В. В. Муйжель.
Въ мертвомъ углу
Разсказъ.
I.
II.
III.
IV.
В мертвом углу, Муйжель Виктор Васильевич, Год: 1908
Время на прочтение: 18 минут(ы)
Избранные разсказы М. П. Арцыбашева, А. П. Каменскаго, В. В. Муйжеля.
‘Т-во Худож. Печати’, Ивановская, 14. С.-Петербургъ. 1908
Мы долго ждали весны, и когда она, наконецъ, настала, то въ свободное время чаще всего ходили къ рк. Она уже вошла въ берега, но вода ея была еще мутна, не потеряла красновато-бураго цвта и время отъ времени по ней плыли, тихо и непрерывно кружась, небольшія льдины — отсталые солдаты большой арміи льда, прошедшаго на прошлой недл. Изрдка среди нихъ попадались обломки дерева, разбитыя лодки, вывороченныя съ корнемъ коряги — результаты опустошительнаго въ этомъ году наводненія — и все это такъ же, какъ и почернвшія хрупкія льдины, медленно и безостановочно кружась, проплывало мимо и исчезало за поворотомъ рки, гд дрожала и струилась прозрачно голубая даль. Въ этомъ постоянномъ неторопливомъ движеніи было что-то влекущее, большое и радостное. А отъ веселаго, непривычно яркаго солнца, отъ крпкаго вяжущаго запаха мокрой земли и вялой прошлогодней травы — хотлось смяться, и грудь подымалась глубокими, сильными вздохами…
Понтя долго смотрлъ вдаль, смущенно улыбался и мн казалось, что опъ хочетъ сказать что-то большое и значительное, что могло бы выразить и радость весны, и наслажденіе жизнью, и восторгъ ослпительнаго, смющагося солнца. Но онъ потиралъ свои большія красныя руки, тянулъ короткіе рукава заношеннаго сюртука в молчалъ.
Я глядлъ на синее небо, отъ котораго отвыкъ за долгіе зимніе мсяцы, на сверкающую подъ солнцемъ рку, щурился и замчалъ:
— Хорошо…
Понтя быстро взглядывалъ на меня, опять улыбался кроткой и какъ бы стсняющейся чего то улыбкой, странно гармонировавшей съ его грузнымъ, неуклюжимъ тломъ, и, какъ всегда, тотчасъ же соглашался:
— Совершенно врно, прекрасно!
И опять потиралъ руки и тянулъ себя на рукава, словно стараясь сдлать ихъ длинне.
Потомъ мы шли черезъ садъ домой — я въ свою контору, гд солнечные лучи казались тусклыми и безжизненными отъ запыленныхъ, грязныхъ оконъ и черныхъ шкафовъ съ длами и книгами, a Понтя по хозяйству — въ конюшню или людскую, или въ домъ.
У воротъ сада мы разставались. Понтя, по обыкновенію сгорбившись и какъ-то весь сжавшись, быстро шелъ во дворъ и я долго смотрлъ ему въ слдъ. Онъ былъ еще не старъ, но глядя на его сутулыя, поднятыя кверху плечи, въ которыя глубоко шла коротко остриженная понурая голова, на согнувшуюся квадратную спину и на прямыя огрубвшія руки — можно было подумать, что онъ жилъ много и долго и что жить ему было скучно. Онъ былъ некрасивъ — черты лица были грубы и аляповаты — но изъ маленькихъ, зеленоватыхъ глазъ далеко ушедшихъ въ провалившіяся ямы орбитъ, глядло что-то большое, безнадежное и унылое. И почему-то — когда я смотрлъ въ эти глаза — y меня въ воображеніи рисовался старый, сдой волкъ, съ вылзшей, сбившейся комами шерстью и торчащими ребрами, прожившій всю жизнь среди занесенныхъ снгомъ, холодныхъ и безконечно угрюмыхъ полей одиноко, уныло и голодно…
Онъ съ малыхъ лтъ, кажется, съ третьяго класса гимназіи, прожилъ безвыздно въ имньи дяди, земскаго начальника Лопухова, y котораго я служилъ писцомъ. Все это время онъ велъ сложное и трудное хозяйство большого разореннаго имнія, почти не дающаго дохода, заложеннаго въ разныхъ банкахъ, требовавшихъ огромныхъ процентовъ, которыхъ взять было не откуда. Иногда по вечерамъ онъ приходилъ ко мн и, волнуясь, жаловался, что y него нтъ больше силъ, что здсь невозможно вести хозяйство, что скоро онъ все броситъ. Когда онъ говорилъ — a говорилъ онъ разбросанно, экая и запинаясь, — онъ смущенно потиралъ свои большія красныя руки и тянулъ рукава стараго, Богъ знаетъ когда сшитаго сюртука.
Я жилъ въ старомъ, разваливающемся флигел имнья, гд помщалась контора. Флигель этотъ былъ прежде баней, потомъ людской, потомъ брошенъ совсмъ. Когда понадобилось помщеніе для присутствія — въ немъ устроили контору. Зимой тамъ было холодно и спалъ я, покрывшись сверхъ одяла шубой, просыпался ночью отъ холода и приходилъ въ отчаяніе. Съ весны въ немъ оказалась ужасная сырость и часто бывало, что какое-нибудь залежавшееся долго въ шкафу дло покрывалось мелкими блыми грибками. Когда было солнце — я выносилъ дла на крыльцо и сушилъ ихъ.
