъ ее. Ей стоило только протянуть руку, чтобы убрать эту вещь, но мысль, что она не спасетъ, а погубитъ этимъ Колю, приковала ее къ мсту. Зная страшную силу мужа и то, что ея вмшательство только удвоило-бы его ярость, она считала секунды, удары своего сердца и стояла, не двигаясь, не спуская съ нихъ глазъ.

Вдругъ отчаянный, неумолкающій рзкій звонокъ, призывавшій на помощь, раздался на всю квартиру. Съ нимъ вмст точно пронеслось по комнатамъ то леденившее чувство ужаса, которое заставило Марью Алексевну судорожно схватиться за кнопку и, сжимая ее въ своихъ пальцахъ, звонить не переставая.

Оглушенный неожиданнымъ звономъ, Марковъ выпустилъ свою жертву и обвелъ кругомъ мутнымъ взглядомъ. Видъ жены, блой какъ млъ, все еще не отнимавшей руки отъ звонка, вернулъ его къ дйствительности. Должно быть онъ былъ страшенъ, если звали людей, чтобы отнять у него человка, котораго онъ чуть не задушилъ.

Приводившая ихъ въ паническій ужасъ мысль о нож ему не приходила. Къ счастью для нихъ, онъ не видалъ его, какъ не видалъ ничего въ эту минуту, кром ненавистныхъ ему наглыхъ, красивыхъ глазъ и близости этого человка, который тутъ-же, въ двухъ шагахъ отъ него, въ семейномъ дом, въ дом родного дяди, назначалъ любовныя свиданія его жен. Лицо его и теперь еще было страшно.

— Уходите!— сказалъ онъ, встртившись глазами съ женой.— Я ни за что не отвчаю.

XVI.

Онъ исчезъ незамтно, ни съ кмъ не простившись. Слдомъ за нимъ скрылся и Коля. Онъ зашелъ къ себ на квартиру и оттуда поскакалъ въ гостиницу, гд стоялъ Марковъ. Тамъ ему сказали, что господинъ изъ 20 номера еще не возвращался, Коля съ минуту подумалъ, какъ человкъ, встртившій неожиданное препятствіе, потомъ спросилъ, есть-ли при гостиниц ресторанъ и прошелъ туда, сказавъ, что онъ тамъ подождетъ и чтобы ему дали знать, когда этотъ господинъ вернется.

Прошло около двухъ часовъ. Нсколько человкъ на сосднихъ столахъ успли поужинать, а онъ все сидлъ не дотрогиваясь до того, что ему подали, и развернувъ листъ иллюстраціи, казался погруженъ въ нее. Наконецъ ему пришли сказать, что баринъ изъ 20-го номера вернулся.

Тогда онъ всталъ и вышелъ изъ ресторана. Онъ былъ теперь въ такомъ же состояніи, какъ Марковъ два часа тому назадъ. Онъ ничего не понималъ и не соображалъ, кром того, что на немъ еще горло клеймо отъ душившихъ его рукъ этого пьянаго, обезумвшаго человка. Вся кровь его при этой мысли закипала. Отвтить ему тамъ у Булатовыхъ онъ не могъ, но теперь одинъ на одинъ онъ посмотритъ. Чмъ это кончится, онъ не зналъ, но душившая его злоба не оставляла ему времени для размышленій.

Когда онъ отворилъ дверь въ номеръ, тамъ было почти темно. Одна только свча горла за драпировкой, гд Марковъ, собираясь спать, вынималъ изъ кармановъ бумажникъ и часы и привычнымъ жестомъ раскладывалъ ихъ на стол. Услыхавъ шаги, онъ обернулся.

— На два слова!— сказалъ Коля, не узнавая самъ своего голоса.

Марковъ взялъ свчу и вышелъ ему на встрчу.

— А!— сказалъ онъ отрывисто.— Вотъ какъ!

— Прежде всего я васъ долженъ предупредить, — началъ Коля, опуская руку въ карманъ, что со мной револьверъ и потому не прибгайте къ физической сил, она не поможетъ.

— Нтъ, братъ,— отвтилъ Марковъ съ презрніемъ.— Я объ тебя больше и рукъ марать не буду.

— Затмъ я имю вамъ сказать два слова… (Онъ остановился, задыхаясь и чувствуя, что не только двухъ, но и тысячи словъ не хватитъ, чтобы выразить то, что кипло у него въ душ). Если вы думали, что я изъ тхъ людей, на которыхъ можно кидаться съ кулаками, то вы ошиблись. Я не отвчаю тмъ-же, потому что такъ поступаютъ только бурлаки, а не люди съ образованіемъ…

— Негодяи съ образованіемъ или безъ образованія, это все равно, — цна имъ одна.

— Я прошу васъ помнить, что мы теперь не одни и…

— И у тебя револьверъ въ карман. Это, братъ, напрасно, меня не испугаешь. Я и не такихъ, какъ ты, ломалъ какъ щепку. А стрлять въ меня ты не будешь. За это Сибирь, а ты слишкомъ любишь свою особу, чтобы пойти на это.

— Я пришелъ не для того, чтобы стрлять въ васъ, теперь по крайней мр. Для этого есть боле удобное мсто и есть условія, которыя вы сами…

— Дуэль? Ха-ха! Это ужъ ты оставь.

Коля, и безъ того блдный, поблднлъ еще больше.

— Это мы посмотримъ, — сказалъ онъ злобно.

Теперь роли перемнились. Марковъ, у котораго первый порывъ бшенства прошелъ и два часа прогулки по улицамъ нсколько охладили разгоряченную голову, владлъ собою если не вполн, то уже настолько, чтобы не кидаться на людей, а Коля съ каждымъ словомъ все больше терялъ самообладаніе.

— Прежде всего, — началъ Марковъ,— теб слдовало бы, мн кажется, спросить о причин того, что произошло… Потому что дло ясное, если человкъ не сумасшедшій, то причина должна быть.

— Объ этомъ посл. Узнавать, сумасшедшій ли вы или нтъ, теперь мн нтъ надобности. Я пришелъ не за этимъ

— Но я ужъ, позволь, начну съ этого, и ты сейчасъ увидишь почему. (Онъ переставилъ свчу и зажегъ для чего-то другую). Такъ причина теб неизвстна? Жаль. Тогда ты дйствительно долженъ считать меня сумасшедшимъ. Тогда ты пожалуй и правъ. И хорошо, что револьверъ захватилъ. Все-таки, знаешь, съ такими бурлаками какъ я… Да, такъ вотъ что. Ты не зналъ. Жаль, жаль… А я, представь, вообразилъ себ,— вдь можетъ-же этакая глупость придти въ голову,— что ты пишешь любовныя письма моей жен. Вотъ вдь вздоръ какой!

Онъ вонзилъ въ него острый взглядъ. Его срые глаза какъ будто смялись при этомъ, и это выраженіе себ на ум, знакомое Кол раньше, теперь показалось ему опаснымъ.

‘Чортъ знаетъ!’ подумалъ онъ. ‘Онъ пожалуй въ самомъ дл сумасшедшій’.

— Теперь, видишь-ли, дло въ чемъ.— Если ты этихъ писемъ не писалъ, то съ какой стати я пойду съ тобой къ барьеру и буду цлить теб въ лобъ. Не вижу смысла. Живи себ на здоровье. А если ты ихъ писалъ, опять не вижу смысла. Зачмъ я теб буду подставлять свой лобъ. Изъ того, что ты хотлъ взять у меня жену, еще не слдуетъ, что я долженъ въ придачу отдать теб и свою жизнь. Гораздо логичне убить тебя. Придушить просто, какъ вредное животное.

— Конечно, — промолвилъ Коля, задыхаясь.— А главное это безопасне. Придушить безоружнаго врага и не идти на него тогда, когда онъ можетъ защищаться.

— Объ этомъ раньше надо было думать,— теперь поздно. Защищаются въ честномъ равномъ бою, а когда человкъ нападаетъ изъ-за угла, съ нимъ поступаютъ какъ съ мародеромъ. Жалть его нечего, уважать и подавно. Я впрочемъ это вообще говорю… Тебя это не можетъ касаться. И разъ ты моей жен не писалъ, я готовъ даже извиниться. Что длать! Затменіе нашло.

По его блестящему взгляду и острымъ какъ иглы искрамъ въ глазахъ Коля понялъ, что онъ ставитъ ему ловушку.

‘Что-жъ!’ подумалъ онъ, надо вести дло на чистоту. Принять этого извиненія онъ не могъ. Оно было условно и ставило его въ ложное положеніе.

— Что я писалъ вашей жен, этого я не отрицаю, но не вижу въ этомъ преступленія.

Марковъ молчалъ. Его срые неумолимые глаза впивались въ Колю все больше, этотъ взглядъ входилъ ему въ душу, въ мозгъ, въ самые отдаленные тайники его мысли.

— Это не преступленіе во-первыхъ, а во-вторыхъ, ваша жена не отвчала мн.

— Будто-бы? Что-жъ такъ? Ты молодецъ хоть куда.

— Вы можете врить мн или нтъ, но если вы поставили вопросъ прямо, то я прямо и отвчаю. Къ сожалнію, для меня конечно, ваша жена моихъ чувствъ не раздляла.

— Да, жаль, жаль… (Марковъ дергалъ себя за усы). Очень жаль. Ну, а если бъ она ихъ раздлила, тогда что?

— И тогда это не давало бы вамъ права поступать такъ, какъ вы поступили. У васъ можетъ быть своя философія, но я не обязанъ ее раздлять и думать, что кулакомъ можно ршать вопросъ.

— У меня, братъ, одна философія, — подлецовъ бить по рож.

— За это вы рискуете, что вамъ отвтятъ тмъ-же.

Оба съ минуту молча глядли другъ на друга. Коля опустилъ опять руку въ карманъ и, не спуская глазъ съ Маркова, ждалъ перваго его движенія, чтобы выхватить револьверъ. Марковъ это понялъ. По глазамъ Коли онъ видлъ, что тотъ способенъ на все.

— Ну, счастливъ твой Богъ, — прошепталъ онъ, — что ты давеча отъ меня ушелъ! А теперь, я ужъ сказалъ, рукъ объ тебя марать не буду. Пристрлить тебя слдовало-бы… Да вдь васъ такихъ много. Всхъ не перестрляешь.

— Пристрлить! придушить!— повторилъ Коля съ презрніемъ.— Вы только это и знаете… Все остальное выше вашего пониманія.

— Да вдь мы бурлаки, что ужъ съ насъ спрашивать.

— Это не оправданіе. Разъ вы живете въ обществ и считаетесь образованнымъ человкомъ…

У Маркова сверкнули глаза.

— Что! Я передъ тобой оправдываться буду? (По лицу его опять прошла судорога бшенства). Ступай вонъ или я позову человка и велю вышвырнуть тебя.

— Все равно. Я васъ встрчу въ другомъ мст и заставлю отвчать. Мн остается только одно — нанести вамъ публичное оскорбленіе.

— Вонъ!— повторилъ Марковъ.— Публичнаго оскорбленія ты мн не нанесешь. Такіе какъ ты бьютъ изъ-за угла. А если ты когда-нибудь сунешься ко мн…

Онъ не договорилъ и, сдлавъ угрожающій жестъ, двинулся къ Кол.

— Въ такомъ случа, — сказалъ тотъ, я знаю, что мн длать.

И повернулся къ двери.

— Стой!— крикнулъ ему Марковъ, когда онъ былъ уже на порог.

Коля обернулся. Но Марковъ молчалъ. Глаза его блуждали, какъ будто что-то припоминая, что-то тяжелое, о чемъ трудно было заговорить.,

— Скажи мн одно… Ты вотъ говорилъ, что отвтишь мн прямо… Ну, такъ вотъ… Я только одинъ вопросъ теб сдлаю.

Голосъ его дрогнулъ. Онъ въ эту минуту былъ жалокъ. Коля вдругъ почувствовалъ, что онъ пришелъ добивать врага, который раненъ смертельно. Онъ видлъ всю муку сомнній, тайныхъ терзаній въ этой надломленной душ, видлъ человка, до бшенства мучившагося тмъ, что онъ жалокъ, смшонъ и обманутъ.

— Ты ей писалъ, я знаю… Ну, это честно тамъ или подло, мы не будемъ этого разбирать. Можетъ быть оно и честно, и даже благородно… Ну, а такъ прямо по совсти… только по совсти скажи! Вы какъ съ ней на ты или…

— Что-же я вамъ еще скажу? Ничего не было, кром того, что я уже сказалъ вамъ.

— Да, странно, странно,— говорилъ Марковъ, подергивая усы.— Впрочемъ бываетъ конечно… Все бываетъ…

‘Вотъ, подумалъ Коля, вотъ чмъ ты мн заплотишь за ту скверную минуту, которую заставилъ меня пережить. Я теб клятву дамъ, что ничего не было, и ты мн все-таки не повришь’,

— Да, ну что-жъ!— произнесъ Марковъ глухо.— Больше намъ не о чемъ говорить.

Коля видлъ, что ядъ, которымъ онъ отравленъ, будетъ дйствовать медленно, но врно. Въ душ его шевельнулось что-то похожее на совсть.

— Даю вамъ слово, что ничего подобнаго…

— А, что! (Марковъ махнулъ рукой). Уходи пожалуйста. Довольно. Нтъ, братъ, довольно! (Онъ всталъ). Вы изъ меня всю душу вымотали, чуть не довели до преступленія… А ну, васъ къ чорту! Не стоитъ и думать-то объ васъ. Ну, прощай, я спать хочу. На дорог мн не попадайся, а больше намъ не о чемъ говорить.

‘Да, онъ дйствительно бурлакъ,— думалъ Коля, уходя.— Достойный внукъ своей бабушки! А еще немного, и дло могло-бы кончиться скверно. Попробуй онъ только кинуться на меня, я бы его положилъ на мст’.

XVII.

На другое утро у Булатовыхъ въ дом былъ переполохъ. Марью Алексевну нашли въ постели безъ пульса и безъ чувствъ. Она лежала одтая въ своемъ плать со стеклярусомъ, съ распущенной косой и съ остановившимися стеклянными глазами. Въ такомъ вид ее увидала горничная Наталья и кинулась будить барыню. Анна Михайловна, не попадая со страху въ рукава капота, въ однихъ чулкахъ прибжала въ комнату невстки. Она еще съ вечера приходила къ ней узнать, отчего братъ ухалъ не простившись и не вышло-ли у нихъ чего-нибудь. Марья Алексевна увряла, что ничего. Но она и тогда еще показалась ей странной. Теперь, нагнувшись надъ ней, она назвала ее по имени, потрогала холодныя руки, положила на подушку скатившуюся голову и стала искать пульса, ясно ощущая, какъ бьется жила подъ ея пальцемъ и не сознавая, что это ея собственный лихорадочный пульсъ,

— Мама, она не дышаетъ,— сказала Лена, — уже одтая, чтобы идти въ гимназію и стоявшая тутъ же съ посинвшими отъ страха губами.

Анна Михайловна припала ухомъ къ стеклярусному лифу невстки и, не слыша дыханія, сказала, что это можетъ быть обморокъ. Лена вскрикнула.

— Мама, она умерла!

— Mais tu es folle, — шептала Анна Михайловна.— Elle est peut tre vivante, совершенно забывая со страху, что если Марья Алексевна жива, то пойметъ и по-французски.

Послали за докторомъ. Владиміръ Ивановичъ похалъ самъ и привезъ какого-то господина съ пышной сдой шевелюрой, сухимъ блескомъ глазъ и съ осанкой министра. Онъ выслушалъ нахмурившись безсвязные разсказы домашнихъ и спросилъ, гд больная.

Когда онъ, поставивъ на стулъ свой цилиндръ, подошелъ къ лежавшей безъ памяти Марь Алексевн, вс затаили дыханіе. Вс смотрли на него какъ на высшее существо, которое несетъ имъ жизнь или смерть, и весь интересъ съ больной былъ перенесенъ на него. Передъ нимъ стояли какъ передъ чудотворнымъ образомъ, который одинъ только можетъ помочь. Когда онъ, выслушавъ сердце и посмотрвъ въ зрачки больной, сталъ что-то длать съ ея руками, потомъ съ ея грудной клткой, то нажимая, то отпуская ее какъ педаль, то хотя это и было въ ихъ глазахъ покушеніемъ на убійство, никто не шевельнулся, вс только съ испугомъ слдили за нимъ.

— Эфиръ есть?— спросилъ онъ отрывисто,— не сводя глазъ съ лица больной.

Эфира въ дом не было и вс вопросительно другъ на друга глядли. Пошли предположеніи, что, кажется, въ спальной на этажерк или въ корридор на окн или вообще гд-то видли пузырекъ съ эфиромъ.

Тогда докторъ потребовалъ воды.

Вс опять хотли бжать за водой. Одни говорили взять изъ самовара, другіе изъ-подъ крана. Француженка принесла свой флаконъ туалетнаго уксуса. У всхъ на лиц было написано стремительное желаніе быть чмъ-нибудь полезнымъ. Каждый зналъ какое-нибудь врное средство и еще до прихода доктора было предложено нсколько такихъ средствъ, чтобы воскресить умирающую, но какъ только одинъ хотлъ что-нибудь сдлать, такъ другой приходилъ въ ужасъ, увряя, что это именно убьетъ ее.

Анна Михайловна читала медицинскія книги и знала все, что надо длать, когда не было больного, но при вид похолодвшаго безжизненнаго тла, она не то что забыла, а какъ-то все перепутала и какъ человкъ, который не попадаетъ ключомъ въ замокъ и не можетъ отпереть его, она изъ массы своихъ знаній не знала которое примнить. У нея такъ дрожали руки, когда ее заставили растирать умирающую, что пришлось замнить ее старой нянюшкой, которая одна не потерялась и не считала смерть такой ужасной вещью, чтобы нельзя было смотрть ей въ лицо. Она, видя трудно больного, никогда не утшала его, увряя, что онъ непремнно понравится, а напротивъ говорила откровенно:

— А вдь ты помрешь!.. Видать ужъ, что не встать теб.

Она одна смотрла на доктора спокойно, безъ того трепетнаго ожиданія, которое онъ внушалъ другимъ.

Слабый стонъ Марьи Алексевны заставилъ всхъ затаить дыханіе. Когда первая опасность прошла и къ больной вернулся пульсъ, докторъ задалъ домашнимъ нсколько вопросовъ, между прочимъ, не имла-ли обыкновенія эта дама принимать на ночь наркотическія средства. Тогда Володя разсказалъ, что тетя наканун входила къ нему въ комнату и взяла какой-то пузырекъ. Стали искать, что это могло быть, и нашли, что это былъ опіумъ, прописанный Волод для смазыванья горла.

Черезъ полчаса докторъ, узжая, успокоилъ Анну Михайловну, что опасности нтъ. На его сухомъ безстрастномъ лиц не отражалось ничего. Ни видъ умирающей женщины, ни волненіе ея близкихъ не измнило его непроницаемаго выраженія, и только неожиданно кинувшійся къ нему съ лаемъ мопсъ заставилъ его вздрогнуть отъ неожиданности.

— Il ne mordra pas?— спросилъ онъ почему-то по-французски и держалъ на всу свой цилиндръ.

За Марковымъ послали на извощик. Думая, что не застанетъ жену въ живыхъ, онъ однимъ духомъ вбжалъ на лстницу, но увидавъ въ дверяхъ Лену, не могъ выговорить ни слова и стоялъ въ шуб, ожидая, что она ему скажетъ.

— Ахъ, дядя, что у насъ было!

— Гд она?— спросилъ онъ сохнущимъ языкомъ.

— Пойдемте… Я сейчасъ… Я только мам скажу.

Онъ схватилъ ее за руку.

— Она жива?

— Ей лучше, вы не бойтесь. Только мама говоритъ, что…

Онъ сбросилъ съ себя шубу и дальше не сталъ слушать.

