В. О. Ключевский, Милюков Павел Николаевич, Год: 1912 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 62 минут(ы)

П. Н. МИЛЮКОВ

В. О. Ключевский

В. О. Ключевский: pro et contra, антология

СПб., НП ‘Апостольский город — Невская перспектива’, 2013.

Яркое солнце. Смеющийся весенний день. Трамвай быстро переносит меня с Николаевского вокзала в самую глушь Замоскворечья. Широкая улица с просторно разбросанными низенькими провинциальными домиками, с истинно московским, лучше сказать, замоскворецким названием: ‘Житная’ улица¹. Знакомый домик между заборами, в котором все, от сараев и старого сада до комнатного убранства, пахнет тихой московской стариной, немного запущенной, заживо отходящей в прошлое.

Сегодня мне в этот домик не войти. Начался уже вынос. Двор перед крыльцом, тротуар, часть улицы наполнены народом. На противоположном тротуаре тоже толпа. Солнце играет на цветных платках женщин, на развевающихся волосах мужчин. Конный жандарм и городовые посреди улицы странно нарушают местный стиль тихого квартала. Выносят открытый гроб, слышится пение. Это поет молодежь, но она какая-то необычная, какая-то тоже своя. На минуту сердце сжимается сожалением. Для Ключевского, которого сегодня хоронит Москва, это как будто слишком скромное начало². Слишком просто, провинциально, слишком по-домашнему. Но следующая мысль гонит первую. Ничего, зато это стильно. Так он жил, так он умер: среди своего квартала, среди этих простых людей, обожавших своего Ключевского, домовладельца, прихожанина, богатого житейской мудростью, богатого еще чем-то, что здесь неведомо, но что заставляет квартал гордиться своим знаменитым обитателем. Умер Ключевский, и со смертью его опустела Житная улица, а за Житной улицей опустела Москва, а за Москвой опустела Россия.

Да, это — стильно Ключевский, органически сросшийся с своим кварталом, Ключевский, пустивший глубокие и прочные корни в самом подлинном, непоказном, плотно охватившем его кругом, старо-русском быту — это тот Ключевский, которого знает Россия. И эта слишком юная молодежь, ученики и ученицы школы живописи и ваяния, последняя любимая аудитория последних годов его старости³,— хорошо, что она пришла первая проводить учителя. Она тоже любит своего Ключевского. Ей тоже многое в нем непонятно, многое неведомо. Но и она чутьем чует, что сегодня хоронят национальную славу России. Ей, этой юной молодежи, как прихожанам, как родным, как всем простым и бесхитростным людям, свободнее открывалось это больное, измученное сердце. С ними оно отдыхало, здесь распрямлялись складки души, слишком чувствительной, чтобы всегда оставаться открытой. Да, они правы, они лучше знали, лучше умели любить Ключевского, чем многое множество официальных его почитателей на разных уровнях и высотах культуры. Это — те, кому Ключевский был близок и дорог прежде всего как человек.

Негустая колонна двинулась, останавливаясь у приходских церквей. В толпе — родные, старинные друзья и знакомые, ближайшие ученики разных поколений и возрастов. Путь в университетскую церковь⁴ — не близкий. Но гроб, незатейливый, желтый, с небогатой пеленой, всю дорогу несет на себе молодежь. И те, кто несут, неохотно уступают ношу другим, которые ждут своей очереди.

Сквозь кисею мне видны по временам очертания знакомого, дорогого лица. Оно сильно пожелтело и осунулось. Маленькая горбинка на носу стала совсем большой. А на пальцах, аккуратно сложенных, уже проступили темно-багровые пятна. Глубоко впали умные, проницательные глаза. Они, наверное, потухли последними…

Тридцать два года прошло с тех пор, как мы впервые встретились с В. О. Ключевским. За тридцать два года изменились, конечно, и наблюдатель, и предмет наблюдения. В. О. Ключевский, которого мы застали вполне сложившимся лектором⁵, но еще только начинавшим ученым, на наших глазах стал главой целой школы⁶, сделался славой России. Последующие годы, до самого конца жизни, тоже не проходили бесследно для В. О. Ключевского, вызывая в нем всегда очень чуткое отношение к менявшимся настроениям русской общественной жизни и заставляя считаться с дальнейшим развитием русской исторической науки. Выходивший в последние годы жизни В. О. Ключевского ‘Курс русской истории’ ⁷ как раз дает наглядную картину всех тех позднейших наслоений, которые наложило время на хорошо нам известные преподавательские и научные взгляды покойного историка.

Было бы ошибкой взять этот итог целой жизни за исходную точку характеристики личности, и без того до чрезвычайности сложной. Пользуясь преимуществом возраста, я лучше изложу эту характеристику в последовательном порядке моих личных впечатлений — студента, магистранта, специалиста по той же науке и, наконец, общественного деятеля. Распределенные в своей естественной последовательности, эти не всегда одинаковые впечатления сами собой уже сложатся в общий жизненный итог.

Впервые я увидел В. О. Ключевского, когда осенью 1879 года он занял в Московском университете кафедру С. И. Соловьева⁸.

Ему было тогда сорок лет⁹, но он казался старше своего возраста. Сухая, изможденная фигура, которую злые языки сравнивали с допетровским подьячим, а добрые — с идеальным типом древнего летописца. Лукавство и ум, лукавство, подчас злое, подчас веселое, насмешливое, задорное — в глазах. Ум и талант — в неторопливом чекане строго взвешенной речи, в этих всегда неожиданных оборотах и сравнениях, сперва поражавших и приковывавших воображение, потом сердивших своей кажущейся случайностью, потом снова притягивавших меткостью и глубиной, и опять сердивших, и опять чаровавших. А среди кованой речи вдруг яркая, яркая картина, навсегда врезавшаяся в памяти, или острое словцо, неожиданный поворот анекдота, заражавшие смехом, или короткая сентенция, суровая характеристика, попадавшая, как удар бича, прямо в намеченную точку. Нервные пальцы, от времени до времени поправлявшие прядь волос, прикрывавшую характерный шрам на лбу. Размеренные остановки речи, смягчавшие естественное заикание и превращавшие в милую особенность самый недостаток произношения. Все какое-то свое, особенное, ни с чем несравнимое и недоступное подражанию…

Что русской историей заинтересоваться нельзя,— это было почти аксиомой среди студентов моего выпуска и предшествовавших. Мы дошли до третьего курса без Ключевского. Русская история для нас была грудой непереваримого сырого материала, из которого невозможно высечь никакой искорки мысли. Наклеить на него ярлык мысли извне,— о, да, это было мыслимо. Пример этого, казалось нам, мы видели в лекциях старевшего Соловьева, дочитывавшего последние годы¹⁰. От скуки повторения, должно быть, фактическое содержание все выветрилось из этих лекций, когда-то тоже сверкавших мыслью и привлекавших все молодое. Остались одни бледные очертания мысли, одни условные символы, сокращенные знаки закостеневшей теории, мало понятные для молодых, но строгих судей. Когда старый профессор в сотый раз говорил о ‘жидком элементе’ в русской истории¹¹, магическое когда-то слово превращалось в мертвую фразу, и, разочарованные, мы начинали жаловаться на жидкий элемент в лекциях самого ‘патриарха’ русской истории. Что касается лекций Нила Попова¹², с ними мы знакомились только перед самым экзаменом. Раньше знали о них только одни студенты-издатели лекций. Но и для них труд издания, по взаимному согласию, превращался в труд переписывания отмеченных профессором мест из разных специальных работ по русской истории.

И вдруг это новое явление — лекции Ключевского, объявленные к концу семестра. Мы, впрочем, заранее знали, что будем иметь дело не с новичком. Лекциям Ключевского предшествовала громкая слава. И обширная аудитория, собравшаяся слушать нового профессора, была заранее настроена в его пользу.

То, что мы услышали, превзошло все ожидания — просто потому, что никакие рассказы не могли и не могут передать обаяния, которое производили лекции Ключевского в его своеобразном произношении.

Это был не самый сильный отдел курса: преемники Петра Великого. Но он был один из более эффектных и сразу доступных. Так хорошо известные потом всей читающей России характеристики представителей власти мы услышали тогда впервые. Наименее заинтересованные наукой сразу нашли, что русскую историю можно слушать не только без скуки, но и с увлечением. Более посвященные скоро заметили, что за забавными анекдотами скрывается глубокое понимание эпохи, за художником скрывается мыслитель. Что можно мыслить над русской историей, что здесь есть что понимать,— это было даже для самых серьезно настроенных из нас новой и приятной неожиданностью. В. О. Ключевский построил для нас мост от тех методов изучения и понимания, которые мы привыкли считать последним словом европейской науки¹³, к тем методам и приемам, при помощи которых он сам не то объяснял, не то строил русскую историю. Мы взяли от него сразу и метод, и самые результаты. Так убедительна была связь между фактами и заключениями, так обоснованно и педагогично самое изложение, так понятен и доступен тот язык новой терминологии, на которую переводил нам Ключевский русскую историю с неведомого и недоступного языка документов и прагматиков¹⁴, что мы с благодарностью и с верой ухватывались за вывод, так прочно обоснованный, так искусно классифицированный. Через Ключевского мы впервые поняли русскую историю. И те из нас, кто потом спорил с этим пониманием, все-таки из него же исходили. Так первый план местности, хотя бы набросанный в общих штрихах, долго служит исходной точкой при дальнейшем изучении деталей. Так выдающиеся точки, раз закрепленные в памяти, помогают найти в неизвестной местности дорогу в каком угодно направлении.

Быть может, это было наше субъективное представление, представление поколения, начавшего серьезно учиться в конце 70-х годов? Быть может, для своего времени, для 40-х годов, такие же вехи ставил Соловьев, для 20-х — Каченовский?¹⁵ Быть может, и слава Ключевского как учителя нескольких поколений должна затмиться славой будущих учителей будущих поколений? Быть может, в нас говорит непосредственное чувство, непосредственное впечатление, которое будет вытеснено такими же непосредственными впечатлениями наших преемников, тоже, как и наши впечатления, ни с чем несравнимыми? И тогда, быть может, слава нашего учителя опустится на иной уровень в общей перспективе десятилетий, станет в ряд с иными светилами, быть может, померкнет, как померкла тоже когда-то необычайно яркая слава Каченовского?

Я не буду отвечать, что на этот раз непосредственное чувство длится что-то слишком уж долго. Тридцать два года прошло со времени нашей первой встречи с Ключевским, и никто еще не заменил его на раз занятом им месте. Не видно заместителя ему и в будущем, по крайней мере ближайшем. Но не буду ссылаться на бесспорный факт прочности славы Ключевского, уже испытанной временем. Я сошлюсь на другое. Это другое есть уже не одна только личность Ключевского, как бы могущественна и оригинальна она ни была сама по себе. Это есть его место в связи поколений.

Говорить о ‘связи поколений’ по отношению к Ключевскому можно в самом различном смысле, и с очень различных точек зрения. На эту тему можно написать целые томы, для сочинения которых придет свое время. Я ограничусь более тесными рамками личных воспоминаний. Осматриваясь в этих пределах, я нахожу, что и в них вопрос о ‘связи поколений’ проходит красной нитью через все фазы моих отношений к покойному. И не как вопрос академического интереса, а как самый нужный, самый существенный, подчас самый больной лично вопрос. Так бывает, когда непосредственно встречаются люди разных поколений и когда любовь и уважение к старшему внушают младшему потребность понимания и объяснения.

Правда, когда речь идет о таком несравненном, одиночном явлении, как талант и личность Ключевского, кажется как-то странно искать объяснений в ‘связи поколений’. Ключевский, каким его привыкли видеть на расстоянии, должен быть один, сам по себе. Как мыслитель и ученый, он так своеобразен, так крупен, что искать корней и нитей представляется уже как бы некоторым посягательством на источники его влияния и славы.

Я думаю, это — ошибка. Именно большие люди, сильные и оригинальные умы требуют иного к себе отношения. А особенно умы, духовное творчество которых стало общим национальным достоянием.

Мысль, могущая быть усвоенной массою, в какой бы личной форме она ни была выражена, не может быть плодом случайного, хотя бы и гениального вдохновения. Чтобы такая мысль явилась, нужна долгая подготовка почвы, нужны усилия многих поколений. И творчество Ключевского потому зрело и прочно, потому классично, что при всей своей индивидуальности оно не случайно. Оно тесно связано с прошлым и бросает тени в будущее. Оно глубоко коренится в истории русской науки и воспринимает плоды современной европейской исторической мысли. Оно, наконец, выросло на почве русской общественности, но далеко не чуждо человеческих идеалов.

III

Я упоминал уже, что в 1879 году мы впервые встретились с Ключевским как с профессором… Русской истории тогда мы не знали и не чувствовали потребности знать. Но мы успели уже узнать последние слова европейской науки. И ко всякому новому учителю, прежде чем подчиниться его влиянию, мы предъявляли известные требования. Если Ключевский покорил нас сразу, то, конечно, не потому только, что он красиво и эффектно рассказывал исторические анекдоты. Мы искали и нашли в нем прежде всего мыслителя и исследователя, взгляды и приемы которого отвечали нашим запросам.

В чем состояли эти запросы? На это и теперь, спустя тридцать лет с лишним, отвечают первые две лекции ‘Курса русской истории’ В. О. Ключевского¹⁶. Несмотря на некоторые позднейшие наслоения фразеологии и мысли, существенное содержание методологических взглядов Ключевского на изучение русской истории осталось здесь то же самое, каким мы знали его тогда и каким оно сложилось под непосредственным влиянием тогдашних запросов нашего поколения к методологии и к философии истории.

Для нас, тогдашних студентов-филологов Московского университета, было аксиомой, что изучение истории не может и не должно ставить себе прикладных целей. С этой точки зрения и славянофильское, и западническое, и народническое, и либеральное толкование русской истории были для нас одинаково подозрительны. Мы не хотели строить русской истории ни на идее заимствования, ни на идее самобытности: вообще ни на каких идеях практического характера, налагаемых извне. Мы соглашались изучать русскую историю, как изучали всякую, с точки зрения общей научной проблемы — внутренней органической эволюции человеческого общежития. Мы еще не называли тогда этой проблемы социологической проблемой. Но мы уже решительно чуждались всяких философско-исторических построений, всяких произвольных нанизываний фактов сообразно требованиям целесообразности, навстречу тому или другому философскому или общественному идеалу. Мы хотели только констатирования явлений ‘закономерности’. Мы искали ‘законов’ в истории.

На эти наши требования В. О. Ключевский ответил не рассуждениями и теориями, а самым фактом своего отношения как исследователя к русской истории, как к предмету исследования. Рассуждения его по этому вопросу мы прочли потом в первых лекциях II тома¹⁷и нашли их соответствующими по выводам — нашим собственным.

Приступая к чтениям, профессор не спешил рекомендовать прикладное значение отечественной истории. Изучение русской истории важно, но не потому прежде всего, чтобы в ней следовало искать образцов для подражания или материала для воспитания в себе ‘любви к отечеству и народной гордости’¹⁸. Напротив, как бы заранее историк спешит согласиться, что культурное значение данной ‘местной истории’ сравнительно ничтожно. Он указывает, как на источник для изучения ‘общего культурного движения человечества’, на ‘всеобщую историю’. Для специального же изучения ‘местной’ русской истории он выдвигает особую ‘научную цель’. Дело в том, что ‘отдельная история известного народа может быть важна своеобразностью своих явлений, независимо от их культурного значения, когда представляет изучающему возможность наблюдать такие процессы, которые особенно явственно вскрывают механику исторической жизни’. Эта механика вскрывается особенно явственно именно в русской истории как благодаря ‘сравнительной простоте’ ее явлений, так и благодаря ‘своеобразному сочетанию’ в ней ‘сил и элементов’ тех же самых, как в западной истории, но ‘в ином подборе’. Благодаря этому ‘методологическому удобству’, история России важна как прекрасное вспомогательное средство для изучения ‘науки об обществе’ или ‘исторической социологии’¹⁹.

Строгий социолог может усомниться в специальных ‘методологических удобствах’ русской истории и в ее особой ‘простоте’. Он может не согласиться с самой возможностью противополагать с этой точки зрения ‘местную’ историю ‘всеобщей’. Но он не откажется признать, что если ‘всеобщий’ историк исходит из положения Weltgeschichte ist Weltgericht²⁰, то противополагать этому отживавшему уже тогда воззрению точку зрения ‘исторической социологии’ — значит находиться в самом курсе того воззрения, без которого никакое научное изучение истории невозможно для нашего поколения.

