А. И. Богдановичъ
‘Въ мір отверженныхъ’ г. Мельшина.
‘Въ мір отверженныхъ’ г. Мельшина.
‘В мире отверженных’ г. Мельшина, Богданович Ангел Иванович, Год: 1896
Время на прочтение: 12 минут(ы)
Годы перелома (1895—1906). Сборникъ критическихъ статей.
Книгоиздательство ‘Міръ Божій’, Спб., 1908
Больше тридцати лтъ прошло съ тхъ поръ, какъ появленіе ‘Записокъ изъ Мертваго дома’ вызвало небывалую сенсацію въ литератур и среди читателей. Это было своего рода откровеніе, новый міръ, казалось, раскрылся предъ изумленной интеллигенціей, міръ, совсмъ особенный, странный въ своей таинственности, полный ужаса, но не лишенный своеобразной обаятельности. Жизнь ‘Мертваго дома’ и типы его населенія, какъ живые выступали подъ перомъ геніальнаго писателя, увковчившаго ихъ въ русской литератур. Авторъ съ подкупаюшей художественностью нарисовалъ картины жизни ‘несчастненькихъ’, какъ прозвалъ народъ арестанта, и заставилъ всхъ почти согласиться съ собой, когда онъ въ заключеніи говоритъ: ‘вдь, надо ужъ все сказать, вдь, этотъ народъ необыкновенный былъ народъ. Вдь, это, можетъ быть, и есть самый даровитый, самый сильный изъ всего народа нашего’. Правда, авторъ отмтилъ несимпатичныя черты своихъ героевъ, съ удивительной правдивостью, обрисовалъ ихъ дикость, невжество, отсутствіе товарищескихъ чувствъ, но во всемъ оказывается виноватъ ‘Мертвый домъ’ съ его мертвящими условіями. Даже, напротивъ, отрицательныя черты только усиливаютъ эффектъ общей красоты типа того русскаго преступника, какимъ онъ изображенъ въ ‘Мертвомъ дом’.
Боле сильной и художественной идеализаціи арестанта и его внутренняго быта не знаетъ русская литература. Громадный талантъ автора надолго покрылъ розовымъ флеромъ ‘преступную душу’, заставивъ всхъ преклониться предъ нею, потому что и для автора, и для его читателей она, дйствительно, выступаетъ, какъ лучшая представительница народной души. И зло, и добро въ ней проявляются въ грандіозныхъ размрахъ, получаютъ особую яркость, если можно такъ выразиться — жгучесть, благодаря окружающему аду, кладущему на все особый отпечатокъ мрачнаго отчаянія, сжимающаго сердце. Кто не помнитъ, напримръ, поразительной сцены въ церкви, когда вся эта преступная толпа въ неудержимомъ порыв покаянія падаетъ на землю, гремя цпями, при возглас священника: ‘но яко разбойника прими мя’. Или описаніе тюремнаго театра, отношенія арестантовъ къ тюремнымъ животнымъ, описанія, въ которыхъ трудно усмотрть что-либо специфически-арестантское. Такъ оно заслонено общечеловческимъ. Въ этомъ и состояла, быть можетъ, великая заслуга автора, заставившаго общество смотрть на арестанта, преступника, прежде всего какъ на человка.
Но вотъ прошло сорокъ лтъ, предъ нами снова ‘Міръ отверженныхъ’, и какая глубокая разница между нимъ и ‘Мертвымъ домомъ!’ Новый авторъ, г. Мельшинъ, обладаетъ огромнымъ талантомъ, не столь глубокимъ, какъ у Достоевскаго, но яркимъ и сильнымъ. Его ‘Міръ отверженныхъ’ безспорно художественное произведеніе, мстами написанное съ поразительной силой, отъ которой мы уже отвыкли въ современной художественной литератур. Горячій тонъ, проникающій эти страницы, придаетъ всмъ характеристикамъ и описаніямъ автора отпечатокъ непреложной искренности и правдивости, подъ обаяніемъ которой вы остаетесь съ начала и до конца. Рисуемые г. Мельшинымъ сцены, типы, картины природы отнюдь не фотографически врныя изображенія, а вполн художественные образы, по яркости и смлости мало въ чемъ уступающіе типамъ ‘Мертваго дома’. Они живутъ, движутся, охватываютъ васъ толпою какихъ-то безобразныхъ фантомовъ, сливаясь въ удручающій кошмаръ, и вы начинаете вполн понимать смертную тоску, вырвавшую изъ груди автора невольный крикъ боли и отчаянія: ‘О, проклятый, безчеловчный міръ труда и неволи!’
