ВЪ МАРЕММ.
ВЪ МАРЕММ.
РОМАНЪ УЙДА.
I.
I.
II.
II.
III.
III.
В Маремме, Уйда, Год: 1882
Время на прочтение: 320 минут(ы)
Соборная площадь, въ опоясанномъ садами Гроссето, кишла народомъ.
Былъ конецъ октября, городъ и окружающая его страна медленно пробуждались отъ лтняго запустнія и лихорадокъ, царящихъ въ Маремм съ весны до осени, когда на выжженной солнцемъ и опустошенной міазмами земл не остается ни одного человческаго существа, кром утомленныхъ часовыхъ по берегу и немногихъ поселянъ, слишкомъ бдныхъ, чтобы бжать отъ соляныхъ испареній и водорослей.
Только во второй половин октября, деревья начинаютъ золотиться или рдть пурпурнымъ отливомъ, лихорадка прекращается или значительно слабетъ, дрожащее отъ болзненныхъ припадковъ человческое тло крпнетъ, дуетъ сверный втеръ и по болотамъ проносятся живительный морской воздухъ и запахъ свжей листвы, земля, засохшая и испеченная до состоянія твердой лавы или, напротивъ, размытая проливными дождями до того, что составляетъ одно громадное, дымящееся болото, становится удобной для воздлыванія.
Тогда начинается истинная жизнь въ Маремм, изъ горныхъ округовъ Лукки и Пистойя являются тысячи рабочихъ, по дорогамъ тянутся табуны лошадей и стада, охотники травятъ кабановъ и оленей, угольщики и пахари разсыпаются по равнинамъ и лсамъ.
Вся страна наполняется людьми изъ горъ ближнихъ и дальнихъ, ‘il raontanino conscarpe grosse e cervello fine’, на которыхъ мстные жители смотрятъ съ завистью и ненавистью, хотя и пользуются ихъ услугами. Эти загорлые, здоровые, дюжіе, веселые молодцы, рядомъ съ блдными, опухлыми, дрожащими отъ лихорадки существами, непокидающими Мареммы круглый годъ, представляютъ такой же разительный контрастъ, какъ жизнь и смерть. Они вс рождены въ горахъ и преимущественно въ каштановыхъ рощахъ сверныхъ откосовъ Апеннинъ, гд въ октябр уже выпадаетъ снгъ, а въ зеленую Маремму они являются изъ года въ годъ, чтобъ цлую зиму пахать и сять, рубить и пилить деревья, жечь лса и приготовлять уголь, посл чего, дождавшись перваго снокоса или жатвы пшеницы, возвращаются съ деньгами въ карманахъ свои родныя горы, гд жнутъ, пашутъ, собираютъ орхи и подрзываютъ масличныя деревья. Такая полукочевая, полуосдлая жизнь, работящая и здоровая, разнообразная и пріятная, длаетъ ихъ полукочевниками, полупоселянами, жестокими въ вражд и пламенными, хотя и неврными въ любви. Вс молодыя двушки въ Маремм вздыхаютъ по милымъ дружкамъ съ Апеннинъ изъ Лукки или Пистойи и въ ихъ псняхъ всегда говорится о разлук, сомнніи, измн, такъ какъ, удаляясь весной въ каштановыя рощи своей возвышенной, здоровой родины, эти горные рабочіе рдко бросаютъ взглядъ сожалнія на дымящуюся подъ тропическими солнечными лучами туманную Маремму. А когда они возвращаются осенью, то находятъ себ новыхъ подругъ.
Въ этотъ базарный день пришли въ Гроесето сотни и даже тысячи рабочихъ, для заключенія условій съ собственниками и арендаторами опасной, но плодородной Мареммы. Т же люди приходили изъ горъ каждый годъ, такъ что ихъ вс знали, и, порядившись къ прежнимъ или новымъ хозяевамъ, они изъ Гроесето отправлялись во вс стороны, на сверъ и югъ, востокъ и западъ, одни шли на болота и въ густыя чащи, другіе въ дубовые и сосновые лса, третьи на морской берегъ, четвертые на громадныя поля, которыя тянутся плоской равниной, и даютъ лучшую пшеницу и лучшій овесъ во всей Италіи.
Однако, эта многочисленная толпа теперь думала не о найм и рядной плат, она терпливо стояла подъ синимъ, осеннимъ небомъ, поджидая прозда черезъ Гроесето знаменитаго разбойника, Сатурнино Мастарны изъ Сайты-Фіоры.
Всть объ его поимк поразила весь городъ въ полночь, когда карабинеры, въ числ тридцати человкъ, съ связаннымъ посреди ихъ человкомъ, въхали въ Гроесето и перебудили его мирныхъ гражданъ, которые, соскочивъ съ кроватей, бросились къ окнамъ.
— Они арестовали какого-нибудь бдняка, вырвалось изъ устъ добрыхъ людей, потокъ они шепотомъ прибавляли — ‘il nostro Saturnino’.