Не только метод, но и выбор содержания курса отвечал потребностям этого поколения. Начало университетских чтений Ключевского совпало со временем, когда история учреждений, ‘конституционная история’ именно отдельных стран, отодвинула на второй план всемирную историю культурных идей. Но одна голая история механизма государственных учреждений уже не удовлетворяла… Уже поставлен был вопрос об отношении политических форм к наполнявшему их социальному материалу. А изучение социальной структуры общества уже считалось невозможным без изучения экономических отношений. ‘Экономический материализм’ еще представлялся скорее как общая тенденция изучения, чем как готовая философско-политическая доктрина,— скорее по Сорольду Роджерсу, чем по Марксу²¹. Но вопрос о взаимоотношении политического и экономического фактора в истории был уже поднят. Роль ‘идей’ была заподозрена вместе с идеалистическим толкованием истории, и занятие ими предоставлено старомодным всемирным или, что то же (по тогдашней терминологии), ‘культурным’ историкам.

В.О. Ключевский ответил на эти вопросы и стремления, освободив их от заключавшихся в них крайностей и увлечений, но став по существу на одну точку зрения с молодым поколением. Он, который с таким мастерством умел рисовать культурные типы и идейные настроения, посвятил своей исключительно или почти исключительно политической и социальной истории на экономической подкладке. Предвидя у своих позднейших читателей ‘Курса русской истории’ недоумение по поводу получившегося таким образом пробела, В. О. ответил на него следующими любопытными строками: ‘А где же, может быть, спросите вы, домашний быт, нравы, успехи знания и искусства, литературы, духовные интересы, факты умственной и нравственной жизни — словом, все то, что на нашем обиходном языке принято называть идеями? Разве они не имеют места в нашей истории или разве они не факторы исторического процесса?’ На этот вопрос дается вполне определенный ответ: ‘Идея становится историческим фактором, когда овладевает какой-нибудь практической силой, властью, народной массой или капиталом. Политический и экономический порядок известного времени можно признать показателем его умственной и нравственной жизни… В отдельных умах, в частном обиходе… (мы встречаем) запас других помыслов и стремлений, не достигших такого господства’. Я цитирую по 1-му изданию I тома ‘Истории’²². В последующих изданиях это место изменено²³. Но именно в цитированной форме оно лучше отвечает тому, уже историческому, прошлому, которое я пробую характеризовать по личным воспоминаниям.

Позднее Ключевский ввел и другие оговорки, указавши, что тут речь идет не столько о существе дела, сколько о методологии, о порядке исторического изучения. Но как бы то ни было, для самого себя он признал обязательным тот же порядок, как и для своих слушателей. И наш первый выпуск с восхищением прочел подзаголовок докторской диссертации Ключевского, печатание которой началось с следующего 1880 года в ‘Русской мысли’: ‘Опыт истории правительственного учреждения в связи с историй общества’ ^и. Выбор темы для диссертации, очевидно, диктовался теми же методологическими соображениями, как и выбор содержания курса. ‘Изучение древнерусской боярской думы ставит исследователя прямо перед историей древнерусского общества, перед процессом образования общественных классов’²⁵. Перед этим господствующим интересом, перед ‘социальной историей думы’ для историка, как и для нас, отступала на второй план ее ‘конституционная’ история. Как я уже сказал выше, искать в русском прошлом политических прецедентов для будущего, так же как и изучать историю наших учреждений с точки зрения ‘самобытности’ или ‘заимствования’, казалось для нас поверхностным и ненаучным. И мы вполне разделяли мнение Ключевского, изложенное в первоначальном тексте ‘Боярской Думы’, что подобные ‘односторонности’ и ‘пристрастия’ суть просто запоздалый пережиток ‘политической философии прошлого (XVIII) века’²⁶. С точки зрения социально-экономической эволюции нас интересовало, как и автора ‘Боярской Думы’, не то, ‘откуда взялись формы, свои они или чужие’, а то, ‘какое туземное содержание влилось в них и переработало их’²⁷. Словом, прикладное значение истории мы могли понимать различно с нашим учителем, но, подходя к научному историческому изучению, мы соглашались, что необходимо испробовать свои силы там, где, казалось, легче всего было подойти к открытию исторической закономерности: в сфере наиболее элементарных социальных явлений, которыми определяется основной ход исторического процесса.

Как же развертывалась схема русской истории на основании этих принципиальных соображений у самого нашего руководителя? Ответ, детально раскрытый в ‘Боярской Думе’, мы находили в еще более доступной форме во всем плане расположения университетского курса. Нам казалась совершенно устаревшей схема деления русской истории по узко-юридическим признакам. Смена ‘родового быта’ ‘государственным’, хотя бы даже и осложненная переходным периодом ‘вотчинного’ или ‘частного’ владения,— эта схема Соловьева, Кавелина и Чичерина²⁸ нас уже не удовлетворяла. Она представлялась нам слишком отвлеченной, витающей где-то высоко над конкретными явлениями исторической жизни. В. О. Ключевский ответил на наши сомнения тем, что низвел схему русского исторического процесса в самую гущу конкретных явлений. Его построение казалось нам выводом, непосредственно вытекающим из наблюдения и исследования. Вот почему оно так сразу нас захватило и покорило.

Как известно, деление русской истории на периоды у Ключевского прежде всего следует факту материальному в самом подлинном смысле, факту географическому. Русь днепровская, Русь верхневолжская, Русь великорусская, Русь всероссийская — насколько это звучало конкретнее, чем всякие Руси ‘удельные’, ‘царские’, ‘императорские’! Особенно когда в основу деления вводился вместе с географическим признаком и признак этнографический — переселение населения с места на место, факт ‘колонизации’, ‘основной факт русской истории’. Столь же естественно богатая днепровская Русь характеризовалась как ‘городовая’ и ‘торговая’, а бедная Русь верхне-волжского ‘суглинка’ — как Русь земледельческая²⁹. Из географическо-экономических условий сам собой вытекал тот или другой социальный строй: преобладание городского класса на юге, бродячее земледельческое население княжеской вотчины на севере, потом постепенное стеснение крестьянского труда военно-дворянским классом, долгая история крестьянской неволи. Наконец, и политическая классификация являлась вполне понятной и обоснованной, когда опиралась на все эти предварительно выясненные смены в материальных порядках жизни. На юге — искусственное наслоение ‘князей-наемников’, захвативших в свои руки городовые области, а через них — все нити тогдашнего народного труда. Русская земля, как целое, эксплуатируемое для блестящей внешней торговли артелью князей-сородичей. Потом, с упадком торговли, падение политической цельности земли, дробление, все более мелкое, и появление отдельных ‘земель’ и веч — зародыш будущего народного и земского единства. Потом князь-вотчинник, перенесший эксплуатацию народного труда на земледельческий север, вслед за отливом колонизации в область сельскохозяйственного труда, и основавший на грубой силе ту власть, которая послужила для политического объединения, повлекшего за собой, как последствие, и политические идеологии: христианскую (Божественное происхождение власти), вселенскую (наследство византийского православия) и национальную (единство русской народности). Таким образом, каждый из четырех периодов, на которые делил русскую историю В. О. Ключевский, получал свою характеристику, основанную на сочетании всех основных признаков: географическо-этнографического, экономического, социального и политического. Курс В. О. Ключевского составился для целей преподавания и во время преподавания. Немудрено, что, со свойственным ему педагогическим искусством, лектор нашел средства закрепить в нашем воображении всю эту схему, связав ее с рядом конкретных фактов и характеристик, так сказать, драматизировав ход русской исторической эволюции. Позднее те из нас, кто занялся специальным изучением истории по следам В. О. Ключевского, не могли не заметить, что именно эта драматизация, являвшаяся самой яркой связующей нитью курса, была и самою рискованною его частью. Факт колонизации и для нас, и для наших преемников останется ‘основным фактом русской истории’. Но для схемы В. О. Ключевского понадобились только отдельные эпизоды этого огромного явления, и эпизоды не всегда самые крупные и самые достоверные. Самое начало русской истории в его схеме есть уже драматизация. Это племя дулебов-валинана, ‘примученное обрами’ и долженствовавшее, по мысли историка, вскрыть промежуточный этап предполагаемого шествия славян с Дуная на Днепр³⁰,— в лучшем случае это есть частичный эпизод на опушке того великого русского леса, в котором колонизация так хорошо укрылась от взоров историка, что ее не может уже восстановить никакая ‘народная память’. Приходится запастись терпением и ждать, пока археология, топографическая номенклатура, лингвистика, быть может, антропология откроют нам секрет этой тайны. Все эти материалы не находились в распоряжении В. О. Ключевского, отчасти не находятся и в нашем распоряжении. Далее, эта эффектная, тоже ярко драматизированная картина южной торговли³¹. Верная сама по себе, не скрывает ли и она за собой умолчания об основном базисе процесса: о состоянии тогдашней племенной жизни? Когда потом приходится объяснять быстрый крах всего этого, искусственно вздутого, киевского богатства, когда приходится вдруг заговорить о ‘землях’ и ‘вечах’³², разве не заключается в самой быстроте этого скачка вниз признание, что предыдущая характеристика расцвета не все договорила? Драматизация идет и дальше, возбуждая еще более серьезные сомнения. Когда занавес, опущенный в Киеве, открывается на ‘волжском суглинке’, сам исследователь предвидит вопрос: откуда эта новая сцена и где осталась старая, что сталось с ее обитателями? В. О. Ключевский вводит тут яркое интермеццо: старая сцена быстро пустеет с уходом всего населения на запад и на северо-восток³³. Как ни ярка картина, как ни несомненны явления, лежащие в ее основе, как ни остроумны сопоставления историка, доказывающие наличность катастрофы, мы не рискуем пойти за ним до конца и поставить бесспорные факты в те широкие рамки, в которых у самого историка они получают характер простой ‘догадки’ (II, 356)³⁴. Не решаемся тем более, что с вопросом о размахе переселения связан тут вопрос о происхождении великорусского и малорусского племени, т. е. о явлении, во всяком случае более длительном и менее тесно связанном с живописуемой исторической драмой, чем это нужно для целей исторического курса. Я не иду в изображении этих сомнений далее. Ограничусь только указанием, что удовлетворявшая нас общая схема торжествует преимущественно в изображении первых веков нашей истории. Чем дальше, тем менее эти общие рубрики могут охватить детальность явления. Дойдя до четвертого и последнего периода своей схемы, обнимающего огромный промежуток от 1613 до 1855 года, от Михаила до Александра II³⁵, историк принужден в самом начале заявить, что здесь ‘не просто исторический период, а целая цепь веков’³⁶. И здесь, конечно, он проводит все свои основные признаки деления: признак географический (распространение государства до пределов русского населения и далее), признак экономический (присоединение к земледелию промышленной, фабрично-заводской обработки), признак социальный (дворянство и крепостное право)³⁷. Но уже один перечень этих признаков показывает, как они тут мало говорят. Конечно, В. О. Ключевский объединяет все это время в один период не случайно. Ниже мы увидим, насколько это деление характерно лично для него.

Высказанные сомнения — и многие другие — представились нашему уму значительно позднее. Быть может, возникновение их есть результат значительной предоставленной нам нашим руководителем свободы личного исследования. В. О. Ключевский ставил наши методологические требования, приходил к выводам, нас удовлетворявшим. Но в своей работе он был и остался одинок. В этом сказался его своеобразный ум, его сложный и извилистый, одному ему доступный процесс мысли.

Я должен здесь присоединиться к оговорке, уже сделанной в статье Н. Сперанского о Ключевском³⁸. У нас были практические занятия по русской истории с Ключевским, но в свою лабораторию он нас не вводил. Между нашими упражнениями над источниками ‘Русской Правды’, ‘Псковской Грамоты’ и т. д.³⁹ и готовыми выводами нашего руководителя лежала целая пропасть, которую заполнить было невозможно. Интерес семинария сосредоточивался, поневоле, не в наших работах, а в непрерывном комментарии нашего руководителя. Когда кончался этот комментарий, мы, на правах первого выпуска, не уходили, но и не вели специальных ученых разговоров. Мы заводили беседу с В. О. Ключевским… о политике. Вероятно, читатель вспомнит, что то были бурные годы в истории нашей общественности (1879-1881 гг.)⁴⁰. Материала для политических собеседований было сколько угодно. В. О. Ключевский не уклонялся от бесед, но мнения свои высказывал очень уклончиво, чем немало сердил нас, не имевших основания сомневаться в общей его симпатии к молодежи. Как бы то ни было, остроумие и оригинальность, с какими высказывались самые для нас неприятные мысли, мирили нас с собеседником, и для некоторых из нас эти памятные вечера сделались началом более близких сношений с В. О. Ключевским и с кружком его более старых друзей, к которому между прочим примыкал С. Ф. Фортунатов и покойный Шахов⁴¹.

Ключевский как руководитель нам не помог. Тем с большим вниманием и интересом мы следили за каждым шагом Ключевского как ученого исследователя. Каждая глава ‘Боярской Думы’, появлявшаяся в 1880 и 1881 гг. в ‘Русской мысли’, была для нас новым откровением⁴². Этот интерес не ослабел, а еще более усилился, когда от общего, широкого синтеза своей докторской диссертации В. О. Ключевский перешел к своим кружевным детальным исследованиям над крепостным правом и холопством (‘Русская мысль’ 1885, 1886 гг.) и над социальным составом земских соборов (там же, январские No No 1890, 1891, 1892 гг.⁴³). Каждая новая ученая победа дорогого нашего учителя была и нашим торжеством, тем более что мы видели, как мнительно и недоверчиво относился он к плодам собственной работы и как медленно поэтому она двигалась вперед.

Наступила наконец и для нас пора специальной ученой работы. И те из нас, кто специализировался на изучении русской истории, должны были, прежде чем двигаться дальше, дать себе отчет в том месте, которое занимало в развитии самой нашей науки это громадное, приковавшее все наше внимание явление — схема русской истории, созданная на наших глазах Ключевским. Здесь тоже приходилось устанавливать ‘связь поколений’, но уже в ином смысле, чем прежде. Дело шло уже не о связи нашего собственного поколения с Ключевским, а о связи Ключевского с поколениями исследователей, ему предшествовавших.

Что эта связь была, в этом не могло быть сомнения даже и для тех, кто не углублялся в изучение русской историографии. В этом убеждало нас то, что часто, как бы отвечая, печатно и устно, на наши вопросы, В. О. Ключевский собственно давал ответ на постановку этих вопросов, не нами сделанную. При обсуждении самых современных вопросов исторической методологии часто проскальзывали у него точки зрения, отдельные термины и словосочетания, к которым мы не привыкли в изложении новейших европейских исторических методов. В самом интимном общении оставалось что-то нам чуждое, что подлежало дальнейшему выяснению. Для нас, не то семидесятников, не то восьмидесятников, Ключевский являлся уже передаточным звеном традиции, кристаллизовавшейся десятилетием раньше, в шестидесятых — семидесятых годах.

Вероятно, те многочисленные заметки на полях и на выходных листах книг личной библиотеки Ключевского, о которых упоминалось в печати по смерти его⁴⁴, помогут обстоятельно выяснить тот процесс внимательной и кропотливой специальной работы, в результате которой сложились воззрения Ключевского на русскую историю. Теперь можно лишь бегло наметить самые общие штрихи.

Прежде всего, Ключевский является учеником С. М. Соловьева. Едва ли он многим обязан личному влиянию знаменитого историка. Единственное практическое указание — заняться житиями святых как историческим источником — привело, после мелочной и томительной работы, к отрицательному результату. И Ключевский не раз с горечью вспоминал о напрасно потерянном времени, как главном последствии слишком легко данного совета⁴⁵. Это, однако, не исключает влияния сочинений Соловьева на Ключевского. Влияние это было огромное. Невозможно перечислить здесь всех отдельных вопросов, в которых оно сказалось. Можно сказать только, что ‘История’ Соловьева была общей канвой, по которой работал Ключевский. Что касается общего взгляда Соловьева на задачи русского историка, то Ключевский в своей университетской речи о Соловьеве определил этот взгляд так, как мог бы определить и свой собственный: ‘генезис и развитие политических форм и социальных отношений’⁴⁶. Если понадобилось бы провести различие между обоими историками, то, конечно, в этой формуле пришлось бы для Соловьева сделать ударение на первой, а для Ключевского на второй половине. Раскрывая это различие дальше, следовало бы обратить внимание, как в том же поминальном слове Ключевский подчеркивает односторонность и неполноту изучения одного только ‘политического порядка’, ‘смены политических форм’. Чтобы понять, почему один и тот же ‘порядок’ в разных условиях прививался различно, нужно ‘форму’ наполнить ‘материалом’. Вот почему Ключевский считает долгом добросовестности, хотя бы попутно и обиняком, отметить, что одновременно с Соловьевым ‘другие наблюдатели сосредоточивали свое внимание на свойствах почвы и материала, который из нее извлекался для построения общества’. В противоположность ‘генезису и развитию’ политических форм и социальных отношений’, эти другие наблюдатели изучали ‘рост национальных преданий и обычаев, дух и быт народа’⁴⁷.

