ВРАГИ.
ВРАГИ.
(Разсказъ).
I.
II.
III.
IV.
Враги, Муйжель Виктор Васильевич, Год: 1912
Время на прочтение: 61 минут(ы)
Какъ всегда, подъ вечеръ у Володи были товарищи и, еще проходя по дорожк сада, Лена слышала доносившіеся съ мезонина громкіе голоса, стукъ падающихъ вещей и топотъ ногъ — должно быть, тамъ возились. Окна были открыты, и голосъ самого Володи разносился по всему саду:
— Не врно, не врно: Шведе длаетъ мостъ, и ты не долженъ брать кольцомъ, это неправильно….
— Опять борьба!…— слегка поморщившись, прошептала Лена,— странное увлеченіе…
Она прошла дорожку, обогнула клумбу, гд пестрли высокіе, яркіе піоны, любимые цвты сестры Лизы, и вошла на балконъ. Несмотря на то, что было уже шесть часовъ и солнце зашло за Жезловскую рощу и по земл протянулись длинныя, голубоватыя тни, которыя такъ любитъ писать знакомый художникъ Тынча, на балкон еще не было самовара и посуда стояла кое-какъ.
Лена не любила безпорядка, особенно въ распредленіи дня — въ своемъ заграничномъ пребываніи она научилась цнить время, привыкла къ строгой, немного офиціальной чистот пансіоновъ,— и ей было непріятно видть всю ту безтолковщину, которая появилась теперь въ дом.
Она пробыла заграницей три года, и за это время все измнилось и у знакомыхъ и дома. Сестра Лиза, которую она оставила гимназисткой пятаго класса, застнчивая и пугливая двочка, стала уже двушкой, какъ будто чуждой для Лены своей высокой, сложившейся фигурой, бросающимися въ глаза прическами съ массой локоновъ, и главнымъ образомъ развязнымъ, смлымъ тономъ настоящей актрисы. Лиза, окончивъ гимназію, поступила на драматическіе курсы и пробыла тамъ всего полгода, но уже успла усвоить себ т странныя и казавшіеся Лен неприличными манеры, по которымъ сразу можно узнать провинціальную актрису и которыя такъ не шли къ образу скромной смущающейся двочки, какою была три года тому на задъ Лиза.
Другимъ сталъ и Володя, оставшійся на второй годъ въ, восьмомъ класс,— тотъ самый Володя, который такъ увлекался чтеніемъ, хорошо учился и принималъ дятельное участіе въ ихъ гимназической забастовк, едва удержавшись изъ-за нея въ гимназіи. Теперь онъ рдко сидлъ дома, куда-то исчезалъ съ товарищами, ходившими въ рубашкахъ, заправленныхъ въ панталоны и широкихъ спортсменскихъ поясахъ. Все это былъ народъ необыкновенно здоровый, сильный, говорившій почти, кажется, исключительно о футбол, борьб и какихъ-то тяжестяхъ, которые тотъ или другой почему-то выжимаютъ, а не поднимаютъ.
И неизмнными остались только одни старики — дядя и тетка, которыхъ въ семь звали вс дти бабушкой и ддушкой. Какъ прежде по вечерамъ ддушка, низко надвинувъ на глаза широкій зеленый козырекъ, изъ-подъ котораго видны были только его старческія, синеватыя губы и неровная, теперь уже совсмъ сдая борода, читалъ вслухъ въ столовой подъ висячей лампой возл самовара, а бабушка, неутомимо мелькая блымъ костянымъ крючкомъ, вязала безконечное блое одяло изъ толстой мохнатой шерсти.
Когда впечатлніе ея прізда нсколько улеглось и къ ея присутствію вс въ дом привыкли, Лена зашла вечеромъ въ столовую и увидла стариковъ возл потухшаго самовара за обычнымъ занятіемъ — она невольно улыбнулась ласковой улыбкой, и ей показалось, что она никуда не узжала и не было этихъ трехъ лтъ заграничныхъ скитаній изъ Лозанны въ Нанси, изъ Нанси въ Женеву, потомъ въ Льежъ, въ Марсель… И не было ничего тяжелаго и больного, что такъ трудно было пережить и отъ чего на лиц ея показались чуть замтныя морщинки, и темные круги легли подъ строгими, черными глазами.
— Какъ прежде…— чуть слышно прошептала она, присвъ въ гостинной противъ двери такъ, чтобы видть стариковъ и не потревожить ихъ своимъ присутствіемъ,— совсмъ какъ прежде, когда спускаешься бывало съ верху ужинать… Милые старики!..
Она слушала хрипловатый голосъ ддушки, по старческой близорукости державшаго толстую книгу журнала далеко отъ глазъ, ловила запутанные періоды какой-то статьи, и мягкія, неожиданныя слезы чувствовались въ вкахъ и, почти плача и одновременно улыбаясь, она шептала себ:
— Какъ прежде — какъ хорошо, какъ тихо!..
На дач жизнь нсколько измнилась — старикамъ почти некогда было устраиваться подъ лампой съ книжкой, такъ какъ цлый день, а особенно по вечерамъ въ дом толкался народъ — по преимуществу молодой, веселый и вносившій безпорядокъ и суетню. Кое-кого Лена знала — земскаго врача Крынина, съ которымъ вмст въ девятьсотъ пятомъ году работали на Бойцовскомъ завод, кандидата на судебныя должности Мюллера, тогда еще студента, товарища Володи Ярошко — уже студента, художника, поэта и декадента, какъ его звали Лиза и Володя. И вс они измнились, стали новыми, совсмъ не такими, какъ объ нихъ думала и представляла себ ихъ Лена — и глядя на нихъ, слушая ихъ голоса, Лена чувствовала странную отчужденность отъ всхъ этихъ нкогда близкихъ и понятныхъ людей.
— И я, должно быть, измнилась…— думала она по вечерамъ у себя въ комнат,— я постарла…
Она подходила къ зеркалу, смотрла долгимъ внимательнымъ взглядомъ въ свое лицо — и, слегка вздохнувъ, отходила.
— Двадцать девять, двадцать девять…— шептала она, ложась въ знакомую съ дтства постель, особенно любимую потому, что на ней спала покойная мать,— двадцать девять… Какъ много!
Знакомая и тоже измнившаяся — выровнявшаяся въ крпкую, сильную двушку въ модной прическ, горничная Нюша, что-то напвая, вошла на балконъ и тотчасъ же умолкла. Быстро, и какъ-будто сердясь, она стала собирать посуду, брякая чайными чашками и швыряя ложки.
— Что такъ чай поздно? Вдь седьмой часъ уже,— проговорила Лена, взглядывая на браслетъ-часы,— гд бабушка?
— Въ саду, должно быть…— коротко отвтила Нюша.