Серебристый свтъ луны и мерцаніе факеловъ отражались на обнаженныхъ сабляхъ, блестящихъ винтовкахъ и блыхъ перевязяхъ солдатъ и на веревкахъ, которыми былъ крпко связанъ ихъ плнникъ, возбуждавшій сочувствіе и сожалніе въ сердцахъ всхъ жителей Гроссето, желавшихъ, напротивъ, скорой и мучительной смерти его узникамъ. Когда смолкли конскій топотъ и бряцаніе оружія, и снова водворилась безмолвная тишина, вс вернулись въ свои кровати, грустно бормоча:
— Quel роуего Saturnino, Aie! Che peccato!
Маремма всегда обожала своего Сатурнино, и потому естественно сожалла объ его поимк. Онъ не длалъ вреда бднякамъ, онъ грабилъ только богатыхъ и убивалъ кое-когда иностранцевъ, онъ былъ святой человкъ и всегда приносилъ патерамъ долю своей добычи, наконецъ, онъ составлялъ любимый предметъ разговоровъ въ длинныя, скучныя зимнія ночи и въ еще боле длинные и скучные лтніе дни.
Маремма безъ Сатурнино Мастарны приняла бы видъ еще большаго запустнія.
Вся окрестная страна питала одинаковое отвращеніе и ненависть къ слугамъ закона: солдатамъ, полиціи, береговымъ и сельскимъ стражамъ, которые не находили нигд помощи, а напротивъ, служили предметомъ общаго издвательства. Обмануть и провести сбира считалось славнымъ дломъ, приносившимъ всякому честь и славу. Поэтому, поимка Сатурнино, въ продолженіи многихъ лтъ была немыслима, и даже мстныя власти не очень ея желали, изъ боязни навлечь на себя непопулярность.
Но разбойникъ, наконецъ, сдлался слишкомъ смлъ, онъ сталъ хватать по дорогамъ знатныхъ путешественниковъ и иностранныя правительства начали длать запросы. Необходимо было выказать энергію въ отношеніи человка, открыто издвавшагося надъ закономъ, разъзжавшаго въ праздничной одежд по городамъ Мареммы и хвалившагося, что его никогда не посмютъ арестовать. Войска были двинуты, муниципалитеты призваны оказать помощь правительству, и тогда вс поняли, что дни Сатурнино сочтены.
Иностранные кабинеты прямо заявили правительству, что недостойно чести государства терпть въ своихъ предлахъ разбойниковъ, и потому были приняты самыя дятельныя мры. Все лто горные откосы кишли солдатами и развдчиками, наконецъ, въ одну туманную октябрьскую ночь, государство одолло своего непокорнаго сына. Сонный, пьяный Сатурнино былъ взятъ въ расплохъ и посл упорной, кровавой защиты, схваченъ, связанъ и увезенъ изъ своего логовища въ горахъ, подъ снью серебристой макушки Монте-Лабро.
Вс жители Мареммы гордились тмъ, что ихъ провинція имла такого страшнаго разбойника, имя котораго наводило страхъ на путешественниковъ до самыхъ стнъ Рима. Слухи и толки о знаменитомъ Сатурнино, жившемъ на горныхъ высяхъ, надъ могучимъ потокомъ Фіоры, придавали таинственное величіе всей стран и романтическій интересъ лавровымъ кустамъ, окаймлявшимъ дороги, или мокрой трав, которая ночью, по его зову, неожиданно оживлялась блестящими глазами и сверкающими ружьями.
Вс въ Гроссето теперь говорили только объ одномъ: о поимк великаго Сатурнино. Забывъ о длахъ и о найм рабочихъ, собирались въ кучки и повторяли на тысячи ладовъ, съ бранью и проклятіями, что стыдно и гршно схватить Сатурнино и связать его, перекинувъ черезъ лошадь какъ барана.
— Это былъ человкъ! повторяли обыватели другъ другу, и потомъ, обращаясь къ рабочимъ, прибывшимъ впервые въ Гроссето, разсказывали великіе подвиги ихъ божка.— Есть ли у васъ въ горахъ такіе люди? прибавляли они съ гордостью:— конечно, нтъ. На свт одинъ только Сатурнино. Никогда онъ не обижалъ бдныхъ, а, напротивъ, былъ ихъ первымъ другомъ. Онъ былъ врный сынъ церкви. Являясь въ города, онъ всегда шелъ въ церковь, пріобщался и отдавалъ Мадонн половину драгоцнностей, которыя попадались ему въ руки. Да, это былъ хорошій и великій человкъ! А теперь, подумайте, какая жалость: его поймали въ силки, какъ зяблика. Но мы его не забудемъ и память о немъ сохранится среди нашихъ внуковъ.
И такъ какъ отъ всякаго разговора сохнетъ въ горл, то они, естественно, заходили время отъ времени, съ рабочими изъ Лукки и Пистойи, въ двери, надъ которыми висли зеленыя втви. Тамъ, за стаканомъ простого, но добраго краснаго вина, они передавали своимъ новымъ друзьямъ, что еще на прошлой недл, Сатурнино остановилъ на Орбетельской дорог телегу съ боченками неаполитанской Lacrima и отрзалъ об ноги у возницы, такъ какъ онъ не терплъ упорства и непризнанія своей власти. Что значилъ этотъ возница? Онъ былъ только Романьолъ.