Нельзя не угадать в этой осторожной параллели противоположность западничества и славянофильства в изучении русской истории. Проведя параллель, Ключевский делает характерное замечание: ‘Это раздвоение по существу своему не давало повода к антагонизму обоих направлений в исторической науке: оно, собственно, было не более как простым разделением труда в работе над одним и тем же предметом, однако же это разделение иногда принималось за различие самых воззрений, принципов и вызывало борьбу’⁴⁸.

Мы знаем, что различие принципов было,— и очень существенное. И борьба была жестокой, потому что была принципиальной. Переживи Ключевский это время — сороковые и пятидесятые годы — как очевидец и участник, он, конечно, не мог бы дать такой смягченной и примирительной формулы ‘борьбы’ двух течений, какую дал в приведенных строках. Он не написал бы их и тогда, если бы был совсем непричастен ‘борьбе’ и мог бы отнестись к ней со стороны, только как историк и объективный наблюдатель. Но его положение среднее. И в этом положении — ключ ко многому, что нам остается неясным в Ключевском. В сороковых и пятидесятых годах противоречия славянофильского и западнического взгляда на русскую историю, действительно, были велики и неустранимы. Это было то время, когда Соловьев заклеймил славянофильство названием ‘анти-исторического’ направления и вызвал ядовитые реплики Хомякова, Аксакова и Самарина⁴⁹. Это было время споров К. Аксакова с Соловьевым и Кавелиным о родовом быте, Беляева с Чичериным об общине⁵⁰. Совершенно иное было — шестидесятые годы. Гениальные прозрения Герцена, находившего еще в 40-х годах, в самом начале ‘борьбы’, что славянофилы на нескольких верных истинах построили не то здание, которое из них вытекает, а западники должны овладеть славянофильскими темами, чтобы сделать свое учение демократическим и популярным⁵¹,— эти прозрения начали осуществляться в 60-х годах. Славянофильство начинает привлекать исследователей самых разнообразных категорий не своим квасным национализмом, не своей метафизическо-богословской доктриной, а своим обращением к изучению народа, его быта, его психического склада, материальных условий его жизни. На народе и народности сходятся в 60-х годах самые разнообразные направления, начиная от эпигонов славянофильства, вроде Беляева, и кончая таким либералом чистой воды, как Градовский. В поклонении ‘народности’ сходятся Костомаров и Буслаев, Щапов и Бестужев-Рюмин, Забелин, Афанасьев⁶². Каждый по-своему, новее толкутся в эту дверь, и на один момент (1861-1862) сближаются в общем настроении. Это то настроение, в котором Писарев находит одобрительные слова для Киреевского, Чернышевский подает руку Юрию Самарину⁶³. Бросить мертвый механизм бездушных юридических форм, обратиться к живому материалу, наполняющему формы — таков общий лозунг в эти годы. Это настроение совпало с моментом вступления В.О. Ключевского в университет и не могло не оказать влияния на направление его научной мысли, только что формировавшейся.

Припомним теперь, что была одна серьезная причина общественного порядка, которая именно в начале шестидесятых годов так сблизила противников и антиподов на одной идее ‘народности’. В. О. Ключевский сказал нам о ней, когда уже в XVII столетии усмотрел ‘завязку порядков, бывших первыми общественными впечатлениями людей моего возраста’⁵⁴. В. О. Ключевский поступил в университет как раз тогда, когда ликвидировалось вековое зло русской жизни, крепостное право. И это великое общественное событие оставило на историке сильное, неизгладимое впечатление. К его последствиям для политических воззрений историка мы еще вернемся.

Теперь прибавим только, что не одна идея ‘народности’, но и ‘реализм’ шестидесятых годов оставили неизгладимый след на личности историка. Правда, и тут, как в вопросе крестьянского освобождения, он остался, по условиям своего воспитания, в стороне от главного русла движения. Тем не менее он воспринял его результаты. Его отношение к научно-реалистическим тенденциям шестидесятых годов видно из его суровой рецензии на одно сочинение Щапова (1870). Любопытно, что строгая критика рецензента кончается выражением благодарности. При всех недостатках ‘редко можно встретить исследование, которое резче бы обнаруживало научные потребности русской исторической литературы’⁵⁵. Действительно, требования научного реализма, вытекающие из современного мировоззрения, нигде в русской исторической литературе не поставлены так ясно и отчетливо, как у Щапова, и никто так близко не подошел к пониманию задач научного изучения истории. И одной приведенной фразы достаточно, чтобы показать, что шестидесятые годы не прошли без влияния на склад философско-исторических взглядов Ключевского.

Во всяком случае, именно шестидесятые годы, с только что изображенным народническим настроением их, с их реалистической и социальной подкладкой общественной мысли, дали возможность Ключевскому эмансипироваться от непосредственного влияния своего учителя, выйти за пределы обветшавших аксиом историко-юридической школы и отнестись к ‘антагонизму обоих направлений’ просто как к ‘разделению труда в работе над одним и тем же предметом’⁵⁶.

Это нейтральное положение в борьбе подражателей с самобытниками, с несколько большим наклонением к последним, В. О. Ключевский сохранил до конца. В III томе ‘Истории’ он так характеризует ‘привлекательные особенности обоих направлений’. У западников — ‘дисциплина мысли, любовь к точному изучению, уважение к научному знанию’. У славянофилов — ‘широкая размашистость идей, бодрая вера в народные силы и та струйка лирической диалектики, которая так мило прикрывала в них промахи логики и прорехи эрудиции’⁵⁷.

Как видим, на стороне западников лежит ум Ключевского. К славянофильству он склоняется сердцем. В одних он теоретически уважает их достоинство. Другим готов любовно простить их недостатки, ‘промахи’ и ‘прорехи’. У западников, в лице своего учителя Соловьева, он берет стройный метод, который требует повсюду в истории искать ‘сходные моменты и условия’ закономерной исторической эволюции. Но вместе с славянофилами он признает ‘своеобразные сочетания’ этих ‘основных элементов общежития’ в русской истории и далее склонен считать ‘невиданными’ те внешние обстоятельства, при которых развивается русский исторический процесс. Выделяя в каждом из двух течений долю истины, он противопоставляет ее заблуждениям каждого и тем спасается от их крайностей и односторонностей. Славянофильское ‘своеобразие’ спасает Ключевского от увлечения теорией механических заимствований с Запада. А западническая идея однообразия основных элементов исторической эволюции дает ему возможность избегнуть увлечения этим ‘своеобразием’ до признания абсолютной ‘самобытности’ и замкнутой в себе неподвижности нашей национальной истории.

Однако не одна только историческая перспектива, в которой шестидесятник Ключевский находится по отношению к непримиримым противоречиям сороковых и пятидесятых годов, помогает ему быть выше их и сочетать в одном высшем синтезе их ‘привлекательные особенности’⁵⁸. К тому же ведет и личный склад ума: та полная свобода от всякого догматизма, которая составляет коренную черту всего духовного склада Ключевского. Как очень чувствительный измерительный аппарат, его психика находится в вечном колебании. Каждое утверждение ведет за собой в этом мыслительном аппарате немедленную оговорку. Каждый порыв чувства сопровождается скептической усмешкой, каждое движение воли — колебанием и рефлексией. Противоречие — и антитеза как ее литературное выражение — основная стихия психики Ключевского. Я мало знал людей, которым так трудно было устанавливать даже обыкновенные житейские отношения, так мучительно давался подчас самый простой житейский шаг, как В. О. Ключевскому.

Мнительность и скрупулезность исследователя встречала, правда, свой противовес в огромном таланте схематизации, в умении изображать свои выводы в резкой и яркой формуле, в привычке ко всем тем упрощениям, которые подсказывал лектору преподавательский такт. Всеми этими чертами и отличается общий курс лекций Ключевского. Но в работах строго исследовательского характера В. О. Ключевский давал полную волю своей мнительности. Оттого и маленькие работы затягивались у него иногда на долгие годы (статьи о земских соборах появились в трех январских книжках ‘Р[усской] мысли’ в течение трех лет). Оттого и изложение этих работ было так не похоже на курс лекций, благодаря целому ряду оговорок, отступлений и побочных экскурсов. Именно вследствие той же мнительности и требовательности к себе Ключевский до конца своей жизни не решался издать своего курса. А когда он, наконец, за него принялся, то и на печатном издании отразились те же черты исследовательской работы Ключевского. Основные штрихи и контуры значительно затушевались и побледнели, осложненные аппаратом учености и тяжестью фактического материала. Те, кто привыкли думать, что в курсе историческая работа Ключевского получила окончательную, навсегда закрепленную форму, пусть только сравнят литографированное издание курса⁶⁹ с печатным, и они увидят, как много внесено тут новых наслоений, покрывших, а частью и видоизменивших старые.

Эта неустанная, разъедающая сама себя работа критической мысли чрезвычайно затрудняет изучение генезиса взглядов Ключевского. Очень ясный вначале, этот генезис запутывается и ускользает от точного определения, по мере того как взятая у предшественников мысль подвергается внутренней переработке в умственной лаборатории Ключевского.

Отсюда же и это разногласие двух характеристик Ключевского как ученого, по одной из которых можно было бы сказать, что у него все заимствовано, а по другой — не может быть ни малейшего сомнения, что все оригинально.

Начиная работу над русской историей, Ключевский предварительно серьезно и тщательно изучил наличную литературу. Но он к ней потом почти никогда не возвращается. Подобно Фюстель де Куланжу, он всегда основывает свое мнение ссылками на источники первой руки, на акты, на летописи: на факте, им самим проверенном и установленном, а не на чужое мнение о факте. Между первым толчком, данным работой предшественника, и окончательным выводом исследователя расстояние оказывается очень большое, и старый вывод изменяется часто до неузнаваемости. Но эта связь почти всегда есть и может быть вскрыта детальным исследованием. Возьмем для примера одно из самых оригинальных построений начала русской истории: мысль о связи появления княжеской власти с торговлей. В другом месте я указал на первообраз этой мысли: на мнения Шторха, писателя конца XVIII века⁶⁰. Читая иные страницы другого любимца Ключевского, Болтина⁶¹, вы часто чувствуете, как тот или другой экскурс, даже то или другое мимоходом брошенное замечание западает в ум Ключевского и где-нибудь неожиданно всплывает в его исследованиях. То же самое можно было бы заметить относительно ряда исследований Беляева, Погодина, Забелина, Валуева, Ал. Попова⁶². Я не говорю о работах более новых, так как сопоставлением этих имен хочу охарактеризовать круг первоначального исторического чтения Ключевского. Оно относится, очевидно, к той поре, когда его воззрения только что складывались и когда помощь предшественников была ему особенно нужна. Очевидно, не случайно этот ряд имен принадлежит кругу исследователей славянофильского направления. Именно к ним надо относить приведенный выше намек Ключевского на ‘других исследователей (в противоположность Соловьеву), сосредоточивших свое внимание на свойстве почвы и материала, который из нее извлекался для построения общества’⁶³.

У них Ключевский, действительно, нашел образцы изучения быта, законодательства, материальных и экономических явлений Древней Руси. Можно бы было, конечно, назвать и ранние источники Ключевского для изучения ‘учреждений’: первые работы Соловьева, статьи Кавелина и в особенности Чичерина⁶⁴. Но ссылка на Чичерина как раз и напоминает, что западнические работы только тогда производили на Ключевского глубокое впечатление, когда выходили из области изучения ‘учреждений’ в область социального строя. Теория родового быта, усвоенная при посредстве Соловьева, напр[имер], так и осталась заимствованием чисто внешним, частичной истиной, не выведенной из пределов приложения к междукняжеским отношениям. И даже там она все более ограничивалась оговорками и поправками. Та же мысль могла бы оказаться гораздо плодотворнее, могла бы предупредить даже отмеченный выше пробел в изучении племенного быта южной Руси, если бы Ключевский вовремя взял ее из замечательной статьи в старом ‘Москвитянине’ Петра Киреевского⁶⁵.

В рамках настоящей статьи я не могу, к сожалению, подробно развить брошенных только что указаний и намеков. Но для знакомых с историографией они обрисуют с бесспорной определенностью те условия, которые помогли Ключевскому уже не только в области общих взглядов и методологических приемов, но и в области разработки сырого исторического материала подняться над складом воззрений историко-юридической школы, через Соловьева более всего ему близкой, но, очевидно, с самого начала его не удовлетворившей.

VII

Я указал на источники сознательных и намеренных предпочтений Ключевского. Это, во-первых, характер момента, когда Ключевский начал самостоятельно работать и мыслить: начало шестидесятых годов, смягчившее остроту споров и на первое место выдвинувшее вопрос о народе и о ‘народности’: разумеется, ‘народности’ не в смысле казенно-патриотической проблемы графа Уварова⁶⁶, а в смысле демократической проблемы эпохи крестьянского освобождения. Я указал и на другой корень, лежащий в исследовательской психике Ключевского. Остается указать теперь третий и самый главный источник, решительно определивший весь характер симпатий и антипатий Ключевского. Это — его личная связь с ‘бытом’. Связь эта, разумеется, предшествовала и годам университетского учения, и годам самостоятельной исследовательской работы. Связь с ‘бытом’ — это то, что Ключевский принес с собой в науку. Это косвенно признал и Соловьев, дав своему ученику компромиссную с своей точки зрения тему для магистерской диссертации: ‘Жития святых как исторический источник’. Конечно, эта черта гораздо полнее раскрылась, когда Ключевский вышел из-под ферулы⁶⁷ Соловьева.

Связь Ключевского с старым русским бытом — органическая и непосредственная. Отец В. О. был бедный священник села Ключей, Пензенской губернии⁶⁸. Детство его прошло в деревенском захолустье, в той обстановке, в какой живет наше сельское духовенство. Самые ранние воспоминания историка связаны с яркими бытовыми сценами сельской бедноты и беспомощности. В моей памяти сейчас рисуется маленькая картинка, как лучом прорезавшая для меня это темное начало биографии человека, заслужившего себе почетное место в национальном пантеоне. Глухой проселок. Грязная дорога, глубоко изрезанная колеями. Сбоку в колее без сознания лежит навзничь человеческая фигура. И в ней ребенок Ключевский узнает, к своему ужасу и жалости, своего отца!⁶⁹ Я не знаю ни начала, ни конца этой истории. Не помню даже, знал ли то и другое сам Ключевский, рассказавший мне этот эпизод, или и в его памяти он вырисовывался как одинокий островок над туманом забвения. Но эти несколько штрихов говорят мне больше, чем длинное описание.

В. О. Ключевский долго поддерживал связь с родней из мира сельского духовенства и шутливо рассказывал мне, как, приезжая в Москву, родственники считали долгом навестить выходившего в люди племянника и не хотели ударить в грязь лицом, ведя с ним серьезные разговоры. Следуя общему тогда влечению даровитой семинарской молодежи, Ключевский из семинарии перешел в университет. Но этим он не порывал с своей средой. А преподавание в Московской духовной академии закрепило эту связь до самого конца жизни. Семьи профессоров и преподавателей Сергиева Посада были естественным расширением круга старых родных и знакомых. Это были люди все той же духовной среды. Надо прибавить, что это была единственная среда, в которой Ключевский не стеснялся, чувствовал себя как дома и в которую поэтому он особенно охотно возвращался, с удовольствием разделяя ее времяпровождение, ее беседы и ее развлечения.

В этой среде Ключевский нашел краски для своих ‘добрых людей Древней Руси’ ⁷⁰. Я присутствовал на том торжественном заседании Духовной академии, на котором Ключевский читал свою речь о Сергии Радонежском, и был свидетелем умиления покойного Тертия Филиппова, старого московского ‘почвенника’, от этой речи⁷¹. Я не забыл и той речи о ‘содействии Церкви успехам русского гражданского права и порядка’, которую Ключевский произнес на годичном акте (1888 г.) Московской духовной академии⁷²и которая так и брызжет личными признаниями и излияниями. Ключевский любовно ловит тут ‘звон колокола, раздавшийся среди рыночной суматохи’. ‘В ветхом и пыльном свитке самого сухого содержания, в купчей, закладной, заемной, меновой или духовной, под юридической формальностью иногда прозвучит нравственный мотив, из-под хозяйственной мелочи блеснет искра религиозного чувства,— и вы видите, как темная хозяйственная сделка озаряется внутри теплым светом, мертвая норма права оживает и перерождается в доброе житейское отношение’. И Ключевский не может удержаться, чтобы тут же не привести несколько строк древнерусского завещания, которым рабы и холопы, ‘мужички иженочки’, отпускаются на свободу с денежной наградой, ‘чтобы людцы мои после меня не пошли с моего двора и не заплакали’⁷³. Душа исследователя отдыхает на этих минутах, он ищет и заботливо оберегает от забвения эти душевные созвучия, он с доброй улыбкой пересказывает их сочувствующим и посвященным. Да, он живет в эти минуты одной душой с далеким прошлым, находит там себя и в себе — эту древнюю русскую душу. Он понимает сердцем эту руку, протягивавшую милостыню и поддерживавшую огонь в неугасимой лампаде. Это — свое, родное, близкое и понятное. В.О. Ключевский в этом смысле, действительно, ‘почвенник’.