Если y меня выпадалъ свободный вечеръ и если мн не хотлось сидть одному, я отправлялся къ Понт въ большой домъ. Понтя занималъ низъ дома и жилъ тамъ съ дальней родственницей Лопухова, старой старушкой. Самъ Лопуховъ помщался наверху и внизъ сходилъ только къ обду. Онъ давно и неизлчимо боллъ, желудокъ его отказывался варить, a все тло было разбито жестокимъ ревматизмомъ, отъ котораго руки и ноги гнулись туго и съ болью, a на суставахъ образовались твердыя, болзненныя припухлости. Иногда болзнь обострялась, и тогда онъ халъ на лиманъ или за границу, выписывалъ массажистовъ, совтовался съ профессорами, но все это длалось порывами, временно, когда болзнь въ конецъ измучивала его старое тло, и едва только наступало облегченіе — онъ возвращался назадъ, въ свой старый большой домъ, гд жилъ одиноко и замкнуто, раздражаясь обиліемъ запущеннаго дла и браня все и всхъ.
Придя къ Понт, я садился y окна, закуривалъ папиросу и мы начинали говорить. Говорили мы о томъ, что вычитывали за день въ газетахъ, высказывали всевозможныя предположенія и Понтя всегда соглашался со мною. Спорили мы мало и рдко, но часто посреди разговора внезапно умолкали и тогда чувствовали нчто похожее на зависть къ тому, что гд-то живымъ и кипящимъ ключемъ бьется интересная, разнообразная жизнь въ то время, когда мы сидимъ въ старомъ, погруженномъ въ мертвое молчаніе дом. Эта жизнъ представлялась намъ чмъ-то огромнымъ, яркимъ и необычнымъ настолько, что было похоже, будто она происходитъ гд-то очень далеко, гд живутъ особые сильные люди, которые борятся, рискуютъ, иногда умираютъ, но за то бываютъ счастливы.
И Понт, и мн хотлось вырваться отсюда, но я прожилъ здсь зиму покойно и обезпеченно, и было трудно ршиться уйти изъ теплаго угла, опять искать работы, нуждаться, быть можетъ голодать. А Понтя былъ занятъ хозяйствомъ, каждый день рождалъ свою работу и свои хлопоты и, какъ слабый огонекъ, въ немъ гасло желаніе счастья и жизни, задавленное тяжестью трусливыхъ обыденныхъ мыслей…
Ми говорили, старушка дремала на диван и только изрдка подымала голову, удивленно мигала красными вками и сокрушенно шептала:
— Боже мой, Боже мой — что съ нами будетъ!.. — потомъ опять опускала голову и продолжала дремать.
Иногда Понтя, какъ-то особенно конфузясь и пожимаясь, вставалъ, прохаживался нсколько разъ по большому угрюмому залу и покашливалъ.
— Разв сыграть что-нибудь? что-то давно не игралъ я, — робко говорилъ онъ и подходилъ къ большому, похожему на гробъ, фортепьяно.
Онъ открывалъ крышку, струны глухо и недовольно гудли, сердясь за нарушенный покой ихъ. Понтя садился къ клавіатур и осторожно, словно боясь разбудить тишину дома, бралъ нсколько аккордовъ.
Игралъ онъ плохо, техники никакой y него не было, игралъ онъ рдко, но почему—то — слушая по вечерамъ его игру — мн становилось особенно тоскливо и грустно. Я сидлъ y окна, курилъ папиросу за папиросой, смотрлъ, какъ въ саду путались и мшались тни, сквозь которыя не смло пробирались тусклые блые лучи мсяца, слушалъ такіе же робкіе и осторожные, какъ эти лучи, звуки стараго фортепьяно — и мн становилось жаль того, чего уже нтъ, было обидно за безполезно прожитую жизнь, за то, что вся она прошла такъ тупо и вяло и нтъ въ ней ничего такого, что было бы ярко, сильно, красиво…
Я сидлъ и курилъ, старушка дремала на диван, по временамъ подымая голову и бормоча что-то, въ зал было темно, особенно въ углахъ и y стнъ, гд правильнымъ порядкомъ выстроились старинные стулья и кресла съ прямыми спинками и жесткимъ сидньемъ, a въ воздух расплывались негромкіе придавленные аккорды. И такъ проходилъ иногда часъ, иногда два, иногда больше…
Потомъ мы садились ужинать. Кухарка Пашка накрывала на столъ, ставила графинъ водки, закуску, молоко. Мы выпивали съ Понтей по дв рюмки, ли и опять говорили, причемъ Понтя опять во всемъ соглашался съ мной. Посл ужина я уходилъ къ себ во флигель, унося въ душ смутную, безотчетную тоску и тупую скуку.