Приведенная въ чувство Марья Алексевна лежала на диван. Ея потухшіе глаза смотрли какъ у покойницы. Она смутно помнила, что произошло что-то дикое, безобразное, позорное для нея. Но теперь ей было все равно. У нея было такое ощущеніе, точно въ мозгу ея протянута кисея, отчего вс мысли были смутны, неясны и куда-то уплывали отъ нея. А недавно еще ночью он неслись съ страшной быстротой. Тогда ей казалось, что въ голов у нея какой-то вихрь и что подхваченная бурей она летитъ съ неудержимой силой впередъ. За эту ночь она пережила не одну, а десять жизней. Голова ея работала какъ никогда. Это были уже не мысли, а какія-то молніи, ослпительныя, яркія, пробгавшія ураганомъ въ возбужденномъ мозгу. Она не могла остановиться ни на чемъ. Все новые и новые образы пролегали передъ ней и въ этой бшеной скачк для нея не было уже ни времени, ни пространства, а былъ одинъ хаосъ. Такъ продолжалось до утра. Что было потомъ, она не помнила.

Теперь, когда ее вернули къ жизни, при всякомъ усиліи о чемъ-нибудь думать, она чувствовала, какъ мысль ускользаетъ, расплывается и опять все та-же кисея закрываетъ ее.

— Не давайте ей спать!

Кто это сказалъ?— Она открыла глаза. Передъ ней стоялъ мужъ и держалъ стаканъ и что-то заставлялъ ее пить. Сколько времени такъ прошло, она не знала. Около нея ходили, разговаривали, она слышала голоса, слова ‘да пошлите же за нимъ!’ хотла сдлать усиліе, спросить за кмъ… За нимъ. Кто же онъ? Но опять кисея быстро спустилась и закрыла все.

Около двухъ часовъ дня вс думали, что она умираетъ. Пульсъ опять исчезъ. Владиміръ Ивановичъ ухалъ за докторомъ, но въ эти часы дня ихъ въ Петербург не бываетъ. Легче найти на улиц кошелекъ съ золотомъ, чмъ петербургскаго врача, у него на квартир между двнадцатью и шестью пополудни. Булатовъ былъ у пятерыхъ, везд одинъ отвтъ: ухали съ утра.

Марковъ, — думая, что все кончено, — стоялъ какъ потерянный. Лена убжала къ себ въ комнату и тамъ бросилась на постель, закрывши голову подушкой. Анна Михайловна суетилась, пробовала разныя средства и сейчасъ-же отмняла ихъ. Она позвала опять старуху няньку, но та только головой покачала.

— Охъ, матушка барыня, да вы-бы за попомъ послали.

‘Все кончено’!— думалъ Марковъ и смотрлъ на умирающую жену, къ которой вчера еще чувствовалъ такую ненависть. Его ревность и все, что послдніе дни волновало его, показалось ему такъ ничтожно передъ тмъ, что ждало его теперь. Онъ вспомнилъ слова покойной матери, что когда сердишься на человка, надо представить его себ въ гробу. Теперь только онъ понялъ ихъ значеніе. Да, если-бъ онъ помнилъ, что самые близкіе намъ люди будутъ лежать въ могил и что оттуда не вернешь ихъ никакимъ позднимъ раскаяніемъ, онъ-бы не дошелъ до того зврскаго состоянія, въ какомъ былъ вчера. Мысль, что онъ можетъ быть послдній разъ видитъ эту женщину, съ которой прожилъ одиннадцать лтъ, что его послднія слова ей были страшнымъ оскорбленіемъ и что съ ними она уйдетъ отъ него, наполняла его ужасомъ. Ему хотлось сказать ей: встань! вернись ко мн! Я заглажу все…

Ихъ прежняя жизнь, полная мелкихъ обидъ и непріятностей, показалась ему чмъ-то дикимъ, безобразнымъ. Они жили такъ, какъ будто впереди была вчность и смерть не могла каждую минуту унести одного изъ нихъ. Какая-нибудь маленькая неисправность, пробка въ сосуд или неизвстно откуда попавшій въ кровь грибокъ и одного изъ нихъ нтъ! онъ ушелъ навсегда. Какимъ злымъ, противнымъ животнымъ онъ представлялся себ теперь, когда припоминалъ свою семейную жизнь. Онъ никогда еще не видлъ ее такъ ясно, со всми подробностями, какъ человкъ, которому вдругъ показали каплю болотной воды подъ микроскопомъ. И вода, казавшаяся чиста какъ слеза, была на самомъ дл полна какихъ-то отвратительныхъ существъ. Цлый новый міръ, невидимый раньше, открылся ему теперь. Это былъ міръ злобы, мелкихъ страстей и разнаго сора, который скопляется въ душ, какъ въ неопрятныхъ помщеніяхъ. Онъ понялъ, что смерть очищаетъ душу и что грозная, таинственная, она одна властно стоитъ надъ нами, заставляя съ трепетомъ заглянуть въ себя.

Новый докторъ, котораго Владиміръ Ивановичъ поймалъ на улиц, былъ старый знакомый Булатовыхъ. Анна Михайловна въ него врила, потому что у него было симпатичное лицо и легкая рука: почти вс его больные выздоравливали, хотя онъ мало ими занимался. Онъ проводилъ обыкновенно пять минутъ у больного и полчаса у здоровыхъ, съ которыми пилъ чай и разговаривалъ. И къ общему удивленію, это всегда помогало, не только здоровымъ, которые сейчасъ-же успокаивались, зная, что докторъ не сталъ-бы говорить объ отношеніяхъ новаго хедива къ Англіи, если-бъ была какая-нибудь опасность, но и больному, который, слушая его, былъ увренъ, что самое большее черезъ день онъ встанетъ и даже, если хочетъ, можетъ въ гости хать.

Марья Алексевна еще лежала какъ трупъ, съ восковой блдностью лица, какъ онъ уже сидлъ съ мужчинами и, прописывая рецептъ, — говорилъ:

— А школьный-то законъ провалился въ рейхстаг. Вы читали? Нтъ, нмцы, какъ хотите, они все-таки умный народъ. А Миланъ-то,Миланъ!— говорилъ онъ черезъ десять минутъ.— Опять въ Парижъ кутить ухалъ. Да и отлично длаетъ по моему. Вдь у нихъ въ ихъ славянскихъ столицахъ мухи дохнутъ отъ скуки… Что-съ? Какъ принимать? да такъ часика черезъ два… Подушку съ кислородомъ? Нтъ, это лишнее. У вашей супруги организмъ крпкій. Сердце работаетъ прекрасно.

‘Слава Богу! стало быть опасности нтъ’,— думалъ Марковъ.— ‘Славный человкъ этотъ докторъ. Какое у него лицо хорошее. Одно только непріятно, что онъ былъ знакомый Булатовыхъ, игралъ иногда у нихъ въ винтъ и станетъ пожалуй разсказывать о томъ, что случилось’.

Вообще эти пузырьки съ опіумомъ, доктора, эта суматоха въ чужомъ дом, все это, какъ только опасность прошла, принимало видъ какой-то глупой исторіи.

Ему было совстно, что Владиміръ Ивановичъ не пошелъ на службу, считая своимъ долгомъ каждые полчаса заглядывать къ больной и спрашивать ее, какъ она себя чувствуетъ. Весь домашній порядокъ былъ нарушенъ. Завтракали не въ столовой, а по разнымъ угламъ, прислугу гоняли въ аптеку, мопса запирали. Анна Михайловна на всхъ сердилась. Когда въ дом бывалъ больной, она всей душой принадлежала ему. За то начиналось гоненіе на здоровыхъ. Ее все тогда раздражало. Если у кого-нибудь изъ дтей была температура 39^о, а Владиміръ Ивановичъ лъ въ это время котлету, она съ ненавистью глядла на него. И теперь она никому дышать не давала, говорила задыхающимся шепотомъ: ‘Да вы съ ума сошли!’ кричала, вдругъ забывшись: ‘Дверь затворяйте!’ потомъ трагическимъ шепотомъ прибавляла: ‘Скажите, чтобъ не шумли!’

Въ другое время Марковъ надъ этимъ только посмялся-бы, какъ онъ смялся всегда надъ порядками булатовскаго дома, надъ ихъ излишней заботливостью о здоровь, надъ ихъ термометрами, простыми и максимальными, и всми этими петербургскими нжностями, когда люди оберегаютъ себя какъ дорогую хрустальную вазу, которая можетъ разбиться отъ неосторожнаго обращенія. Самъ онъ держался другой системы. Если жена говорила, что не можетъ куда-нибудь хать съ нимъ, потому что у нея голова болитъ, онъ отвчалъ, не задумываясь:

— Ну, такъ и отлично! и позжай! Ты завтра можетъ быть умрешь, такъ по крайней мр нынче повеселишься.

Когда Анна Михайловна жаловалась, что ей не здоровится. онъ увренно говорилъ:

— Это теб только такъ кажется.

— Вотъ это мн нравится, — возражала она обиженно.— Меня знобитъ, а онъ говоритъ, что это мн кажется.

— А ты не думай объ этомъ, такъ и не будетъ знобить.

Вообще съ увренностью человка, который не бываетъ боленъ, онъ старался убдить больного, что онъ тоже здоровъ. Онъ былъ изъ тхъ людей, которые, видя человка въ обморок, спрашиваютъ его, не хочетъ-ли онъ чаю.

Теперь, когда жен было лучше, онъ ршительно не понималъ, къ чему эта таинственность, ‘шопотъ, робкое дыханье, трели соловья’, какъ онъ говорилъ насмшливо, когда ходили на цыпочкахъ или разговаривали вполголоса. Самъ онъ уходилъ курить къ Владиміру Ивановичу и говорилъ съ нимъ о конверсіи, о сибирской дорог, о назначеніи новаго министра, ясно показывая, что не придаетъ случившемуся никакого значенія и вритъ вмст съ другими, что его жена приняла опіумъ, потому что у нея ночью болли зубы. Онъ избгалъ только одного — оставаться съ ней вдвоемъ. То умиленное, великодушное настроеніе, которое было въ немъ, когда онъ видлъ ее умирающею, такъ же быстро прошло, какъ и появилось. Но слдовъ вчерашней злобы онъ тоже не находилъ въ себ. И не было вчерашней ршимости узнать правду во что-бы то ни стало.

Докторъ пилъ съ ними кофе и объяснялъ по своему, что такое опортунизмъ.

— У меня, я вамъ доложу, вс дти опортунисты, — говорилъ онъ.— Особенно младшій. Бдовый мальчишка! Разбилъ онъ какъ-то материну чашку. Приходитъ ко мн. ‘Папа, я мамину чашку разбилъ’.— ‘Ну что-жъ, братъ, дло плохо’.— ‘Ничего, только ты ей не говори. Она будетъ сердиться’.— ‘Ну, постой, мы вотъ что сдлаемъ… Не сказать нельзя, это, братъ, нечестно. А мы скажемъ потомъ, дней черезъ пять… Когда она забудетъ объ этомъ. Это и будетъ опортунизмъ, то есть отсроченная правда…’ И такъ это ему понравилось, что онъ теперь всегда это практикуетъ.

‘А въ самомъ дл!’ — подумалъ Марковъ.— ‘Отсроченная правда!.. это вещь хорошая’.

И вотъ оттого, что онъ не былъ опортунистомъ и не хотлъ отсроченной правды, произошло что-то ужасное, невозможное. Онъ нанесъ людямъ смертельное оскорбленіе, не зная еще, на сколько они виноваты передъ нимъ. Онъ сказалъ жен такую вещь, посл которой нельзя было жить вмст, не презирая другъ друга. Конечно, женщина, которая пьетъ опіумъ, потому что ея связь открыта и нельзя продолжать ее, не можетъ быть ему женой и матерью его дтей. Но если не это довело ее до отчаянія, а то оскорбительное, позорное и, что всего ужасне, можетъ быть незаслуженное названіе, которымъ онъ заклеймилъ ее вчера? Тогда ему нтъ оправданія, и всей его жизни будетъ мало, чтобы загладить эту вину. Онъ уже чувствовалъ тотъ приливъ раскаянія, который слдовалъ у него всегда за порывами бшенства. У него была общая съ сестрою ихъ родовая Марковская черта — страшная вспыльчивость, способность наговорить самыхъ ужасныхъ вещей, не помня себя, посл чего они имли видъ ласковаго сетера, который, не зная, чмъ заслужить, глядитъ всмъ въ глаза.

— Ты не хочешь-ли чаю, Маша?— спрашивалъ онъ вдругъ, появляясь въ комнат жены.

Ну, виноватъ, знаю, что виноватъ, говорили его глаза. Но если можно, не будемъ объ этомъ говорить.

XVIII.

Владиміръ Ивановичъ лежалъ въ постели съ газетой, дожидаясь, чтобы пробило 12 часовъ, когда онъ имлъ обыкновеніе тушить свчу и дочитывалъ мало интересовавшій его отдлъ спорта. Скачки, какъ и оперетка, были въ его глазахъ такимъ пустымъ занятіемъ, что стыдно было писать о нихъ и наполнять газету этимъ вздоромъ. Самъ онъ такъ мало былъ въ курс дла, что рыжую Камарго Мосоловскаго завода считалъ опереточной звздой, а пвицу Декроза заводскимъ скакуномъ. Онъ только изрдка, случайно заглядывалъ въ этотъ отдлъ газеты, какъ взрослые иногда останавливаются посмотрть на дтскія игры. Онъ уже пробгалъ послднія строки, когда въ спальню вошла Анна Михайловна съ такимъ значительнымъ выраженіемъ, что онъ отложилъ газету.

— Что такое?— спросилъ онъ, чувствуя дрожь при мысли, что надо опять вставать и хать за докторомъ.

Анна Михайловна присла на постль. Она только что проводила брата, съ которымъ долго говорила наедин. Онъ разсказалъ ей все, взявъ съ нея слово, что она не скажетъ никому, даже мужу. Но она тогда-же ршила въ душ, что мужу скажетъ.

И несчастный романъ Марьи Алексевны былъ во всхъ подробностяхъ переданъ Владиміру Ивановичу. Успокоенный насчетъ того, что не надо одваться и хать за докторомъ, онъ выслушалъ его съ тмъ вниманіемъ, съ какимъ читалъ наканун записку о пересмотр вексельнаго устава, какъ человкъ, хотя въ этомъ дл лично и не заинтересованный, но желающій все-таки усвоить его себ вполн.

Онъ и жена взглянули на дло совсмъ разно. Онъ во всемъ винилъ Колю, она бабушку. Поступокъ бабушки казался ей возмутительнымъ. Пріхать къ мужу съ доносомъ на жену было жестоко, безсердечно и главное неблагородно. Но это былъ не только доносъ, а клевета. Надо было потерять голову отъ ревности, чтобы поврить, что Марья Алексевна можетъ увлекаться Колей.

Коля до сихъ поръ былъ въ ея глазахъ такимъ-же подросткомъ, какъ ея Володя. Она все еще помнила его гимназистомъ, когда она давала ему денегъ на извощика и ставила ему занятыя въ его сочиненіяхъ, которыя онъ писалъ очень умно, но безъ знаковъ препинанія. Смотрть на него какъ на мужчину было смшно и судить его строго не за что.

Но Владиміръ Ивановичъ думалъ иначе. Коля былъ виноватъ въ томъ, что изъ-за него онъ, какъ мальчишка, бгалъ по городу, отыскивая докторовъ, и представлялся ему негодяемъ въ высшей степени. Онъ жаллъ, что нтъ исправительныхъ колоній для такихъ нравственныхъ уродовъ, которые вмсто того, чтобы ходить на лекціи, занимаются вздоромъ. Отчего-бы не отвести имъ особый участокъ земли гд-нибудь хоть около Пороховыхъ и не устроить общежитіе, гд время строго было-бы распредлено и всякія вредныя развлеченія изгнаны. А еще лучше, если бы университеты были отдалены отъ большихъ городовъ и строились-бы особнякомъ, какъ монастыри, въ красивой, живописной мстности.

Не смотря на поздній часъ ночи, онъ и теперь сталъ было развивать эту мысль, но Анна Михайловна разсердилась.

— Ахъ, Володя, да что это ей-Богу! У меня душа болитъ, а ты о какихъ-то университетахъ.

— Дйствительно пора спать, согласился онъ, взглянувъ на свой открытый хронометръ.

Ему было непріятно, что эта исторія случилась у него въ дом. Въ какихъ отношеніяхъ былъ Коля съ Марьей Алексевной, этого вопроса онъ по существу, не разбиралъ. Онъ былъ того мннія, что вмшиваться въ семейные дла такъ-же неприлично, какъ врываться въ чужой домъ, и не могъ понять, почему нельзя взять чужого портмоне, а можно вырвать чужую тайну, и люди, считающіе себя порядочными, никогда не спросятъ, что у васъ въ кошельк, а хотятъ знать, что у васъ на душ.

Когда на другое утро Анна Михайловна вошла въ комнату невстки, та сидла передъ выдвинутымъ ящикомъ комода и, положивъ руки на душистое саше съ носовыми платками, видимо забыла, что она хотла сдлать, и смотрла на свои пальцы съ тоненькими обручиками колецъ и ярко горвшимъ, краснымъ какъ кровь рубиномъ, подаркомъ крестнаго отца, пожелавшаго ей тогда, чтобы ея жизнь была полна такого же блеска и огня, какъ этотъ камень.

Услыхавъ шаги, она испуганно обернулась.

Анна Михайловна тихо подошла, стала за ея стуломъ и обняла ее.

— Ничего, голубчикъ, все обойдется. Не надо только разстраивать себя.

Марья Алексевна вздрогнула и ничего не отвтила.

— Вы думаете съ вами съ одной это было? Ахъ, они вс такіе,— говорила Анна Михайловна, вспомнивъ, какъ мужъ ревновалъ ее въ молодости.— Когда ихъ этотъ бсъ ревности одолетъ, они себя не помнятъ. Если будка съ часовымъ будетъ стоять, они и къ будк, и къ часовому будутъ ревновать.

Марья Алексевна задвинула ящикъ и встала.

— Простите ради Бога, что это случилось у васъ въ дом.

— Полноте, голубчикъ! (Она взяла ее за руку). Не о насъ вамъ надо думать, а вотъ о комъ.

Она показала на кабинетные портреты двухъ мальчиковъ, старшаго кадета Вовы, и маленькаго Коли съ черными, какъ коринка, глазами, удивленнымъ лицомъ и забавно открытымъ ртомъ, который вышелъ на фотографіи треугольникомъ.

‘Да, я знаю,— подумала Марья Алексевна,— въ этихъ случаяхъ это всегда говорится’.

Ей были ненавистны эти утшенія, когда напоминаютъ о дтяхъ, какъ о забытой или потерянной вещи, когда говорятъ матери: вы забыли, что у васъ дти! какъ сказали-бы: вы забыли ключи на стол.

Она скользнула взглядомъ по этимъ когда-то милымъ ей чертамъ, но сердце ея не тронулось.

— Другъ мой, братъ конечно виноватъ передъ вами, и я не буду его оправдывать,— говорила Анна Михайловна, не выпуская ея руки, но если любишь человка, то и простишь ему… Кто эта пришелъ?— спросила она вошедшую Наталью, но увидавъ смертельный испугъ на лиц невстки, поняла кто.

— Николай Гавриловичъ, — отвтила Наталья и, положивъ предъ Марьей Алексевной какой-то свертокъ, прибавила: вамъ приказали передать.

— Онъ здсь?— спросила та упавшимъ голосомъ.

— Нтъ, они ушли. Велли только отдать и больше ничего. И кланяются вамъ.

— Хорошо, ступайте.

Она нервно стала развязывать свертокъ, руки ея тряслись.

— Нтъ, не могу,— сказала она съ отчаяніемъ и, увидавъ на стол ножницы, разрзала бичевку.

Въ бумаг были книги и письмо. Она разорвала конвертъ, пробжала первыя строки и повторяя ‘Боже мой! Боже мой’ съ потемнвшими отъ страсти глазами читала дальше, совершенно забывъ о присутствіи Анны Михайловны.