Да он, впрочем, и сам сказал нам это, связав весь период русской истории, от Михаила Федоровича до императора Александра II, в одно целое и предупредив читателя, что здесь ‘чем дальше, тем больше входишь в область автобиографии, подступаешь к изучению самого себя, своего собственного духовного содержания, насколько оно связано с прошлым нашего отечества’⁷⁴.

Здесь мы подходим к секрету того непосредственного сочувствия к русской, именно к московской, XVII века, старине, которое так сильно чувствуется в изложении ‘курса истории’. Именно этот период, эти стороны старого быта чувствовались Ключевским как ‘свое’ родное, близкое ‘собственному духовному содержанию’. Прочтите только знаменитую характеристику царя Алексея Михайловича, этой ‘славной русской души’, ‘лучшего человека древней России’⁷⁵, и сравните ее с характеристикой Петра⁷⁶. Те же самые капризы русского варварства, как мягко, снисходительно, какой любящей рукой обрисованы они в образе ‘тишайшего’ царя! И как резко, безжалостно, какими сгущенными красками, сильными и энергичными мазками наложены те же штрихи на образ царя-преобразователя! Рисуя происхождение раскола, историк на нескольких страницах объясняет читателю, что нельзя относиться ‘пренебрежительно’ к перемене обрядов, и настойчиво выясняет, какое значение имеет внешность, в том числе и церковная, для простой верующей души⁷⁷. Мы предупреждены, что реформа внешности есть реформа существенная. Но когда, через посредство той же внешности, Петр грубой рукой прикасается к старой русской душе, историк готов утверждать, что это не нужно для его реформ. Элемент реформы внешности есть в петровском деле ‘помеха’, ‘законодательная ненужность’⁷⁸, элемент насильственный и случайный, объясняющий лишь, почему употребленные для реформы усилия не стояли ни в каком соответствии с успехами реформы. Ордин-Нащокин и особенно Ртищев⁷⁹ как предшественники реформатора возбуждают особые симпатии исследователя именно потому, что их планы реформы оставляют ‘душу’ в покое. И Ключевский почти берет под защиту те протесты XVII века против нового просвещения, которые всходили из боязни повредить вере и старым основам религиозно-бытовой морали. О том, что могли дать положительного эти старые основы быта, он совсем невысокого мнения. Он, разумеется, указывает и на ‘гражданское малодушие’ духовенства, и на безнадежную узость его сферы понимания⁸⁰. Он не скупится на насмешки и даже сарказмы, когда речь заходит о внутреннем содержании этой московской культуры. Но он постоянно и с особым ударением выдвигает одно ее достоинство, которое для него искупает его недостатки. Эта культура была — всем и для всех одинакова, от мала до велика. ‘При всем различии общественных положений древнерусские люди по своему духовному облику были очень похожи друг на друга, утоляли свои потребности из одних и тех же источников. Боярин и холоп, грамотей и безграмотный… неодинаково строго заучивали свой житейский катихизис. Но они твердили один и тот же катихизис, в положенное время одинаково легкомысленно грешили и с одинаковым страхом Божиим приступали к покаянию и причащению — до ближайшего разрешения ‘на вся’. Напротив, ‘западное влияние разрушило эту нравственную цельность русского общества’. Влияя гораздо глубже на отдельную личность, чем прежнее византийское влияние, оно зато до сих пор не вышло за пределы господствующего класса и не проникло в народную толщу. Новая культура, как стекло, ‘неравномерно нагреваемое’, разбила народ на ‘два лагеря»⁸¹.

Можно было бы провести дальше эту характеристику и показать, что отношение Ключевского к лагерю, отринувшему московскую старину, тоже неравнодушное, но неравнодушное в обратную сторону. Если в мире московского быта он чувствует себя ‘своим’, то в быте петербургском он ‘чужой’. Ему там не по себе и неловко. Таково естественное впечатление читателя, выносимое из чтения ‘Курса’ Ключевского. Привожу выдержку из одного читательского письма, мною полученного, где это впечатление выражено особенно ярко. ‘Много думая над этим вопросом,— пишет мой корреспондент, — я пришел к тому заключению, что В. О., гениальный ученый нашего века, как человек был чужд нашему времени. Московская Русь была ему ближе, милее и, позволю себе сказать, понятнее. Я глубоко убежден, что в своем кабинете и на кафедре В. О. видел перед собою всю старую Русь, с царями, московской или новгородской толпой, слышал и различал ее говоры, любовался пестротой ее красок, присутствовал на ее богослужениях и празднествах, различал в ней далее отдельных лиц. И с другой стороны, как ни блестящи его схемы и характеристики XVIII века, этот период нашей истории ему не симпатичен. Он смотрит на это время не так уже любовно, и мягкая ирония, постепенно утрачивая свое добродушие, чем дальше, тем больше заостряется и делается злой. Век европеизированного варварства он подсмотрел и подслушал, как иностранец, которому ‘свое’ всегда будет милым и в котором чужое никогда не перестанет возбуждать чувства некоторой враждебности’. Заметьте, что автор этой цитаты, по его словам, ‘не будучи знаком с Ключевским, любил его как самого близкого и родного человека’⁸².

Впечатления читателя метко схвачены и ярко выражены. Но верен ли сделанный из них вывод? Если бы это было так, то характеристика Ключевского упростилась бы до крайности, и в его истории мы могли бы усмотреть лишь одну из славянофильских вариаций, конечно, наиболее талантливую. Но дело далеко не так просто. Наблюдение здесь не доведено до конца. Продолжив его и углубив, мы не выйдем, правда, из области вопроса о симпатиях Ключевского к ‘своему’ и о его антипатиях к ‘чужому’. Но все дело в том, что именно считал историк ‘своим’ в старом и что было ему ‘чужим’ в новом быте. Разобравшись в этом вопросе, мы не только прибавим новый штрих к характеристике. Мы найдем ту общую подпочву, на которой создавались и любовь, и вражда, и симпатии, и антипатии историка. И только найдя общий источник того и другого, основной, господствующий мотив этой сложной психики, мы будем в состоянии сказать, что приблизились к пониманию личности Ключевского.

VIII

Сочувственно сливаясь с старым бытом, входя с ним в непосредственное интимное соприкосновение, В. О. Ключевский ведь не только становился к этому быту в сантиментальное отношение. Он любил в нем то, что заслуживало с его точки зрения любви. Прежде всего, он любил известное состояние душевного равновесия, с ним связанное, любил в нем ‘чин’ и свято чтил обряд. Но именно потому, что он близко, нутром понимал этот быт, он не мог и по отношению к темным сторонам его сохранить лицо бесстрастного наблюдателя. Обратной стороной любви являлась ненависть, обратной стороной веры являлся скептицизм. Мы знаем по Чернышевскому, по Помяловскому, какой радикализм отрицания ‘быта’ создавался слишком тесным общением с ‘бытом’⁸³. Этот радикализм отрицания, освобождавший от оков предания, возвращавший уму и душе ту типическую, чисто-русскую абсолютную свободу, о которой возвестил европейцам Герцен⁸⁴,— кто может отрицать наличность и такого психологического элемента в сложной натуре Ключевского?

Не даром с самого начала своей профессорской карьеры, еще в Александровском кадетском корпусе, Ключевский считался разрушителем и освободителем. Его убийственные характеристики, его меткая и злая ирония, его инстинктивное недоверие ко всему намеренному и выдуманному,— разве все эти коренные черты его таланта оставляли камень на камине в мире освященных древностью исторических авторитетов? Разве не оставалось впечатления у случайного собеседника и слушателя Ключевского, что этот человек ни во что не верил?⁸⁵

Впечатление, конечно, неверное. Ключевский верил во многое,— по преимуществу стихийное, но не только в стихийное. Были моменты в его изложении, когда вошедшая в привычку ироническая и скептическая манера речи заменялась прочувствованными тонами, в которых слышалась любовь и нежность, а изложение поднималось до лирики. Но были и такие моменты, когда глаза загорались злыми огоньками, а слова звучали сарказмом. То и другое свидетельствует если не о вере и убеждении, то во всяком случае о глубоко затаенном чувстве. Постараемся добраться до его источника.

Действительно, к ‘своему’ Ключевский навсегда сохранил какую-то жалость, какую-то нежность сострадания. Но в этом своем он выделял и хвалил то же самое, что, напр[имер], хвалил демократа и народник Щапов. Свою социальную среду он любил видеть в роли носительницы идей христианской культуры и равенства в мире варварства и насилия. Он тщательно выделял ‘голос Церкви в защиту несвободных’ и наблюдал влияние духовенства в устройстве христианской семьи, обращавшей ‘жену-рабу в советницу и подругу мужа’, в обороне интересов вдов, сирот и рабов⁸⁶. К слабым обращено было сочувствие и сострадание историка. Сильных он не жалел и не жаловал. В этом настроении, вынесенном из ‘быта’ и воспоминание, не следует ли искать ключа и к объяснению того огромного впечатления, которое произвело на Ключевского освобождение крестьян в годы его студенчества? И не определились ли его социальные антипатии его социальными симпатиями?

Выше я обращал не раз внимание на странное на первый взгляд выделение всей русской истории с воцарения Романовых в один цельный период в ‘Курсе’ Ключевского. Я указал уже и на то, что основным, связующим весь этот период воедино фактом Ключевский признал факт существования крепостного права. Мы видели, что он сам предупреждал читателя о связи между изучением этого периода и ‘изучением самого себя’. Мало того, он прямо подчеркнул, что социальная катастрофа, которою закончился этот период, была первым общественным впечатлением, давшим толчок к сознательной моральной и гражданской жизни людям ‘его возраста’⁸⁷. Из всего этого уже видно, какое громадное значение, ‘автобиографическое’ и историческое, он придавал факту существования и прекращения крестьянской неволи. И нас не удивит, когда в ‘Курсе’ мы встретим заявления, вроде следующего: ‘Нравственное действие крепостного права было шире юридического. Оно глубоко понизило уровень нашей гражданственности’. ‘Эта борьба надолго задержала правильный рост народных сил и по ее вине землевладельческое дворянство как правящий класс дало извращенное, уродливое направление всей русской культуре’⁸⁸. В факте закрепощения историк отыскивает объяснение и политического бессилия общества Московской Руси. Благодаря ему ‘земский собор потерял под собой земскую почву… Принося к престолу мысль лишь немногих классов, (собор) не мог привлечь ни должного вниманья сверху, ни широкого доверия снизу…’. А ‘в господствующем землевладельческом классе, отчужденном от остального общества своими привилегиями… расслабляемом крепостным трудом, тупело чувство земского протеста и дряхлела энергия общественной деятельности’⁸⁹.

Вот первоисточник отрицательного отношения Ключевского к ‘культуре’ XVIII столетия. Она была дворянской культурой, ‘извращенной и уродливой’, она, как ‘Евгений Онегин и его предки’, была позой, гримасой, красивой и умной… ненужностью⁹⁰.

Имея все это в виду, перечитайте теперь вступительные страницы того третьего тома ‘Курса’, с которого Ключевский начинал ‘изучение самого себя’ в русском прошлом.

‘Говорят, культура сближает людей, уравнивает общество. У нас было не совсем так. Все усиливавшееся общение с Западной Европой приносило к нам идеи, нравы, знания, много культуры, но этот приток скользил по верхушкам общества, осаждаясь на дно частичными реформами, более или менее осторожными и бесплодными. Просвещение стало монополией господ, до которой не могло без опасности для государства дотрагиваться непросвещенное простонародье, пока не просветится. В исходе XVII века люди, задумавшие учредить в Москве академию, первое у нас высшее училище, находили возможным открыть доступ в нее ‘всякого чина, сана и возраста людям’, без оговорок. Полтораста лет спустя, при Николае I, секретный комитет гр[афа] Кочубея, на который возложено было чисто преобразовательное поручение⁹¹, высказался по поводу самоубийства обучавшегося живописи дворового человека за вред допущения крепостных людей ‘в такие училища, где они приучаются к роду жизни, к образу мыслей и понятиям, не соответствующим их состоянию»⁹².

Вы чувствуете, как в этом сопоставлении слышится отголосок глубоко затаенного гнева? Вы чувствуете, как этот гнев не выдерживает и прорывается в следующих строках? ‘Учреждались дорогие дворянские кадетские корпуса, инженерные школы, воспитательные общества для благородных и мещанских девиц, академии художеств, гимназии, разводились в барских теплицах тропические растения, но на протяжении двух столетий не открыли ни одной чисто-народной общеобразовательной или земледельческой школы’. Если вы почувствовали психологию этого настроения, то вы поймете и источник того бичующего вывода, которым кончается эта ядовитая тирада. ‘Новая европеизированная Россия в продолжение четырех-пяти поколений была Россией гвардейских казарм, правительственных канцелярий и барских усадеб: последние проводили в первые и во вторые посредством легкой перегонки в доморощенных школах или экзотических пансионах своих недорослей, а взамен их получали оттуда отставных бригадиров с мундиром’⁹³. Историк заговорил языком сатирика XVIII века, ему понадобилась терминология Фонвизина⁹⁴. Но я скажу больше. Это — язык другого любимого Ключевским писателя,— язык Николая Ивановича Новикова⁹⁵. Это — голос ‘среднего рода людей’⁹⁶, с его защитой честной ‘подлости’⁹⁷, хотя бы и с риском ‘обидеть целый корпус дворянства’⁹⁸. Историк стал на почву тех ‘дурных шуток’ и ‘меланхоличных писем’, не в ‘улыбательном роде’, которая в русском прошлом сделалась почвой первой серьезной общественной оппозиции, вызвавшей первые серьезные опасения и преследования власти⁹⁹. Новиков ведь тоже восхвалял былые ‘добродетели россиян’¹⁰⁰, противопоставляя их тем гнилым тропическим растениям, которые ‘разводились в барских теплицах’! И Новиков с друзьями первый возвысил голос серьезного общественного протеста против ужасов крепостного права. Новиков, Фонвизин, Болтин — вот люди, которых Ключевский любил и в XVIII столетии и которым он даже посвятил особые монографии¹⁰¹.

Я не знаю, когда Ключевский сознал себя демократом. Но был он им всегда, начиная с первого дня своего рождения. И это различение ‘своего’ от ‘чужого’, которое мой корреспондент обращает в укор любимому писателю, не есть ли прежде всего различение социальное? Не на этой ли почве развивается у историка его сочувствие к простому, ‘народному’ московскому периоду, к Руси времен этой ‘славной русской души’, Алексея Михайловича, и несочувствие к Петровской дворянской России, с ее привилегиями и рабством, с ее ‘барскими теплицами’ и гвардейскими казармами? Не здесь ли та неразложимая, органическая черта биографии, которая объясняет все основное в индивидуальной физиономии историка и делает его личность такой особой, такой непохожей на других, не-‘своих’? Следует ли в таком случае жалеть о таком распределении симпатий и антипатий? Объясняя те и другие, не добрались ли мы тут, наконец, до того подпочвенного, непроницаемого кряжа, который не пропускает живоносную влагу внешних впечатлений и перерабатывает ее в чистый, кристальный источник?

‘Если бы народ вынес такой порядок (при котором ‘всеми льготами и выгодами осыпаны были верхи общества, а на низы свалили только тяжести и лишения’), Россия выбыла бы из числа европейских стран’. Читайте, читайте эти строки в свете только что данных объяснений. ‘Но с половины XVIII века в народной массе пробуждается тревожное брожение особого характера. Мятежами обилен был и XVII век, и тогда они направлялись против правительства, бояр, воевод и приказных людей. Теперь они принимают социальную окраску, идут против господ’ ¹⁰².

‘Хмурясь и робея, пережевывая одни и те же планы и из царствования в царствование отсрочивая вопрос, малодушными попытками улучшения, не оправдывавшими громкого титула власти, довели дело к половине XIX века до того, что его разрешение стало делом стихийной необходимости, особенно когда Севастополь ударил по застоявшимся умам’ ¹⁰³.

Приведенные соображения представляются Ключевскому настолько важными, что он вводит их в самую формулу, которою характеризует ход дел в IV периоде русской истории. ‘Но по мере того, как росло чувство народного недовольства таким неравенством, правительство начинало подумывать о более справедливом устройстве общества’. Только ‘по мере’ недовольства. Не по мере того, как усваивались ‘просветительные’ идеи великого века русским дворянством. Оно ведь от литературных упражнений прямо переходило к расправам на конюшне. И Ключевский настойчиво приглашает читателя ‘запомнить сейчас изложенную схему’, свидетельствующую об исторической роли ‘стихийной необходимости’¹⁰⁴.