Авторъ вступаетъ въ него настроенный весьма идиллически. ‘Помню, долгое время,— говоритъ онъ, — я страшно идеализировалъ арестантовъ, ихъ артельные нравы и обычаи. Они вс рисовались моему воображенію какими-то Стеньками Разинами, людьми беззавтной удали и какого-то веселаго отчаянія… Среди маленькой кучки интеллигентовъ кандальный звонъ раздавался какъ-то жидко и прозаично, но тамъ, за парусиннымъ брезентомъ, гд двигались сотни ногъ, звонъ этотъ имлъ въ себ что-то музыкальное, властное, чарующее… Цлые вка слышала этотъ звонъ матушка-Волга: въ немъ была передающаяся изъ рода въ родъ поэзія стихійная, безыскусственная… Тамъ страдаютъ безъ гнва, безъ жалобы и надежды, страдаютъ, потому, что такъ и нужно, что иначе и невозможно: ‘не взяла моя — значитъ, меня бей, а коли я опять сорвусь, такъ ужъ вы не прогнвайтесь!..’ Словомъ, народническая романтика, до виртуозности разработавшая вышеприведенный мотивъ Достоевскаго, что ‘самый лучшій, самый талантливый народъ изъ народа нашего’ попадаетъ въ тюрьму,— всецло охватываетъ автора при его первыхъ попыткахъ знакомства съ этимъ ‘необыкновеннымъ’ народомъ. Но, — замчаетъ авторъ не безъ юмора,— ‘первая моя попытка подойти ближе къ этому поэтическому міру едва не стоила мн, однако, — чего бы вы думали, читатель?— глаза!.. Это было мое первое разочарованіе въ этихъ людяхъ, среди которыхъ предстояло мн столько лтъ жить, первое свидтельство того, какой кромшный адъ тьмы и ненужной злости, безсмысленной жестокости представляетъ этотъ таинственный міръ, какъ онъ чуждъ мн, и какъ много я долженъ буду выстрадать, живя съ ними одной жизнью’ (стр. 9—10).
Не слдуетъ думать, однако, что авторъ дале впадаетъ въ обратную крайность и, бросивъ народническія очки съ ихъ лживо-розовымъ свтомъ, видитъ все лишь въ темномъ освщеніи. Художественное чутье, отличающее его талантъ, спасаетъ его отъ подобной крайности. Тмъ боле, что въ отношеніяхъ арестантской массы къ себ лично онъ, въ противоположность Достоевскому, встрчалъ лишь проявленія хорошихъ чувствъ, какъ результатъ извстнаго уваженія къ нему, ‘особому преступнику’, а ‘не мошеннику, какъ мы, вс прочіе’. Когда однажды сожитель по камер, въ пылу раздраженія началъ укорять автора, смшавъ его со всми, вся камера возмутилась и жестоко обрушилась на ругавшаго, который и самъ ‘на другой день просилъ прощенія наедин, съ чрезвычайной наивностью умоляя нсколько разъ ударить его по щек’ (стр. 149—150). И въ аду, — говоритъ Мильтонъ,— таится извстное уваженіе къ добродтели.