— Нтъ, голубчикъ, такъ нельзя!— сказала та вдругъ, вынимая у нея изъ рукъ письмо.— Вы не владете собой.

Марья Алексевна молча, испуганно, какъ затравленный зврь, смотрла на нее.

— Я не знаю и не хочу знать, что для васъ этотъ человкъ, но вы сами выдаете себя.

— Все равно… Теперь ужъ все равно, — прошептала она.— Я не могу такъ больше жить.

— Что вы говорите, подумайте! Какъ вы могли дойти до такого отчаянія!

— Ахъ, что объ этомъ говорить! Точно тутъ помогутъ слова, когда нтъ воли, нтъ силъ, когда душа болитъ, и ходишь, какъ отравленная, и хочешь забыться, да не можешь. И все то же и то же… до безумія, до безконечности.

— Да что же наконецъ? Что такое случилось въ вашей жизни непоправимаго, чтобы вы…

— Нтъ, я только объ одномъ васъ умоляю, не говорите мн всхъ этихъ ненужныхъ словъ, которыя я сама себ сто разъ повторяла. Я все знаю… Что это дико, нелпо, безумно, что мн нтъ оправданія, но что же мн длать, когда этотъ человкъ все для меня. Я такъ боюсь потерять его, что я на все пойду, на униженіе, на что хотите…

Анна Михайловна съ ужасомъ и жалостью смотрла на нее.

— Какое несчастіе! — прошептала она.

Передъ этой душевной болзнью она была такъ же безсильна, какъ передъ умирающимъ. И нельзя было послать за докторомъ и взять лекарство изъ аптеки.

Такъ вотъ он эти тихія, скромныя женщины! А она такъ увренно винила во всемъ брата и такъ горячо убждала его, какъ неосновательны его подозрнія.

— Нтъ, мой другъ, такъ нельзя,— повторила она.— Не потому, что я сестра вашего мужа, но какъ другъ, какъ женщина, я вамъ говорю, что это невозможно. Вы посмотрите на себя! на васъ лица нтъ. Нельзя же, голубчикъ, надо взять себя въ руки. А такъ можно Богъ знаетъ до чего дойти. И изъ-за чего, подумайте! Разв это любовь? Это хмль, угаръ, что хотите, только не любовь…

Марья Алексевна вдругъ встала.

— Ради Бога, чего вы отъ меня хотите!

Ея полный отчаянія взглядъ и вспыхнувшій въ немъ огонь страсти, и нервная дрожь рукъ, все было такъ не похоже на прежнюю спокойную женщину, что нельзя было узнать ее.

— Я гибну? да? Ну, и отлично. Я гибну одна. Не бойтесь за вашего брата. Я не измню ему. Не измню такъ, какъ вы этого боитесь.

‘Богъ знаетъ’!— подумала Анна Михайловна, видя ея возбужденное лицо и вспомнивъ Колю, который первый разъ представился ей не тмъ, чмъ онъ казался ей раньше, а красивымъ и опаснымъ мужчиной.

— Ахъ, Боже мой! Боже мой, какое несчастіе!— повторяла она безнадежно и такъ смотрла на Марью Алексевну, какъ люди, неумющіе стрлять, смотрятъ на заряженный револьверъ. Гд же ваша гордость, чтобы все забыть для человка, который вчера еще не думалъ о васъ и завтра васъ забудетъ.

— Гордость? Вы говорите — гордость. (Она засмялась непріятнымъ злымъ смхомъ). Какая? чмъ это? Какими заслугами? Тмъ, что я врна мужу, который самъ мн измняетъ?

— Что вы?— ужаснулась Анна Михайловна.— Онъ вамъ измняетъ?! Богъ съ вами!

— Вы можетъ быть этого не знаете, но я знаю. И если-бъ еще тутъ была страсть, увлеченіе,— хмль, угаръ, какъ вы говорите… Ничего подобнаго! А просто такъ, случай подвернулся. (Она опять засмялась своимъ недобрымъ смхомъ). Я не хочу васъ обманывать и не скажу, что я страдала отъ этого. Нтъ! этого не было. Это гадко, противно… но чтобы ревновать, я этого не понимаю. Ревновать къ чему? Я даже не считаю этого измной. По моему, есть одна только измна,— страшная, непоправимая,— это когда отдаютъ свою душу другому! Когда все, что есть лучшаго въ человк, каждая свтлая мысль, хорошій порывъ его, принадлежатъ другому! Когда ради него пойдешь на все, на подвигъ, на позоръ… Но не этого они боятся. Они боятся только одного — нашего паденія!.. О! тутъ они небо и землю перевернутъ, чтобы только не допустить до этого. Сохрани себя, свое тло… Но чтобы сохранить душу человка?.. А, кто объ этомъ думаетъ.

Затаенная, глухая, непобдимая страсть слышалась въ ея голос, страсть, которая не знаетъ препятствій и, оправдывая себя, винитъ другихъ.

— А по моему, я такъ на это смотрю, — сказала Анна Михайловна вздохнувъ.— Пусть мой Владиміръ Иванычъ душой паритъ гд хочетъ, но чтобы никакихъ утшительницъ у него на сторон не было. А что вы мн про Сережу говорите, такъ я этому, простите, не врю, голубчикъ.

Марья Алексевна недружелюбно, почти съ ненавистью, взглянула на нее.

— Я очень жалю, что сказала вамъ объ этомъ,— замтила она сухо.

— Да неужели вы сами не видите, какъ онъ васъ любитъ!

— Нтъ, пожалуйста не будемъ объ этомъ говорить,— перебила она съ нетерпніемъ.

Злой, холодный блескъ ея глазъ и повелительный жестъ, которымъ она остановила золовку, когда та хотла продолжать, привели ту въ оцпенніе.

‘Нтъ, это погибшая женщина!— думала она съ ужасомъ.— Ея воля парализована. Говорить ей о долг, о чести, это все равно, что ведромъ воды заливать большой пожаръ.

XIX.

Прошло около трехъ мсяцевъ.

Семья Булатовыхъ ухала на дачу. На городской квартир оставался одинъ Владиміръ Ивановичъ, да новый лакей Францъ, спавшій запоемъ. Баринъ днемъ былъ на служб, вечеромъ онъ или занимался у себя въ кабинет, или халъ подышать воздухомъ на острова, откуда возвращался весь синій отъ холода, но съ розами въ петличк. Время летло незамтно и опуствшая квартира съ ея мертвой тишиной и завшанными кисеей картинами, замняла ему поля и луга. У дтей только что кончились экзамены, у Лены въ этомъ году выпускные. Она въ одну недлю похудла и всхъ просила помолиться за нее.

— Мама, помолись за меня!.. Батюшка, помолитесь за меня.

И даже швейцару говорила, уходя на экзаменъ:

— Андрей, помолись за меня!

Общими молитвами она кое-какъ экзамены выдержала, но раньше этого всхъ въ дом измучила, больше всего мать, которую всякій разъ увряла:

— Мама, я непремнно провалюсь! Я ничего не знаю.

Какъ-то разъ, вернувшись со службы, Владиміръ Ивановичъ услыхалъ отъ своего Франца, что его дожидается какая-то дама.

— Кто такая?

— Не могу знать! Он фамиліи не говорятъ.

Когда онъ вышелъ въ гостиную, онъ увидалъ совершенно незнакомую ему особу въ траур, съ длинной креповой вуалью на шляпк. Она была замтно взволнована, ея быстрые черные глаза безпокойно бгали, а руки нервно двигались, то сжимая платокъ, который она подносила къ губамъ, то опять отнимая его. На видъ ей было лтъ 25. Волосы на лбу у нея были пышно взбиты, черный кашемиръ плотно обтягивалъ ея полную грудь.

Владиміръ Ивановичъ замтилъ, что не смотря на трауръ, глаза ея были слегка подведены и что отъ ея платья и рукъ идетъ какой-то тонкій ароматъ.

— Простите великодушно, что я ршилась безпокоить васъ. Но ради Бога не выгоняйте меня! Не откажите мн въ своемъ участіи.

Когда она заговорила, глаза ея приняли умоляющее выраженіе.

Владиміръ Ивановичъ ршительно былъ неспособенъ выгнать такую элегантную даму и самъ сконфузился больше нея.

— Садитесь пожалуйста… Я очень радъ… Чмъ я могу быть вамъ полезенъ?

— Ахъ, если позволите, я попрошу воды. Я такъ волнуюсь, что не могу говорить.

Когда гость подали воды, она разсказала, что она несчастная Ванда, что посл смерти молодого Маркова, она осталась въ безвыходномъ положеніи и пріхала въ Петербургъ искать себ мста.

— Вы были такъ добры ко мн, — говорила она, отпивая маленькими глотками воду изъ стакана. Я два раза была у вашего подъзда и все не ршалась войти. Но ваша жена такъ добра… Она писала мн зимой…

Владиміръ Ивановичъ понялъ, наконецъ, что это та самая полька отравительница, съ которой бабушка хотла судиться. Онъ совсмъ забылъ о ней. Съ отъздомъ бабушки разговоры о полячк и объ отравленіи прекратились. Но онъ и теперь ршительно не понималъ, что этой дам нужно отъ него.

Она просила о чемъ-то безтолковомъ, съ ужасомъ говорила о бабушк, и умоляла какъ-нибудь повліять на нее, чтобы она не длала ей непріятностей.

— Что-же она можетъ вамъ сдлать?

— Ахъ, вы не знаете! Она мн можетъ очень повредить.

По словамъ польки, у нея были въ Петербург какіе-то вліятельные знакомые, которые могли отлично ей устроить. Но если бабушка прідетъ къ нимъ и сдлаетъ ей скандалъ, все для нея будетъ потеряно и ее перестанутъ въ этомъ дом принимать.

— Мн кажется, вамъ самое лучшее създить къ ней самой.

— Что вы! ради Бога!.. Она убьетъ меня.

Она такъ испугалась, точно ей предложили войти въ клтку къ черной пантер.

Полька долго сидла, жалуясь на свою горькую судьбу, разсказывала, какъ бабушка срамила ее по всему городу, какъ ей не было другого названія, какъ развратная тварь, какъ она уврила покойнаго Маркова, что у нея есть любовники, и тотъ разъ ночью въ морозъ выгналъ ее изъ дому. Она ушла въ одномъ плать и ночевала у знакомыхъ. Пока она говорила, она все время пила воду изъ стакана или подносила платокъ къ сохнувшимъ губамъ.

— Я, право, не знаю, — недоумвалъ Владиміръ Ивановичъ.— Что-же я могу для васъ сдлать?

— Ахъ, вы многое можете, генералъ! Если-бы вы были такъ добры създить къ ней сами. Она васъ такъ уважаетъ.

Она опять заговорила о своихъ несчастныхъ обстоятельствахъ, о какой-то вдов адмирала. Владиміръ Ивановичъ понялъ изъ ея словъ, что вдова адмирала не должна знать, какое положеніе она занимала у покойнаго Маркова. Паническій страхъ передъ бабушкой сталъ ему понятенъ. Это былъ страхъ лишиться куска хлба, если узнаютъ ея прошлое. Не смотря на креповую вуаль и варшавскіе ботинки, полька очевидно не имла ни угла, ни пристанища.

Владиміру Ивановичу стало жаль ее. И хотя у нея были подведены глаза, она могла быть прекрасная женщина и совстно было отказать ей. Въ сущности она просила немногаго: създить и переговорить съ бабушкой.

— Хорошо, извольте!— сказалъ онъ покорно.— За успхъ не ручаюсь, но что могу, сдлаю.

Полька горячо благодарила его и повторяя: ‘Вся моя надежда на васъ, генералъ!’ обдавала его своими жаркими взглядами.

Но общать было легче, чмъ исполнить. Онъ вспомнилъ, что не былъ еще у бабушки ни разу и что никто изъ ихъ семьи даже не поздравилъ ее съ праздникомъ.

Онъ отправился къ ней на другой день. На старой квартир у нмца-часовщика онъ ее не нашелъ. Она уже боле двухъ мсяцевъ, какъ выхала оттуда, и жила на томъ же двор во флигел. Ходъ былъ черезъ кухню. Какіе-то старички сидли за сороковкой. Женщина съ груднымъ младенцемъ на рукахъ пила изъ ковша воду. У ребенка было разбито въ кровь лицо, представляя съ одного боку какую-то синюю язву.

— Здсь живетъ госпожа Маркова?— спросилъ Владиміръ Ивановичъ, стараясь не глядть на лицо младенца.

— Чтой-то я не знаю… Кто-жъ такая?

Она вопросительно оглянулась на старичковъ.

— Да имъ можетъ Митревну, — сказалъ одинъ изъ нихъ.

— Да рай она Маркова? Она никакъ Дурдина.

— Маркова, Катерина Платоновна, — повторилъ онъ.

— О! такъ вамъ вотъ кого! Здсь, здсь, пожалуйте… Катерина Платоновна, — крикнула она въ дверь.— Васъ спрашиваютъ. Гость пришелъ.

— Ну, кто тамъ еще?— раздался грозный голосъ бабушки.— Да скажи, чтобы дверь затворяли. Мочи моей нтъ.

— Баринъ къ вамъ какой-то!— шепнула женщина, почтительно пропуская Владиміра Ивановича.

Бабушка сидла у окна въ туфляхъ на босуіо ногу и безъ чепца. Ея сдые обстриженные волосы падали по плечамъ, около нея лежалъ ея костыль и тюлевый чепецъ. Владиміра Ивановича поразила убогая, почти нищенская обстановка. Все было грязно, бдно… Не было, какъ у нмца, ни чехловъ на мебели, ни литографій, ни вязаныхъ салфетокъ. Изъ разорваннаго кресла торчали мочалки, въ ящикахъ комода вмсто ключей были продты тесемки въ пустыя дыры замковъ. На стн вислъ бабушкинъ гардеробъ: два ситцевыхъ платья и одно бумазейное.

Бабушка была не одна. У нея сидла гостья, какая-то дама въ шляпк. Увидавъ Владиміра Ивановича, она сконфуженно встала и поклонилась. Онъ сначала не обратилъ на нее вниманія.

— А, ваше превосходительство, здравствуй! Пришелъ узнать, не свезли-ли бабку на Смоленское? Вотъ погоди, дай срокъ, закопаютъ старую чертовку, не надо генеральскія кости безпокоить, къ нищей бабк въ гости ходить. А она вотъ, дай Богъ здоровья, не забываетъ меня.

Владиміръ Ивановичъ оглянулся на даму въ шляпк и не врилъ глазамъ. Это была ихъ бывшая бонна, фрейленъ Эмма, та самая, изъ-за которой бабушка ухала отъ нихъ и кляла ее на весь свтъ.

Нмка опять сконфуженно поклонилась и сказала, что ей пора домой.

— Вотъ своей работы нарукавники мн принесла, — говорила бабушка, доставая вязаныя митенки.— Я въ нихъ и не влзу… Куда мн! Руки нонче стали что-то пухнуть.

Гостья сказала, что свяжетъ другія, и заторопилась прощаться.

— Это она тебя боится, — замтила бабушка, когда она ушла. Владиміръ Ивановичъ выразилъ удивленіе, что видитъ ее тутъ. Но бабушка сказала, что она хоть и колбасница, но горькая сирота и что ей по человчеству жаль ее.

Когда нмка была въ больниц, она посылала ей съ дьячихой то чайку, то вареньица. Въ первую минуту, узнавъ объ ея болзни, бабушка сказала, что туда ей и дорога.

— Умретъ, такъ ихъ меньше будетъ.

Но на другой-же день велла дьячих сходить въ больницу.

— Поди ты узнай, что колбасница-то… Это ее за меня Богъ покаралъ. Все, коли помретъ, такъ помянуть надо.

Пролежавши три недли въ горячк, нмка выписалась изъ больницы и пролечила послднія деньги. Это было второе несчастіе въ ея жизни. Первый разъ она скопила триста рублей, у нея ихъ украли. Посл того она стала копить снова, но заболла, и болзнь все у нея унесла, даже швейная машинка была въ заклад. Бабушка заложила свою турецкую шаль и дала ей денегъ, чтобы выкупить машину. Нмка посл этого съ рабской преданностью ходила къ ней, сидла по цлымъ часамъ и слушала, какъ старуха всхъ ругаетъ и клянетъ Петербургъ, гд церквей мало и попы служатъ скоро, и за поминовеніе берутъ дорого. Особенно возмущало ее, что есть домовыя церкви, куда на Пасху въ заутреню пускаютъ по билетамъ.

— Ахъ вы, безбожники петербургскіе! Къ Богу-то съ билетами ходятъ. Вотъ ужо погоди, теб на томъ свт покажутъ билеты. Туда, мать моя, въ карет не подешь. Тамъ не спросятъ, въ какомъ ты чин, не поглядятъ, что ты особа… Эка невидаль, особа! Такъ-же въ земл сгніешь, какъ и я, гршная. Было время, и я въ каретахъ здила, и лакеи на запяткахъ стояли. А вотъ Богъ покаралъ, нищая стала. Все Божья воля!

Съ тхъ поръ, какъ бабушка стала нищая, въ ней развилось демократическое чувство и она любила поговорить о томъ, что передъ Богомъ вс равны. Но когда она здила въ каретахъ, она и въ церкви вольнодумства не терпла и увидавъ, что какая-нибудь старушонка пробирается впередъ, говорила грозно:

— Куда лзешь?! Не видишь, кто стоитъ.

— Чмъ-же мн тебя подчивать, ваше превосходительство? Ты мово кушанья сть не станешь. Чайку разв выпьешь? Чай у меня хорошій, не здшній.

Она кликнула какую-то Авдотью и на зовъ ея пришла та самая женщина съ ребенкомъ, которая впустила Владиміра Ивановича. Она опять пришла съ младенцемъ и, захвативъ подъ мышку самоваръ, понесла его ставить.

Булатовъ спросилъ, что у ея ребенка съ лицомъ.

— Расшибся,— отвтила она равнодушно, какъ будто дло шло о разбитой чашк.— Съ лавки упалъ.

— Охъ, драть-то васъ некому!— замтила бабушка.— Изъ сороковки двченк рожокъ сдлала, да одну ее на лавк и бросила.

— Что-жъ, бросила!— замтила женщина съ неудовольствіемъ.— Нешто за ними углядишь.

— Вонъ какъ двчонку изуродовала! все лицо ей стеклами разбила. Эхъ, взяла-бы я тебя, да этой сороковкой по рож смазала.

— Ужъ ты, Катерина Платоновна, все такъ…

— Ну, ну, иди… Вотъ ужо, дай срокъ, мужу пожалуюсь. Мужъ у ней чудесный человкъ, въ адресномъ стол служитъ. Другой разъ зайдетъ посидть, такъ просто заслушаешься его. Умница, прямо скажу, большой умница. Не такую-бы ему жену надо. Она что? простая баба, больше ничего. Я ему и то говорю… Эхъ, говорю, Василій Иванычъ, всмъ-бы ты хорошъ, да жена у тебя дура.

— А гд-же у васъ эта ваша духовная особа?

— Прогнала!— отвтила бабушка лаконически.

Ей не хотлось сознаться, что дьячиха ушла отъ нея сама, потому что у нихъ стало и голодно, и холодно. Пока еще было что закладывать, она каждую недлю ходила съ узелкомъ къ закладчику и все, что выручали, бабушка или раздавала, или тутъ-же продала, угощая жильцовъ. Пость она любила, а еще больше угостить. Она собирала всю бдноту, разныхъ старушекъ на пенсіи, поденныхъ портнихъ, старичка, торговавшаго спичками въ разносъ, даже босую дочь столяра, бгавшую по двору у нея подъ окошками, и всхъ ихъ поила чаемъ съ сладкими закусками и вс они подобострастно слушали ее, какъ она имъ разсказывала о своемъ бывшемъ величіи: кто она такая, и какъ она съ свтлйшимъ танцовала и какъ князь Аполлонъ, умирая, поручалъ ей свою семью и умолялъ ее:

— Au nom de Dieu, soyez la m&egrave,re de mes enfants et protgez, Аграфена.