Лежа въ постели, я долго не могъ заснуть и долго смотрлъ въ свтлый квадратъ окна. Въ саду попрежнему путались и мшались неопредленныя тни, лучи мсяца таинственными полосами тянулись въ комнату, шевелились, словно чьи-то цпкія корявыя руки, втви давно уже мертвой бузины. Казалось, все было тихо, но въ этой тишин рождались и жили тысячи звуковъ, неслышныхъ днемъ и непонятныхъ ночью… Гд-то въ земл подъ поломъ трещала медвёдка, какая-то птица жалобно и обиженно высвистывала въ саду, на двор брякала желзная цпь и скрипла проволока: Это Солдатъ — старый сизо-срый песъ бгалъ около конюшни… У рки на болот что-то ухало… Въ углу комнаты осторожно, какъ воръ, скреблась мышь…
Становилось жутко. Я закутывался плотне въ одяло, обертывался къ стн и старался заснуть.
По праздникамъ, когда работъ не было, мы съ Понтей передъ обдомъ ходили гулять. Шли мы черезъ небольшую березовую рощицу, изъ которой выбгала дорога въ усадьбу, грязная, съ размытыми, глубоко вызженными колеями, въ которыхъ стояли большія свтлыя лужи воды. По сторонамъ толпились тоненькія слабенькія березки съ блдной, едва начинающей зеленть листвой и яркими блыми стволами. Между ними торчали молодыя темныя елки и тамъ, гд нижнія втви ихъ приникали къ черной, усыпанной прошлогодней листвой, земл — y самыхъ стволовъ — въ тни, — еще лежалъ грязный, разлагающійся и медленно убывающій снгъ. Глядя на него и потомъ на голубое небо, на веселую зеленющую толпу веселыхъ березокъ, по стволамъ которыхъ, медленно шевелясь, ползали живыя пятна солнечныхъ лучей, — какъ-то не врилось, что еще совсмъ недавно этотъ снгъ окутывалъ землю и было холодно, тускло-срое небо низко нависало надъ землей, a тоненькія голыя березки безсильно мотались съ жуткимъ и зловщимъ шумомъ подъ напорами суроваго зимняго втра…
Потомъ тянулись широкія поля — черныя, мокрыя, крпко пахнущіе перегнивающимъ навозомъ и мокрой землей. Дорога вилась между ними бойкой змйкой, сверкая лужами воды, по ней иногда ползла, увязая въ колеяхъ, крестьянская телга и черные, блоносые и солидные грачи, бродившіе по бороздамъ, провожали ее долгими, внимательными взглядами.
Мы подходили бъ мельниц, гд лтомъ былъ мостъ, a весною ходилъ паромъ. У мельницы всегда было много народу, толпились мужики, сновали торопливыя звонкоголосыя бабы и плотной кучей стояли сдвинутыя телги. Паромъ былъ небольшой и перевозилъ только по три телги, очереди приходилось ждать долго, но никто на это не ропталъ, потому что времени y всхъ было много и некуда было торопиться.
Толпа была праздничная, говорливая, звонко смющаяся и веселая. По первому впечатлнію казалось, будто эти люди никогда не испытывали нужды и голода, не жили въ темныхъ душныхъ избахъ, не несли огромнаго, неоправдывающаго себя труда, и жизнь ихъ была не тусклой срой смной полуголодныхъ и темныхъ дней, a веселымъ солнечнымъ праздникомъ. Народъ былъ все изъ окружныхъ деревень — мы знали всхъ и вс знали насъ и отъ этого легко завязывались разговоры и появлялось свободное, не стсняющее отношеніе. Паромщики, приставая и отваливая, весело по-солдатски покрикивали, мужики отшучивались и суетились, вгоняя упирающихся лошадей на плотъ, бабы кричали и пугались, и было весело. Живая струя живой жизни билась сильной весенней волной и отъ этого чудилось, будто не сегодня-завтра должно случиться что-то важное и хорошее, чему стоило радоваться, какъ обновленію жизни.
Въ одно воскресенье на мельниц было особенно много народу. Въ понедльникъ въ город была конская ярмарка, мужики ползли туда почти изъ каждой деревни и y парома образовался цлый клубъ. Еще издали слышны были смутный гулъ голосовъ и скрипъ телгъ, възжавшихъ на колебающійся, неустойчивый плотъ.
— Господа сенаторы — изъ которой вы конторы?! — приподымая шапку, крикнулъ намъ навстрчу крпкій, большебородый мужикъ съ бльмомъ на правомъ глазу, отчего онъ на все смотрлъ искоса, съ лвой стороны.
— Здравствуй, Семенъ, здравствуйте братцы, — улыбаясь отвчалъ Понтя, — какъ дла?
— Что-жъ дла? Покуда что оно, конешно, живемъ, ожидаемъ лучше, — промолвилъ стоявшій съ Семеномъ старикъ съ блыми пушистыми волосами, постоянно налзавшими на его морщинистый коричневый лобъ, отчего онъ часто и быстро взмахивалъ головой, какъ лошадь, которой хомутъ давитъ шею, звали его Собакинымъ.
— A ты вотъ, писарь, скажи-ка намъ, — обратился ко мн третій мужикъ, Парфенъ, — дадутъ намъ способія алибо нтъ?
— Прошеніе отправилъ земскій, a дадутъ ли, нтъ — не знаю…
— A поскольку въ васъ прошено? — спросилъ молчавшій до сихъ поръ хмурый и серьезный Касьяновъ. Онъ былъ изъ дальней деревни и теперь велъ на конную статнаго красиваго жеребца. Самъ онъ пособіемъ не пользовался, такъ какъ считался зажиточнымъ крпкимъ хозяиномъ.
— По три пуда…
— На дока, ай на душу?