Стоитъ остановиться на этой разниц въ личныхъ отношеніяхъ, какъ они рисуются у Достоевскаго и у г. Мельшина. Первый постоянно, иногда съ чувствомъ жгучей, хотя и непонятной радости, подчеркиваетъ, что срая арестантская масса относилась къ нему чуть не съ ненавистью, смшивая его съ остальными преступниками изъ дворянъ. ‘Желзные носы, вы насъ заклевали!’ — такими обращеніями встрчали его товарищи по несчастью. Онъ описываетъ многократно проявленія глупой злобы къ нему на работ, при попытк къ сближенію, при заявленіи претензіи начальству, и, кажется, встрть онъ иное къ себ отношеніе, положимъ, какъ тотъ же г. Мельшинъ, ему было бы даже досадно. Въ томъ высокомріи, презрительности, съ которыми глядла на него срая масса, Достоевскій видитъ даже нкое величіе, принижающее его въ собственныхъ глазахъ, за то возвышающее народъ. Онъ со смиреніемъ подчеркиваетъ свое одиночество среди товарищей, и хотя, по чистой совсти, не считаетъ себя достойнымъ такого отчужденія, тмъ не мене восторженно заявляетъ въ одномъ мст ‘Записокъ’: ‘Высшая и самая рзкая характеристическая черта нашего народа — это чувство справедливости и жажда ея. Птушиной же замашки быть впереди во всхъ мстахъ и во что бы то ни стало, стоитъ ли, нтъ ли того человкъ — этого въ народ нтъ. Стоитъ только снять наружную, наносную кору и посмотрть на самое зерно повнимательне, поближе, безъ предразсудковъ — и иной увидитъ въ народ такія вещи, о которыхъ и не предъугадывалъ. Немногому могутъ научить народъ мудрецы наши. Даже утвердительно скажу — напротивъ: сами они еще должны у него поучиться’. Много было причинъ, обусловившихъ во времена Достоевскаго такое къ нему отношеніе арестантовъ крестьянъ,— довольно и одного крпостного права,— но не послднее мсто слдуетъ отвести и этому, въ основ своей вздорному, взгляду самого Достоевскаго на народъ. Иначе смотритъ на него г. Мельшинъ, иначе былъ встрченъ онъ и народомъ, если только примнимо это слово къ ‘Міру отверженныхъ’.
Первое, что поразило автора при вступленіи въ этотъ міръ былъ полный упадокъ прославленныхъ артельныхъ началъ. ‘Новый духъ, проникающій въ тюремный міръ, производилъ общее разложеніе и паденіе старинныхъ арестантскихъ обычаевъ и нравовъ. Много исчезаетъ симпатичныхъ, по еще боле безобразныхъ сторонъ’. Грубая сила и кулакъ господствуютъ въ теченіе всего времени пути.
Описаніе этой дороги, сдланное г. Мельшинымъ, единственное въ русской литератур. Предъ нимъ блднетъ все, что можетъ быть извстно читателямъ изъ труда Максимова ‘Сибирь и каторга’, хотя и у него этапный путь, ожидающій каждаго русскаго поселенца, достаточно ужасенъ. Путь этотъ длится нсколько мсяцевъ и совершается пшкомъ при любой погод, и самъ по себ представляетъ жесточайшее наказаніе, какое могло только создаться при вковыхъ условіяхъ тюремнаго режима, до послднихъ дней существовавшаго у насъ. Авторъ надется, что съ проведеніемъ желзной дороги этотъ путь отойдетъ въ область преданій, а пока онъ все тотъ же, какъ и сто лтъ назадъ. Холодъ, дождь, слякоть въ дорог на протяженіи нсколькихъ тысячъ верстъ. Ужъ какія тутъ артельныя начала, когда жизнь идетъ вотъ при какихъ условіяхъ:
‘Вотъ остановились въ нкоторомъ отдаленіи отъ этапа иди полу-этапа, выстроились въ дв шеренги, въ ожиданіи поврки. Фельдфебель пересчитываетъ арестантовъ, и тотчасъ же, съ дикимъ крикомъ ‘ура’, они летятъ въ растворенныя ворота занимать мста на нарахъ. Происходитъ страшная свалка и давка. Боле слабые падаютъ и топчутся бгущей толпой, получая иногда серьезныя увчья, боле дюжіе и проворные, усердно работая локтями и даже кулаками, проталкиваются впередъ и растягиваются во весь ростъ поперекъ наръ, стараясь занять какъ можно больше мста, успвая еще кинуть при этомъ холатъ, кушакъ и шапку. Такимъ образомъ случается, что подобный ловкачъ займетъ нсколько саженъ мста, разъ брошена на нары хоть маленькая веревочка, мсто это считается неприкосновеннымъ. Тутъ прекращается всякая борьба — таково обычное право. Непривычный и слабонервный человкъ не могъ бы, я думаю, испытать большаго ужаса, какъ, стоя гд-нибудь въ углу корридора, въ сторонк отъ дверей, ведущихъ въ общія камеры, слышать постепенно приближающійся гулъ неистовыхъ голосовъ, рева, брани и драки, бшеный звонъ кандаловъ, топотъ несущихся ногъ! Точно громадная орда варваровъ идетъ на приступъ идетъ растерзать васъ, разорвать въ клочки, все разгромить и уничтожить! Вотъ все ближе и ближе… Вотъ ворвалась, наконецъ, въ корридоры эта ужасная лавина: дикія лица, искаженныя страстью и послднимъ напряженіемъ силъ, сверкающіе блки глазъ, сжатые кулаки, оглушительное бряцанье цпей, яростная брань, — все это кажется, мчится прямо на васъ… Зажмурьте глаза въ страх… Но вотъ бшеный потокъ толпы повернувъ направо въ дверь камеры и слился въ одинъ глухой ревъ, въ которомъ ничего нельзя разобрать. За первой водной несется вторая, третья и, наконецъ, почти уже шагомъ плетутся, съ проклятіями и бранью, самые отсталые, отчаявшіяся захватить мсто наверху и принужденные лзть подъ нары’ (21—22).
По истин, картина, достойная дантовскаго ада, но это лишь путь къ нему. И такія сцены повторяются изо дня въ день на протяженіи нсколькихъ мсяцевъ. А что творится затмъ на этихъ этапахъ, гд въ грязныхъ и тсныхъ помщеніяхъ, сырыхъ, холодныхъ, почти открытыхъ для всхъ перемнъ погоды, набитыхъ сотнями мужчинъ, женщинъ и дтей,— не поддается описанію. Г. Мельшинъ чуть-чуть только приподымаетъ завсу и тотчасъ задергиваетъ ее, охваченный чувствомъ жгучаго стыда, не позволяющаго даже говорить о томъ, что длается на виду у всхъ. ‘Главное, о невыразимо безстыдныхъ условіяхъ, всей своей тяжестью падающихъ прежде всего, разумется, на женщинъ… Оставляя въ сторон каторжанокъ, вспомнимъ сколько идетъ въ каторгу добровольныхъ женъ, сестеръ, матерей, дочерей… И вс он должны жить въ тхъ же омерзительныхъ условіяхъ… все это должны видть и слушать и молодыя двушки, образованныя, съ тонкимъ вкусомъ, съ нервной организаціей, чуткой и нжной душой… О, неужели найдется кто-нибудь, кто не пойметъ меня, кто посмется надъ моими словами?’ — восклицаетъ авторъ, пораженный своимъ описаніемъ. На это можно отвтить только его же словами, которыми онъ желаетъ объяснить жестокость тюремныхъ нравовъ: ‘Огрубло у каждаго сердце, окаменло’…
Такъ проходятъ преступники подготовительный путь къ исправленію, ожидающему ихъ въ ‘Мертвомъ дом’, и нужно обладать поразительно стойкой нравственной организаціей, чтобы не растерять въ дорог послднія черточки человчности и общественности. Большинство, вступая на эту дорогу дйствительно только ‘несчастненькими’, оканчиваютъ ее ожесточенными преступниками, ‘Богъ!— отвчаетъ одинъ на замчаніе автора: — какой Богъ? Гд только мы ни были, нигд не видли ни Бога, ни дьявола’. Какая безконечная масса страданій, ‘ни для кого не нужныхъ’, должна была обрушиться на человка, давшаго подобный отнтъ! ‘Если бы у меня,— говоритъ авторъ,— былъ какой нибудь заклятый врагъ, и я непремнно долженъ былъ бы осудить его на величайшую, по моему мннію, кару, я избралъ бы путешествіе въ теченіе 3—4 лтъ по этапамъ. Осудить на большій срокъ у меня, право, не хватило бы духу… Да! для интеллигентнаго человка нельзя придумать высшаго на земл наказанія… Когда я оглянулся на послдній этапъ, на это неуклюжее зданіе, одиноко торчавшее въ открытомъ пол, длинное, сырое, угрюмое, безучастно видвшее столько поколній людей, изувченныхъ, безумныхъ людей, столько напрасныхъ мукъ, слезъ и смертей, я невольно содрогнулся’..