С середины 90-х годов обстоятельства отдалили меня от Ключевского и от Москвы¹⁰⁵. Я знал, что Ключевский переживает пору тяжелого, мрачного настроения. Настроение это выразилось, между прочим, в 1890 году в статье ‘Грусть’, напечатанной в ‘Русской мысли’¹⁰⁶. Но как раз в ту пору, когда настроение это достигло своей низшей точки, в 1894 году, произошла перемена царствования¹⁰⁷. Для русского общества открылись новые возможности…

Одиннадцать лет спустя я вновь попал в старую столицу. Картина московской жизни была теперь совсем новая и особенная. Сердце России усиленно билось. Съезд следовал за съездом, один за другим вырастали союзы, вырабатывались резолюции, программы, политические формулы, складывались рамки будущих партийных организаций. Было бы чересчур уже неожиданно встретить в этом широком потоке общественного оживления мнительную и недоверчивую фигуру Ключевского. Но скоро это самое движение снова свело нас после долгой разлуки. И мои новые впечатления, несмотря на все перерывы и перемены, очень мирно ложатся возле заключений и наблюдений, только что сделанных. Речь шла как раз о ‘более справедливом устройстве общества’ как гарантии против ‘чувства народного недовольства’. И Ключевскому пришлось принять в выработке нового общественного устройства непосредственное и личное участие, вполне отвечавшее его историческим взглядам.

Демократизм Ключевского пришел в более тесное соприкосновение с его конституционализмом.

Несколько слов, попутно, о ‘конституционализме’ Ключевского. Ключевский, конечно, стоял ближе к демократически-народническому, чем к конституционно-либеральному течению нашей интеллигенции. Это вытекает из всего, что сказано раньше о его положении между шестидесятниками и Соловьевыми в области науки, между разночинцами и дворянами в области нашей общественности. Он никогда, конечно, не доходил до страстного отрицания значения политических форм. Но до известной степени он, несомненно, разделял скептическое и слегка насмешливое отношение к ‘конституции’ значительной части нашей демократической интеллигенции. В интимном кругу и в наших студенческих беседах этот вопрос вызывал немало шутливых пререканий.

Но когда дело доходило до серьезной формулировки, Ключевский всегда признавал неизбежность свободных политических форм для ‘более справедливого устройства общества’. Мало того, он даже предостерегал против последствий равнодушия к политическим формам. В доказательство я приведу цитату из первоначального текста ‘Боярской Думы’ в том виде, как эти строки были напечатаны в 1880 году на страницах ‘Русской мысли’ : ‘Опыт учил не раз,— писал Ключевский тогда,— что благодеяния конституционного порядка могут, по крайней мере, на некоторое время ограничиться успехами парламентской риторики, что laissez faire¹⁰⁸ может превратиться в огражденную законом эксплуатацию общества одним его классом, что, короче сказать, лучшая в техническом отношении форма политического устройства не устраняет бедствий, действующих при худших формах, которые за то особенно и считались худшими, что они допускали такие бедствия или даже признавались их источником’¹⁰⁹. Изложив это мнение, которое сделало бы честь Прудону и Бакунину¹¹⁰, Ключевский, однако, прибавляет: ‘Несомненно, этому перестанут удивляться, как перестали удивляться тому, что иной, при самом гигиеническом питании, страдает расстройством желудка’¹¹¹.

Ключевский признает и то, что неудачный опыт с верой в ‘благодеяния конституционного порядка’ произвел впечатление, похожее на политическое разочарование… [‘]Многие стали терять веру во всеспасающую силу политических гарантий, в могущество известных государственных форм, в магическое действие политических слов, даже в реальное содержание политических идей’. Ключевский предвидит далее, что это разочарование может привести к ‘банкротству политических доктрин’. Он соглашается наконец, что ‘упомянутый номинализм не чужд и нашему обществу, чаще всего обнаруживаясь в форме политического индифферентизма’. Но против этого индифферентизма он серьезно предупреждает. ‘На Западе… можно поручиться, что как бы далеко ни зашли там в равнодушии к политическим формам, новым или старым, ко многим из этих последних там уже не воротятся, не захотят и не сумеют воротиться’. А у нас, спрашивает Ключевский, ‘где не заметно ни такого навыка, ни таких вкусов (к политике, как на Западе)… имеют ли право разделять это равнодушие?’¹¹² Эти строки кажутся как будто только что написанными против наших новейших ‘политических номиналистов’.

Таким образом, при всем перевесе социального момента над политическим в мировоззрении Ключевского, конституционализм Ключевского не подлежит сомнению. Открытым для него — не одного его, конечно,— оставался, быть может, лишь вопрос, как в русской практике конституционализм может быть примирен с демократизмом. Но как бы это ни случилось, переход к конституционному строю и по взгляду Ключевского неизбежен, как жизнь, как развитие жизни. Я помню наше торжество,— нас, первых учеников Ключевского и его политических совопросников, когда Ключевский и публично признал это в своей речи о С. М. Соловьеве на университетском акте 1880 года, закончив эту речь несколько общими, но всем тогда понятными словами: ‘Еще в 1843 г. Соловьев писал о заключении русским обществом ‘святого союза’ с русским университетом… ‘История России’, ставшая крупным фактом в развитии нашего общественного сознания, служит новою связью, скрепляющею этот союз. И оба союзника не забудут последнего урока, какой сам собою вытекает из исторического процесса, изображенного Соловьевым. Обзор этого процесса он закончил словами: ‘Наконец, в наше время просвещение принесло свой необходимый плод: познание вообще привело к самопознанию’. А самопознание, прибавил бы он, если бы довел свой рассказ до нашего времени, должно привести к самодеятельности’¹¹³.

Конституционные надежды, возбужденные событиями тех годов, когда велись наши споры и произносилась эта речь, как известно, скоро после 1881 года заглохли надолго. Началась та пора, о которой я упомянул в начале этого отдела. Минуя ее, я возвращаюсь к начатому рассказу о том, что произошло четверть века спустя, в памятный год нашей ‘свободы’.

В середине июля 1905 года Ключевский дал мне знать, что он в Петербурге и желал бы со мною немедленно повидаться. В тот же день я был у него в Пале-Рояле и в течение недели с чем-то виделся и беседовал с ним чуть не ежедневно. Он был один из двух русских историков (другой был H. M. Павлов¹¹⁴), приглашенных участвовать в так называемых петергофских совещаниях, в которых вырабатывалась наша ‘конституция’ 6-го августа¹¹⁵. Надо думать, что в приглашении обоих были заинтересованы, главным образом, защитники старины в этих совещаниях.

И H. M. Павлов не обманул ожиданий¹¹⁶. Что касается Ключевского, то со свойственным ему лукавым юмором он рассказывал мне, как попал в самое ядро дворянской группы, рассчитывавшей видеть в нем ‘своего’. Ошибка была замечена лишь через несколько дней, в течение которых Ключевский сделался невольным свидетелем секретных обсуждений вопроса о том, как держать себя на совещании, главным образом, в вопросе о будущем избирательном законе. Изо дня в день я мог следить, по рассказам В. О., как упорно велась атака с этой стороны, как даже после поражения дворянская группа не потеряла надежды, сделала новые усилия и в конце концов добилась предложенной Таганцевым уступки¹¹⁷.

В этой борьбе голос Ключевского и его веское слово были далеко не лишними. И это слово было сказано в смысле неблагоприятном дворянским притязаниям — против начала сословности. Возвращаясь к мысли, высказанной на июньской аудиенции кн. С. Н. Трубецким от имени земских деятелей¹¹⁸, Ключевский напоминал, что ‘заслуги’ перед родиной имеет не одно дворянство, что ответственность за упадок его влияния в государстве падает исключительно на него самого и на его неумение воспользоваться всеми полученными льготами. ‘Да избавит нас Бог от опасности, что в народном воображении восстанет мрачный призрак сословного царя’ — таково было, по рассказам Ключевского, окончание самой длинной и самой горячей из его речей на петергофских совещаниях¹¹⁹. В ту пору эти речи имели все шансы быть выслушанными и принятыми во внимание. В другом месте я имел случай указать, что фонды дворянства в ‘сферах’ стояли тогда крайне не высоко¹²⁰.

Со времени июльских свиданий мои сношения с Ключевским уже не прерывались до самой его смерти. С радостью и с нравственным удовлетворением я видел, что все сочувствие свое В. О. отдал той политической группе, в рядах которой я имею честь стоять. Правда, в шутливых разговорах с друзьями Ключевский оговаривался, что по некоторым вопросам он ‘левее к. д.’. В это время как раз подготовлялся тот третий том ‘Курса’, в котором это настроение обнаружилось очень явственно и из которого я приводил соответственные цитаты.

В печати уже упоминалось об активных выступлениях В. О. в качестве члена партии народной свободы¹²¹. Интересно отметить, что первый опыт таких выступлений В. О. произвел в той же, близко ему известной среде — жителей Сергиева Посада¹²². Разумеется, ‘партийную’ принадлежность Ключевского надо понимать со всеми оговорками, необходимыми, когда речь идет о такой самостоятельной и оригинальной личности. Лично со мной В. О. никогда не говорил о своей принадлежности к партии, и я сам никогда не затрагивал этого вопроса. Но мы оба чувствовали, что между нами установилось какое-то новое взаимное общение и понимание. И всякий раз, как, приезжая в Москву, я улучал минуту для посещения Житной улицы, Ключевский жадно выспрашивал меня о последних политических новостях, об общем политическом положении, о лицах и перспективах, в особенности о перспективах. В таком роде было и наше последнее свидание, в ноябре прошлого года, когда я приехал на похороны Муромцева¹²³. Через неделю после этого свидания Ключевскому сделали операцию, уложившую его на смертный одр¹²⁴.

Быть может, это была иллюзия редких свиданий, но я должен сказать, что во время этих наших политических разговоров я впервые,— действительно впервые за все время тридцатилетних сношений,— почувствовал между нами ‘связь поколений’, без всякой, хотя бы самой малой, примеси ‘различия поколений’. Как профессор, как исследователь и ученый, Ключевский всегда возбуждал во мне это ощущение ‘различия’, подчас мучительное и тем более болезненное, чем теснее становилась связь. Но теперь — быть может, разница возраста и вместе жизненного опыта стала менее заметна, быть может, сам Ключевский подвинулся к нам, к поколению, с которым прожил свои самые яркие годы и которое, в свою очередь, перестало быть ‘ молодым’, — как бы то ни было, теперь чувствовалась только ‘связь’ и не чувствовалось ‘различия’. Прибавлю, что эти свидания доставляли мне не только безмерную радость духовного общения с давно близким и дорогим человеком. Смотрясь в этот бездонный ум, я проверял сам себя, по мере того как характеризовал и рассказывал. Тонкая наблюдательность Ключевского как бы предупреждала концы моих характеристик. Он удивительно метко умел поставить вопрос и схватить оттенок, а главную мысль понимал с полуслова.

Говорят, он был пессимистом по отношению к нашему будущему и высказывал это в частных разговорах. В. О. вообще был пессимистом по складу ума и притом крайне чувствительно реагировал на повороты политических событий, тем более, что сам не участвовал в их подготовке, а воспринимал их как совершившиеся факты. Быть может, в одну из мрачных минут нашего недавнего прошлого он и высказывал мрачные мысли и отказывался верить в будущее. Но в основе, при всей усталости души на жизненном закате, его мысль, его чувство оставались здоровыми. Пессимизм Ключевского был пессимизмом очень умного и проницательного человека, а не патологическим настроением неврастеника и не брюзжаньем старика. И именно как очень умный и проницательный человек, как эволюционист, он при всей недоверчивости к сознательной общественной деятельности слишком хорошо знал, что стихия сама работает для лучшего будущего. А в стихию он так же крепко верил, как не верил в близорукие людские расчеты. Напомню его неоднократные указания, что ведь и крестьянским освобождением Россия обязана не столько работе сознательной политической мысли или предусмотрительной уступчивости власти, сколько слепой, стихийной необходимости. В личных беседах, в самые мрачные моменты реакции, я положительно никогда не улавливал ноты уныния в моем собеседнике. А теперь не нужно было даже моих рассказов, чтобы такой опытный наблюдатель общественной психологии, как Ключевский, почувствовал, что чтобы ни случилось дальше, но мертвая точка уже оставлена позади.

Я не могу не кончить этой статьи еще одной фактической справкой,— так она гармонирует с главной мыслью самой статьи. Уже в самые последние месяцы жизни, когда исход болезни рисовался все в более мрачных чертах, В. О. отозвался на просьбы друзей откликнуться в печати на пятидесятилетний юбилей крестьянского освобождения. Любимая тема задела Ключевского. Он принялся работать и писать. Задуманная статья была уже написана, хотя и не поспела к юбилейному сроку¹²⁵. Таким образом, как будто нарочно, последняя мысль историка сосредоточилась на том же предмете, который служил нервом всей его жизненной работы. И юбилейный год крестьянского освобождения получил особое, символическое, значение в итоге этой работы, подведенном в этот год смертью. Полвека гражданской свободы — полвека нового, пятого периода русской истории,— это ведь были и полвека собственной сознательной жизни покойного. Историк видел и признал смысл занимающейся зари новой жизни родного народа. И заря осветила его собственную, кончавшуюся жизнь новым, неожиданным, проникновенным светом, в котором гармонически улеглось рядом противоречивое, разнообразное и сложное. Конец и начало жизни слились в одном органическом единстве: единстве детского инстинкта, юношеского чувства, зрелого научного анализа и глубокой, устоявшейся на закате, политической мудрости.

Милюков Павел Николаевич (1859-1943) — русский историк и политический деятель. Ученик В. О. Ключевского. Лидер конституционно-демократической партии. Министр иностранных дел Временного правительства.

¹ В. О. Ключевский жил в собственном доме по адресу: Москва, ул. Житная, д. 14 (см.: Вся Москва: адресная и справочная книга на 1909 год. М., 1909. С. 191 отд. паг.).

² ‘Похороны В. О. Ключевского состоялись 15 мая 1911 г. Вынос тела был назначен на 8.30. После краткой панихиды гроб на руках был отнесен до университетской церкви. На службе присутствовали приехавшие из Санкт-Петербурга П. Н. Милюков, С.Ф. Платонов и другие лица. После отпевания похоронный кортеж отправился в Донской монастырь. В. О. Ключевский был похоронен рядом с женой, А. М. Ключевской. Были произнесены три прощальные речи — ректором Московского университета М. К. Любавским, профессором Московской духовной академии В. И. Смирновым и студентом Л. И. Львовым. Как сообщали газеты, ‘полицией разрешены были только три приведенные речи. Другие ораторы могли говорить лишь по представлении на цензуру полиции конспекта своих речей. Предполагали сказать речи П. Н. Милюков, А. А. Кизеветтер, M. M. Богословский, И. И. Попов, но ввиду таких требований они не стали говорить’ (Похороны В. О. Ключевского// Русские ведомости. 1911. 17 мая. No 112. С. 2, Похороны В. О. Ключевского//Русское слово. 1911. 17 мая. No 112. С. 3, Похороны В. О. Ключевского // Утро России. 1911. 17 мая. No 112. С. 4. Телеграммы П. Н. Милюкова с соболезнованиями сыну покойного, Б. В. Ключевскому, см.: Фракция Партии народной свободы в Государственной думе (за подписью П. Н. Милюкова) — Б. В. Ключевскому, 13 мая 1911 г. // Научно-исследовательский отдел рукописей Российской государственной библиотеки. Ф. 131. К. 24 б. Д. 30. Л. 1, [Семья Милюковых — Б. В. Ключевскому, 13 мая 1911 г.] / К кончине В. О. Ключевского // Русские ведомости. 1911. 15 мая. No 111. С. 3).

³ Правильное название: Московское училище живописи, ваяния и зодчества — художественное учебное заведение (1866-1918).

В. О. Ключевский преподавал в училище с 1898 г. до первого полугодия 1910/11 учебного года. Последняя лекция прошла 29 октября 1910 г. Согласно посмертным публикациям, В. О. Ключевский называл студентов училища ‘моя любимая аудитория’ (Памяти В. О. Ключевского. В училище живописи // Русское слово. 1911. 14 мая. No 110. С. 5, Любавский М. К. Василий Осипович Ключевский (+12 мая 1911 г.) // Чтения в имп. Обществе истории и древностей российских. 1914. No 1. С. 19, 21, Голубцова М. А. Воспоминания о В. О. Ключевском // У Троицы в Академии, 1814-1914: Юбилейный сборник исторических материалов. М., 1914. С. 680, 681).

⁴ Церковь св. мученицы Татианы — домовая церковь Московского университета на ул. Моховой (построена в 1836 г., архитектор Е. Д. Тюрин).

