В низовьях Аму, Каразин Николай Николаевич, Год: 1875

Книга очерков
Время на прочтение: 87 минут(ы)
Скачать в PDF

ВЪ НИЗОВЬЯХЪ АМУ
Путевые очерки.

I.
Отъ Орска до Иргиза.— Слободка Новый-Ташкентъ.— Обработанныя земли.— Эксплуататоры.— Станця Токанъ.— Воспоминаня.— Киргизскя зимовки.— Насмшница.— Ночь.— Спящй аулъ.— Степное озеро.— Фортъ Кара-бутакъ.— Киргизскя пашни.— Рка Иргизъ.— Городъ Иргизъ.— Непонятный выборъ мста.— Базаръ-пустыня.— Преддвере ‘кара-кумовъ’.

Вчера, поздно ночью, мы переправились черезъ р. Уралъ и остановились на ночлегъ въ одной изъ гостинницъ Орска.
Значить, придерживаясь мння учебниковъ географи, мы въ данную минуту находились въ Ази. Европа и все европейское осталось за нами… Настоящее путешестве начинается именно съ этой минуты. Разсчитывая съ завтрашняго же дня видть много интереснаго, я заране вытащилъ на свтъ божй альбомы и записныя тетради, карандаши и перья, и приготовился начать свои работы.
— Подете ‘Новымъ-Ташкентомъ’ — назадъ поглядывайте:— какъ-бы чего не срзали…
— А что?
— Народъ ухарскй — тамошне-то. По шерсти и кличка.
Такъ предостерегалъ насъ хозяинъ гостинницы въ Орск, гд мы провели ночь, осмотрвъ тщательно наши укладки, особенно тюки и чемоданы, привязанные сзади экипажей.
Мы знали, что хозяинъ человкъ опытный и мстные нравы знающй, а потому, не пренебрегая добрымъ совтомъ, пообщали ему ‘быть осторожне и назадъ поглядывать’, распростились съ нимъ и тронулись.
Гремя гайками, покатился нашъ тарантасъ по безлюднымъ улицамъ унылаго Орска. Звонъ колокольчика взбудоражилъ собакъ, встревожилъ верблюдовъ, лежавшихъ сплошными рядами на базарной площади, вызвалъ въ оконныхъ рамахъ нсколько заспанныхъ физономй и, нарушивъ утреннюю, раннюю тишину еще спавшаго города, принялся въ свою очередь будить заспавшихся обитателей ‘Новаго-Ташкента ‘.
Года три тому назадъ, нсколько семействъ переселенцевъ изъ Сибири прибыло въ Орскъ, и имъ разршено было поселиться въ его окрестностяхъ,— въ сторону въ степямъ. Черезъ годъ, къ этому поселку прибавилось еще десятка два домиковъ, въ прошедшемъ году, изъ Самарской губерни еще прибыло до тридцати семействъ и тоже пристроились въ первымъ — и, такимъ образомъ, близъ самаго Орска, образовалось новое предмстье, названное почему-то ‘Новымъ-Ташкентомъ’.
Судя по предостереженю хозяина гостинницы, переселенцы не пользовались хорошею репутацей. Да и самый видъ этого предмстья не внушалъ особеннаго въ себ довря.
Мрачные домики, кое-какъ срубленные изъ неотесанныхъ бревенъ, большею частью безъ крышъ, съ однимъ потолкомъ, покрытымъ на полъ-аршина землею, поросшимъ высокимъ бурьяномъ и лапушникомъ, смотрятъ на улицу крохотными, подслповатыми окошками — кое-гд блеститъ стеклышко,— кое-гд блетъ бумага, чаще просто зяетъ черное отверсте… Дворы не огорожены, кучи топлива и соломы, наваленныя въ безпорядк, тощя коровы и лошади — послдня въ очень умренномъ количеств — тряпье и лохмотья одежды, повшенныя на веревкахъ для просушки — все это ветъ отсутствемъ довольства, полнымъ невниманемъ, даже пренебреженемъ въ хозяйству, какою-то крайне подозрительною безпечностью, чмъ-то такимъ, что невольно заставило насъ вспомнить напутстве и внимательно поглядивать назадъ — ‘какъ бы чего такого’…
А вотъ и дощечка подъ дверью одного изъ домиковъ боле приличной наружности… Такъ и есть! ‘Ренсковый погребъ — распивочно и на выносъ’… Вотъ еще одна, напротивъ… Вонъ, за угломъ забора, на задворк, еще… Тамъ, уже безъ затй, пряло на оконной ставн мломъ написано что слдуетъ… Надъ какимъ-то шалашомъ безъ оконъ, съ углубленною лазейкою, вмсто двери, на шест покачивается пустая бутылка — молчаливое приглашене… Наконецъ, совсмъ уже на вызд, на отлет, яркимъ блымъ пятномъ на зеленой лужайк, словно снжная глыба сверкая на утреннемъ солнц, виднется холщевая палатка, надъ нею разввается красный платокъ и виситъ полуштофъ на тонкой бичевк… Внизу, изъ-подъ полы торчатъ чьи-то ноги безъ сапогъ, съ противуположной стороны торчатъ другя,— еще обутыя… У самой дороги, навзничь, на всю степь храпитъ синяя, заплатанная чуйка,— пгая корова усердно облизывается своимъ шершавымъ языкомъ,— гуси бродятъ по близости и видимо сторонятся…
— Этотъ кабакъ ‘Во-лузяхъ’ прозывается — таперича онъ, вплоть до самаго Кара-бутака послднй — пояснилъ ямщикъ и какъ-то машинально началъ сдерживать тройку.
— Трогай, братецъ, трогай!…
Покосился на насъ ямщикъ не то съ недоумнемъ, не то съ выраженемъ обидной снисходительности къ намъ, не понимающимъ всей прелести минутной остановки ‘во-лузяхъ’… Однако — длать нечего, вздохнулъ и выместилъ свою досаду взмахомъ кнута по всмъ тремъ гндымъ спинамъ, покрытымъ наборною, ямскою сбруею…
Справа и слва тянулись полосами свжя, черноземныя пашни, за ними, волнистою линею, виднлись холмы, мало по-малу понижающеся, становящеся все отложе и отложе, словно расползающеся по безконечному степному горизонту. Зелени мало было видно,— кругомъ, куда только ни достигалъ глазъ, всюду виднлась взрытая плугомъ земля. Верстъ двнадцать уже прохали мы, а все не превращались пашни, все еще виднлись слды обработки — то прошлогодней, то ныншней,— свжей… Тамъ и сямъ торчали шалаши и палатки, кое-гд видны были срубленныя бревенчатыя сторожки,— оставленные на пол плуги и бороны, телги и сбруя… По межамъ бродилъ рабочй скотъ, пасшйся подъ наблюденемъ черномазыхъ киргизовъ-работниковъ…
Года три тому назадъ я прозжалъ этою же дорогою, тогда пашни простирались не боле какъ за три-четыре версты отъ Орска. Меня удивила эта перемна… Откуда же взялись руки для обработки такого пространства земли…. откуда средства?!….
Закопошился народъ рабочй… Вонъ, вдали, виднъ уже работающй плугъ. Мы должны прохать мимо него… Вотъ поровнялись.
Полуголый киргизъ идетъ за плугомъ, другой — еще мальчикъ, тащитъ за веревку переднюю пару воловъ. Не вдалек запрягаютъ еще новый плугъ… Опять киргизы-работники!…
Вотъ теб и ‘неисправимые кочевники’, вотъ теб и ‘народъ, готовый скоре предпочесть смерть, чмъ переходъ къ осдлости’ {Выдержка изъ оффицальнаго отчета одного, должно быть, весьма дальновиднаго степного администратора.}.
Отрадно смотрть на эту картину. Сердце радуется при одной мысли, что вотъ скоро вся степь превратится въ одно сплошное, обработанное поле… Зацвтетъ довольствомъ, домовитости), исчезнетъ дикость и необузданность нравовъ, свойственныхъ номадамъ… начнется… ‘Стопъ машина!… закрой клапанъ и удержись’!…
Нсколько торговыхъ туковъ-маклаковъ изъ Орска и окрестныхъ казачьихъ станицъ нашли себ просто очень выгодный способъ, не затрачивая большихъ капиталовъ, почти ничмъ не рискуя, нажить себ крупные барыши, эксплуатируя степную почву и ея наивныхъ обитателей.
Ходить за допотопнымъ плугомъ не велика важность… мудрости особой тутъ нтъ никакой, не трудно пручить къ этому длу киргиза, особенно если благодатная земля, даже кое-ни, неумлыми руками изрытая, даетъ обильные урожаи. А тугъ стряслась надъ степью: зимняя безкормица, падежъ скота (джютъ), хивинскй походъ, отвлекшй безвозвратно десятки тысячъ верблюдовъ и тысячи рукъ, неудачно приведенныя въ длу нова положеня о волостяхъ, написанныя въ далекихъ администраторскихъ кабинетахъ и сообщенныя въ свдню и исполненю.’ Вс эти обстоятельства, вмст взятыя, повели къ тому, что нашлось немало охотниковъ, готовыхъ изъ-за одного только куса хлба наняться ходить не только за плугомъ, но, пожалуй, даже подъ ярмомъ, таская этотъ плугъ своими собственными спаи
Были слухи, что обнищалые киргизы нанимались за тридцать рублей въ годъ, на своемъ собственномъ содержани. Считая, что подобный наемщикъ тратитъ на одежду, обувь и пищу только десять копекъ въ сутки, и то ему не хватитъ на годъ шести рублей пятидесяти копекъ. А забирая впередъ за полгода и боле, несчастный номадъ отдается совершенно въ кабалу предпримчивому торгашу и становится не работникомъ его, а просто безотвтнымъ рабочимъ скотомъ своего нанимателя…
Кончаются, наконецъ, обработанныя поля, по степи волнуется сплошной ковыль, серебрится блая кашка, пестрятъ голубые колокольчики и ярко красныя головки мака, пахнетъ полыню и сномъ… Одинокое дерево виднется вдали, вправо отъ дорога — аулы — святое дерево, получившее святость за то, что, Богъ всть зачмъ и почему, оно одно выросло здсь, посреди безграничной равнины.
Черезъ нсколько минутъ быстрой зды по превосходной, гладкой, какъ скатерть, степной дорог, мы подъхали къ станци Токанъ и лихо подкатили къ тесовому крыльцу новаго станцоннаго домика.
Просторная, чистая и свтлая изба для прзжающихъ, снабженная весьма приличною кожаною мебелью и даже стнными часами, чисто вымытый досчатый полъ, сверкающй надиво самоваръ и посуда, смотритель въ форменномъ сюртук, услужливой и суетливый, торопливая суетня ямщиковъ на двор и вокругъ экипажей… Русская рчь и русскя красныя рубахи… все это нисколько не удивило бы новичка, не здившаго прежде по орско-казалинскому тракту, но я находился въ иныхъ условяхъ, я былъ еще прежде хорошо знакомъ съ этою дорогою, и, признаюсь откровенно, съ изумленемъ смотрлъ на все окружающее, не вря глазамъ, не вря, что все это я вижу на яву, а не какой-нибудь несбыточный сонъ разстроеннаго воображеня.
Для того, чтобы объяснить причину моего изумленя, я позволю себ отступить не задолго назадъ, года за три или нсколько боле, и нарисовать сжатую картину этого тракта въ его первоначальномъ вид.
Первый разъ я прозжалъ этою дорогою осенью 1867 года. Это былъ годъ реформъ вновь завоеваннаго туркестанскаго края.
Понадобились офицеры, чиновники, разный рабочй людъ, и понадобились въ громадномъ количеств. И вотъ все это скопилось въ Оренбург и въ Орск, готовясь къ степному путешествю.
Вс гостинницы были переполнены народомъ, по почтовымъ дорогамъ тянулись почти непрерывные ряды экипажей. Большинство перезжающихъ были семейные,— и потому,— можно себ представить,— съ какими запасами путешествовали они, переселяясь въ край отдаленный, въ которомъ, по крайней мр на первое время, трудно, почти невозможно, было найти что-нибудь, Удовлетворяющее европейскому требованю комфорта.
Шутники говорили, что осень 1867 года была ‘великое переселене народовъ изъ Виленскихъ канцелярй въ ташкентскя’.
Вотъ въ это-то бойкое время пришлось и мн, въ первый разъ, прохать орско-казалинскимъ почтовымъ трактомъ.
Едва только я выхалъ изъ Орска, какъ сразу почувствовалъ, что надолго распростился со всмъ, что хотя сколько-нибудь напоминаетъ удобство.
Тройка загнанныхъ, чахоточныхъ клячъ, приведенная мн посл двухсуточнаго ожиданя, дотащила меня до станци только глубокою ночью. Станця, та самая, на которой я находился въ настоящую минуту, состояла изъ полуземлянки, наполненной полуразвалившейся печью и ворохами перегнившей соломы. Мрады паразитовъ кишли въ этомъ навоз, трудно было дышать отъ заразительной вони, несмотря даже на отсутстве стеколъ въ оконныхъ отверстяхъ. Оставаться въ этомъ прют не было ни малйшей возможности — и я провелъ остатокъ ночи на двор, устроившись кое-какъ въ своемъ экипаж.
Дальнйшее мое путешестве было непрерывный, длинный рядъ всевозможныхъ лишенй и пытокъ. Недостатокъ лошадей,— чаще же неимне ихъ вовсе на станцяхъ, задерживали меня по цлымъ суткамъ и боле. Напримръ,— на станци Джалавли я просидлъ четверо сутокъ, и только случайно нанялъ пару верблюдовъ у проходящаго невдалек каравана.
Все путешестве мое, каке-нибудь девятьсотъ верстъ, до Казалинска тянулось пять недль, а я еще находился въ сравнительно лучшихъ условяхъ, чмъ остальные путешественники. Я халъ одинъ и на-легк. Каково-то было несчастнымъ семейнымъ, съ женами и дтьми, часто грудными.
Вс станци были не лучше первой, мною описанной. Встрчались и войлочныя кибитки — старыя, покривившяся, съ безчисленными дырами въ прогорвшихъ войлокахъ, не защищающихъ вовсе ни отъ дождя, ни отъ холода, ни отъ втра.
Зима быстро приближалась,— наступили холода, выпалъ снгъ, начались страшные, степные бураны.
Положене многихъ запоздавшихъ путешественниковъ было отчаянное. На одной изъ станцй, именно, какъ теперь помню — Бугадты-сай,— я нашелъ семейство въ безвыходномъ положени: мужъ, какой-то интендантскй чиновникъ, мертвецки пьяный, должно быть съ горя, пластомъ лежалъ подъ тарантасомъ, и только мычалъ — на вс мои разспросы…— ‘вотъ уже вторыя сутки такъ-то’ — говорила мн его жена, кормившая грудью ребенка. Еще двое маленькихъ дтей пищали и жились отъ холода подъ какою-то попоною. Вся провизя вышла, не было даже чаю и сахару. Еще вчера вечеромъ доли послднюю дорожяую булку… А впереди оставалась еще большая половина дорога.
Другое семейство я нашелъ еще въ худшемъ положени. На этой станци не было вовсе никакого жилья, кибитку унесло втромъ, и только кучи навоза, слды костровъ, да обломокъ телжной оси намекали на мсто станця. Ближайшй аулъ былъ версть за двадцать, ближе не было ни одного живого существа, кром волковъ, завывавшихъ по ночамъ, въ нсколькихъ десятыхъ шаговъ отъ несчастнаго семейства. Здсь тоже истреблены были вс дорожные запасы, и путешественники испытывали уже припадки голода.
Дотащившись кое-какъ до этой станци я задержалъ киргиза-ямщика съ его лошадьми, далъ имъ отдохнуть и верхомъ отправился отыскивать ближайше аулы. Ночь захватила меня на пути, а вдобавокъ я еще сбился съ дороги, такъ что вернулся только же на другой день утромъ. Надо было видть восторгъ несчастныхъ при вид нанятыхъ мною верблюдовъ и двухъ барановъ, купленныхъ для удовлетвореня голодающихъ желудковъ.
Если у кого-нибудь ломался экипажъ,— его бросали, какъ вещь совершенно негодную — о починк нечего было и думать — продолжали путь верхомъ на верблюдахъ, а то и попросту пшкомъ.
Во всемъ этомъ, что я теперь разсказываю, нтъ ни малйшаго преувеличеня, не найдете никого, кто бы могъ упрекнуть меня въ этомъ, но зато найдется много такихъ, которымъ мое писане покажется блднымъ въ сравнени съ тмъ, что они испытали лично.
Туркестанскй генералъ-губернаторъ, узнавши отъ прзжихъ томъ, что творится на орско-казалинскомъ тракт, немедленно послалъ офицеровъ и чиновниковъ, снабженныхъ деньгами, одеждою, провизей и лекарствами на встрчу переселенцамъ — и эти люди положительно завряли о томъ, что имъ приходилось натыкаться на раздирающя душу катастрофы {Записки г. Терентьева и доктора Авдева.}. Черезъ четыре года посл этого, именно въ 1871 году, снова пришлось мн прозжать этою же дорогою. Время года было несравненно лучше:— лто, и наплыва прозжающихъ не было никакого. Но несмотря на эти, боле выгодныя условя, я нашелъ трактъ нисколько ни въ лучшемъ положени, т же станци: кибитки и землянки, то же отсутстве людей и лошадей, т же суточныя ожиданя… А если и посчастливится вамъ найти лошадей, пасущихся вблизи станци, то это оказывались кони совершенно дике, никогда въ своей жизни не видавше экипажа, вы рисковали на каждомъ шагу быть искалченнымъ, не говоря уже о безконечныхъ ломкахъ и, наконецъ, окончательной порч вашего тарантаса.
И вотъ, мн привелось третй разъ промрить знакомое разстояне — и я не угналъ своего стараго знакомаго, орско-казлинскаго тракта.
А дло было какъ нельзя проще. Стоило только отдать этотъ трактъ съ торговъ предпримчивому человку, не поскупиться деньгами, а не сдавать его на попечене киргизовъ, безконтрольное попечене, тмъ боле, что съ кочевниками не церемонились и по годамъ не платили имъ ничтожной договорной платы.— Не за что платить — дурно содержите,— говорили т, кому надлежало расплачиваться.— Денегъ не даешь — за что же теб содержать хорошо,— говорили т, кому слдовало получать деньги.И такимъ-то образомъ шло дло слишкомъ двадцать-пять дть, пока настоятельная потребность въ сообщени не заставила открыть серьзные торги, по которымъ оренбургскй купецъ Мякеньковъ, хорошо знакомый съ дломъ, опытный и предпримчивый хозяинъ, взялъ на себя большую половину орско-казлинскаго тракта и привелъ его въ прекрасный порядокъ, такъ поразившй меня съ прзда на первую станцю.
Въ нсколько минутъ были запряжены новыя лошади, сытя, незагнанныя до изнеможеня, какъ бывало прежде. Русскй ямщикъ, въ красной рубах, съ мдною бляхою на шапк, осторожно разобралъ возжи, и мы понеслись въ карьеръ по гладкой черноземной дорог.
Узкою черною лентою тянулась дорога, а по сторонамъ ея во вс концы, сливаясь съ синею полосою отдаленнаго горизонта раскинулось цлое море зелени всхъ тоновъ и оттнковъ. Красныя головки полевого мака, лиловые ирисы, блесоватыя метелки ковыля, желтые колокольчики, ярко блыя звздочки ромашки красиво пестрили степь, наполняя воздухъ чуднымъ ароматомъ свойственнымъ только степямъ, не тмъ унылымъ, выжженнымъ солнцемъ, мертвымъ пустынямъ, которыя предстоятъ еще впереди, а другимъ, полнымъ жизни, полнымъ движеня, полнымъ смшанныхъ, разнообразныхъ звуковъ.
Полевыя куропатки съ шумомъ взлетали цлыми стаями, чуть не изъ-подъ самыхъ экипажныхъ колесъ, щелкая крыльями, поднимался изъ густой травы тяжелый стрепетъ и неуклюже опускай опять на то же самое мсто. Пестрыя утки вереницею тянули съ какого-то далекаго озерка… Высоко, въ самомъ поднебесьи, то исчезая въ воздух, то появляясь снова, плавно носились орлы, распластавъ широко свои полутора-аршинныя крылья.
— Гей, гей!— покрикивалъ ямщикъ…
— Гей, гей!— откликался ему изъ степи киргизъ, привставшй на стременахъ, приглядывающйся изъ-подъ руки въ прозжающему тарантасу.
Вонъ, справа отъ дороги, чернетъ что-то приземистое, не то куча взрытой земли, не то какое-то строене, должно быть, послднее… Черный дымокъ вьется надъ нимъ, собаки съ свирпымъ лаемъ несутся къ намъ навстрчу… Стой! надо посмотрть… Это зимовки кочевниковъ, интересныя тмъ, что представляютъ собою переходъ отъ типичной кочевой кибитки къ русской изб, срубленной изъ бревенъ… Этого рода постройки начали появляться въ степи только недавнее время.
Строене, къ которому подошли мы, возвышалось надъ поверхностью земли не боле, какъ на полтора аршина, зато углублялось оно довольно значительно. Бревна сруба были довольно аккуратно прилажены одно къ другому, щели между внцами проконопачены сномъ и смазаны, надъ всмъ этимъ настлана была плоская крыша съ двумя дымовыми отверстями, изъ одного изъ нихъ торчала колнчатая труба желзной печки,— она-то дымила.
Нсколько совершенно голыхъ ребятишекъ играли на крыш и, завидя насъ, мгновенно попрятались, словно сурки по норамъ, особенно насмшилъ насъ одинъ черномазый карапузикъ, сунувшйся въ дымовую дыру, онъ завязъ тамъ и уморительно брыкалъ своими голыми ножками… Трусишку освободила уже его мать, давъ ему при этомъ изряднаго подшлепника… Тощя собаки, что-то въ род борзыхъ, злобно косились на насъ и рычали. Дв женщины, въ длинныхъ блыхъ рубахахъ и въ разныхъ джавлукахъ — головной уборъ въ род чалмы — на головахъ, толкли просо въ большой деревянной ступ. Неподалеку, на треногомъ желзномъ таган, стоялъ большой плоскй котелъ и въ немъ на медленномъ огн варилась какая-то похлебка, распространяя вокругъ довольно аппетитный запахъ.
Одна изъ женщинъ при вид насъ поспшила спустить на лицо концы джавлука и продолжала свою работу, другая же, помоложе, вытаращила на насъ свои косые глазки, утерла рукою носъ и расхохоталась… чего?!. Это уже только самому Аллаху извстно…
— Что нужно?— проговорила она, наконецъ, сквозь слезы, и снова расхохоталась, искоса посматривая на насъ и видимо припоминая что-то уже очень смшное…
— Здравствуй! Въ гости въ теб пришли. Хотимъ домъ твой посмотрть,— произнесъ мой товарищъ.
— Домъ не мой, а хозяйскй. Хозяева вс въ степи… и больше и маленьке. Далеко въ степи… Тамъ!..— она махнула рукою на западъ.— Вы откуда?
— Ну, это долго разсказывать,— уклонились мы отъ прямого отвта, и направились къ двери, или, правильне сказать, и четвероугольному отверстю, завшанному кошмою.
Мы вошли, согнувшись предварительно въ три-погибели. Сразу намъ показалось очень темно, но скоро мы присмотрлись. Вдоль земляныхъ, кое-какъ выштукатуренныхъ стнъ, тянулись небольшя насыпныя возвышеня въ вид лавокъ, поверхъ нихъ настланъ былъ камышъ, прикрытый кошмами, та линя, гд соединялся срубъ съ землею была проконопачена очень дурно и мстами просвчивала. Нсколько оконъ, узкихъ, горизонтальныхъ щелей продланныхъ подъ самою крышею, пропускай слабый свтъ, и свтъ этотъ, распространяясь больше по потолку, рзко очерчивалъ паутину и разныя лохмотья, висвшя сверху, скользилъ по желзной труб и оставлялъ въ совершенномъ мрак всю нижнюю часть помщеня.
Воздухъ въ этой землянк былъ спертъ и удушливъ. Преобладалъ запахъ овечьяго навоза и кислаго молока.
Я почувствовалъ нестерпимый зудъ въ ногахъ и началъ почесываться. Товарищъ мой тоже энергично скребъ себ ноги пониже колнъ… Надо было поскоре убираться отсюда.
— Блохъ много!— замтила молодая дикарка, и снова расхохоталась — да такъ, что мы уже и не дождались, когда ой успокоится.
— Вотъ такъ-то… вчера… таке же… какъ чесались… какъ чесались… Пришли… ползли туда… Ха-ха-ха-ха!.. Вотъ чесались. Меня, даже, бить хотли…— прорывались сквозь смхъ отрывочныя фразы и неслись, вмст съ собачьимъ лаемъ, намъ въ догонку
Такъ вотъ она, причина смха… вотъ эти воспоминаня! Мы сами того не вдая, служили предметомъ развлеченя и увеселеня этой косоглазой красавиц, давно уже, быть можетъ, не хохотавшей такъ усердно…
Въ дом, только-что посщенномъ нами, не было никакихъ предметовъ домашняго, хозяйственнаго быта. Все это было вывезено въ кочевье, и на попечене этихъ двухъ женщинъ-работницъ были оставлены только одни голыя стны. Женщины эти, впрочемъ, сами лично не пользовались этою избою-землянкою. Должно быть он находили ее не совсмъ удобною… Он жили по близости, въ юломейкахъ, торчавшихъ своими закопчеными, пирамидальными верхами изъ-за ярко-зеленаго свата лощины.
Скоро попался намъ навстрчу верблюжй обозъ,— тоже степное нововведене. Приземистыя телги на деревянныхъ осяхъ и, такъ-называемыхъ, бычьихъ колесахъ, въ род тхъ, что употребляются въ Малоросси, запряжены были каждая однимъ верблюдомъ. Обозъ тянулся длинною вереницею, самымъ медленнымъ шагомъ. На нкоторыхъ верблюдахъ сидли ‘улаучи’ (погонщики). Телги были нагружены громадными тюками бухарскаго хлопка — по три тюка на каждой, очевидное преимущество возовой тяги передъ вьючною, потому что тотъ же верблюдъ на вьюк можетъ нести только два такихъ тюка.
Обозъ шелъ не самою дорогою, а нсколько въ сторон, прокладывая себ путь цликомъ. Это длалось во избжане встрчъ ъ почтовыми, всегда сопряженныхъ съ руганью, крикомъ и крайне неудобнымъ сворачиванемъ цлаго обоза, ради одного какого-нибудь тарантасика.
Изрдка виднлись мечети, очень красиво построенныя, въ вид домика съ коническимъ минаретомъ и шпилемъ. У заборовъ этихъ зданй всегда виднлось десятка два осдланныхъ лошадей и мелькали красные верхи киргизскихъ малахаевъ.
Быстро катились мы по степи. Станци смнялись почти незамтно. Степь становилась безлюдне.
Мало-по-малу дневной жаръ началъ спадать и въ воздух ‘тянуло свжестью. Кое-гд, надъ степью поднимался бловатый туманъ и колыхался на одномъ и томъ же мст, словно дымчатый пологъ. Золотистымъ кружкомъ, будто зеркало, оправленное въ темно-зеленую раму, сверкало въ сторон небольшое степное озерко, и какая шумная жизнь кипла надъ нимъ, въ немъ, а его сочныхъ, густо заросшихъ берегахъ.
Безчисленные расходящеся круги бороздили гладкую поверхность воды, въ которой отражались, летающя надъ нею, чайки, улички и всякая, мелкая водяная птаха. Рои комаровъ и мошекъ туманными пятнами стояли въ воздух и наполняли его мелодичнымъ, тихимъ звономъ. Пестрыя утки всхъ цвтовъ, формъ и величинъ, съ хохлами и безъ хохловъ, плавали и поминугно ныряли, добывая себ обильный ужинъ… А вблизи ни одного человка, ничего даже такого, что бы напоминало его присутстве. Ни одинъ выстрлъ не тревожилъ этихъ мирныхъ береговъ. На свобод, безъ опаски, много лтъ уже плодятся здсь безчисленные птичьи выводки.
‘А разв шарахнуть!’ подумалъ-было я, и потянулся за своею двустволкою, но… зашевелилось что-то въ род угрызеня совсти, и я отложилъ свое намрене…
Быстро наступила темнота. Ночь стояла тихая, безлунная. Звздное небо сливалось съ горизонтомъ полосою густого тумана, и въ этомъ туман, тамъ-и-сямъ, красными пятнами вспыхивало костровое зарево. То были огни далекихъ кочевокъ.
Вправо отъ дороги, прерывистою, серебристою полосою сверкала рка Орь — эта степная, животворная жилка всего кочевого района. Странная рка, то текущая на поверхности, то ныряющая въ глубь земли, прокладывающая себ дорогу подъ слоемъ песка и снова вырывающаяся на свтъ божй, снова отражающая въ своихъ водахъ голубое небо и быстробгущя по нему облака.
Разливаясь весною на значительную ширину,— эта рка оставляетъ посл себя множество болотистыхъ затоновъ,— прюты рыбы и всякой водной дичи.
Киргизы больше любители ловить первую, и, несмотря на живость характера истыхъ кочевниковъ, по цлымъ днямъ, терпливо, просиживаютъ съ удочками на берегахъ подобныхъ озеръ-затоновъ.
На разсвт мы прохали близко отъ большого кочевья. Насколько десятковъ войлочныхъ кибитокъ просторно разбросала по отлогому скату. Ночные костры догорли и чуть дымили. Все живое спало еще глубокимъ сномъ… Спали люди въ кибиткахъ и просто подъ открытымъ небомъ, на разостланныхъ коврахъ и войлокахъ. Спали верблюды, лежа тсными группами и машинально пережевыя вонючую жвачку, спали лошади, сбившись въ косяки, спали овечьи отары, покрывъ собою весь скатъ степной балки, перевалившись черезъ него и простираясь дале, до самаго слдующаго ската, гд еще все виднюсь однообразное море блыхъ и срыхъ спинъ и темноватыхъ бараньихъ головъ. Черные какъ уголь козы рдко выдлялись въ отарахъ… Лниво развсивъ уши, дремали пастушьи ишаки… и опять, какъ всегда, неслись къ намъ напередъ — неугомонные, безсонные сторожа собаки.
Солнце поднялось уже, когда мы прохали фортъ Кара-бутакъ — это первое административное гнздо на пути въ степь. Здсь живетъ офицеръ-комендантъ, съ нимъ неизбжная канцеляря, состоящая изъ двухъ вчно пьяненькихъ писарей, десятка да солдатъ и казанскй татаринъ маркитантъ, торгующй тремя коробками позеленлыхъ сардинокъ, картами и нсколькими дюжинами бутылокъ хересу и мадеры орскаго производства. И опять т же знакомыя дощечки на дверяхъ, опять молчаливо красующяся въ воздух бутылки и полуштофы…
— Орда потреблять начала, потому привыкла,— пояснилъ мн смотритель станци, замтивъ, должно быть, ной недоумвающй взглядъ на эти вывски.
— Опять, и начальство неусыпно торговому длу покровительствуетъ,— добавилъ писарь — измятая физономя въ форменномъ сюртук и киргизскихъ шароварахъ.
Кара-бутакъ окруженъ, конечно, степями, но какими степями, полными довольства и жизни, кругомъ богатыя, многолюдныя кочевыя… Хозяйство этого форта, существующее второй десятокъ лтъ, могло-бы достигнуть весьма цвтущихъ размровъ,— но… И вотъ тутъ опять это проклятое, русское ‘но’!
— За курицу съ меня взяли рубль пятьдесятъ копекъ, за кусокъ жареной баранины, фунтовъ пять, два рубля, а въ полуверст отъ форта, въ киргизскомъ аул, за эти же два рубля мн предлагали цлаго барана.
Ни одного прутика, ни одного деревца не торчитъ во всемъ форт и его крохотной слободк, а въ канав, у почтовой копотни, я видлъ, Богъ всть откуда и кмъ завезенную и брошенную за негодностью, таловую жердь, и эта жердь густо обросла зелеными отпрысками — нмымъ, но краснорчивымъ укоромъ безпечному варварству человка.
Грустно смотрть на это неумнье, или нежелане обставить себя удобствомъ и привольемъ жизни,— эту животную способность удовлетворяться окружающею скудостью и запустнемъ.
Есть кусокъ мяса, есть штофъ водки, есть колода картъ, есть… впрочемъ довольно… Больше ничего нтъ,— да и не нужно,— однихъ этихъ трехъ предметовъ за-глаза довольно…
За Кара-бутакомъ степь начинаетъ уже нсколько терять свой исключительно зеленый колоритъ. Между травами преобладаетъ полынь и колючка, появляются большя пространства, покрытыя пескомъ. Вмсто прозрачной Ори течетъ такой же пречистый, но мутный и солоноватый Иргизъ. Даже въ нкоторыхъ колодцахъ, на станцяхъ и въ кочевьяхъ, вода иметъ солоноватый, прогорклый вкусъ, напоминающй морскую воду.
Въ тотъ же день, по вызд изъ Кара-бутака, мы наткнулись еще на новое явлене: въ двухъ или трехъ мстахъ, невдалек отъ дороги, я замтилъ небольшя пространства земли, исковерканныя плугомъ. Нельзя назвать пашнею эти прерывистыя борозды съ прохватами въ промежуткахъ. Видно было, что гд плугъ слишкомъ уже глубоко врзался въ землю и волы стали, гамъ и оканчивалась борозда, гд его вырвали, и онъ проскользилъ на боку нсколько шаговъ, тамъ такъ и осталось не пропаханное пространство. Это уже была настоящая киргизская работа, произведенная по личной иницатив кочевника,— профана въ земледльческомъ дл. На одномъ изъ этихъ полей было засяно просо, и уже начали показываться всходы. Ну, для начала и это недурно. Будемъ ждать,— дождемся и лучшаго.
Между Орскомъ и Кара-бутакомъ степь несравненно оживленне, чмъ вторая ея половина, отъ Кара-бутака до Иргиза — бывшее уральское укрплене. Теперь оно стало уздныхъ городомъ, и нельзя не удивляться странному выбору мста для города, да еще узднаго, центра степной, районной администраци!..
Рка Иргизъ — съ водою почти негодною по своему вкусу, и вдобавокъ лтомъ почти пересыхающая, тоже небольшое количество воды, пощаженное такъ сказать солнечнымъ жарой, кишитъ водяными вшами, полное отсутстве по близости годныхъ пастьбищъ, кругомъ глубоке пески, передвижные, сыпуче, буквально засыпающе городъ и уже приведше въ негодность нсколько вновь разведенныхъ огородовъ — вотъ условя жизни города. Между тмъ, верстахъ въ двадцати, даже мене, на востокъ, лежитъ прекрасная полоса, обильно орошенная родниками и колодцами, покрытая роскошнымъ кормомъ для скота, недосягаемы для песковъ, даже во время урагановъ! Но… и опять классическое ‘но’!
Прежде на этомъ бугр было укрплене… Прекрасно!.. изъ этого укрпленя далеко видно кругомъ… Чего-же лучше! со стнъ этого укрпленя удобно чмъ-то, что-то и кого-то обстрливать… Вотъ и все, что нужно. А до всего остального — никому нтъ никакого дла… Проживутъ и такъ, а разбгутся — тоже не бда! Канцеляри и воинская команда останутся на мст, останется при нихъ и Касимка-маркитантъ съ заплсневлымъ сыромъ, съ Орскимъ хересомъ и картами и проч. и проч. и проч. Мы прозжали Иргизомъ въ базарный день, которыхъ полагается два въ недлю. Унылая пустота царила на базарной площади… Я не насчиталъ и десятка прибылыхъ верблюдовъ.
— Не прзжаютъ, подлецы!..— ворчитъ недовольное начальство.
— А зачмъ прзжать имъ сюда?— невольно вырывается нескромный вопросъ… но вырывается подъ сурдинкою,— а то, чего добраго, услышатъ,— еще пакость какую-нибудь сотворятъ дорожному человку. Здсь подобныхъ вопросовъ очень не любятъ.