Она принесла самоваръ, заварила чай и, оправивъ завернувшуюся скатерть, вышла.
— Нюша, зови чай пить всхъ!— крикнула ей вслдъ Лена — найди ддушку съ бабушкой и скажи Волод…
— Сами придутъ…— отозвалась изъ дома Нюша,— чего ихъ звать…
Лена нахмурилась и приказала:
— Полоскательную чашку не подала, принеси сейчасъ же!.. И, когда Нюща принесла, строго сказала ей своимъ суховатымъ голосомъ:
— Я тебя не узнаю, Нюша,— ты грубишь, говоришь дерзости… Стыдно! Пойди сейчасъ же въ садъ и зови ддушку съ бабушкой, и попроси сверху къ чаю. Ступай!
Нюша сложила презрительно губы, дернула плечомъ и, напвая, сбжала въ садъ.
Она только что сбжала со ступеней, какъ въ глубин дома послышались грузные, неторопливые шаги, и кто-то кашлянулъ.
— Платонъ Васильевичъ, это вы?— окликнула Марія.
— Я…— отозвался шедшій,— что это у васъ пустыня? Здравствуйте…
Вошелъ Крынинъ — тяжелый, сильно располнвшій съ тхъ поръ, какъ его не видла Лена, въ чемъ-то неуловимо опустившійся и какъ будто облнившійся. Онъ пожалъ руку своими мягкими, пухлыми пальцами, слъ на мсто, гд сидлъ обычно, и потянулся за папиросами.
— Вы позволите?— спросилъ онъ, уже закуривая и глядя на закручивающуюся чернымъ уголькомъ спичку.
— Нтъ, не позволю,— насмшливо усмхаясь, отвтила Лена,— вы отлично знаете, что курить у насъ можно, и каждый разъ спрашиваете…
Крынинъ посмотрлъ на нее вялыми, заплывающими мягкими складками желтоватой кожи глазами и, не улыбаясь, замтилъ:
— Разв? Можетъ быть… Не въ томъ дло…
Лена еще разъ посмотрла на него и невольно подумала то, что думала каждый разъ, какъ видла его теперь:
— ‘Какъ онъ пополнлъ… Некрасиво… И вообще измнился!..’
Крынинъ служилъ старшимъ врачемъ въ земской колоніи для душевно-больныхъ. Колонія была построена въ сосновомъ лсу, въ четырехъ верстахъ отъ дачнаго поселка, гд жили Коневскіе, и каждый день посл обда Крынинъ приходилъ сюда. Если никого не было, онъ проходилъ на балконъ, садился на свое мсто въ узкомъ конц стола, закуривалъ и сидлъ, почти не двигаясь, до тхъ поръ пока не приходилъ кто-нибудь — бабушка или Лиза, или кто-нибудь изъ товарищей Володи. Говорилъ онъ мало и неохотно, больше слушалъ и пилъ чай — чаю онъ могъ выпить стакановъ десять, рдко спорилъ и,чуть слышно, кряхтя и посапывая носомъ, таскался всюду за молодежью. Надъ нимъ иногда подшучивали, иногда забывали про него, и онъ не напоминалъ о себ, тихонько сидлъ гд-нибудь въ углу и курилъ толстыя, какъ ружейные патроны, папиросы.
Когда затвался какой-нибудь принципіальный споръ, онъ слегка морщился, какъ человкъ, которому все это давно надоло, закрывалъ глаза, можно было подумать, что онъ дремлетъ. А когда его спрашивали, онъ лниво взглядывалъ на спрашивавшаго и говорилъ, отводя глаза:
— Не въ томъ дло…
Ближе всхъ съ нимъ сошелся давнишній знакомый Коневскихъ бывшій репетиторъ Володи, нынче женихъ Лизы, кандидатъ естественникъ Заводчиковъ. Онъ тоже являлся каждый день, иногда приходя вмст съ Крынинымъ изъ колоніи, гд была порядочно оборудованная и совершенно никому не нужная лабораторія.
Крынинъ былъ старше Заводчикова лтъ на десять, но между ними были отношенія, напоминающія дружбу. Заводчиковъ былъ химикъ, и надъ нимъ смялись, что, кром химіи, онъ ни о чемъ не могъ говорить, и Володя со своими пріятелями звалъ его Лактобацилиномъ. Онъ много читалъ въ этой области, и когда говорилъ, то не всегда можно было понять, о чемъ онъ, собственно, говоритъ. У него была немного смшная привычка вспоминать свои гимназическіе годы, товарищей, съ которыми учился, преподавателей — и подолгу подробно разсказывать объ этомъ. Въ этомъ сказывалась какая-то боязнь дйствительности, такъ же, какъ къ его увлеченіи химіей,— увлеченіи, которое никакъ не могло вылиться въ опредленную форму. Онъ не зналъ, что будетъ длать въ жизни, и мечталъ то о дятельности преподавателя, то профессора, то лаборанта на какомъ-нибудь завод. И говорилъ обо всемъ этомъ онъ тихимъ, скромнымъ голосомъ, пожимая блые, длинные пальцы и глядя въ землю. Лена пробовала его расшевелить воспоминаніями прежняго времени, когда они вмст жили въ одномъ город… но изъ этого ничего не выходило.
— Да, да,— крпко сжимая пальцы, говорилъ Заводчиковъ,— какъ же, помню… Тогда еще съ нами былъ Пануринъ, помните, мы его въ гимназіи звали пшекомъ… Онъ, бывало, въ университет зайдетъ въ лабораторію — что это, говоритъ, хвимія? Съ нимъ вмст жилъ еврейчикъ нашъ одинъ, тоже вмст учились, Лейба Рундель, — такъ онъ однажды, когда былъ въ третьемъ класс, получилъ колъ по-гречески и пришелъ ко мн. Какъ, говоритъ, ты мн посовтуешь идти къ Мартьянычу:— это грекъ нашъ былъ — ругаться или подлизаться?…
— Да, да, помню, вы разсказывали это, — вяло отвчала Лена.
— А то еще Митя у насъ былъ — помните, учитель географіи? Станетъ бывало на каедр и оттуда: ты, этого, что же тамъ, Заводчиковъ, опять урока, того, не приготовилъ, а?..
Борисъ старался копировать учителя и говорилъ растянутымъ, низкимъ голосомъ въ носъ, а Лен казалось, что онъ и это уже разсказывалъ однажды и также гнусилъ и тянулъ слова давно исчезнувшаго куда-то учителя.
Съ Ярошко было интересне, хотя то же ощущеніе пустоты преслдовало ее.