⁵ К моменту начала лекций в Московском университете В. О. Ключевский уже преподавал в Александровском военном училище (с 1867 г.), Московской духовной академии (с 1871 г.), и на Высших женских курсах В. И. Герье (с 1872 г.).

⁶ О взглядах П. Н. Милюкова на школу В. О. Ключевского см.: Трибунский П. А. ‘Школа Ключевского’ в оценке П. Н. Милюкова // В. О. Ключевский и проблемы российской провинциальной культуры и историографии: Материалы науч. конф., Пенза, 25-26 июня 2001 года. М., 2005. Кн. 1. С. 399-403.

⁷ П. Н. Милюков имеет в виду официальные прижизненные издания лекций В. О. Ключевского (см.: Ключевский В. О. Курс русской истории. М., 1904-1910. Ч. I-IV, 2-е изд. М., 1908. Ч. I—II, 3-е изд. М., 1908. Ч. I).

⁸ Опечатка. Следует: С. М. Соловьева.

В связи с болезненным состоянием С. М. Соловьева был поднят вопрос о его замещении. Н. А. Попов вошел в историко-филологический факультет Московского университета с предложением избрать В. О. Ключевского. Последний был выбран на должность доцента на заседании факультета 12 сентября 1879 г. Избрание было утверждено Советом университета 22 сентября. Первая лекция В. О. Ключевского была назначена на 28 ноября, однако была перенесена и состоялась 5 декабря (Василий Осипович Ключевский: Материалы для его биографии / Собр. С. А. Белокуров // Чтения в имп. Обществе истории и древностей российских.- 1914. No 1. С. 397, 399, 400, 402 отд. паг., Любавский М.К. Василий Осипович Ключевский (f 12 мая 1911г.). С. 14-15).

⁹ Ошибка П. Н. Милюкова. В. О. Ключевскому было 38 лет.

¹⁰ С. М. Соловьев вышел в отставку заслуженным ординарным профессором в 1877 г. В начале 1878/79 учебного года он был приглашен в качестве стороннего преподавателя для чтения лекций по новой русской истории для студентов третьего курса. Чтения должны были охватывать эпоху Петра I и его преемников, однако С. М. Соловьев начал лекции с очерка важнейших явлений древнерусской государственной и народной жизни (почти 20 лекций). По-видимому, на одной из таких лекций и был второкурсник

¹¹ П. Н. Милюков. В марте 1879 г. по болезни С. М. Соловьев прекратил курс, дойдя в изложении до отношения Петра I к славянским и персидским делам (см.: Танков А. С. М. Соловьев — как профессор // Колосья. 1885. No 8. С. 247, 248, 251, 258, 260, 263, Цимбаев Н. И. С. М. Соловьев // Русские писатели, 1800-1917: биографический словарь / Глав. ред. П. А. Николаев. М., 2007. Т. 5: П-С. С. 753).

¹¹ ‘Жидкий элемент’ — термин, означающий слабую привязанность основной массы населения Руси к конкретному месту жительства, что вело к противоречиям в развитии экономики и государственности. Введен в употребление С. М. Соловьевым (см.: Соловьев С. М. История России с древнейших времен. М., 1863. Т. 13. С. 19).

¹² Попов Нил Александрович (1833-1891/92) — историк, славист, архивист. Член-корреспондент (1883) Петербургской АН. Управляющий Московского архива Министерства юстиции (1885-1891/92).

Гектографированные лекции Н. А. Попова, охватывавшие историю России с древнейших времен до конца XVII в., см.: Попов П.А. Лекции русской истории. Б. м., б. г. // Научно-исследовательский отдел рукописей Российской государственной библиотеки. Ф. 131. К. 36. Д. 13. Л. 1-110 об.

¹³ П. Н. Милюков намекает на учебную деятельность в Московском университете П. Г. Виноградова, в описываемое время стороннего преподавателя по всеобщей истории (см., например: Милюков П.Н. Величие и падение Покровского: (Эпизод из истории науки в СССР) // Современные записки. 1937. T. LXV.C. 370).

¹⁴ Намек на историков XVIII в., искавших объяснений хода исторических событий в сознательной деятельности личности и сводивших историческое объяснение к психологической мотивировке.

¹⁵ Каченовский Михаил Трофимович (1775-1842) — историк, переводчик, литературный критик. Член-корреспондент (1833), ординарный академик (1841) Петербургской АН. Ректор Московского университета (1837-1842). Издатель журнала ‘Вестник Европы’ (1805-1830, с перерывами). Один из основателей т. н. скептической школы в русской историографии.

¹⁶ Ключевский В. О. Курс русской истории. М., 1904. 4.1. С. 1-42 (лекции 1 и 2).

¹⁷ По-видимому, опечатка. По нашему мнению, П. Н. Милюков имеет в виду первые две лекции первой части ‘Курса русской истории’, посвященные теоретическим вопросам (см.: Ключевский В. О. Курс русской истории. Ч. I. С. 1-42). В первых двух лекциях второй части ‘Курса’ речь идет об истории становления и укрепления Московского княжества в XII-XV вв., об отношениях князей между собой, о влиянии татарского ига (см.: Ключевский В. О. Курс русской истории. М., 1906. Ч. II. C. 1-63).

¹⁸ Намек на статью H. M. Карамзина ‘О любви к отечеству и народной гордости’ (У. О. [Карамзин Н.М.]. О любви к отечеству и народной гордости // Вестник Европы. 1802. No 4. С. 56-69).

¹⁹ Несколько измененные цитаты из: Ключевский В. О. Курс русской истории. 4.1. С. 1-2, 3, 5, 18, 19.

²⁰ Weltgeschichte ist Weltgericht (правильно: Die Weltgeschichte ist das Weltgericht) — ‘история есть суд’ (нем.) (буквально: ‘всемирная история есть всемирный суд’). Впервые выражение встречается в стихотворениях И. К. Ф. фон Шиллера ‘Отречение’ (1784) и ‘Письмо профессору истории 26 мая 1789’ (1789). Указанное выражение было повторено в сочинении Г. В.Ф. Гегеля ‘Философия права’ (1821), после чего стало крылатым.

²¹ Маркс Карл Генрих (1818-1883) — немецкий философ, экономист, социолог, публицист, общественный деятель. Основатель теории научного социализма, основоположник марксизма, Роджерс Джеймс Эдвин Соролд (1823-1890) — английский экономист, историк, политический деятель. Член Палаты общин (1880-1886).

²² Несколько измененные цитаты из: Ключевский В. О. Курс русской истории. 4.1. С. 28-29, 32, 33.

²³ Ошибка П. Н. Милюкова. Во втором и третьем прижизненном изданиях первой части курса В. О. Ключевский сохранил все высказывания в неизменном виде (см.: Ключевский В. О. Курс русской истории. 2-е изд. М., 1906. Ч. I. С. 28-29, 32, 33, 3-е изд. М., 1908. Ч. I. С. 28-29, 32, 33).

²⁴ Ключевский В. О. Боярская дума древней Руси: Опыт истории правительственного учреждения в связи с историей общества // Русская мысль. 1880. No 1. С. 40.

²⁵ П. Н. Милюковым приведена цитата из отдельного второго издания: Ключевский В. О. Боярская дума древней Руси. М., 1882. С. 5. В журнальном варианте и в первом отдельном издании схожая мысль была сформулирована по-иному: ‘В истории наших древних учреждений остаются в тени общественные классы и интересы, которые за ними скрывались и через них действовали’ (Ключевский В. О. 1) Боярская дума древней Руси: Опыт истории правительственного учреждения в связи с историей общества // Русская мысль. 1880. No 1. С. 48, 2) Боярская дума древней Руси: Опыт истории правительственного учреждения в связи с историей общества. М., 1881. С. 9).

²⁶ Несколько измененные цитаты из: Ключевский В. О. Боярская дума древней Руси: Опыт истории правительственного учреждения в связи с историей общества // Русская мысль. 1880. No 1. С. 48, 49.

²⁷ Несколько измененные цитаты из: Ключевский В. О. Боярская дума древней Руси: Опыт истории правительственного учреждения в связи с историей общества // Русская мысль. 1880. No 1. С. 52.

²⁸ Кавелин Константин Дмитриевич (1818-1885) — историк, правовед, публицист. О полемике см. коммент. 51.

²⁰ См.: Ключевский В. О. Курс русской истории. Ч. I. С. 25-28.

³⁰ Ключевский В. О. Курс русской истории. 4.1. С. 123-125.

³¹ О торговле в Киевской Руси см.: Ключевский В. О. Курс русской истории. Ч. I. С. 182-189.

³² См.: Ключевский В. О. Курс русской истории. 4.1. С. 228, 229.

³³ Ключевский В. О. Курс русской истории. Ч. I. С. 346-355. Интермеццо (intermezzo, итал.) — небольшая музыкальная пьеса, вставка между двумя разделами произведения, имеющая иной характер и построение.

³⁴ Опечатка. Отсылка должна идти на первую часть курса (см.: Ключевский В. О. Курс русской истории. Ч. I. С. 356).

³⁵ Михаил Федорович (1596-1645) — русский царь (1613), Александр II (1818-1881) — российский император (1855-1881).

³⁶ Несколько измененная цитата из: Ключевский В. О. Курс русской истории. М., 1908. Ч. III. С. 1.

³⁷ См.: Ключевский В. О. Курс русской истории. Ч. III. С. 2-4.

³⁸ См.: Сперанский Н.В. Из воспоминаний о В.О. Ключевском // Русские ведомости. 1911. 21 мая. No 115. С. 1—2. Оговорка о работе в семинариях В. О. Ключевского см.: Там же. С. 2.

³⁹ П. Н. Милюков посещал семинарии В. О. Ключевского в 1880-1882 гг. Согласно ‘Отчетам о состоянии и действиях имп. Московского университета’ в эти годы на семинариях были прочитаны и разобраны ‘Русская правда’, ‘Псковская судная грамота’, Судебник 1550 года, сочинение Г. К. Котошихина ‘О России в царствование Алексея Михайловича’ (Отчет о состоянии и действиях имп. Московского университета за 1880 год. М., 1881. С. 21, Отчет о состоянии и действиях имп. Московского университета за 1881 год. М., 1882. С. 20, Отчет о состоянии и действиях имп. Московского университета за 1882 год. М., 1883. С. 20-21).

⁴⁰ П. Н. Милюков имеет в виду обострение внутриполитической ситуации в России (1879-1881 гг.), вызванное трудностями с проведением реформ и усилением общественного движения.

⁴¹ Фортунатов Степан Федорович (1850-1918) — историк, Шахов Александр Александрович (1850-1877) — историк литературы.

¹² См.: Ключевский В. О. Боярская дума древней Руси: Опыт истории правительственного учреждения в связи с историей общества // Русская мысль. 1880. No 1. С. 40-76, No 3. С. 45-74, No 4. С. 1-37, No 10. С. 64-95, No11. С. 126-154, 1881. No 3. С. 245-272, No 6. С. 184-230, No 8. С. 280-322, No 9. С. 228-271, No 10. С. 148-192, No 11. С. 80-113.

⁴³ Ключевский В. О. 1) Происхождение крепостного права в России // Русская мысль. 1885. No 8. С. 1-36 отд. паг., No 10. С. 1-46 отд. паг., 2) Подушная подать и отмена холопства в России // Там же. 1886. No 5. С. 106-122 отд. паг., No 7. С. 1-19 отд. паг., No 9. С. 72-87 отд. паг., No 10. С. 1-20 отд. паг., 3) Состав представительства на земских соборах древней Руси // Там же. 1890. No 1. С. 141-178 отд. паг., 1891. No 1. С. 134-147 отд. паг., 1892. No 1. С. 140-172 отд. паг.

⁴⁴ В посмертных статьях сообщалось о заметках В. О. Ключевского на полях и на титульных листах книг. Б. В. Ключевский высказывал желание ‘выписать и воспроизвести все сделанные его почившим родителем карандашные заметки… затем издать эти заметки, иногда заключающие ценные мысли’ (см., например: К кончине В.О. Ключевского // Русские ведомости. 1911. 15 мая. No 111, С. 2, Памяти В. О. Ключевского. Научно-литературное наследие В. О. Ключевского // Русское слово. 1911. 15 мая. No 111. С. 6 и др.). Уже в 1912 г., в сборнике статей В. О. Ключевского ‘Опыты и исследования’, в приложении были воспроизведены разного рода выписки, цитаты и размышления из архива ученого по истории крепостного права (Приложение / Приготов. к печати А. А. Кизеветтером // Ключевский В. О. Опыты и исследования: Первый сборник статей В. Ключевского. М., 1912. С. I-XXIV).

⁴⁵ Дискуссия о том, под чьим влиянием В. О. Ключевский занялся исследованием житий святых, началась сразу после его смерти (см., например: Корсаков Д.А. По поводу двух монографий В. О. Ключевского // Исторический вестник. 1911. No 10. С. 244, Вознесенский С. Памяти Василия Осиповича Ключевского (Род. в 1839 г., f 12 мая 1911 г.)//Русская школа. 1911. No9. С. 128, Смирнов С. И. Исследование В. О. Ключевского ‘Древнерусские жития святых как исторический источник’ // Чтения в имп. Обществе истории и древностей российских. 1914. No 1. С. 54-55 и др.). Позже оформились два противоположных взгляда: а) С. М. Соловьев не интересовался житиями святых, и В. О. Ключевский обратился к их изучению под влиянием трудов А. П. Щапова, С. В. Ешевского, Ф. И. Буслаева(см.: Зимин А. А. Формирование исторических взглядов В. О. Ключевского в 60-е годы XIX в. // Исторические записки. 1961. Т. 69. С. 185-191), б) С. М. Соловьев признавал ценность житий, использовал их в своих трудах, сформулировал тему магистерской диссертации В. О. Ключевского, который на тот момент не имел принципиальных разногласий с учителем (см.: Шаханов А. Н. Учитель и ученик: С. М. Соловьев и В. О. Ключевский в 1860-1870-е годы // Ключевский: сб. материалов / Редкол.: С. О. Шмидт (отв. ред.) и др. Пенза, 1995. Вып. 1. С. 315-318).

⁴⁶ См.: Ключевский В. О. Сергей Михайлович Соловьев (ум. 4 октября 1879 г.) // Речь и отчет, читанное в торжественном собрании имп. Московского университета 12-го января 1880 года. М., 1880. С. 59.

⁴⁷ Несколько измененные цитаты из: Ключевский В. О. Сергей Михайлович Соловьев (ум. 4 октября 1879 г.). С. 58-59.

⁴⁸ Несколько измененная цитата из: Ключевский В. О. Сергей Михайлович Соловьев (ум. 4 октября 1879 г.). С. 59.

⁴⁹ См.: Соловьев С. М. Шлецер и анти-историческое направление // Русский вестник. 1857. Т. 8. С. 431-480. Славянофильские возражения (П. А. Бессонов, Ю. Ф. Самарин, К. С. Аксаков, А. С. Хомяков) на статью С. М. Соловьева были опубликованы в одном томе ‘Русской беседы’ (см.: Замечания на статью г. Соловьева Шлецер и анти-историческое направление (Русский вестник. 1857. Апрель. Кн. 2) // Русская беседа. 1857. Т. 3. С. 73-158 отд. паг.).

⁵⁰ Аксаков Константин Сергеевич (1817-1860) — публицист, поэт, историк, лингвист. Один из идеологов славянофильства, Беляев Иван Дмитриевич (1810-1873) — историк, историк права, коллекционер. Секретарь и редактор ‘Временника’ имп. Общества истории и древностей российских(1848-1857).