Для французскаго языка у нея была одна обднвшая полковница, которая ходила къ ней каждый день, но потомъ на что-то обидлась и перестала кланяться.

Въ два мсяца бабушка прожилась до нитки. Все, что у нея было привезено съ собой, пошло къ жиду закладчику. Послдній рубль былъ отданъ на поминовеніе, послдній двугривенный на масло для лампадки. Бабушка все еще чего-то ждала, что Богъ милостивъ, дла ея поправятся. Она отказывала себ въ булк, чтобы купить семикопечную марку и написать въ уздъ, откуда ее извщали о полячк. Она подала еще одно прошеніе на Высочайшее имя о вспомоществованіи, но Булатовыхъ ни о чемъ просить не хотла и когда дьячиха разъ заикнулась, что сходить-бы къ генералу за пособіемъ, она общала ее живую въ землю закопать.

Дьячиха стала ей грубить и наконецъ ушла отъ нея. Она нашла себ мсто въ няньки. Этого удара бабушка долго не могла забыть.

— Ахъ, она старая рдька! Кушанье ей у меня нехорошо. Да я, столбовая дворянка, мъ и Бога моего благодарю, а она что?! Дома-то, кром срыхъ щей, ничего не видала… Да каждый день зять смертнымъ боемъ билъ. Въ няньки! Да ты прежде утрись, кто тебя возьметъ! У тебя рыло-то!.. лошади каретныя пугаются.

Оставшись одна безъ прислуги, бабушка по старой привычк стала всми командовать. Одну жилицу посылала ставить ей самоваръ, другую въ лавочку.

— Ну-ка, ты, Милитриса!— говорила она повелительно.— Купи-ка ты мн клюквы на три копйки. Что-то мн кисленькаго захотлось.

— Да недосугъ мн, Катерина Платоновна,— скажетъ та иногда.

— Ну-ну, недосугъ! А къ любовнику бгать есть время?

Семейныя дла жильцовъ бабушка знала, какъ свои пять пальцевъ. Иногда у сосда только дверь стукнетъ, а она ужъ говоритъ:

— Къ Машк любовникъ пришелъ.

Нкоторые жилички посмирне боялись ея. За то другія говорили ей дерзости. Одна разъ при всхъ сказала ей:

— Какъ возьму я тебя за хохолъ, да какъ дамъ затрещину!

Бабушка погрозила своимъ внукомъ, генераломъ Булатовымъ, но и генералъ не помогъ. Авторитетъ ея сильно пошатнулся. Она, привыкшая всю жизнь повелвать, вдругъ увидала себя въ положеніи какой-то отверженной, всми забытой нищей. Сердце ея кипло и каждый день приносилъ ей новыя оскорбленія. То какая-нибудь жиличка не кланялась ей, то у сосда играли на гармоник, когда она ложилась спать. Гнвъ, бушевавшій въ ея душ, какъ рка, выходившая изъ береговъ, вдругъ прорывался, и тогда, разражаясь проклятіями, она была дйствительно страшна. Разъ, когда она, схвативши свой костыль и позабывъ распухшія ноги, въ одной юбк и кофт, со спутанными прядями сдыхъ волосъ, сверкая глазами, прошла ночью къ сосду, который не давалъ ей спать, тамъ хоть и было все пьяно, все вмигъ затихло.

— Ну, что-жъ, мы ничего… Ну-ну, мы уйдемъ, — говорили сконфуженные гости.

Но такія минуты грознаго величія были ей ужъ не подъ-силу, и она вдругъ начинала старчески всхлипывать и жаловаться на свою горькую долю.

— Катерина Платоновна, да будетъ теб убиваться-то!— скажетъ иногда хозяйка.

Бабушка обернетъ на нее свое старческое лицо съ мокрыми отъ слезъ морщинами.

— Охъ, тяжко мн! Вс меня, убогую, забыли… Какъ старую ветошку бросили… Что нищую бабку помнить! Были у меня денежки, была и я хороша… А нонче никому не нужна. Никто въ свтлый Христовъ день и съ праздникомъ не поздравилъ. И не спросятъ, есть-ли чмъ бабк разговться… Все у меня батюшка Господь милосердный отнялъ.

— Ты-бы къ внучкамъ-то сходила. Все чай свои!

— И, мать моя! Да чего я тамъ не видала. Чтобы мн генеральскія холопки въ рожу наплевали! Скажутъ, Христа ради на бдность просить пришла.

— Ты вонъ и то, Катерина Платоновна, гляди, какъ обносилась… У тебя чулокъ перемниться нту.

— Все, матушка, было. Фенька украла. Мало-ли у меня было добра, все старая кутья утащила.

Дьячиха дйствительно, уходя отъ бабушки, обчистила ее порядочно. Но не это убивало старуху, а то, что ушла и нагрубила, и некому теперь приказывать, не съ кого взыскивать.

Пораженный нищетой, въ которой онъ нашелъ бабушку, остатками ея убогаго обда, какимъ-то студнемъ въ грязной тарелк, Владиміръ Ивановичъ почувствовалъ легкій укоръ совсти. Страшно было доживать такъ свои послдніе дни. Надушенная полька съ ея вдовьей вуалью была не такъ жалка, какъ эта неукротимая старуха, которая, сидя въ своемъ рваномъ кресл, все еще собиралась кому-то мстить, кого-то карать.

Ему пришла христіанская мысль пригласить ее на лто къ себ. Дача у нихъ была большая и нашлась-бы свободная комната, гд бабушка не могла мшать, какъ на городской квартир. Но едва онъ объ этомъ заговорилъ, какъ она объявила на-отрзъ, что никуда, не подетъ.

— Да что-жъ вамъ здсь-то оставаться, я не понимаю.

— Ты моихъ дловъ не знаешь.

— Да какія-же у васъ дла?

— Ахъ, батюшка, мало-ли какія! Можетъ поважне твоихъ.

— Такъ отложите ихъ до осени.

— А помру, тогда что?

— А умрете, тогда все равно. Какія же тогда дла!

— Спаси Господи и помилуй! Да не допуститъ этого Владычица милостивая, заступница моя Смоленская.Божія Матерь. Видитъ она, милосердная, слезы мои горькія, сиротскія!.. И моя гршная молитва дойдетъ. Не умру я, пока эту подлую тварь, эту полячку распутную на свжую воду не выведу.

О прізд польки она еще не знала, но по извстіямъ изъ провинціи ждала ее со дня на день. Убжденная по прежнему, что она убила ея внука, она ждала ее съ тайнымъ трепетомъ, какъ дикій сванетъ въ горахъ или бедуинъ въ пустын подкарауливаетъ своего врага. Въ ея дряхломъ, старческомъ тл жила еще необузданная душа, кипли страсти двадцатилтняго юноши. Ея богъ, въ котораго она врила, былъ такой же жестокій, карающій богъ, какимъ онъ представлялся язычникамъ. Она надляла его всми страстями человческими и видла въ немъ своего врнаго союзника, который долженъ такъ же ненавидть полячку и такъ же интересоваться тмъ, чмъ это дло у нихъ кончится. Полячка, какъ неправославная, не могла пользоваться его расположеніемъ, она же, Катерина Платоновна. столбовая дворянка, крещенная въ Москв у Андріана и Натальи, могла все-таки надяться на нкоторое вниманіе къ себ. При всей трудности управленія безчисленными мірами и силами небесными, ее нельзя было не отличить и смшать съ другими. Но чтобы за множествомъ своихъ заботъ, онъ не забылъ, кто и о чемъ его просятъ, бабушка каждый день напоминала ему о себ на молитв.

Владиміръ Ивановичъ не зналъ, какъ ему поступить. Заговорить о полячк, увидавъ дышавшее местью лицо бабушки, онъ не ршился. Самое лучшее уговорить ее похать къ нимъ на дачу и тамъ какъ нибудь семейнымъ образомъ помирить ихъ. Мысль эта, какъ вполн христіанская, успокоила его. Онъ сталъ звать бабушку къ себ и не совсмъ согласно съ истиной уврять ее, что жена и дти очень ее объ этомъ просятъ.

— И, ваше превосходительство! да твоя генеральша рыло отъ меня воротитъ.

— Нтъ, она и передъ отъздомъ все къ вамъ собиралась. Да очень занята была… У дтей экзамены.

— Все нонче экзамены! У другого борода выросла, а онъ все учится… Я намедни смотрю, къ жиличк сынъ пришелъ. Чмъ бы матери помогать, а онъ съ нея же тащитъ. Что же вы, говорю, молодой человкъ, не служите? Да я, говоритъ, курсъ не кончилъ. Да что ты, говорю, батюшка!.. Какой это у тебя курсъ? Что ты песокъ что-ли въ мор считаешь? У насъ, говоритъ, очень трудное ученье, двадцать предметовъ мы проходимъ. Ну, и выходитъ, что дуракъ! Двадцать наукъ знаетъ, а мать прокормить не можетъ… Она, какъ и я, такая же горькая… Вотъ и Николай у васъ. Его бы женить, да мсто ему хорошее найти, а онъ все учится, не зная чему. Что Марья-то у васъ еще живетъ?— спросила она неожиданно.

— Нтъ, они давно ухали. Еще великимъ постомъ.

— Увезъ ее мужъ-то? Ну, слава Богу,— вздохнула бабушка, не зная, какихъ бдъ она натворила, охраняя отъ поруганія Марковское имя.— Куда ухали-то? далеко что ли?

— На Кавказъ.

— Господи помилуй! Надолго?

— Да, они тамъ совсмъ останутся. Онъ служить тамъ будетъ.

— Ишь вдь Марья противная! и проститься съ бабкой не зашла.

— Вы еще съ ней увидитесь. Она должна за сыномъ пріхать. У него въ корпус ученье кончилось, такъ мы ее на-дняхъ сюда ждемъ.

Бабушка взволновалась. Извстіе, что Марья Алексевна будетъ тутъ и опять увидится съ Колей, сильно встревожило ее. Къ прежнимъ заботамъ о полячк прибавилась новая: спасать Марковскую честь. Что длать? И полячку нельзя оставить,— бабушка ее караулила какъ дичь въ лсу,— и тамъ безъ нея дло не обойдется.

Но Владиміръ Ивановичъ самъ пришелъ ей на помощь. Онъ ей общалъ, что если она подетъ къ нимъ, то вс письма, которыя будутъ приходить на ея имя, будутъ пересылаться ей на дачу.

— Ты смотри, ваше превосходительство! Потому я очень нужнаго письма жду. Спаси Господи, пропадетъ. Я съ тебя никакихъ денегъ не возьму.

— Да вы не безпокойтесь. Можно вашей хозяйк заплатить, и она все вамъ будетъ пересылать.

На этихъ условіяхъ бабушка согласилась хать. Въ тотъ же день вс жильцы знали, что она детъ къ генералу Булатову на дачу.

— Четырнадцать комнатъ занимаютъ!— разсказывала она хозяйк.— Пятьсотъ пятьдесятъ за дачу платятъ… Ну, да имъ что! Денегъ-то некуда двать.

— Ишь такъ соловьемъ и заливается,— замтилъ сосдъ за дверью.

— Вотъ теб житье-то будетъ, Катерина Платоновна! Умирать не надо.

XX.

Марья Алексевна вернулась въ Петербургъ въ конц мая. На городской квартир она кром Франца никого не нашла. Отъ него она узнала, что Владиміръ Ивановичъ только наканун повезъ на дачу старую барыню и пробудетъ тамъ съ недлю.

Посмотрвъ росписаніе поздовъ, она увидала, что ей остается до дачнаго позда нсколько часовъ. Она спросила себ чаю и хотла отдохнуть. Трое сутокъ въ дорог утомили ее, но одинъ видъ этой квартиры, гд она столько пережила, сразу прогналъ ея сонъ и усталость. Все забытое воскресло вдругъ, точно это было вчера. нервная дрожь, охватившая ее при вид этихъ пустынныхъ комнатъ съ завернутыми въ бумагу люстрами, лампами и зеркалами и сильнымъ запахомъ скипидару, было похоже на то ощущеніе, которое испытываетъ человкъ на кладбищ. Блые чехлы на мебели, какъ саваны, говорили ей о томъ, что памятные для нея вечера, которые она проводила тутъ зимой, больше не повторятся. Она пріхала въ Петербургъ послдній разъ съ тмъ, чтобы оставить его навсегда или по крайней мр надолго.

Въ свою комнату она даже не ршилась войти. Она велла отнести свои вещи въ Ленину спальню. Тамъ все было по старому: тотъ же календарь надъ кроватью, съ отрывными листками, рабочій столъ, на которомъ никогда никто не работалъ, и въ углу за дверью мопсина постель. Но и тамъ пахнуло на нее чмъ-то мертвымъ. Цвты были вынесены, шторы спущены, книги и бездлушки и весь тотъ безпорядокъ, безъ котораго не могла жить Лена, исчезли, пустые столы и этажерки были покрыты пылью.

Марья Алексевна точно спустилась въ склепъ. Цлый рой воспоминаній носился передъ ней. Она не могла себ представить, чтобы видъ этой квартиры до такой степени взволновалъ ее, заставляя переживать вторично все, что она считала поконченнымъ.

Она ухала тогда неожиданно посл своего объясненія съ Анной Михайловной, не повидавшись съ Колей. Ухала такъ, какъ люди бросаются въ Неву, не давая себ времени опомниться. Первые дни были ужасны. Эти безконечные часы въ вагон съ мужемъ, который то ухаживалъ за ней какъ за больной, то вдругъ мрачно, подозрительно, почти со злобой глядлъ на нее, были и теперь самымъ ужаснымъ воспоминаніемъ. Къ счастію, съ ними былъ ихъ маленькій Коля и чисто матеріальныя заботы о перезд. Они похали сначала въ Екатеринбургъ, гд надо было распродать весь домъ.

Мужъ бывалъ тутъ занятъ съ утра до ночи. Марья Алексевна машинально укладывалась, чтобы взять съ собой то, что стоило везти, поминутно все путала, оставляя дорогой фарфоръ и укладывая грошевыя тарелки, здила прощаться къ знакомымъ, но все длала какъ во сн. Эти тарелки, сборы, хлопоты,— все ей казалось совсмъ ненужнымъ. Она испытывала чувство человка, котораго заставили-бы своими руками строить себ тюрьму. Работа эта, необходимая для другихъ, не имла смысла для нея. Она съ удовольствіемъ думала о смерти, какъ уставшій человкъ думаетъ о постели.

Все это время имя Коли между ними ни разу не упоминалось. Онъ какъ будто не существовалъ для нихъ. На самомъ дл всякій разъ, какъ они оставались вдвоемъ, Коля невидимо стоялъ между ними. Они не могли не думать о немъ. И въ этомъ напряженномъ молчаніи, въ этомъ стараніи говорить обо всемъ кром того, что дйствительно занимало ихъ, было что-то невыносимое, угнетавшее обоихъ. Какъ боевой патронъ, который долженъ когда-нибудь разрядиться, этотъ вопросъ грозилъ имъ постоянно.

Но дни уходили, и за ихъ тревожной суетой объясненіе все откладывалось. Марья Алексевна видла, что мужъ избгаетъ ее. Только разъ ей показалось, что ршительная минута наступила. У него было то странное, свинцовое выраженіе глазъ, которое давило ее какъ кошмаръ, отъ котораго нельзя было уйти, тяжело становилось въ груди. ‘Все равно! это неизбжно’, думала она, чувствуя, какъ ей заложило дыханіе. Только скорй! скорй!.. Отъ этихъ глазъ у нея щемило на сердц и не страхъ, а жалость къ нему поднималась въ ея душ. Даже образъ Коли поблднлъ передъ этой скрытой мукой когда-то близкаго ей человка.

Но кто-то пришелъ, помшалъ, и опять все пошло по старому. Опять мужъ избгалъ ее и оставаясь вдвоемъ они не знали, о чемъ говорить.

Иногда видя, какъ дловая горячка охватываетъ его, какъ онъ оживленно толкуетъ съ подрядчиками, куда-то детъ, спшитъ, зоветъ къ себ гостей, она думала, что прежнее настроеніе вернулось къ нему. Стоило только придти постороннимъ, какъ онъ сразу оживалъ. Но когда ей казалось, что его душевная тревога вовсе не такъ сильна, какъ она думаетъ, она стала замчать, что онъ не спитъ по ночамъ. Раньше этого съ нимъ не бывало. Онъ славился напротивъ своей способностью спать везд,— въ вагон, въ тарантас, даже на казацкой пик, какъ уврялъ одинъ знакомый. Теперь онъ или проводилъ безсонныя ночи, курилъ не переставая, ходилъ по комнатамъ, или возвращаясь откуда-нибудь подъ утро, спалъ тяжелымъ, свинцовымъ сномъ, какимъ спятъ мастеровые посл запоя. Разъ она слышала, какъ его пріятель докторъ, разсказывая, гд они вмст провели вечеръ, говорилъ кому-то:

— А мы съ нимъ вчера, какъ говорится по-французски, надрызгались.

Такъ вотъ причина этого сна!

Когда они узжали изъ Екатеринбурга, ихъ провожала цлая компанія и потомъ всю дорогу они получали телеграммы: ‘Пьемъ за ваше здоровье…’ ‘Все еще пьемъ ваше здоровье…’ Имъ дали отдльное купе, и опять эта страшная, мучительная близость, и видъ этого человка, который сталъ ей врагомъ, леденили ей душу. Но онъ и тутъ нашелъ знакомыхъ, и оставляя ее вдвоемъ съ маленькимъ Колей, уходилъ въ другой вагонъ.

Такъ они дохали до Москвы, гд у Маркова были дла, и они на нсколько дней остановились въ гостиниц.

Но именно тутъ изъ-за пустяковъ, изъ-за самого ничтожнаго повода и разрядился тотъ боевой патронъ, до котораго они оба такъ боялись коснуться.

Съ утра Марковъ былъ веселъ, ждалъ гостей, заказалъ для нихъ завтракъ, но увидавъ жену въ шляпк, собиравшуюся куда-то хать, замтилъ раздраженно, что какъ хозяйка дома она могла-бы и остаться.

— Но я ихъ не знаю, — сказала она съ удивленіемъ.

Она такъ привыкла къ тому, что у мужа бываютъ разные господа, которые ходятъ къ нему по дламъ и потомъ безслдно исчезаютъ, что просила и теперь уволить ее отъ этого знакомства.

— Почему?— спросилъ онъ сдерживаясь.

— Да потому что ихъ я стсню, а мн они совсмъ неинтересны.

— А! Неинтересны! Вотъ оно что…

Ему вдругъ пришла мысль, что Коля здсь, въ Москв, и что она спшитъ на свиданіе съ нимъ.

— Есть конечно, боле высокіе интересы!— сказалъ онъ отрывисто.— И потомъ есть люди высоко интересные. Напримръ, Николай Гаврилычъ.

При этомъ имени она измнилась въ лиц. Кровь на минуту остановившаяся, вдругъ горячей волной хлынула ей въ голову. Подъ свинцовымъ взглядомъ мужа она стояла, не поднимая глазъ, чувствуя, какъ вся горитъ и какъ безъ словъ ея лицо сказало ему все.

Это нмое признаніе сразило его. Онъ вдругъ точно на льду обломился. И вс его добрыя намренія, его ршимость быть сдержаннымъ, говорить съ ней разумно, спокойно, какъ человкъ, который все обдумалъ и ко всему готовъ, рухнули сразу.

Шесть недль онъ откладывалъ это объясненіе, именно потому, что онъ все еще не былъ готовъ къ нему. Каждый разъ, оставаясь съ ней вдвоемъ, онъ испытывалъ неопредленный страхъ, не передъ ней, а передъ тмъ неизвстнымъ, которое ожидало ихъ. Самое страшное для него былъ онъ самъ, т внезапные порывы слпой злобы, когда его разсудокъ темнлъ, мысли гасли, воля молчала и тогда, какъ океанская волна, какая-то стихійная сила несла его, куда хотла. Онъ могъ не начинать этого объясненія, но разъ начавши его, онъ уже не зналъ, куда идетъ.