Крынинъ никогда ничего не разсказывалъ, и про свою ко лонію говорилъ, что это музей хрониковъ, въ которомъ не кого лчить, потому что лчить трупы глупо, и когда, его просили посмотрть кого-нибудь или прописать рецептъ онъ морщился, какъ-будто его втягивали въ споръ, и старался какъ-нибудь отдлаться отъ назойливаго просителя повторяя черезъ пять словъ:
— Не въ томъ дло!..
Но было что-то общее въ нихъ обоихъ — этомъ какъ-будто усталомъ и во всемъ разочаровавшемся врач и молодомъ, только что кончившемъ университетъ химик, увлекавшемся своей спеціальностью и врившемъ, что будущее принадлежитъ химіи. Должно быть, оттого было впечатлніе сходства, что оба они отошли отъ жизни и какъ бы сторонились ея, и отъ этого часто бывали вмст, появляясь одновременно, и одновременно уходя.
— А что ж… Борисъ Илліодоровичъ?— спросила Лена.— Я думала вы придете вмст…
— Онъ былъ сегодня — онъ придетъ… Я полагалъ застать его уже здсь,— отозвался Крынинъ, задумчиво стряхивая пепелъ со своей толстой папиросы,— должно быть, будетъ сейчасъ… Лизы нтъ?
Въ силу давняго знакомства онъ звалъ сестру Лены уменьшительнымъ именемъ и отъ этого казался какъ-будто старе своихъ лтъ.
— Нтъ, я пришла — ея не было… Володя дома…
— Слышно…
— Что слышно?— не поняла Лена.
— Что Володя дома — наверху французская борьба… Въ гостинной трясется люстра и, подвски бренчатъ…
— Да ужъ эта борьба?— усмхнулась Лена,— я не знаю, что это такое… Я не была дома три года и узнать не могу ни Володю, ни Лизу… Володя сталъ какимъ-то спортсменомъ — борьба, футболъ, лодка, какіе-то странные костюмы, разговоры — и мускулы, мускулы, мускулы… Это, конечно, юность, увлеченіе, но все-таки…
— Въ этомъ худого нтъ… Пускай развиваются, зато здоровы будутъ, и поколніе отъ нихъ будетъ здоровое…— сказалъ Крынинъ.
— Это конечно, но все же странно какъ-то… Я узжала — все было другое, тогда какъ-то больше думали, что ли, читали…
— Не въ томъ дло…
— Вотъ вы всегда говорите — не въ томъ дло, не въ томъ дло…— раздраженно замтила Лена,— вы сами не замчаете, что измнились и вы…
— ‘Покорный общему закону’, такъ кажется,— улыбнулся докторъ и ползъ за пепельницей,— не въ томъ дло…
Пробжала Нюша и, скромно потупивъ глаза на ходу, сказала:
— Здравствуйте, баринъ…
Крынинъ лниво оглянулся на нее и отвтилъ:
— Здравствуй, голубушка…
Онъ проводилъ горничную глазами, потомъ посоплъ носомъ и перевелъ взглядъ на Лену.
— Такъ вы находите, что я перемнился?— продолжалъ онъ,— вс мняемся, такое ужъ дло… И вы тоже…
Онъ не усплъ кончить, такъ какъ изъ боковой аллейки показались старики. Ддушка по обыкновенію былъ въ своемъ козырьк,— онъ носилъ его не снимая и, кажется, даже спалъ въ немъ,— и съ книжкой, которую только что читалъ вслухъ.
Крынинъ приподнялся при ихъ приближеніи и, чуть усмхаясь, проговорилъ:
— Все Анну Михайловну просвщаете? Здравствуйте, Сергй Лукичъ…
— А вы все сметесь надъ нами, стариками? Нехорошо, нехорошо… Вотъ вчера получили новую книгу — чудесная статья есть, прочтите…— рекомендовалъ старикъ, кладя книгу на столъ и растерянно ощупывая карманы домашней сренькой тужурки.— Нюточка, гд мой платокъ?
— Врно, тамъ оставилъ, на скамейк…
— Нтъ, я бралъ, я помню, что захватилъ его… Ага, вотъ онъ!… Да, такъ чудесная статья — свжо, живо такъ написана… Обязательно прочтите!..
— Ну ужъ, гд мн!— усмхнулся докторъ,— это ужъ по вашей части…
По лстниц, ведущей изъ мезонина внизъ, послышался грохотъ, потомъ смхъ, и чей-то низкій, гудящій голосъ крикнулъ:
— Нтъ ужъ это ты оставь — мы Веселовской команд пропишемъ ижицу — голькиперомъ я, Столбухинъ…
— Съ ними трудно! У нихъ такой опытный, какъ Гентъ, это не шутка…
— Гд имъ, синимъ, противъ насъ! Брось, Володя!..
На балконъ разомъ вышли Володя, вновь испеченный студентъ Шведэ и второкурсникъ агрономъ Столбухинъ Они вошли шумно, продолжая начатый наверху споръ, быстро двигались, здороваясь и въ то же время говоря, и сразу заполнили весь балконъ. Позже всхъ сошелъ внизъ Заводчиковъ. Какъ оказалось, онъ давно уже пришелъ и, не найдя дома Лизы, просидлъ наверху все время, безмолвно слушая споры о футбол и французской борьб,— тихо поглядывая изъ угла, куда онъ обыкновенно забирался, и не принимая никакого участія въ оживленіи молодежи.
— Я думала, васъ нтъ,— встртила его Лена, здороваясь,— Платонъ Васильевичъ говорилъ, что вы должны придти…
— Я не нашелъ Елизаветы Петровны и прошелъ къ Волод… Тамъ сидлъ у нихъ…— слегка улыбаясь, какъ будто въ чемъ-то извиняясь своей улыбкой, отвчалъ Заводчиковъ,— смотрлъ ихъ борьбу…
— Ужъ эта борьба!— недовольно замтила бабушка,— сколько вы стульевъ однихъ переломали…
— Ну ужъ, бабушка, это вы оставьте: борьба — чудесное дло… Не бойсь, сами жалли бы, если бы мы были какими-нибудь бабами…
— Володя, какія выраженія!…— укоризненно взглянула на брата Лена,— что съ тобой?…
— Ты только и знаешь, что все время всему удивляешься — всмъ говоришь: ‘что съ тобой, да что съ тобой’…— отозвался Володя и, не обращая больше вниманія на сестру, опять заспорилъ съ Шведэ:
— Нтъ, ты не надйся особенно — синіе, они, братъ, сильные — они, того и гляди, такъ пропишутъ намъ…
— Володя!..— пыталась остановить Лена, но онъ только сердито отмахнулся на нее.