II.
Пески и солонцы.— Новая флора и фауна.— Озеро Ката-кухь.— Головске домики и ихъ происхождене.— Окаменлыя озера.— Солончаки.— Бугристые пески.— Сыпуче пески.— Ураганъ.— Затоны Аральскаго поря.— Рыболовы и орлы.— Аулы и жилья.— Казалинскъ.

Еще только дв станци осталось по тракту Мякенькова. Дале уже начнутся ‘кара-кумы’ и новый трактъ, и новое генералъ-губернаторство.
Помню хорошо я васъ, грозные ‘кара-кумы’, сильно врзались вы въ моей памяти! Чмъ-то вы меня теперь встртите?
Общй зеленый колоритъ степи измнился уже въ пепельносрый… Полынь, полынь и полынь,— вотъ все, что только видитъ глазъ… А вотъ и признаки настоящей степной флоры и фауны: толстые стебли вонючки, этого характернаго дтища пустынь, тамъ-и-сямъ возвышаются подъ полынью. Черезъ дорогу, впереди насъ, не боле какъ въ четверти версты, пронеслось стадо сайгаковъ… Ботъ они уже далеко! Только бловатая, движущаяся полоса пыли указываетъ направлене ихъ быстраго бга. Чу!.. шорохъ внизу, между корнями… Проворно вьются и шныряютъ тамъ безобразныя ящерицы… Медленно ползаютъ неуклюжя черепахи, и все попарно: побольше впереди, это — самка, поменьше сзади, это — ухаживающй самецъ.
Жаромъ пышетъ пламенное солнце, слпить глаза яркй блескъ солончаковъ… Исчезъ совершенно этотъ мягкй, освжающй токъ зелени… Густая пыль клубами валитъ изъ-подъ колесъ, фыркаютъ и отдуваются усталыя лошади.
Съ нетерпнемъ ожидаете вы появленя вдали станцоннаго домика и пристально всматриваетесь въ даль, въ эту волнистую линю, задернутую дрожащею полосою знойнаго тумана, аккуратно считаете вы часы и минуты, и по времени опредляете проханное разстояне — верстовыхъ столбовъ не существуетъ. Вы ждете отдыха, ждете прохлады подъ крышею, а прежде, напротивъ, вамъ не хотлось даже выходить изъ экипажа,— такъ-бы все и катились безостановочно по этой роскошной зеленой степи, такъ-бы и дышали непрерывно ея живымъ, ароматнымъ воздухомъ.
Вотъ и ‘Ката-куль’, это мертвое озеро, окруженное мертвыми берегами — какая разница съ тми озерами, что встрчались прежде!
Около полудня мы прохали станцю Терекли, границу Оренбургскаго округа съ Туркестанскимъ. Теперь мы уже подъ покровительствомъ новой администраци, въ послднее время обратившей особенное внимане на удобство и безопасность путей сообщеня, видя въ этомъ, и совершенно основательно, залогъ благосостояня новаго края. Нельзя не сказать горячее спасибо за это благое стремлене.
— Ваше благороде! Нельзя-съ входить… Потолокъ валится. Половина упала, сейчасъ и остальная рухнетъ.
Этимъ предостереженемъ встртилъ насъ станцонный казакъ, едва только мы, обрадованные приличною наружностью домика, намревались забраться подъ его крышу.
— Жаль! А мы-было отдохнуть хотли немного, чаю напиться!— вздохнулъ мой спутникъ…— Ну, длать нечего! разв ужъ на слдующей станци!..
— На слдующей вчера еще потолокъ обвалился. Тамъ дальше — тоже треснуло… Разв вотъ на Акъ-джулпас, станцй черезъ пятокъ, тамъ пока еще держится,— утшилъ насъ предупредительный казакъ, и пошелъ хлопотать о перепряжк лошадей въ наши экипажи.
Я взглянулъ на моего товарища,— тотъ на меня, потомъ оба взглянули на домикъ и принялись его со всхъ сторонъ внимательно разсматривать.
Снаружи ничего, домъ какъ домъ! Даже архитектурныя затй есть въ вид блой зубчатой оторочки у карниза. Стны домна цвтомъ сренькя, фундаментъ… Что за чортъ! Гд-же онъ? да, такъ точно! фундамента нтъ никакого, хотя онъ и полагается по подрядной смт… Дождевая вода подмываетъ сырцовыя стны снизу, и он вотъ-вотъ готовы расползтись во вс четыре стороны. Крыша плоская, выштукатуренная глиною съ рубленою соломою, надъ ней возвышаются дв дымовыя трубы, безукоризненной близны, по той причин чистыя, что печи не топятся, ибо он къ сему вовсе не приспособлены. Зашли внутрь несмотря на предостережене казака: — дйствительно ‘валка’, и мы должны были постоять на порог и уже отсюда длать дальнйшя наблюденя…— Вотъ такъ потолки!.. (Надо замтятъ что спутникъ мой архитекторъ, и потому его особенно интересовала эта постройка). Къ тонкимъ, расколотымъ на-двое жердямъ подшиты камышевыя плетенки, такъ-называемыя ‘чи’, и все это снизу законопачено и смазано глиною. Подшивка не можетъ выдержать тяжести штукатурки, а тонкя стропила не допускаютъ боле массивную поддержку… Понятно,— должно ‘валиться’. И вотъ, вслдстве этого обстоятельства, прозжающе должны, или оставаться на двор, какъ и въ прежнее время, или рисковать попасть подъ обвалъ, и понятно, не продолжать дале своего пути, не только почтоваго, но и жизненнаго.
Исторя постройки этихъ домиковъ — довольно обыкновенная исторя. Три года тому назадъ поручено было составить смты и планы почтовыхъ станцй-прютовъ по степному тракту… Составили… Вышло и хорошо, и удобно, и не особенно дорого — по полторы тысячи домикъ. По этимъ смтамъ предполагались и фундаменты изъ жженаго кирпича, и выстланные плитами полы, и печи, годныя для своего назначеня. Однимъ словомъ, все такое, что не заставляло даже пока желать ничего лучшаго. Приглашены были желающе взять на себя эту постройку съ торговъ, желающе явились, коимъ были предложены такя стснительныя, побочныя условя, что имъ не трудно было догадаться, что весь вызовъ былъ только пустымъ соблюденемъ формы. Всякому постороннему лицу взяться за дло не представлялось ни малйшей возможности. И вотъ, строить домики взялось лицо оффицальное, и вдобавокъ еще такое, отъ котораго завислъ и премъ построеннаго. Условя стснительныя мгновенно измнились въ самыя мягкя и уступчивыя, мало того, потребовалась дополнительная смта по семисотъ рублей на станцю — дали и это. Въ результат вышло то, что и слдовало ожидать отъ такого безцеремоннаго отношеня къ общественному длу и казеннымъ суммамъ, именно: прозжающе только потому не могутъ пользоваться превосходными, изящными, прохладными (даже зимою) головскими домиками, что заглядывать подъ ихъ крыши не совсмъ безопасно.
Вотъ они, мои старые, хорошо знакомые кара-кумы! Мы подъзжаемъ въ ихъ преддверью.
Майское солнце уже успло выжечь всю растительность тощихъ, солонцеватыхъ равнинъ. Бловатая почва солончаковъ ослпительно сверкаетъ на солнц и слпитъ глаза, не защищенные даже синими очками. Часто приходится перезжать черезъ озера. Но это — мертвыя озера, безводныя. Странный видъ представляютъ они глазу, непривычному къ этимъ явленямъ природы:— и берега есть у нихъ, отчетливо видны они со всми своими изгибами, и островки есть, покрытые бурою жесткою колючкою, есть даже гладкая, блестящая водная поверхность. Не достаетъ только воды, и даже по близости нтъ и капли этой животворной влаги. Это окаменлыя озера.
Богъ всть, сколько столтй тому назадъ испарились послдня капли воды, озерная соль, вмст съ клейкимъ иломъ, осла плотнымъ, блестящимъ слоемъ, что еще боле увеличиваетъ сходство съ водною поверхностью. Осадокъ этотъ окрпъ, сплотился, и, словно по асфальтовой мостовой, глухо гудятъ по немъ экипажныя колеса, отчетливо звякаютъ некованныя копыта почтовой тройки. Вотъ и берегъ! Онъ довольно крутъ… Въ карьеръ выхватываютъ на него привычныя лошади, тянутся потомъ потихоньку по глубокому, сыпучему песку, и снова спускаются къ другому, подобному же озеру… Глазъ утомляется этимъ грустнымъ однообраземъ… Удушливый жаръ стоитъ въ воздух… такъ и паритъ, словно передъ грозою… Но не разсчитывайте на благотворный дождь, на освжающе атмосферу громовые удары. Это жаръ нормальный, никакихъ перемнъ не предвщающй, а если и шевельнется втеръ оттуда, гд синею грядою виднется ‘Термекъ-бесъ’, то это скверный втеръ: онъ подниметъ дкую, солонцеватую пыль, и замучитъ васъ эта пыль тяжелымъ кашлемъ, удушьемъ и нестерпимымъ судомъ въ ноздряхъ, въ углахъ глазъ и въ горл.
Отрадною перемною покажутся вамъ, посл солонцеватыхъ пустынь, сыпуче пески, мстами голые, мстами поросше зелеными кустиками молодого саксаула и джингила. Странный видъ иметъ мстность въ послднемъ случа. Почти постоянный втеръ вырылъ и унесъ песокъ оттуда, гд онъ не былъ скрпленъ корнями этого кустарника, тамъ же, гд спутались и расползлись эти корни, песокъ остался въ вид высокихъ кочекъ, увнчанныхъ зеленою кроною саксаула и розовыми султанами джингила. Кочки эти мстами такъ высоки, что человкъ верхомъ свободно скрывается за ними. Эти бугристые пески недавно еще были лучшимъ притономъ мелкимъ шайкамъ барантачей и всякой вольниц, пришедшей съ Усть-юрта, изъ Арала, черезъ Больше и Малые Барсуки, обильные колодцами и родниками.
Вотъ показались и высоке холмы, цлыя горы чистаго, сыпучаго песку, лишенныя уже положительно всякой растительности. Горизонтъ исчезаетъ, заслоненный этими холмами и ‘барханами’. Глазъ поражается контрастомъ сро-синяго раскаленнаго неба съ красно-темною поверхностью песка. Не мене оригинально видть, посреди этой самобытной мертвой природы, русскаго ямщика и дикя постройки Голова съ претензей на архитектуру.
Песчаные барханы словно хмурятся и напоминаютъ о томъ страх, который наводили они прежде на человка,— красная рубаха ямщика рзкимъ пятнышкомъ такъ бьетъ въ глаза, словно подсмивается надъ пустынею — и, подмигивая бойкимъ глазомъ — думаетъ: ‘а все-таки возьметъ наша!’
Безлюдна степь эта. Кром почтовыхъ лошадей, ямщиковъ, смотрителей и верблюдовъ, содержимыхъ на станцяхъ для черной работы на всякй случай, ничего живого вы не встртите дорогою.
Какъ ни напрягайте главъ, вы не замтите даже признака кочевья, не увидите чернющуюся верхушку закопченной кибитки, не увидите дымка, привтливо клубящагося изъ-за горки — ни стада…
А, вотъ детъ какой-то всадникъ, за плечами у него торчитъ длинный стволъ, заткнутый тряпкою, по бокамъ сдла качаются вздутые мшки — ‘коржумы’, войлочная блая шапка надвинута на глаза, одинъ только уголъ надрзанныхъ полей торчитъ высокимъ рогомъ. Въ поводу всадникъ этотъ ведетъ другую, запасную лошадь, тоже осдланную… Это не житель здшнй, это тоже, какъ и вы, путешественникъ, только онъ путешествуетъ не съ такимъ какъ вы комфортомъ,— въ экипаж и на смнныхъ лошадяхъ, а верхомъ, все на одной и той же пар. Продетъ верстъ тридцать на одномъ кон, пересядетъ на другого, еще верстъ тридцать продетъ, отдохнетъ часа два, и дальше отправится въ путь такимъ же незатйливымъ порядкомъ. Это, на мстномъ язык, называется путешествовать ‘ике-атъ’, т.-е. о дву-конь, и составляетъ исключительный способъ далекихъ перездовъ.
Все путешестве наше по кара-кумамъ тянулось бы ровно и однообразно, еслибы не налетвшй передъ разсвтомъ ураганъ, вдлавшй намъ немалой тревоги.
Ураганъ пронесся полосою, съ запада на востокъ, онъ пронесъ съ собою цлыя тучи песку и чуть было не перевернулъ верху колесами наши тарантасы. Особенно эффектна была въ ту минуту послдняя четверть луны, только-что появившаяся изъ-за горизонта. Багрово-красный, словно раскаленное желзо, дискъ, оригинально просвчивалъ сквозь взбудораженныя массы песчаной пыли и придавалъ всему фантастическй колоритъ. Я постарался удержать въ своей памяти эти эффекты освщеня, и едва только прхали мы на слдующую станцю, зарисовалъ ихъ въ своемъ походномъ альбом красками.
Близость Аральскаго моря начинала уже выражаться значительнымъ пониженемъ мстности. Справа отъ дороги показались же продолговатыя озера — затоны соленой воды, оставшеся посл разлива. Появилась вода — появилась и жизнь. Ярко-блыя крупныя чайки, морскихъ типовъ, съ кривомъ носились надъ затонами, вс отмели пестрли рыболовами. Множество орловъ неподвижно сидло на берегу и ждало чего-то. Вотъ одинъ изъ рыболововъ быстро спустился въ вод, черкнулъ крыломъ по ея, поверхности, захватилъ что-то и торопливо понесся въ берегу. Ближайшй орелъ замтилъ это обстоятельство, взмахнулъ крыльями тяжело, словно раскачиваясь, подпрыгнулъ, наискосокъ понесся къ рыболову и разомъ заставилъ выпустить добычу. Это уже такя нахальныя привычки здшнихъ орловъ, привычки, присущи впрочемъ всмъ хищникамъ ‘загребать жаръ чужими руками’, интересно только то обстоятельство, что эти именно милыя привычки вызвали мстное назване,— которымъ называютъ орловъ здшне киргизы: ихъ величаютъ ‘уздными’. Сравнене не совсмъ лестное, впрочемъ, вполн заслуженное!
Къ полудню мстность стала почти горизонтальная, опятъ появилась луговая растительность. Тамъ-и-сямъ тянулись, перекрещиваясь между собою, сухя русла старыхъ, заброшенныхъ за недостаткомъ рукъ оросительныхъ арыковъ, забытыхъ съ тхъ поръ, какъ мы, двинувшись лтъ двадцать тому назадъ въ эти края, вытснили отсюда хивинскихъ землепашцевъ.
Показались аулы, стада, засновали конные и пше киргизы, и не успло еще солнце закатиться за темно-лиловую туманную даль Аральскаго моря, какъ на горизонт, неясными силуэтами, показались казалинскя мельницы.

III.
Отъ Казалинска до острова Косъ-арала.— На пристани.— Казалинскя дамы.— Русске огороды.— Воспоминаня о саранч.— Kocapи-киргизы.— Аулы и ихъ веселое населене.— Препятстве въ плавани.— Женщины и двушки.— Наздница.— Богатая кибитка и пирующе гости.— Крпость Чингала.— Переправа.— Камыши.— Островъ Косъ-аралъ.— Рыбаки и рыбная ловля.