— Что? давно отъ него писемъ не получала?— сказалъ онъ грубо.— Грусть-тоска одолла. Давно ему на шею не вшалась.

Она машинально развязывала ленты у шляпки, руки ея дрожали. Поднимавшееся въ ней негодованіе подсказывало ей жестокія безжалостныя слова, но ей все еще жаль было этого человка, который посл столькихъ недль томительной муки не могъ подавить терзавшей его ревности.

— Чего ты хочешь отъ меня?— спросила она дрогнувшимъ голосомъ.

— Чего я хочу? дать вамъ добрый совтъ… Когда заводятъ любовниковъ, надо дйствовать умне и искусне скрывать это.

Марья Алексевна вздрогнула и выпрямилась.

— Если ты вришь этому, какъ-же назвать твое поведеніе? Какъ ты можешь посл этого жить со мной вмст?

Глаза ихъ встртились, и нескрываемая ненависть въ одномъ взгляд, и оскорбленная гордость въ другомъ скрестились какъ два лезвея и на мигъ парализовали обоихъ.

— Прошу не стсняться, — сказалъ онъ холодно, и хать туда, куда вы собирались.

Она сняла шляпку.

— Я никуда не поду.

— Напрасно. Зачмъ же заставлять его ждать.

Въ глазахъ ея сверкнуло безпокойство.

— Кого?— спросила она.— О комъ ты говоришь?

— Не считаю нужнымъ входить въ подробности о томъ, кто именно ждетъ васъ и кому вы желаете кинуться на шею.

— Ты не можешь допустить, — перебила она съ горечью, — что можно любить человка и не кидаться ему на шею.

— А! любить!— сказалъ онъ задыхаясь. До любви дло дошло. Вотъ какъ…

Она безпомощно взглянула на него, чувствуя, какой ударъ она нанесла ему и сама не понимая, какъ это жестокое слово вырвалось у нея.

Онъ отошелъ къ столу, налилъ себ изъ графина воды и залпомъ выпилъ ее.

— Здсь?— спросилъ чей-то голосъ за дверью.

— Здсь, пожалуйте.

И стукнувшая дверь поразила ихъ ужасомъ. Гости, которыхъ ждалъ Марковъ, пришли. Марья Алексевна хотла скрыться, но было уже поздно.

— Съ пріздомъ!— крикнули ей изъ передней.— Какъ ваше здоровье?

Надо было идти имъ на встрчу и, пріятно улыбаясь, думать о томъ, что хорошо-бы спустить ихъ съ лстницы. Глаза Маркова блеснули. Казалось, еще немного и онъ это сдлаетъ. Но онъ не только этого не сдлалъ, онъ принялъ то радостное, приличное случаю выраженіе, какимъ люди обманываютъ другъ друга, встрчаясь въ обществ.

— Ну, вотъ и отлично! прямо къ завтраку,— говорилъ онъ.— Вы знакомы съ моей женой?

— Какъ же! Какъ же!.. Мы встрчались.

Съ этими словами одинъ изъ гостей поцловалъ ей руку. Она смутно помнила, что гд-то встрчала его, что его звали шутя ‘le petit Etienne’ за его маленькій ростъ и за то, что узжая за границу, онъ величалъ себя на визитныхъ карточкахъ ‘Etienne Chablykine, conseiller de la Cour’. На самомъ дл онъ былъ просто Степанъ Шаблыкинъ, надворный совтникъ, неистощимый разсказчикъ веселыхъ анекдотовъ и большой любитель женщинъ. Другой гость, пожилой мужчина, съ цлой гривой сдющихъ волосъ, съ видомъ суровымъ и желчнымъ, довольно небрежно, даже неряшливо одтый, самъ протянулъ ей руку.

— Костровъ!— отрекомендовался онъ мрачно.

Маленькій спутникъ оглянулся на него.

— Не судите по наружности,— сказалъ онъ хозяйк.— Знаете, есть такіе, санъ-бернары… на видъ они страшны, а они добрые.

— Ну, ты ужъ всегда,— промолвилъ тотъ съ неудовольствіемъ.— Пойдешь съ своими шутками.

Марья Алексевна чувствовала, что оставаться съ этими людьми и ссть съ ними за столъ она не въ силахъ. Видъ мужа, любезно суетившагося, наливавшаго гостямъ вино, что-то свирпо сказавшаго вдругъ лакею, подававшему блюдо, и сейчасъ-же опять радостно улыбавшагося, и его блествшіе оживленіемъ глаза, все было ей невыносимо. Она незамтно, какъ-будто для того, чтобы чмъ-нибудь распорядиться, вышла въ другую комнату.

Ничего не подозрвавшіе гости занялись закуской.

— Да, и вотъ потомъ медицина найдетъ, что все это было вредно, все, что я въ своей жизни лъ, — сказалъ Костровъ, положивъ себ на тарелку страсбургской колбасы.

Маленькій Шаблыкинъ, увидавъ, что хозяйка вышла, сталъ разспрашивать Маркова, кто стоитъ съ ними рядомъ въ номер.

— Сейчасъ туда прехорошенькая брюнетка прошла. Съ нами вмст по лстниц поднималась. Прелесть, что такое! Роскошная особа.

— Рядомъ? Тамъ кажется больная какая-то живетъ. А эта молодая, должно быть ея компаніонка или сестра милосердія.

— Славная какая пупочка. Ей-бы не за больными ходить…

— А за здоровыми. За вами, напримръ?

— Не откажусь. Я-бы такихъ парочку съ удовольствіемъ взялъ.

И никакъ не думая, что для Маркова ршается въ эту минуту вопросъ его жизни, они продолжали говорить на ту-же тему.

Но онъ вдругъ сорвался съ мста и сказавъ: ‘виноватъ, господа, на одну минуту!’ исчезъ въ дверяхъ.

Марья Алексевна сидла одна и, не ожидая его появленія, испуганно встала.

— Только два слова!— началъ онъ задыхаясь.— Прошу повторить то, что было сказано сейчасъ.

— Ради Бога! только не теперь. Мы объяснимся посл.

— Не посл, а сейчасъ, сію минуту! Не выходя изъ комнаты.

— Нтъ,— отвтила она блдня,— такъ я объясняться не буду. На это есть и время, и мсто.

Онъ рванулся къ ней, но встртивъ ея взглядъ, вдругъ опомнился. Желаніе ударить ее, истерзать ее физически такъ, какъ она истерзала его нравственно, было въ немъ сильно, но то, что онъ прочелъ въ ея глазахъ, и мысль, что за стной посторонніе, удержали его.

— Хорошо!— сказалъ онъ, переломивъ себя.— Мы еще поговоримъ объ этомъ. (Онъ пошелъ къ дверямъ и вдругъ, какъ-бы что-то вспомнивъ, остановился). Но вы не отказываетесь отъ своихъ словъ, что вы любите другого.

— Да!— отвтила она съ отчаяніемъ.— Да, я люблю другого… И ни вы, ни я, никто тутъ не поможетъ.

Онъ отшатнулся. Вопросъ, мучившій его нсколько недль, былъ ршенъ. Сразу, однимъ ударомъ отскали часть его жизни. И хотя ему казалось, что онъ давно къ этому готовъ, онъ стоялъ какъ пораженный параличемъ. Губы его дергались, но онъ ни слова не сказалъ и даже не оглянувшись вышелъ изъ комнаты.

‘А! чортъ! эти еще тутъ’, увидалъ онъ гостей.

Въ самомъ дл было что-то фатальное въ томъ, что второй разъ ихъ объясненіе съ женой происходило при такихъ невозможныхъ условіяхъ. Шесть недль, изо-дня въ день, люди видлись другъ съ другомъ и не выбрали времени объясниться.

‘Глупо! дико! нелпо!’ думалъ онъ, угрожая кому-то въ пространств, кому-то неизвстному, кто ставилъ его въ это положеніе, не понимая, что этотъ кто-то былъ онъ самъ.

— Да, интересно! крайне интересно, — говорилъ онъ, длая видъ, что слушаетъ бумагу, которую читалъ ему Костровъ.

— Нтъ, это еще что! вы дальше слушайте… Намъ, понимаете, что важно? Намъ важно выяснить, что это не наше личное дло, а что это, такъ сказать, общій, принципіальный вопросъ. А то изволите-ли видть, наше начальство, по соглашенію съ кмъ ему угодно, можетъ быть съ своей супругой, будетъ намъ тарифы устанавливать…

Онъ сердито оглянулся и, отстранивъ рукой лакея, подававшаго ему блюдо, сталъ читать дальше.

— Ну, что вы скажете?— спросилъ онъ кончивъ чтеніе.— Какъ ваше мнніе?

‘Мое мнніе!’ думалъ Марковъ, чувствуя, что ему нечмъ дышать. ‘Мое мнніе тебя укусить’.

— Да ловко написано,— сказалъ онъ увренно.

Гости не уходили. Шаблыкинъ разсказалъ, какъ у нихъ въ управленіи недавно получили бумагу, которую никто не могъ понять. А надо было отвчать: бумага отъ высшаго начальства. Вспомнили наконецъ, что у нихъ въ канцеляріи есть дока, который все можетъ.

Призвали его, дали ему прочесть. Понялъ? спрашиваютъ. ‘Нтъ-съ!.. но отвчать можно’.

Марковъ не слушалъ. Мысль, что жена тутъ, въ одномъ дом съ нимъ, посл того, что она сейчасъ сказала, была ему невыносима. Ея слова какъ иглы вошли къ нему въ душу и нельзя было въ такомъ состояніи говорить и думать о другомъ. Пока онъ тутъ за стной чувствовалъ ея близость, онъ не владлъ собой. Онъ зналъ, что если сейчасъ же, не откладывая, онъ не пойдетъ къ ней, опять эта страшная волна, эта тьма въ его душ погаситъ его разсудокъ. Такъ или иначе, а надо было съ этимъ кончить. Онъ ждалъ шесть недль и не въ силахъ былъ ждать шести минутъ.

Къ удивленію гостей, онъ такъ же стремительно вскочилъ и что-то пробормотавъ, что ему только два слова, что надо послать телеграмму, ворвался опять къ жен.

— Вотъ что я пришелъ спросить, — началъ онъ ршительно, хотя лицо его по прежнему дергалось. Когда вы думаете хать?

— Мн все равно,— отвтила она безучастно.— Ты, кажется, говорилъ, что мы демъ въ пятницу.

— Вы не такъ меня поняли. Я спрашиваю, когда вы дете къ Николаю Гавриловичу.

Она не отвчая подняла на него свои потухшіе глаза.

— Пригласить его къ себ я нахожу неудобнымъ… А самое удобное вамъ къ нему хать. И чмъ скоре, тмъ лучше. И все, что нужно, деньги, отдльный видъ… (Онъ схватился за карманъ). Ахъ да, онъ кажется въ прописк… Или впрочемъ позвольте…

Онъ кинулся къ столу и, не попадая ключемъ въ замокъ, спшилъ открыть ящикъ.

— Не ищи, его здсь нтъ,— сказала она беззвучно.

Но онъ рванулъ ящикъ и, выдвинувъ его, сталъ лихорадочно выбрасывать бумаги.

— А! чортъ! все не.то… Ну, все равно, потомъ… Я это нынче же устрою… Да, такъ вотъ… Пора эту комедію покончить.

Ея молчаніе и кажущееся равнодушіе взорвало его.

— Прошу замтить, что это мое послднее слово и что я своего ршенія не измню.

— Какъ знаешь,— отвтила она тихо.— Если ты ничего лучше придумать не могъ…

— То вы готовы хать къ своему любовнику. Я въ этомъ не сомнвался.

Она вдругъ встала.

— Еслибъ-бъ я дйствительно была способна на это, я сдлала-бы это давно. Ты своими оскорбленіями и тмъ, что я слышу отъ тебя, давно толкаешь меня на это. Но этого не будетъ! не потому что ты меня удержишь или мой долгъ, а потому что есть чувство сильне долга — это уваженіе къ себ. И если-бъ я могла презирать себя, я можетъ быть пошла-бы на все. Но я не могу… это выше моихъ силъ… И никогда, какъ-бы я ни любила человка, я не пойду на то, что ты мн предлагаешь.

Ея страстный, подавленный гнвъ и негодованіе, горвшее въ ея глазахъ, отрезвили Маркова. У него отлегло отъ сердца. Стало быть было увлеченіе, но не было измны.

— И ты, мой судья, за что ты казнишь меня? За мои поступки? Нтъ! ты ихъ не знаешь. За мои мысли, чувства, за то, что у меня въ душ? Но это дло моей совсти. Кто можетъ судить за это человка? И если я, жаля тебя, молчала, ты ршилъ, что это ложь, обманъ… Да разв мн не было-бы въ тысячу разъ легче сказать теб все и раздлить это горе вдвоемъ, чмъ нести его одной. И разв не была я права, зная, что мн ты не поможешь, а себя истерзаешь… Не выгонять меня, а сказать мн доброе слово, подать мн руку, чтобы мы вмст могли пережить это несчастіе…

Поднимавшіяся въ груди слезы не дали ей докончить. Неожиданнымъ движеніемъ она отворила дверь въ другую комнату, гд спалъ маленькій Коля, и сдлавъ мужу знакъ, чтобы онъ шелъ къ гостямъ и оставилъ ее одну, такъ же быстро затворила ее за собой.

Посл ухода Маркова гости выразительно переглянулись.

— И такъ исчезъ онъ утопая въ сіяньи голубого дня!— продекламировалъ Шаблыкинъ и налилъ себ стаканъ портеру.

— Мы кажется не во-время пришли,— замтилъ Костровъ.

Шаблыкинъ сдлалъ ему знакъ и указалъ рукой въ ту сторону, откуда доносился глухой, но зловщій шопотъ.

— Семейное Бородино!

Оба переглянулись не безъ тайнаго удовольствія, какое возбуждаетъ въ людяхъ скандалъ, случившійся не съ ними. Кром любопытства у каждаго на лиц написано при этомъ: благодарю тебя, мой Создатель, что это было не со мной.

— Вотъ вдь какая исторія!— сказалъ Марковъ, возвращаясь. Чуть было не забылъ. Нужно было еще утромъ телеграмму дать. Совсмъ изъ головы вонъ.

‘Знаемъ мы какая это телеграмма’!— думали гости, стараясь угадать по лицу, чмъ кончилось Бородино.

Когда они уходили, Марковъ, провожая ихъ на лстницу, долго и горячо жалъ имъ руки, общая непремнно повидать ихъ передъ отъздомъ.

Вернувшись въ номеръ, онъ выгналъ лакея, который сталъ было собирать со стола и, постоявъ съ минуту въ нершительности, пошелъ опять къ жен.

— Что-жъ, Маша… такъ не дешь? А?

Она хотла что-то сказать, не могла и быстро отвернулась, чтобы скрыть свои слезы.

— Видно ужъ такъ… Надо какъ-нибудь доживать… Хоть и старый, да свой… А?

И безъ словъ, сама не зная какъ, она уже обнимала его и, крпко прижимаясь къ нему и обхвативъ рукой его сдющую голову, искала въ ней своего спасенія. Да, это былъ старый, испытанный другъ и съ нимъ надо было доживать свою жизнь. Въ этихъ страданіяхъ, которыя они переживали вмст, было что-то, до того крпко связавшее ихъ, что никогда еще они не были такъ близки. Гроза прошла, она пронеслась надъ самой ихъ головой, такъ что казалось еще немного и они погибнутъ оба. Но вотъ теперь, хоть и съ разбитымъ сердцемъ, они стояли опять вмст. И какъ 11 лтъ тому назадъ, шестнадцатилтней двочкой она подала ему свою руку, такъ и въ эту минуту она чувствовала, что только эта рука поддержитъ ее.

Они оба такъ измучили другъ друга, что наболвшая душа искала покоя. Дальше идти было некуда. Вс оскорбленія бшеной ревности были пережиты. Все, что придумываетъ человкъ, чтобы истерзать другого, испробовано. Оставалось послднее — забыть, простить и нести свой крестъ вмст.

— Такъ не выгонишь?— спросила она,— положивъ свою руку на его и тихо сжимая ему пальцы.

— Ну, что тамъ… Не будемъ объ этомъ говорить.

Но ей хотлось заглянуть въ эту душу, какъ иногда заглядываютъ въ глубокій колодезь.

— Ну, а если-бъ я послушалась тебя? если-бъ я дйствительно ухала.

— Не знаю,— сказалъ онъ глухо.— Лучше не спрашивай (и помолчавъ прибавилъ). Можетъ быть одного изъ насъ не было-бы теперь въ живыхъ.

Она разсказала ему все: свои отношенія съ Колей, свою борьбу, душевную муку, все кром сцены передъ баломъ, чувствуя, что никогда она не въ силахъ будетъ сознаться въ томъ, что онъ обнималъ ее.

Съ этихъ поръ о прошломъ между ними не упоминалось. Имя Коли не произносилось никогда.

Марковъ чувствовалъ, что только полное довріе можетъ спасти ихъ отъ новыхъ мученій. И чтобы доказать ей это, онъ сдлалъ то, что самъ потомъ считалъ безуміемъ: онъ отпустилъ ее въ Петербургъ за сыномъ, который былъ оставленъ у Булатовыхъ до окончанія экзаменовъ. По своему правилу не длать ничего вполовину, онъ хотлъ ей показать, что вритъ въ ея честность, въ ея женскую гордость, а можетъ быть, кто знаетъ, хотлъ послдній разъ испытать ее.

Она смло ршилась на это испытаніе. Она не забыла Колю, но думала о немъ спокойне. Вспыхнувшая въ ней страсть тихо догорала. Не могло быть ничего опаснаго въ томъ, что она еще разъ, какіе-нибудь два-три дня, будетъ видть его. Отказаться отъ этой поздки было нельзя, мужъ не могъ хать самъ, потому что не имлъ не только десяти дней, но даже иногда двухъ часовъ свободныхъ. Привезти сына было некому, а отпустить его одного за полторы тысячи верстъ казалось ей невозможнымъ.

XXI.

Только уже въ день отъзда на вокзал у нея дрогнуло сердце. Прощаясь съ маленькимъ Колей, который разсянно подставлялъ ей свою щеку, боле занятый паровозомъ и колесами вагоновъ, чмъ отъздомъ матери, она вдругъ ужаснулась того, что она длаетъ.

— А знаешь что?— сказалъ вдругъ Марковъ, когда билетъ былъ уже взятъ и артельщикъ съ вещами пошелъ занимать мсто.— Ну, его къ чорту этотъ Петербургъ! Оставайся-ка ты лучше здсь.

— Въ самомъ дл!— отвтила она шутя.— Коля, ты хочешь вмсто меня хать?— обратилась она къ сыну.

Но Коля не хотлъ. Ему уже надоли вагоны, въ которыхъ его возили по всей Россіи и онъ тогда же удивлялся, отчего они такъ долго дутъ и все никуда не прідутъ. Занятый своими мыслями, онъ и теперь думалъ о другомъ.

— Мама, въ первомъ класс самые лучшіе люди здятъ?— спросилъ онъ, провожая глазами пробжавшую мимо даму, носильщика съ вещами, офицера съ ружьемъ и собакой и всю эту публику куда-то спшившую.

— Я напишу Булатовымъ,— продолжалъ Марковъ,— чтобы они Вову съ кмъ-нибудь прислали.

— Съ кмъ-нибудь! Это легко сказать. Точно это въ Павловскъ на музыку…

— Ну, пусть одинъ прідетъ! Не бда. Онъ мальчикъ, пускай привыкаетъ… А? Маша! въ самомъ дл… Оставайся-ка. Ну, что тамъ билетъ! И пропадетъ, такъ не разоримся. Другой разъ въ карты больше проиграешь.