Шведэ — огромный толстый нмецъ съ широкой грудью и ясно намчавшимися подъ блой спортсмэнской рубашкой мускулами на рукахъ,— покручивалъ молодые свтлые усы и время отъ времени бросалъ успокоительно:
— Ничего… Это пустяки, если голькиперомъ будетъ вотъ онъ…— онъ кивалъ на Столбухина,— ничего…
— Да нтъ, ты смотри,— горячился Володя,— вдь прошлый матчъ мы продули изъ-за чего? У нихъ Веселовскій прямо фокусы показывалъ… Удивительный ударъ…
— Веселовскій только ловкостью беретъ, а силы у него нтъ…
— Оставь пожалуйста, онъ головой такъ отбиваетъ, что…
— Володя!..— пробовала остановить его Лена,— право, всмъ ужъ не такъ интересно все это…
— И вотъ, Леночка, все время такъ, все время,— жаловалась бабушка,— только и разговоровъ, что ударъ, да отбиваетъ, да принялъ какъ-то тамъ…
— Молодость, молодость…— улыбались изъ-подъ закрывавшаго все лицо козырька губы ддушки,— это пускай, это ничего…
— Лизаньки вотъ тоже нту,— ворчала бабушка,— со всмъ съ толку вс сбились, никакого порядка нтъ…
— Они идутъ, бабушка, я сверху видлъ ихъ — они на станціи были…
Дйствительно, минутъ черезъ пять въ саду у калитки, невидимой за деревьями, раздался звучный, казавшійся Лен всегда немного искусственнымъ, смхъ Лизы и отвчавшій ей голосъ Мюллера…
Лена мелькомъ взглянула на Заводчикова, ей казалось, что ему должно быть непріятно постоянное присутствіе около его невсты этого самодовольнаго и пустого кандидата на судебныя должности, красиваго и безпутнаго, типичнаго представителя той мужской половины, которую такъ не любила она. Но химикъ сидлъ совершенно спокойно, негромко объясняя что-то бабушк, на что та сочувственно кивала головой.
— ‘Лактобацилинъ,— вспомнила Лена данное Володей прозвище,— вотъ ужъ именно лактобацилинъ’…
Лиза появилась на веранд съ тмъ же слегка задыхающимся, какъ будто немного придушеннымъ смхомъ, оживленная и игривая. Она была высокаго роста и отъ благо шкейнаго платья, перехваченнаго высоко подъ самой грудью голубой лентой, казалась еще выше, и эта игривость, тоже — какъ думала Лена — искусственная, не шла къ ней. Низко нагибая голову и сверкая продолговатыми глазами, яркими улыбающимися губами, слегка открытой шеей, она здоровалась, продолжая между тмъ говорить съ Мюллеромъ, протягивая высоко поднятую руку небрежно и граціозно, какъ протягиваютъ героини на сцен для поцлуя.
— Да? Вы думаете?— говорила она Мюллеру,— ну-съ это вы ошибаетесь, о-очень ошибаетесь, милый мой… Здравствуйте Шведэ, здравствуйте, мой единственный,— обратилась она къ жениху,— сейчасъ придетъ Тынча — мы его видли въ курзал и, можетъ быть, Ярошко… Мы будемъ выбирать пьесу…
— Ми-и-илы-ы-й мой, оста-авь вс сомн—нія прочь…— запла она, поправляя тяжелую, обремененную массой локоновъ прическу,— я думаю остановиться на ‘Сорванц’…
Мюллеръ поздоровался со всми и слъ къ столу.
— Зачмъ же вы были въ курзал? Такъ далеко…— замтила Лена.
— Елизавета Петровна захотла пить — я предложилъ ей зайти въ лавочку къ Захару, но она отказалась…— доложилъ Мюллеръ,— говоритъ, что грязные стаканы и содовая теплая…
— Терпть не могу этихъ лавочекъ… Вы меня еще кислыми щами попробовали бы угощать!..— отозвалась Лиза.
Все въ ней — начиная съ этихъ локоновъ, отзывавшихъ въ глазахъ Лены дурнымъ вкусомъ и кончая легкомысленно бойкимъ тономъ, такъ не идущимъ къ ея большой и тяжеловатой фигур, за которую ее въ дтств Володя звалъ оглоблей, этой близостью съ Мюллеромъ, извстнымъ рестораннымъ завсегдатаемъ, покучивающимъ карьеристомъ, близостью, особенно непонятной оттого, что Лиза считалась уже невстой Заводчикова,— все было непріятно Лен и слегка раздражало ее. Она никакъ не могла привыкнуть къ тому воцарившемуся въ дом странному настроенію, когда вс какъ-будто ухаживали за Лизой, и она принимала эти ухаживанья, склонивъ низко голову и сверкая исподлобья своими зеленоватыми глазами, постоянно открывая улыбкой блые ровные зубы.
— Вы позволите чаю?— именно потому что онъ ей не нравился, особенно любезно обратилась Лена къ Мюллеру.
— Да, пожалуста, очень вамъ благодаренъ… Да, такъ мы съ Елизаветой Петровной совершили путешествіе въ курзалъ и тамъ обрли Тынчу и Ярошко… Сидятъ милые художники и пытаются ухаживать за буфетчицей… А та строитъ имъ глазки и черезъ два слава спрашиваетъ: вамъ коньяку? А вамъ рябиновой?… Такъ что я счелъ долгомъ предупредить художниковъ, что это ухаживанье имъ можетъ дорого обойтись…
— Что же они тамъ — вдвоемъ только?— спросилъ Володя.
— Втроемъ, если считать буфетчицу Женичку…— поправилъ Мюллеръ.
— Почему же ‘если считать’?— пожала плечами Лена — ей не нравился тонъ, которымъ говорилъ Мюллеръ,— если считать Тынчу и Ярошко, то отчего же не считать эту, какъ вы ее называли, Женичку… она такой же человкъ…
— Ничуть не оспариваю этого, хотя въ вопрос о такомъ же человк остаюсь при особомъ мнніи — нкоторая разница есть…— вжливо отвтилъ Мюллеръ.
Гимназисты фыркнули.
— Вы говорите пошлости, Федоръ Кирилловичъ,— вспыхнула Лена,— я хотла сказать, что нтъ причинъ отзываться такъ презрительно о двушк, служащей въ буфет…
— Я очень понялъ, какъ говоритъ нашъ предсдатель суда, и съ вашей характеристикой моего выступленія мирюсь только потому, что вы сдлали исключеніе и назвали меня по имени и отчеству, а не Мюллеромъ, какъ обыкновенно… Что касается такого же человка, то я отнюдь не намекалъ на что-либо, карающееся по тысячу первой стать, смю васъ уврить…
— Я не знаю, о чемъ вы говорите и какая такая статья, но я постоянно вижу, что достаточно какой-нибудь двушк служить продавщицей или въ какомъ-нибудь буфет, чтобъ къ ней относились презрительно,— говорила Лена, уже слегка волнуясь и подбираясь, какъ всегда, когда ей приходилось спорить.