Утро превосходное. На пристани казалинскихъ пароходовъ кипитъ самая оживленная дятельность. Пароходъ ‘Самаркандъ’, одинъ изъ лучшихъ пароходовъ аральской флотили, развелъ уже пары и черная полоса дыма потянулась черезъ мутно-желую Сыръ-Дарью, расползаясь по низменному, противоположному берегу.
На палуб кипитъ самая горячая, суетливая работа ‘загрузки и посадки’… Черезъ полчаса предполагаютъ сняться съ якоря.
Когда я пришелъ на берегъ, то густая толпа зрителей и провожающихъ заняла уже весь берегъ пестрою, оживленною каймою, а подальше, немного въ сторон, стояло нсколько экипажей — дрожекъ-долгушъ, принадлежащихъ влятельнымъ лицамъ степного города.
Несмотря на раннее время дня — семь часовъ утра — казалинскя дамы поднялись, принарядились и пожаловали въ пристани проводить отъзжающихъ.
‘Европа, Европа!… положительно Петербургъ!’ — восторгался одинъ изъ пассажировъ, капитанъ здшнихъ стрлковъ, разсматривая изящныя фигуры дамъ, въ прозрачныхъ кисейныхъ платьяхъ, въ блыхъ безукоризненныхъ перчаткахъ, съ самыми изысканными манерами, съ букетомъ ‘piille-fleurs’, такъ и бьющимъ въ носъ, несмотря даже на господствующй въ воздух запахъ, свойственный паровымъ машинамъ.
Еслибы только не эта даль впереди, пустынная, ровная, однообразно-срая, еслибы не эти приземистые обвалившеся крпостные валы, съ скучными казарменными фасадами, изъ-за нихъ выглядывающими… не эти чахлые, запыленные кустарники тальника и еще какой-то дряни, носяще громкое назване садовъ, наконецъ, не эти верблюды по близости, убивше своимъ отвратительнымъ запахомъ даже дамскй mille-fleurs, не эти птахи, конкуррирующе съ свистомъ паровика, не эти полуголыя фигуры въ отрепанныхъ халатахъ, сидящя на корточкахъ по обрыву берега и наблюдающя за отплытемъ шайтанъ-каика (чортовой лодки)… то, пожалуй, и можно, особенно посл завтрака, вообразить себ, что находишься въ Европ, на пристани одного изъ комфортабельнйшихъ пароходовъ, а не въ Казалинск, чуть не за три тысячи верстъ отъ всего европейскаго.
Сегодня на пароход ‘Самаркандъ’ отплываютъ члены Амударьинской ученой экспедици, и потому отплыте этого парохода получило нсколько экстренный, исключительный характеръ.
Съ любопытствомъ, жгучимъ и худо скрываемымъ, прелестныя обитательницы Казалинска разсматривали, непосредственно и черезъ стекла лорнетовъ, подъзжающихъ въ пристани дятелей науки и искусства и перебрасывались между собою, не лишенными юмора, замчанями. Особенно заинтересовала ихъ длинная, флегматичная фигура англичанина Вуда (Wood), вся въ свтло-сромъ, медленно-мрно шагающая по сходцамъ… Ремешокъ фуражки, прихваченной подъ нижнею губою, бинокль въ футляр у пояса, книжка въ красномъ переплет въ рукахъ, такая же въ карман, такая же, только подлинне, подъ мишкою… все это придавало этой фигур самый стереотипный видъ, хорошо знакомый по безчисленнымъ иллюстрацямъ, а боле всего по каррикатурамъ ‘L’Amusant’ и ‘Pour rire’.
Все готово. Свистокъ данъ… Велно очищать палубу… Кончились цлованья и всевозможныя напутствованя. Пароходъ отпихнули шестами, ‘отдали концы’, выволокли на середину рки — мы тронулись.
Сыръ-Дарья у Казали огибаетъ крутую дугу, такъ что, плывя по ней, мы долго еще видли на горизонт казалинскя мельницы и темно-зеленую группу комендантскаго сада. Мало-помалу все это скрылось, наконецъ, изъ вида, и по обимъ сторонамъ потянулись низменные, плоске берега, съ правой стороны унизанные безконечною цпью огородовъ и бахчей, слва же покрытые ярко-зеленымъ ковромъ молодого камыша и безчисленными группами киргизскихъ кибитокъ.
Глядя на правую сторону, на эти аккуратно раздланные грядки огородовъ, на русскя фигуры, копающеся между ними на русскя телги и плужки, мн припомнились т труды, т колоссальныя усиля, понадобившеся переселенцамъ для покореня этой пустынной, дикой мстности — я говорю о мирномъ покорени путемъ заступа и кирки, идущемъ, впрочемъ, по слду, проложенному револьверомъ и берданкою…
Верстъ за двадцать и боле отъ Казалинска тянутся эти огороды, прямое, неопровержимое доказательство плодородя здшней почвы. Глядя на нихъ, мн припомнились и т страшныя бдствя, постигшя ихъ въ 1868 году и чуть не повторившяся въ 1870 г. Это были два замчательнйшя нашествя саранчи пшей и полной… Я думаю, читатель не постуетъ на меня, если я отклонюсь отъ прямого разсказа и посвящу нсколько строкъ воспоминаню объ этомъ бдстви, котораго я былъ очевидцемъ.
Въ 1868 году, въ половин юня, подъ вечеръ, прискакали киргизы съ лваго берега со страшною встью: ‘саранча идетъ’! Это была медленно подвигающаяся пшая саранча, т.-е. ползущая. Первая линя этой вражеской арми была еще далеко, и въ Казалинск успли принять вс необходимыя мры. Мстность какъ нельзя боле благопрятствовала защит: между полчищами саранчи и Казалинскомъ была широкая и довольно быстрая рка — Сыръ-Дарья, черезъ которую, предполагали такъ сначала, невозможно будетъ перебраться этимъ прожорливымъ массамъ. На всякй случай на берегъ выведенъ былъ цлый баллонъ солдатъ, вывезены даже орудя, и вдоль всей береговой лини огородовъ сложены кучи горючаго матерала, готовыя, по данному сигналу, вспыхнуть цпью костровъ и отгородить поле этимъ огненнымъ барьеромъ. Вс жители, отъ мала до велика, собрались и заняли берегъ, все это было вооружено чмъ попало, преимущественно инструментами, производящими шумъ…
Къ утру прискакали еще киргизы… Говорятъ: ‘близко! земли не видать подъ саранчою… глазомъ не видно — гд начинается она, гд кончается!…’
Вс ждали, затаивъ дыхане, и не безъ тревоги посматривали на противуположный берегъ, на эту сро-желтую полосу, въ которой пока еще ничего не замтно было подозрительнаго.
Мало-по-малу этотъ сро-желтый цвтъ сталъ длаться все темне и темне, зеленыя мста покрылись, какъ-будто, ржавчиною… Вода у берега окрасилась въ красновато-бурый цвтъ и вдоль этой ленты заклубилась блая пна, будто течене рки встртило какое-то плавучее препятстве.
Это начали спускаться въ воду мирады наскомыхъ.
Вся эта масса обладала однимъ только инстинктомъ — стремленемъ впередъ, по данному направленю. Подъ влянемъ этого инстинкта, передне ряды наскомыхъ спустились въ воду, ихъ не успло еще подхватить теченемъ, какъ уже новые и новые ряды завалились сверху. Все это не успвало тонуть, и на нихъ, какъ за живую плотину, пребывали все новыя и новыя массы. Образовался клубящйся валъ, подвигающйся безостановочно впередъ, медленно сносимый наискось теченемъ рки. Вотъ уже близокъ онъ отъ нашего берега, узкая полоса свободной воды пнится и прорывается съ страшною быстротою, она становится все уже и ужe… Скоро живой коверъ перекинулся на эту сторону и густымъ валомъ поднялся на нашъ берегъ… Трудно представить себ тому, кто не видлъ самъ, эту оригинальную, страшную картину.
Выстрлы изъ пушекъ и ружей, трескотня барабановъ и разныхъ инструментовъ, вопли и крики тысячи голосовъ, наконецъ, громадные костры, вспыхнувше по всему берегу, не могли остановить этого неудержимаго стремленя. Это была лавина снга, которую пытались остановить руками, песчаный ураганъ, которому противопоставили открытый зонтикъ.
Почти мгновенно, съ трескомъ и шипнемъ, погасли костры, заваленные тлами саранчи… Все зеленое мгновенно сожрано традами прожорливыхъ желудковъ.
Часа три тянулось это опустошительное нашестве, по направленю къ кара-кумамъ, гд саранча положила въ песокъ свои яйца. Зная это послднее обстоятельство, на будущй годъ ожидали повтореня бдствя, но ранняя и дружная весна промыла зараженные пески и унесла зародыши въ Аральское море.
Отъ второго бдствя, въ 1870 году, въ юл мсяц, казалинцы отдлались дешевле, хотя нашестве саранчи имло по наружности еще боле грандозный, ужасающй характеръ.
Около обда, странный шумъ въ воздух невольно обратилъ на себя общее внимане. Этотъ шумъ похожъ былъ на гулъ приближающагося урагана, только съ какимъ-то чрезвычайно зловщимъ шипнемъ. На юго-восточномъ горизонт показалась темная полоса все боле и боле расширяющаяся, и скоро захватившая собою полъ-неба. Несмотря на время дня и высокое положене солнца, стало темно, какъ въ самыя густыя сумерки. Это масса саранчи, шириною около десяти верстъ, толщиною въ нсколько десятковъ саженъ и длиною до двадцати верстъ, надвинулась на Казалинскъ и заслонила собою солнце.
Саранча летла такъ низко, что трудно было ходить по улицамъ. По лицу, по голов, по чему ни попало, непрерывно хлестали летяще наскомые. Мирады садились на землю, мирады снимались и летли дальше. И опять все зеленое было объдено и истреблено… Потерю листвы выдержали только старые, хорошо укоренившеся деревья, а такихъ въ Казалинск было очень и очень не много.

——

Цпь огородовъ, мимо которыхъ проходилъ ‘Самаркандъ’, кончилась, потянулись плоске берега, покрытые уже исключительно однимъ камышемъ. Всюду виднлись косари — киргизы и русске, и блистали на солнц косы… Кочевники только не боле пяти лтъ какъ научились владть косою, а до тхъ поръ они и не знали, что такое заготовка корма на зиму.
Камышевое сно очень охотно дятъ даже лошади, и запасы его играютъ немаловажную роль въ степномъ хозяйств. За этой полосою, чисто прибрежной зелени, свтло-зеленымъ, нсколько пепельнымъ ковромъ виднлись пастбища, покрытыя уже исключительно степною растительностью. Тамъ-и-сямъ, словно гриба, высовывались изъ зелени вершины киргизскихъ кибитокъ. Бродили стада овецъ и коровъ, изрдка небольше косяки лошадей. Аулы лпились иногда на самомъ берегу, и съ палубы нашего парохода можно было совершенно свободно разсмотрть все, что тамъ длается. Даже внутреннее убранство кибитокъ было открыто для наблюдателя, по случаю поднятыхъ для провтриваня боковыхъ войлоковъ… Пароходъ шелъ близко отъ берега — бинокли помогали наблюденямъ. Вотъ, группа женщинъ въ однихъ долгополыхъ рубахахъ, въ громадныхъ джавлукахъ на головахъ, скоблятъ тупыми ножами воловью шкуру и обтираютъ эти ножи о свои же рубахи. Вотъ, одна тащитъ за рога барана, зажавши его между ногъ, точно верхомъ на немъ детъ. Дальше, группа дтей и двушекъ — (послднихъ очень легко отличить отъ женщинъ по головному убору) — собралась-было купаться. Начали уже раздваться, да замтили приближене ‘шайтанъ-каика’, и отложили на время свое намрене.
Мужчинъ не было видно вовсе въ аулахъ. Вдали только разъзжали нсколько всадниковъ, мелькая на горизонт чуть замтными точками.
Своимъ шумящимъ и посвистывающимъ пароходомъ мы взбудоражили все кочевое населене, все повылзло изъ кибитокъ и заняло берегъ самыми пестрыми, живописными группами. Совсмъ злые ребятишки даже въ воду ползли, чтобы поближе разсмотрть чудную лодку, друге — съ криками и смхомъ бжали по берегу, провожая наше судно. Шаловливыя киргизки, особенно двушки, смялись, показывая при этомъ свои ослпительно блые, превосходные зубы, и махали въ знакъ привтствя длинными рукавами своихъ рубашекъ.
Случалось пароходу проходить не боле какъ въ двухъ-трехъ саженяхъ отъ берега: надо было видть тогда оживлене этихъ дтей степи, надо было слышать эти шутки и остроты, которыми он перебрасывались съ нашими матросами и стрлками… Вс эти остроты, большею частью, отличались крайнею нецензурностью и доказывали полную беззастнчивость молодыхъ, косоглаыхъ, скуластыхъ, но не лишенныхъ нкоторой миловидности красавицъ. Женщины въ своихъ солидныхъ тюрбанахъ были гораздо скромне, и ограничивались только тмъ, что поощряли молодежь одобрительными кивками головъ, а иногда и смхомъ.
Одна изъ двицъ не удовольствовалась, должно быть, тмъ, что успла подразнить насъ, пока пароходъ проходилъ мимо,— она вскочила верхомъ на неосдланную лошадь и понеслась по берегу… Вся въ красномъ, запыхавшаяся, взволнованная, съ голыми до колнъ ногами, съ черными косичками, выбившимися въ-подъ платка,— она была чрезвычайно эффектна въ эту минуту. Ровняясь съ пароходомъ она проскакала версты три, съ криками, не длающими чести ея цломудрю, наконецъ она, должно быть, выбилась изъ силъ, остановилась, энергично плюнула въ нашу сторону, расхохоталась и шагомъ похала обратно къ своему аулу.
Стопъ!— мы толкнулись носомъ въ отмель и стали,— всего и двухъ шагахъ отъ берега. Въ одно мгновене собрались многочисленные зрители,— но спектакль на этотъ разъ продолжаю не долго, — матросы скоро справились, отпихнулись шестами, и пароходъ пошелъ дальше, длая по случаю мелей самые крутое, непредвиднные повороты.
Вообще, плаване по Сыръ-Дарь, какъ извстно, требуетъ большого навыка и снаровки. Фарватеръ рки часто мшена потому что мели переползаютъ съ мста на мсто, и тамъ, гд вы легко прошли недлю тому назадъ, нельзя поручиться, что сегодня вы пройдете также благополучно. По цвту воды, и характеру зыби,— опытный глазъ капитана слдить за подобный измненями, но часто — особенность освщеня поверхности, легкая тнь отъ пробгающаго облака — обманываютъ этотъ глазъ,— и ‘натыканя’ — какъ ихъ здсь называютъ, случаются чуть ли на каждыхъ десяти верстахъ пройденнаго пути. Дно рки везд песчаное или илистое, волненя нтъ никакого, а потому толчокъ судна о мель не представляетъ ничего опаснаго, и вызываетъ только минутную остановку. Иногда случаются и слдующе характерные маневры: дурно слушаясь руля, пароходъ не успеваетъ сдлать нужный поворотъ, толкнется въ берегъ носомъ и задержится на мгновене, а тмъ временемъ течене повернетъ судно кормою впередъ, эта корма толкнется въ противоположный берегъ, задержится тамъ, и то же течене, занеся корму, въ свой очередь занесетъ носъ, и поставитъ судно въ надлежащее положене. Такой точно маневръ мы продлали у заворота Дарьи, пройдя отъ Казалинска верстъ тридцать, и оставили на мягкихъ берегахъ изрядные отпечатки.
Случалось вамъ когда-нибудь наблюдать за щепкою, плывущей по водосточной канавк?— Сыръ-дарьинске пароходы, въ своихъ плаваняхъ внизъ по рк, бываютъ часто очень похожи на эту щепку.
А, вотъ наконецъ и мужское населене! На правомъ берегу виднется большой аулъ, кибитокъ до сорока. Множество осдланныхъ лошадей стоять на приколахъ около одной кибитки, отличающейся отъ прочихъ и размрами, и цвтомъ. Кибитка эта вся обтянута блымъ войлокомъ, поверхъ него перетянуты широкя тесьмы, краснаго цвта съ ковровымъ узоромъ, боковыя кошмы — стны — тоже приподняты, вмсто дверей красный коверъ, подобранный вверху валикомъ. Сквозь красный переплетъ деревянныхъ ршетокъ виднются спины сидящихъ. Ихъ довольно много, одты они въ парадныхъ костюмахъ, а не въ обыденныхъ верблюжьихъ халатахъ. У одного свтло-синй бархатный халатъ вышить даже золотомъ по спин и воротнику. Должно быть, у хозяина дома какое-нибудь торжество, и къ нему собрались гости. По близости отъ кибитки стоятъ на треногахъ два большихъ котла, и въ нихъ кто-то варится, на разостланномъ войлок краснетъ свже-ободранная баранья туша.
Скуластое лицо, въ лисьей шапк, съ бородкою ‘ la Napolon’, выглянуло изъ дверей, наставило руку надъ глазами отъ солнца, удовлетворило свое любопытство и успокоилось. Это все люди солидные, бывалые, много на своемъ вку видавше, и ихъ не удивишь какимъ-нибудь ‘шайтанъ-каикомъ’! Однако, едва только пароходъ поравнялся съ этою кибиткою,— какъ и оттуда, торопясь и съ трудомъ протискиваясь въ узкя двери, вышли эти солидные люди поглазть, хотя бы и на вещь, давно ими виднную.
Женщины и двицы въ этомъ аул вели себя несравненно скромне, чмъ въ первыхъ. Еще бы: ‘сами’ дома! Дти же нисколько не стснялись присутствемъ старшинъ, и чуть въ воду не падали, лпясь по самому береговому обрыву.
На лвомъ берегу виднются полуразвалившяся стны съ остатками зубцовъ — это старинная крпостца Чингала. Около нея тоже сгруппировалось нсколько кибитокъ. Оригинальныя, вырытыя водою, мстами обвалившяся стны отбрасываютъ на окружающй песокъ рзкую, голубоватую тнь, въ этой тни прютилось стадо козъ, а на самомъ верху, между двухъ уцлвшихъ зубцовъ, сидитъ пастухъ-киргизнокъ, весь голый, въ коротенькихъ только штанахъ до колнъ, и во все горло тянетъ свою дикую псню.
— Эй, ты — ворона!— кричитъ ему матросъ съ бака, наставивъ руки рупоромъ.
— Самъ ты ворона!— чуть слышно доносится съ вершины стны.
— Знакомый — въ Казани часто бывалъ, объяснилъ мн матросъ мое недоумне при звук на русское возване,— русскаго же отвта.
Пароходъ идетъ мимо. Скоро и аулъ съ богатою кибиткою пирующаго хозяина, и желтыя стны Чингалы съ своимъ киргизнкомъ,— все осталось далеко сзади. Песчаная мель виднется впереди, она доходить почти до самой середины рки. Около нея качаются нсколько лодокъ — каиковъ, грубо сколоченныхъ въ форм башмаковъ, съ загнутыми кверху носками. Здсь киргизская переправа, не совсмъ законная переправа, потому что, по какому-то непонятному распоряженю, вс фортовыя переправы сданы на откупъ и помимо ихъ никто не сметъ переправляться на протяжени сорока верстъ отъ форта, въ об стороны. Должно быть, это очень удобно несчастнымъ киргизамъ особенно тмъ, у которыхъ кочевья занимаютъ оба берега. Впрочемъ, большую часть лта, Сыръ-Дарья легко переплывается лошадьми и даже мелкимъ скотомъ, а потому странное распоряжене администраци остается для кочевниковъ не чувствительнымъ.
Мстность стала очевидно ниже. Показались арыки, впадающе въ рку. У нкоторыхъ,устроены были запруды, для удержаня воды. Вдоль береговъ потянулись плохя пашни, засянныя просомъ, и бахчи съ арбузами и дынями.
Сторожа сидятъ въ своихъ камышевыхъ шалашахъ и гоняютъ птицъ трещетками и пращею, швыряя кусочками глины мелкими камешками.
Большой рукавъ рки отдлился вправо. Мы вошли въ лвый, узкй, но за то боле глубокй. Кончились обработанныя поля, начались густые камыши, и каке камыши! Несмотря на то, что теперь начало юня и растене это не достигаетъ даже половины своего роста, всадникъ свободно можетъ спрятаться въ ихъ чащ. Пароходъ идетъ между двухъ ярко-зеленыхъ стнъ чуть не задвая ихъ своими колесами.
Поминутно изъ всколыхнувшейся чащи взлетаютъ длинносые цапли и плавно несутся надъ самыми камышами. У одной изъ нихъ въ клюв конвульсивно извивается маленькая змйка. Вотъ поднялось что-то большое, блое, тяжело взмахнуло свои крыльями, отлетло шаговъ на десять и съ шумомъ опустилось внизъ, щелкая по упругимъ стеблямъ, это — пеликанъ, такъ-называемая баба-птица, он появляются здсь довольно часто. Въ одномъ мст пароходъ спугнулъ цлую стаю хохлатыхъ утокъ, пестрая вереница поднялась и съ крикомъ заметалась, не сразу сообразивъ, куда бы летть отъ этого пыхтящаго и посвистывающаго чудовища.
Стало прохладне, солнце спускалось. Камыши рдли, показалось новое развтвлене рки. Вдали чуть-чуть виднлись мачты… одна, другая, третья… ихъ много. Это пароходъ ‘Петровскъ’ съ своими баржами, вышедшй изъ Казалинска днемъ раньше. Онъ теперь стоитъ на причалахъ у острова Косъ-арала, близъ выхода въ Аральское море. Мы тоже должны прибыть туда же, нагрузиться саксауломъ (мстное топливо, о которомъ я буду говорить подробне въ своемъ мст), переночевать и утромъ выступить въ море.
Чудную картину представлялъ островъ Косъ-аралъ, когда мы, наконецъ, подошли къ нему и стали на причалъ у самаго берега. Островъ образовался изъ большой отлогой косы и отмелей, поросшихъ сначала камышемъ, а впослдстви и другою степною растительностью. Уровень этого острова очень низокъ, а потому онъ не закрываетъ Аральскаго моря, которое видно за нимъ широкою темно-синею полосою.
Солнце спускалось за эту полосу. Все небо горло, словно охваченное пожаромъ, и на этомъ огненномъ фон рзво очерчивались мачты судовъ съ своими снастями и черныя трубы пароходовъ. На берегу разбросаны были группы шалашей и кибитокъ, стоянка здшнихъ рыбаковъ. У самой воды виднлись чудовищные котлы, вмазанные въ кольцеобразныя глиняныя печи. Въ этихъ котлахъ вытапливался сомовй жиръ, и красное пламя лизало ихъ закопченные бока, мстами даже до-красна навалившеся. Густые столбы чернаго дыма валили отъ печей и расползались по небу. Снизу эти столбы были багрово-красные, потомъ черные, потомъ опять красные, окрашенные уже послдними лучами заходящаго солнца. Рыбачьи лодки, вытащенныя за берегъ для конопатки и осмолки, лежали на песк въ самыхъ живописныхъ группахъ. Всюду виднлись развшанные на жердяхъ для просушки канаты съ крючьями,— варварскй, дикй способъ рыбной ловли, преслдуемый на Дон, Урал и Волг, какъ уголовное преступлене, и пользующйся здсь, на Сыръ-Дарь, полною гражданственностью.
Громадныя кучи саксаула, заготовленнаго для потребности пароходовъ, поднимались на берегу словно горы. Сотни блыхъ рубахъ копошились у ихъ подножй. Это стрлки переносили топливо съ берега на суда, и быстро, торопливо, ну, точно муравьи за работою,— сновали отъ кучъ къ пароходамъ, отъ пароходовъ въ кучамъ, таская тяжелые, узловатые, корявые куски этого страннаго дерева.
На Косъ-арал рыбачатъ около пятнадцати отдльныхъ хозяйствъ. Русскихъ между рабочими мало — преимущественно киргизы, но зато хозяева вс безъ исключеня русске.
Нанимая киргизовъ по цн отъ сорока до пятидесяти рублей въ годъ и закупивъ рублей на сто веревокъ и крючьевъ, хозяинъ фирмы совершенно обезпечиваетъ себ хорошй барышъ, благодаря баснословному обилю рыбы.
Ловится преимущественно ‘шипъ’ (родъ осетра, только тупоголове), сомъ, усачъ… ловится и другая рчная рыба: сазаны, лини и щуки, но послднею рыбаки пренебрегаютъ. Чтобы опредлить приблизительно доходность этой ловли, нужно знать только цны, по которымъ продается здсь рыбный товаръ за Казалинскомъ рынк. Хорошая, жирная морская осетрина и дороже четырехъ копекъ за фунтъ, пудами — по рублю пятидесяти копекъ. Такъ-называемые, почтари, т.-е. осетры, заходяше далеко въ рку, измученные продолжительною борьбою и теченемъ, худые и безвкусные, отдаются чуть недаромъ. Икра свжая по десяти копекъ за фунтъ,— жиръ осетровый — четыре рубля пудъ, а сомовй,— до двухъ съ полтиною. Способъ солки икры и рыбы и выварки жира — самый варварскй, а потому продукты получаются не особенно хорошихъ качествъ, особенно это отражается на икр, скоро приходящей въ совершенную негодность. Это послднее обстоятельство зависитъ также и отъ качества соли, добываемой верстъ за девяносто отсюда прямо изъ земли, взламыванемъ осадочныхъ напластованй. Неподверженная предварительной обработк, соль эта содержитъ много примсей, и скоро пробртаетъ противный, горькй вкусъ съ запахомъ гнили.
Ловля крючьями производится слдующимъ образомъ: поперегъ рки, на боле удобныхъ мстахъ, хорошо извстныхъ по опыту, протягиваются канаты — переметы, съ деревянными поплавками, и на нихъ, съ промежуткомъ не боле трехъ вершковъ вшаются на бичевкахъ желзные крючья, очень острые, съ зазубринами на кончикахъ. Благодаря теченю, крючья эти находятся въ постоянномъ движени и впиваются во все живое, что только проходитъ мимо, несчастный осетръ или сомъ, попавши на подобный крючокъ, начинаетъ биться и въ него тотчасъ же впиваются друге крючья, иногда штукъ двадцать, такъ что рыба, несмотря на свою силу, не можетъ уже сорваться. Черезъ извстные промежутки времени рыбаки на лодкахъ объзжаютъ переметы, ‘завозы’, осматриваютъ ихъ, обираютъ добычу и исправляютъ поврежденя.
Пойманную рыбу тутъ же пластаютъ на берету, внутренности кипятятъ въ котлахъ для выварки жиру, отдляютъ клей и икру и солятъ мясо въ большихъ деревянныхъ ларяхъ, просмоленныхъ и проконопаченныхъ, чтобъ не пропускали раствора ‘тузлука’.
При мн пришли со взморья дв лодки, вернувшеся ‘съ сбора’. Он начали выгружать свой грузъ, и цлый рядъ громадныхъ осетровъ вытянулся на песк, представляя безобразное, отвратительное зрлище. Окровавленныя рыбы, съ распоротыми боками и разорванными жабрами, бились на песк въ послднихъ конвульсяхъ — были экземпляры до двухъ аршинъ длины и даже боле, была и мелочь, которую рыбаки швыряли ногами, относились къ ней съ полнымъ пренебреженемъ.
Втромъ потянуло отъ салотопныхъ котловъ и заразило воздухъ отвратительною вонью. Трудно дышать было отъ этого запаха, но, къ счастю, скоро потянуло въ другую сторону, а то, ночь на Косъ-арал не оставила бы по себ прятнаго воспоминаня.
Кончилась нагрузка топлива, заснули усталые солдаты, угомонились и рыбаки въ своихъ берлогахъ. Островъ заснулъ, и слышался только глухой плескъ берегового прибоя, да рзкй звукъ выбиваемыхъ ‘стклянокъ’ на пароходахъ. Небо чистое, звздное. Барометръ стоитъ хорошо (29+), все предвщаетъ на завтра хорошую погоду.

IV.
Въ мор.— Утро.— ‘Анаемскй’ нордъ-вестъ,— Матросъ и пхотинецъ.— Опасности Аральскаго моря.— Остановка.— Устье Сыръ-Дарьи.— Птичье царство.— Гонка.— Голубая вода.— Островъ Барса-Кельмесъ и его страшная легенда.— Свжетъ въ ночи.— Качка.