— На дока…
— Не дадутъ. Полтора дадутъ, a по три нтъ.
— Полуторами не пробиться.
— A ужъ тамъ какъ хочешь…
— Ты погоди говорить, — вступился Семенъ, — можетъ мы и сами не возьмемъ!
— За что такъ?
— A такъ… Какъ потянутъ съ тебя податя, такъ ты и до того помрешь… Чай не плочены? — обратился онъ къ Собакину.
— У насъ ни въ кого не плочены… Только что на правленіе волостному да писарю съ помощникомъ до рублю съ души дадена…
— Вво-о-во! Теперь тебя, раба Божія, и возьмутъ за это самое мсто: сперва податя отдавай, апосля того способіе получи!…
Семенъ ухмылялся, щурилъ свой единственный глазъ и было страшно смотрть на этотъ живой и лукавый глазъ, въ то время какъ другой неподвижно стоялъ тусклый и мертвымъ пятномъ. Семенъ всегда усмхался, глядлъ искоса, сбоку и говорилъ такъ, что нельзя было разобрать говоритъ ли онъ серьезно или шутитъ.
— Податя и такъ никто не платитъ и платить не будетъ… Да и откуда возьмешь — колибъ и хотлъ? Хлба не вышло, ленку тожъ не далось…
— Я теб говорю, — бубнилъ въ другомъ конц угрюмый Касьяновъ, — ежели такъ будетъ — конецъ значитъ… Потому — будемъ такъ говорить — я хозяинъ самостоятельный, хозяйство y меня справное — эвона жеребца какого выходилъ, — a ежели такъ будетъ — кинь все и иди на блыя воды, на шелковые берега!…
— Ишь, — подмигнулъ Семенъ, — забрало стараго за живую душу!…
Подвалилъ паромъ и сразу все засуетилось и задвигалось.
— Легче, легче, православные, чередъ держи! — кричалъ молодой парень паромщикъ, — утопнешь баба, куда прешь!…
Лошади бились, не хотли идти на шаткія доски помоста и ихъ пихали накатываемыми сзади телгами. Мужики пыхтли, кричали, изрдка вскрикивали пугливыя бабы и задорно, весело смялись ребятишки. Ожидающіе помогали тмъ, кто переправлялся, и потомъ опять возвращались къ мельниц на кучу сваленныхъ y стны бревенъ.
— …ну вотъ то-то я и говорю, — попрежнему глухо, какъ въ пустую бочку, бубнилъ серьезный Касьяновъ, — народу размножилось, раздлы, податя растутъ, a земли утсненіе… Какъ же тутъ прибавленію земли не быть? Безпримнно будетъ, и что ты мн не говори, a будетъ! Потому безъ этого не можетъ быть — нельзя безъ этого, никакъ не возможно, сталось и будетъ! И не толкуй ты мн, не врю я теб объ этомъ!
— Гляди, Миколай Касьянычъ, кабы намъ съ тобой съ графскаго Царевъ-Дара не нарзали, — ухмыльнулся Семенъ.
— Съ Царевъ-Дара ли графскаго, либо съ предводительшиныхъ Горокъ, либо еще откудова — тамъ дло десятое, одначе должно быть, — уклончиво отвчалъ Касьяновъ и ползъ въ карманъ за кисетомъ.
Что-то могучее и пока еще тайное, прячущееся въ темной глубин деревенской жизни, билось нервной, наростающей волной. Мы съ Понтей читали газеты и знали, что гд-то — въ Петербург, Москв, вообще гд-то очень далеко, идетъ какая-то сложная, большая работа, но мысль наша не связывала ее съ обстановкой и людьми, которыхъ мы видли въ повседневной жизни. Когда же мы смотрли на мужиковъ, ловили загадочные смющіеся или задумчивые взгляды, слушали отголоски шутливыхъ и серьезныхъ разговоровъ, вспоминали отдльныя фразы и слова — намъ казалось, что въ жизнь этихъ изголодавшихся, полунищихъ, вымотавшихся на ничтожномъ надл людей идетъ то большое и важное,что совершается гд-то въ Москв или Петербург, вообще очень далеко.
И въ то время, когда кругомъ подъ свтлымъ солнцемъ двигались ходили, кричали и шумли люди, гд-то глубоко, въ темномъ и невдомомъ уголк мозга вставала большая и строгая мысль о вчномъ существованіи въ темныхъ закопченныхъ избахъ съ тусклыми, слпыми окнами, о безконечномъ ряд срыхъ трудныхъ дней, о придавленномъ дух, о безволіи и безправіи. И остро, болзненно ярко хотлось веселой борьбы, хитрой и сильной, хотлось риска и побды, но не холоднаго, мертваго прозябанія и бездятельной скуки.
— Совершенно врно, ну его къ черту, — говорилъ Понтя, когда мы возвращались домой, — брошу я все и уйду! Пускай онъ, какъ хочетъ, съ хозяйствомъ справляется — ну его къ черту! Вдь это не жизнь, a я не знаю, что такое… Уйду!
И онъ начиналъ мечтать вслухъ — робко, наивно и стыдливо — и говорилъ о той жизни, которой хотлось бы ему, говорилъ о ряд мучительно похожихъ одинъ на другой годовъ ушедшаго безвозвратно прошлаго, о горечи и тоск, которыя охватываютъ его, когда онъ думаетъ объ этихъ годахъ.