— Ну, опять споры начинаются…— вздохнула Лиза,— послушайте, мой единственный…
— Лактобацилинъ,— подсказалъ Володя.
— Володька, какъ ты смешь? Паршивый мальчишка…— ударила его концомъ ленты Лиза,— мой единственный, садитесь сюда ближе и перестаньте молчать!
Лена сбоку, мелькомъ посмотрла на сестру и чуть-чуть нахмурилась.
‘— Она готова кокетничать даже съ братомъ,— подумала она,— впрочемъ, это не для него, а для всхъ остальныхъ какъ на сцен… И этотъ ‘паршивый’ —… поморщилась она некрасивому слову.
— Это, позвольте вамъ замтить,— говорилъ между тмъ ей Мюллеръ, спокойно отламывая кусочки сухарика,— такъ называемый естественный подборъ и только… Большинство двушекъ служащихъ, продавщицами или буфетчицами, представляютъ изъ себя особъ для такъ называемаго легкаго чтенія…
— Фи, какія у васъ выраженія!.. легкаго чтенія!..— привычной гримаской поморщилась опять Лена,— если это даже такъ, какъ вы говорите,— хотя я не думаю, чтобъ это было такъ,— то кто же виноватъ въ этомъ? Исключительно мужчины…
Со времени своего прізда она часто спорила и выходило всегда какъ-то такъ, что она первой начинала споръ. То, что она говорила, было продумано, перечувствовано, вынесено изъ всей ея жизни, и когда на это ей отвчали избитыми старыми словами, чтобы только отвтить и въ сущности ничуть не старались понять ее, стать на ея точку зрнія, ей казалось, что вся жизнь внезапно суживается, длается какимъ-то узкимъ темнымъ корридоромъ, въ который ее насильно толкаютъ — и она волновалась, сердилась и не находила словъ.
— Простите меня, Мюллеръ, но это пошлость… Это фразы и ничего больше… Въ то время, когда женщина стала за свои права…
— Стала за свои права — это не по-русски…— вставилъ Володя, отставляя стаканъ и подымаясь.
— Ахъ, оставь пожалуйста: ‘не по-русски!’—раздражительно бросила ему Лена,— ты бы лучше въ восьмомъ класс не оставался…
— Это въ огород бузина а въ Кіев дядька,— съ полнымъ спокойствіемъ характеризовалъ Володя, поправляя свой широкій кожаный поясъ.— Милорды,— не пошли въ садъ?
Шведэ и Столбухинъ поднялись и пошли за нимъ. Немного погодя встали и Лиза съ Заводчиковымъ. Они пошли не въ садъ, а въ комнаты, и на балкон стало свободне.
Сидвшій до сихъ поръ молча Крынинъ двинулся и попросилъ себ еще чаю.
— Я высказалъ не свое мнніе,— говорилъ Мюллеръ,— это мнніе Наполеона… Смю надяться, вы не считаете его такимъ дуракомъ…
— Ахъ, Наполеонъ, Наполеонъ…— отмахнулась Лена,— всегда этотъ Наполеонъ, теперь еще Отто Вейнингеръ… Наполеонъ былъ солдатъ, а Вейнингеръ былъ талантливый, но развратный и больной мальчишка… Это не доказательства… Вы говорите — естественный подборъ, но вспомните Ницше — къ мудрецу привели юношу и сказали, что его испортили женщины…
— Да, да, знаю, помню,— такъ же, какъ она, отмахнулся Мюллеръ,— старая исторія… Знаете, Суворову говорили о томъ, что все ему дается, благодаря счастью, а онъ отвтилъ, что счастье да счастье,— надо же немного и умнья. Такъ и здсь — все мужчины, мужчины, но надо же сказать, что и вс эти Женички, не только исполняя соціальное зло бгутъ въ буфеты или куда тамъ еще, а и своей охоты немало… Вы говорите: ‘равноправіе, дайте равноправіе’… и все такое,— загорячился и онъ, приписывая Лен то, чего она вовсе не говорила,— а вы поднимите вотъ этого милаго юношу?— указалъ онъ на молчаливо сидвшаго Крынина,— я подниму и, если нужно, донесу его до его музея… Вотъ то-то и есть!..— уже сердясь закончилъ онъ, рзко отодвигая недопитый стаканъ.
— Послушайте, это не аргументъ…— возмутилась Лена.— Платонъ Васильевичъ, скажите ему, что такъ нельзя…— обратилась она къ доктору.
Крынинъ посмотрлъ на нее равнодушнымъ, тусклымъ взглядомъ заплывшихъ глазокъ и тихо посоплъ:
— Какое тамъ равноправіе?— лниво усмхнулся онъ.— У насъ вонъ лиги борьбы со смертной казнью организовываются, люди не могутъ никакъ понять, что убивать на законномъ основаніи развратъ и нелпость, а вы равноправіе…
— Ну, это вы уже, сударь мой, изъ другой оперы…— обратился къ нему Мюллеръ,— это, какъ говоритъ мой Гришка,— не въ ту дуете…
Крынинъ повелъ на него глазами и сталъ разминать папиросу.
— Вы не обижайтесь, я не про васъ, хоть вы и будете современемъ прокуроромъ,— отозвался онъ,— я такъ…
— Какое можетъ быть тамъ равноправіе, когда женщина девять мсяцевъ физически не можетъ быть равноправна мужчин…— спорилъ Мюллеръ и его звучный, красивый голосъ, немного напоминающій интонаціями голосъ опернаго пвца, разносился по всему дому — какое равноправіе…
Вечеръ уже совсмъ опустился, и широкое багровое зарево горло въ томъ краю неба, куда ушло солнце. Стало прохладне, и земля насупилась и примолкла передъ ночью. Недолгіе предосенніе сумерки шли неслышнымъ шагомъ по дорожкамъ сада, робко, какъ несмлый деревенскій нищій, пробирались въ комнаты, и срая паутина ихъ стлалась везд мягкой и нжной дымкой.
Въ конц сада, должно быть, у теннисной площадки, громко и четко раздавались голоса Володи и его товарищей. Еще дальше, на рк, протяжно свистлъ пароходъ, и эхо долгимъ отзвукомъ перебрасывало этотъ гулкій свистъ въ высокихъ берегахъ.