Къ тому же, вся Маремма знала, что не ради этого возницы правительство затравило ихъ полу-бога, а ради какого-то иностранца, о которомъ никто не заботился, кром правительства. Этотъ путешественникъ былъ схваченъ великимъ Сатурнино и, ожидая выкупа, слишкомъ много смотрлъ на прекрасную Серапію, жившую у Сатурнино, который, не долго думая, застрлилъ его. За такую вспышку ревности онъ дорого поплатился. Путешественникъ оказался настолько знатнымъ, что нація, къ которой онъ принадлежалъ, потребовала наказанія его убійцы.
И вотъ, онъ былъ арестованъ, какъ мелкій воришка, укравшій у бдной старухи мдный грошъ, арестованъ всегдашними врагами, солдатами. Общее сочувствіе, сожалніе и негодованіе, быть можетъ, перешло бы въ открытый мятежъ, съ цлью отбить Сатурнино, еслибъ военная сила была не такъ велика. Теперь же вс были поражены страхомъ, сознавая могущество закона, котораго они не уважали, но котораго боялись съ нетерпливой ненавистью.
Многіе чувствовали, что они сами въ большей или меньшей дол были сообщниками еанта-фіорскихъ разбойниковъ. Не одинъ лавочникъ покупалъ у нихъ драгоцнности и богатыя матеріи, не спрашивая, откуда они ихъ доставали. Тмъ не мене, нетолько люди, имвшіе дло съ Сатурнино или его шайкой, но и молодые работники, явившіеся съ горъ и знавшіе великаго разбойника только по имени — и т съ сожалніемъ узнали объ его арест. Онъ всегда былъ другомъ дровосковъ, пастуховъ и пахарей, къ тому же, молодежь знала, что за прекращеніемъ подвиговъ царя Мареммы пропадетъ вся прелесть жареннаго на угольяхъ ягненка среди лсовъ и фляжки вина по окончаніи полевыхъ работъ.
Между тмъ, желтое осеннее солнце освщало срые камни Гроссето, колокольчики звенли, муллы ревли. Вдругъ раздался лошадиный топотъ и бряцаніе оружія, новый отрядъ карабинеровъ медленно прохалъ къ дверямъ тюрьмы для смны утомленнаго эскорта Сатурнино. Молча, мрачно смотрла на нихъ враждебная толпа, едва удерживавшаяся отъ ропота. Вс съ грустью и любопытствомъ ждали минуты, когда Сатурнино выведутъ изъ тюрьмы и повезутъ въ Малу, гд его будутъ судить и, конечно, присудятъ къ каторг.
Никто не считалъ его преступникомъ. Poveretto! Онъ велъ смлую, отважную, мужественную жизнь на снжныхъ высотахъ надъ бурной Фіорой, въ мрачныхъ ущеліяхъ, гд бжитъ Фіора, въ богатой долин Альбемы и на обнаженной равнин, тянущейся къ югу до Астіи. Онъ былъ, правда, жестокій человкъ, и наводилъ страхъ на всхъ путешественниковъ. Много ходило разсказовъ объ его жестокомъ обращеніи съ плнниками, но путешественники были иностранцы, а плнники люди богатые. У бдныхъ онъ никогда не бралъ ни гроша.
Для всей Мареммы Сатурнино былъ герой. Много еще пройдетъ лтъ, прежде чмъ итальянскій народъ перестанетъ восхищаться геройствомъ разбойника. Онъ дитя своей земли и пользуется народнымъ сочувствіемъ, которое составляетъ для него главнйшій оплотъ, досел непреодолимый для закона и правительства.
За исключеніемъ очень немногихъ мирныхъ гражданъ Гроссето, вся толпа стояла за Сатурнино и бормотала угрозы противъ карабинеровъ. Люди, пришедшіе съ горъ на работу, считали очень похвальнымъ ‘идти въ горы’, большая ихъ часть была не прочь пойти въ разбойники и не разъ помогала имъ. Вс они съ радостью приложили бы руку къ его освобожденію, но никто не ршился быть главой мятежа.
— Poveretto! Poveretto! бормотали они съ сожалніемъ и еслибы между ними нашелся энергичный умъ, то они представили бы упорное противодйствіе закону.
Но итальянцы любятъ говорить, а не дйствовать. Поэтому они ждали появленія Сатурнино безмолвно, мрачно, сочувственно, но неподвижно.
Ждать имъ пришлось недолго. Ворота тюрьмы отворились и арабинеры выхали. Среди нихъ былъ Сатурнино.
Осенніе разливы прервали сообщеніе по желзной дорог, проходящей мимо Гроссето съ свера на югъ и карабинерамъ было приказано провести его верхомъ черезъ мстность въ двадцать миль, залитую водой. Къ тому же, считали, что жителямъ Гроссето, въ числ которыхъ было много сообщниковъ Сатурнино назидательно увидть на своихъ улицахъ любимаго героя связаннымъ. По всей вроятности, дале на югъ подобное зрлище повело бы къ мятежу и освобожденію толпой Сатурнино, но у жителей Гроссето кровь была не такая пламенная, и когда отрядъ карабинеровъ выхалъ изъ тюрьмы, то послышалось только нсколько проклятій и то въ полголоса.