Чуть разсвло, я проснулся и вышелъ на палубу. За песчаными отмелями острова Косъ-арала — темно-синяя лента захватывала чуть не дв-трети горизонта. Проснулась рыбачья слободка, тамъ уже давно все живое находилось въ полномъ движени. Густой дымъ валилъ изъ-подъ котловъ, стучалъ молотовъ конопатчика, скрипло весло въ деревянной уключин, галдли рыбаки, перебраниваясь съ одной барки на другую, съ причальныхъ плотовъ на лодки… На одной изъ барокъ ставился громадный трехъ-угольный парусъ. Весь заплатанный, отрепанный, онъ, словно врыло какой-то гигантской птицы, медленно развертывался и полоскался на свжемъ утреннемъ втр. Верхняя половина его, освщенная восходящимъ солнцемъ, горла словно огненная, нижняя пряталась еще въ густой, синеватой тни. Красиво смотрть на все это, глазъ не оторв…….
— Чортъ бы побралъ этотъ нордъ-вестъ анаемскй! Пожалуй еще выдти помшаетъ!
— А, здравствуйте, капитанъ! Вы думаете?..
— Вотъ посмотримъ! Если не засвжетъ пуще,— пойдемъ, а то дневать придется.
Справились съ барометромъ: стоитъ хорошо, 22 +. Успокоились.
Пароходъ ‘Перовскъ’ развелъ уже пары, взялъ свою баржу на буксиръ и трапы убралъ. Нашъ ‘Самаркандъ’ тоже готовится къ отплытю, и отъ растопленныхъ печей несетъ удушливымъ, чаднымъ жаромъ.
Вернулась шлюпка, осматривавшая баръ, т.-е. выходъ въ море Двигающяся отмели наноснаго теченемъ песка, мняя постоянно направлене фарватера, длаютъ эту предосторожность далеко и лишнею. Баръ оказался вполн удовлетворительнымъ,— на два съ половиною фута глубже, чмъ намъ надо.
‘Перовскъ’ далъ свистки и тронулся. Его баржа натянула свои буксиры, попридержала-было прыть парохода, но уступила сил и потянулась за нимъ.
Мы должны были выждать, пока ‘Перовскъ’ выберется въ мор, и тогда уже сниматься сами. Большинствомъ пассажировъ овладло тревожное чувство ожиданя чего-то новаго и не совсмъ безопаснаго, особенно это было замтно между солдатами, толпившимися на бак парохода и на палубахъ баржъ, имъ почти всмъ, въ первый разъ пришлось видть море, хотя-бы даже и Аральское.
— Какъ это тебя волною съ одного бока двинетъ,— ты это сейчасъ либо брюхомъ на палубу, либо о-бортъ скулою… А изъ-подъ ногъ ровно кто у тебя половицы выдергиваетъ, разсказываетъ разныя страсти бывалый матросъ — новичку пхотинцу.
— А я обими руками держаться буду,— говоритъ смущенный нсколько солдатъ.
— Держись, братъ, это хорошо! Да и зубами прихватись маленько,— соглашается матросъ.
— Все нутро-то это изъ тебя повывернетъ… Помереть легче,— слышится за сверткомъ канатовъ.
— Зачмъ помирать — что за важность!..
Чуть уже виднются изъ-за отмелей, поросшихъ камышемъ, трубы ‘Перовска’ и его высокя мачты. Вотъ эти трубы двигаются все тише и тише, вотъ совсмъ остановились. Назадъ поворачиваютъ… Да, такъ… Сюда идетъ ‘Перовскъ’… что случилось?..
Бловатая полоска дрогнула на горизонт и подернула морскую синеву легкою зыбью. Пахнуло и на насъ свжестью и сыростью моря.
— Засвжло!— не безъ досады проворчалъ капитанъ, положилъ на столикъ бинокль и веллъ погасить топки.
Пароходъ ‘Перовскъ’ не рискнулъ выдти въ море и поверулъ оглобли.
Аральское море, открытое со всхъ сторонъ, не совсмъ удобное море для спокойнаго плаваня, особенно такихъ судовъ, каковы составляюще аральскую флотилю. Длинной и покойной волны, легко несущей судно, здсь не бываетъ, а при первыхъ порывахъ втра поднимается тотчасъ же — такъ-называемая — ‘толчея’, т.-е. мелкая зыбь, увеличившаяся до значительныхъ размровъ. Здшне пароходы почти плоскодонные и сидятъ мелко, у нихъ нтъ киля, могущаго противостать этой дробной, подталкивающей снизу сил, и пароходы рискуютъ, ни боле, ни мене — какъ переломиться. Для баржъ въ этомъ отношени опасность предстоитъ меньшая, но, потерявъ пароходъ, они должны остаться въ совершенно безпомощномъ состояни,— на мор, окруженномъ самыми дикими, безжизненными берегами… Смерть отъ голода и жажды на палуб, та же смерть — если баржу выкинетъ какъ-нибудь или на пустынный островъ — отмель,— или же на такой же пустынный берегъ, конечно, баржи могутъ еще пользоваться парусами,— а если втеръ стихнетъ, или приметъ невыгодное направлене?…
Принимая въ разсчетъ вс эти, могущя случиться, послдствя,— пароходы чрезвычайно осмотрительно относятся къ выходу за баръ, и самый легкй втеръ, угрожающй перейти въ порывистый, степной вихрь, задерживаетъ пароходы на бар на довольно значительное время, а что всего хуже, на совершенно неопредленное. Даже во время самаго плаваня, суда принуждены бываютъ часто бросать свой курсъ, направляться въ восточному берегу, и искать тамъ затишья, подъ защитою цлой цпи острововъ, унизывающей этотъ берегъ Аральскаго моря.
Однако на этотъ разъ, на наше счастье, тревога оказалась фальшивою. Море скоро успокоилось, зыбь улеглась, барометръ поднялся еще на 2 22′, и къ полудню мы снова развели пары и тронулись съ мста стоянки.
Чудную картину представляли безчисленныя развтвленя Сыръ-Дарьи, вливавшей въ море свои мутныя воды. Громадныя отмели, почти не возвышаясь надъ водною поверхностью, отличались отъ нея только своимъ золотисто-желтымъ цвтомъ. Передъ нашими глазами раскидывалась точно гигантская карта, раскрашенная самыми яркими тонами. Тамъ желтый, сверкающй на солнц песокъ граничитъ съ темно-лиловою полосою воды, на которую набжала тнь облака, тамъ, словно бирюза, сверкаетъ чудная лазурь отраженнаго неба, рядомъ съ нею тянется изумрудная полоска Камышевыхъ зарослей, а за нею, словно снгъ, блымъ покровомъ раскинулся солончакъ, испещренный бурыми пятнами прошлогодней, погибшей растительности.
Мстами виднлись отмели, покрытыя водою не боле какъ на дюймъ. Блескъ солнечныхъ лучей скрывалъ желтизну песка, и мирады голенастыхъ, прогуливающихся, или стоящихъ рядами, на подобныхъ отмеляхъ, казались просто гуляющими на водной поверхности, полныя, опрокинутыя отраженя еще боле усиливали этотъ оптическй обманъ, и только набгающая тнь, повременамъ, открывала истину. Блые пеликаны сидли на мели цлыми группами, лебеди плавали и ныряли, брызгая и оставляя за собою длинныя, издали замтныя борозды. Тысячи чаекъ съ крикомъ носились надъ мачтами, темный альбатросъ высоко распласталъ въ воздух свои крылья… Да это цлое птичье царство!.. Я ничего еще до сихъ поръ не видлъ подобнаго!..
Пароходъ ‘Перовскъ’ идетъ далеко впереди насъ. Онъ уже давно вышелъ въ море, онъ ставитъ паруса… этотъ маневръ мы ясно видимъ даже безъ помощи биноклей.
— Не хочетъ, чтобъ мы его перегнали… подсмивается нашъ капитанъ.
Тщетная попытка! ‘Перовскъ’ только въ 60 силъ,— ‘Самаркандъ’ же въ 75. Мы должны догнать его и обойти черезъ часъ, даже мене. Вотъ, мы мало по-малу и поравнялись.
Распустивъ паруса, усиленно дымя обими трубами, оставляя за собою пнистую борозду, ‘Перовскъ’ очень красиво ржетъ ярко-зеленую, изумрудную поверхность моря. Мы вс на палуб, смотримъ въ бинокли и любуемся пароходомъ. Тамъ тоже вся палуба пестретъ народомъ, они въ свою очередь любуются нами… эта импровизованная гонка продолжалась недолго, вотъ мы и обошли. ‘Перовскъ’ теперь идетъ сзади насъ, онъ держитъ курсъ немного праве.
Бойкй, расторопный матросъ, съ салфеткою подъ мышкою, докладываетъ, что завтракъ поданъ. Безукоризненная близна скатерти и сверкающее стекло приборовъ дразнятъ аппетитъ и манятъ подъ ‘тентъ’. Пора завтракать!
Мы отошли уже далеко. Островъ Косъ-аралъ, самая возвышенная часть оставленнаго нами берега, чуть виднется туманною полоскою. ‘Перовскъ’ все еще въ виду, онъ не очень-от отстаетъ отъ насъ,— ему паруса помогаютъ.
Я видлъ воды нсколькихъ морей, и только къ водимъ Аральскаго могу вполн примнить эпитетъ ‘изумрудныя’. Тутъ положительно, нтъ поэтическаго преувеличеня. Вода дйствительно прелестнаго изумруднаго цвта и необыкновенно прозрачна. Эффектъ еще боле усиливается отъ ярко-голубыхъ рефлексовъ тневыхъ сторонъ волнъ и ослпительной близны пны подъ колесами. Глазъ не выдерживаетъ этого блеска, и если вы, хотя пять минутъ, безостановочно смотрли на воду, вамъ долго посл этого все остальное кажется, словно задернуто зеленымъ вуалемъ.
На вкусъ вода Аральскаго моря очень солона, и сильно возбуждаетъ кожу посл купанья. Все тло ваше горитъ какъ въ огн, зато скоро этотъ усиленный жаръ смняется прятною свжестью и бодростью во всемъ организм. На пароход, у колеса, устроена превосходная душъ, и мы вс очень часто пользуемся этимъ удобствомъ.
Курсъ парохода удаляется мало по-малу отъ восточнаго берега, онъ идетъ какъ разъ серединою моря, напрямикъ. Кругомъ невидно ничего, напоминающаго землю, одна безконечная лазурь водной поверхности. Небо чистое, безоблачное, втерокъ легкй и къ тому же попутный. Наши баржи поставили паруса,— ходъ усилился.
Мы вышли уже на параллель острова ‘Николая’, самый островъ не можетъ быть виднъ, онъ не высокъ, а до него, по крайней мр, восемьдесятъ верстъ… А вотъ еще что-то синетъ вдали, вправо, не то облачко, не то миражная, туманная полоска. Это островъ Барса-кельмесъ, страшное, зловщее назване, напоминающее одно изъ трагическихъ событй въ жизни При-аральскихъ кочевниковъ.
‘Барса-кельмесъ’ значить: туда пойдешь,— назадъ не вернешься. Легенда говорить, что, лтъ сорокъ тому назадъ, нсколько прибрежныхъ ауловъ, испугавшись степныхъ смутъ и разбоевъ, ршились воспользоваться суровою зимою, сковавшею льдомъ море, и переселились на этотъ островъ. Переселенцы очень хорошо знали, что постоянно жить на песчаник, лишенныхъ растительности отмеляхъ,— невозможно, а потому запаслись на годъ всмъ необходимымъ, разсчитывая слдующею зимою, по льду же, вернуться на континентъ. къ тому времени, предполагали они, въ степи станетъ покойне, кто-нибудь возьметъ же верхъ: или русске, или смлый батырь ихъ, Абдой-Кенисары… а тогда, во всякомъ случа, кончатся вс военные ужасы. Но, увы! въ степяхъ дйствительно успокоилось, за то слдующая зима оказалась мене суровой,— море не замерзло, и несчастнымъ пришлось провести на остров еще годъ. Къ половин этого рокового года,— уже ни одного живого существа не было на остров. Голодная смерть покончила со всми, и много лтъ спустя, русскя суда, эвскурсирующя Аральское море и его острова, нашли только множество человческихъ скелетовъ, разбросанныхъ по близости обветшалыхъ, полуразнесенныхъ втромъ, растрепанныхъ кибитокъ. Островъ этотъ получитъ другое какое-то оффицальное назване, кажется островъ ‘Бековича’, но это новое назване осталось только на картахъ и никому неизвстно, народное же назване ‘Барса-кельмесъ’ извстно каждому прибрежному кочевнику.

——

Солнце садилось довольно подозрительно. Туманная полоса, сквозь которую просвчивалъ багровый дискъ, все сгущалась и становилась шире. Надо было ночью ждать втра, и втра довольно порывистаго. Солдаты пруныли, матросы стали серьзне, орудя были закрплены, маленькя пушки на кожухахъ совсмъ убраны, запасы топлива съ палубы спустили куда-то внизъ, вообще были приняты мры, чтобы какъ можно ниже перемстить центръ тяжести нашего плоскодоннаго парохода-плота. На барж тоже суетились, тамъ обтягивали борта канатомъ,— могущимъ служить перилами… Вс, съ нескрываемымъ безпокойствомъ, поглядывали на маленьке блые всплески, ‘зайчики’, начавше уже пестрить поверхность моря.
Пароходъ начало уже покачивать, это не трудно было замтить по походк пассажировъ, которые едва держались на ногахъ, поминутно хватаясь руками, за что ни попало.
— Это не долго,— господа, не долго…— подбодривалъ насъ капитанъ съ своего мостика:— этотъ не долго дуть будетъ, часа два не больше, къ утру совсмъ покойно станетъ.
Берегись!— Блый гребень поднялся надъ бортомъ и перевалился на палубу… Плеснуло-таки изрядно,— кое-кого подмочило… Бачка усилилась. Что за безпокойная, безтолковая качка!… То судно покренитъ на бокъ, такъ что одно колесо погрузится до половина кожуха, а другое вертится чуть не на воздух, едва задвая воду своими лопастями, то вдругъ поддастъ подъ корму, и пароходъ зароется носомъ… Гд-то потрескиваетъ, и весьма подозрительно… Куда-то внизъ торопливо ползли матросы съ ведрами… Вс борты унизаны ‘страдающими’. На палуб — хоть калоши надвай! хорошо, что большинство въ высокихъ походныхъ сапогахъ… Въ каюты идти нтъ охоты, тамъ темень непроницаемая, вс люки заколочены на-глухо, а лампы зажечь нтъ никакой возможности… Никакъ стихаетъ?… Какой! еще хуже разыгрывается. Баржи за нами, словно страшныя привидня, такъ вотъ и хотятъ повалиться на носъ, экъ ихъ раскачиваетъ!…
Ночь проведена безъ сна: какой тутъ сонъ, когда съ минуты на минуту ждешь, что вотъ-вотъ затрещитъ посильне, вотъ-вотъ ‘переломится’ и тогда… глаза невольно ищутъ спасительнаго буйка… Нашъ англичанинъ оказался предусмотрительне всхъ, онъ систематически развернулъ свой гуттаперчевый снарядъ и надуваетъ его, вокругъ пояса у него тоже виднется что-то колбасовидное…
Капитанъ былъ правъ, какъ и всегда капитаны бываютъ правы. Еще не успла какъ слдуетъ разгорться утренняя заря, какъ втеръ стихъ и взволнованная поверхность стала понемногу успокоиваться. На ‘камбуз’ развели огонь и приготовили чай, это очень хорошй напитокъ посл такъ дурно проведенной ночи.
— Ромъ и лимоны неси!..— распоряжается капитанскй помощникъ. Это его спецальность и прямая обязанность.

V.

Рзкая граница прсной воды съ соленою.— Вха.— Маякъ.— Новая рыбачья колоня.— Немножко географи.— Улькунъ-дарья.— Аулы.— Кара-калпаки.— Наши новые подданные.— Джигитъ.— Быкъ-шалунъ.— Крпость Авъ-кала и воспоминаня.— Остановка на ночлегъ.

Мы все еще въ мор. Кругомъ вода и небо:— вода ярко-зеленая, небо темно-синее… Вдали, ‘подъ носомъ’, по нашему, сухопутному — впереди — показалась, наконецъ, полоса пепельно-желтаго глинистаго цвта.,
— Что это — берегъ?— спрашиваемъ у капитана.
— Нтъ, до берега еще далеко, это прсная вода.
Недоходя до устья Аму верстъ пятнадцать, вода сразу теряетъ вс свои морскя качества: ярко-зеленый цвтъ смняется мутнымъ, глинистымъ, сильно соленый вкусъ смняется совершенно прснымъ, и этотъ переходъ поражаетъ главъ наблюдателя совершеннымъ отсутствемъ постепенности.
Когда мы подошли ближе, то граница прсной и соленой воды опредлилась совершенно точно, словно водная поверхность была окрашена двумя разными красками. Въ ту минуту, когда пароходъ перескалъ эту границу, можно было съ носа черпать воду прсную, для питья совершенно годную, межъ тмъ какъ съ кормы вода зачерпывалась совершенно соленая. Колеса парохода вспахивали уже грязную воду Аму, а еще не улеглась жемчужно-блая борозда, оставленная судами на поверхности моря… Какъ-то странно даже смотрть на этотъ феноменъ, и все виднное невольно кажется какою-то утрировкою.
Береговъ еще не видно, они далеки, да къ тому же совершенно плоски, скоро должны мы замтить маякъ-вху, поставленную для указаня ‘бара’. Капитанъ уже отыскиваетъ ее, не отнимая своего бинокля отъ прищуренныхъ глазъ.
Вотъ показалась слва какая-то полоска и скрылась за рябью. Вонъ, вдали, подъ бугшпритомъ мелькнули дв темныя точки,— это вхи?!. Нтъ, это лодки, къ намъ плывутъ рыбаки, имъ поручено наблюдать ‘баръ’ и встрчать пароходы, за это они получаютъ каждый разъ по два рубля — не особенно дорого!..
Къ намъ приближались два туземныхъ каика, съ сильно загнутыми кверху носами, они шли подъ парусомъ, сильно напоминающимъ классическй — латинскй. На встрчу этимъ каикамъ пошла одна изъ нашихъ шлюпокъ. Встртились, поговорили… Подняли весла кверху,— сигналъ:— идти, все обстоитъ благополучно. Каики пошли къ намъ, шлюпка потянулась куда-то въ сторону.
А, вотъ и берегъ! вотъ и вха,— длинная жердь съ пучкомъ хвороста на верхушк, подпертая со всхъ сторонъ для устойчивости. Нсколько землянокъ разбросано по берегу, дв-три кибитки, нсколько каиковъ, вытащенныхъ на землю, днищами къ верху… Опять т же котлы и столбы чернаго дыма, опять знакомые крючья и переметы, развшанные для просушки… Это новая рыбачья колоня русскихъ промышленниковъ, перебравшаяся съ Сыра къ устьямъ Аму уже въ недавнее время, посл извстныхъ политическихъ событй.
Рыбаки не жалуются на новое мсто, дла ихъ идутъ хорошо: ‘потому — край не початой, рыба не пугана’, какъ говорятъ они сами.
Въ этой колони живутъ три семьи, или, правильне — три хозяйства. Наемные рабоче — мстные кара-калпаки, способъ ловли — тотъ же, варварскй,— крючьями, сбытъ въ Казалинскъ, черезъ него — дальше. Съ аму-дарьинскимъ же округомъ, несмотря на близость, колоня эта никакихъ сношенй не иметъ, за неудобствомъ сообщеня.

——

Аму-Дарья не доходитъ до Аральскаго моря. Верстъ за триста выше, она развтвляется на множество рукавовъ, и эти рукава, достигая размра значительныхъ, самостоятельныхъ ркъ, теряютъ уже назване Аму, и имютъ каждый свое собственное. Главнйшя изъ нихъ: Янги-су, Улькунъ-дарья съ своимъ протокомъ Кичкене-дарья, Буванъ-джарма, Талдыкъ и друге. Эти-то протоки, занимая громадный треугольникъ, вершина котораго Нукусъ — у самого развтвленя, а основане — извилистая линя морского берега, и называются аму-дарьинскою дельтою,— предметъ изслдованя и изученя для нашей экспедици.
Мы вошли въ рукавъ Кичкене-дарьи ‘т.-е. малая рка’, баръ которой оказался наиболе удобнымъ…
Т же плоске берега, т же песчаныя отмели, т же камыши, какъ и на Сыръ-Дарь, сходства много. Даже кибитки прибрежныхъ ауловъ т же самыя, по крайней мр издали такъ кажется, вблизи можно еще разсмотрть нкоторую разницу въ форм крышъ и самыхъ кибитокъ, боле приплюснутой. Первое, что рзко бросается въ глаза — это полное отсутстве головныхъ уборовъ чисто киргизскаго типа, здсь вы не встртите уже ни оригинальныхъ малахаевъ, ни разрзныхъ войлочныхъ шапокъ, все это замняется большою бараньею шапкою преимущественно чернаго цвта, чрезвычайно напоминающей кавказскую папаху.
Типомъ лицъ кара-калпаки замтно отличаются отъ киргизовъ: приплюснутые монгольске носы здсь уже рдкость, скулы не такъ выдаются, бороды и брови значительно гуще,— замтно сильное преобладане тюркской расы. Типъ кара-калпака красиве типа киргиза, но зато вы здсь рдко встртите веселую, открытую физономю, не встртите этого живого, хитраго, умнаго выраженя глазъ, такъ обыкновеннаго между киргизами, не увидите ни одного смлаго, энергическаго движеня. Васъ невольно поражаетъ какая-то забитость, отуплене, присущя кара-калпаку, и, вглядываясь внимательне въ черты его лица, разсматривая эти глаза, тупо, безцвтно, неопредленно смотряще, эти рты, полураскрытые, съ апатично-отвиснувшей нижнею губою, вы ясно видите грустные слды забитой, угнетенной расы…
Плывя по Вичкене-дарь, мы только въ полудню вышли въ Ульвунъ-дарью, которая замтно шире, и берега ея значительно оживленне.
Показались кочевья и аулы съ множествомъ кибитокъ и зимовокъ, показались стада, гд преобладали мелкй рогатый скотъ и лошади, невольно обращаетъ внимане полное отсутстве верблюдовъ, не выносящихъ лта на этихъ обильныхъ комарами и мошками низменностяхъ. Зато у многихъ кибитокъ виднлись ясные признаки осдлости, или, по крайней мр, перехода въ ней:— тамъ-и-сямъ стояли большя двуколесныя арбы, и небольшой обозъ изъ десятка арбъ, напряженныхъ быками въ одиночку, скрыла и визжа на всю окрестность, тянулся по довольно сносной дорог… Виднлись участки, вспаханные и засянные джугарою и просомъ.
И здсь, при проход вашихъ судовъ, берега унизывались группами любопытныхъ, во это не были т живыя, веселыя группы… Молча, апатично смотрли кара-калпаки на невиданную диковину, и потихоньку расходились по своимъ кибиткамъ, когда ‘диковина’ скрывалась изъ вида.
Какой-то джигитъ, въ черной шапк, на высокорослой лошади, покрытой попоною до самыхъ ушей, подъхалъ къ самому берегу, угрюмо поглядлъ на насъ и поскакалъ короткимъ галопомъ, ровняясь съ судномъ — это и не трудно было для его коня, потому что противъ теченя пароходъ идетъ тихо, не боле семи верстъ въ часъ. Часа два провожалъ насъ джигитъ такимъ образомъ, матросы пробовали съ нимъ заговаривать,— не отвчаетъ… Свистовъ парохода встревожилъ большое стадо, подошедшее къ рк для водопоя… Черный, красивый быкъ замтилъ воровъ на палуб нашей баржи, заревлъ и бросился’ воду, онъ поплылъ къ намъ, ловко борясь съ теченемъ, выбрался на середину рки,— его захлеснуло волною изъ-подъ колеса. На берегу раздались шумъ и крики, особенно между женщинами, послышались угрозы и ругательства, обращенныя къ намъ, будто мы были причиною случившагося съ быкомъ несчастй.
Впослдстви мн не разъ приходилось замчать то, далеко недружелюбное отношене къ намъ при-аму-дарьинскаго населеня. Если они и не имютъ повода относиться къ намъ черезчуръ враждебно, то пока нтъ и причинъ въ боле теплому дружескому отношеню… Что покажутъ дальнйшя событя, будемъ ждать и надяться… авось и приручимъ къ себ нашихъ новыхъ подданныхъ.
— Не скоро еще!— замчаетъ, закуривая сигару, нашъ каштанъ:— онъ старый азятъ и хорошо знаетъ мстные нравы.
Скоро мы должны пройти подъ самыми стнами береговой хивинской крпости Акъ-кала — фортъ этотъ былъ построенъ нескоро, года два до нашествя нашего на Хиву, и его возведене имло уже для васъ довольно ощутительное послдстве. Пароходъ ‘Самаркандъ’, тотъ самый, на которомъ мы плывемъ теперь, сильно пострадалъ отъ хивинскихъ ядеръ, пущенныхъ съ верковъ Акъ-калы, у него подбили оруде, повредили кожухъ и перебили прислугу, но въ общемъ результат, перевсъ канонады оказался на нашей сторон, гарнизонъ оставилъ крпость и вала эскадра благополучно прошла мимо нея, пробираясь на соединене съ оренбургскимъ отрядомъ.
Начались воспоминаня и разсказы объ этомъ событя, только эти разсказы, выходя прямо изъ устъ очевидцевъ и участниковъ дла, отзывались какимъ-то юморомъ, и довольно даже елямъ.Надо полагать, что шутники имли какое-нибудь основане изощрятъ такъ свое остроуме.
Мы завидли желтоватыя стны крпости еще на поворот рки, группа деревьевъ зеленла за этими стнами, дальше — еще какя-то развалины… ‘Отсюда, говорили мн,— открытъ былъ огонь нами — катали все картечью’… Разстояне на глазъ версты полторы, на дл оказалось много больше, картечный же выстрлъ иметъ значене разв на одну четвертую часть этого разстояня.
Посл этого знаменитаго Акъ-калинскаго дла состоялась и та несчастная командировка Шабашева съ двнадцатью матросами, кончившаяся такъ трагически для посланныхъ.
Мы прошли подъ самыми стнами Акъ-калы, не боле какъ въ двадцати саженяхъ отъ нихъ. Крпость эта въ настоящее время брошена и уже полу развалилась. Какъ и вс азатскя крпости, она состоитъ изъ четыреугольнаго пространства, обнесеннаго довольно высокою, глинобитною стною съ фланкирующими угловыми выступами въ род башенъ. По близости ютятся нсколько сакель и мазанокъ, и видно что-то въ род небольшого базара. Дымовъ, поднимающйся изъ-за группы ‘карагачей’, указывалъ на присутстве людей въ этихъ сакляхъ. А, вотъ они и сами вылзли изъ-за стнокъ и смотрятъ, въ сгустившихся сумеркамъ чуть только можно разсмотрть эти темныя, двигающяся группы.
Что-то вдругъ сильно застучало у насъ въ лвомъ колес… Засуетились, остановились, начали осматриваться. Оказалось — пустяки:— лопнулъ ободъ у колеса и вывалилось одно его звено. Пошли дальше. Стемнло совсмъ, и изъ пароходныхъ трубъ полились огненные фонтаны. На потемнвшихъ берегахъ, въ густомъ мрак послышались возгласы изумленя и даже страха.
— Три съ четвертью!— раздается голосъ лотоваго матроса.
— Тише ходъ!— слышится съ капитанскаго мостика.
— Ровно три!..— раздается опять.
— Стопъ машина!
…— Такъ, чмъ, ты говоришь, его ранили,— осколкомъ подушки?..— допрашиваетъ кто-то подъ тентомъ.
Мы вплотную подтянулись къ берегу, занесли ‘тали’, спустили трапъ и расположились на ночлегъ. Тмъ временемъ выгрузили на берегъ, установили небольшую переносную кузницу и принялись за починку поврежденнаго колеса.
Разошлись и мы по своимъ каютамъ — до утра.

VI.

Мертвые берега.— Плывущая саранча.— Мура-Джармо.— Джармо.— Хивинская переправа.— Наводнене и затопленные аулы.— Лоцманъ Араллы.— Прогулка по ауламъ.— Женщины и дти.— Поражающая бдность.— Святой мухи.