На балкон все спорили, и ддушка поочередно поворачивалъ къ каждому говорившему свой козырекъ и кивалъ одобрительно:
— Врно, врно, совершенно врно, не могу не согласиться съ этимъ…
Пришла Нюша, убрала самоваръ и стала собирать посуду. Бабушка говорила ей что-то, на что она, поджавъ губы и слегка поводя плечомъ, оправдывалась:
— Я не знаю, это Акулина, должно быть, я не брала…
Споръ на балкон кончился потому, что пришли художники — не такъ уже молодой, усатый и начавшій слегка лысть Тынча, жившій въ дачномъ поселк, какъ онъ говорилъ для этюдовъ, и студентъ филологъ — поэтъ, художникъ и декадентъ Ярошко. Онъ былъ очень молодъ — или казался такимъ молодымъ, слабый и хрупкій, какъ двушка, смотрвшій на все своими большими, черными глазами грустно и вопросительно. Когда онъ ходилъ, то колебался на ходу, какъ тростинка, разсянно оглядывался вокругъ и слегка притрогивался къ предметамъ, мимо которыхъ шелъ — листьямъ кустовъ, мебели въ комнат, какъ-будто эти прикосновенія убждали его въ чемъ-то, какъ слпого, оба они часто бывали вмст — вмст писали свои этюды и постоянно, гд бы они ни были, время отъ времени, замтивъ какое-нибудь эффектное освщеніе, красивое пятно или интересный мотивъ, переглядывались между собою понимающими взглядами и кратко опредляли впечатлніе названіемъ тхъ красокъ, которыми можно было бы написать то, что они видли.
Гд-нибудь на прогулк или на пикник, глядя на заходящее солнце, Ярошко щурилъ свои красивые, печальные глаза, склонялъ голову на бокъ и бросалъ кратко Тынч, слегка кивая головой на закатъ:
— Краплакъ…
Тынча такъ же склонялъ голову къ одному плечу, щурился, и, выставивъ впередъ руку съ завернутымъ кверху суставомъ большого пальца, словно трогая этимъ похожимъ на широкую лопаточку пальцемъ воображаемый мазокъ на воображаемомъ полотн, соглашался:
— Здорово пущено… А сверху ультрамаринъ…
Володя, имвшій дурную гимназическую привычку давать всмъ прозвища, звалъ ихъ краплаками.
Можно было подумать, что весь міръ интересуетъ этихъ двухъ людей только съ точки зрнія тхъ красокъ, которыми можно было бы все это написать.
Ярошко дружилъ съ Тынчей, и Лена удивлялась, что могло соединить этого нжнаго, женственнаго, холенаго, какъ искусственный цвтокъ, мальчика съ грубоватымъ и грязноватымъ художникомъ, сильно напоминавшимъ особый типъ городского бродяги. Они подолгу бывали вмст — писали свои этюды, причемъ этюды Ярошко такъ же мало походили на полотна Тынчи, какъ онъ самъ мало походилъ на того, но, несмотря на это, они словно заране уговорившись видть все окружающее такимъ, какимъ оно каждому представляется, только время отъ времени обмнивались краткими замчаніями:
— Поль-веронезъ…— бросалъ Ярошко, заглядываясь на противоположный берегъ рки, гд на лугу уже порядочно поднялась поздняя отава.
— Съ блилами,— коротко поправлялъ Тынча,— въ тон Ендогурова-серебристо-жемчужномъ и мутноватомъ…
— Надо писать чистыми тонами, никогда не мшать красокъ, это страшно грубо и тяжело,— замчалъ Ярошко.
— Ерунда!— впрочемъ, какъ вамъ угодно…— тотчасъ же соглашался Тынча — чистыми тонами нельзя достичь того богатства колорита, какой, напримръ, у Сегантины…
— А Гогенъ?
— Нтъ, ужъ позвольте, тогда возьмите Тархова…
Они не спорили, а только подсовывали другъ другу то или другое имя, и этого было достаточно, чтобы понять другъ друга. Лен казалось порой, что они даже не говорятъ совсмъ, а, какъ муравьи, подойдутъ другъ къ другу, пошевелятъ какими-то щупальцами другъ другу по носу и расходятся, понявъ одинъ другого.
— Скучно, скучно…— шептала она, переходя изъ комнаты въ комнату, не умя опредлить того, что копилось въ душ,— скучно, скучно…
И усвшись на террас въ широкое соломенное кресло, принималась ждать Крынина.
За чаемъ сидли такъ долго, что всмъ показалось, будто они не успли оглянуться, какъ Нюша стала накрывать къ ужину. Чтобы не стснять прислугу и бабушку, распоряжавшуюся ужиномъ, вс встали изъ-за стола и спустились въ садъ.
— Ма-а-аякъ лю-у-убви-и-и, ма-а-аякъ свя-а-ащенны-ыый…— заплъ Мюллеръ и такъ полнозвучно, что Володя съ товарищами сразу замолчали за деревьями,— къ те-э-эб мо-о-ой че-о-олнъ напра-авилъ я-ааа…
— едоръ Кирилловичъ, гд вы?— окрикнулъ Заводчиковъ — въ темнот невидно было, когда онъ вышелъ.
— Ага…— отозвался докторъ.
— Пусть Мюллеръ споетъ, ну что это!..— раздался капризный голосъ Лизы съ той стороны, куда ушли товарищи Володи,— вчно только начнетъ и броситъ…
— Не могу, ибо много коньяку пилъ сегодня — отвчалъ Мюллеръ, закуривая, — у меня не голосъ, а благой матъ теперь!
Лена прошла по дорожк къ площадк, гд играли въ теннисъ. Володи тамъ не было, а на лавочк около стки сидла Лиза и по обимъ сторонамъ ея Шведэ и свтившійся блой рубашкой Столбухинъ. Оба они держали руки Лизы и поочередно цловали ихъ, а Лиза смялась слегка задыхающимся, негромкимъ смхомъ и откидывала назадъ отягощенную огромной прической голову.
— Что вы тутъ длаете?— спросила Лена, присматриваясь къ темнот,— ужинать уже накрываютъ…
— Отдаемъ должное таланту…— отвтилъ Столбухинъ и, выпустивъ руку Лизы, поднялся.
— Я думала, ты въ комнатахъ,— не обращая на него вниманія, сказала Лена сестр,— съ Борисомъ Илліодоровичемъ…
— Мы сидли тамъ, потомъ вышли,— переставъ смяться, произнесла Лиза и тоже встала,— пойдемте на балконъ…
На ужинъ подали яичницу на огромной черной сковород, какъ любилъ ддушка, кислое молоко и оставшіяся отъ обда котлеты. Молодежь ла много и съ удовольствіемъ, а Мюллеръ и докторъ пили красное вино и спорили, какое вино лучше — кавказское или крымское.
— Но не въ томъ дло,— гудлъ Крынинъ, лниво играя узенькимъ стаканчикомъ, отъ котораго на скатерти бгалъ рубиновый зайчикъ,— я не знаю, какое лучше. Мн больше нравится Кавказское вино, оно суше и рзче…
— Это какъ одинъ мой знакомый дьяконъ: закусываетъ только посл третьей, а когда его спрашиваютъ, почему онъ такъ длаетъ,— онъ неизмнно отвчаетъ: лишй забираетъ…— усмхнулся Мюллеръ.