Непривычное волненіе его и дрогнувшій вдругъ голосъ поразили ее.

— Ты боишься за меня?— спросила она, чувствуя, что волненіе передается и ей.

— Не боюсь, но… Я не буду покоенъ… Какъ ты такую даль одна подешь? Ты молодая женщина, какой-нибудь нахалъ монетъ встртиться дорогой и… Я конечно увренъ въ теб, но… мало-ли что можетъ случиться.

Онъ уже не глядлъ на нее и вдругъ, точно испугавшись, что она угадаетъ его мысли, прибавилъ поспшно:

— А впрочемъ, какъ знаешь! Какъ знаешь… Если хать, такъ пора. Сейчасъ надо садиться.

У нея опять дрогнуло сердце. Скажи онъ еще хоть слово, она готова была остаться. Но онъ выдержалъ характеръ. Онъ самъ усадилъ ее, самъ уставилъ ей вещи, поручилъ ее покровительству какого-то инженера, даже привелъ его показать, чтобы она знала, въ случа надобности, къ кому обратиться, просилъ кланяться Булатовымъ, беречь себя и не оставаться въ Петербург больше трехъ дней. Только прощаясь онъ какъ-то испуганно, почти сумасшедшими глазами посмотрлъ на нее, какъ будто спрашивая, то-ли онъ длаетъ, что нужно. Когда поздъ тронулся, онъ уже стоялъ на платформ и показывалъ ей три пальца, срокъ, на который онъ ее отпускалъ.

Какъ только вагонъ покатился и, отдляясь отъ платформы, сталъ ускорять свой ходъ, она сразу успокоилась. Изъ-за чего волноваться, когда черезъ дв недли она опять будетъ тутъ. Такъ она хала до Москвы. Но когда отъ Петербурга ее отдляла одна ночь и каждый часъ приближалъ ее къ страшной для нея Кабинетской, сонъ отлетлъ отъ нея.

Когда Францъ подавалъ ей чай, она спросила, гд Николай Гавриловичъ. Но лакей былъ новый, служилъ недавно и ничего не зналъ.

Охватившая ее вновь лихорадка ожиданія не оставляла ее ни на минуту. Она едва могла дождаться дачнаго позда. Два часа въ вагон пролетли быстро. Чудный майскій вечеръ и крпкій запахъ березокъ, врывавшійся въ окно, когда поздъ останавливался на станціяхъ, будилъ въ ней сладкія, тревожныя надежды. Она такъ любила сверную весну. Оставивъ на Кавказ полный разгаръ лта, она видла тутъ только что пробуждавшуюся природу, нжную, тихо трепетавшую на солнц молодую листву, точно сквозныя, облитыя вечерними лучами деревья, безконечную даль полей. Мстами еще стояли невысохшія весеннія воды. Въ окн вагона то показывался одинокій садъ помщичьей усадьбы, то деревня въ янтарномъ облак пыли отъ возвращавшагося домой стада, то роща, пронизанная какъ струнами лучами вечерняго солнца.

На станціяхъ даже банальные садики съ ихъ акаціями и сиренью не успли еще покрыться пылью и поблекнуть и разливали все тотъ-же крпкій весенній ароматъ. Яркія краски гасли, облака таяли среди догоравшаго заката, не сходившая съ неба заря окрашивала розоватымъ свтомъ одинъ край неба и золотисто-зеленымъ другой. Фонари на паровоз какъ дв звздочки слабо свтились въ этой прозрачной глубин майскихъ сумерекъ. Только сверная природа даетъ эти нжные тона, эти свтлые сумерки, таинственную зарю, когда зеленоватое, точно стеклянное небо тихо потухаетъ на запад, чтобы загорться на восток, и все полно общаній какого-то неизвданнаго, безконечнаго счастія…

Отъ желзной дороги къ Булатовымъ надо было еще хать верстъ восемь. Марья Алексевна наняла телжку на длинныхъ дрогахъ съ старичкомъ на козлахъ. Старый ддъ въ рваномъ полушубк, такой-же ветхій, какъ его тулупъ, но съ молодыми сверкающими глазами показался ей жалкимъ и бднымъ. Посл она узнала, что это староста одной изъ ближайшихъ къ станціи деревень, что у него шесть собственныхъ дачъ и что онъ на свой счетъ строитъ часовню, не столько впрочемъ изъ благочестія, сколько изъ коммерческихъ цлей, чтобы заставить конкуррента снести кабакъ, который посл постройки часовни окажется въ незаконной черт. Все это не мшало ему возить въ свободное время за полтинникъ сдоковъ, а жен его выдаивать въ пол потихоньку чужихъ коровъ.

Ддъ халъ не спша. Они покатили сначала какой-то березовой аллеей, гд ихъ обгоняли дачники, торопившіеся съ позда, потомъ полями съ мелкой травкой озимыхъ и серебрившейся вдали ркой, перехали черезъ эту рку, простучавъ гулко колесами по бревенчатому мосту, миновали деревню съ ребятишками, игравшими среди улицы въ деревенскій лаунъ-теннисъ — лапту, потомъ потянулись какіе-то перелски съ свжей вечерней сыростью и куковавшей вдали кукушкой, зеленые овраги съ щелкавшимъ въ кустахъ соловьемъ, а тамъ опять поля и наконецъ показался темный садъ усадьбы, точно брошенная среди поля гигантская корзина зелени.

Въ усадьбу вела опять березовая аллея, въ конц которой блли каменныя ворота. Сердце Марьи Алексевны тревожно забилось.

— Ты возилъ кого-нибудь сюда со станціи?— спросила она дда.

— Барина возилъ разъ на большую дачу. А вамъ куда? На большую что-ли?

— Да я не знаю… Мн къ Булатовымъ.

Но старикъ никакихъ Булатовыхъ не зналъ и, въхавъ въ ворота, остановилъ лошадь у деревяннаго домика. Сидвшая на крыльц пожилая дама въ джерси и круглой гребенк недружелюбно посмотрла на нихъ. Марья Алексевна сказала, кого ей нужно.

— Дальше!— отвтила она лаконически.

Объхали круглую лужайку съ кустами блой и розовой сирени и увидали старинный домъ съ колонами и бельведеромъ, съ виду столь-же ветхій, какъ и ддъ въ его рваномъ тулуп. Дв крытыя галлерейки, грозившія разрушеніемъ, вели направо и налво въ людскія. Гд-то стукнуло окно и знакомая Наталья выглянула посмотрть, кто подъхалъ.

— Ахъ, барыня! пожалуйте!— обрадовалась она,— Вс въ саду. Пожалуйте.

Марью Алексевну провели черезъ рядъ сумрачныхъ большихъ комнатъ на полукруглый открытый балконъ съ настежъ отворенными дверями въ садъ.

— Валеріанъ Сергевичъ, мамаша пріхала.

Кадетъ, какъ пробка, вылетвшая изъ бутылки, въ одинъ мигъ былъ подл матери и повисъ на ней, цлуя ее въ губы, въ шею, куда попало. За нимъ кинулась Лена и тоже повисла съ другой стороны.

— Тетя, вы надолго? Вы сколько пробудете?

Черезъ пять минутъ вся семья Булатовыхъ была въ сбор. Не было только Коли, о которомъ Марья Алексевна не смла спросить. Вс осыпали ее разспросами и тутъ-же спшили сообщить ей вс новости: Лена кончила гимназію, мальчики здятъ на велосипед, въ саду есть летучія мыши, mademoiselle ихъ очень боится, у хозяевъ есть медвженокъ, лазаетъ по столбу и разъ на кухарку бросился, бабушка пріхала, комаровъ очень много, у Лены есть блка, ручная, спитъ въ карман и въ рукав.

Марья Алексевна горла какъ на огн, ожидая извстій о Кол. Неужели его нтъ здсь? И смертельный страхъ, вдругъ охватившій ее, открылъ ей всю глубину страсти, которую она считала потухшей.

— А Николай ухалъ рыбу ловить!— выпалилъ вдругъ кадетъ.

— Разв онъ здсь?— спросила она, чувствуя, что жизнь опять возвращается къ ней.

Ей сказали, что Коля собирается къ матери въ деревню, но пробудетъ еще съ недлю, а теперь онъ ухалъ на всю ночь съ хозяиномъ ихъ дачи верстъ за 15, ловить при огн форелей.

Ей отвели комнату наверху съ окномъ на круглую лужайку съ сиренью, которую она видла подъзжая. Дальше въ отворенныя ворота темнла березовая аллея, направо тянулось какое-то длинное кирпичное зданіе, налво маленькій домикъ, у котораго она останавливалась. Она вспомнила даму въ круглой гребенк и улыбнулась.

‘Какъ здсь хорошо!’ думала она, вдыхая ароматъ блой ночи и прислушиваясь къ слабому звону одинокаго бубенчика: гд-то тутъ же за садомъ паслась въ трав спутанная лошадь.

XXII.

На другое утро, когда она сошла внизъ, она застала всю семью въ проходной комнат. На длинномъ буфетномъ стол стояла лоханка съ рыбой, которую вс внимательно разсматривали. Тутъ-же былъ и Коля въ высокихъ сапогахъ и старой тужурк, забрызганной грязью.

— Тетя Маша, смотрите!— крикнула Лена.— Одиннадцать штукъ поймалъ.

Коля быстро обернулся. Въ его лиц что-то дрогнуло, черные глаза его вспыхнули. Марья Алексевна молча подала ему руку.

— Виноватъ, не могу!— сказалъ онъ, показывай свои мокрыя ладони.— Не смю вамъ руки подать.

— Да, ужъ ты хорошъ, — замтила тетка.

— У насъ въ челнок много воды было,— оправдывался онъ.— Мы ковшикъ потеряли, я ужъ фуражкой отливалъ. Вотъ, дядя, куда-бы вамъ похать. Это не то, что съ удочкой здсь на рк сидть.

Владиміръ Ивановичъ, большой любитель рыбной ловли, не безъ зависти смотрлъ на пойманныхъ форелей.

— Да, ничего,— сказалъ онъ, стараясь казаться равнодушнымъ.— Можно пожалуй похать.

Лена тронула одну за жабры. Сонная рыба встрепенулась и сдлала отчаянный прыжокъ. Лена отскочила, дти засмялись.

— Что, укусила?— спросилъ одинъ изъ нихъ.

Коля выпилъ на-скоро стаканъ чаю и ушелъ къ себ переодваться. Марья Алексевна съ недоумніемъ и тайной горечью проводила его глазами. Не такъ она представляла себ ихъ первуювстрчу. И никогда онъ не казался ей такъ красивъ, какъ въ этомъ затасканномъ, забрызганномъ грязью костюм.

Опять у нея замерло сердце, и она ужаснулась того, что ее ожидаетъ. Какъ пловецъ, не разсчитавшій своихъ силъ, вдругъ видитъ на середин рки, что ему не доплыть до берега, она поняла, что гибнетъ.

Но ее ждалъ другой ударъ.

Бабушка встртила ее дружески, даже прослезилась и, подставляя ей для поцлуя свою морщинистую щеку, спросила, на долго-ли она пріхала. Марья Алексевна отвтила, что дня на три, не больше. Бабушка вонзила въ нее острый, пытливый взглядъ.

— Мужа-то бросила, одна прискакала. Да опоздала, мать моя, опоздала. Богъ-то милостивъ, батюшка, Онъ мои молитвы услышалъ.

Она какъ-то загадочно поглядла и, пожевавъ губами, прибавила:

— Я вотъ и глупая старуха, а правду говорила. Миленькій-то твой съ другой путается.

— Кто? что такое?— спросила Марья Алексевна, блдня.

— Кто! да Николай, кому-же больше. А ты думала онъ объ теб все сохнетъ. Какъ-же! Цлые дни тамъ сидитъ. Одна заря вгонитъ, другая выгонитъ… И, мать моя, да они вс такіе,— прибавила она, увидавъ помертввшее лицо ея.— Мужья женъ бросаютъ, а это что? Тфу и больше ничего.

Марья Алексевна въ первую минуту даже глаза закрыла, какъ человкъ, надъ которымъ занесли ножъ, чтобы не видть удара. Все было кончено. Вся радость жизни отлетла отъ нея. Въ нее точно выстрлили въ упоръ и, ранивъ ее смертельно, бросили умирать на дорог. Ужасно было то, что ее не добили и что, даже умирая, надо было это всхъ скрывать свою душевную рану. Она сдлала усиліе надъ собой и сказала, что она всегда этого ожидала. Потомъ спросила, кто эта женщина и гд Коля видится съ ней.

— Да здсь! гд-же еще. Только черезъ дорогу перейти. Еще ужо, дай срокъ, женятъ его. Они радехоньки.

Бабушка жила на дач всего два дня и знала все, что тутъ длается. Откуда-то точно сами собой новости стекались къ ней.

Она разсказала, что дачу Булатовымъ нанялъ Коля, что хозяева ея, здшніе помщики, Колины знакомые. Фамиліи бабушка не помнила. Она забывала не только имена, но даже самыя обыкновенныя слова и вдругъ, останавливаясь среди разговора, спрашивала:

— Ну, какъ это?.. ну, вотъ на чемъ мы ходимъ?

— Подошвы, — подсказывали ей.

— Ну, вотъ, вотъ… Охъ, я нонче все забывать стала.

У помщика была сестра, хорошенькая двушка, и Коля цлые дни проводилъ тамъ. здилъ съ ней верхомъ, катался на лодк, провожалъ на станцію. Прислуга уже спрашивала, не женихъ-ли это барышнинъ.

‘А можетъ быть это еще и вздоръ’, подумала Марья Алексевна. Она знала, какая у бабушки богатая фантазія. Слабый лучъ надежды шевельнулся у нея. Коля, ея врный, преданный рабъ, недавно еще погибавшій отъ любви къ ней, не могъ такъ скоро забыть ее. У нея было теперь одно только безумно охватившее ее желаніе увидть эту двушку, для которой она забыта.

Желаніе это исполнилось въ тотъ-же день.

Посл чаю Булатовы повели ее гулять, показали ей паркъ съ его дикими, запущенными аллеями, липовыми, дубовыми, барбарисовыми, съ ветхими бесдками на курганахъ и родникомъ ключевой воды въ бассейн изъ дикаго камня, потомъ повели на рку.

Рка эта, невидная за деревьями и за высокимъ обрывомъ вдругъ открылась на поворот и блеснула далеко внизу подъ ногами. Ея красные песчаные берега почти отвсно спускались внизъ на страшную глубину. По карнизу лпились сосны, точно висвшія надъ пропастью. Какіе-то цпкіе кусты покрывали зеленой порослью этотъ крутой спускъ. Увидавъ себя надъ этой зеленой бездной, Марья Алексевна отъ неожиданности вздрогнула.

Вс какъ-то невольно замолкли. Нестерпимо блествшая на солнц рка тихо, неслышно катила внизу свои воды. Только проплывшій мимо сучекъ указывалъ на довольно быстрое теченіе этой точно стеклянной, застывшей воды. Отъ сосны шелъ крпкій смолистый ароматъ, нога скользила на ея иглахъ, осыпавшихъ песокъ. Въ воздух дрожали какія-то горячія струйки. Едва замтный втерокъ слегка путалъ волосы дамъ и колыхалъ кружево ихъ зонтовъ. Блескъ солнца, зной, живительный запахъ смолы, безконечная даль на томъ берегу съ темной синевой лсовъ на горизонт, все наполняло душу какой-то тихой, ласкающей нгой. Даже Марья Алексевна забыла на минуту свое горе и почувствовала, какъ тишина и покой вливаются въ ея душу. И прелесть этой жизни съ природой, далеко отъ мелкихъ и злобныхъ страстей человческихъ, наполнила ее сладкимъ трепетомъ. Она какъ будто составляла одно цлое съ этой далью, солнцемъ, водой, съ каждымъ листкомъ, трепетавшимъ молодой, бившей ключомъ жизнью. Она смотрла передъ собой на темнвшія, какъ амбразуры, гнзда стрижей въ красной глин береговъ, на чуть замтную тропинку, которая бжала по обрыву внизъ къ рк, на челнокъ, колыхавшійся въ тростник, и давно уже незнакомое ей радостное чувство жизни охватило ее.

— Правда, здсь хорошо?— сказалъ кто-то изъ Булатовыхъ.— Пойдемте дальше, тамъ видъ еще лучше.

Одни предлагали идти налво къ пещерамъ, показать Марь Алексевн видъ, другіе направо къ усадьб хозяевъ. Никакой усадьбы собственно не было, а былъ только что отстроенный домъ, еще не обшитый тесомъ, весь на припек, но съ чуднымъ видомъ на рку. Посредин было прилажено что-то въ род балкончика, на который не было другого хода, какъ окно. Марья Алексевна видла, какъ изъ окна вылзъ какой-то господинъ въ красной рубашк.

— Здравствуйте, Василій Васильичъ!— крикнули ему Булатовы.

Это былъ самъ хозяинъ, помщикъ Зубцовъ, любезно съ ними раскланявшійся и пригласившій ихъ къ себ.

Мимо куръ, гулявшихъ въ цвтник, какъ у себя дома и стоявшей тутъ же водовозной бочки, и клтки съ морскими свинками, которыхъ не кормили и никогда не чистили, мимо сараевъ съ вчно запертыми тамъ и вчно воющими сетерами, гости прошли на крыльцо. Передней въ дом не было. Ходъ былъ прямо въ столовую. Тамъ они кого-то спугнули. Какая-то женская фигура, за ней двое или трое подростковъ кинулись въ разныя двери. Оставшіеся пошли навстрчу гостямъ.

Тутъ былъ самъ хозяинъ въ шелковой косоворотк, успвшій тмъ же путемъ вернуться въ окно, его братъ, Колинъ товарищъ, сутуловатый, близорукій студентъ и замчательно красивая двушка съ темной косой, тонкой таліей и темными глубокими глазами. Она, какъ и братъ, была въ красномъ. Только дв свжія азаліи были кокетливо приколоты къ ея батистовой рубашечк. Она сразу приковала взглядъ Марьи Алексевны, которая поняла раньше даже, чмъ ихъ познаномили, кто эта двушка. Такъ вотъ ея соперница! Слабый лучъ надежды погасъ. Она почувствовала, какая сила эта красота, эти чарующіе бархатные глаза и непринужденная грація ея движеній, и мягкій, пріятный, немножко низкій голосъ. Она жадно, мучительно смотрла на нее, не отрывая глазъ и быстро опуская ихъ, когда встрчала удивленный взглядъ двушки.

— Дина!— окликнула ее хозяйка.— Что же мы демъ сегодня?

— Я право не знаю. Какъ хотите.

Оказалось, что вся компанія собиралась пикникомъ куда-то за восемь верстъ на лсопилку. Одни говорили хать, другіе не хать, одни — хать на додк, другіе на лошадяхъ. Студентъ уврялъ, что лучше, чмъ у нихъ на обрыв нигд мста нтъ, а что все равно, куда не похать, комары везд будутъ сть. Владиміръ Ивановичъ поддержалъ его. Онъ къ деревенской жизни относился скептически, не прощая ей ни комаровъ, ни скверныхъ дорогъ, ни даже лтнихъ дождей.

— Хороша дача!— говорилъ онъ саркастически.— Каждый день дождь идетъ.

Когда оказывалось, что на дач нтъ пружинныхъ матрацовъ, онъ на другой день жаловался, что спать невозможно.

— Внизу кирпичи, наверху комары!

Встрчаясь съ Зубцовымъ, который жилъ въ деревн безвыздно, зиму и лто, онъ сейчасъ же начиналъ иронизировать надъ прелестями сельской жизни. Если Зубцовъ жаловался, что у него плохо идетъ хозяйство, онъ ему совтовалъ сжечь усадьбу и перехать въ Петербургъ, увряя, что это сразу поможетъ.

Зубцовъ былъ дйствительно плохой хозяинъ и жилъ не доходомъ съ имнья, а тмъ, что продавалъ его по частямъ. И когда-то большое благоустроенное имніе было теперь разорено.