Мертвые, совершенно безлюдные, открытые берега Аму тянулись съ обихъ сторонъ.
Рка стала шире. Мутно-желтыя воды катились какъ-то беззвучно:— ни всплеска у береговъ, ни пнистаго прибоя по окраинамъ отмелей.
И въ воздух было удушливо, тихо. Мы плыли словно не какому-то мертвому царству.
Вдали, на самомъ горизонт, виднлось что-то похожее я деревья,— тамъ, можетъ быть, и были люди, была жизнь, и это было очень далеко. Лучше наши бинокли не показывая намъ ничего опредленнаго…
Странное обстоятельство обратило наше внимане. Прежде всего мы замтили, что пна подъ колесами парохода, блесовато-грязная, словно взбитое мыло, стала окрашиваться чмъ-то краснымъ, потомъ, вправо отъ судна, показались какя-то, плывущя по теченю, пятна ржаваго, желзистаго цвта. Пятна эти увеличивались, множились, дробились на одинокя точки… Вся рка покрылась ими,— и глуше заклокотали лопасти пароходныхъ колесъ, словно он заворочались въ боле густой, плотной пасс… Присмотрлись къ одинокимъ, боле близкимъ пятнамъ: вотъ ясно видны головки, лапки, цлыя наскомыя, то врозь, то сплотившяся въ комки… Это все оказалась саранча,— пшая, о которой я уже говорилъ въ предыдущихъ главахъ. Вроятно, она переходила рку гд-нибудь выше, и это плыли мимо насъ отхваченныя, унесенныя теченемъ массы.
Ожила рка, показались концентрическе, расходящеся круги рыбнихъ всплесковъ, громадные сазаны выскакивали чуть не до половины надъ поверхностью воды, сверкали на солнц своею серебристою чешуею и жадно глотали обильную добычу, а добыча эта самая лакомая, ея много, ей нтъ ни числа, ни мры!
Сорокъ верстъ шли мы вверхъ по теченю,— и все время кассы саранчи плыли намъ навстрчу непрерывными колоннами.
Влво показался протокъ, довольно широкй, поросшй по берегамъ камышами,— это Мура-Джармо, широкая полоса водъ этого протока видна была верстъ на десять и скрывалась за поворотомъ. Вонъ еще новый протокъ, больше перваго,— это просто Джармо, при усть своемъ она образуетъ длинный, выдающйся мысъ, и на этомъ мыс, пройдя совершенно безлюдными берегами около пятидесяти верстъ, мы снова увидли, зимовки и аулы каракалпаковъ. Здсь кончается безлюдный промежутокъ Улькунъ-Дарьи и начинается боле населенная береговая полоса — ‘чимбайская волость’.
По близости отъ этой косы находилась большая хивинская, караванная переправа. Громадные каики, не меньше нашего парохода, стояли цпью вдоль берега. У того мста, гд обрывалась, дойдя до воды, колесная дорога, построены были сторожки изъ плетенаго камыша, на привязяхъ стояло нсколько осдланныхъ лошадей, дв фигуры въ черныхъ шапкахъ и яркихъ красныхъ халатахъ бродили по берегу, рисуясь на песк яркими, такъ и бьющими въ глаза пятнами… Больной верблюдъ, вроятно, брошенный прошедшимъ караваномъ, лежалъ на песк, совершенно распластавшись, вытянувъ свои длинныя, мозолистыя ноги… Нсколько конныхъ спшно гнали куда-то стадо овецъ, поднявшее цлыя облака густой пыли. Втеръ крутилъ и несъ пыль столбомъ, наискось переваливаясь черезъ рку.
Солнце жгло невыносимо, а самаго солнца почти не было видно: какой-то мутный, свтящй шаръ сквозилъ сквозь мглистый туманъ. Знойный, раскаленный воздухъ дрожалъ и колебался, сгущаясь на горизонт и опоясывая его колеблющимися линями миражныхъ озеръ… Тяжело дышать, работа валится изъ рукъ, всмъ организмомъ овладваетъ тоскливая апатя…
Часа черезъ четыре безостановочнаго движеня, пейзажъ сталъ нсколько измняться. Рка расширялась все боле и боле, камышъ гуще покрывалъ берега, впереди показались острова, поросше тоже густымъ камышомъ… Мы подходили къ началу громадныхъ озеръ Кара-куль и Сары-куль, Улькунъ-Дарья проходитъ черезъ оба эти озера.
Настоящее время — было время наибольшаго разлива, и надъ поверхностью водъ, мстами, виднлись затопленныя зимовки. Появились аулы, очутившеся на островахъ, множество маленькихъ лодокъ сновали по всмъ направленямъ, перевозя разобранныя кибитки на боле сухя мста, изъ-за бортовъ этихъ лодокъ виднлись головы козъ и барановъ, боле крупный скотъ перегонялся вплавь… Мимо насъ пронесло теченемъ кибитку, смытую водою, пронесло еще какое-то тряпье и деревянные обломки… Вода поднялась боле, чмъ того ожидали, и многихъ жителей застала врасплохъ. И это бдстве, какъ я узналъ посл, было приписано вредному вляню русскихъ пришельцевъ — ‘осквернена земля друзьями шайтана, Аллахъ и лишилъ ее своего покровительства’.
Пароходъ остановился и бросилъ якорь. Баржи отдали буксиры, и ихъ подрейфовало втромъ прямо въ камышевыя заросли. Спустили шлюбку и послали ее въ аулъ — отыскать тамъ проводника, высланнаго намъ навстрчу начальникомъ Амударьинскаго отдла.
Мы видли, какъ наша шлюбка подошла къ берегу, какъ ее тотчасъ же окружила толпа каракалпаковъ… Долго шли переговоры, сопровождаемые жестами, довольно энергическими со стороны нашихъ матросовъ и самыми почтительными со стороны туземцевъ. Наконецъ, кончилось тмъ, что шлюбка вернулась безъ лоцмана:— его въ аул не оказалось.
Совсмъ съ противуположной стороны, изъ-за камышей, показался каикъ, онъ шелъ быстро, отталкиваясь на длинныхъ шестахъ, на его носу стоялъ высокй человкъ, въ неизбжной бараньей шапк, и махалъ намъ платкомъ, повязаннымъ на длинной палк, это и былъ настоящй лоцманъ, ожидавшй насъ въ другомъ мст, и теперь выхавшй къ намъ предложить свои услуги.
Смуглый, почти черный атлетъ съ клинообразною бородою, довольно ловко взобрался по спущенному трапу, протолкался сквозь толпу къ капитанскому мостику и бойко вбжалъ на лстницу.
По его движенямъ видно было, что ему уже знакомы диковинные ‘шайтанъ-каики’, и онъ уже не разъ плавалъ на нихъ, указывая имъ дорогу. Теперь онъ уже четвертый разъ провожалъ нашъ пароходъ и поздоровался съ капитаномъ и ближайшими матросами, какъ со старыми знакомыми.
Мы могли продолжать путь дальше. Надо было только поднялъ наши баржи, отнесенныя втромъ довольно далеко. Эта операця могла продолжаться около трехъ часовъ,— и мы воспользовались остановкою, чтобы сойти на берегъ и посмотрть аулы поближе, а если удастся, то проникнуть и во внутренности кибитокъ.
Первое, что поразило насъ, едва только мы ступили на землю, это множество опять той же пшей саранчи, ползавшей повсюду. Особенно много скоплялось ея на тневыхъ сторонахъ канавокъ,— тутъ наскомые кишили въ нсколько слоевъ, облпивъ совершенно кусты колючаго джингила и камышевые стебли. Такъ какъ по близости не было никакихъ посвовъ, то жители аула относились къ этому нашествю совершенно покойно и равнодушно.
Кибитки аула расположены были довольно безпорядочными группами, вс он были маленькя, законченна до-нельзя, старыя… Мы подошли въ ближайшей изъ нихъ:— женщина, вся въ, тряпкахъ, грязная и босоногая, выскочила изъ кибитки, захватила подъ мышки совершенно голаго ребенка, другого, постарше, прихватила за шиворотъ, бросилась отъ насъ бгомъ и спряталась въ сосдней канав, оттуда она выглядывала на насъ, какъ зврь изъ своей норы, готовый, при первомъ приближени охотника, выскочить и бжать дальше.
Проходя мимо, мы заглянули въ ея жилище: страшная вонь отъ гнилой рыбы такъ и пахнула намъ въ лицо. Полная нищета царствовала въ этой кибитк. Не было ни одного ковра, не било даже ни одного войлока, необходимой принадлежности кочевыхъ жилищъ. На голой земл валялось нсколько связокъ камыша, и тлли уголья подъ желзнымъ таганомъ. На волосяной веревк висло какое-то тряпье, изъ котораго дымомъ выгоняли кишевшихъ тамъ паразитовъ… Зашли въ другую кибитку — то же самое,— въ третью — еще того хуже! И всюду стремительное, никмъ неудержимое бгство при нашемъ появлени… Ни ласки, ни привтствя, ни угрозы, ничто не могло остановить бглецовъ, наконецъ, уже пригоршни серебряной мелочи удержали нсколько это бгство,— корысть одержала побду надъ страховъ.
Жалко было смотрть на эти испитыя, чахлыя физономи, съ отвислыми губами, съ цинготными деснами. Я не видалъ и одного лица, сколько-нибудь дышащаго здоровьемъ, ни одного тла, не поражавшаго своею чрезмрною худобою.
Въ одну кибитку, относительно чище прочихъ на видъ, насъ не хотли-было пустить. Толпа мужчинъ, человкъ десять, загородили входъ, съ видимою ршимостью отстоять его во что бы то ни стало отъ вторженя пришельцевъ. Спросили причину этого запрети — оказалось, что здсь живетъ мулла святой, видть котораго намъ не должно ни подъ какимъ предлогомъ. ‘Онъ и своимъ рдко показывается,— говорили защитники входа,— только разв въ святые дни, когда захочетъ почтить аулъ особою благодатью… Не ходите! онъ прогнвается, а гнвъ его на насъ обрушится,— мы отвтимъ за то, что не удержали васъ и допустили осквернить его святость…’ Длать нечего, хотли-было идти дальше, да, къ счастью, самъ мулла оказался гораздо сговорчиве своихъ прихожанъ:— услыхавъ споръ у дверей своего: жилища, онъ вышелъ. Мы увидли старика, сдого, сгорбленнаго, слпого на одинъ глазъ. Поверхъ его бараньей шапки наворочено было что-то въ род чалмы,— признакъ его сана, въ рукахъ у него была длинная палка и бумажный свертокъ съ выписками изъ корана.
На наше приглашене показать свое жилище, мулла отвчалъ полнымъ отказомъ, ссылаясь на то, что тамъ сидятъ женщины, а ихъ лицъ нельзя видть постороннимъ мужчинамъ. Одинъ изъ нашихъ офицеровъ сталъ ему доказывать, что коранъ запрещаетъ показывать женщинамъ лица, но не запрещаетъ появляться имъ въ обществ подъ сткою, и что въ данномъ случа имъ стоитъ только закрыться при нашемъ вход и предписане шарата будетъ исполнено въ точности.
Офицеръ, знатокъ корана и шарата, говорилъ недурно на туземномъ нарчи — и у нихъ завязался довольно оживленный диспутъ.
Мулла однако былъ непреклоненъ, и мы собрались-было идти дальше, какъ одинъ матросъ нечаянно толкнулъ дверь, та распахнулась настежь, и къ великому нашему удивленю мы и увидли тамъ не только что женщинъ, но даже ни одного живого существа, кром козы, лежавшей на-привязи.
— Ну, прятель, такихъ женъ шаратъ не запрещаетъ показывать!— расхохотался офицеръ, спорившй съ муллою.
Этимъ эпизодомъ закончилась наша прогулка по аулу. Пароходъ далъ свистокъ, и мы поспшили на шлюбку.
Новый лоцманъ занялъ свое мсто, около рулевого, и пароходъ, пыхтя и посвистывая, тронулся въ путь, ломая прибрежные камыши своими колесами.

VIII.

Озеро Кара-куль, гигантске камыши, птицы и рыбы, плавуче камыши, рыбаки и ихъ жилища.— Пароходъ-разрушитель.— Невозможность продолжать путь дале.

Мы вошли въ озеро Кара-куль. По мр нашего входа въ озеро, берега все удалялись и удалялись, скрываясь за камышами Мы плыли по цлому лабиринту гигантскихъ, чудовищныхъ камышей. Все озеро заросло ими, между этими ярко-зелеными стнами извиваются тысячи водныхъ протоковъ, глубокихъ, прозрачныхъ, переплетающихся между собою и извивающихся въ самыхъ неожиданныхъ изворотахъ…
Глухой гулъ, словно въ дремучемъ лсу, стоитъ въ этихъ могучихъ заросляхъ, густая, темная зелень которыхъ прятно ласкаетъ глазъ, утомленный однообразнымъ, пепельно-желтымъ цвтомъ сожженныхъ солнцемъ равнинъ.
Надъ поверхностью воды камышъ достигалъ до двнадцати аршинъ высоты, бросили лотъ — онъ показалъ глубину отъ семи до восьми аршинъ и даже боле мстами… А камышъ вдь этотъ ростетъ на дн, надъ водою мы видимъ только верхнюю: его половину!
Тысячи птицъ снуютъ и щебечутъ въ этихъ тнистыхъ чащахъ тамъ-и-сямъ чернются ихъ качающяся гнздышки… Тяжелые пеликаны съ шумомъ вылетаютъ изъ чащи и опускаются на открытыхъ мстахъ понырять и поплавать, грацозные лебеди несутся по ниву, вытянувъ длинныя шеи, задвая крыльями гибкя метелки… Голубой пчелодъ, словно бирюзовая точка, дрожитъ и сверкаетъ въ воздух, или же покачивается, усвшись на самомъ кончик стебля, толщиною въ палецъ… Шумными тучами переносятся розовые скворцы, прилетавше съ берега сюда на охоту за мошками и комарами… Жизнь кипитъ надъ водою, кипитъ и въ вод: громадные сомы всплываютъ почти на самую поверхность и словно бревна неподвижно чернеютъ въ прозрачной спокойной вод, цлыми стадами гуляетъ, рзвится мелкая рыба, и только шумъ пароходныхъ колесъ да звонкое щелканье буксирнаго каната тревожить все это населене и гонитъ его прочь, дальше отъ человка, въ самую глубь непроходимой чащи, куда никаке ‘шайтанъ-каики’ не доберутся.
Между этими неподвижными зарослями встрчаются и другя, плавучя. Корни камыша устарютъ и подгнютъ, втеръ раскачаетъ ихъ и сорветъ такимъ образомъ цлый островъ, и вотъ плыветъ этотъ островъ, путаясь вцпляясь на каждомъ поворот за друге кусты, срывая ихъ въ свою очередь, загораживая свободные проходы, затрудняя и безъ того трудное плаване по этимъ зеленымъ лабиринтамъ.
Мы замтили мстами снопы камыша, связанные въ пучки — это путеводныя вхи. Он замтны издали, ихъ назначене указывать дорогу, однако нашъ лоцманъ не обращаетъ на нихъ никакого вниманя, да имъ и не слдуетъ особенно довряться: изъ дружелюбя съ русскими здшне каракалпаки часто срзываютъ настоящя, правдивыя вхи и вяжутъ новыя тамъ, куда пароходу заходить совсмъ не слдуетъ. Безъ опытнаго проводника можно забраться съ большимъ судномъ въ такую глушь, откуда ужъ назадъ не выберешься.
До ста верстъ въ ширину разливаются воды этого озера, сохраняя везд почти одинаковую глубину. Профильтрованная ка мышами вода чиста и прозрачна, но на вкусъ отдаетъ нсколько сырьемъ и гнилью.,
Воздухъ здсь прохладенъ, имъ легко дышется, и еслиб только не эти мирады комаровъ, густымъ туманомъ волнующе надъ водою, то прогулка по этому оригинальному озеру была б одна изъ самыхъ прятныхъ воспоминанй путешествя въ Амударьинскую дельту.
Тутъ и люди гнздятся словно птицы, въ своихъ легкихъ временныхъ жилищахъ, весьма много общаго имющихъ съ птичьими гнздами. Рыбаки-каракалпаки забираются сюда въ свои лтне промыслы. Мы нсколько разъ встрчали ихъ каики и проходили мимо ихъ прютовъ. Послдне устроиваются очень просто: камышъ срзаютъ на четверть аршина надъ поверхностью воды, и связавъ въ пучки срзанное, настилаютъ ее прямо на оставшеся комли, такимъ образомъ получается свайная постройка, только сваи эти каждая въ палецъ и немного боле толщиною, и гнутся какъ волосъ, но за то ихъ много, цльная сплошная, густая щетка, и взаимная упругость ихъ сдерживаетъ довольно значительную тяжесть. Мы видли таке помосты, которыхъ гнздилось по три, по четыре человка. Рыбаки умудрялись даже раскладывать огонь, насыпавъ предварительно слой песку или земли, привезенной изъ далека, съ твердыхъ береговъ, для этой именно цли. Надъ помостками, на легкихъ шестахъ, устраиваются навсы, все изъ того же камыша, тамъ-и-сямъ между чащами, въ свободныхъ проходахъ, виднются нехитрые рыболовные снаряды, и, увы! опять т же преступныя крючья, заимствованныя, впрочемъ, у русскихъ, такъ какъ до сихъ поръ не знали другихъ способовъ ловли, какъ удочки, сачки и небольше бредни.
Къ нашему огорченю, а еще боле къ полному отчаяню самихъ рыбаковъ, пароходныя колеса однимъ взмахомъ уничтожалм вс попадающеся на пути рыболовные снаряды, и надо было видть, съ какою торопливостью рыбаки садились въ свои лодки и спшили вслдъ за пароходомъ подбирать плавающе остатки и отрепья.
Полуголыя, бронзовыя фигуры, для выигрыша времени, кидались иногда прямо въ воду, и, ловко плавая, подхватывали веревки, наматывали ихъ на шеи, а то и просто брали въ зубы, съ пойманнымъ возвращались на свои плоты, а оттуда уже посылали намъ въ слдъ самыя злыя пожеланя.
Да какъ же имъ было и не сердиться… Столько вковъ — прадды ихъ и дды, отцы, и наконецъ они сами рыбачатъ здсь въ этихъ заросляхъ, совершенно покойно, а тутъ вотъ пришли какя-то громадныя огненныя лодки, дымятъ, пыхтятъ, свистятъ на все озеро, распугиваютъ рыбъ, и, въ конц-концовъ, безцеремонно разрушаютъ ихъ снасти!
До мста назначеня, т.-е. до русскаго лагеря, расположеннаго на самомъ берегу, у подножя небольшой горной группы — Кушкане-тау, оставалось не боле пяти верстъ. Мы ясно уже рдли лиловый гребень этихъ горъ, поднимающйся надъ моремъ камышей, и разсчитывали добраться туда еще за-свтло.
Разсчеты наши не сбылись. Проходы между камышей становись все уже и уже, повороты круче и круче, мы забрались, наконецъ, въ такую тснину, что дальше идти было уже невозможно. ‘Самаркандъ’ бросилъ якорь.
Ршено было переночевать здсь и завтра утромъ подтянуть на завозахъ баржи съ десантомъ къ берегу и начатъ высадку.
Плаване наше окончилось.

VIII.

Бивуакъ у Кушкане-тау.— Лагерь безсрочно-отпускныхъ.— Полковникъ Ивановъ, начальникъ Аму-дарьинскаго отдла, левъ хивинскаго похода.— Удушливая ночь, + 31 Реомюра.

Четырехвесельная шлюбка причалила къ плоскому, песчаному берегу, то-есть не къ самому берегу, а остановилась за меловодемъ, не дотянувшись саженей двухъ до сухого мста. Мы были въ высокихъ сапогахъ, а потому маленькое неудобство высадки насъ не слишкомъ стсняло.
Вдоль берега, у самой почти воды, тянулся характерный, пестрый, оживленный бивуакъ. Мы высадились въ самомъ центр его кипучей дятельности.
Здсь собрано было до шестисотъ человкъ солдатъ, несмотря на это, бивуакъ ршительно не имлъ ничего такого, что напоминало бы чисто-военный характеръ лагеря. Пестрота костюмовъ, отсутстве правильности и порядка въ размщени платочекъ и кибитокъ, крайняя оживленность, чувство воли и свободы, такъ и сявшее на каждомъ загорломъ, бронзовомъ лиц невольно поражали глазъ наблюдателя. Веселыя псни хмльного разгула, знакомая, родная гармоника, говоръ и смхъ такъ и били въ уши какимъ-то ярмарочнымъ гуломъ.
Это были все безсрочно-отпускные… Дождались они, наконецъ, возможности вырваться на волю,— ну, и радовались же они этой, давно жданной, желанной воли!..
Они стояли здсь уже вторую недлю, и какъ манны небесной ждали прибытя парохода, который долженъ былъ перевезти ихъ въ Казалинскъ, откуда они отправляются сухопутнымъ трактомъ, чрезъ степи, всякъ на свою родину.
Все горе, вс заботы, вс лишеня тяжелой боевой жизни все забыто было разомъ, словно ничего не было вовсе. Впереди роились только одни надежды, самыя розовыя, свтлыя, отрада такя…
— Ужъ какъ же, домой пришедши, дуть буду свою Анисью — страсть!— говоритъ синяя рубаха на выпускъ другой рубах красной, кумачовой, такъ и горящей на солнц.
— За что, за что дуть?..— освдомляется та.
— Ужъ я знаю за что… тоже, чай, слыхали про ейные дла…
— Ежели я эвти самыя триста рублевъ пущу по торговой части: питейный открою, аль бо что другое…— сообщаетъ бакенбардистъ съ полосатою ленточкой на груди…

‘Во пиру была — во бесдушк’ —

покрываетъ все лихая, горластая псня…
Каждое утро, на холм, что спускался отлогимъ скатомъ къ рк, несмотря на палящй зной, собиралась густая толпа, и не сходила такъ до вечера съ этой обсерватори… Это все они высматривали, не покажется ли пароходный дымъ, вдали за этими зелеными, камышевыми чащами, не покажется ли тоненькая черточка мачты и блые паруса баржъ на буксир.
Вотъ, увидли они и дымъ, и паруса, и мачты, посл двухнедльнаго, самаго томительнаго ожиданя, какъ же имъ теперь не ликовать, не радоваться, и найдется ли такая рука, безжалостная, что покусится подняться на это веселье и попробуетъ водворить здсь скучный, однообразный, казенный характеръ военнаго лагеря!
А тутъ же, посреди бивуака, стояла большая кошемная кибитка, и около нея торчалъ грозный значокъ начальника Амударьинскаго округа, полковника Иванова, выхавшаго тоже на встрчу парохода и членовъ нашей экспедици.
‘Ничего, что же, онъ, до чего другого грозенъ, а нашему веселью не мшаетъ’, думаютъ солдаты, а потому не очень-то стсняются его присутствемъ.
‘Они достаточно наработались, лихо отслужили въ свое время, и никакой отдыхъ не искупитъ вполн того, что они вынесли’ — думаетъ въ тоже время онъ, и смотритъ пока сквозь пальцы.
Первымъ дломъ, по высадк на берегъ, мы вс отправивъ къ Иванову, онъ насъ встртилъ на порог своей кибитки.
Это былъ еще молодой человкъ, высокаго роста, красивый блондинъ, съ окладистою, свтлою бородою. Эта борода дала ему назване ‘сари-сакалъ-тюра’ (желтобородый начальникъ). И на томъ, и на этомъ берегу туземцы не знаютъ другого имени, такъ и величаютъ они его и между собою, и за-глаза, и прямо въ глаза, даже при оффицальныхъ встрчахъ.
Ивановъ давно уже служитъ въ Средней Ази,— чуть ли не второй десятокъ лтъ, лучшаго знатока азатскихъ нравовъ трудно найти было. Необыкновенный тактъ, ршительность и энергя его слишкомъ хорошо извстны туземцамъ, и, благодаря этой покорности, онъ съ своими двумя батальонами, заброшенный въ самую отдаленную глушь, отрзанный отъ ближайшаго подкрпленя чуть не полутора-мсячнымъ разстоянемъ, чувствуетъ себя совершенно какъ дома, несмотря ни на какое смутное состояне края.
Я давно уже, еще въ прежнихъ своихъ поздкахъ въ центральную Авю, зналъ этого человка, и зналъ его всегда покойнымъ, не теряющимся ни на секунду, въ самыхъ критическихъ, неожиданныхъ положеняхъ. Слдующй фактъ вполн характеризуетъ эту способность соображать и не теряться. Въ послднюю кампаню, Ивановъ, съ тремя казаками, переводчикомъ и нсколькими туземными джигитами, былъ окруженъ партей тюркменъ, человкъ въ двсти… Русске тотчасъ же спшились, сплотились въ кучку и начали отстрливаться. У Иванова былъ револьверъ съ шестью зарядами, разстрлявъ пять изъ нихъ, онъ остановился и не выпустилъ шестого, какъ ни нападали о него непрятельске всадники. Онъ этотъ зарядъ готовилъ до чего-то особеннаго. Когда пришло подкрплене и горсть русскихъ была спасена, его, израненнаго, привезли въ лагерь и между прочимъ спросили: для чего сберегъ онъ шестой выстрлъ?— Для себя,— покойно отвчалъ Ивановъ,— я присматривался, нтъ ли у тюркменъ аркановъ, и еслибъ только я почувствовалъ на себ прикосновене веревки, тюркменамъ достался бы мой трупъ, а не живой плнникъ.
Вотъ, къ этому-то льву хивинскаго похода мы и отправились представиться, да кстати и позавтракать.
Въ тотъ же день, кое-какъ, гд тягою на завозахъ, гд на шестахъ, протащились сквозь камыши наши баржи и стали невдалек отъ берега. Началась оживленная разгрузка и нагрузка. На баржахъ пришли молодые солдаты на смну старымъ.
Безъ устали, безъ понуканя, раздвшись до-нага, бредя по поясъ въ вод, работали солдаты… они работали для себя и потому не нуждались въ этомъ понукани. То, что въ другое время тянулось бы нсколько сутокъ, окончено было въ одинъ день, и еще завcвтлo баржи могли бы отправиться въ обратное плаване.
Намъ приготовлены были кибитки для ночлега и верховые лошади для насъ и подъема нашего багажа. Ршено было завтра, съ разсвтомъ, идти къ городу Чимбаю, исходной точк экспедици.
Ночь стояла жаркая, удушливая, несмотря на близость такой массы воды, отъ нея не вяло свжестью, раскаленные за день песчаные холмы Кушкане-тау испускали ночью столько лучистой теплоты, что термометръ не понижался ниже + 31 Реомюра
Все тло покрывалось испариной и ныло какъ разбитое, безъ сна, несмотря на усталость, мы даже не ршались ложиться въ постель и истребляли невроятное количество воды съ лимонною кислотою. Къ разсвту стало нсколько прохладне, лошади были осдланы, и мы тронулись въ путь.

IX.

Отъ Кушкане-тау до Чимбая.— Горы Кушкане-тау.— Блыя сопки.— Низменны обработанная полоса.— Чигири.— Борьба жизни съ смертью — Мертвые пески.— Зми.— Провалъ и каракалпаки.— Чимбабске старшины.