— Господа, господа, послушайте, что же это такое? послушайте!— тщетно взывала Лиза, выговаривая ‘послушайте’ такъ, что у нея выходило ‘посюшьте’,— что же это такое — какъ же съ пьесой? Вдь ршили же играть, какъ же такъ — опять ничего не выбрали?
— Ну что ты мн толкуешь — бицепсъ, бицепсъ!— горячился Володя,— онъ, Гвоздевичъ, вообще сильный человкъ, у него мускулатура развита такъ, что ой-ой-ой…
— Бицепсъ, пожалуй,— снисходительно соглашался Шведэ,— но грифа у него совсмъ нтъ… Нтъ самаго настоящаго — схватки…
— Ахъ, да оставьте вы наши бицепсы! Какъ же съ пьесой-то быть?— пробовала остановить ихъ Лиза,— вдь надо же играть — вдь въ пользу же…
— Что ты, Лизанька? Польза, говоришь?— поворачивалъ къ ней свой зеленый козырекъ ддушка, — какая польза?
— Да мы играть ршили въ пользу… домъ у крестьянина тутъ сгорлъ — или что тамъ? Ну вотъ имъ что бы…
— Такъ, такъ, это хорошо…— кивалъ ддушка,— это очень хорошо!..
Лена разсянно слушала всхъ и смотрла на Крынина. Рядомъ съ ней за столомъ сидлъ Заводчиковъ и негромко, какъ-то особенно скромно, какъ говорилъ онъ всегда, склонивъ голову и вертя сцпленными пальцами рукъ, серьезно и убдительно, толковалъ:
— Видите ли, Елена Петровна, я еще не знаю собственно, куда пойду: мн хотлось бы научной дятельности, и меня оставили при университет, но, съ другой стороны, меня влечетъ и педагогика… Наше дло педагогіи стоитъ на низкомъ уровн, но наукой заняться тоже хотлось бы… Быть можетъ, я поступлю куда-нибудь даже на заводъ или фабрику лаборантомъ — тамъ, при наличности хорошей лабораторіи, можно заняться и химіей, какъ слдуетъ… Хотя, въ сущности, я по спеціальности ботаникъ…
Лена плохо понимала его и уже забыла, о чемъ спросила его. Только сдлавъ усиліе, она вспомнила, что спросила о томъ, куда теперь она думаетъ поступить, она почти не слышала, что онъ говоритъ, и только время отъ времени произносила для вжливости:
— Да? Вы думаете? Что-жъ, это хорошо…
Передъ ней сидлъ Крынинъ, уже замолчавшій и съ обычной своей манерой равнодушно прислушивавшійся къ тому, о чемъ говорилось за столомъ, прихлебывалъ изъ узенькаго стаканчика красное, какъ кровь, вино. Когда стаканчикъ пустлъ, онъ лниво тянулся за бутылкой, наливалъ себ самъ и опять прихлебывалъ медленно, спокойно и равнодушно.
— ‘Какъ онъ… перемнился!..— второй разъ за сегодняшній день подумала Лена, — пожалуй, постарлъ даже… И опустился, облнился — кто бы могъ подумать?..’
Посл ужина вс, кром стариковъ, пошли провожать доктора. Было сухо и темно, и со стороны полей доносился теплый и что-то напоминающій запахъ сжатой уже ржи. Далеко на горизонт, тамъ, гд былъ казенный лсъ, время отъ времени слабо и быстро вспыхивали зарницы, и отъ этого черный мракъ ночи казался таинственнымъ и жуткимъ.
Колонія была въ четырехъ верстахъ отъ дачи, но провожали обыкновенно до полотна желзной дороги, гд у перезда, подъ большими старыми березами, на старой изрзанной многими поколніями дачниковъ скамейк, сидли нкоторое время. Если дло было днемъ или подъ вечеръ, то пили молоко, которое приносила жена будочника — добродушная, опрятная баба Елена, знакомая всмъ дачникамъ.
До будки шли вс вразбродъ, растянувшись по дорог и перекликаясь другъ съ другомъ незнакомыми, странно звучавшими голосами. Ночь была такъ темна, что, казалось, мракъ тушитъ человческій голосъ, какъ туманъ,— и отъ этого тоже было жутко и весело, какъ дтямъ, случайно зашедшимъ въ незнакомую комнату ночью.
По тяжелому короткому посапыванію рядомъ съ собой Лена догадалась, что рядомъ съ ней идетъ Крынинъ. Онъ шелъ молча, увренно и спокойно ступая по невидимой дорожк, и похоже было — о чемъ-то думалъ, длинномъ и невеселомъ, о чемъ онъ думалъ всегда.
Впереди смялись и кричали, и голосъ Лизы доносился незнакомымъ, какъ вс голоса этой ночью,— манящимъ и общающимъ.
— Это не ночь, а голландская сажа,— бубнилъ сзади Тынча, спотыкаясь о какіе-то холмики, которыхъ какъ-будто днемъ на дорог не было,— чортъ знаетъ что такое!..
— Вамъ не страшно идти дальше одному?— спросила Лена, чувствуя, что въ темнот Крынинъ раза два слегка толкнулъ ее плечомъ.
— Нтъ, чего же…
— Вы часто бывали у нашихъ въ мое отсутствіе?— спросила она и, не дожидаясь отвта, продолжала:— какъ все измнилось за это время… Я просто узнать не могу… Или я измнилась — и никакъ не могу войти въ прежнюю обстановку съ тмъ чувствомъ, съ какимъ вышла изъ нея…,
Ей хотлось сказать что-то значительное и большое, что она чувствовала, но фраза вышла длинной и запутанной, и отъ этого стало неловко.
— Не въ томъ дло…— отозвался Крынинъ,— выросли мы…
— Ну, положимъ, что мы и тогда не были такими дтьми… Просто — время измнилось, мн кажется…
— Помните,— продолжала она,-какъ мы съ вами волновались, горячились, бгали на заводъ… Какое время было!..
Крынинъ помолчалъ нсколько минутъ и посоплъ.
— Чепуха была… Иллюзія, обманъ…— проговорилъ онъ.
— Почему же обманъ? То, что мы тогда переживали…
— Чепуха… Не въ томъ дло… Что же вышло изъ нашихъ переживаній? То, что вы должны были сидть за границей Богъ знаетъ зачмъ, я пробылъ годъ въ Архангельской губерніи, когда я такъ же врю во все это, какъ въ рай Господа Бога, кто сосланъ, кто исчезъ… А толку никакого!..