Изъ мелочей жизни, изъ повседневной обыденщины, изъ того, что вся жизнь его длилась тми работами, которыя надо было предпринимать сообразно времени года — складывалась большая темная туча и слабая душа его гасла и мертвла подъ нею и день за днемъ теряло то одно, то другое, что было такъ цнно и прекрасно и давало радость жизни.
Путаясь и сбиваясь, онъ доказывалъ мн что ему здсь не за чмъ жить, что кром скуки, это еще невыгодно. Жалованья онъ никакого не получаетъ, только что сытъ да одтъ, a вдь онъ не старъ и можетъ заработать кусокъ хлба. Онъ можетъ поступить куда-нибудь на службу, получать хотя-бы маленькое жалованье и это будетъ несомннно выгодне. Когда онъ говорилъ — все выходило дйствительно такъ, что ему не выгодно оставаться, a выгодно уйти и становилось страшнымъ, почему онъ сидитъ здсь.
Я шагалъ рядомъ съ нимъ, слушалъ робкій, запинающійся голосъ, смотрлъ на понурую, сгорбленную, чмъ-то удивительно напоминавшую стараго голоднаго волка фигуру его и думалъ о томъ, что Понтя никогда не уйдетъ отсюда. И отъ этого нжныя и трогательныя мечты его становились для меня скучными и безжизненными, и возбуждали не симпатію и участіе, a снисходительную жалость.
Обдали мы вмст съ Лопуховымъ. Къ пяти часамъ на лстниц раздавались грустные медленные шаги, сопровождаемые мягкимъ постукиваньемъ палки съ резиновымъ наконечникомъ. Лопуховъ тяжело входилъ въ длинную и темную столовую, гд небольшой обденный столъ и желтый ясеневый буфетъ казались одинокими и заброшенными, a старые потемнвшіе портреты по стнамъ глядли угрюмо и недоброжелательно. Время обда проходило напряженно и скучно. Говорилъ больше самъ хозяинъ, ворчалъ на болзнь, не позволявшую ему сть того, чего ему хотлось, на Пашку, дурно сготовившую обдъ, на службу, съ которой много трудной и непріятной возни. Говоря, онъ задыхался, такъ какъ y него была, кром ревматизма, старая запущенная астма. Было непріятно слушать его ворчливый недовольный голосъ, сопровождаемый хриплымъ затрудненнымъ дыханіемъ, отъ котораго толстая оплывшая грудь, повязанная не чистой салфеткой, подымалась порывистыми неровными толчками.
За обдомъ я говорилъ ему о полученной почт и передавалъ ему содержаніе бумагъ. Это всегда вызывало въ немъ озлобленное раздраженіе, переходившее въ тупую злость на то, что ему мшаютъ жить такъ, бы онъ хотлъ, a заставляютъ думать и длать то, что ему неинтересно и скучно.
— Ххх-а-а-а, — отхаркивался онъ, — не даютъ покоя! Говорите — перенесли дло въ създъ? Идіоты! Чего имъ нужно, чего они ерепенятся? Дураки, драть некому… Тутъ человкъ боленъ, a они лзутъ… Много прошеній? Черти! Опять надо будетъ въ волостное хать… Приговоръ къ чорту! Я его утверждать не буду, пусть жалуются. Дубины, сами не знаютъ, чего хотятъ… Есть начальство, думаетъ объ нихъ, ну сиди и работай! Тоже умничаютъ, приговоры составляютъ… Я вонъ вторую ночь не спалъ — проклятый ревматизмъ, ноги, какъ собаки, грызутъ!..
Онъ начиналъ говорить о своей болзни долго и скучно, a мы слушали и молча ли. И разсказъ также, какъ и неопрятное, большое и больное тло, будилъ не сожалніе и участіе, a брезгливость, похожую на презрніе. Я былъ здоровъ, молодъ и любилъ жизнь и мн было странно и удивительно видть больного страдающаго человка, который настолько не цнилъ и не любилъ жизни, что сдлалъ изъ нея себ мучительное испытаніе. Какъ будто нарочно онъ задался цлью съ молодыхъ лтъ окружить себя такими условіями, которыя разбили его тло жестокой болзнью, ничего не дали для ума и чувства, a погасили въ немъ вс порывы и вс желанія, оставивъ скуку одиночества и ужасъ постепенно сознательнаго умиранія. И еще странно было то, что онъ изо всхъ силъ старался поддерживать вс т условія жизни, которыя сдлали его больнымъ и сиротливымъ: онъ не читалъ газетъ, потому что они раздражали его извстіями о какой-то новой жизни, вступившей въ борьбу со всмъ старымъ и отжившимъ: всякое проявленіе свободной мысли онъ давилъ со всей безпощадностью человка, y котораго хотятъ отнять лично ему принадлежащее. И это было нелпо потому, что все, за что такъ яростно боролся онъ, и сдлало его жизнь мертвымъ, никому не нужнымъ прозябаніемъ, полнымъ тоски, боли и скуки.
Если я служилъ y него писцомъ и жилъ въ тхъ же условіяхъ, что и онъ — то это было временно, не надолго, a онъ прожилъ такъ всю долгую жизнь и подъ конецъ ея нажилъ ревматизмъ, астму и разорился.