Старый барскій домъ съ его фамильными портретами отдавали подъ дачу, себ поставили новый, безъ всякихъ удобствъ, напоминавшій съ виду не то постоялый дворъ, не то волостное правленіе, но жили по старому, безъ заботъ, какимъ-то вчнымъ пикникомъ. Анна Михайловна и Лена были отъ Зубцовыхъ въ восторг.

— Ну что, правда милые люди?— говорили он возвращаясь оттуда.— У нихъ такъ просто. Къ нимъ первый разъ придешь и точно всю жизнь знакомъ.

— Хорошо, если-бъ эти милые люди поправили намъ крыльцо,— замтилъ Владиміръ Ивановичъ.— Оно совсмъ развалилось, опасно ходить.

Но Владиміръ Ивановичъ на дач ничмъ не былъ доволенъ, вс это знали и къ этому привыкли. Впрочемъ на этотъ разъ онъ привезъ съ собой цлый асортиментъ разныхъ удочекъ, рыболовныхъ принадлежностей и книгу объ ужень рыбы. Наканун онъ весь день лежалъ въ гамак съ этой книгой, а дворовая двчонка, дочь садовника, стояла поодаль, прислонившись къ берез, босая, въ большомъ красномъ платк на голов и цлый часъ не двигаясь смотрла, какъ баринъ виситъ въ стк. Анна Михайловна надялась, что рыбная ловля займетъ мужа и помиритъ его съ дачей.

Коля посл своей ночной поздки ушелъ наверхъ спать и появился только къ обду. Онъ былъ все тотъ же. Три мсяца разлуки не измнили его. Глубокій, ласкающій взглядъ его, останавливаясь на Марь Алексевн, обдавалъ ее жаромъ. Вс муки ревности исчезли и та страшная, таинственная близость, которая была между ними зимою, опять невидимо связывала ихъ.

— Коля, Зубцовы просили узнать, дешь ты съ ними сегодня на лсопилку?— спросила вдругъ Лена.

— Да я не знаю… Поздно, я думаю.

Онъ вопросительно оглянулся, какъ-бы ожидая поддержки.

— Такъ надо имъ послать сказать. А то они будутъ ждать тебя. Дина говорила, что ты дешь съ ними.

Владиміръ Ивановичъ сдлалъ дочери замчаніе, почему она сестру Зубцовыхъ зоветъ Дина, а не Надежда Васильевна.

— Папа, она сама меня объ этомъ просила. Ее вс такъ зовутъ. Она, папа такая славная. Мы съ ней вчера вмст медвженка дразнили. Она все смялась, что Мишка роетъ яму себ, а не другимъ.

Марья Алексевна слдила за Колей. Имя Дины кольнуло ее въ сердце. Но онъ сказалъ только, что посл обда сходитъ къ Зубцовымъ самъ и уговоритъ ихъ не здить на лсопилку, а пить вмст чай на обрыв. Изъ вжливости пригласили и бабушку, но она къ общему удовольствію отказалась. Еще у себя въ узд, когда устроивались пикники и ее привезли разъ въ рощу, она сказала обиженно:

— Да что ты, батюшка, куда ты меня привезъ? Что я деревьевъ что-ли не видала.

Идти на обрывъ она не пожелала и просила Владиміра Ивановича не пускать дочь къ медвдю.

— Спаси Богъ! Еще сорвется съ цпи, онъ вамъ надлаетъ дловъ.

Сама она не ходила въ садъ, потому что боялась, что медвдь сорвется и кинется на нее.

Какъ только зашла рчь о Зубцовыхъ, бабушка, оказалось, все ужъ о нихъ знаетъ, — знаетъ, что отецъ ихъ былъ Шацкій помщикъ и затравилъ разъ татарина собакой, что ддъ ихъ выскъ родную тетку, за то, что она ему завщанія не подписала, зазвалъ ее къ себ, да и выскъ.

— Откуда вы это знаете?— спросила Анна Михайловна съ удивленіемъ.

— Ахъ, батюшки, Ваську-то Зубцова? да его весь Шацкій уздъ зналъ. И Мурзу его вс помнили, страшенный былъ песъ.

Посл обда Коля взялъ фуражку и ушелъ къ Зубцовымъ, сказавъ, что онъ сейчасъ вернется. Но прошелъ часъ и два, а его все не было. Мальчики тоже куда-то исчезли.

Только въ семь часовъ Коля вернулся звать всхъ на обрывъ.

Послали искать мальчиковъ. Проходившій мимо садовникъ — сказалъ, что молодые господа гуляютъ на крыш. Къ ужасу матерей, кадетъ и Володя были дйствительно на крыш прачешной, куда влзли посмотрть, не видно-ли оттуда желзную дорогу. Когда молодыхъ людей сняли съ крыши и собрали корзинки съ посудой, и пришли наконецъ на обрывъ, тамъ вся компанія была уже въ сбор.

XXIII.

Тутъ Марья Алексевна поняла, скорй угадала своимъ женскимъ чутьемъ, что Коля для нея погибъ.

Сначала онъ слъ около нея, но потомъ, увидавъ, что она говоритъ съ другими, незамтно исчезъ. Его мсто занялъ его товарищъ, сутуловатый студентъ, съ такими-же темными близорукими глазами, какъ у его красавицы сестры, и заговорилъ съ ней о Кол, о своей дружб съ нимъ и о томъ, какъ онъ жалетъ, что пришлось оставить петербургскій университетъ и перейти въ дерптскій.

— Зачмъ-же?— спросила она равнодушно.— Что вамъ за охота?

— Что длать! обстоятельства заставили.

Студентъ сказалъ, что его уволили изъ петербургскаго университета за редицивъ, за проступки, въ отдльности хоть и не важные, но въ общей сложности сдлавшіе изъ него преступный типъ, какъ у Ломброзо, между прочимъ за участіе на шелгуновскихъ похоронахъ. Онъ несъ внокъ и говорилъ рчь на могил.

— У меня еще въ этотъ день экзаменъ былъ, да я рано отдлался. Длать было нечего, а я зналъ, что Шелгунова хоронятъ. Дай, думаю, и я пойду. Ну, догналъ процессію и пошелъ за ней.

— Такъ что если-бы по улиц войска шли или крестный ходъ, вы-бы тоже пошли?

— Да что-жъ… Душа полна, экзаменъ свалилъ, куда-же дваться? Наши тогда въ деревн были, я жилъ одинъ.

— А Николай Гаврилычъ пошелъ-бы?

— А это, видите-ли, зависитъ оттого, если-бъ за гробомъ хорошенькія барышни шли, такъ и онъ-бы пошелъ. А тамъ были курсистки очень интересныя. Они намъ потомъ, когда мы въ части сидли конфеты присылали.

— Какъ въ части?— спросила она съ недоумніемъ.

Студентъ разсказалъ, что когда у нихъ начались безпорядки, то нкоторую часть ихъ, самыхъ безпокойныхъ, заперли въ манежъ Павловскаго училища. Они подняли шумъ, что-бы дать знать товарищамъ, что ‘молъ мы здсь! продолжайте въ томъ-же дух’!

— Продержали насъ тамъ часовъ шесть. Главное скверно, что ссть негд. И сыро ужасно. Пріхалъ генералъ Грессеръ, взошелъ на эстраду для музыкантовъ, сталъ намъ рчь говорить, что — я, говоритъ, не узнаю петербургскихъ студентовъ, я помню ихъ въ 87 году… Даже съ нкоторымъ восторгомъ вспоминалъ.

— Что-же потомъ?

— А потомъ отвезли насъ въ часть. Оно ничего, весело было… Мы тамъ хоромъ русскія псни пли. Одно только непріятно, что назначили всего гривенникъ въ дневной паекъ.

Зубцовъ разсказалъ, что они требовали полтинникъ, который будто-бы полагается бунтующимъ студентамъ, а курсистки, какъ нарочно, присылали все только конфеты и ничего существеннаго.

— На гривенникъ можно три фунта хлба купить, — сказалъ старшій братъ, услыхавъ ихъ разговоръ.— Какъ-же рабочіе-то дятъ. Эхъ вы, передовые люди! Барышни имъ конфеты присылаютъ, да еще, видите-ли, въ манеж сыро. Солдату въ лагеряхъ тоже сыро, да онъ тамъ не шесть часовъ проводитъ, а каждый день. Нтъ, я-бы васъ голубчиковъ заставилъ огороды копать… Я-бы не сталъ, какъ генералъ Грессеръ, вамъ рчи говорить. Я васъ въ этомъ манеж мсяцъ-бы продержалъ.

— Знаешь, ты опоздалъ. Теб-бы при Аракчеев родиться.

Но старшій Зубцовъ, не слушая горячо и желчно сталъ говорить на ту же тему. Владиміръ Ивановичъ, неожиданно открывшій на обрыв такого союзника себ, началъ развивать свою мысль объ устройств университетовъ на новыхъ основаніяхъ, вдали отъ большихъ городовъ, въ род земледльческихъ колоній.

Студентъ начала слушалъ, даже спорилъ, но потомъ ему надоло, онъ пошелъ съ Колей разводить костеръ. Густой дымъ скоро потянулъ оттуда, отгоняя комаровъ и застилая видъ на рку.

— A la guerre comme a la guerre!— говорила швейцарка,— разливая чай, когда дымъ попадалъ ей въ глаза.

Мальчики спустились съ обрыва, цпляясь, какъ кошки за кусты, отвязали тамъ лодку и, крикнувъ ура, проплыли мимо. Сверху имъ кричали вернуться, но они, длая видъ, что не слышатъ, плыли дальше, махая фуражками. За ними въ догонку послали въ челнок кучера Игната. Дина увряла, что рка мелкая и бояться нечего. Она стояла съ Колей на самомъ обрыв. Оба, какъ будто занятые участью пловцовъ, слдили за ними. Марья Алексевна видла ея профиль, ея пунцовое платье, на которое ударяли вечерніе лучи солнца и увядшія азаліи на груди, опаленныя лтнимъ солнцемъ, он тихо умирали, чтобы назавтра замнили ихъ новыми. Такъ умираетъ и моя любовь!— думала она,— глядя на эту молодую счастливую пару, для которой свтило теперь солнце, рка катила свои воды и садъ разливалъ свой вечерній тихій ароматъ.

Жгучая ревность стснила ей грудь. Ея счастіе уходило отъ нея, уплывало, какъ эта лодка, скрывавшаяся за поворотомъ. Но можетъ быть еще не поздно. Можетъ быть еще есть надежда, и онъ вернется къ ней.

— Что-же мы сидимъ господа!— сказалъ вдругъ Зубцовъ вставая.— Лодка есть, подемте.

Вс, даже Владиміръ Ивановичъ, вдругъ поддались этому настроенію сдлать что-нибудь необыкновенное, спуститься съ кручи, лзть по обрыву. Лена съ Диной спустились безстрашно одн. Коля подалъ руку Марь Алексевн и осторожно, но увренно сводилъ ее.

— Вы боитесь?— спросилъ онъ, чувствуя ея дрожь.

— Нтъ, — отвтила она задыхаясь.

Она не могла сказать ему, что боится не обрыва, а его.

Лена умоляла, чтобы ее пустили съ студентомъ въ челнок. Владиміръ Ивановичъ ршилъ наслаждаться природой и сдлалъ для этого все отъ него зависвшее, съ опасностью жизни сошелъ внизъ, слъ въ лодку, которая не внушала ему доврія и вздрагивая при каждомъ движеніи ея, при стук весла объ уключину, смотрлъ на крутые берега, на виднвшійся вдали пролетъ моста, гд какъ въ рам чернлъ сосновый лсъ, на поднимавшійся съ воды туманъ, стараясь уврить себя, что это не туманъ, а такъ, лтнія испаренія. Дина сла на рул, красиво и ловко управляя имъ.

Посл смха и шутокъ, когда лодка миновала мостъ и въхала въ лсную глушь, вс какъ-то затихли. Величавая тишина лса, съ его могучими темными елями и таинственнымъ мракомъ въ глубин, подйствовала на людей. Даже рка, весело серебрившаяся раньше, теперь потемнла какъ сталь и съ мрачнымъ холоднымъ блескомъ катилась дальше подъ своды повисшихъ деревьевъ. Было какъ-то жутко.

— Тетя Маша, спойте!— шепнула Лена.

Марья Алексевна встрепенулась. Въ ея потухшихъ глазахъ блеснулъ огонь. Вотъ чмъ она вернетъ его! Она знала, какъ онъ любилъ ея пніе. Дрожавшимъ отъ волненія голосомъ она начала серенаду Шуберта.

‘Пснь моя, лети съ мольбою тихо въ часъ ночной!’ неслось по рк среди вечерней тишины лсного царства и только гд-то тамъ въ вышин слабо прошумли вершины елей и снова замолкли. Студентъ, обогнавшій ихъ на челнок, поднялъ весла и теченіемъ его понесло назадъ къ нимъ. Когда она кончила, онъ апплодировалъ, стучалъ веслами и выражалъ свой восторгъ такъ-же шумно, какъ въ райк Маріинскаго театра.

Вс другіе были тронуты. Дина только повторяла:

— Какая вы счастливая! Какой у васъ талантъ!

‘Счастливая!’ — подумала Марья Алексевна. Коля молча пожалъ ей руку и знакомое ей выраженіе нжности вспыхнуло въ его глазахъ. Сердце ея замерло, жажда счастія зажглась въ ея груди. Да, они были все такъ-же близки. Прежнее чувство властно охватило ихъ. И въ эту минуту, когда холодя отъ восторга, замирала ея душа и захватило дыханіе отъ этого внезапно нахлынувшаго счастія, вдругъ точно какая-то безжалостная рука сорвала повязку съ ея глазъ. На обратномъ пути студентъ слъ къ нимъ, а Коля съ Диной въ душегубку. Марья Алексевна видла взглядъ, которымъ они при этомъ обмнялись, что-то неуловимое, быстрое, легкое какъ тнь, и все вдругъ стало ей ясно. Она пла для нихъ. То волненіе, которое она вызвала въ Кол, та любовь, которая съ новой силой вспыхнула въ немъ, была любовь не къ ней, а къ другой.

Она не помнила какъ вернулась домой. Вс пошли къ Зубцовымъ ужинать. Она одна, сославшись на усталость, ушла къ себ. Проходя мимо бабушкиной комнаты, она слышала голоса.

— Сорокъ тысячъ за ней даютъ и домъ каменный, шепталъ чей-то голосъ.

— Враки! все враки! перебила бабушка.

— Офицеръ за нее сватался, изъ морской службы, начальникъ надъ мостами.

Марья Алексевна поднялась къ себ наверхъ и распахнула окно. Все та же лтняя ночь глянула на нее, тотъ-же садъ, погруженный въ дремоту, та же круглая лужайка и даже звонъ бубенчиковъ спутанной гд-то лошади. Но не то было въ ея душ. Ей казалось, что цлая вчность отдляетъ ее отъ вчерашняго вечера, когда, полная надеждъ, она стояла у этого окна.

— За что? за что?— шептала она пересохшими губами.— За что послала ей судьба эту мучительную страсть, которая захватила ее какъ злой врагъ. Кто далъ ей этого яду? Она отравлена смертельно. Она теперь только поняла, какой неизлечимый, злой недугъ таился въ ея груди. Эта любовь, какъ солнце озарившая и опалившая ей душу, погасла навсегда. И ощущеніе холода и тьмы леденило ей кровь, въ груди что-то щемило, она безсильно разжала пальцы.

Образъ Коли стоялъ передъ ней неотступно. Теперь, когда она теряла его, когда она видла его съ другой, она чувствовала, какъ уходитъ отъ нея жизнь, свтъ, солнце, радость, все, что согрвало ее раньше.

‘За что?’ повторяла она, глядя потухшими глазами на темнвшій передъ ней садъ. И черная масса сиреневыхъ кустовъ, и длинное каменное зданіе съ блвшей вокругъ, точно побитой морозомъ травой, и неясныя очертанія предметовъ въ блдныхъ тонахъ предразсвтной зари, все ей показалось какой-то холодной печальной могилой.

Она слышала, какъ вернулись Булатовы, какъ тихо прошелъ кто-то мимо ея двери, чтобы не разбудить ее, и думала только объ одномъ, что завтра она удетъ.

Съ этой мыслью она легла и забылась тревожнымъ сномъ.

XXIV.

Когда на другое утро Булатовы узнали, что она узжаетъ, поднялись общіе протесты. Ее уговорили остаться еще на одинъ день. ‘Еще день терзаній! послдній!’ подумала она.

Съ почтоваго позда рабочій, ходившій на станцію за газетами, принесъ ей письмо отъ мужа. Онъ писалъ, что ждетъ ее, что очень безпокоится и умолялъ вернуться скоре. Глухая ревность и страхъ за нее сквозили въ каждой строк. ‘Ради Бога пожалй меня, писалъ онъ, и не оставайся тамъ долго. Я способенъ все бросить и летть къ теб самъ. Ну, ее къ чорту и службу, и Кавказъ!’

Теперь, когда она узнала сама вс муки ревности, она понимала его.

Кром нея подали еще письмо бабушк. Старуха дрожащими руками развернула его и съ первыхъ-же строкъ на лиц ея появилось грозное, торжествующее выраженіе. Дочитавъ до конца, она встала.

— Велите-ка мн лошадь заложить. Гд у васъ тутъ извощики-то?

— На что вамъ лошадь?— спросила Анна Михайловна съ удивленіемъ.

— Ахъ, мать моя, да теб-то что? Стало быть нужно, коли говорю.

Бабушка стояла безъ костыля, забывъ свои немощи и точно вдругъ на двадцать лтъ помолодла.

— Кликни мн двку. Пусть вещи собираетъ.

Черезъ пять минутъ вс знали, что бабушка узжаетъ. Стали было уговаривать ее остаться, но это была не Марья Алексевна. Что она сказала, то свято. Письмо было насчетъ полячки, бабушку извщали, что она въ Петербург. Узнавъ изъ письма вс нужныя ей подробности, она спшила привести въ исполненіе давно задуманный ею планъ мести. Владиміръ Ивановичъ одинъ зналъ, въ чемъ дло. Вспомнивъ визитъ польки, ея отчаянныя мольбы и свое христіанское намреніе помирить ихъ съ бабушкой, онъ ршилъ дать той сейчасъ-же телеграмму, выписать ее сюда, а бабушку подъ какимъ-нибудь предлогомъ задержать. Прислуг было велно сказать ей, что нтъ лошадей, что Зубцовы на своихъ сами ухали, а на деревню некого послать, да и далеко.

Но старуха ничего и слышать не хотла. Она страшно разсердилась, сказала, что пойдетъ пшкомъ, что возьметъ двороваго мальчишку проводить ее до деревни, а тамъ найметъ сама мужика довезти ее.

Никакіе уговоры не дйствовали. Она собрала свой убогій скарбъ, заняла у няньки десять рублей подъ свою пенсіонную книжку и въ калошахъ на босую ногу (ноги пухнутъ, не могу! жаловалась она) стала облачаться въ свой бурнусъ.

На крыльц ее уже ждалъ сынъ садовника, Володинъ пріятель Костька, съ блыми какъ пакля волосами и съ веснушками на носу. Онъ стоялъ босикомъ на ступенькахъ и, увидавъ спшившаго куда-то съ ношей муравья, старался придавить его своей черной, какъ обожженный кирпичъ, ступней. Ему потихоньку было приказано сказать бабушк дорогой, что и на деревн лошадей нтъ: вс на работ.

— Ты смотри!— повторялъ ему кадетъ шопотомъ.— Ты не говори, что мы теб сказали.

— Ну, да ладно.

— А то смотри.

— Ладно, говорю. Ахъ, Кузьма, сову здоровую убилъ!

— Когда?

— Когда! вчерась. Здоровая сова!

Въ дом все еще не врили, что бабушка узжаетъ.