П. Н. Милюков имеет в виду две основные дискуссии в русской историографии 1840-1850-х гг.: о характере быта славян и о происхождении поземельной общины. Концепция родового быта, выдвинутая И.-Ф.-Г. Эверсом, была развита С. М. Соловьевым (родовой быт сменился государственным) (см.: Соловьев С.М. 1) Об отношениях Новгорода к великим князьям. М., 1845, 2) О родовых отношениях между князьями древней Руси // Московский литературный и ученый сборник. М., 1846. С. 203-215, 3) История отношений между русскими князьями Рюрикова дома. М., 1847, 4) История России с древнейших времен. М., 1851, 5) Дополнения ко второму тому // Соловьев С. М. История России с древнейших времен. М., 1852. Т. 2. С. 1-12 отд. паг.). В схему С. М. Соловьева К. Д. Кавелин внес существенное изменение, введя промежуточную стадию (вотчинный быт) между родовым и государственным (см.: Кавелин К. Д. 1) Взгляд на юридический быт Древней России // Кавелин К. Д. Собрание сочинений / С биограф. очерком, и прим. Д. А. Корсакова. СПб., 1897. Т. 1, Монографии по русской истории. Стб. 5—66, 2) Рец. на: Соловьев С. М. Об отношении Новгорода к великим князьям. М., 1845 // Там же. Стб. 253-270, 3) Рец. на: Соловьев С. М. О родовых отношениях между князьями древней Руси / Московский литературный и ученый сборник. М., 1846 // Там же. Стб. 269-278, 4) Рец. на: Соловьев С. М. История отношений между русскими князьями Рюрикова дома. М., 1847 // Там же. Стб. 277—414, 5) Рец. на: Соловьев С. М. История России с древнейших времен. М., 1851. Т. 1 // Там же. Стб. 413-508). Б.Н. Чичерин, взяв за основу развитие юридического начала (государственнвсти), отодвинул родовой быт в доисторическое время, разделив русскую историю на два периода — гражданского общества и государства (см.: Чичерин Б.Н. 1) Областные учреждения России в XVII-м веке. М., 1856, 2) Духовные и договорные грамоты великих и удельных князей // Русский вестник. 1857. Т. 4. С. 649-694, Т. 8. С. 5-80). Славянофил К. С. Аксаков выступил оппонентом западников, отрицая родовой быт на Руси и выступая за общинный быт древних славян (Аксаков К.С. 1) О древнем быте у славян вообще и у русских в особенности (По поводу мнений о родовом быте) // Аксаков К. С. Полное собрание сочинений. 2-е изд. М., 1889. Т. 1: Сочинения исторические. С. 63—123, 2) По поводу VI тома Истории России г. Соловьева // Там же. С. 124-168, 3) По поводу VII тома Истории России г. Соловьева // Там же. С. 211—245, 4) По поводу VIII тома Истории России г. Соловьева // Там же. С. 246—278. См. также статью, опубликованную посмертно: Аксаков К. С. Несколько слов о русской истории, возбужденных Историею г. Соловьева. По поводу I тома // Там же, С. 44—62).

В споре о происхождении поземельной общины близкий к славянофильству И. Д. Беляев выступал сторонником естественного, родового происхождения общины, тогда как Б. Н. Чичерин настаивал на ее искусственном, фискальном характере. Основные труды участников спора, которые имеет в виду П. Н. Милюков, следующие: Чичерин Б.Н. 1) Обзор исторического развития сельской общины в России // Русский вестник. 1856. Т. 1. С. 373-396, 579-602, 2) Еще об общине (ответ г-ну Беляеву) // Там же. Т. 3. С. 773-794, Т. 4. С. 129-166, Беляев И. Д. Рец. на: Обзор исторического развития сельской общины в России (соч. Б. Чичерина (Русск. Вестник кн. 3 и 4)) // Русская беседа. 1856. Т. 1. С. 101-146, 3) Еще о сельской общине (На Ответ г. Чичерина, помещ. в Русск. Вестн. No 12) // Там же. Т. 2. С. 114-141.

⁵¹ Герцен Александр Иванович (1812-1870) — публицист, писатель, философ. Издатель (совместно с Н.П. Огаревым) альманаха ‘Полярная звезда’ (1855-1868) и газеты ‘Колокол’ (1857-1867).

П. Н. Милюков пересказывает слова А. И. Герцена, зафиксированные в воспоминаниях П. В. Анненкова (см.: Анненков П. В. Идеалисты тридцатых годов: Биографический этюд // Вестник Европы. 1883. No 4. С. 525).

⁵² Градовский Александр Дмитриевич (1841-1889) — историк права, публицист, Бестужев-Рюмин Константин Николаевич (1829-1897) — историк, писатель. Член-корреспондент (1872), ординарный академик (1890) Петербургской АН, Забелин Иван Егорович (1820-1908) — историк, археолог. Член-корреспондент (1884), почетный академик (1907) Петербургской АН. Председатель имп. Общества истории и древностей российских (1879-1888), Афанасьев Александр Николаевич (1826-1871) — фольклорист, историк, литературовед.

⁵³ Писарев Дмитрий Иванович (1840-1868) — литературный критик, журналист, Киреевский Иван Васильевич (1806-1856) — философ, литературный критик, публицист. Один из основоположников славянофильства, Чернышевский Николай Гаврилович (1828-1889) — писатель, экономист, философ, Самарин Юрий Федорович (1819-1876) — философ, публицист, историк.

Речь идет о работах: Писарев Д. И. Русский Дон-Кихот // Русское слово. 1862. No 2. С. 88-110 отд. паг.— Рец. на: Киреевский И. В. Сочинения. М., 1861. Т. 1-Й, [Чернышевский Н.Г.]. 1) Заметки о журналах. Март 1857 // Современник. 1857. No 4. С. 334, 339-340 отд. паг., 2) Заметки о журналах. Апрель 1857 // Там же. No 5. С. 113 отд. паг., 3) Устройство быта помещичьих крестьян. No II. По поводу статьи г. Тройницкого ‘О числе крепостных людей в России’.— Библиография журнальных статей по вопросу об устройстве и улучшении быта помещичьих крестьян // Там же. 1858. No 7. С. 28-29 отд. паг., 4) Устройство быта помещичьих крестьян. No X. Библиография журнальных статей по крестьянскому вопросу // Там же. 1859. No 7. С. 32-33 отд. паг.

⁵⁴ См.: Ключевский В. О. Курс русской истории. Ч. III. С. 2.

⁵⁵ Несколько измененная цитата из: В. К. [Ключевский В. О.]. Церковь по отношению к умственному развитию Древней Руси // Православное обозрение. 1870. No 2. С. 337.— Рец. на: Щапов А. П. Социально-педагогические условия умственного развития русского народа. СПб., 1870.

⁵⁶ Несколько измененная цитата из: Ключевский В. О. Сергей Михайлович Соловьев (ум. 4 октября 1879 г.). С. 59.

⁵⁷ Несколько измененные цитаты из: Ключевский В. О. Курс русской истории. Ч. III. С. 337.

⁵⁸ См.: Ключевский В. О. Курс русской истории. Ч. III. С. 337.

⁵⁹ Перечень литографированных изданий лекций В. О. Ключевского см.: Ключевский В. О. Сочинения. В 8-ми т. М., 1958. Т. 5. С. 470-472.

⁶⁰ Шторх Андрей Карлович (Генрих Фридрих), фон (1766-1835) — экономист, историк. Ординарный академик (1804), вице-президент (1830-1835) Петербургской АН.

В лекциях по русской историографии, прочитанных в Московском университете в 1886/87 учебном году, П. Н. Милюков отмечал торговую теорию Шторха, но не сделал намека на В.О. Ключевского (см.: Милюков П. Н. Русская историография: Лекции, читанные пр.— доц. П. Н. Милюковым в 1-м полугодии 1886/7 ак. г. в Московском университете. [М., 1887]. С. 65-66). Прозрачный намек на построения В.О. Ключевского (теория Шторха, ‘получившая в наши дни блестящее развитие и обставленная остроумною ученой аргументацией’) появился позже в книге, в основу которой легли университетские лекции по историографии (см.: Милюков П.Н. Главные течений русской исторической мысли. М., 1897. Т. 1.С. 109-110).

⁶¹ Болтин Иван Никитич (1735-1792) — военный и государственный деятель, историк. Генерал-майор (1786).

⁶² Погодин Михаил Петрович (1800-1875) — историк, коллекционер, журналист, издатель. Член Российской Академии (1836). Издатель журналов ‘Московский вестник’ (1827-1830), ‘Москвитянин’ (1841-1856), Валуев Дмитрий Александрович (1820-1845) — историк, Попов Александр Николаевич (1820-1877) — историк.

⁶³ Несколько измененная цитата из: Ключевский В. О. Сергей Михайлович Соловьев (ум. 4 октября 1879 г.). С. 58-59.

⁶⁴ Работы упомянутых историков, на которые намекает П. Н. Милюков, приведены в коммент. 51.

⁶⁵ ‘Москвитянин’ — общественно-политический и литературный журнал (Москва, 1841-1856). Говоря о ‘старом ‘Москвитянине», П. Н. Милюков, по-видимому, имел в виду период существования журнала до прихода в него ‘молодой редакции’ (1851 г.). Термин ‘молодая редакция Москвитянина’ закрепился в литературоведении после статьи С. А. Венгерова (см.: Венгеров С. А. Молодая редакция Москвитянина. Из истории русской журналистики // Вестник Европы. 1886. No 2. С. 581-612).

Киреевский Петр Васильевич (1808-1856) — фольклорист, историк, публицист.

Речь идет о статье: Киреевский II.В. О древней русской истории (письмо к М. П. Погодину) // Москвитянин. 1845. Ч. II, No 3. С. 11-46 отд. паг.

⁶⁶ Уваров Сергей Семенович (1786-1855), граф (1846) — государственный деятель, историк. Почетный член (1811), президент(1818-1855) Петербургской АН. Министр народного просвещения (1833-1849).

Говоря о ‘народности’ в ‘смысле казенно-патриотической проблемы’, П. Н. Милюков имеет в виду консервативные общественно-политические взгляды российской элиты в области просвещения, науки и литературы эпохи Николая I, сформулированные преимущественно С. С. Уваровым (триада ‘православие, самодержавие, народность’). В русской исторической литературе триада с подачи А. Н. Пыпина получила название теория ‘официальной народности’.

⁶⁷ Ферула (ferula) — бдительный и гнетущий надзор (буквально: розга) (лат.).

⁶⁸ Ошибка П. Н. Милюкова. Отец В. О. Ключевского — Иосиф Васильев — был священником в с. Воскресенское Пензенского уезда иве. Можаровке Городищенского уезда Пензенской губернии. В с. Ключи Чембарского уезда Тамбовской (позже — Пензенской) губернии служил его дед, Василий Степанов (см.: Василий Осипович Ключевский: Материалы для его биографии / Собр. С. А. Белокуров. С. III-V отд. паг.). На эту ошибку П. Н. Милюкова было указано уже в работе 1913 г. (см.: Артоболевский И.А. К биографии B. О. Ключевского (Ключевский до университета) // Голос минувшего. 1913. No 5. С. 160. Прим. 2).

⁶⁹ И. В. Ключевский скончался от паралича 28 августа 1850 г. (см.: Василий Осипович Ключевский: Материалы для его биографии / Собр. C. А. Белокуров. С. 16 отд. паг.).

⁷⁰ Намек на статью В. О. Ключевского ‘Добрые люди Древней Руси’ (Ключевский В. О. Добрые люди Древней Руси // Богословский вестник. 1892. No1. С. 77-96).

⁷¹ П. Н. Милюков имеет в виду речь В. О. Ключевского, произнесенную 26 сентября 1892 г. в торжественном собрании Московской духовной академии в честь 500-летия со дня кончины св. Сергия Радонежского (Ключевский В. О. Значение преп. Сергия Радонежского для русского народа и государства // Богословский вестник. 1892. No 11. С. 190-204).

Филиппов Тертий Иванович (1825-1899) — государственный и общественный деятель, писатель. Почетный член (1893) Петербургской АН. Товарищ государственного контролера (1878-1889), государственный контролер(1889-1899).

⁷² Ключевский В. О. Содействие церкви успехам русского гражданского права и порядка // Годичный акт в Московской духовной академии 1-го октября 1888 года. М., 1888. С. 5-36.

⁷³ Несколько измененные цитаты из: Ключевский В. О. Содействие церкви успехам русского гражданского права и порядка. С. 6, 7.

⁷⁴ См.: Ключевский В. О. Курс русской истории. Ч. III. С. 2.

⁷⁵ См.: Ключевский В. О. Курс русской истории. Ч. III. С. 422-426.

⁷⁶ См.: Ключевский В. О. Курс русской истории. М., 1910. Ч. IV.С. 34-61.

⁷⁷ См.: Ключевский В. О. Курс русской истории. Ч. III. С. 369-370.

⁷⁸ См.: Ключевский В. О. Курс русской истории. Ч. IV. С. 289.

⁷⁹ Ордин-Нащокин Афанасий Лаврентьевич (1605-1680) — дипломат, государственный деятель. Глава Посольского приказа (1667-1671), Ртищев Федор Михайлович (1626-1673) — государственный деятель. В течение 1656-1670 гг. возглавлял ряд приказов (Литовский приказ, Приказ лифляндских дел, Дворцовый судный приказ, Приказ Большого дворца, Приказ тайных дел). Близкий советник царя Алексея Михайловича, вдохновитель ряда реформ.

⁸⁰ См.: Ключевский В. О. Курс русской истории. Ч. III. С. 267.

⁸¹ Несколько измененные цитаты из: Ключевский В. О. Курс русской истории. Ч. III. С. 469, 470.

⁸² Обнаружить цитируемое письмо не удалось.

⁸³ Помяловский Николай Герасимович (1835-1863) — писатель.

П. Н. Милюков имеет в виду романы Н. Г. Чернышевского ‘Что делать?’ (1862-1863) и Н. Г. Помяловского ‘Очерки бурсы’ (1862-1863).

⁸⁴ См.: Герцен А. И. Россия // Герцен А. И. Собр. соч.: В 30 т. М., 1955. Т. 6. С. 187-188 (‘В нравственном смысле мы более свободны, чем европейцы, и это не только потому, что мы избавлены от великих испытаний, через которые проходит развитие Запада, но и потому, что у нас нет прошлого, которое бы нас себе подчиняло. История наша бедна, и первым условием нашей новой жизни было полное ее отрицание’). П. Н. Милюков, очевидно, пользовался одной из иностранных публикаций (французская, немецкая или итальянская), где была помещена упомянутая статья А. И. Герцена.

⁸⁵ См., например: Петров В. А. [Воспоминания о занятиях В. О. Ключевского в Александровском военном училище] // Чтения в имп. Обществе истории и древностей российских. 1914. No 1. С. 440 отд. паг.

⁸⁶ См.: Ключевский В. О. Содействие церкви успехам русского гражданского права и порядка. С. 27.

⁸⁷ См.: Ключевский В. О. Курс русской истории. Ч. III. С. 2.

⁸⁸ Несколько измененные цитаты из: Ключевский В. О. Курс русской истории. Ч. III. С. 240, 241.

⁸⁹ Несколько измененные цитаты из: Ключевский В. О. Курс русской истории. Ч. III. С. 243, 244.

⁹⁰ Имеется в виду: Ключевский В. О. Евгений Онегин и его предки // Русская мысль. 1887. No 2. С. 291-306.

П. Н. Милюков перефразирует следующие высказывания Ключевского: ‘Далее мы увидели, что это не столько тип, сколько гримаса, не столько характер, сколько поза, и притом чрезвычайно неловкая и фальшивая, созданная целым рядом предшествовавших поз, все таких же неловких и фальшивых’ (Там же. С. 295) и ‘В этом положении культурного межеумка, исторической ненужности было много трагизма, и мы готовы жалеть о нем, предполагая, что ему самому подчас становилось невыразимо тяжело чувствовать себя в таком положении’ (Там же. С. 301).

⁹¹ Кочубей Виктор Павлович (1768-1834), граф, князь — государственный деятель, дипломат, министр внутренних дел (1802-1807, 1819-1825), председатель Государственного совета и Комитета министров (1827-1834), канцлер по внутренним делам (1834).

П. Н. Милюков имеет в виду деятельность Комитета для рассмотрения разных предположений касательно улучшений в государственном устройстве (создан 6 декабря 1826 г., председатель — В. П. Кочубей).

⁹² Несколько измененные цитаты из: Ключевский В. О. Курс русской истории. М., 1908. Ч. III. С. 7.

В. О. Ключевский, а вслед за ним и П. Н. Милюков, ошибочно приписывают цитируемый документ занятиям комитета под председательством В. П. Кочубея. Речь идет о рескрипте Николая I министру народного просвещения А. С. Шишкову от 19 августа 1827 г. (см.: Сборник постановлений по Министерству народного просвещения. СПб., 1864. Т. 2: Царствование императора Николая I, 1825-1855, отд. 1: 1825-1839. Стб. 61). Появление рескрипта было связано с деятельностью главного начальника III отделения СЕ.И.В. канцелярии А. Х. Бенкендорфа, обратившего внимание царя на школу для крестьянских детей в имении H. H. Муравьева и выступившего за ограничение возможностей для недворян получать образование. Ознакомившись с докладом Бенкендорфа, Николай потребовал от председателя Государственного совета В. П. Кочубея подготовить закон с тем, чтобы ‘крепостные дети отнюдь не были отдаваемы для воспитания в такие учебные заведения, в коих они могли получить образование, превышающее состояние их, и чтоб были обучаемы в приходских училищах’. Кочубей, всецело поддержавший замысел царя, предложил ограничиться рескриптом министру народного просвещения, ибо принятый Государственным советом закон стал бы известен в Европе и мог бы произвести неприятное впечатление. Император одобрил план Кочубея, поручив Д. Н. Блудову подготовить указ, подписанный 19 августа 1827 г. (см.: Лемке М. К. Николаевские жандармы и литература 1826-1855 гг.: По подлинным делам третьего отделении СЕ.И.В. канцелярии. СПб., 1908. С. 43-44).