Глядя на него, я не могъ вообразить его молодымъ, здоровымъ, счастливымъ. Казалось, будто все то, что бываетъ въ жизни всхъ людей, — смхъ, счастье, любовь, — миновало его, прошло гд-то стороною, и онъ всегда былъ такимъ больнымъ, раздражительнымъ и старымъ и всегда одинокимъ.
Отъ этого получалось впечатлніе какой-то мертвенности, какъ будто здсь не было жизни, a была смерть. И по странному непонятному недоразумнію въ этомъ мертвомъ углу полуживой человкъ длаетъ кому-то и для чего-то нужное дло, вершитъ чью-то судьбу, служитъ винтомъ большой и сложной машины жизни…
Посл обда мы шли въ контору и тамъ занимались часа два. Я подавалъ ему пакеты — большіе и маленькіе — подписанные то бойкой рукой волостного писаря, то каракулями сельскаго старосты, то отчетливымъ яснымъ почеркомъ чиновника канцеляріи губернатора. Вс они были не похожи одинъ на другой, но въ каждомъ изъ нихъ чувствовалось что-то однородное съ другими: везд были поставлены номера и то, что они въ себ заключали, сухія, безжизненныя формулы, въ которыя люди хотли заключить жизнь. И когда я ихъ подавалъ одинъ за другимъ Лопухову — мн казалось, будто т, кто посылалъ ихъ, были такіе же больные, полуживые и одинокіе люди, какъ и ихъ получатель. И еще казалось, будто писавшіе эти бумаги люди не понимаютъ большого, важнаго, чмъ полна разбуженная весною жизнь и что понимаетъ угрюмый, серьезный Касьяновъ.
Держа толстыми короткими пальцами бумагу — чуть-чуть дрожащими и слабыми — Лопуховъ долго смотрлъ на нее прищуренными больными глазами, тяжело дыша и сопя носомъ.
— Дураки, опять приговоръ постановили… идіоты, — бормоталъ опъ, — a эта дубина за порубку съ нихъ ищетъ… Какъ же… Возьмешь съ нихъ, пьяницъ! Какъ, пьянствовать, то есть деньги, a платить нту… A вы опять не написали пропинскому старшин? Опять не написали? — повышая голосъ говорилъ онъ, — что же это такое? Надо, я думаю, дло длать, a не…
Онъ разворачивалъ новую бумагу и вспыхивалъ.
— О чертъ? Прорвало ихъ съ этими приговорами! Все равно ни черта не дадутъ, a просятъ дубины… Вдь отвтили имъ разъ — вы послали? Послали вы отвтъ имъ?.
Онъ перевелъ на меня тусклый взглядъ выцвтшихъ блесоватыхъ глазъ и, хрипя, повторялъ:
— Посла… ли?
Я отвчалъ односложно и умолкалъ. A онъ продолжалъ ворчать и браниться, какъ бы желая излить всю горечь своей злобы на то, что ему, старому и больному, приходится думать о чужихъ неинтересныхъ длахъ, потому что ему нужны деньги, a я могу обо всемъ этомъ не думать, а длать только то, что мн скажутъ.
Идіоты, дураки…дубины… Драть некому!..
Подъ конецъ занятій Лопуховъ немного успокаивался и начиналъ философствовать.
— Аграрные безпорядки… земли нтъ… жрать нечего… — пыхтя говорилъ онъ, — ххха-а, пьянствовали бы больше! Подати платить нечмъ, a монополька торгуетъ… Черти! Власть нужна! Разумная, твердая власть… Вс эти земства, единицы тамъ какія-то, все это ерунда… ххха-а-а! Мужики это ребята: они здоровы, сильны, иногда работаютъ, какъ волы, иногда пьянствуютъ, какъ черти, но они ребята, надъ которыми… ххха-а-а, — надъ которыми должна быть твердая опека… Да-съ, безъ послабленій, справедливая, но строгая — ххха-а-а — строгая опека. Обязательно! Безъ нея ни шагу! Эту опеку должны взять на себя лучшіе люди — дворянство… да! Хха-а, проклятая астма… A они — революціи, аграрные безпорядки… Ерунда, глупости все!
Заходящее солнце съ трудомъ пробиралось въ мутныя стекла оконъ, въ комнат пахло сыростью и мышами, a въ ушахъ медленно и трудно, какъ капли изсякшаго уже источника, отдавались глухія, мертвыя слова. И въ ум упорно и назойливо стучала старая, давно знакомая мысль:
— ‘Нтъ, ну его къ черту, надо уходить… И чего я сижу здсь, спрашивается’…
Передъ конторой стояла толпа безъ шапокъ, и теплый, мягкій втерокъ, залетавшій съ поля, шевелилъ сдые, черные, русые и рыжіе спутанные и расчесанные волосы мужицкихъ головъ. Мужики были выборные отъ своей волости — впереди стояли сельскіе старосты, въ большинств пожилые, почтенные, одтые почище другихъ. Дня три тому назадъ я писалъ повстку по обществамъ, приказывая отъ имени земскаго начальника явиться для соотвтствующаго внушенія по длу о волостномъ старшин Федотов. Дло это заключалось въ томъ, что вся волость хотла смстить ворующаго крестьянскую казну старшину и составила объ этомъ приговоръ, a земскій начальникъ приговоръ не утвердилъ и вызвалъ выборныхъ.