Солнце еще не взошло, когда нашъ маленькй кортежъ выступить изъ лагеря, по чимбайской дорог.
Съ нами халъ и начальникъ округа ‘Сары-сакалъ-тюра’. Онъ халъ во глав кавалькады, на приземистой казачьей лошади, около него рысили и подпрыгивали нсколько офицеровъ азъ его штаба и неизбжное лицо — переводчикъ. Сзади насъ шли десятка два конвойныхъ казаковъ и вели вьючныхъ лошадей, нагруженныхъ ковриками, чемоданчиками, походными чайниками и разными дорожными принадлежностями.
Хребетъ Кушкане-тау вырисовывался съ каждымъ шагомъ нашихъ лошадей. Въ эту сторону горы спускались почти отвснымъ обрывомъ, исполосованнымъ горизонтальными линями. Ясно был видно, что поверхность водъ какого-то доисторическаго моря достигала почти вершины этого кряжа и, понижаясь мало-по-малу, промыла эти параллельныя полосы.
Взошедшее солнце освтило этотъ обрывъ, — обозначимъ на немъ темно-синя тни поперечныхъ трещинъ, засверкали серебристыя полосы, покрытыя осадочнымъ солонцеватымъ снегомъ, и особенно ярко выступили на немъ охристые, темно-желтые пласты съ зеленоватыми металлическими прожилками.
Ближе къ намъ, на песчаныхъ покатостяхъ, точно искусственно устроенныя, разбросаны были, чрезвычайно оригинальныя на видъ, коническя сопки почти благо цвта. Бока этихъ сопокъ были такъ круты, что по нимъ невозможно было взобраться даже пшему. Эти возвышеня чрезвычайно походили на гигантске сахарныя головы, какъ своимъ цвтомъ, такъ и формами.
За ними тянулась уже низменная равнина, виднясь, въ промежуткахъ между сопками, темно-синею, туманною полосою.
Сначала дорога была неровная, съ безпрестанными подъемами и спусками, и мало по-малу вс эти неровности остались сзади. Мы вступали въ культурную полосу, населенную каракалпаками-земледльцами ‘щенчи’. Часамъ къ семи утра, мы въхали въ густую, мелкорослую чащу джингила и джиды, перемшаннымъ съ колючимъ терновникомъ и другими кустарниками мстныхъ видовъ.
Кое-гд, по сторонамъ дороги, дымились кибитки каракалпаковъ и виднлись глинобитныя стны зимовокъ. Мстами кустарникъ былъ расчищенъ, тамъ зеленли небольшя четвероугольныя поля, обработанныя и засянныя хлопкомъ и джугарою. Словно серебристыя жилки, змились переплетающеся между собою арыки и пронзительно визжали ‘чигири’, накачивая воду изъ глубины этихъ оросительныхъ канавъ на боле возвышенны! мста.
Чигири,— это водокачальный приборъ слдующаго незатйливаго устройства: на простомъ горизонтальномъ привод, и вид шестерни, очень грубо сдланной, устанавливается вертикальное колесо, ободъ котораго увязанъ, совершенно одинаковой величины и формы, глиняными кувшинами съ широкимъ отверстемъ. Эти сосуды укрплены вс по одному направленю, наискось къ ободу, въ сторону вращеня колеса, лошадь или быкъ ворочаютъ приводъ, и колесо черпаетъ воду внизу, а подними наверхъ, вливаетъ ее въ подставленные жолоба. Такимъ образомъ, высота подъема воды зависитъ отъ величины даметра колеса, и нсколько чигирей, разстановленныхъ по извстной систем, могутъ поднять воду на довольно значительную возвышенность.
Орошене чигирями есть единственный способъ, принятый кара-калпаками, онъ гораздо проще и легче, чмъ эти знаменитыя заравшанскя плотины и шлюзы, требующе ежегодно для своего поддержаня тысячи рабочихъ рукъ и затратъ значительныхъ капиталовъ.
Но зато тамъ побда, разъ одержанная человкомъ надъ природою, прочна,— здсь же полудикй хлбопашецъ ежедневно долженъ бороться съ могучимъ соперникомъ, и каждый часъ, упущенный имъ въ этой борьб, ведетъ къ потер всего пробртеннаго.
Жгучее, палящее солнце, бездождное девяти-мсячное лто, сосдство мертвыхъ, песчаныхъ пустынь,— вс эти страшны враги обрушились на голову земледльца, противъ нихъ онъ противоставляетъ только свои чигири съ водою — не хватило рукъ на день работы — значительная потеря, не хватило рукъ на большее время,— и солнце неумолимо выжигаетъ все посянное. Гд вода — тамъ жизнь, гд ея нтъ — смерть. И жизнь и смерть гранятъ слишкомъ близко одна къ другой, чтобы хлбопашецъ могъ ослабить свое внимане въ этой непрерывной борьб.
Въ прошедшемъ году много рабочихъ рукъ было отвлечено политическими событями изъ этого края, и теперь мы видли полузасыпанныя пескомъ, выжженныя поля, на которыхъ едва-едва сохранились слды прежней обработки. И это за одинъ годъ!
Прозжая впослдстви какъ разъ границею мертвыхъ песковъ и обработанной полосы, мы видли не разъ, какъ изъ-подъ песчанаго слоя, въ нсколько аршинъ толщины, торчали сухе остовы деревьевъ и поднимались полуразрушенные станы жилищъ, быть можетъ прежде окруженныхъ самою цвтущею растительностью.
Грустное, тяжелое впечатлне на путешественника производить видъ этого кладбища затраченныхъ силъ, непосильныхъ трудовъ человка…
Поминутно приходилось перезжать намъ черезъ мостики, крайне шатке и подозрительные. Большинство всадниковъ предпочитало прыгать прямо черезъ арыки, чмъ довряться этимъ сооруженямъ…
Солнце начинало припекать-таки изрядно. Дорога становилась все хуже и хуже, кустарники рже и чахле, а впереди желтли уже сплошные пески, черезъ полосу которыхъ намъ приходилось перезжать въ самый полдень.
Это была одна изъ тхъ страшныхъ полосъ, одолвшихъ человческя руки. Старики въ Чимба говорили, что они помнятъ еще то время, когда дорога отъ ихъ города къ горамъ Кушкане-тау была обрамлена непрерывными зелеными полями и садами.
— Ханъ и тюркмены отняли у насъ руки,— говорили они,— песокъ отнялъ землю. Навстрчу намъ, прямо въ лицо подулъ втеръ, и насъ обдало удушливымъ жаромъ, точно изъ жерла натопленной печки…
— Воды набери въ бутылки, у кого есть,— послышался чей-то заботливый голосъ сзади.
— Перемахнемъ и такъ! Въ два часа на той сторон будемъ,— отвчалъ другой, беззаботный.
Казахъ, въ темно-срой рубах, рванулся съ мста въ карьеръ, и чуть не сбивъ съ ногъ при этомъ мою скромную, туземную лошадку, въ рук у казака дымился горящй артиллерйскй фитиль. Это значило, что нашъ полковникъ вынулъ изъ портсигара папиросу. Лихе, наметанные его конвойцы не дожидаются словесныхъ приказанй и смотрятъ въ оба…
Два туземца-джигита и одинъ казакъ тоже въ карьеръ понеслись впередъ, обогнали насъ, мелькнули раза два въ чащ кустарника, показались еще разъ на вершин небольшого курганчика — и скрылись, словно потонули въ этихъ желтыхъ пескахъ, разстилавшихся передъ нашими глазами.
Они были посланы на мсто привала, чтобы къ нашему прибытю приготовить чай, единственный, ничмъ незамнимой напитокъ, съ помощью котораго только и можно бороться съ этими сорока-градусными жарами.
Вотъ и пески!
Растительность исчезла, лошади повсили головы и пошли тише… Стало душно и тяжело дышать… Стихнетъ на минуту легкй втеръ, и неподвижный, раскаленный воздухъ давитъ васъ, словно накладываетъ на ваше тло свинцовыя латы, пахнетъ этотъ втеръ,— еще того хуже выходитъ: онъ обжигаетъ за’ лицо, обжигаетъ руки, шею, все, неприкрытое платьемъ… Кожа сохнетъ и трескается съ несносною болью, и обожженныя солнцемъ, обвтренныя мста болятъ какъ отмороженныя… Дв, даметрально противоположныя причины, приводятъ къ однимъ и тмъ же результатамъ.
А вотъ и развлечене.
Одинъ изъ всадниковъ, хавшй въ сторон, вдругъ осадилъ лошадь и потянулъ изъ ноженъ свою кривую шашку… Вотъ онъ нагнулся, рубить что-то по земл, съ ожесточенемъ, съ полною безпощадностью… Усталая лошадь косится, прядетъ ушами и храпитъ…
Изъ любопытства, я поспшилъ подъхать: большая змя, около полутора аршина длиною, вся сверкающая, словно металлическая, конвульсивно извертывается и бьется на песк, отрубленная голова ея еще моргаетъ глазами и шевелитъ раздвоеннымъ языкомъ. Это очень ядовитая, степная порода змй, весьма близко подходящая къ извстнымъ гадюкамъ или казюлькамъ новороссйскихъ степей, только крупне. Укушене этой гадины почти всегда смертельно, особенно если запоздаетъ медицинская помощь.
Какъ бы ни усталъ путешественникъ, какъ бы ни былъ изнуренъ его конь, онъ все-таки, увидавъ этого ненавистнаго врага не воздержится отъ охоты на этого ядовитаго гада.
Такимъ образомъ, пока мы переходили песчаную полосу шириною не боле двадцати верстъ, было убито до шести змй, что позволяетъ считать эту степь не совсмъ удобнымъ и прятнымъ уголкомъ для мирной жизни.
Кончаются несносные пески! да и пора! Кони наши совсмъ уже выбиваются изъ силъ, глаза путниковъ смотрятъ безжизненно и вяло, разговоры стихли, вс молчатъ и упорно глядятъ впередъ, по одному и тому же направленю.
Тамъ синетъ вдали туманное пятнышко, это группа деревьевъ. Тамъ вода, тамъ тнь! Тамъ ждутъ насъ чайники съ горячимъ, ароматическимъ чаемъ…
Нагайки щелкаютъ усердне,— усталые кони и не думаютъ прибавлять шагу, путешественники начинаютъ волноваться,— ихъ мучитъ жгучее нетерпне… Разстояне кажется длинне, чмъ оно есть на самомъ дл… время тянется безконечно долго…
Одинъ только Ивановъ покойно идетъ на своемъ ‘моштачк’ не мняя позы на сдл, не прибавляя, не убавляя шагу, не мняя выраженя на своемъ покойномъ лиц… Для этого всадника будто не существуетъ ни устали, ни жары…
Опять казакъ съ фитилемъ рванулся впередъ… а тмъ временемъ вс остальные пользуются минутною остановкою и наскоро передаютъ другъ другу бутылку съ послдними, живительными каплями…

——

Къ часу дня мы остановились на привал, въ тни джидоваго кустарника, на арык Джакъ-казакъ, у небольшого каракалпакскаго аула, и съ наслажденемъ растянулись на разосланныхъ попонахъ и буркахъ. Шагахъ въ двадцати стояло нсколько бдныхъ, закопченыхъ кибитокъ съ войлочными только крышами, боковыя стны кибитокъ были обнесены просто ‘чями’ т.-е. вязанными Камышевыми загородками. Невдалек находились и зимовки этого аула, четырех-угольный дворъ, обнесенный довольно высокою, глиняною стною, съ навсомъ вдоль стнъ, по внутренней ихъ сторон… У самыхъ стнъ лпились нсколько абрикосовыхъ деревьевъ, отбрасывая жиденькую тнь, дальше виднлось десятка два чахлыхъ тополей, корни этихъ деревьевъ, обмываемые арыкомъ, пускали многочисленные отпрыски, между тмъ вершины ихъ уже сохли и виднлись оголенными вниками… Два ишака и худая лошаденка со сбитою силою ворочали неизбжный чигирь, визжавшй на всю окрестить. Дюжина куръ бродила между грядами, засаженными хлопкомъ, высокй тонконогй жеребецъ, кровный тюркменъ, выглядывалъ изъ-за Камышевой загородки и неистово ржалъ, косясь на нашихъ смирныхъ лошадокъ.
Это быль первый каракалпакскй аулъ, по дорог отъ Кушкане-тау до Чимбая.
А вотъ рискнули подойти къ намъ и обитатели аула. Ихъ было человкъ восемь, только двое изъ нихъ были въ халатахъ, остальные въ однихъ въ длинныхъ рубахахъ изъ грубой блой бумажной ткани, рубахи эти были не подпоясаны и обрисовывали худыя, костлявыя тла… Вс они были въ неизбжныхъ громадныхъ черныхъ шапкахъ, каждый несъ въ рукахъ какое-нибудь угощене для насъ, путешествующихъ…
Отъ этихъ фигуръ такъ и вяло библейскою древностью, особенно отъ двухъ изъ нихъ, съ стереотипными, высокими глиняными кувшинами на плечахъ.
Они принесли намъ ‘айракъ’ — смсь козьяго молока съ водою, нсколько прокисшая, но довольно прятная на вкусъ, еслибъ только все это было хотя немного опрятне… Брюзгливому человку лучше и не заглядывать въ ндра этихъ кувшиновъ, иначе онъ, умирая даже отъ жажды, не ршится хлбнуть айрака, не ршится даже поднести къ своимъ запекшимся губамъ края этого кувшина…
Впрочемъ, вс присутствующе оказались народомъ невзыскательнымъ, и, процдивъ айракъ черезъ носовые платки, пили его не безъ удовольствя.
Принесли намъ урюку (абрикосовъ), но онъ еще оказался совершенно зеленъ, и пробовать его было бы дломъ рискованнымъ, ко всему этому прибавилось еще блюдо лепешекъ изъ смси пшеничной муки съ джугарою… Все принесенное Предложено было намъ, конечно, даромъ, ‘силлау’, но тмъ не мене принесше были уврены, что въ наклад не останутся, а потому, поставивъ все передъ нами, сами отошли неподалеку и сли въ рядъ, на корточки, внимательно созерцая насъ и слдя за каждымъ нашимъ движенемъ.
Спустя минутъ пять прхали къ нашему оазису нсколько конныхъ, одтыхъ побогаче. Они слзли съ своихъ лошадей и почтительно согнувшись, начали приближаться въ полковнику… Это, оказалось, прхали съ арзомъ, т.-е. просьбою о чемъ-то. Имъ объявлено было, что начальникъ ‘Сары-сакалъ-тюра’ будетъ ночевать въ Чимба и тамъ приметъ вс просьбы и жалобы, по которымъ выйдетъ и немедленное ршене. Прхавше совершенно удовлетворились этимъ и съ привала хали уже вмст съ нами, увеличивъ нашу кавалькаду. Дорогою къ намъ пристроились еще новыя группы, такъ что передъ воротами Чимбая нашъ кортежъ, по мстному жаргону, забиралъ подъ себя очень много дороги.
Отдохнувъ полчаса и напившись чаю, мы снова сли на лошадей и пустились въ путь, сравнительно боле прятный, такъ какъ дорога пролегала теперь по мстамъ уже культурнымъ, и глазъ не утомлялся боле тяжелымъ однообраземъ пустыни.
Солнце жгло, впрочемъ, также невыносимо и изъ-подъ ногъ лошадей поднималась дкая, солонцеватая пыль.
Впереди показались густыя группы садовъ. Показался народъ, стоявшй пестрою толпою въ тни стараго раскидистаго дерева. Между черными шапками виднлись дв-три чалмы — это были муллы, духовныя особы. У городской межи насъ ожидали почетныя лица города, выхавше навстрчу Иванову ‘съ хлбомъ-солью’.
Вопреки обыкновеню носить преимущественно темныя одежды, въ этой толп было нсколько яркихъ, такъ и бьющихъ въ глаза костюмовъ… Это были жалованные халаты ‘сярпаи’. По существующимъ правиламъ этикета, къ начальнику надо всегда явиться въ томъ халат, который имъ былъ пожалованъ…
Опять блюда съ варенымъ рисомъ, конфектами, урюкомъ и разною зеленью, опять неизбжныя лепешки и кувшины съ кумысомъ и айракомъ…
‘Хлбъ-соль’ была принята, т.-е. въ всему милостиво прикоснулись пальцы начальника, и мы похали дальше.

X.

Городъ Чимбай и его населене.— Базарная улица, городъ, зимовка, 40,000 кибитокъ.— Кичейли.— Наша стоянка.— Ураганъ и тревога.

Прятнымъ холодомъ повяло на насъ изъ-подъ тнистыхъ’всовъ чимбайскаго базара. Длинныя жерди были перекинуты черезъ улицы, опираясь своими концами на сакельныя крыши, и на эти жерди были настланы хворостъ и цыновки… Эта врыла галлерея тянется черезъ весь базаръ, и отъ нея идутъ боковая втви, также защищенныя отъ солнца.
Сначала непривычный къ темнот глазъ чуть-чуть различалъ во мрак очертаня предметовъ и движущяся тамъ фигуры, но маю по-малу все ясне и ясне становилось кругомъ, глазъ привыкалъ скоро… Во всемъ измученномъ продолжительною дорогою организм чувствовалось прятное ощущене сырого холодка, точно мы очутились сразу въ какомъ-то погреб. Даже лошади замтно ободрились,— и гулко неслись подъ сводами топотъ многочисленныхъ копытъ и довольное, веселое фыркане чующихъ ночлегъ коней…
Яркй лучъ свта, прорвавшись сквозь щель навса, скользилъ по кроваво-красному куску мяса, висвшаго передъ дверью мясника, перебгалъ на свертки ремней и обрзки цвтной кожи у лавки шорника, задвалъ мимоходомъ заплснвлый бокъ шестиведернаго, коллосальнаго самовара и упирался прямо въ топкую, вонючую грязь никогда не просыхающей лужи, какъ разъ по средин улицы… Тамъ освщалось веселое лицо мальчика въ островерхой шапочк, непремнно красной, тамъ лоснилась почтенная, гладко обритая голова правоврнаго, снявшаго для прохлады свою тяжеловсную шапку… Наши блые кителя и рубахи, възжая въ подобную полосу свта, освщались мгновенно, словно вспыхивали,— и также мгновенно исчезали, погружаясь снова въ область мрака и прохлады.
Кое-кто изъ жителей поспшно вскакивали на ноги при нашемъ прозд, и творили самые подобострастные, чуть не земные поклоны, друге кланялись съ достоинствомъ, чуть-чуть нагибая голову и не вставая. Большинство же, не мняя своихъ спокойныхъ, полулежачихъ позъ, равнодушно провожало насъ глазами, не удостоивая своихъ побдителей даже обыкновеннымъ привтствемъ.
Базарныя улицы были кривы и узки. Встрчные робко жались къ самымъ стнкамъ, а то и просто заходили въ лавки, чтобы дать намъ дорогу… Базарный воздухъ, такъ прятно поразившй насъ сначала своею прохладою, давалъ-таки себя чувствовать, съ другой, мене привлекательной стороны, мстами мы просто вынуждены были затыкать пальцами носы и задерживать дыхане,— таке тамъ распространялись мстные ароматы, особенно въ т минуты, когда ноги нашихъ лошадей тревожили покой вковыхъ, покрытыхъ зеленою плсенью и ржавчиной, гнющихъ лужъ.
Выбрались мы, наконецъ, изъ-подъ базарнаго навса и похали по открытымъ уже улицамъ, на другой конецъ города, гд на площади бывшаго ханскаго сада стояла бивуакомъ казачья! сотня и были поставлены кибитки для нашего помщеня.
Домовъ, т.-е. сакель, въ Чимба очень немного. Весь города состоитъ изъ глинобитной ограды, охватывающей пространство окружностью версты полторы, только базарная часть этого пространства застроена.
Каракалпаки, кочуя лтомъ близъ своихъ полей, въ кибиткахъ, на зиму перебираются въ Чимбай, и въ этой оград собираются вс вмст, въ тсную кучу, доходя числомъ до сорока тысячъ кибитокъ.
Постоянное тревожное положене, боязнь набговъ и грабежей со стороны тюркменъ, своихъ черезчуръ воинственныхъ сосдей, выработали итогъ характерный образъ полукочевой, полуосдлой, городской жизни. Лтомъ каракалпаки считаютъ себя боле или мене обезпеченными отъ этихъ набговъ: широкая Аму съ своимъ безчисленными рукавами, протоками и болотиста берегами защищаетъ ихъ отъ тюркменъ, но зимою, едва паю кора льда покроетъ водныя поверхности и сплотить вязкй грунтъ болотъ, на мирныхъ поляхъ начинаютъ появляться разбойничьи парти, перешедшя съ лваго берега, и несчастные замледльцы ищутъ себ спасеня, скучиваясь на зимовки въ стнахъ своихъ тсныхъ, общественныхъ загоновъ, громко именуемыхъ городами. Такимъ образомъ основались — Чимбай, Нукусъ, и друге осдлые пункты оазиса праваго берега, перешедшаго по договору съ Хивою въ наше владне.
Протокъ Кичейли, переская базарную, центральную улицу, огибаетъ Чимбай и за нимъ уже, ниже по теченю, развтвляется на арыки полей, и тамъ расходуется весь безъ остатка, такъ что все плодороде обработанныхъ пространствъ вокругъ этого пункта зависитъ главнйшимъ образомъ отъ количества водъ этого протока. Кичейли — это жизненная артеря Чимбая, онъ же и его главный путь сообщеня съ прочими пунктами, лежащими выше, и водами самой Аму-Дарьи.
Все населене Чимбая, отъ мала до велика, собралось и окружило нашъ лагерь — шутка ли въ самомъ дл! Самъ начальникъ — Сыра-сакалъ-тюра прхалъ и съ нимъ самые диковинные, невиданные до сихъ поръ въ этакихъ мстахъ люди, все муллы, ученые изъ Петербурга, ‘Акъ-падши-стакна’, т.-е. города царя благо…
Но скоро судьба прервала этотъ спектакль, разогнала всхъ по своимъ саклямъ и надлала намъ самимъ, ‘ученымъ мулламъ’, не шло хлопотъ и безпокойства…
Еще подъзжая къ Чимбаю, мы замтили какую-то особенную, все усиливающуюся и усиливающуюся духоту въ воздух. Весь горизонтъ на юго-западъ былъ задернуть какъ будто туманомъ, и эта тяжелая, свинцовая полоса все росла и росла, мало-по-малу заволакивая все небо… скоро солнце потеряло свои лучи и сквозило въ этой мгл матовымъ, тусклымъ шаромъ. Тамъ же, горизонт, поднимались громадные столбы пыли, волновались, кружились въ воздух и снова падали… послышалось нсколько шейныхъ громовыхъ перекатовъ, молни не видно было, и воздух стало еще душне.
Первый порывъ втра налетлъ совершенно неожиданно, словно этотъ порывъ изъ-подъ земли вырвался, словно онъ родился тутъ же на этомъ мст, посреди нашего лагеря… и съ остервеннемъ потрясъ деревомъ, подъ которымъ стояла одна изъ нашихъ палатокъ.
Вслдъ за этимъ разомъ весь воздухъ наполнился мельчайшею пылью, въ сгустившемся мрак пронеслись, словно гигантскя птицы, какя-то блыя тряпки — это сорвало нсколько казачьихъ палатокъ. Кибитки наши затряслись, наклонились, нсколько волосяныхъ аркановъ, натянувшись какъ струны, щелкули. Мы выскочили вс вонъ и, ухватившись за что ни попало, начали удерживать на мст свои временныя жилища.
Словно фантастическя тни виднлись въ облакахъ пыли, бгуще куда-то человческя фигуры, то лошади, сорвавшеся съ своихъ приколовъ, рыскающя по лагерю, съ разввающимися хвостами и гривами. Какая-то двуколесная арба сама собою прокатилась шагахъ въ четырехъ отъ меня, нырнула въ арыкъ своими колесами, уперлась и стала.
Втеръ то немного стихалъ, то усиливался снова. Громова удары изрдка повторялись, глухе, коротке. Въ воздух чувствовался запахъ сры, дышать было тяжело, сердце билось усиленно, и вообще всмъ организмомъ овладвало какое-то и прятное, нервное раздражене.
Изъ города несся тревожный гулъ, крики, дикое ржане лошадей, трескъ сорванныхъ навсовъ, потянуло гарью и чадомъ. Часа полтора продолжался ураганъ, нашъ ученый метеорологъ, присвъ въ одной только рубашк на корточки и уцпившись за веревку, охватывающую крышу кибитки, называлъ явлене это только очень сильнымъ втромъ, при насыщенной электричествомъ атмосфер. Затмъ все мало-по-малу стихло, и мы принялись приводить въ порядокъ наши пострадавшя жилища, смахивать пыль, вершковымъ слоемъ покрывавшую наши чемоданы и постели.
Къ вечеру воздухъ посвжлъ, наступила чудная, прохлада ночь, и мы сладко заснули посл дневной передряги.

XI.

Протокъ Кичейли.— Подъ мостомъ.— Аму-дарьинске бурлаки-каикчи.— Берега Кичейли.— Ночлегъ и часовые.— Ночные звуки.— Ставка сна.— Тигры.— Куванъ-джарма и ея печальные берега.— Мирады комаровъ.— Аму.