Въ позорномъ вид, съ подвязанными подъ брюхомъ лошади ногами, показался полу-богъ всей Мареммы.
На немъ была обычная одежда горныхъ жителей: овчинная куртка, кожанные панталоны, полинялый красный кушакъ и шляпа съ широкими полями и маленькимъ образомъ Богородицы, воткнутомъ за ленту. На ше у него виднлся другой образокъ. У него отняли пистолеты и ножъ, но образки ему оставили изъ человколюбія. Его черные глаза отличались мрачнымъ, грознымъ блескомъ, пряди черныхъ, слегка завивавшихся волосъ окаймляли его лицо, губы были толстыя, черты правильныя, красивыя, лобъ низкій, грудь, руки и ноги массивныя. Вообще онъ былъ олицетвореніемъ романтичнаго разбойника.
Его имя было древне-этрусское, которое носилъ Сервій Тулій, его предки сотни лтъ назывались тмъ же именемъ. Онъ былъ потомкомъ горныхъ охотниковъ и, быть можетъ, въ его жилахъ текла кровь жестокаго Лукулія и сластолюбиваго Лидія.
— Это дйствительно Сатурнино? спросила на піацц старуха, долговязая, сухощавая, съ голубыми глазами и снжно-блыми волосами.
По наружности и акценту она рзко отличалась изъ толпы.
— Да, тетка, это онъ, отвчалъ грустнымъ голосомъ стоявшій подл нея.
Вс въ Гроссето хорошо знали Сатурнино. Онъ любилъ появляться въ город по праздникамъ и кутить въ его кабачкахъ, прямо издваясь надъ властями, которыя не смли до него дотронуться.
— Боже мой! промолвила старуха: — какъ падаютъ сильные міра сего! Вчера еще при его имени дрожали мертвецы въ своихъ могилахъ.
И она стала проталкиваться впередъ, чтобы поближе взглянуть на него.
— Да, это онъ, повторяла толпа, съ сожалніемъ глазя на великаго разбойника, привязаннаго къ сдлу лошади, среди двухъ карабинеровъ, винтовки которыхъ были направлены на него.
Маленькій отрядъ остановился на минуту на соборной площади, пока офицеръ прощался съ синдикомъ.
— Да, это онъ! произнесла старуха, устремляя свой проницательный взглядъ на лицо Мастарны.
Ея собственное лицо было обыкновенное, морщинистое, изрытое морскими втрами и солнечнымъ пекломъ, но въ немъ сохранялись слды прежней красоты и въ ея глазахъ было что-то прямое, откровенное, благородное. Она жила на плоскомъ берегу Мареммы, но въ юности явилась въ эту страну изъ альпійскихъ округовъ Савойи.
— Вы его видали прежде, тетка? спросилъ ее молодой человкъ, пришедшій съ Апеннинъ съ цлью жечь уголь въ циминійскихъ лсахъ.
— Да, да, отвчала она коротко.
Вообще она не была словоохотлива и, несмотря на то, что жила въ этомъ околодк пятьдесять лтъ, всегда считалась савойярдкой, чужой.
Она стояла подл самыхъ лошадей карабинеровъ, на ней было платье изъ грубой, деревенской матеріи, а на голов блый платокъ. Она видла, какъ вся окружающая толпа сожалла Сатурнино. Хотя она была честная, богобоязненная женщина, но сердце у нея ныло при вид, что горный соколъ былъ посаженъ на вки въ клтку.
Она испытала на своемъ вку много горя, смерть была къ ней очень жестока и у нея остался изъ всего семейства только маленькій сынъ умершей дочери. Однажды ребенокъ пропалъ, заблудившись съ своими козлятами въ горныхъ проходахъ надъ Альбегнойской долиной, и Сатурнино нашелъ его въ снгу спящимъ и полу-замерзшимъ. Знаменитый разбойникъ, никогда не длавшій вреда бднымъ, поднялъ его и снесъ на рукахъ въ свое логовище, отстоящее въ нсколькихъ миляхъ. Тамъ онъ его отогрлъ и накормилъ, а на слдующій день отправилъ домой, въ родное селеніе съ однимъ изъ своихъ людей, положивъ въ карманъ шерстянныхъ панталонъ ребенка двадцать золотыхъ.
Получивъ свое сокровище цлымъ и невредимымъ, добрая женщина взяла единственную цнную вещь, находившуюся у нея, именно: образокъ Богородицы, освященный папой, положила къ себ въ карманъ принесенныя ребенкомъ двадцать золотыхъ и сказала разбойнику, который его привелъ:
— Веди меня къ вашему предводителю, я должна его поблагодарить.
Онъ сначала отказался, боясь гнва Сатурнино, но она настояла на своемъ и онъ вернулся съ нею въ горы.
Странствіе было долгое и трудное, ночь они провели въ хижин близь дороги, а на слдующее утро, отправляясь въ дальнйшій путь, онъ завязалъ ей глаза, чтобы она не знала, куда идетъ.
»` Когда же ей развязали глаза, то она увидла передъ собой Сатурнино, глаза котораго, по народной молв, могли сжечь и цравратить въ пепелъ тхъ, на кого обращался его гнвъ.