И сколько другихъ содрогались также, а угрюмое зданіе этапа стоитъ и теперь, какъ стояло сотни лтъ, и, можетъ быть, простоитъ еще столько же. Эти потрясающія картины этапной жизни въ самомъ равнодушномъ читател должны возбудить одинъ неотвязный вопросъ, неужели это все такъ необходимо, неизбжно, неустранимо? Вдь, незначительныя даже улучшенія, самыя хотя бы простыя и естественныя, въ род раздленія арестантовъ по полу, уже облегчили бы жизнь, подняли бы самочувствіе массы, спасли бы не одну тысячу жизней отъ полнаго нравственнаго и физическаго паденія.
Пройденъ, наконецъ, и послдній этапъ, предъ авторомъ раскрылись молчаливыя двери каторги, гд онъ вступилъ въ ‘міръ отверженныхъ’, сталъ его полноправнымъ членомъ… Какъ можно жить, т. е. существовать при такихъ условіяхъ? спрашиваетъ авторъ, которому на первыхъ порахъ особенно бросились въ глаза условія жизни этого міра. Отнтъ, имъ найденный при ближайшемъ знакомств съ товарищами, совершенно совпадаетъ съ наблюденіями Достоевскаго: надо не думать. ‘О завтрашнемъ дн стараются не думать. Этимъ-то свойствомъ и держится темный человкъ, особенно арестантъ. Не обладай онъ счастливой способностью, не заглядывать въ будущее — жизнь стала бы не въ моготу’.
Не вс, однако, счастливцы обладаютъ этой способностью, и мысль, величайшее благо, данное человку, превращается въ его величайшее несчастіе въ мір отверженныхъ. Среди безсмысленнаго существованія остальныхъ она выдляетъ своего обладателя и ставитъ его въ положеніе невыносимаго одиночества, съ которымъ не могутъ сравняться вс физическія мученія. Обладаніе способностью думать удваиваетъ, удесятеряетъ наказаніе для человка, доводя его до сумасшествія.