Теперь Лопуховъ, стоя на крыльц конторы, задыхаясь и отхаркиваясь, пробиралъ сельскихъ старость и выборныхъ отъ волости за самоуправство.
Мужики стояли молча, — которые постарше, изъ вжливости глядли въ землю и пощупывали концы бородъ, боле молодые чуть замтно усмхались и смотрли на земскаго начальника веселыми, смющимися глазами.
Лопуховъ горячился, ругался, грозилъ и время отъ времени взмахивалъ короткими красными руками. У него не было переднихъ зубовъ, онъ шепелявилъ и когда говорилъ, то брызгалъ слюной такъ, что съ нимъ было противно разговаривать.
— Самовольничать? Старшину долой? Намъ начальства не нужно, сами больно умны стали, — кричалъ онъ, — воинской команды захотли? Я вамъ покажу какъ такіе приговоры составлять! Это я знаю, это все демкинскій учитель — его работа! Въ тюрьму захотли?! Ххха-а-а!
Онъ задохнулся и закашлялся, хотлъ топнуть ногой, но ревматизмъ больно укололъ колно и, сдлавъ страдальчески безсильное, какъ y плачущаго ребенка, лицо, онъ нагнулся и сталъ растирать обими руками ногу. И когда боль немного утихла, онъ снова сталъ кричать и браниться, угрожая то тюрьмой, то воинскимъ постоемъ.
Мужики попрежнему молчали и я видлъ, что они пришли сюда и молчатъ только потому, что пока еще нужно слушать то, что говоритъ земскій, но что въ сущности это не важно и не нужно и считаться съ этимъ не приходится. И было ясно, что все это внушеніе, вмст съ страшными словами и утрозами, никакого значенія въ жизни мужиковъ не иметъ и не можетъ имть и что они попрежнему будутъ составлять приговоры, длать то, что имъ нужно, и загадочно ухмыляться, когда имъ будетъ грозить земскій начальникъ. Это было такъ понятно, что становилось стыдно за стараго, больного и серьезно волнующагося человка, который не видитъ и не понимаетъ этого. И тутъ я вдругъ внезапно и безповоротно ршилъ уйти.
— ‘Пора, — думалъ я, глядя на далекую, дрожащую отъ подымавшагося съ земли пара березовую рощицу, — пора уже… Довольно сидть въ этомъ углу, надо уходить… Сегодня же уйду!’
Голубая струящаяся даль колебалась и искрилась золотыми лучами солнца, отъ земли шло сырое, пахучее тепло, выгонявшее на свтъ молодую яркую зелень, издалека несся чистый, хрустальный звонъ.
Манило куда-то вдаль, въ жизнь, гд смются живые веселые люди, идетъ напряженная быстрая работа, трещатъ экипажи, слышенъ смхъ, говоръ и плотнымъ клубящимся облакомъ виситъ разногласный гулъ уличной жизни…
Лопуховъ кончилъ браниться, мужики поклонились и отправились за ворота. Мы вернулись въ контору, и мн казалось, что мужики, когда выйдутъ изъ имнья и пойдутъ знакомой березовой рощицей, будутъ долго и громко смяться, припоминая угрозы и брань земскаго.
A онъ грузно опустился въ кресло и, поглаживая сукно стола негнущимися пальцами, съ коротко до противнаго обрзанными ногтями, проговорилъ свою обычную фразу:
— Идіоты… Ххха-а! Приговоръ, видите ли, составили… драть некому!..
И запыхтлъ тяжело и гнвно, какъ будто всходилъ на высокую гору. Я подошелъ вплотную къ столу и сказалъ:
— Дайте мн расчетъ, Семенъ Яковлевичъ, я ухожу отъ васъ.
Онъ какъ будто не понялъ меня въ первое мгновеніе и долго смотрлъ, изумленно мигая опухшими вками.
— Это еще что за новости, — заговорилъ онъ, наконецъ, — какой разсчетъ, куда уходите? Глупости все! Идіо… ххха—а! — отхаркнулся онъ, не кончивъ слова.
Этотъ знакомый противный звукъ отдался во мн глухой, давившей злобой. Мн вдругъ захотлось сказать ему что-нибудь рзкое, дерзкое, отчего и ему, и мн стало бы потомъ неловко и стыдно, и съ минуту я сдерживался. Но онъ словно забылъ о томъ, что я ему сказалъ, и перебиралъ черновики бумагъ, будто хотлъ, обыкновенно, дать одну изъ нихъ мн для переписки. Это меня взорвало.
— Я не хочу служить y васъ! — крикнулъ я, — я хочу уйти! Мн противно y васъ служить! И противны вы, съ вашей болзнью, службой, опекой… Все это ненужное, лишнее, все это ни къ черту не годится! Надо быть семи пядей во лбу, чтобы додуматься до какой-то опеки! Деревня совсмъ не то, что вы думаете, и мужики совсмъ не дти!.. Вс эти ссуды, продовольственные капиталы, вся эта чертовщина выденнаго яйца не стоитъ — вмсто помощи, это развращаетъ мужика, пріучаетъ его не думать о завтрашнемъ дн — вотъ что длаетъ ваша опека!..