Но она не испугалась. Вынувъ изъ кармана образокъ и золотыя монеты, она подала ихъ ему со словами:
— Сатурнино! я пришла сюда, чтобъ поблагодарить васъ за возвращеніе мн единственнаго существа, которое осталось у меня на земл, и вчно, днемъ и ночью, буду молить небо о спасеніи вашей души. Я вамъ принесла единственную драгоцнность, которую имю: образокъ Богородицы, освященный святымъ отцомъ, носите его на ше и онъ направитъ ваши мысли къ небу. Я также принесла вамъ обратно золото, которое вы дали ребенку. Увы! я знаю, какимъ путемъ вы добываете свое золото.
Люди, окружавшіе Сатурнино, съ ужасомъ взглянули на старуху, ожидая, что онъ разсчетъ ей мечемъ голову пополамъ. Но онъ не коснулся до нея пальцемъ. Онъ взялъ, съ смиреннымъ видомъ ребенка, образокъ, а деньги бросилъ въ снгъ.
— Благородная душа! сказалъ онъ, а добрая женщина благословила его, поцловала его руку, которая не одного человка отправила на тотъ свтъ, и отправилась домой, мысленно моля небо, чтобы оно наставило его на истинный путь.
Съ тхъ поръ, она не видала боле Сатурнино. Прошло двадцать лтъ. Ребенокъ, котораго онъ спасъ, умеръ отъ лихорадки, витающей, какъ тнь умершей Этруріи, все лто по берегамъ Мареммы. Сатурнино изъ молодого человка, который, несмотря на свою жестокость, бывалъ иногда справедливъ и милосердъ, превратился съ годами въ страшнаго бича, правда, не для Мареммы, гд онъ попрежнему щадилъ бдныхъ, но для закона и государства. На его душ было столько убійствъ, что онъ не могъ ихъ даже счесть, его воля, которой безпрекословно повиновались вс окружающіе и которую не сдерживалъ ни страхъ отвтственности, ни укоры совсти, стала до безумія нетерпимой, деспотичной, капризной.
Онъ славился своими любовными похожденіями, и наконецъ страстно влюбился въ ту прекрасную Серапію, на которую слишкомъ заглядлся иностранецъ, ждавшій въ горахъ выкупа. Сатурнино силой увезъ ее въ свое логовище и силой держалъ ее тамъ, но она умерла, и посл ея смерти исчезла послдняя тнь человческихъ чувствъ, скрывавшихся въ его жестокой натур. Онъ возненавидлъ весь свтъ, возропталъ на преслдовавшую его судьбу и сдлался чудовищемъ жестокости, отличаясь тмъ же характеромъ, который въ старину длалъ тирановъ Падуи, Веропы и Бресчіи бичами своего времени. Даже разбойники его шайки начинали возставать противъ его нестерпимаго деспотизма и измна одного изъ нихъ предала его въ руки правительства, надъ слабостью котораго онъ такъ долго издвался. Но все-таки больно было смотрть жителямъ Гроссето на полубога Мареммы, который сидлъ на лошади, привязанный къ сдлу, мрачный, угрюмый, внутренно стыдясь явиться въ такомъ позорномъ вид передъ глазами своего народа.
— Жаль, что его схватили, сказала старуха съ сверными глазами своимъ сосдямъ:— вы помните, какъ онъ спасъ моего Карлино. Я всегда надялась, что современемъ, благодаря моимъ молитвамъ, Сатурнино сдлается честнымъ человкомъ.
— Нтъ, замтилъ рабочій изъ Пистойи: — лисицу никогда не сдлаешь сторожевой собакой. Жаль только, что онъ не покончилъ своей жизни честной смертью отъ меча или нули.
Въ толп послышался одобрительный ропотъ. Конечно, это былъ бы достойный конецъ для героя! Нэ каторга! Тяжело было подумать, что Сатурнино съ клеймомъ на рук и въ цпяхъ будетъ работать на большихъ дорогахъ подъ угрозой плетки смотрителя. При этой мысли холодъ пробгалъ по всему тлу и законъ, творившій такія чудеса, поражалъ всхъ невольнымъ ужасомъ.
— Если нельзя убить человка, желающаго отнять у васъ любимую женщину, то къ чему же порохъ? говорили жители Гроссето.
Неожиданно старуха сунула руку въ карманъ, вынула монету, поспшно направилась въ сосдній погребокъ, купила кружку лучшаго вина и подошла съ нею къ карабинерамъ.
— Этотъ человкъ когда-то оказалъ мн услугу, сказала она:— позвольте мн промочить ему горло. Онъ не хорошій человкъ, но однажды онъ сдлалъ доброе дло.
Карабинеры съ минуту колебались. Но они сами въ глубин души сочувствовали своему плннику, который былъ пойманъ въ западню, бывши героемъ всей Мареммы въ продолженіи двадцати-пяти лтъ, съ того дня, какъ впервые взялъ въ плнъ знатнаго англійскаго лорда и отпустилъ его за выкупъ въ 20,000 скуди, отрзавъ ему только одно ухо.