….Что за странная галлюцинація? Гд я? Какіе это трупы лежатъ возл меня — и справа, и слва, и тамъ внизу, подъ ногами? Неужели я одинъ, живой среди мертвыхъ? О, радость, кто-то изъ нихъ пошевелился… Значитъ, я не одинъ живой… Да, да, припоминаю… Стоитъ мн крикнуть, не совладавъ съ своимъ ужаснымъ кошмаромъ, и эти трупы вскочатъ на ноги, зазвенятъ оковами, заговорятъ, задвигаются, и улетятъ вс призраки ночи… Но зачмъ? Они вдь и живые мертвы для меня. Къ чему закрывать глаза на горькую правду? Я — одинъ. Одинъ, какъ челнокъ въ океан, какъ былинка въ пустын, одинъ, одинъ! Мн нтъ здсь товарищей, какъ бы я ни жаллъ этихъ бдныхъ людей, какъ бы ни хотлъ перелить въ нихъ часть своего духа, нтъ сердца, которое билось бы въ тактъ моему сердцу, нтъ руки, на которую я доврчиво могъ бы опереться въ минуту душевной невзгоды’. Съ кмъ я? Какъ попалъ я въ эту смрадную яму, надъ которой носится дыханіе разврата и преступленія? Что общаго между мною, который порывался къ свтлымъ небеснымъ высямъ, и міромъ низкихъ невждъ и корыстныхъ убійцъ? Кровь кругомъ, разбитые вдребезги черепа, перерзанныя горла, удавленныя шеи, прострленныя груди… И надо всмъ встаютъ тни погибшихъ, отыскивая своихъ убійцъ, отравляя ихъ сны черными видніями…’ (стр. 376—77).
Однихъ такое полное одиночество доводитъ до ненависти къ окружающимъ, какъ того товарища Достоевскаго, который на вс примиряющія разъясненія послдняго отвчалъ неизмнно одной фразой: ‘Je hais ces brigands’ (я ненавижу этихъ разбойниковъ). Натуры боле великодушныя ищутъ утшенія въ мысли такъ или иначе служить этому мрачному міру, хотя бы и безъ надежды на его подъемъ и улучшеніе. Одну изъ лучшихъ страницъ въ очеркахъ г. Мельшина составляетъ описаніе его каторжной школы, на почв которой онъ все же хотя нсколько сближался съ своими отптыми товарищами. Мракъ, изъ котораго они вышли и въ который были погружены на каторг, словно лучемъ свта прорзывается когда, мы присутствуемъ при трагикомическихъ сценахъ ученія. Начинаешь примиряться съ самыми, повидимому, закоренлыми злодями, когда видишь, что ‘душа ихъ, въ сущности, то же, что трава, растущая въ пол, облако, плывущее въ неб и повинующееся дуновенію перваго втра’.
Каторга оказалась поголовно безграмотной и, что замчательне всего, лишенной какого бы то ни было знакомства съ евангельскимъ ученіемъ. ‘Богородицу смшивали съ Пресвятой Троицей, Христа съ Николаемъ угодникомъ’. Самое евангеліе не было одобрено каторгой, нашедшей, ‘что не для ноншняго народа это писано’. ‘Прямо въ ужасъ приводила меня эта непроглядная темнота, царившая въ большинств этихъ первобытныхъ умовъ, и я часто спрашивалъ себя: неужели тамъ, ‘въ глубин Россіи’, еще больше темноты и всякой умственной дичи? Неужели эти люди т же русскіе люди, только уже затронутые лоскомъ городской культуры, просвщенные и развращенные ею?’ Послдняя оговорка звучитъ нсколько странно, такъ какъ самые видные герои изъ товарищей г. Мельшина вышли прямо изъ деревни, гд, какъ оно и понятно, складываются условія для самыхъ ужасающихъ преступленій. Рядъ выводимыхъ авторомъ типовъ тмъ и интересенъ, что, разрушая легенду, созданную болзненнымъ воображеніемъ Достоевскаго о преступник — лучшемъ представител народной души, указываетъ на несомннную, реальную причину огромнаго большинства преступленій — глубокое, трудно понимаемое интеллигентнымъ человкомъ невжество на почв грубйшихъ матеріальныхъ лишеній.