Мн такъ много хотлось ему высказать, что я уже не говорилъ, a кричалъ, и въ безпорядочномъ поток быстрыхъ, прыгающихъ словъ таилось какое-то смутное, жестокое наслажденіе.
— Вы свою жизнь не умли прожить какъ слдуетъ, a беретесь опекать другихъ. Какъ вы прожили жизнь? Вы вчно больны, вчно злы, вчно одиноки! Изъ прекраснаго, чуднаго дара жизни вы сдлали мерзость и отвращеніе — и еще хотите опекать другихъ, устраивать имъ жизнь! Довольно опекали деревню, довольно водили ее на помочахъ! Она обнищала, опустилась и распьянствовалась отъ этихъ помочей — но теперь въ ней народились новые люди и они взялись за умъ и поняли это! Деревня поняла истину, она поняла, что все, что идетъ извн — что не отъ нея, не плоть отъ плоти и не кость отъ кости деревни — все это ни къ черту не годится! Все, что есть въ деревн могучаго, великаго, устойчиваго — все это взято горбомъ, кровавымъ потомъ, невыносимымъ трудомъ… — A вы ей рацеи читаете, солдатами грозите! Да она и васъ, и вашихъ солдатъ смететъ однимъ махомъ, смететъ дико, грубо, грубо, какой-нибудь дубиной, такъ что отъ васъ только перышки полетятъ! Да и пора, давно пора, a то вы за всю свою жизнь только и умли, что ревматизмъ нажить да рацеи читать!..
— Да что говорить — все равно ничего не поймете, потому что вы мертвы, вы заживо разложились и все живое вамъ чуждо и не нужно, какъ мертвому кадило!..
Я махнулъ рукой и, хлопнувъ дверью, вышелъ.
Въ тотъ же день, вечеромъ, я ушелъ. Понтя проводилъ меня до рки и мы шли по знакомой дорог, по которой ходили такъ много разъ. По сторонамъ развертывались поля, безконечною лентой тянулась канава, медленно и упорно двигалась назадъ подернутая вечерней синевой полоса лса. Была та пора, когда незамтно и постепенно вечеръ смнялся ночью. Съ одной стороны небо пылало еще отблескомъ заката и розовые, красные и золотые тона его переходили въ оранжевые, зеленые и синіе, длались чаще и глубже. A съ другой стороны, слва, уже всходила большая красная луна и, глядя въ эту сторону, казалось, что ночь наступила уже давно — такъ было все тамъ сумрачно, нжно и таинственно… Порою, когда дорога спускалась въ котловину, на лиц чувствовалась прохладная свжая сырость, осаждавшаяся мелкой росой, — и едва только мы выходили опять на пригорокъ — навстрчу ровной и плотной волной плылъ теплый сухой воздухъ, такой густой и крпкій, что отъ него грудь ширилась и вздымалась большими ровными вздохами.
— Знаете, — грустно говорилъ Понтя, шагая рядомъ со мною, по обыкновенію сгорбившись и втянувъ голову въ плечи, — я вамъ завидую… Вы уходите отсюда — это хорошо, это очень хорошо, увряю васъ! Здсь все уже отжило, умерло и нтъ больше жизни… Есть какое-то дотягиваніе до конца… Я тоже уйду, я непремнно уйду… Теперь, конечно, нельзя — посвъ скоро, но отсюсь и уйду… Обязательно!
Онъ помолчалъ, потянулъ себя за рукава и смущенно улыбнулся.
— Вы знаете, — снова заговорилъ онъ, покашливая, — я гд-то читалъ, давно еще читалъ, есть такія звзды… Намъ он кажутся горящими, живыми, существующими, a на самомъ дл ихъ давно нтъ, увряю васъ! Понимаете? Свтъ пробгаетъ въ извстное время извстное пространство — кажется двадцать восемь тысячъ верстъ въ секунду — ну, такъ вотъ эти звзды отстоятъ отъ земли такъ далеко, что — понимаете — он уже давно сгорли, исчезли, ихъ нтъ, a свтъ еще теперь достигаетъ земли, и намъ кажется, что он есть, увряю васъ! Это въ сущности обманъ — мы видимъ считаемся съ тмъ, чего давно не существуетъ, отжило и только намъ кажется будто оно еще живетъ…
Онъ вздохнулъ, потеръ руки и добавилъ:
— Вотъ и дядя тоже… Впрочемъ, вы меня извините: я чепуху, кажется, говорю…
Я вспомнилъ, какъ мы ждали весны, какъ рады были, дождавшись ея, и сказалъ объ этомъ Понт.
— Совершенно врно, хорошо было! — промолвилъ онъ.
— Теперь будемъ ждать лта…
— Совершенно врно — будемъ ждать, — какъ всегда согласился онъ.
У рки мы долго стояли.
Она уже вошла совсмъ въ берега, но на обрыв еще ясно видны были черты ея постепенной убыли — свжія раны наводненія — и вода была мутна и красна и свертывалась небольшими, воронкообразными водоворотами. Кое гд — тихо и непрерывно кружась — плыли рдкія истаявшіе обломки застрявшаго въ верховьяхъ льда — отсталые солдаты большой арміи, прошедшей давно и безслдно и исчезнувшей тамъ, гд теперь клубился синій, медленно расплывающійся мракъ…