Сатурнино поднялъ голову, услыхавъ голосъ старухи, и взглянулъ на нее. Онъ старался придать своему лицу презрительный взглядъ, чтобы скрыть точившій его сердце стыдъ.
Карабинеръ, находившійся по правую его сторону, взялъ кружку вина и поднесъ къ его губамъ. Разбойникъ не вырвалъ у него кружки и не бросилъ ее на землю только потому, что у него были связаны руки. Но онъ не хотлъ пить.
— Я желаю съ ней говорить, произнесъ онъ, не спуская своихъ черныхъ глазъ со старухи.
Карабинеры неохотно согласились исполнить его желаніе, но имъ было страшно возбудить противъ себя гнвъ всего населенія, очевидно, сочувственно относившагося къ Сатурнино. Къ тому же, какой вредъ могъ выйти изъ разговора со старухой?
Одинъ изъ нихъ попятилъ свою лошадь и пропустилъ старуху къ узнику, но направилъ на нее дуло своей винтовки. Она была мужественная женщина и ни мало не струсила.
— Выпейте вино, Мастарна, сказала она и сама поднесла ему кружку.
— Это вы, Джоконда? отвчалъ онъ, но не прикоснулся губами къ кружк.
— Да, я, Джоконда, но какъ вы попались?
— Меня выдалъ измнникъ, сказалъ онъ и глаза его стали метать искры, какъ ножъ, поднятый надъ головой несчастнаго при мерцаніи огня.
И это объясненіе погибели измной, которою и повыше его герои всегда прикрываютъ свое пораженіе, было на этотъ разъ вполн справедливо. Дйствительно, измнникъ привелъ солдатъ къ его хижин въ горахъ и его схватили, когда онъ безоружный пилъ вино, сидя вечеромъ у дверей своей жилища.
— Джоконда, я спасъ вашего ягненка, сказалъ онъ посл нкотораго молчанія.
— Да, вы мясникъ, но спасли моего ягненка. Вотъ почему я и жалю объ васъ сегодня.
— Такъ спасите моего ягненка.
— Разв у васъ есть ребенокъ?
— Да, ребенокъ Серапіи. Я любилъ мать, она умерла и я люблю ребенка. Пойдите и спасите его.
— Гд онъ?
— Тамъ наверху, отвтилъ Сатурнино, махнувъ головой по направленію къ снжнымъ вершинамъ, среди которыхъ гнздилось его логовище:— всякій вамъ укажетъ путь въ горахъ. Спросите только утесъ Джуліо. Меня схватили, мои люди сражались, но ихъ всхъ убили. Ребенокъ былъ съ женщинами, но, можетъ быть, он разбжались и оставили его одного. Найдите его и возьмите къ себ въ домъ.
Лицо старухи приняло озабоченный видъ.
— Это большая обуза, Мастарна.
— Да. Длайте какъ знаете. Но ребенокъ сирота.
Старуха задумалась.
— Я возьму его, если только найду, отвчала она, наконецъ.
Мрачное, смлое, жестокое лицо разбойника дрогнуло отъ
сильнаго волненія.
— Поднесите кружку къ моимъ губамъ, сказалъ онъ:— теперь я выпью.
И онъ выпилъ до дна.
— Снимите у меня со шляпы образокъ, прибавилъ онъ:— у ребенка на ше точно такой же, его мать дала ихъ намъ. А ваша Мадонна все еще у меня на ше.
Она была сильна и проворна, несмотря на свою старость, и, поставивъ одну ногу въ стремя, сняла со шляпы образокъ. Но въ эту самую минуту офицеръ присоединился къ отряду и сдлалъ карабинерамъ гнвный выговоръ. Они мгновенно пустили лошадей вскачь, такъ что старуха едва спаслась отъ неминуемой опасности быть раздавленной. Она упала на колни, но отдлалась небольшими ушибами.
Скоро солдаты съ своимъ узникомъ исчезли въ утреннемъ туман.
Сотни рукъ протянулись къ старух, сотни вопросовъ посыпались на нее.
— Что вамъ сказалъ Сатурнино, тетка? воскликнула съ завистью толпа, такъ какъ карабинеры никого не допустили, кром нея, къ разбойнику и никто не слыхалъ ни слова изъ его разговора.
— Я его знала много лтъ тому назадъ, отвчала она: — и онъ просилъ меня повсить этотъ образокъ въ какой-нибудь часовн, чтобъ вымолить прощеніе у неба за свои грхи. Нтъ, прочь руки! я никому не дамъ образка. Вашъ Сатурнино очень нуждается въ небесномъ прощеніи. Онъ убилъ многихъ людей.
Она была уроженка свера и потому имла глупыя мысли.
Большаго отъ нея не добились. Она отнесла кружку въ кабачекъ и потомъ медленно удалилась съ соборной площади.
Толпа не расходилась, мрачная, угрюмая, недовольная тмъ, что не заступилась за своего героя.