Типы преступниковъ у г. Мельшина крайне разнообразны, но одна черта, общая почти всмъ, особенно поражаетъ его. Это ихъ нечувствительность, почти равнодушіе къ тому, что было ими сдлано. Его пугаетъ мысль, что чувство раскаянія въ томъ высшемъ смысл, въ какомъ мы его понимаемъ, чуждо этимъ примитивнымъ душамъ. Каждый, даже наимене испорченный изъ нихъ, оправдывалъ себя, считая виновной свою жертву, а себя безвинно пострадавшимъ. Обсуждая свои преступленія, большинство ршало, что будь они на мст правительства, они немедленно бы всхъ выпустили на волю. И только одинъ изъ самыхъ сильныхъ и опасныхъ преступниковъ ршилъ вопросъ иначе. ‘А я,— вскочилъ и закричалъ Семеновъ, прослушавъ вс мннія,— я собралъ бы всхъ васъ въ одну тюрьму, со всего свта собралъ бы и запалилъ бы со всхъ концовъ! Изъ порченнаго человка не выйдетъ честнаго, а волкамъ съ овцами не жить, какъ братьямъ’! Но и этотъ Семеновъ считалъ себя правымъ передъ своими односельцами и во что бы то ни стало жаждалъ выбраться на волю, чтобы отомстить имъ.
Отсутствіе нравственнаго чувства было полное и безнадежное. Никогда автору не приходилось наблюдать того, о чемъ часто упоминаетъ Достоевскій,— нежеланія вспоминать, говорить о своихъ преступленіяхъ, потому что это ‘не принято’ въ ихъ своеобразномъ мірк. Напротивъ, разсказы о прошломъ, часто всячески пріукрашенные, до чудовищности циничные, составляли любимйшія темы вечернихъ собесдованій. Были ли эти люди тмъ, что принято называть преступнымъ типомъ? Авторъ не ршается дать такое опредленіе и совершенно правильно ищетъ отвта въ общихъ условіяхъ.
‘Не подлежитъ никакому сомннію,— говорить онъ,— что сорокъ лтъ назадъ, во времена Достоевскаго, когда Россія была ‘глубоконесчастной страною, подавленной, рабски-безсудной’, когда, кром крпостного права, существовала еще 25-лтняя солдатчина, и, по выраженію поэта. ‘ужасъ народа при слов наборъ подобенъ былъ ужасу казни’,— несомннно, что въ т времена въ каторгу долженъ былъ попадать огромный процентъ совершенно невинныхъ людей и еще больше осужденныхъ не въ мру строго. Самыя ужасныя преступленія могли совершаться въ то время людьми, вполн нормальными и нравственно испорченными, выведенными лишь изъ границъ терпнія несправедливымъ и анормальнымъ строемъ самой жизни… За сорокалтній періодъ русское законодательство и русскій судъ, такъ же какъ и самая жизнь и нравы, сдлали огромные шаги впередъ по пути гуманизма и справедливости. A priori можно думать, что въ современную каторгу попадаютъ гораздо боле по заслугамъ, чмъ въ былыя времена, и что населеніе ныншней каторги, въ главнйшихъ частяхъ, представляетъ подонки народнаго моря, а отнюдь не самый русскій народъ. И дйствительно, не смотря на то, что добрая половина виднныхъ мною арестантовъ утверждала, что пришла въ каторгу на чужой грхъ, и почти вс безъ исключенія жаловались на суровость осудившаго ихъ шемякинскаго суда’,— при ближайшемъ ознакомленіи съ ихъ характеромъ, съ ихъ прошлымъ и тяготвшими надъ ними обвиненіями, мн рдко приходилось отыскивать совершенно безъ вины осужденнаго человка’ (стр. 261).
Такое суровое заключеніе не кажется несправедливымъ посл знакомства съ разными героями, выводимыми авторомъ. Было бы, однако, неврно думать, что разъ они подонки, то ничего лучшаго и не заслуживаютъ, какъ-то, что имютъ. ‘Разв на дн моря нтъ перловъ? — замчаетъ авторъ.— Разв, говоря, что сверху сосуда вода отличается лучшими качествами, утверждаютъ тмъ самымъ, что на дн она совершенно негодна для питья? И разв главная задача моихъ очерковъ не заключается именно въ томъ, чтобы показать, какъ обитататели и этого ужаснаго міра, эти искалченные, темные и порой безумные люди, подобно всмъ намъ, способны любить и ненавидть, падать и подниматься, жаждать свта, правды, свободы и жизни и не меньше насъ страдать отъ всего, что стоитъ преградой на пути къ человческому счастью?’