— Да помилуй, у нея денегъ нтъ, — говорила Анна Михайловна.— Откуда она возьметъ?

Но бабушка, какъ странница, съ клюкой и съ узелкомъ сходила уже съ крыльца. Видъ провожатаго не внушалъ ей доврія.

— Ну-ка, смотри, какой рысакъ. Ты знаешь-ли дорогу-то?— спросила она Костьку.

— Знаемъ! не бось.

— То-то. А то помилуй Богъ. У васъ тутъ медвдь.

— Онъ далеко медвдь-то. Онъ на томъ двор.

Съ хозяевами бабушка почти не простилась, обиженная тмъ, что ей не дали лошадей.

Долго еще видли изъ окна, какъ она величаво шла съ своимъ проводникомъ, постукивая костылемъ по дорог.

Вчера еще она жаловалась, что мочи нтъ, какъ болятъ ноги и съ трудомъ передвигалась изъ одной комнаты въ другую. И вдругъ точно ее живой водой спрыснули. Марь Алексевн казалось, что эта восьмидесятилтняя старуха служитъ живымъ укоромъ ей. Въ пять минутъ она собралась и, забывая свои немощи, нищая, убогая, едва живая, пошла туда, куда звала ее жизнь. Въ душ ея кипла ненависть, она шла на врага, какъ солдатъ на бой, съ врой въ себя и въ то, что дло ея свято.

Марья Алексевна не могла простить себ, зачмъ она осталась. Она не хотла сознаться, что оставаясь она все еще жила тайной надеждой, что Коля вернется къ ней. Но по мр того, какъ время уходило, и день близился къ концу, надежды ея гасли и совсть мучила ее за ея малодушіе. Надо было поступить какъ бабушка и, разъ ршивши ухать, не измнять своего ршенія.

Она сидла съ Анной Михайловной въ саду, ршительно не понимая, о чемъ он говорятъ.

— Что такое?— сказала она вдругъ вставая и увидавъ какъ пробжала мимо какая-то женщина, и въ дом поднялась суматоха.— Что-нибудь случилось?

На встрчу имъ летла Лена.

— Бабушка умерла!— крикнула она задыхаясь.

XXV.

Извстіе это всхъ какъ громомъ поразило. И хотя не было ничего удивительнаго въ томъ, что въ 80 лтъ человкъ умираетъ, но вс еще помнили, какъ два часа тому назадъ провожали ее здоровую и полную силъ. Вс еще видли ее какъ живую, какъ она медленно удалялась по алле съ своимъ маленькимъ проводникомъ, тащившимъ ея узелокъ и сумку.

Теперь этотъ проводникъ Костька, прибжавшій въ испуг одинъ, стоялъ среди Булатовской семьи, повторяя въ десятый разъ, какъ она вотъ этакимъ манеромъ на него повалилась, какъ онъ закричалъ, а она все валится и ничего не говоритъ.

— Да гд это было?— спрашивали его.— Далеко вы ушли?

— Эва! Мы ужъ въ деревню пришли. Я говорю: нтъ, говорю, лошадей. А она не слушаетъ. Стала палкой въ окно стучать. А это изба-то Антона Косого. Онъ и вышелъ къ ей. Они и стали рядиться…

— Постой, гд-жъ ты ее оставилъ?

— Она тамъ лежитъ.

— Гд тамъ?

— У Антона подъ окошками.

Больше отъ Костьки ничего не могли добиться. Онъ все только повторялъ:

— Я вотъ этакимъ манеромъ стою… Гляжу, она валится.

Сейчасъ-же заложили лошадей въ долгушу и Коля съ Владиміромъ Ивановичемъ похали за бабушкой сами. Въ дом наступила тревожная тишина. Старая нянька, бабушкинъ кредиторъ, затеплила передъ образомъ свчку. Костька, герой дня, пошелъ разсказывать всей дворн, какъ онъ вотъ этакимъ манеромъ стоитъ, а она на него валится.

— Что, небось испугался?— спросили его.

— А то нтъ?

— Еще погоди, она къ теб ночью придетъ!— погрозилъ кто-то.

— Я пойду къ дяденьк спать. Я одинъ не ляжу.

Часа два спустя бабушку привезли. Она была еще жива, но безъ памяти. Коля сказалъ, что они дйствительно нашли ее на улиц. Она лежала подъ окошками той избы, куда стучалась, покрытая холстомъ, окруженная бабами и ребятишками.

Когда ее несли въ домъ, и кучеръ съ садовникомъ, стуча сапогами, пошли съ этой ношей по комнатамъ, вс съ ужасомъ сторонились. Она казалась еще крупне, еще массивне, точно дубъ, сваленный грозою, она заняла еще больше мста, когда ее положили. Трудно было ей разстаться съ жизнью, она уходила изъ нея шумно, грозно и храпла на всю комнату.

Послали за докторомъ и за священникомъ. Никто собственно не жаллъ ее, какъ жалютъ близкихъ, никому особенно эта потеря не была тяжела, но вмст съ ней вошла въ домъ смерть и всмъ стало жутко. Владиміръ Ивановичъ съ нкоторыхъ поръ сталъ бояться смерти. Это началось съ нимъ посл того, какъ у него былъ легкій приступъ грудной жабы. А главное было ужасно, что все это такъ быстро случилось.

— Въ городъ собиралась, а на тотъ свтъ ухала, — говорили въ кухн.

‘Такъ и я’, думалъ Владиміръ Ивановичъ. ‘Вотъ новое назначеніе получаю, а зачмъ? Когда меня можетъ быть назначили въ тиражъ.’

Онъ развернулъ было книгу ‘Древнее право въ связи съ древней исторіей общества’, но его мысль, всегда покорная и эластичная, на этотъ разъ не слушалась его и не могла заинтересоваться древнимъ правомъ. Слово древній только наводило его на мысль о дряхлости, старости и неизбжномъ конц всего. И эгоистичный страхъ за себя заглушилъ недавнія сожалнія о бабушк, доживавшей свои послдніе дни въ нищет.

Докторъ сказалъ, что у нея ударъ и что спасти ее нельзя. До поздней ночи въ дом никто не спалъ. То одинъ, то другой входилъ къ ней въ комнату, но постоявъ немного и прислушавшись къ ея ровному, шумному храпу, опять уходилъ. Она, казалось, не умирала, а просто спала. Вс такъ и ждали, что вотъ она откроетъ глаза и велитъ позвать ей двку. Разъ она дйствительно открыла глаза и стоявшая надъ ней Лена замерла отъ ужаса. Но взглядъ былъ мутный, стеклянный, хотя Лена и увряла потомъ, что она ее видла и хотла ей что-то сказать.

— Нтъ, мама, она все слышитъ, — твердила она упорно.— Она такъ на меня поглядла!.. Ты вотъ не вришь, а она все понимаетъ.

Въ эту ночь вс думали, что бабушка не доживетъ до утра. Но прошла и эта, и другая, и третья ночь, а умирающая все такъ-же храпла, не приходя въ себя. Она какъ будто ршительно не хотла умереть и спала тмъ богатырскимъ сномъ, какимъ спятъ люди крпкіе, но утомленные.

Первыя минуты страха прошли и смнились томленіемъ. Смерть, заставлявшая такъ долго ждать себя, вызывала чувство тоскливой тревоги въ живыхъ. Имть за стной живого покойника было ужасно.

Но когда прошло такъ и пять, и шесть сутокъ, лица стали равнодушне и оставивъ умирающую тамъ за стной сводить счеты съ своей восьмидесятилтней бурной жизнью, вс по немногу занялись своими длами. Владиміръ Ивановичъ ухалъ въ городъ, Коля уходилъ опять къ Зубцовымъ, мальчики ставили въ лсу какія-то ловушки для птицъ и бгали поминутно смотрть, что туда попало. Лена уединялась съ подругой, гостившей у нея, чтобы поговорить съ ней о Колиномъ товарищ студент, къ которому об были неравнодушны. Иногда ее мучило, что хорошо-ли это думать о любви, когда бабушка умираетъ. Она скромно садилась тогда въ уголку, слушая какъ мать читаетъ что-нибудь вслухъ, но тутъ вдругъ находило на нее бурное настроеніе смшливости и чмъ печальне было то, что читали, тмъ ей было смшне. Анна Михайловна читала разъ Верещагина,— все ужасныя сцены: прикалываютъ турка, солдаты замерзаютъ, трупы разлагаются, а Лена, припавши къ плечу подруги, хохотала неудержимо, до слезъ. Она старалась думать о самыхъ печальныхъ вещахъ, о томъ, что бабушка умираетъ, что она сама когда-нибудь умретъ, но какъ на зло и это не помогало.

Марья Алексевна дала телеграмму мужу, что Катерина Платоновна лежитъ въ агоніи. Она продлила свою пытку на нсколько дней, свою собственную душевную агонію. Она чаще другихъ сидла у бабушки и глядя на это распростертое тло, въ которомъ угасъ уже духъ и осталась одна только растительная жизнь, думала, что и это страшное теперь, дряхлое тло было когда-то молодымъ, кому-нибудь нравилось, зажигало страсти. Бабушка въ молодости была хороша собою. Марья Алексевна видла ея портретъ масляными красками, гд она двадцатилтней красавицей снята въ бальномъ плать съ ниткой жемчуговъ на ше и прической временъ директоріи. Мечтательное выраженіе ея глазъ говорило о томъ, что жизнь сулила ей впереди какія-то безконечныя радости, а гордый, властный складъ губъ и тогда уже выдавалъ ея неукротимую натуру. Да, много должно быть страдали отъ нея люди. И неужели это она, вотъ эта страшная развалина, которая борется теперь со смертью и не хочетъ уходить изъ этого міра, гд не осталось у нея ничего?

И чмъ больше смотрла на нее Марья Алексевна, тмъ сильне охватывалъ ее ужасъ передъ этими остатками человка, передъ тмъ, что было когда-то человкомъ. Эти растительные процессы, все еще продолжавшіеся посл того, какъ угасло сознаніе, приближали человка, этого царя природы, къ тмъ нисшимъ организмамъ, которые какъ губка и моллюскъ обходятся безъ мозговой, системы. Мыслящій умъ, этотъ предметъ роскоши, котораго не знаютъ нисшія формы животнаго міра, оставилъ это тло, а оно все еще живетъ, дышетъ, длаетъ движенія, сердце его работаетъ, желудокъ тоже. Но гд же душа? гд бабушка Катерина Платоновна? гд ея я? То, что лежитъ тутъ, не она.

Умирающая, наконецъ, всхъ успокоила. Въ ночь съ шестыхъ на седьмыя сутки она тихо, незамтно отошла въ вчность.

Недавнее равнодушіе смнилось опять жалостью. Теперь, когда она никому больше не мшала, жаль было зарывать ее въ землю. Жалкое скорбное выраженіе на лиц бабушки, когда ее положили на столъ въ ея тюлевомъ чепц и бумазейной кофт всхъ невольно поразило. Горько мн, тяжко! говорили ея сжатыя губы, вс меня убогую забыли. Какъ будто все, что она таила въ себ при жизни, ея безпомощность, одиночество, нужда, все, что она переживала за послдніе мсяцы и что живая скрывала отъ всхъ, теперь у покойницы выступало на лиц.

Наканун похоронъ Марья Алексевна вышла вечеромъ въ садъ. Мало ей знакомый, запущенный, заглохшій садъ манилъ ее своей прохладой. Таинственныя дорожки заросли травой. Изъ темныхъ дубовыхъ аллей она выходила на какія-то полянки съ одиноко разбросанными фруктовыми деревьями, гд видно было, какъ алетъ на горизонт заря и невысоко еще поднявшійся мсяцъ золотилъ края облака. Кое-гд старая яблоня съ покрытыми мхомъ сучьями перекидывалась аркой черезъ дорожку. Вдали чернла какъ туннель сосновая аллея, но войдя въ эту тьму, можно было видть повалившуюся бесдку и полусгнившую скамью. Отъ высокой травы пахло вечерней свжестью, у самыхъ дорожекъ серебрились какіе-то кусты. А на краю сада, по валу, между воздушными формами черныхъ елей виднлся розовый просвтъ догорающей зари.

Марья Алексевна медленно шла, чувствуя, какъ свтлетъ у нея на душ и давно незнакомое ей ощущеніе тихой грусти и покоя овладвало ею. Но вдругъ голосъ Коли заставилъ ее остановиться.

— Я васъ ищу везд, ищу весь вечеръ. Гд вы скрываетесь?

Она готова была броситься къ нему и сказать, я здсь! я жду тебя! Ей вдругъ пришла безумная мысль сказать ему все. Можетъ быть онъ все еще втайн любитъ ее. Можетъ быть именно теперь въ этомъ полусвт лтнихъ сумерекъ, среди этой торжественной тишины надвигающейся ночи, его сердце бьется такой же мучительной страстью къ ней, и они поймутъ наконецъ оба, что любовь сильне ихъ.

— Вы все еще сердитесь на меня за вчерашнее?

— И не думаю,— отвтилъ голосъ Дины.

Марья Алексевна поняла свою ошибку. Скрытые отъ нея стною деревьевъ, они шли по другой дорожк.

— Я люблю, когда вы сердитесь,— продолжалъ онъ.— Но вчера вы были неправы, сознайтесь въ этомъ.

— Нтъ, пожалуйста, не будемъ объ этомъ говорить.

— Вы не хотли мн отвтить на одинъ вопросъ.

— Потому что вы не имли права мн длать его. Да нтъ, оставимъ, это… къ чему! Мы все равно не поймемъ другъ друга. Вы будете завтра у Соколовыхъ?

— Я буду везд, гд будете вы.

Марья Алексевна сдлала движеніе, хотла уйти, бжать отъ нихъ, но у нея захватило дыханіе.

— Вы знаете хорошо, что удерживаетъ меня здсь. Я ухалъ-бы давно, если-бы…

Они прошли дальше. Марья Алексевна вдругъ точно очнулась. Она какъ тнь скользнула между кустами и пошла назадъ, все ускоряя шагъ, точно спасаясь отъ погони. До этой минуты надежда все еще жила въ ея душ и только теперь, какъ человкъ, слетвшій въ пропасть, она знала, что больше не встанетъ. Она шла не понимая, гд она. Незнакомый ей садъ представлялся ей безконечнымъ, она по нскольку разъ возвращалась на т же дорожки, не узнавая ихъ, и наконецъ неожиданно для себя вышла на рку. На томъ берегу темнла деревня, а на этомъ свтились окна Зубцовскаго дома. Она въ ужас отступила. Считая себя безконечно далеко, она никакъ не думала, что выйдетъ къ этому мсту.

Съ воды поднимался туманъ, большими блыми клубами, какъ дымъ, стлался онъ надъ ркой, указывая ея теченіе среди темныхъ полей.

Марья Алексевна взглянула внизъ. Она вспомнила ихъ поздку на лодк, когда они поминутно садились на мель и отталкивались багромъ. А какъ хорошо-бы остаться здсь на этомъ чистомъ песчаномъ дн, подъ шумъ этихъ сосенъ и плескъ воды! Какъ манила ее эта темная глубина, общая миръ и покой больной душ. Умирать безъ доктора, безъ аптеки, безъ мучительныхъ недуговъ, въ тихую лтнюю ночь, лицомъ къ лицу съ природой. Уйти туда въ эту безконечность, съ нею слиться, войти въ нее и жить тмъ, что живетъ вчно. Ей казалось, что духъ ея какъ тнь отдляется отъ земли, и она несется съ нимъ въ чудную, холодную, звздную даль.

Вдругъ среди ночной тишины громкій аккордъ рояля заставилъ ее вздрогнуть. У Зубцовыхъ кто-то игралъ, должно быть студентъ, она вспомнила, что онъ хорошій піанистъ. Играли Шопена, одинъ изъ тхъ раздирающихъ сердце вальсовъ его, которые написаны кровью и слезами. Безнадежная тоска съ взрывомъ отчаянія, точно вопль, вырвавшійся вдругъ изъ груди, смнялись тихимъ укоромъ и мольбою, и надрывающіе душу звуки, невыплаканныя слезы, потрясали тишину лтней ночи и сразу изъ звздныхъ пространствъ вернули ее на землю.

Эта музыка говорила только о земномъ. Она подняла все, что больная душа хотла забыть — обманутыя надежды, несбывшіяся мечты, всю горечь жизни. Глухой стонъ вырвался у Марьи Алексевны. Она съ рыданіемъ упала на траву. Давно душившія ее слезы хлынули разомъ. Тотъ, кто написалъ эту жестокую музыку, страдалъ не меньше ея. И если онъ, этотъ великій музыкантъ, извлекавшій такіе дивные звуки, не нашелъ счастія и томился, то гд-же искать его?

Разв великіе художники не жили вс страданіемъ человческимъ и не черпали въ немъ вдохновенія?

И мысль, что такъ-же какъ она томились милліоны другихъ людей и что вс они за ту крупинку счастья, которую бросала имъ судьба, расплачивались потомъ годами мученій, незамтно овладвая ея душой, освжала ея разгоряченную кровь. Ея жаркія слезы, какъ лтній ливень, очистили душу. Ей стало легче. Она смотрла опять на глубокое далекое небо, и величіе этой ночи, этой торжественной тишины, этой необъятной дали съ ея множествомъ міровъ, того непостижимаго, таинственнаго, что было въ природ, вновь охватило ее, и опять ея страсть, какъ маленькая песчинка затерялась въ безконечности.

Послдній разъ она видлась съ Колей на другое утро на похоронахъ бабушки. Вся семья Зубцовыхъ была въ церкви. Дина въ черномъ стояла рядомъ съ сестрой и такъ горячо молилась, что видно было и у нея есть что-то тяжелое на душ. Нтъ! онъ не женится на ней, подумала Марья Алексевна, взглянувъ на Колю, какъ онъ беззаботно стоялъ и временами что-то говорилъ студенту. Бабушка подъ кисеей таинственно и строго лежала на своемъ катафалк. Она какъ-бы сама присутствовала на своемъ отпваньи, довольная тмъ, что ее хоронили не какъ-нибудь, а какъ истинную христіанку.

Не дождавшись конца обдни, Коля съ товарищемъ вышли на паперть курить.

— Вотъ, если бы бабушка, царство ей небесное, насъ теперь увидала, попало-бы намъ отъ нея, — сказалъ онъ, зажигая спичку.

— Да, пожалуй,— согласился студентъ.— Я съ ней помню разъ только говорилъ и то мн показалось, что это не человкъ, а цлое учрежденіе.

— Это мы послдніе обломки крпостной Россіи хоронимъ, — продолжалъ Коля, — послдніе устои стараго быта. Не даромъ у нея какой-то праддъ въ стрлецкомъ бунт былъ замшанъ. Вотъ она стрлецкая-то партія.

— Ну, братъ, стрлецкая партія и теперь есть.

— Да, а все ужъ не то. Духъ не тотъ. Розмаху нтъ, удали, русской отваги, которой все ни по чемъ. Хованскіе ужъ не воскреснутъ. И въ другомъ лагер не то. Никоновъ и Потемкиныхъ нтъ больше и не будетъ. Разливъ кончился, рка вошла въ берега и шабашъ. На океанскихъ пароходахъ не пойдешь по ней, — нтъ имъ ходу.

— Ты что жалешь, что самодуры на Руси перевелись? Погоди, они еще насъ переживутъ. Это, братъ, сила! ее не скоро въ гробъ уложишь.

— Сила ты говоришь? А въ чемъ она? Въ томъ, что у нихъ воля была.

— А мн твоя бабушка, знаешь, старыя крпостныя стны напоминаетъ… вотъ какъ въ московскомъ кремл… Пушкой не прошибешь.

Въ эту минуту изъ церкви вышелъ Володя.

— Мама велла вамъ сказать, что сейчасъ отпваніе начинается.

Коля всталъ и бросилъ папироску.

— Ну, пойдемъ отпвать нашу старину.

С. Смирнова.

‘Сверный Встникъ’, NoNo 11—12, 1893