Правду сказала старуха, Сатурнино Мастарана убилъ многихъ людей. Онъ какъ орелъ налеталъ на свою добычу по уединеннымъ горнымъ тропинкамъ и дорогамъ, которыя вели черезъ Орбетелло и Чивита-Веккію въ Римъ, но Маремма гордилась человкомъ, имя котораго пользовалось громкой славой далеко за ея предлами. И теперь въ старинномъ Гроссето, отстоявшемъ на двадцать миль отъ бшенно катящей свои воды Фіоры, народъ кипятился отъ злобы при мысли, что онъ допустилъ увезти на судъ и каторгу своего героя, о подвигахъ котораго будутъ еще долгіе годы говорить у ночного костра въ горахъ, въ лодкахъ рыбаковъ на мор, въ хижинахъ Лукки и Пистойи.
Сатурнино исчезъ навки, онъ умеръ или хуже, чмъ умеръ, онъ будетъ томиться на Горгон или въ соляныхъ копяхъ Сардиніи. Гроссето уже никогда боле не увидитъ его на своихъ улицахъ съ пистолетами и ножами за краснымъ поясомъ и блестящими, презрительно вызывающими глазами. Сатурнино становился преданіемъ, славнымъ именемъ героя, погибшаго отъ могучей, невдомой руки закона, который для сельскаго населенія кажется туманно-страшной, непонятной и несправедливой силой, поражающей ихъ изъ безпредльнаго пространства за тайные грхи.
Онъ исчезъ и въ этотъ день было мало веселья въ Гроссето, хотя обыкновенно въ послдніе дни октября, при заключеніи условій о найм рабочихъ на зиму, пьютъ, поютъ, пляшутъ, влюбляются. Но теперь народъ былъ мраченъ, угрюмъ, недоволенъ собою и на всхъ лицахъ можно было прочесть одну общую мысль:
— Намъ надо было его отбить!
Между тмъ, Джоконда Романелли, женщина, имвшая смлость говорить съ разбойникомъ, покинула городъ и направилась къ своему селенію Санта-Тарзилл, лежавшему на значительномъ разстояніи отъ Гроссето, въ самой болзненной мстности низменной береговой полосы.
Регулярно два раза въ годъ она запрягала своего мулла въ телегу и здила въ Гроссето, что брало у нея четыре дня, по два въ каждый конецъ. Она знала торговца въ Гроссето, который платилъ ей хорошую цну за сотканное ею полотно въ теченіи полугода отъ весны до осени. Она считала его честне лавочниковъ въ Орбетелло и потому предпринимала эту длинную поздку по дикой, пустынной стран.
Съ соборной площади она пошла въ таверну, гд ночевала, запрягла собственноручно мулла и выхала изъ города, спрятавъ мшокъ съ нажитыми тяжелымъ трудомъ деньгами въ солом и сп подъ ногами.
Она миновала плоскія, обнаженныя, безплодныя низменности, окружающія Гроссето, алберотскія известковыя ломки, узкія, дурно содержанныя дороги черезъ болота, мосты и броды на ркахъ, подножія горъ, покрытыя густыми чащами, въ которыхъ свободно паслись олени и кабаны. Въ сумерки она остановилась у маленькой жалкой, по дружеской таверны, провела тамъ ночь и на разсвт продолжала свой путь.
Старый муллъ двигался медленно, очень недовольный такими большими походами среди болотъ и мха, обширныхъ полей, обнаженныхъ, но ожидающихъ плуга и разбросанныхъ по горнымъ откосамъ маленькихъ селеній. Наконецъ, спускаясь все ниже и ниже, береговая полоса приближалась къ самому морю и представляла глазамъ уже только песокъ и приземистыя алое, хотя на горизонт виднлись покрытыя лсами Апеннины, а прямо впереди зеленлъ островъ Джигліо.
Какъ только этотъ островъ показался передъ нею, Джоконда знала, что она дома. Ея жилище, старый каменный домъ, стоялъ близь гавани маленькаго мстечка Санта-Тарзилла на берегу небольшой бухты, которая, по словамъ ученыхъ, была такъ же, какъ сосднія селенія Теламонъ и Популонія, портомъ этрусковъ, этихъ древнихъ морскихъ царей.
Благодаря незначительной рыбной ловл и добыванію камня и угля на остров, жители Санта-Тарзиллы не умирали съ голода, но лтомъ почти вс бжали изъ бухты и ни одно береговое судно не входило въ нее, потому что тутъ, какъ и но всему берегу Мареммы, свирпствовали міазмы и болзни. Даже теперь, въ послдніе дни октября, еще продолжались туманы, порождавшіе лихорадку, еще надъ заводями и мокрыми песками носились зловредныя испаренія. Рдкое населеніе, попрежнему, тряслось въ лихорадк, дти лежали на песк, слишкомъ слабыя, чтобъ играть, и къ тому же во всемъ селеніи ихъ было только трое или четверо. Нсколько рыбаковъ хлопотали вокругъ стей, береговой сторожъ медленно ходилъ взадъ и впередъ, маленькой судно нагружалось хлбомъ — вотъ и все.
Это было скучное, мрачное мсто даже въ самое лучшее время года, но словамъ антикваріевъ, море здсь ушло на цлую милю съ тхъ поръ, какъ этрусскіе пираты выходили изъ этой бухты, а этрусскія твердыни и гробницы шли немного подале, гд берегъ начиналъ чернть отъ густо растущихъ лавровъ, размариновъ и марукки или священнаго терновника.