Изъ Чимбая выхали мы на другой день, въ вечеру, когда уже спала дневная жара, время, обыкновенно избгаемое для путешествй.
Намъ прислали сказать, что разлившяся воды Бичейли и другихъ протоковъ затопили прозжую дорогу, и продолжать путь верхомъ не было никакой возможности. Пришлось нанять небольшой ‘каикъ’ — и тронуться въ путь уже инымъ способомъ, на дискахъ, вверхъ по теченю Бичейли, до самаго Нукуса.
Обогнувъ Чимбай, какъ я уже говорилъ, Бичейли течетъ развтвляясь на безчисленное множество арыковъ, такимъ образомъ, воды этого протока расходуются на орошене полей и только самая малая часть ихъ всасывается сыпучими песками, прилегающими съ этой стороны къ самому морскому берегу. Въ Чимба еще живы кое-это изъ стариковъ, помнящихъ, что ихъ протокъ доходилъ до самаго моря, являя собою, такимъ образомъ, одинъ изъ рукавовъ Аму. Выше Чимбая Бичейли расширяется до пятнадцати саженей между берегами, иметъ ровную, совершенно достаточную для грузовыхъ судовъ глубину, и затмъ, соединяясь съ водами ‘Буванъ-джармы’, доходить до самой Аму, уже около Нукуса.
Здсь мн пришлось въ первый разъ увидать аму-дарьинскихъ бурлаковъ, ‘каикчи’, какъ ихъ здсь называютъ. Бурлачество — явлене вымирающее у насъ на Волг, здсь, на Аму, живегь еще полною жизнью.
Полуголыя фигуры, въ однхъ рубашкахъ, подобранныхъ къ поясу, босоноге, въ рваныхъ шапкахъ, совсмъ черныя отъ загара и грязи, сидли неподвижно, скорчившись на берегу и держа въ рукахъ лямочныя петли, терпливо ожидали, пока мы загрузимся и устроимся въ своемъ каик.
Два каракалпака, съ длинными тестами въ рукахъ, стали одинъ на корм, другой на носу лодки, крикнули что-то по-своему каикчамъ, т, не смша, поднялись, потянулись, запряглись и лямки, согнулись, словно въ землю кому-то собирались поклониться, и пошли.
Они шагали мрно, нога въ ногу, словно машины какя-то, а не живыя существа. Слдъ въ слдъ ступали они по узкой дорожк, протоптанной ихъ же собственными ногами, по самому краю обрывистаго берега.
Лодка пошла довольно ходко, вскапывая подъ носомъ глинистую воду, каракалпаки на лодк помогали лямочникамъ шестами, когда каикъ подходилъ близко къ берегу. Подошли къ мосту, онъ весь былъ занятъ любопытными чимбайцами. Здсь намъ всмъ пришлось лечь на самое дно лодки, наклонить палатку и убрать все торчащее, потому что мостъ былъ очень низокъ и лодка едва-едва протискалась сквозь его узкй и мрачный пролетъ.
Начало темнть. Мы уже довольно далеко отошли отъ Чимбая. Каикчи зашагали лниве, и наконецъ попросили у васъ позволеня отдохнуть и покурить кальянъ, что, конечно, илъ у было позволено.
Справа и слва об береговыя полосы были тщательно обработаны, чуть не на каждыхъ десяти саженяхъ виднлись входя боковыхъ арыковъ, иные запруженные, иные открытые для притока воды за поля, народъ копался за своею работою, изъ массъ зелени выглядывали верхушки кибитокъ и сторожевыхъ шалашей, и опять слышенъ былъ знакомый звукъ чигирей и лнивое понукане усталыхъ животныхъ.
Черезъ полчаса мы снова тронулись въ путь и остановились на ночлегъ только тогда, когда уже совершенно стемнло, отойди отъ Чимбая не боле двнадцати верстъ по изгибамъ протока и половина того по прямому направленю. Идя съ подобною скоростью, мы разсчитывали попасть въ Нукусъ раньше чмъ въ двое сутокъ.
Лодочники наши подтянули каикъ вплотную къ самому берегу, воткнули свои шесты и весла въ землю и раскинули полога изъ бумажной блой ткани — ‘мата’. Отказывая себ во всякомъ жизненномъ комфорт, самый бдный каракалпакъ не можетъ обойтись безъ этой роскоши, иначе, въ этой стран комаровъ и мошекъ, онъ не будетъ гнать ни минуты отдыха и покоя. Даже днемъ носятся въ воздух мирады этихъ проклятыхъ наскомыхъ, а въ ночи весь воздухъ такъ наполняется ими, что и двухъ минутъ нельзя провести покойно, не отмахиваясь всми силами отъ этихъ несносныхъ кусакъ, забивающихся вамъ въ носъ, въ ротъ, въ уши, забирающихся въ самыя незначительныя, сокровенныя прорхи вашего платья.
Ночлегъ безъ полога положительно немыслимъ въ этой стран, разложенное курево, дымя и покрывая чадомъ весь бивуакъ, мало защищаетъ его отъ нападеня этихъ крылатыхъ легоновъ, и на смну гибнущимъ отъ дома мирадамъ — летятъ друге, свже и отравляютъ вамъ каждую минуту вашего отдыха.
Мы, оставшись на каик, тоже растянули кисейные полога, укрпивъ ихъ на валкахъ, воткнутыхъ въ камышевыя обкладки лодочныхъ бортовъ.
Насъ, русскихъ, не считая туземцевъ-лодочниковъ, было не боле шести человкъ, считая и Иванова съ его переводчикомъ, отставившаго свой конвой въ Чимба. Спать всмъ разомъ, не обезпечивъ себя поставленнымъ на всякй случай часовымъ — было бы слишкомъ рисковано, тмъ боле, что еще въ Чимба мы были предупреждены о шайкахъ туркменъ, бродящихъ по близости въ Камышевыхъ заросляхъ, у сляня Кичейли съ Куванъ-джармою. Положимъ, что шестерымъ превосходно вооруженнымъ европейцамъ нечего бояться полудикой шайки въ двадцать или тридцать человкъ, плохо вооруженныхъ, но для этого надо было встртить опасность во-время предупрежденными, а не врасплохъ, съ просонокъ.
Мы раздлили ночь на смны, очередной услся на бортъ лодки, вооружившись, кром карабина, конскимъ хвостомъ на палк — отмахивать комаровъ, а мы, свободные отъ стражи, ползли подъ пологи и заснули, убаюканные тихимъ плескомъ воды, скользящей по наружной сторон лодки.
Окаю полуночи пришла моя очередь. Я вылзъ, осмотрлся: — ничего, темно, но не слишкомъ, видть можно, пожелавъ покойной ночи моему предшественнику, я занялъ его мсто, положилъ себ на колни берданку и неистово заработалъ хвостомъ, потому что разомъ очутился въ цломъ облак комаровъ, звенящемъ на вс лады и сплошнымъ туманомъ застилавшемъ всю поверхность протока.
На берегу чуть-чуть искрились остатки костра, блыми четырех-угольными массами виднлись полога каикчей, черными силуэтами торчали шесты… Соловей щелкалъ и заливался трелями въ прибрежной джингиловой чащ. Высоко-высоко въ воздух что-то посвистывало, перелетая черезъ рку, на ближайшихъ затопленныхъ поляхъ квакали и бурлили лягушки, изрдка слышались на вод рыбьи всплески, друге звуки, непонятные каке-то, незнакомые неслись въ ночномъ воздух… холодная сырость пронизывала сквозь полотно рубашки, вызывая легкую дрожь и сонливую звоту… А небо было такое прозрачное, глубокое, все сверкавшее звздами, млечный путь широкою свтлою полосою тянулся отъ одного края до другого. Особенно ярко и опредленно виднъ былъ хвостъ недавно появившейся кометы, надлавшей такихъ тревогъ и сумятицы по всему низовому пространству.
Если у васъ, въ Петербург, появлене кометы волную иные умы и настроиваетъ ихъ на мистическй, пророческй ладь, то что же должно надлать появлене страшной, хвостатой звзда здсь, между дикарями, вся духовная сторона которыхъ зиждется на суеври и боготвореняхъ различныхъ явленй природы — но объ этомъ посл, до другого раза, а пока надо наблюдать свой постъ, а то пожалуй… тс!..
Я взвелъ курки и сталъ прислушиваться… голоса… да, точно…
Тихо, какъ тнь, скользя по теченю, плыветъ громадный каикъ, снопы клевера, нагруженные на него цлымъ стогомъ, еще боле увеличиваютъ размры судна. Кажется, что будто цлая гора, темная, тяжелая, надвигается на васъ изъ мрака, готовая раздавить васъ однимъ своимъ прикосновенемъ… Вотъ этотъ каикъ поровнялся, прошелъ мимо. Тамъ все тихо, снятъ каикчи, предоставивъ свое судно вол теченя, только подъ однимъ изъ пологовъ слышится тихй, монотонный говоръ… Прислушиваюсь, такъ: одинъ изъ лодочниковъ разсказываетъ другому какую-то безконечную сказку
‘Однако, пора! созвзде Большой Медвдицы запрокинулось, почти къ самому горизонту, Сирусъ блестящею, сверкающей точкою уже сквозитъ въ черныхъ заросляхъ, вотъ онъ уже надъ ними поднимается, дрожитъ на вод его серебристое отражене.скоро и разсвтъ. Моя смна прошла, иду будить товарища’.
— Разв пора? недовольнымъ голосомъ мычитъ во сн нашъ метеорологъ.
— А!.. кто кого, какъ?!. испуганно вскакиваетъ и озирается его сосдъ.
— Получилъ… Анну на шею получилъ, и годовое невзачетъ… отчетливо бредитъ молодой казачй сотникъ, видящй вроятно самое сладкое сновидне.
Шайка шакаловъ подобралась къ самому берегу: послышались какя-то не то взвизгиваня, не то слезливыя всхлипыванье. Фу, какой отвратительный вой! эти проклятые горланы не дадутъ спать… Они всегда вотъ такъ, передъ разсвтомъ…
Громкй выстрлъ изъ карабина поднимаетъ на ноги все бивуакъ, общая тревога… Вс внимательно присматриваются къ темной лини противуположнаго берега, лодочники послышались изъ-подъ пологовъ и лезутъ въ лодку, подъ прикрыте нашихъ ружей…
— Это я по шакаламъ… сконфуженно оправдывается часовой…
Полнялись мы съ разсвтомъ, еще до солнечнаго восхода, и къ полудни были уже на половин перехода въ соединеню Кичейли съ Куванъ-джармою. Берега здсь были густо поросше деревьями джиды и все тмъ же джингиломъ, прятная густая зелень котораго такъ гармонировала съ пепельно-срою листвою джиды и розовыми цвтовыми метелками…
Множество птицъ оживляло эти берега: фазаны безпрестанно вылетали изъ чащи, въ великой досад яраго охотника, метеоролога, всегда опаздывающаго по нимъ выстрлить, красивые пчелоды тоже частенько проносились въ воздух, оглашая его своимъ характеристическимъ кривомъ… Голубые зимородки, поднявъ кверху свои длинные толстые носы, сидли по берегу, рисуясь на его желтомъ, глинистомъ фон, словно бирюза въ оправ.
Иногда виднлись вдали пеликаны и вереницы лебедей, поднимавшихся съ сосдняго озера. Но людей, оживлявшихъ-бы эту мстность, не было видно вовсе, все было мертво и носило характеръ полнаго запущеня, только изрдка виднлись сквозь чащу остатки полуразобранныхъ, сгорвшихъ зимовокъ,— нмые свидтели тяжелыхъ годинъ, пережитыхъ каракалпакскимъ народомъ.
Протокъ Кичейли, на всемъ своемъ течени — съ небольшимъ ю верстъ, представляетъ превосходный водяной путь, благодаря сей глубин, почти одинаковой на всемъ протяжени протока, частые промры дали намъ: наибольшую глубину 11 футъ, меньшую 6 1/2, среднюю 8 3/4 ф. Еслибы протокъ этотъ былъ сколько шире, то по немъ могли бы проходить вс суда нашей аральской флотили.
Доказательствомъ судоходной важности протока служило между прочимъ и то, что не проходило и получаса времени, какъ мы то и дло встрчали каики, нагруженные хлбомъ, кормомъ скота, самимъ скотомъ и просто народомъ — пассажирске каики, идуще къ Чимбаю и къ Нукусу. Вверхъ все это тянется, какъ и мы — на лямкахъ, внизъ же спускается по теченю, на шестахъ и веслахъ, со скоростью восьми верстъ въ часъ,— что составляеть весьма значительную въ судоходств скорость.
Иногда намъ попадались просто плоты изъ камыша, плывуще наблюденемъ одного или двухъ человкъ, на подобныхъ плотахъ сплавлялся преимущественно клеверъ и строевой лсъ, кривой, тонкй, который у насъ и на дрова былъ бы забракованъ, а здсь онъ — цнность, и цнность довольно значительная за неимнемъ другого, лучшаго.
Въ продолжене этого дня мы раза четыре останавливать на отдыхъ,— только. Меня, знакомаго уже съ азатскою выносливостью, положительно удивляла эта неутомимость нашихъ лямочниковъ, тмъ боле что бичевникъ былъ крайне неудобенъ и трудно проходимъ въ этихъ густыхъ, сплошныхъ чащахъ, по берегу легко подмывающемуся, отваливающемуся на нашихъ глазахъ цлыми пластами.
Каикчамъ велно было быть къ ночи на Куванъ-джарм и только тамъ стать на ночлегъ, и они выбивались изъ силъ, чтобы исполнить это приказане.
Нсколько разъ ваши бурлаки принимались запвать, и ихъ кадансированный напвъ весьма близко подходилъ къ нашей поволжской ‘дубинушк’.
Сходная работа, сходная жизнь породили и сходные звуки.

——

Торопливость нашихъ каикчей объяснялась еще однимъ обстоятельствомъ: они хотли до полуночи пройти сплошныя, низменныя чащи, простирающяся до самой Куванъ-джармы, и особено густыя въ треугольник соединеня ея съ Кичейли. Эти чащи не пользуются доброю славою: въ ихъ ндрахъ гнздится нсколько тигровыхъ семействъ, и бднякамъ, безоружнымъ каикчи, было бы весьма плохо, еслибы одна изъ этихъ крупныхъ полосатыхъ кошекъ подошла къ берегу во время ихъ прохода.
Мы и то слышали уже раза два невдалек какой-то весьма подозрительный ревъ, заставлявшй каждый разъ каикчей прыгать въ воду, прямо съ кручи обрывистаго берега.
Было уже темно, и узнавать мстность стало трудно… Но вотъ, показались признаки близости ночлега: каикъ нашъ раза два толкнулся своимъ плоскимъ дномъ, и разъ даже чуть совсмъ не сталъ на мель,— это начались песчаные перекаты, образовавшеся при сляни водъ двухъ протоковъ.
— Джакымъ, джакымъ (близко)! весело забормотали ободрившеся каикчи.
Этотъ ночлегъ былъ проведенъ также покойно, какъ и первый, и съ тми же предосторожностями. Мы опять выступили до солнечнаго восхода, какъ и вчера, съ тою только разницею, что вчера мы плыли по узкому Кичейли, сегодня-же вправо и влво разстилалась широкая Куванъ-джарма — хотя такая же мертвая и безлюдная, съ такими же берегами, заросшими непроходимыми чащами джиды и джингила. Только ближе къ берету, спускаясь въ самую воду, поднимались теперь стройные стебли тропическаго камыша съ широкими, ярко-зелеными листьями и розоватыми, цвтовыми султанами… Дикй терновникъ кое-гд выставлялъ свои колючя втви… Въ заливчикахъ желтли крупныя кувшина, и словно серебряныя мелькали водяныя лили, съ своими широкими, распластавшимися по вод листьями… Раздолье дикарю, раздолье и рай для охотника, не дурно для разбойника и вора, которому есть гд спрятаться, тяжело — для мирнаго хлбопашца, которому надо затратить много времени, положить много тяжелило труда, чтобы очистить и завоевать себ хотя бы клочокъ земли, годный для обработки.
На берегахъ Куванъ-джармы стали намъ, хотя очень рдко, попадаться небольше аулы, бдные, малочисленные… Чахлыя, взмученныя коровы, съ жалобнымъ мычанемъ бгали по берегу и бсновались, не находя себ спасеня отъ комаровъ, дв-три лошади, отъ ушей до ногъ зашитыя въ войлоки, по той же причин стояли, опустивъ головы… Кибитки были разстановлены кое-какъ, будто недодланные, кругомъ не прибрано, не площадки вытоптаны… Казалось, что все это только недавно, можетъ быть только вчера, пришло сюда и стало не надолго, вполн готовое уйти опять и спрятаться въ чащ, а оттуда въ пустыню, при первомъ тревожномъ крик, при первомъ выстрл съ того ненавистнаго берега…
Не скоро еще успокоится мирное каракалпакское населене, и много еще нужно совершенно спокойныхъ и мирныхъ годовъ, чтобы забитый, запуганный народъ веселе и надежне взглянулъ на все окружающее…
Къ полудню мы стали подходить къ повороту Куванъ-джармы, близъ сляня ея съ Аму. Вдали виднлась уже мутно-желтая, водная полоса, волнене на которой было замтно крупне зыби, ой килемъ нашего каика.
— Аму! Аму! указывалъ туда старый кара-калпакъ-лодочникъ, и даже шапку снялъ по какому-то вдохновеню.
— Аму! Аму! покрикивали съ берега лямочники.
— Лагерь нашъ виднъ!— радостно произнесъ одинъ изъ пассажировъ.
Дйствительно, вдали, между кустовъ, на томъ берегу, за поворотомъ рки виднлась чуть замтная блая точка. Это была рубаха русскаго часового.
Въ два часа пополудни мы пришли въ Нукусу и причалили къ берегу, заставленному почти сплошь блыми солдатскими палатками и цвтными пологами.

XII.
Лагерь Нукусъ.— Немножко политики по поводу лагеря.— Укрплене.— омуды съ арзомъ.— Наши маркитанты.— Въ дорогу.

Разгромивъ Хивинское ханство, повернувъ тамъ все вверхъ дномъ, русске ушли по своимъ домамъ, оставивъ на правою берегу Аму Иванова съ двумя батальонами пхоты.
Эта горсть, отрзанная громадными пустынями отъ ближайшаго подкрпленя, должна была поддерживать разъ заведенный порядокъ при самыхъ невыгодныхъ для того условяхъ.
Хивинскй ханъ обязанъ платить контрибуцю. Денегъ у него лично нтъ, онъ самъ называетъ себя, въ своихъ письмахъ и Иванову, байгушемъ — нищимъ, и это совершенная правда! Кто былъ въ Хив, тотъ видлъ самъ обыденную жизнь когда-то грознаго владыки, въ его пустомъ дворц, лишенномъ даже самой необходимой азатской мебели — ковровъ.
Большая часть его мирныхъ подданныхъ, платившихъ безъ ропота и сопротивленя всякя подати, подчасъ непосильныя, отошла вмст съ правымъ берегомъ и дельтою къ намъ, хану остались вс тюркменске роды, бывше до сихъ поръ только вассальными ханства. Тюркмены не знали другихъ податей, какъ натурою: они выставляли, по требованю хана, вооруженныхъ людей (нукеровъ) и платили извстную долю добычи своей грабежа.
Въ настоящемъ положени нукеровъ хану не нужно, ему воевать не съ кмъ, добычи отъ грабежа тоже взять не откуда, грабить запрещаютъ ‘проклятые пришельцы въ блыхъ рубахахъ’, а деньги подай, возьми гд хочешь… Эти деньги надо взять съ тюркменовъ, измнивъ форму податей, а тюркмены народъ вольный, знать не хотятъ никакихъ сборовъ и наотрзъ отказываютъ хану въ его требованяхъ, смясь надъ его безсилемъ.
Изъ русскаго лагеря хану предписываютъ озаботиться платежемъ контрибуцонныхъ суммъ. Ханъ отвчаетъ: ‘денегъ нтъ’, ему пишутъ: — возьми съ тюркменъ, онъ отвчаетъ: ‘тюркмены не даютъ, берите сами…’
‘Берите сами’ значитъ надо переходить на тотъ берегъ и идти въ кочевья и ставки тюркмевъ, т.-е. объявлять имъ войну. Этого нельзя, не списавшись съ Петербургомъ, а переписка продолжается по полугоду,— время уходитъ.
Между тмъ, подобныя непосредственныя отношеня наши къ тюркменамъ не могутъ никакимъ образомъ вести въ дружб и мру… Отношеня эти натянуты до-нельзя, почти открыто враждебно. Мы должны, въ свою очередь, ежеминутно ожидать со стороны тюркменъ набговъ на каракалпаковъ правой стороны, нашихъ новыхъ подданныхъ, мы должны закрыть ихъ, иначе можемъ ли мы требовать отъ нихъ полнаго подчиненя и довря, когда тюркмены будутъ грабить ихъ подъ нашимъ носомъ.
А какъ закрыть всю границу,— протяжене боле 600 верстъ,— съ двумя батальонами?!..
Не стану вдаваться въ подробности политическаго устройства новаго нашего края и его отношенй къ сосдямъ,— это не составляетъ предмета моихъ разсказовъ, ограничусь только общимъ очеркомъ тактики, принятой Ивановымъ.
Оборонительное положене, въ строгомъ смысл этого слова, здсь немыслимо, значитъ, надо наступательное.
Построены два сильныхъ пункта: Шураханъ — Петрово-Александровское укрплене, верстъ полтораста выше развтвленя Аму, на параллели съ самою Хивою, и укрплене Нукусъ, у самаго развтвленя, въ вершин дельты.
Оба эти форта имютъ очень сильную, недоступную профиль, въ нихъ сложены запасы боевыхъ и продовольственныхъ матераловъ, и маленькаго гарнизона въ дв роты совершенно достаточно, чтобы вс попытки непрятеля аттаковать ихъ были бы парализованы, съ остальными, свободными ротами Ивановъ выжидаетъ, въ полной готовности перебросить ихъ на лвый берегь.
Доходятъ слухи, напримръ, что тюркмены перешли въ такомъ-то пункт и грабятъ каракалпаковъ, идти туда безполезно, за втромъ въ пол не угоняешься. Ивановъ внезапно появляется тамъ, гд его совершенно не ожидали, въ самомъ центр родовъ, выславшихъ разбойничьи парти. Наносится страшный ударъ, ударъ, наводящй панику на всю окрестность, подъ влянемъ этой паники подписываются всевозможные договоры, идутъ на всевозможная соглашеня, и снова успокоивается страна до новаго повода к такому же быстрому, ршительному удару.
Туземцы говорятъ про Иванова:
‘Этотъ ‘Сары-сакалъ’ — здшнй тигръ. Онъ нападаетъ тамъ, гд его не ждутъ, онъ бьетъ больно, и у него ничего не пройдетъ безнаказанно. Съ миромъ иди въ его гнздо, онъ не тронетъ и обласкаетъ, и дастъ подарки, съ войной не ходи, посл долго придется плакать.
‘У него мало солдатъ, но эти солдаты не люди,— это дти шайтана, противъ которыхъ даже заклинаня недйствительны.
‘Сары-сакалъ все знаетъ и все слышитъ, у него сто ушей и сто глазъ, его обмануть трудно’.
Суеврные дикари добавляютъ:
‘Отъ него пули отскакиваютъ и желзо тупится. Смотри на его бунчукъ (знамя) {Значекъ Иванова состоитъ изъ двухъ орденскихъ лентъ: владимрской и георгевской.}: онъ красный, а по бокамъ у него черныя полосы. Красное — это кровь наша, черное — это печаль и горе. Ты спокоенъ, пока этотъ бунчукъ спокоенъ, твоя погибель, когда этотъ бунчукъ разовьется по втру. Иди къ нему съ мромъ, онъ покроетъ тебя какъ халатомъ, и теб будетъ тепло, или съ войной — онъ смететъ тебя съ лица земли и превратить въ пыль’.
Этотъ говоръ и рчи, переведенные мною съ буквальною точностью, совершенно ясно характеризуютъ личность Иванова и его тактику… Добавлять къ этому что-либо было бы излишнихъ.
Казалось, что такое положене вещей должно было бы совершенно унять хищниковъ, которымъ не одна попытка не проходила безнаказанно, но…
Но, какъ вы въ одинъ годъ переработаете всю натуру тюркменъ — этихъ вольныхъ, кочевыхъ разбойниковъ, выработавшуюся въ продолжене цлаго ряда вковъ полной свободы, воли и безнаказанности?!
А къ этому добавьте подстреканя духовныхъ лицъ, вычитавшихъ въ своихъ книгахъ, что рано или поздно Аллахъ пошлетъ свою благодать врнымъ сынамъ его и сотретъ въ прахъ гордыню ‘блой рубахи’. Послдняя комета тоже не мало хлопотъ надлала, ее приняли какъ предвозвстницу той ршительной поры, когда мусульманинъ долженъ взяться за оруже.
Только страхъ ‘волшебнаго бунчука’ удержалъ ихъ отъ поголовнаго возстаня, отъ священной войны противъ неврныхъ. Хаззаватъ могъ вспыхнуть каждую минуту, но онъ не вспыхнулъ.
Вотъ тутъ и собирай контрибуцю!

——

Въ Нукус дожидались Иванова тюркмены-омуды, прхавше сюда съ просьбою (арзомъ) къ ‘Сары-сакулъ-тюр ‘.
Это были два атлета съ горбоносыми, совершенно кавказскими лицами, съ высокими, умными лбами и окладистыми бородами. Одного звали Ата-Мурадъ-ханъ, другого Иртыкъ-Мергень. На халат перваго блестли дв русскй медали, полученныя имъ за какую-то услугу сомнительнаго свойства, въ послднюю войну, впрочемъ, Ата-Мурадъ надвалъ эти украшеня только тогда, когда прзжалъ къ намъ, у себя же дома онъ тщательно скрывалъ ихъ отъ постороннихъ глазъ, боясь навлечь на себя косые взгляды.
Тюркмены были вооружены шашками, ножами и длинными ружьями, они держали себя свободно и съ достоинствомъ, дружески протянули руки Иванову и вообще говорили съ нимъ какъ равный съ равнымъ…
Неподалеку стояли и ихъ кони, высоке, красивые жеребцы, покрытые попонами. Тюркмены прибыли въ лагерь незадолго до насъ, и успли уже отдохнуть и переодться попарадне.
Сущность ихъ просьбы ярко характеризовала отношеня тюркменъ къ хану. Ата-Мурадъ имлъ тяжбу изъ-за земли съ однимъ изъ приближенныхъ хана, а прхалъ за ршенемъ къ Иванову.
Понятно, что тотъ отказалъ ему въ просьб, говоря, что оба истца — подданные хана и живутъ на его земл, что всякое вмшательство русскаго начальника въ данномъ случа совершенно неумстно…
— Какой онъ намъ ханъ,— возражалъ тюркменъ,— знать мы его не хотимъ: наша сила была, мы ни у кого не спрашивали, ханъ по нашему длалъ, а теперь ваша сила, вотъ мы и пришли къ вамъ кланяться.
— А теперь вы подданные хана, — отвчалъ Ивановъ, — идите къ нему. Знайте, что было, то прошло, привыкайте къ новому порядку, какъ умете, привыкнете, хорошо вамъ будетъ, нтъ — сами знаете, что плохо. Ступайте.
— Вотъ какъ ныньче!— не то удивленно, не то себ на ум,— произнесъ Ата-Мурадъ, и тотчасъ же перемнилъ дловой разговоръ на обыденный, совершенно частный, остался завтракать и пить чай вмст съ нами и ухалъ, повидимому, прятелемъ, только садясь на лошадь, замтилъ:
— Все въ вол Аллаха, а мы этой воли напередъ знать не можемъ.
— А своимъ скажи, чтобы смирно сидли, а то въ гости приду,— напутствовалъ его Ивановъ.
— Для такого гостя на угощене разоримся, а впрочемъ, приходи: мы гостямъ рады,— улыбнулся Ата-Мурадь и молодцовато поправился на своемъ покойномъ сдл.
Такъ тюркмены и ухали.

——

Пока укрплене Нукусъ строится, войска расположились лагеремъ по берегу Аму, занявъ полосу протяженемъ боле версты. Солдатске бараки разбиты правильными рядами, съ улицами и переулками, вдоль этихъ улицъ прорыты канавы, въ которыхъ протекаетъ вода, накачиваемая цлой системой чигирей, устроенныхъ по берегу. Въ одномъ конц этого лагеря сгруппировался базаръ, гд торгуютъ кое-кто изъ мстныхъ жителей, а больше наши маркитанты, слдующе всегда за отрядами съ своимъ постояннымъ товаромъ: плохое вино, карты, табакъ и разныя жестянки по части гастрономи. Но, увы! эти товары раскупаются мало… Стуютъ маркитанты горько и вспоминаютъ старое доброе время… Теперь не то: солдаты пьютъ чай и почти забыли про водку, офицерство тоже записалось въ общество трезвости… Говорятъ маркитантамъ: ‘давайте вамъ сукно, давайте блье, давайте хорошй табакъ, давайте и вина, только хорошаго, хотя и немного’… ‘Нтъ, вздыхаютъ торгаши — что ужъ это за товаръ, что за торговля… То ли дло прежде, когда съ пьяныхъ глазъ всякую дрянь пили и деньги большя платили, прошли красные дни для русскаго торговаго человка, хоть совсмъ бги изъ лагеря’.
— Да и ступайте, васъ, молъ, никто не держитъ,— говорятъ имъ въ отвтъ на ихъ жалобы…
Пришлось этимъ шакаламъ торговли поджать хвосты и — или подчиниться новымъ условямъ, или же закрывать свои безполезныя лавочки.
Здсь, въ Нукус, предположено построить первую метеорологическую станцю и открыть постоянныя наблюденя. Нашъ метеорологъ остается здсь по этому случаю… Ивановъ уже принялъ мры, чтобы постройка шла быстро и можно было бы приступить къ длу…
Дня три прожили мы вс въ Нукус, невыносимо страдая отъ комаровъ. Даже днемъ работать (писать и рисовать) приходилось водъ кисейнымъ пологомъ. Несчастныя лошади нашей кавалери томились безъ сна, задыхались отъ дыму навозныхъ костровъ и видимо приходили въ истощене… Каждый солдатъ обзавелся пологомъ, вс часовые вооружились, кром берданки, втвями джингила и холщевыми полотенцами, люди нервные, раздражительные, доходили до изступленя…
— Проклятое мсто! — вотъ фраза — ежеминутно поражавшая ухо.
Въ дорогу, дальше!
— А въ Шураханахъ благодать! тамъ, врите ли, ни единаго комарика!— говорили прибивше изъ этой страны благодати…
Скоре туда. Тамъ кстати предлъ и цль моей поздки.

XIII.
Въ заросляхъ. — Кшлакъ-Нукусъ. — Мостъ. — Объздъ по случаю разлива водъ.— Отдыхъ на Арыкъ-балык.— Пески и арбы.— Ночлегъ.— Гора Чалныкъ съ развалинами. — Медрессе Ходжи-Наза и его угрюмые обитатели.— Озеро Ходжейли.— Привалъ.— Шейхъ-джейлинскя горы.— Бй-базаръ и ханскй дворецъ.— Дмитрй ходжа и его сынъ. — Нчто о русскихъ плнныхъ по этому поводу.

Наканун отъзда я послалъ своего джигита на тогъ берегъ, въ хивинскй городокъ Ходжейли, купить двухъ лошадей подъ верхъ. Часовъ черезъ шесть слуга мой возвратился съ покупкою. Это были дв очень порядочныя лошадки, изъ которыхъ одна даже довольно породистая, об он стоили всего семьдесятъ рублей, съ попонами и головными уборами… не дорого!
Мы выхали передъ вечеромъ, часовъ въ шесть. Кавалькада состояла человкъ изъ двадцати казаковъ, одного офицера, и меня съ своимъ джигитомъ. Ивановъ общалъ догнать насъ на второмъ переход.
Багажъ нашъ шелъ на двуколесныхъ, тюркменскихъ арбахъ, въ одну лошадь, большею частью нкоторыя изъ нихъ были и запряженныя быками, тоже по одному въ арб… Эти приземистые, коренастые быки шли ходко, мало уступая лошадямъ въ скорости, зато значительно превосходя въ сил.
Узенькая дорога, вся изрытая колеями, выбитая, покрытая толстымъ слоемъ солонцеватой пыли, извивалась въ густыхъ чащахъ, кишившихъ комарами и мошками. Лошади фыркали и бсились, проходя этими чащами, всадники, завернувшись въ кисейные шарфы, связавши рукава, чтобы въ ихъ обшлага не проползали эти несносныя наскомыя, хали молча, угрюмо… Мы гнали лошадей, чтобы скорй пройти заросли и выбраться на боле открытое мсто, гд комаровъ сравнительно меньше, есть, по крайней мр, возможность легко дышать, освободившись отъ удушливыхъ вуалей.
Влво желтютъ каке-то высоке станы, я свернулъ туда, пробрался между двумя арыками и попалъ на обработанное поле, засянное хлопкомъ и джугарою… Съ большими усилями, прыгая черезъ канавы и продираясь сквозь колючую чащу естественныхъ заборовъ, я добрался до этого зданя. Это и былъ кишлакъ Нукусъ, верстахъ въ десяти отъ нашего укрпленя… Это былъ положительно довольно сильный, укрпленный фортъ, въ которомъ маленькому гарнизону очень удобно защищаться отъ нападеня вдесятеро сильнйшаго непрятеля…
Въ тсномъ четырех-угольномъ пространств, окруженномъ стнами, было скучено до двадцати кибитокъ, вплотную одна къ другой. Только пшй могъ пробраться между этими кибитками. Вс он были пусты — въ одной только мелькнула блая рубаха испуганной моимъ появленемъ старухи. Все населене кишлака было на работ въ пол, и когда я выбрался оттуда, то сквозь зелень фруктовыхъ деревьевъ и кустарниковъ можно было замтить тамъ-и-сямъ копошащяся полуголыя фигуры… Кто работалъ у чигирей, кто у шлюзовъ, женщины копались въ земл, дти сновали точно зайцы, прячась въ кусты и выглядывая оттуда любопытными глазнками. Была самая жгучая рабочая пора, и потому все, что только способно было работать, дома не сидло.
Вблизи русскаго лагеря каракалпаки не боялись появленя тюркменъ и работали спокойно, надясь, что у нихъ не отнимуть уже плодовъ ихъ тяжкихъ усилй, не вытопчутъ конями полей, за которыми столько возни, столько колоссальнаго труда, въ продолжени не одного года, а цлыхъ десятилтй затраченнаго.
Поля хлопчатника смнялись рисовыми, т въ свою очередь смнялись табачными плантацями, тамъ-и-сямъ желтли поспвающя уже дыни на бакшахъ, и словно лсъ волновалась индйская конопля и джугари,— это красивое, полезнйшее растене центральной Ази.
Ни одного плуга, никакого приспособленя, все одна и та же копотливая ручная работа — киркою и китменемъ,— работа на крохотныхъ квадратныхъ участкахъ, тщательно размренныхъ, разобранныхъ чуть ли не по вершкамъ, наблюдаемыхъ такъ, вхъ разв можетъ огородникъ наблюдать за своими парниками.
Что же длать: борьба съ природою — борьба тяжелая, то, что разъ завоевано, бережется крпко, потому что, разъ потерявъ, земледлецъ не можетъ увренно разсчитывать, останется ли за нимъ второй разъ побда.
Я догналъ отрядъ и обозъ въ ту минуту, когда арбы переправлялись черезъ довольно широкй арыкъ по оригинальному мосту. Этотъ мостъ имлъ видъ довольно крутой крыши на два ската: по одному скату поднимаются, по другому спускаются, гребень острый,— отъ спуска къ подъму перехода никакого,— разомъ. Все это держится на тонкихъ, но часто вбитыхъ сваяхъ, все сооружене дрожитъ и трещитъ, и вотъ-вотъ готово обрушиться къ арыкъ, со всмъ, что ему доврилось.
Казаки не ршались хать черезъ этотъ мостъ и предпочитали илстый и топкй бродъ,— гд лошади вязли по брюхо, но арбы не могли бы пройти бродомъ и должны были рисковать.
Арбы перетаскивались по одной, вс арбакеши хлопотали около очередной арбы, и, переправивъ ее, принимались за слдующую.
На наше счастье — переправа обошлась совершенно благополучно, хотя заняла и не мало времени.
— Нтъ, вотъ съ орудями мы недавно побились тутъ,— ну, и было же работы!— сообщилъ мн казачй офицеръ при семъ удобномъ случа.
Перейдя полосу обработанныхъ полей, мы опятъ очутились въ дикой чащ, опять окунулись въ этотъ туманъ жужжащй и жалящй… Дорога пошла подъ гору, мы спускались къ Арыкъ-балыку, протоку, разлившемуся въ сторону песковъ длиннымъ заливомъ. Теперь время разлива воды, и намъ пришлось объзжать этотъ заливъ, а въ другое время его переходятъ въ бродъ, на селене Назаръ-ханъ. Опять кончились заросли, пошли сыпуче песчаные барканы. Арбы подвигались съ трудомъ, медленно, часто приходилось къ нимъ припрягать казачьихъ лошадей… Мы подвигались впередъ не боле двухъ верстъ въ часъ, и къ полуночи, совершенно выбившись изъ силъ, стали на отдыхъ,— добравшись-таки до крайней точки объзда.
Несмотря на полога, несмотря на разложенные огни,— это былъ тяжелый, печальный ночлегъ, о которомъ даже вспоминать нтъ охоты.
Съ распухшими лицами, съ руками, покрытыми пузырями, мы съ разсвтомъ тронулись дале, выбираясь за открытое мсто, гд палящй зной и раскаленная, каменистая почва показались намъ сравнительно раемъ.
Стали бивакомъ, сварили чай, напились и отправились дале.
Громаднымъ голубоватымъ конусомъ рисовалась передъ нами гора Чалпыкъ. По мр приближеня, ея очертаня становились рзче,— она желтла на освщенныхъ сторонахъ, и на ея вершин обозначались контуры полу-разрушенныхъ, размытыхъ дождемъ, обвтрившихся стнъ старой крпости, происхождене которой древне даже народныхъ легендъ здшняго края.
— Калмыки строили,— вотъ все, что мы могли узнать отъ ученйшихъ туземцевъ.
— А когда и зачмъ, добавляли они,— въ нашихъ книгахъ не сказано.
У подножья Чалпыка прютилось медрессе Ходжи-Наза, это было строене изъ жженаго кирпича, съ фронтономъ въ буддйскомъ стил и куполами въ вид полушарй. Оно было удалено отъ всякаго другого жилья, и здсь, на краю мертвой пустыни, разстилавшейся влво отъ дороги, оно было удобнымъ прютомъ уединеня и созерцаня. Построенное, еще въ конц прошедшаго столтя, однимъ муллою Ходжи-Назомъ, здане это уцлло въ тяжелые годы набговъ и безпорядковъ. Тюркмены ограничивались только тмъ, что обирали святыхъ отцовъ и ихъ учениковъ,— не трогая ихъ самихъ лично. Это медрессе, по своему уставу и назначеню, соотвтствуетъ нашимъ монастырямъ… Удалившеся отъ свта ходжи учатъ здсь корану приходящихъ и принимаютъ неофитовъ, желающихъ посвятить себя одинокой жизни…
Впрочемъ, по близости, рядомъ съ могилою самого Ходжи-Наза, стояла войлочная кибитка, гд слышались женске голоса, стихнувше при моемъ приближени.
Когда я подъхалъ къ воротамъ медрессе, тамъ, на каменныхъ ступеняхъ, сидли два совершенно сдые старика,— они даже не взглянули на меня, не оборотили головъ на топотъ моей лошади и на брязгъ оружя.
Я пожелалъ имъ благополучя и попросилъ воды, мн говорили, что во двор медрессе есть родникъ съ превосходною холодною водою, а пить хотлось страшно…
На мою просьбу послдовало гробовое молчане — я повторилъ… то же молчане, та же неподвижность, словно это были не люди, а изваяня
— Да что вы съ ними толкуете, ужъ это народъ такой — съ ними нешто можно честью, подъхалъ ко мн казакъ… Погодите, я сейчасъ распоряжусь, у насъ живо!
Онъ слзъ съ лошади, закинулъ на луку сдла поводья и хотлъ-было войти во дворъ. Эта ршительность вывела стариковъ изъ ихъ оцпення…
— Куда… постой! не ходи — я принесу самъ,— поднялся одинъ изъ нихъ…
Я началъ говорить мулл, что гостепримство первая добродтель, что накормить голоднаго, а тмъ боле напоить жаждущаго путешественника прямая обязанность всякаго хорошаго человка, что и у нихъ въ коран объ этомъ сказано, а они плохо слдуютъ ему, если молчанемъ отвчали на мою просьбу…
— Ты неврный,— ты врагъ нашъ — иди своею дорогою…— угрюмо отвчать старикъ.— Нашъ законъ говоритъ: не прикасайся къ гауру…
— Ишь ты вретъ какъ,— замтилъ казакъ,— а деньги брать можно… Надысь господинъ полковникъ двадцать рублей имъ далъ, небось взяли, даромъ что отъ неврнаго. Это по-вашему можно?..
— На, пей!— подошелъ съ чашкою другой.
Это было сказано съ такою ненавистью, сопровождалось такимъ злымъ взглядомъ изъ-подъ сдыхъ нависшихъ рсницъ, что я невольно подозрительно посмотрлъ на дно сосуда. Нтъ, вода чистая какъ стекло, вс узоры, вс трещины расписной чашки сквозятъ отчетливо… отхлебнулъ:— холодная, свжая такая, вкусная… Выпилъ чуть не всю чашку, бросилъ на ея дно немного серебряной мелочи — и похалъ прочь отъ этого угрюмаго, мрачнго гнзда фанатизма и ненависти.
Вотъ они, враги, съ которыми намъ будетъ много возни, много борьбы, несравненно боле тяжелой, чмъ борьба со всми тюркменскими родами этого берега. Это врагъ внутреннй, противъ котораго наши скорострльныя пушки и берданки недйствительны—тутъ нужны иныя силы, иное оруже.
Вдали синетъ скалистый кряжъ Шейхъ-Джейлинскихъ горъ, влво — песчаные холмы, за ними пустыня, праве зеленая полоса аму-дарьинскихъ береговъ, свтлая водная лепта и, чуть-чуть замтная, волнистая линя противуположнаго берега. Оазисъ Нукуса и Назаръ-хана кончается, — мертвая мстность подходитъ вплотную къ берегамъ Аму, ее надо перехать, чтобы попасть въ слдующй оазисъ — Бй-базаръ, Шабасъ-вали и Шурахана. Словно зеркало, обрамленное зеленою рамой, виднется впереди озеро Шейхъ-Джейли, послдняя вода этого оазиса, мсто нашего отдыха.
Въ часъ времени мы добрались до него и расположились веселымъ бивуакомъ. Прекрасная, отстоявшаяся вода,— купанье въ ней,— ароматическй чай, отсутстве комаровъ, словно боящихся этого близкаго сосдства съ пустынею… Даже животныя ободрились и весело ржали. Лошадей разсдлали и пустили на трапу, стреноживъ предварительно, быковъ тоже выпрягли…
— А къ ночи опять налетятъ проклятые!— замтилъ со вздохомъ казачй офицеръ, и отравилъ этимъ замчанемъ все прятное расположене духа.
На этомъ привал насъ догналъ начальникъ аму-дарьинскаго отдла, сдлавшй верхомъ въ одинъ переходъ около семидесяти верстъ.
Лошади его конвоя были измучены, ршено было здсь ночевать, а завтра, въ вечеру, поспть въ Бй базаръ. Туда былъ командированъ джигитъ, чтобы намъ выслали на встрчу смнныя арбы и заготовили въ город помщене.

——

Къ полудню слдующаго дня нашъ отрядъ переходилъ горное плато:— черная, словно покрытая углемъ, почва была лишена всякой жизни, всякой растительности, только громадныя ящерицы, въ аршинъ длиною, изрдка выглядывали изъ-за камней и неуклюже убирались прочь, заползая въ зяющя трещины… кованыя копыта лошадей звенли, словно шли по чему-то металическому, арбы катились легко и мало отставали отъ всадниковъ…
Надъ нами раскинулось небо — срое, мглистое, раскаленный воздухъ мутилъ его голубую безконечность, оно словно спустилось ниже, словно надавило на эти угрюмыя, угловатыя очертаня скалистыхъ выступовъ…
Мы оставили арбы и пошли почти рысью, хотлось поскоре пройти эту непривтливую мстность, производившую на насъ впечатлне могилы.
Вонъ, впереди, дорога оборвалась разомъ, ея продолженя не видно вовсе, тамъ начинается спускъ,— и снова передъ нашими глазами зазеленлъ безконечный горизонтъ, снова надъ головами раскинулось голубое небо.
У подножья горъ ми нашли арбы, дожидавшяся насъ еще съ утра, и старшину бй-базарскаго, выхавшаго объявить, что помщене въ бившемъ ханскомъ дворц готово.
Мстность стала очень похожа на ту, что была въ окрестностяхъ Чимбая. Опять сталъ появляться народъ, опять къ нашему кортежу прибавлялись все новыя и новыя конныя группы, и передъ закатомъ солнца мы въхали въ Бй-базаръ, въ сопровождени самаго многочисленнаго общества.
Кибитки для насъ были расположены въ саду бывшаго ханскаго дворца, подъ тнью развсистаго карагача, на берегу четырех-угольнаго прудика, ‘хауза’, передъ кибитками разостланы красивые хивинске ковры, и на нихъ стояло множество блюдъ съ варенымъ рисомъ, пловомъ, лепешками, дынями, недозрлымъ виноградомъ и опять съ тми же неизбжными кувшинами съ кислымъ айраномъ.
Бй-базаръ уже иметъ совершенно другой характеръ, чмъ города-зимовки каракалпаковъ, здсь преобладающее населене узбеки, и они придали своему городу физономю вообще городовъ Средней Ази, съ полнымъ отсутствемъ кочевого элемента. Тсно скученныя сакли, съ замкнутыми дворами, обнесены стною съ зубцами, башнями и рвомъ, наполненнымъ падалью и всевозможными нечистотами. Узкя, кривыя улицы, безъ плана и всякаго разсчета, прорзываютъ городъ, въ центр базаръ, по обыкновеню крытый — вотъ вамъ и все описане города. И это описане безразлично годится почти для всякаго азатскаго города, съ самыми незначительными только измненями.
Зато бывшй ханскй дворецъ невольно останавливалъ на себ внимане. Его высокй фронтонъ съ угловыми башенками, вырзными гребнями и узкими прорзами, выглядывалъ изъ-за деревьевъ окружающаго его сада. Правда, что все это было сбито изъ одноцвтной глины, все одинаковаго желтовато-сраго цвта, но это не мшало общему впечатлню… Темная арка вела во внутренне дворы, гд были помщеня для женъ, для прислуги, интимныя сакли для самого владльца, но туда бы лучше не заглядывать. Все пусто, везд груды конскаго навоза, везд закопченые черныя пятна отъ разложенныхъ огней… Бывшй дворецъ обратился въ караванъ-сарай, куда зазжаютъ съ лошадьми и арбами.
Понятное дло, что мы очень были довольны помщенемъ своимъ на чистомъ воздух, подъ роскошными, втвистыми деревьями, а не въ этомъ дворц — караванъ-сара.
Странная личность явилась къ намъ, раскланялась съ Ивановымъ, какъ съ старымъ знакомымъ, поздоровалась по-русски и, не дожидаясь приглашеня, сла на коверъ и запустила въ блюдо съ виноградомъ свои руки.
Это былъ старикъ, съ клинообразною сдою бородкою, съ слегка горбатымъ носомъ, въ парчевой тюбетейк на гладко обритой голов и въ шелковомъ зеленомъ халат. По типу, по манерамъ, это былъ кровный узбекъ, но по-русски онъ говорилъ довольно хорошо, и видимо щеголялъ этимъ знанемъ…
Это былъ Дмитрй-ходжа, о которомъ я еще прежде слышалъ довольно много интереснаго, теперь мн его пришлось увидать лично.
Лтъ сорокъ-пять тому назадъ онъ былъ пойманъ туркменами въ то время, когда рыбачилъ съ своими товарищами у южнаго берега Каспйскаго моря. Всхъ рыбаковъ, связанныхъ вмст цпью привели въ Хиву и распродали здсь поштучно.
Дмитрй тогда еще былъ совсмъ молодымъ парнемъ, понравился одному изъ приближенныхъ хана и былъ купленъ ихъ за двадцать тиль,— около пятидесяти рублей. Черезъ годъ онъ уже былъ фаворитомъ своего господина, а потомъ перешелъ и къ самому хану, отцу нын царствующаго Сеидъ-Рахима. Ловкй плутъ съумлъ поддержать милость ханскую до тхъ поръ, пока у него не отросла борода, затмъ роль его нсколько измнилась, его уволили отъ должности, давъ свободу, для чего онъ принялъ мусульманство и сталъ хивинскимъ гражданиномъ. Зная до тонкости вс мышиныя норки ханскаго дворца, вс придворныя интриги, вс слабости хана и сильныхъ мра сего,— онъ сдлался ходатаемъ по дламъ и пробрлъ себ такую практику, что скоро сталъ богатымъ человкомъ. При вступлени на престолъ ныншняго хана, Дмитрй-ходжа поспшилъ представить ему сына своего, очень красиваго мальчика, лтъ четырнадцати, который и занялъ мсто, подобное тому, что занималъ когда-то его отецъ. Этимъ онъ еще боле закрпилъ свои отношеня во двору,— но тутъ разыгрались послдня событя, и Дмитрй-ходжа разсчиталъ, что около хана теперь мене выгодно жить, чмъ около русскихъ. Онъ перебрался на нашу сторону и явился въ генералу Кауфману въ числ освобожденный плнныхъ.
На предложене хать обратно на родину, въ одинъ изъ поволжскихъ городовъ, онъ наотрзъ отказался, и понятно — что ему длать въ Росси, давно имъ забытой, когда тутъ у него и семья, и состояне, и связи?
Вообще, большинство русскихъ, прожившихъ въ плну боле пятнадцати лтъ, не желали возвращаться на родину… Можетъ быть, здсь говорили новыя привязанности, новыя привычки, а можетъ быть и боязнь прежняго русскаго крпостного быта.
Сначала Ивановъ очень обласкалъ старика, но потомъ, убдившись, какой это плутъ и пройдоха, держалъ его въ сторон, ни въ чемъ ему не врилъ, хотя при встрч здоровался по-прятельски.
Дмптрй-ходжа однако понялъ, что здсь ему уже не играть той роли, что прежде, при хан, онъ сильно прунылъ и повсилъ голову… Онъ даже и здсь пустилъ впередъ своего сына, но, потерпвъ фаско, ограничился только тмъ, что всегда возилъ его съ собою и одвалъ въ ярке красные халаты.
Старикъ сидлъ у насъ цлый вечеръ, читалъ намъ наизусть множество старообрядскихъ молитвъ, сохранившихся еще въ его памяти, разсказывалъ эпизоды изъ священнаго писаня,— все съ тою цлю, чтобъ разуврить насъ въ томъ, что онъ ‘будто бы, какъ говорятъ злые люди, принялъ мусульманство’, наконецъ, его прогнали и онъ ушелъ, общавъ завтра непремнно явиться вновь и привести съ собою своего красавца-сына.
Уже было довольно поздно, свчи въ бумажныхъ фонаряхъ оплывали и тухли. Мы разбили, больше по привычк, свои полога и ползли въ нихъ спать до слдующаго утра,— до подъема снова въ дорогу.

XIV.
IIIабасъ-вали.— Развалины старой крпости Минаретъ.— Отдыхъ въ ханскихъ садахъ.— Встрча на границ Шураханскаго района.— Слободка Петрово-Александровская.— Укрплене.

Оставивъ арбы идти самимъ собою, съ той скоростью, которая для нихъ возможна, мы выхали налегк, разсчитывая къ полудою, къ самой жар, дойти до Шабасъ-вали, отдохнуть тамъ, и съ вечернею прохладою тронуться въ путь, а къ ночи прибыть на мсто, въ Шураханъ.
Скучная, однообразная дорога тянулась передъ нами. Издали виднлись, съ правой стороны больше, длинные ряды тополей и темныя группы карагачей. Обработанныя пространства встрчались рдко, мстами дорогу перескали песчаные наносы, полуразрушенныя сакли и засыпанные, безводные арыки свидтельствовали о томъ, что было время, когда все это пространство цвло и зеленло, когда кипучая жизнь царствовала здсь, на этихъ пустыряхъ, отъ вида которыхъ въ настоящую минуту даже сердце тоскливо сжимается и пропадаетъ веселое состояне духа.
Словно тонкая, свтлая черточка, виднлось на горизонт какое-то строене.
— Это Шабасъ-вали, минаретъ тамошнй,— указалъ нагайкою Ивановъ:— до него верстъ двадцать, а виднъ какъ на ладони…
Часа черезъ три скорой зды — мы подъзжали уже въ стнамъ города. То, что казалось намъ городомъ издали, оказалось громадными грудами развалившихся стнъ. Эти развалины замтно охватывали обширное четырехугольное пространство, въ исходящемъ угл котораго возвышалась высокая башня въ вид длиннаго, усченнаго конуса, снизу эта башня подмыта дождевою водою, одна сторона совсмъ обрушилась, до такой степени, что страшно даже глядть на нее: такъ и кажется, что вотъ-вотъ рухнетъ этотъ колоссъ и засыплетъ дорогу своими обломками.
Узкя черныя окна, превратившяся въ настоящее время въ длинныя трещины, зяли на гладкой поверхности стнъ, вершина, должно быть, была нарзана зубцами, но теперь осыпалась и торчитъ вверхъ остроконечнымъ обломкомъ…
Не дорожатъ туземцы нисколько этими развалинами, свидтелями сдой древности. Азаты вообще безъ вниманя относятся къ памятникамъ старины, хотя бы съ этими памятниками соединены были религозныя воспоминаня. Яркимъ примромъ этого небреженя служатъ Тимуровы постройки въ Самарканд, оставленныя безъ всякаго присмотра и ремонта… Ходятъ смутныя преданя, что крпость Шабасъ-вали была построена еще аборигенами страны, до прихода мусульманскихъ завоевателей, значитъ, до Тамерлана, насколько эти преданя врны, предоставляю судить и проврять археологамъ и историкамъ, я же, какъ скромный художникъ, только любовался этими оригинальными, угловатыми линями желтыхъ развалинъ, такъ отчетливо рисующимися на темной синев южнаго неба.
Городъ ныншнй лежитъ влво отъ дороги, и совершенно теряется въ массахъ садовъ, его окружающихъ. Этотъ городъ совершенное повторене Бй-базара. Дорога не шла черезъ него, и я изъ любопытства, простительнаго туристу, свернулъ съ дороги и въхалъ въ темную арку его приземистыхъ ворогъ.
Помсивъ вонючую грязь ногами моей лошади, заглянувъ въ ту и другую лавочку базара, купивъ кое-что изъ мстныхъ произведенй, я выбрался на свжй воздухъ и прхалъ къ мсту привала, когда уже вс лежали въ растяжку на коврахъ, а лошадей нашихъ проваживали мстные джигиты.
Бивуакъ былъ расположенъ въ саду Мотъ-Наза, одного изъ полководцевъ хана въ прошедшую войну. Самъ хозяинъ сохранилъ на него право собственности, и навдывается иногда сюда лтомъ, хотя большую часть года живетъ на лвомъ берегу, въ своемъ хивинскомъ дом.
Этотъ садъ былъ превосходно обработанъ и тщательно поддерживался, на всемъ была видна заботливая, хозяйская рука, и эта масса яркой, разнокалиберной зелени, эти дорожки, тщательно укатанныя и посыпанныя пескомъ, эти арыки, расчищенные, съ проточною водою,— прудъ посредин — все производило на глазъ такое прятное впечатлне, что отдыхъ здсь былъ однимъ изъ комфортабельнйшихъ отдыховъ.
Выбрались мы отсюда, какъ и предполагали, вечеромъ — намъ оставалось всего часа четыре пути и мы разсчитывали прибыть въ Шураханъ еще засвтло, гакъ бы оно и вышло, если бы насъ не задержала па пути оффицальная встрча, подготовленная начальникомъ Шураханскаго района, на его границ тянулась вся эта церемоня, а потомъ питье чая съ европейскою уже обстановкою, времени прошло довольно-таки,— и уже было совершенно темно, когда мы переваливались черезъ послднюю песчаную косу, подходящую почти подъ самыя стны русскаго укрпленя…
— Посмотрите,— сказалъ кто-то рядомъ со мною:— вонъ тамъ, видите, это наше кладбище!…
Влво, на вершин одного изъ песчаныхъ бугровъ, чернли знакомые силуэты крестовъ — ихъ было-таки достаточно, за одинъ годъ даже слишкомъ…
— Рыть легко, песокъ мягкй,— глубоко рыть можно,— говорилъ мн сосдъ.— Оно точно, что носить далеко, пожалуй, съ версту будетъ…
Впереди вспыхивало зарево, мелькали огни… виднлась улица, по которой сновалъ народъ… Окна сакель выходили на улицу и свтились издали правильными четырехугольниками, а на нихъ чернли крестообразныя перекладины рамъ… Русская рчь преобладала надъ азатскимъ гомономъ — слышались даже женске голоса, и тоже русске — какой-то дтскй голосъ оралъ на всю улицу: ма-а-мка!..
Вотъ и первое русское поселене на Аму-Дарь, зародышъ, быть можетъ, нашихъ будущихъ городовъ и селъ.
Нсколько семействъ женатыхъ солдатъ помстились здсь, подъ защитой крпостныхъ валовъ и русскихъ пушекъ, къ этимъ саклямъ пристроились маркитанты и кое-кто изъ туземцевъ, и основалась, такимъ образомъ, новая слободка, — названная Петрово-Александровскою.
За нею виднлись темныя стны самого укрпленя, изъ-за стны выглядывали длинные ряды тополей, коньки барачныхъ крышъ, надъ воротами торчалъ силуэтъ часового.
— Кто детъ? стой, что отзывъ? — несся оттуда обычный окликъ.
Мы сошли съ лошадей и вошли въ ворота уже пшкомъ… Въ воротахъ толпились офицеры, командиры отдльныхъ частей, съ рапортами…
Наше путешестве по Аму окончилось, теперь предстоятъ новыя работы, новыя изслдованя. А тамъ, обратный путь, напрямикъ, безводными степями Кызылъ-кумъ.

Н. Каразинъ.

‘Встникъ Европы’, NoNo 2—3, 1875

Каразин Николай Николаевич
Прочитали? Поделиться с друзьями:

Читайте также:

  1. Восток, Бласко-Ибаньес Висенте, Год: 1912
  2. По Памиру, Станкевич Борис Вячеславович, Год: 1904
  3. Русские поклонники в Иерусалиме, Дашков Дмитрий Васильевич, Год: 1825
  4. Ледяной плен, Березин Николай Ильич, Год: 1907
  5. Страна гранита и озер, Березин Николай Ильич, Год: 1905
  6. В горах Северного Урала, Ловцов Николай Алексеевич, Год: 1930
  7. Из новых странствований вокруг света, Твен Марк, Год: 1897
  8. По Северу России, Случевский Константин Константинович, Год: 1888
Электронная библиотека