⁹³ Несколько измененные цитаты из: Ключевский В. О. Курс русской истории. Ч. III. С. 9, 10.

⁹¹ Фонвизин Денис Иванович (1744 или 1745-1792) — писатель-просветитель, драматург, переводчик, журналист. Создатель русской социальной комедии.

Намек П. Н. Милюкова на комедию Д. И. Фонвизина ‘Бригадир’ (1769), в которой драматург сатирически изобразил нравы русских дворян, их пристрастие ко всему французскому (галломанию).

⁹⁵ Новиков Николай Иванович (1744-1818) — писатель-просветитель, журналист, книгоиздатель. Издатель журналов ‘Трутень’ (1769-1770), ‘Пустомеля’ (1770), ‘Живописец’ (1772-1773), ‘Кошелек’ (1774).

⁹⁶ Намек на ответы Н.И. Новикова во время допроса в Шлиссельбурге в июне 1792 г. (‘взят был в Комиссию о сочинении проекта нового уложения и определен в комиссию о среднем роде людей’) (см.: Лонгинов М. Н. Новиков и московские мартинисты. М., 1867. С. 073).

⁹⁷ См., например: Ведомости. Из некоторого приказа / Трутень. 1769. Лист IV // Трутень Н. И. Новикова, 1769-1770. 3-е изд. СПб., 1865. С. 26-27.

⁹⁸ Несколько измененная цитата из: [Новиков Н.И.]. Английская прогулка / Живописец. 1772. Лист XIII // Живописец Н.И.Новикова, 1772-1773. 7-е изд. СПб., 1864. С. 79.

⁹⁹ Намек П. Н. Милюкова на полемику о сатире и ее социальной направленности между журналами ‘Всякая всячина’ (фактический редактор Екатерина II) и ‘Трутень’ (редактор Н. И. Новиков) (1769 г.). ‘Всякая всячина’ выступала за ‘хорошие’ шутки (высмеивание порока вообще) в противовес ‘дурным’ шуткам (критика конкретных лиц) (Ст. 36), против ‘меланхоличных писем’ (мрачного изображения действительности) (Ст. 52). ‘Трутень’ считал целью сатиры исправление пороков, а не потакание им, выступая за критику конкретных лиц (Лист V). В дальнейшей полемике ‘Всякая всячина’ резко отзывалась о противнике в манере, свойственной ‘самовластию’. Новиков был вынужден ослабить остроту сатиры, и в 1770 г. ‘против желания’ прекратить журнал (см.: Мой взор обращен к истине одной / Всякая всячина. 1769. Ст. 36 // Екатерина II. Сочинения императрицы Екатерины II на основании подлинных рукописей и с объяснительными примечаниями А. Н. Пыпина. СПб., 1903. Т. 5. С. 293—295, Всякая всячина. 1769. Ст. 52 // Там же. С. 298, ПерочиновА. Государь мой! / Всякая всячина. 1769. Ст. 53 // Там же. С. 299—300, Правдулюбов. Господин Трутень!/ Трутень. 1769. Лист V// Трутень Н. И. Новикова, 1769-1770. С. 29-31, он же. Господин издатель! / Трутень. 1769. Лист VIII // Там же. С. 48, [Новиков Н.И.]. Расставание, или последнее прощание с читателями / Трутень. 1770. Лист XVII // Там же. С. 324). Некоторые исследователи склонны видеть в прекращении издания ‘Трутня’ результат давления со стороны властей.

Пожелание Екатерины II о сатире ‘в улыбательном духе’ появилось позднее полемики с Н.И. Новиковым, в 1783 г., в журнале ‘Собеседник любителей российского слова’ в примечании к письму Д. И. Фонвизина (см.: [Екатерина II]. Примечание [к [Фонвизин Д. И.]. К г. сочинителю Былей и Небылиц от сочинителя вопросов] / Собеседник любителей российского слова. 1783. Ч. V // Екатерина И. Сочинения императрицы Екатерины II… Т. 5. С. 71, 139. См. также: [Екатерина II]. Завещание / Собеседник любителей российского слова. 1783. Ч. VIII // Там же. С. 104, 170).

¹⁰⁰ Н. И. Новиков обличал современную ему действительность (привнесенное новое чужое зло), противопоставляя ей нравы и обычаи предков (родное добро). См., например: [Новиков Н.И.]. Статьи из Русского словаря / Трутень. 1769. Лист V // Трутень Н.И. Новикова, 1769-1770. С. 31-33, Ведомости. Из Кронштата / Трутень. 1769. Лист VI // Там же. С. 38. См. также: Новиков Н.И. Предисловие к первому изданию // Древняя российская вивлиофика… / Изд. Н. И. Новиковым. 2-е изд. М., 1788. Ч. I. С. V-VII.

¹⁰¹ См.: Ключевский В. О. И. 1) Н. Болтин (ум. 6 октября 1792 г.) // Русская мысль. 1892. No 11. С. 107-130 отд. паг., 2) Воспоминание о Н. И. Новикове и его времени // Там же. 1895. No 1. С. 38-60 отд. паг., 3) Недоросль Фонвизина (Опыт исторического объяснения учебной пьесы) // Искусство и наука. 1896. No 1. С. 5-26.

¹⁰² Несколько измененные цитаты из: Ключевский В. О. Курс русской истории. Ч. III. С. 13.

¹⁰³ Ключевский В. О. Курс русской истории. Ч. III. С. 13, 14.

¹⁰⁴ Несколько измененные цитаты из: Ключевский В. О. Курс русской истории. Ч. III. С. 14.

105 Радикальные высказывания П. Н. Милюкова на лекциях в Нижнем Новгороде (декабрь 1894 — январь 1895 г.) стали причиной воспрещения властями ему преподавательской деятельности в Московском университете и административной высылки из Москвы, состоявшейся 26 февраля 1895 г. (см.: Макушин А. В., Трибунский П. А. Павел Николаевич Милюков: труды и дни (1859-1904). Рязань, 2001. С. 140-150).

¹⁰⁶ Ошибка П. Н. Милюкова. Статья была напечатан в 1891 г. (см.: К[лючевский В. О.]. Грусть (Памяти М. Ю. Лермонтова, умер 15 июля 1841 г.) // Русская мысль. 1891. No 7. С. 1-18).

¹⁰⁷ Император Александр III скончался 20 октября 1894 г. Новый император, Николай II, вступил на престол 21 октября 1894 г.

¹⁰⁸ Laissez faire (правильно: laissez-faire) — невмешательство, попустительство (фр.).

¹⁰⁹ Несколько измененная цитата из: Ключевский В. О. Боярская дума древней Руси: Опыт истории правительственного учреждения в связи с историей общества // Русская мысль. 1880. No 1. С. 49.

¹¹⁰ Бакунин Михаил Александрович (1814-1876) — революционер, публицист. Один из основателей и теоретиков анархизма, Прудон Пьер Жозеф (1809-1865) — революционер, публицист, экономист. Один из основателей и теоретиков анархизма.

¹¹¹ Ключевский В. О. Боярская дума древней Руси: Опыт истории правительственного учреждения в связи с историей общества // Русская мысль. 1880. No 1. С. 49.

¹¹² Несколько измененные цитаты из: Ключевский В. О. Боярская дума древней Руси: Опыт истории правительственного учреждения в связи с историей общества // Русская мысль. 1880. No 1. С. 49-50.

¹¹³ Несколько измененные цитаты из: Ключевский В. О. Сергей Михайлович Соловьев (ум. 4 октября 1879 г.). С. 72-73.

¹¹⁴ Павлов Николай Михайлович (1836-1906) — историк, публицист.

¹¹⁵ Петергофские совещания под председательством императора Николая II, посвященные обсуждению проекта Государственной думы, подготовленного под руководством министра внутренних дел А. Г. Булыгина, прошли в Новом Петергофе 19, 21, 23, 25, 26 июля 1905 г. Результаты совещаний были закреплены в ряде документов, распубликованных 6 августа 1905 г.: манифест, именной указ Правительствующему сенату, ‘Учреждение Государственной думы’ и ‘Положение о выборах в Государственную думу’, что и дало П. Н. Милюкову повод говорить о ‘конституции’ 6 августа.

¹¹⁶ См., например, выступления Н.М. Павлова против созыва Государственной думы, за сословность выборов и т.д. (Петергофские совещания о проекте Государственной Думы. Какую Думу хотели дать народу Николай II и его министры. Птг., 1917. С. 127-130, 148-149 и др.).

¹¹⁷ По-видимому, П. Н. Милюков имел в виду вопрос о количестве депутатов от крестьян. На заседании 26 июля 1905 г. государственный контролер П. П. Лобко выступил с предложением обеспечить за крестьянами 44% мест в Государственной думе как за истинными защитниками самодержавия. В ходе обсуждения Н.С. Таганцев предложил изменить схему избрания депутатов от крестьян, таким образом, чтобы увеличить их число с 51 (проект Совета министров) до 82. С возражениями выступил В.Н. Коковцов, отстаивая собственную комбинацию, которая гарантировала бы крестьянам 72 места в Думе (обязательное избрание по 1 депутату от крестьян от каждой губернии. В тех губерниях, где избирался всего 1 депутат, их количество следовало увеличить еще на одного избранника от крестьян). Последнее предложение было одобрено Николаем II (см.: Петергофские совещания о проекте Государственной Думы. С. 116—119, 145—146, 154—155). П. Н. Милюков ошибался, называя автором поддержанного предложения Н. С. Таганцева.

¹¹⁸ П. Н. Милюков имеет в виду следующие события. 24-27 мая 1905 г. в Москве прошел объединенный съезд представителей земств, городов и дворянских обществ, выработавший петицию для представления императору. 6 июня 1905 г. в Петергофе Николай II дал аудиенцию депутации земских и городских деятелей. От лица депутации речь произнес ординарный профессор Московского университета князь С. Н. Трубецкой, горячо выступивший против сословного представительства: ‘Народное представительство должно служить делу объединения и мира внутреннего. Поэтому также нельзя желать, чтобы представительство было сословным. Как русский царь — не царь дворян, не царь крестьян или купцов, не царь сословий,— а царь всея Руси, так и выборные люди от всего населения, призываемые, чтобы делать совместно с Вами Ваше государево дело, должны служить не сословным, а общегосударственным интересам. Сословное представительство неизбежно должно породить сословную рознь там, где ее не существует вовсе’ (см.: [Представление 6-го сего июня его величеству государю императору земских и городских деятелей] // Правительственный вестник. 1905. 8 июня. No 121. С. 1).

¹¹⁹ П. Н. Милюков имеет в виду речь В. О. Ключевского на совещании 23 июля 1905 г. против сословных выборов. Согласно протоколам окончание речи историка было следующим: ‘Какое впечатление произведет сословность выборов на народ. Я не хочу быть зловещим пророком. Но она может быть истолкована в смысле создания Государственной Думы для защиты сословных интересов дворянства. Тогда восстанет в народном воображении мрачный призрак сословного царя. Да избавит нас Бог от таких последствий. Я закончу тем, что при современных условиях несправедливо и больше чем неудобно, скажу прямо — опасно устанавливать выборы в Думу на сословном начале’ (Петергофские совещания о проекте Государственной Думы. С. 91—94). Другие выступления В. О. Ключевского на совещаниях см.: Там же. С. 54, 60—62, 138—139. О роли В. О. Ключевского в составлении манифеста

6 августа 1905 г. см.: К истории манифеста 6 августа 1905 года / Подг. к печати А. Чулошников // Красный архив. 1926. Т. 1 (14). С. 264-265, 268-269, Таганцев Н.С. Пережитое: Учреждение Государственной думы в 1905—1906 гг. Птг., 1919. [Вып. 1]. С. 36, 37.

Отметим, что В. О. Ключевский, видимо, после петергофских совещаний передал П. Н. Милюкову документы по учреждению Государственной думы. Во время ареста П. Н. Милюкова 7 августа 1905 г. упомянутые материалы были конфискованы полицией, после чего В. О. Ключевский приложил ряд усилий для того, дабы их вернуть (см.: Ключевский В. О. Письма. Дневники. Афоризмы и мысли об истории. М., 1968. С. 201—202, По телефону (от наших корреспондентов) // Русские ведомости. 1905. 10 августа. No 215. С. 2).

¹²⁰ Произведение, на которое намекает П. Н. Милюков, установить не удалось.

¹²¹ В периодической печати сообщалось о выставлении В. О. Ключевским своей кандидатуры в качестве выборщика в I Государственную думу по Сергиевому Посаду (см. коммент. 122) по списку конституционно-демократической партии, и о несостоявшемся выступлении его на одном из политических собраний от кадетов с докладом во время избирательной кампании во II Государственную думу в Москве (Кизеветтер А. А. В. О. Ключевский как ученый историк России // Русские ведомости. 1911. 15 мая. No 111. С. 2, Памяти В. О. Ключевского. Ключевский на выборах в 1-ю Государственную думу // Русское слово. 1911. 14 мая. No 110. С. 5).

¹²² Избрание выборщиков в городском съезде избирателей Сергиева Посада прошло 11 марта 1906 г. В. О. Ключевский баллотировался по списку конституционно-демократической партии. Он также входил в состав избирательной комиссии по Сергиеву Посаду. Выбранными оказались представители торгово-промышленной партии купец С. С. Шариков и бывший профессор Московской духовной академии В. А. Соколов. В результате жалоб на нарушения выборы были кассированы. На новых выборах, назначенных на 21 марта,

B. О. Ключевский опять баллотировался от кадетов. На сей раз выборщиками от Сергиева Посада были избраны столяр А. В. Мокеев (кадет) и купец

C. С. Шариков (торгово-промышленная партия). В. О. Ключевский по количеству голосов был третьим (Городенский Н. Письмо в редакцию // Русские ведомости. 1906. 14 марта. No 71. С. 3, Выборы // Там же. 15 марта. No 72. С. 4, Выборы // Там же. 19 марта. No 76. С. 4, Выборы // Там же. 20 марта. No 77. С. 2, Выборы // Там же. 24 марта. No 81. С. 4).

¹²³ Муромцев Сергей Андреевич (1850-1910) — юрист, публицист, политический деятель. Председатель I Государственной думы (1906).

Ошибка П. Н. Милюкова. Похороны С. А. Муромцева состоялись в Москве 7 октября 1910 г., вылившись в массовую демонстрацию.

¹²⁴ В. О. Ключевский поместился в хирургическую лечебницу В. А. Стороженко 13 ноября 1910 г. На следующий день ему была сделана операция профессором И. К. Спижарным. Операция прошла успешно, но через некоторое время возникли осложнения. Вторую операцию в начале апреля 1911 г. сделал профессор А. В. Мартынов. Через 2 недели после операции у В. О. Ключевского ухудшилось состояние, и он скончался 12 мая в 15.05 (см.: Болезнь и смерть В. О. Ключевского // Русские ведомости. 1911. 13 мая. No 109. С. 1, В. О. Ключевский // Русское слово. 1911. 13 мая. No 109. С. 5).

¹²⁵ На похоронах С. А. Муромцева редактор ‘Русских ведомостей’ В. М. Соболевский обратился к В. О. Ключевскому с просьбой написать статью, посвященную 50-летнему юбилею отмены крепостного права. Историк ответил неопределенно, однако Соболевский, навестивший его в лечебнице, напомнил об обещании. В письме от 3 февраля 1911 г. П. Н. Милюков от имени редакции газеты ‘Речь’ обратился к В. О. Ключевскому с аналогичной просьбой. В ответном письме последний выразил желание написать статью и для ‘Речи’, и для ‘Русских ведомостей’, оговорившись, что в больнице трудно работать. По сведениям, попавшим в периодическую печать, статья об отмене крепостного права не была окончена (П. Н. Милюков — В. О. Ключевскому, 3 февраля 1911 г., В.О. Ключевский — П. Н. Милюкову, между 4 и 19 февраля 1911 г. Отпуск // Научно-исследовательский отдел рукописей Российской государственной библиотеки. Ф. 131. К. 32. Д. 70. Л. 2-3 об., Болезнь и смерть В. О. Ключевского // Русские ведомости. 1911. 13 мая. No 109. С. 1).

В архиве В. О. Ключевского сохранилась одна неоконченная статья, охватывающая период от смерти Николая I до рескриптов В. И. Назимову (озаглавлена публикаторами ‘Отмена крепостного права’), и небольшой отрывок, в котором речь идет о деятельности губернских комитетов. Оба произведения опубликованы в 1958 г. (см.: Ключевский В. О. 1) [Отмена крепостного права] // Ключевский В. О. Соч.: В 8 т. М., 1958. Т. 5. С. 371-394, 2) [Фрагмент статьи] // Там же. С. 463-467).

П. Н. МИЛЮКОВ

В. О. Ключевский

КОММЕНТАРИИ

Читайте также: