Павел Сурожский
Павел Сурожский
В море
В море
I.
I.
II.
II.
* * *
III.
III.
IV.
IV.
V.
V.
* * *
VI.
VI.
В море, Сурожский Павел Николаевич, Год: 1912
Время на прочтение: 25 минут(ы)
Из далеких заморских стран, на смену старой ворчунье-зиме, шла весна. Первыми вестниками ее были солнечные лучи, весело блеснувшие в синеве неба, да теплый ветер, который, пролетая над снежными полями, гудел:
— Проснитесь! Идет могущественная царица жизни — весна.
Зима злобно косилась на юных пришельцев, чуя в них сеятелей великой смуты, собирала остатки убывающих сил и давила, давила, заметая те робкие следы, которые оставляли вестники весны.
Холодным и глубоким сном спала степь, плотно укрытая снегом. Так же крепко спало и море, скованное непроницаемой твердой массой льда. Даже лес и дорога, оба чуткие, изменчивые, с которыми зиме всегда было много хлопот, не сбрасывали еще своих зимних уборов.
Но вестники весны делали свое дело — будили и призывали к жизни все, усыпленное зимой.
Первым проснулся лес.
Еще накануне, точно желая усыпить внимание зимы, он пышно обрядился в пушистый иней и стоял так весь день. А на утро сбросил с себя красивый наряд, встал перед испуганной зимой с грозным, потемневшим лицом, весь окутанный синеватой дымкой, и зашумел:
— Хочу тепла!
Вслед за лесом пробудилась и дорога, что пролегала извилистой лентой через весь простор скованного льдом моря. Всю зиму ее попирали ногами лошади и люди, но она, терпеливая, переносила все. Видит дорога, что лес зашумел и нахмурился, слышит над собой чьи-то призывные голоса и изменилась, потемнела, раздвинулась, готовая идти на смелый зов.
Только степь да море лежали в глубоком сне.
Но степь велика и ленива, не мало надо усилий, чтобы разбудить ее, а море… о, море спало поневоле. Оно и радо бы зашуметь, всколыхнуться, но слишком крепки были оковы, в которые заковала его зима. И смутно роптало оно под льдом, задыхаясь и прося простора.
Береговые жители, занимавшиеся рыбной ловлей, нетерпеливо ожидали наступления весны. Зима была суровая, с сильными холодами и частыми вьюгами. Выезжать в море на ловлю было трудно, а под конец стало совсем невозможно. Некоторые смельчаки, решившие наперекор всему продолжать ловлю, поплатились за свою отвагу одни здоровьем, а другие — жизнью. Иных унесло море на разбитых ветром льдинах, уморив их голодом и холодом, другие во время вьюги сбились с дороги и застряли в снегах, таких же глубоких и зыбких, как пески пустыни, а над третьими натешились вволю ветры и морозы.
Приходилось поневоле сидеть дома, а это для рыбаков было истинным наказанием. Дома нечего было делать. Хозяйства, с которым надо управляться, у них не было: баркас да сети — вот и все хозяйство. А так как большинство рыбаков были бедняки, перебивавшиеся кое-как со дня на день, жившие только удачами ловли, то скоро к скуке присоединились еще и заботы о куске хлеба. Нужда подходила медленно, вкрадчиво, но неотступно. Рыбак окидывал глазом свои продовольственные запасы, соображал, сколько еще протянет зима, и с каждым днем его все больше и больше охватывало нетерпение. Угрюмый и сердитый, он уходил из дому на морской берег, напряженно всматривался в белеющий простор, и еще сумрачнее становилось его лицо.
Море мертво, неподвижно. Гуляют над ним холодные ветры, кружатся снежные вихри. Куда ни глянь, всюду еще пусто и безлюдно.
На рыбака наводит тоску мертвая гладь вечно бурного, беспокойного моря. И постояв над обрывом, он уходит опять в свой занесенный снегом домишко — лежать -на боку или ворчать от скуки на домашних.
Андрей Бережной жил с матерью и братишкой в рыбачьем поселении, в конце города, на обрыве. Снизу страшно было смотреть на его домик и хозяйственные клетушки, упиравшиеся в зыбкие края обрыва. Казалось, что налетит ветер или хлынет дождь, — и Андрей со всем своим хозяйством сорвется с двадцатисаженной высоты в море.
Но жителей береговых окраин это не пугало. Они привыкли к такому опасному существованию, и весь обрыв был усеян такими же, как у Андрея, шаткими домишками. Часто случалось, что дожди или морские волны, размывали обрыв, и тогда ютившиеся на нем постройки летели в море, случалось, в более низких местах ветер, разбивая на море лед, бросал его на берег с такой силой, что разрушал и постройки, и баркасы, причиняя громадный ущерб хозяйству рыбаков. И все-таки рыбаки не покидали насиженных мест.
— Море взяло, — море и отдаст, — говорили они, подразумевая под этим хорошие уловы.
Андрей был молод, ему только пошел двадцать третий год. Он был настоящий питомец моря. И дед, и отец его были рыбаками. С малых лет он начал ходить с отцом на ловлю, подвергаясь в море всевозможным опасностям. Не раз во время бурь, ломавших неокрепший лед, он плавал с отцом на льдине, по счастливой случайности избавляясь от неминуемой смерти, не раз среди зимы попадал в полыньи и потом сушился на морозе под свист вьюги, не раз, находясь на волоске от смерти, боролся с бурей, которая рвала паруса, ломала снасти, бросала, как щепку, баркас… Всего бывало!
Море вспоило, вскормило и закалило Андрея своим крепким закалом. И теперь это был молодец хоть куда — крепкий, смелый, чувствовавший себя в море лучше, чем на земле.
На побережье хорошо знали Андрея. Его крепкая грудь, широкие плечи, загорелое лицо с зоркими серыми глазами, его небрежная, твердая походка бросалась в глаза каждому. Посмотрит, посмотрит на него какой-нибудь старый рыбак, у которого море отняло руки и ноги, и, залюбовавшись, скажет:
— Экий молодчага!
А потом вздохнет и мысленно добавит:
— Таким и я когда-то был.
Вечер. Жестяная лампочка светит скупо сквозь закопченное стекло.
Андрей сидит возле стола, держит в руках конец сети и на загляденье ловко связывает и закрепляет разорванные петли. Деревянная игла так и мелькает в его руках. Старуха, мать Андрея, тоже занята работой — чинит теплую рубаху сына. Братишка Андрея, Сенька, сидит тут же с книжкой и вслух быстро и рассеянно твердит какую-то басню.
Андрей весь ушел в работу. Славно вяжутся петли, еще лучше вяжутся мыели в голове.
Сегодняшний день хорошо настроил Андрея, запахло по настоящему весной. Весь день небо то хмурилось, то улыбалось. Срывался снежок, брызгал дождь, теплый ветер то налетал, то падал. Всюду начиналась какая-то беспокойная возня, все точно хотело сдвинуться с места, потянуться, как после крепкого сна, заговорить.
Андрей, вспоминая то, что видел днем, думал:
‘Ну, слава Богу, зимушке-то, кажись, капут: хвостом завертела. Дня три-четыре таких, как нынче, да ветра низового, — и лед сломает. В море пойдем. Эх, поскорей бы! Так осточертело сидеть дома, что просто терпения нет. Так бы, кажись, взял и разодрал бы руками лед’.
Андрей нетерпеливо шевельнулся и с таким усердием потянул нитку, что она оборвалась.
Сенька фыркнул и закрутил головой.
— Уже Андрюха себя не помнит.
— А что? — отозвалась мать.
— Нитки рвет.
— Гнилые, сами рвутся, — сказал Андрей.
— Тебе кабы канат.
— Ах ты, ерш! Еще насмехается, долби свою учебу.
Сенька, посмеиваясь, берется опять за книжку, а Андрей вдевает новую нитку.
— Вправду, гнилые? — спрашивает мать.
— Да нет, это я потянул, она и оборвалась.
— Ему бы канат, — фыркнул опять Сенька.
— Молчи, пискарь, пока не бит.
Сенька машет головой: — как же, так я тебе и дамся, — и продолжает трещать скороговоркой:
‘Попрыгунья — стрекоза лето красное пропела’…
— Да, что ты все про стрекозу да стрекозу. Сам на стрекозу похож, — не вытерпела мать.
— Урок такой, маменька.
— А ты бы что-нибудь хорошее прочитал.
— Из хорошего не задано, стрекозу надо.
— Экие уроки- у вас! — вздохнула мать. — Третьего дня обезьяной уши натурчал, а теперь стрекоза…
— А вот с воскресенья про разбойника учить будем, — похвалился Сенька.
— Походи еще весну, — сказал Андрей, — а с лета в море пойдем.
Сенька привскочил и захлопнул книжку.
— В море? И-их. Вот ловко! — радостно взвизгнул он. — Давно уже страсть как хочется. Поплывем!
— Да ты не ерзай, — успокоил его Андрей. — Сказал с лета, а ты уже и книжку в сторону. Экий прыткий! Ты думаешь в море куда как любо. Попробуй, наткни нос. Это с бережка только смотреть мило, как это, дескать, весело и приятно: гуляй себе на свободе. А как потрепают раз-другой штормы, так задашь лататы.
— Я не боюсь. Меня уже качало, — воскликнул Сенька.
— Где же это тебя качало? В люльке, как малым был1? — насмешливо спросил Андрей.
— Да, в люльке, как раз. Нет, в море и на глу-боком месте.
— Там, где воробью по колено, а синице по брюхо.
— Да, да. Попробуй!
— А где же?
— А ну тебя. Ты насмехаешься.
— Ну, я не буду.
Сенька немного помолчал и начал серьезно:
— Это раз прошлым летом. Поплыли мы с Ми- тюхой на Михайловом баркасе на Черепаху. И нас как захватило…
Андрей прыснул от смеха, мать тоже засмеялась.
— Ах, ты, чудомор, — сквозь смех сказал Андрей. — Поплыли на Черепаху. Да на Черепаху люди пешком ходят. Туда и курица доплывет. Ну как же ты не пискарь? Пискарь и есть…
Сенька обиделся.
— Вот и не скажу больше. Ничего не скажу.
И он начал быстро, без передышки барабанить:
‘Кумушка, мне странно это,
Да работала-ль ты лето?
Говорит ей муравей’…
А Андрей еще долго посмеивался, покачивая головой. Начудил Сенька со своей Черепахой.
А впрочем, что с него и спрашивать? Мал еще…
Вот с лета надо его к делу приучать. Наука наукой, а дело тоже не ждет. Андрей в его годы уже рыбачил.
Опять побежали одна за другой хитрые иетли. Иголка играла в руках, нитки с шорохом разматывались с клубка.
Мать кончила работу и стала собирать на стол.
Поели то, что осталось от обеда.
А в окно бился мягкими крыльями теплый ветер, и стекла в раме тоненько звенели, точно радовались наступлению весны.
Сенька все время думал о том, что хорошо бы пойти с первым выходом в море. Андрей обещает взять летом. Так, ведь, это еще не скоро. А вот бы теперь… Разве попросить?
— Андрюха, — обратился он к брату.
— Что?
— Возьми меня с собой на баркас.
— Когда?
— Да вот теперь, как пойдешь.
— Фи-ить! — засвистел Андрей. — Рано, брат, еще. Нос отморозишь.
— Возьми.
— Нет, не затевай. Выкинь это из головы. Учиться надо, а не вайлачить.
— Я буду помогать тебе.
— Обойдется и без твоей помощи.
Сенька надулся. Экий недобрый этот Андрей. И что ему стоит взять? Сездил бы за милую душу. Так нет, заартачился, как конь перед оглоблей… Эх, поскорей бы вырасти, что ли. Хорошо такому, как Андрей, что хочет, то и делает, сам себе хозяин. А тут живешь, как песик на веревочке: всякий может приласкать и ударить.
Сенька встал из-за стола и выскочил из хаты.
Было темно. Теплый ветер дул с моря, пахло дождем. По обрыву мелькали огоньки, а море смутно белело ледяной пустыней, и бежал над ним вольный ветер, неся вести о теплых краях.
Сенька попрыгал по двору, — было свежо, — и вскочил опять в хату. Андрей складывал сеть, мать убирала со стола. Они говорили о чем-то вполголоса и оборвали разговор, когда вошел Сенька. И Сенька догадался: не иначе, как Андрей жениться задумал. Что-то он в последнее время веселый ходит, нитки рвет…
— Что, бубырь, море еще не зашумело? — спросил Андрей.
— А ну тебя, ты насмехаешься, — нахмурился Сенька. — Возьми с собой, так скажу.
— Ишь ты какой. Так ершом и прыгает, — засмеялся Андрей.
Он взял Сеньку за шиворот и, шутливо тряся в своей сильной руке, сказал:
— Учись, бубырь, скоро в море пойдем.
А весна, между тем, приближалась, покоряя без труда все, что встречалось на пути. Каждый день, точно это был взмах ее молодых крыльев, приближал ее к цели. Все пробуждалось, шумело, радостно откликаясь ей. Растерянная, сбитая с толку зима, злилась бессильной старческой злостью, разбрасывала ослабевшими руками последние горсточки снега, силясь остановить поднимавшуюся весеннюю смуту, но, видя, что ничто не помогает, плакала холодными слезами и отступала на север.
Девятого марта, когда, по народным приметам, прилетают первые живые вестники весны — жаворонки и будят своими песнями поля, — -весь день светило солнце. Небо было чистое, прозрачно-синее. Солнечные лучи разрыхляли снеговые наметы, и они оседали, как пена, на буграх зачернели проталины, весь день играла на солнце звонкая капель, в крике ворон было явное торжество.
Рыбаки выходили на обрыв, внимательно смотрели на море и, видя, что оно еще сковано льдом, говорили:
— Эх, кабы низовка хорошая, да дождик. Сразу освободило бы.
И, вздыхая, поглядывали на небо.
А небо все хмурилось и темнело. С юго-запада поднимались тяжелые темно-сизые тучи. Два дня они плавали над морем, морося мелким дождем, застилая окрестность туманом. А потом подул теплый ветер — та самая благодетельная ‘низовка’, которую с нетерпением ждали рыбаки. И тучи, наконец, разразились дождем.
Славный это был дождь! Крупные теплые капли, точно огнем, сжигали остатки снега и льда. Мокрый, взлохмаченный ветер носился над морем и ломал лед. И море, почувствовав себя свободным, бурно встрепенулось и отозвалось на вой ветра ликующим шумом.
Море вскрылось.
Синее-синее, вздымалось оно спокойно бежавшими волнами, словно дышало всей грудью. Разорванные льдины тихо-тихо, с какой то задумчивой важностью, плавали причудливо белыми островами. Солнце зажигало их, зажигало гребни волн — и все кругом было сверкающее, голубое.
Море вскрылось… Это событие взволновало весь берег. Довольно сидеть по домам, сложа руки. Пора за работу. Время для ловли горячее, не терпит, не ждет. Надо готовить сети, чинить баркасы — и в море.
День был воскресный. Ночью легкий морозец стянул мокрую землю, осушил лужи. Теперь с первыми лучами солнца земля опять размякла и заструилась паром.
К полудню береговые жители высыпали к морю. И у всех такие возбужденные, радостные лица. Это, ведь, первый вздох после суровой зимы. Вот над обрывом небольшая площадка. Стоящие по обе стороны рыбачьи домишки образуют что-то вроде широкого и короткого переулка. Ветхий, подпертый бревнами забор, навис над обрывом. За забором другая площадка — поменьше.
Здесь собралась праздничная толпа — молодежь, старики, дети.
Старики сидят, кто на скамейках, возле своих домишек, кто прямо на земле и беседуют о плохой, убыточной зиме, о весеннем лове. Надо не зевать, готовиться, если удержится тепло, то дня через два можно и в море.
— Так вот и выйдешь, — ворчит, чем-то недовольный безногий дед, ворочая костылем. — Еще всего будет. Еще, гляди, такое завернет, что и своих не узнаешь.
— Ну, это бабушка надвое сказала, — возражает другой, сидящий с ним рядом, старик с трубкой в зубах. — Весна дружно взялась. Да и время. Ты разве забыл, как в седьмом году навигацию на сорок мучеников открыли?
— А тебе не в памяти весна, когда до Благовещенья лед стоял?
И пошли досужие деды рыться в своих воспоминаниях, доказывая, что весна бывает ранняя и поздняя.
Немного в стороне собрались женщины: молодые и старые. Болтливые языки совсем размотались под влиянием тепла. Смеются, судачат, рассказывают друг дружке новости, слышанные на базаре.
Парни и девушки сошлись на второй площадке. Здесь и Андрей. Шутки, смех, песни… Парни угощают девиц орехами и семечками, которые продает тут же старая бабка, выползшая со своим товаром на улицу. Девицы грызут орехи и щебечут напропалую. Все это народ бойкий, готовый отвечать на одно слово десятью, на колкость — целым градом насмешек. А. тут еще свет и тепло, разлитое в воздухе, так и подмывает к веселью.
Но больше всех довольны дети. Для них это первый весенний праздник. Солнце горячо греет, земля отдает влажное тепло, на море такая синева, что больно смотреть, кругом говор, смех, песни — как тут удержаться от шалостей и беготни? И они то бегают и вертятся над самым обрывом, забывая об опасности слететь вниз, то валяются на теплой земле, то, наконец, утомленные возней, вытягиваются тут же, на сухом, с довольными, счастливыми лицами, и тогда начинаются разговоры.
Тут и Сенька, одетый по праздничному — в новом картузе, в сапогах с медными подковками. Лежит на брюхе, болтая ногами, отчего медные подковки так и горят на солнце, щурится от яркого света и лицо у него довольное, веселое.
Вчера он опять имел с братом разговор насчет выхода в море.
Андрей сперва отмахивался насмешливо — куда, мол, тебе, бубырь? плакать будешь… Да поддержала мать.
— Возьми уж его, коли не надолго пойдете, — сказала она, — пускай попробует, охоту собьет. А то он тут и мне покою не даст.
— Ну, уж ладно, возьму, — согласился Андрей. — Только вперед говорю, чуть что, — баловство ил неслухнянство, — сейчас же через борт да в воду.
— Уж это будь покоен, пальцем не шевельну, — заверил Сенька.
Наконец-то он пойдет с большими в море. Что в самом деле его считают за малолетка? Ему ведь двенадцатый год. Вон Петька Верхнянский, Мишка Коваль, Васька Дятлов, его товарищи, одних с ним лет, а уже ходили в плаванье. А он сидит, как дев- ченка, возле матери. Даже от других совестно.
Но теперь другое дело. Он уже объявил товарищам, что с первым баркасом идет в море, и ему позавидовали. Ай, да Сенька, молодец!
Первый выход по весне — смелый, рискованный, не то, что летом.
И теперь, лежа на теплой земле, Сенька глядел на море и думал о том, что пройдет еще денек-два и он поплывет. Эх, хорошо! Полетит баркас под белым парусом, как стрела. Будет резать острым носом зеленые волны. Будут они бросать в воду сетки на рыбных местах, а потом вытаскивать их и выбирать из петель трепыхающую рыбу.
Сенька так ушел в свои думки, что не слышал, как к нему подкрался товарищ, Мишка Коваль, сухой, худощавый, с длинными цепкими руками и, насев на Сеньку, закрыл ему ладонями глаза.
Началась возня. Сенька вывертывался, не зная, кто на него насел, а Мишка не пускал, и оба стали кататься на мягкой земле, как щенки, на потеху другим ребятам.
Выпал еще один хороший дождь, а потом стало ясно, тепло. Земля просыхала. В степи было черно, только в ложбинах и балках белели снега.
А море все больше освобождалось от льда. Лед стал зыбкий, рассыпчатый, как песок. По морю ходили серые бесформенные глыбы, как ходят в ясный день после бури облака.
На низком песчаном берегу, под обрывом, закипела работа. Рыбаки смолили баркасы, чинили и проветривали слежавшиеся за зиму сети, готовили снасти, паруса. Кое-где горели, окутываясь синими клубами дыма, костры и на них кипела в казанках смола.
По всему берегу носился здоровый, бодрый шум от говора, песень, стука топоров, визга пил и плеска воды.
— Закипело-о! — весело говорили на обрыве, следя за работами рыбаков.
Вот спускают в воду большой двухмачтовый баркас. Человек двенадцать суетятся возле него. Баркас идет туго, зарываясь носом в песок. Рабочие бултыхаются по колени в воде, раскачивают крутые бока баркаса, тянут за веревки, кричат, смеются, ругаются.
— Натягивай. Ну-ка сразу! Подкатывай дрючки… Да не туда… Стой! Берись с боков… Ну, разом!..
Плохо идет баркас, не дружно берутся рабочие, надо затянуть дубинушку — эту верную, надежную помощницу, когда нужно крепко шевельнуть плечами, чтобы сдвинуть какую-нибудь тяжесть.
Пока один запевал звонким тенором, остальные молчали, упершись руками в бока баркаса, когда же запевало кончил, все сразу грянули:
‘Эх, дубинушка, ухнем!
Враз, зеленая, сама пойдет…
У-ухнем!’
Широко, раскатисто пронесся по берегу дружный взрыв голосов. ‘Ухнули’, что было силы, — тяжелый остов баркаса дрогнул, сдвинулся, прополз аршина два и стал.
Мальчишки, вертевшиеся около работающих на маленьком баркасе, подхватили припев звонкими, подражательными голосами:
‘Эх, дубинушка, ухнем!
Враз, зеленая, сама пойдет’.
А рабочие постояли, отдохнули, поправили веревки, и опять ухнули. Баркас прополз еще полсажени и остановился.
На обрыве сидят досужие зрители, смотрят на берег и высказывают свои соображения, как надо сдвинуть баркас.
— Не дружно берутся. Куражатся, а толку нет.
— Его разве так? Его нужно боком… ползком пустить.
— Людей мало. Разве десятком можно обойтись?
— Да, найди-ка их. Кого погонит нелегкая в такую воду? Теперь вода, как нож: так и режет.
— И эти скоро разбегутся. Смотри.
Внизу движение. Возившиеся с баркасом рабочие, выскочили из воды и, подрыгивая ногами, пустились бежать к лежавшей на песке вверх дном лодке. Добежав, они садились на лодку, торопливо стаскивали сапоги, выливали из них воду и, выжав мокрые онучи, начали оттирать ими красные, закоченевшие ноги. Потом опять надевали сапоги, шли в воду и кричали ‘дубинушку’, раскачивая упрямый баркас.
Андрей тоже работает на берегу возле большого парусного баркаса, на котором он с товарищами собирается на ловлю. У Андрея есть небольшой, доставшийся ему от отца баркас, но для того, чтобы успешнее шло дело, он вступил в компанию с другими рыбаками. На плохом баркасе далеко не уедешь, а большой можно пустить в открытое море, где улов рыбы лучше.
Андрей горячо берется за дело. Весело работать на вольном воздухе, под ярким солнцем. Потрескивает на берегу костер, вьется голубоватый дымок, на огне кипит котел со смолой. Забивают мягкой паклей в баркасе щели, замазывают их горячей смолой. Сверкая синей сталью, ухает топор, врезываясь в белую мякоть свежего дерева, звонко визжит колючая пила и, точно брызги, летят на песок опилки. Все звучит и движется, купаясь в солнечном блеске. И только серые сети висят на столбах неподвижно, как паутина в ожидании добычи.
‘Завтра в поход’, — думает Андрей, прилаживая новую доску на палубе. Нас теперь партия дружная, не то, что один. А, что лов будет, так это верно… Надоело за зиму без дела толкаться, да и заработать надо…
Завел кто-то песню, несколько голосов подхватили ее. Как стрела, врезалась она в береговую волну звуков и поплыла, зазвенела. И как будто веселей заиграли солнечные лучи и волны ласковее и тише стали шуршать береговым песком.
Слышится громкий протяжный гудок. Воздух наполняет гулким ревом, дрожит, колышется. И когда в ушах уже начинает шуметь от медного гула, гудок обрывается, рявкнул напоследок два раза.
Это большой металлургический завод, стоящий у моря, за городом, объявляет, что наступил обеденный час.
Наступил день, когда Андрей с товарищами должен был выйти в море.
С раннего утра густой туман окутал берег и море. Солнце не проникало сквозь серую толщу, и сверху разливался белый, как молоко, свет.
— Хороший денек будет.
— Этот туман последний лед поест, завтра чисто будет, — говорили рыбаки, идя на работу.
Предсказания оправдались.
Ветер всколыхнул нависшую над землей молочную муть. Стала она понемногу таять, расплываться. Вот уже открылась часть моря, спокойного, бесцветного, вот показался обрывистый берег с постройками и деревьями.
Блеснула в небе согретая солнцем синева — и в миг преобразилось море. Заиграло светло-голубыми отблесками, заакчалось, зашумело.
На берегу возобновились работы. Снова задымили костры. Зазвучал бодрый, веселый шум.
Волны тумана сгустились уже в громоздкие серые облака, которые медленно поплыли в синеву, поднимаясь все выше. И вдруг со стороны моря донесся гулкий протяжный зык. Все встрепенулись на берегу и стали жадно всматриваться вдаль. На горизонте показался маленький синеватый дымок.
— Пароход, пароход! — пронеслось по всему берегу.
Первый весенний пароход!
Для береговых жителей это — большое событие. Пришел пароход, значит море уже свободно и можно идти на ловлю. Не сегодня-завтра откроется навигация, берег закипит оживлением, жизнью. Придут заграничные пароходы, начнется выгрузка и в гавани закопошится парод.
Ревет громкий пароходный гудок, ловят его сотни настороженных ушей и сотни глаз вглядываются туда, откуда он несется.
— Это из Мариуполя. Море-то, знать, свободно.
— Ишь как чешет… Как муха летит! — слышатся голоса.
Пароход шел к гавани. Он словно чувствовал, что на него устремлено столько жадных глаз, словно сознавал себя героем дня и шел на всех парах.
Подойдя к гавани, он приветствовал ее громким гудком и скрылся в ее гостеприимных стенах.
— Прощай, мамка. Надо скорее идти, а то как отъедут, — опасливо и торопливо говорил Сенька, стоя перед матерью.
— Прощай, мой голубь, берегись там.
Мать поцеловала Сеньку в теплые влажные губы. Подступила к сердцу жалость. Идет парнишка в море в первый раз. Начинается настоящее дело. А что он? Совсем еще глупыш, давно ли на ноги поднялся…
— Я буду осторожный. Да и Андрюшка там, — радостно взволнованный сказал Сенька.
— В добрый час, — напутствовала мать. — Там в сумочке пироги, поешь, когда захочешь.
— Ладно. Прощайте.
Выкатился Сенька из хаты, красный, торопливый, зажал в руке сумочку с харчишками и побежал на берег, боясь как бы не опоздать. Столкнулся на обрыве с Митькой, оба кубарем скатились вниз и как раз вовремя. Андрей с товарищами был уже на берегу. Их двухмачтовый заново отделанный баркас стоял недалеко от берега на якоре, красуясь полуопущенными парусами.
Компания, с которой уходил Андрей, совсем уже была готова к отплытию. Сети, припасы, харчи — все уже было на баркасе. Отъезжающие прощались с рыбаками, работавшими на берегу, и усаживались в небольшой каюк, который должен был доставить их на баркас.
— Прощайте, братцы. Скорей управляйтесь, да к нам. Гуртом веселее будет, — говорили отъезжающие.
— Счастливый путь. Ловите, да и на нашу долю оставляйте, — кричали с берега.
— Ладно, мы только свою будем брать, а вашу, если попадется, обратно в море.
— То-то, смотрите: наша меченая.
— А какая пометка?
— Да как во лбу два глаза, а на конце хвост — вот и наша. Ваша бесхвостая.
— Добрая пометка, — засмеялись с каюка. — С такой пометкой вся будет ваша.
Каюк отчалил-. Сенька посмотрел на берег. Над обрывом стояла кучка народу. Зоркие глаза Сеньки отыскали там мать. Вон она в теплом платке стоит на краю. Сенька снял шапку и помахал ею… А вон и Митька. Завистливыми глазами смотрит он на счастливого товарища и тоже машет картузом.
Подошли к баркасу и взобрались на него. Сенька вскарабкался последним. Каюк пошел обратно, а прибывшие стали размещаться. Загремела якорная цепь, поставили паруса.
Тихо, чуть покачиваясь, баркас двинулся вперед. Легкий ветерок тронул паруса, натянул их — и баркас ускорил ход.
Сенька смотрит на берег, прислонив руку к глазам. На обрыве все еще виднеется фигура матери в темном платке. Лица уже нельзя разобрать, берег отодвинулся далеко…
Прощай, мамка, привезу осетра, — хочется крикнуть Сеньке, но крик уже не долетит до обрыва.
— Что, бубырь, доволен? — спросил Андрей, шлепнув Сеньку по шапке.
— Доволен, — отозвался Сенька, показывая крепкие зубы.
Да и как не быть довольным? Он чувствует себя теперь большим, как и все.
Хорошо идет баркас. Стелется за ним широкой лентой разбегающийся след. Море подернуло рябью, дышит прохладой. Ветер натянул туго паруса.
Смотрят рыбаки на берег, а он уже синеет далекой пропадающей чертой. Перед ними открытое море. Плывут по небу белые облака, тени их ложатся на воду.
А вдали нет уже ни неба, ни моря, все слилось в светлое, голубое марево и блестит, и манит к себе неудержимо….
Три дня носились по морю рыбаки, и Сенька испытывал великое блаженство. Все было так хорошо, так удачно. Днем дул свежий, в меру достаточный ветер, и паруса весело1 лопотали, натягивались и несли вперед и вперед послушный, легкий баркас. Зеленые прозрачные волны качались, сверкали на солнце. Иногда схватывались на них белые гребешки. Баркас покачивало, и у Сеньки от непривычки пьянела голова.
А вдали стояли большие белые льдины, застилая горизонт. Иногда баркас подходил к ним близко, и мелкий стрельчатый лед шуршал под кормой. Сеньке тогда казалось, что они столкнутся с льдиной, и их баркас затрещит, обломается. И было жутко и вместе с тем как-то весело.
Один раз увидели на льдине что-то черное. Уж не человек ли, захваченный с сетями, когда стало ломать лед? По весне с рыбаками это часто бывает. Подошли близко и увидели, что это лошадь. Она лежала на льду, разбросав ноги, подогнув под себя голову с оскаленными зубами, шершавая, худая.
Рыбаки долго смотрели на бедную конягу.
— Должно быть, бросили на льду, когда самим круто пришлось, — сказал Андрей.
— А может, она от голода сдохла.
Сенька смотрел на лошадь напряженно-удивленными глазами, и особенно жалкими показались ему худые, костлявые бока и сбитый, растрепанный хвост.
Перед заходом солнца закинули сети. Ветер утих, море лениво покачивалось, и бессильно обвисли паруса. Солнце опустилось прямо в море — Сенька первый раз видел такой закат, — и розовые льдины на горизонте долго светились, как облака. И долго стояло в небе цветное зарево вечерней зари. А потом выглянули звезды, и когда стало совсем темно, они замигали часто и густо. Запахло легким морозцем, колко пощипывало что-то за руки. Сенька ежился.
— Замерзнешь ты, брат, — шутили над ним рыбаки.
— Ничего, я терплячий, — ответил, улыбаясь, Сенька. — Надо ко всему привыкать.
— Это правильно, — согласились с ним.
Вечером сварили кашу. Занятно было смотреть, как это делали на баркасе. Взяли большой котел, развели в нем огонь, а над огнем приладили другой маленький котелок с кашей. Пламя освещало лица, недвижно повисшие паруса. А за бортом хлюпало море, слегка покачивая баркас, и звезды светили вверху, как маяки, зелеными огнями.
Славно было сидеть у котла, протянув к огню стынущие от холода руки. В котелке ворчит каша, вода кипит ключом, и двое режут большими ломтями черный хлеб. А когда пшено укипело, сняли котелок с огня, взялись за ложки и выхлебали все дочиста. Вкусной показалась Сеньке каша, — проголодался за день. Даже жарко стало — так усердно работал он ложкой.
А потом и спать легли, поставив одного на страже. Завернулись в запасные паруса и стало тепло, как дома. Скоро сморил сон — так ласково хлюпало море, так тихо покачивался баркас.
Два раза просыпался Сенька среди ночи. Один раз его разбудили голоса менявшихся по очереди рыбаков, а другой раз что-то беспокойное стало щекотать его прямо в лицо. Он заворочался, открыл глаза1 — прямо перед ним стоял яркий ущербленный месяц и светил зеленовато-серебряным светом.
Сенька приподнялся, огляделся. Лежала на воде зыбкая серебряная полоса, и белые льды тихо светились вдали. На носу кто-то пел заунывно, за парусом не видно было, и Сенька узнал по голосу, что это Василий — молодой парень, молчаливый и тихий. Был он нерасторопный, робкий, а пел хорошо, и за это любили его.
Сенька стал слушать. Слова с трудом можно было разобрать.
‘Стоит деревцо на поле,
Его солнышко печет.
А что меня, молодого,
В этой жизни стережет’?
выводил Василий и выходило хорошо. Вспомнил Сенька, как далеко они теперь от берега, и на минуту ему стало страшно.
Кругом вода и вода, а баркас такой маленький, утлый… Вдруг схватится буря, куда они кинутся, где будут искать спасенья? Море или опрокинет их или выбросит на льдину, и с ними будет то же, что с конягой, которую они видели днем…
Но море было такое тихое, так мягко светил месяц и так покойно было кругом, что не верилось, будто есть на свете бури и ураганы, которые рвут паруса, ломают снасти.
И Сенька уснул опять под тихую песню Василия, выговаривающего такие слова:
‘Злая буря налетела И сломила деревцо.
Покатилось, зазвенело Обручальное кольцо…’