Воя книга автора является полнымъ осужденіемъ современной системы каторги. Безпристрастный и художественный очеркъ этой системы у г. Мельшина, представленной въ лиц начальника Лучезарова, тмъ и поучителенъ, что авторъ изображаетъ этого администратора не въ вид нравственнаго урода, какимъ былъ знаменитый майоръ Достоевскаго. Предъ нами не ‘фатальное существо’, доводившее арестантовъ до трепета, озлоблявшее ‘людей уже озлобленныхъ своими бшенными, злыми поступками’. Лучезаровъ г. Мельшина тоже не представляетъ ничего симпатичнаго, но совсмъ въ иномъ род. Это фанатикъ формализма, буквы, показного порядка, при которомъ мыслимъ самый неприглядный безпорядокъ. Страхъ и дисциплина — таковы его орудія исправленія, примняемыя имъ безъ разбора. Самъ по себ, пожалуй, человкъ недурной, во всякомъ случа не злой, онъ доходитъ въ конц концовъ до величайшаго безобразія, когда плоды системы оказываются совсмъ не таковы, какъ онъ надялся. ‘Конечно,— разсуждаетъ онъ,— исправить арестантовъ вещь хорошая. Я и самъ задаюсь этой цлью, но въ первый разъ слышу, чтобы на этотъ народъ могло что нибудь другое дйствовать, кром страха и наказаній всякаго рода… Повторяю, я по натур вовсе не жестокій человкъ. Я держусь только во всемъ строгой законности, закона. И потому не вижу иныхъ средствъ исправленія, кром тхъ, какія указаны въ инструкціи. Современные тюремные дятели признаютъ одно только средство — страхъ, и я вполн съ ними согласенъ’. Потерпвъ крушеніе, бравый капитанъ теряетъ всякую мру и начинаетъ ‘бросаться на людей’, по выраженію арестантовъ, и затмъ въ разговор съ авторомъ откровенно сознается въ пораженіи: ‘Я дйствовалъ въ порыв отчаянія. Вс мои добрыя намренія терпли одно за другимъ крушенія, я видлъ кругомъ одну черную неблагодарность и низость. Самъ Богъ вышелъ бы на моемъ мст изъ терпнія!’ Бдный капитанъ и не понимаетъ, что этимъ признаніемъ онъ уничтожаетъ всю силу системы устрашенія, а кром страха, у него нтъ ничего въ рукахъ, и самъ онъ ничего больше не понимаетъ.
И такимъ-то людямъ, можетъ быть и добросовстнымъ, но боле чмъ ограниченнымъ, ввряется почти безконтрольное право жизни и смерти надъ тысячами уже надломленныхъ, искалченныхъ судьбою людей, боле чмъ кто-либо нуждающихся въ человчномъ и внимательномъ отношеніи. Сколько погибло ихъ, погибло зря, напрасно, среди этой ужасающей обстановки лучезаровскихъ ‘добрыхъ намреній’. А между тмъ, у каждаго изъ нихъ ‘тоже вдь мать была!’— какъ выражается одинъ арестантъ у Доотоевскаго, указывая на закованный трупъ своего товарища.
Правда, какъ ни тяжела картина каторги, рисуемая г. Мельшинымъ, она все же неизмримо свтле того, что сорокъ лтъ назадъ видлъ Достоевскій. ‘Теперь остается уже блдная тнь того, что было,— говоритъ г. Мельшинъ,— и можно надяться, что и эта послдняя тнь исчезнетъ съ первыми лучами солнца’…
Вмст съ г. Мельшинымъ, мы охотно раздляемъ эту надежду. Во всякомъ случа несомннно, что въ исторіи русской каторги не пройдетъ безслдно книга г. Мельшина.
*) Ноябрь 1896 г.