— Послушайте, какъ же можно такъ говорить, что никакого толку?— возмутилась Лена, — вы же понимаете, что извстныя начала вошли въ сознаніе массъ…
— Да, начала злобы и недоврія къ намъ, интеллигенціи… Вы посмотрите, что теперь въ деревняхъ длается, на заводахъ, фабрикахъ… Да и сама интеллигенція-то — смотрите, что она длаетъ? Доктора строятъ дома, адвокаты защищаютъ интендантовъ, педагоги, которые принимали дятельное участіе въ родительскихъ комитетахъ, даютъ подписки о непринадлежности къ партіямъ… А рабочіе, т, что слушали, какъ мы говорили всякія глупости, въ лучшемъ случа становятся экспропріаторами, черными воронами, а то и просто хулиганами… Я уже не говорю о деревн — вотъ смотрите, я иду знакомой дорогой, всего четыре версты, а видите — всегда ношу съ собою…
Онъ протянулъ что-то, и Лена почувствовала подъ рукою холодъ металла.
— И нельзя безъ него… Такое дло!.. А я не трусъ, вы знаете… Не въ томъ дло, — закончилъ онъ и вздохнулъ, словно уставъ отъ того, что такъ долго говорилъ.
— Но послушайте, нельзя же такъ…— растерянно произнесла она,— вдь это Богъ знаетъ что такое… И такъ не похоже на васъ…
— Похоже, непохоже!— вяло повторилъ Крынинъ, — вы вотъ сами говорите, что все измнилось… и, конечно, измнилось,— только не такъ, какъ вы думаете… Просто вс откровенне стали, сбросили съ себя всякія тоги и мантіи, въ которыя драпировались… Стали откровенно трусить, откровенно въ свою нору лзть, откровенно воровать, насильничать, развратничать, водку пить… Все то было наносное, не настоящее, затрагивавшее только поверхность души, а сущность теперь вотъ вылзаетъ…
— Послушайте, Платонъ Васильевичъ, нельзя же такъ…— пыталась протестовать Лена,— вдь это…
— Почему же нельзя? Чтожъ — лучше, какъ тогда, глаза закрывать да иллюзіями жить? Нтъ, ужъ я кончилъ это…
— Но скажите — какъ же вы живете?..— спросила она его,— мы съ вами послднее время все-таки довольно часто видимся и не разу намъ не удалось поговорить, какъ слдуетъ.
Онъ опять помолчалъ и молчалъ такъ долго, что Лена подумала, что онъ и не разслышалъ ее.
— Какъ живу?— отозвался наконецъ онъ, — такъ вотъ и живу… Смотрю на свой музей отработаннаго пара человческой культуры каждый день два раза, слушаю какъ Борисъ Заводчиковъ толкуетъ мн о преимуществахъ химіи, къ вамъ вотъ хожу…
— Отчего вы не женитесь?— чуть было не спросила Лена, но во время спохватилась и промолчала.
Впереди чему-то смялись, и голосъ Лизы выдавался изъ всхъ.
— Мюллеръ, противный! какъ вы смете!— кричала она,— я Борису пожалуюсь!
— Борисъ? Что Борисъ?— спрашивалъ откуда-то слва Заводчиковъ,— въ чемъ дло?..
— Ни въ чемъ, будущій законный мужъ, можете успокоиться!— отвчалъ ему Мюллеръ.
У перезда сидли недолго. Зарницы по-прежнему мерцали неожиданными блыми вспышками, и тогда видна была зубчатая полоса казеннаго лса, темныя, нависшія тучи въ томъ краю неба и низко опустившіяся прозрачныя втви березъ надъ головами.
— Ну-съ, я двинулся дальше, — проговорилъ Крынинъ, поднимаясь,— всего хорошаго!..
Онъ сталъ прощаться, пожимая всмъ руки своей теплой мягкой ладонью, молча и неторопливо, какъ длалъ все.
Прощаясь съ Леной, онъ на мгновеніе задержался и слегка помялъ ея руку.
— Гмм…— помычалъ онъ передъ тмъ, какъ что-то сказать,— такъ-то, Елена Петровна… Какъ-нибудь поговоримъ вотъ, увидимся…
Онъ еще помялъ ея руку, и можно было подумать, что онъ хочетъ сказать серьезное и большое — и не ршается.
— Пожалуй, вы правы — тогда было много хорошаго,— проговорилъ онъ наконецъ.— Видлись мы, горячились… Я ухаживалъ даже за вами, какъ же! Влюбленнымъ былъ… Да, да…
Онъ еще разъ попрощался и пошелъ черезъ рельсы.
Вдали глухо и тревожно свистнулъ паровозъ и, какъ бы въ отвтъ ему, надъ рельсами, на вершин одиноко стоявшаго столба, что-то скрипнуло, заскрежетало желзомъ и красный огонекъ, мерцавшій на вершин столба, смнился зеленымъ.
— Домой пора, господа, уже одиннадцать…— кутаясь въ платокъ, проговорила Лена,— спать надо…
— Ну вотъ, а поздъ? Неужели не будемъ ждать позда?— плачущимъ голосомъ отозвалась Лиза, — вдь скоро уже пойдетъ.
Неизвстно почему, она любила бывать на станціи, провожать и встрчать проходившіе позда и часто ходила къ полотну желзной дороги смотрть на быстро мелькающіе пыльные вагоны, до которыхъ ей въ сущности не было никакого дла.
Домой шли, такъ же растянувшись по дорог и перекликаясь. Заводчиковъ провожалъ, какъ всегда, Лизу, а съ нимъ пошли и остальные, кром Шведэ и Столбухина, живщихъ по ту сторону желзнодорожнаго полотна.
— Крынинъ…— думала Лена, прислушиваясь къ далекому еще, но наростающему грохоту проходящаго позда,— какъ странно!.. Влюбленнымъ былъ…
Она помнила, какъ они работали вмст, и онъ помогалъ ей, она, разумется, догадывалась о его чувств, но смотрла на него какъ на мальчишество. Крынинъ былъ тогда только что начинающимъ докторомъ, а она всецло предана длу, и это ухаживанье, какъ она называла отношенія Крынина, оскорбляло ее. Ей казались вульгарными слова, которыя говорилъ онъ, обыденнымъ онъ самъ, и начинавшаяся тогда полнота заставляла брезгливо смотрть на него. А главное — вся жизнь была тогда впереди, и тайный, трепещущій вопросъ, свтившійся въ ея глазахъ, глазахъ молодой гордой двушки, искалъ необычайнаго, яркаго, выдающагося…
— Какой-то докторишка, фи…— думала она про него и привычной гримаской морщила строгое, тонкое лицо, — съ какой стати?