— Вы, тетка, благополучно возвратились? спрашивали блдныя женщины, встрчавшіяся въ селеніи.
— Да, слава Богу, отвчала Джоконда.
Сосдки знали, что савойярдка никогда не болтала и потому безполезно разспрашивать ее о гроссетскихъ новостяхъ нетолько теперь по дорог къ дому, но даже и посл того, какъ она распряжетъ мулла и сама постъ. Джоконда, наконецъ, остановилась передъ своимъ жилищемъ. Это былъ каменный домъ съ красной черепичной крышей и маленькой дубовой дверью, старый и помстительный. Она занимала въ немъ только дв комматы: одну чистую и другую спальню. Третью комнату она отдала своему муллу, черной свинь и курамъ. Полы и потолки были каменные, холодный теперь очагъ служилъ для стряпни.
Прежде всего Джоконда спрятала въ тайникъ свои деньги, потомъ поставила на мсто мулла, сосчитала курицъ, чтобъ убдиться, что въ ея отсутствіе у нея не произвели покражи, и, разведя огонь, заварила въ горшк супъ изъ зелени. Пока готовился скромный ужинъ, она погрузилась въ глубокую думу.
Она никому не сказала о томъ, что видла, и слышала въ Гроссето. Она не была сообщительна, и хотя у нея были сосди, но она не имла друзей.
Джоконда Романелли была молчалива и угрюма въ продолженіи сорока лтъ, съ того самого дня, какъ мужъ ея погибъ въ мор. Она любила его и осталась ему вчно врной. Она жила тмъ, что носила товаръ на береговыя суда, ткала полотно, которое продавала потомъ въ Гроссето, чинила паруса и вязала сти. Она была очень дятельна и работяща, она жила честно, трезво и опрятно, такъ что сосди ее боялись и находили ее странной. Ея сыновья вс умерли отъ болотной лихорадки, а дочь, умирая, оставила ей внука, хорошенькаго ягненка, котораго спасъ Сатурнино, за что Джоконда молилась о немъ каждое утро и вечеръ, перебирая свои четки.
Но хотя Сатурнино пожаллъ ребенка, лихорадка не послдовала его примру и со времени его смерти, Джоконда жила одна съ своими воспоминаніями. Она вела грустную жизнь, но никогда не унывала. Она работала для куска хлба, и никому не была должна ни гроша. Вс ее уважали и отчасти боялись, что она цнила боле любви.
За пятьдесятъ лтъ передъ тімъ, мужъ привезъ ее изъ поздки на рыбачьемъ судн къ берегамъ Нижней Савойи, и ея сверное происхожденіе длало ее досел чужой для населенія СантаТарзиллы и всей окрестной береговой страны. Она никогда не возвращалась даже на время на свою родину, но все-таки въ глазахъ всхъ туземцевъ была савоярдкой.
Она родилась въ горахъ противъ высокой цпи Grand Paradis, и ея молодость протекала очень счастливо, какъ вдругъ ея тетка, жена фермера, жившая близь св. Мартина въ Лантнек, потеряла нсколько коровъ и просила отпустить къ ней на лто племянницу, которая отлично знала молочное хозяйство. Въ теченіи этого лта въ Лантнек явилось изъ Валафранки нсколько моряковъ и въ томъ числ уроженецъ Мареммы Состемо Романелли, владлецъ рыбачьяго судна, стоявшаго на якор на савойскомъ берегу. Онъ былъ красивый молодой человкъ и въ то время имлъ хорошія средства, голубоокая красавица съ зеленыхъ альпъ вняла голосу любви, обвнчалась съ нимъ въ тоже лто въ маленькой церкви св. Мартина, и отправилась на житье въ его родной Маремскій городъ.
Сначала все шло хорошо, потомъ колесо судьбы повернулось и все пошло дурно. Рыбачье судно было продано и Романелли пришлось пойти въ работники къ другимъ судохозяевамъ. Его жена, стыдясь бдности, которую предсказывали ей родственники, перестала имъ писать. Они были добрые люди, но очень холодные и сухіе, пользуясь сами достаткомъ, они не сочувствовали нищет. Поэтому, она никогда не ршалась сознаться имъ, что живетъ въ бдности, и, мало-малу, братья и сестры совершенно забыли объ ея существованіи.
Поужинавъ, она уснула, очень утомленная путешествіемъ, но ее вскор разбудили сосдки, которыя, собравшись у ея дома, стучались въ окна. Любопытство узнать гроссетскія новости не давало имъ покоя.
— Правда, что Сатурнино арестованъ? спрашивали он.
— Да.
— Вы его видли въ Гроссето?
— Да, бдняга! у него были ноги подвязаны подъ брюхомъ лошади.
— Какая жалость!
— По грхамъ и воздаяніе, замтила Джоконда: — довольно долго онъ царилъ въ горахъ. Счастіе всегда подъ конецъ измняетъ своему баловню.
— Дло произошло отъ иностранца, сказали сосдки: — онъ должно быть важный принцъ, иначе Сатурнино не арестовали бы.
— Онъ убилъ иностранца, возразила Джоконда: — но онъ убилъ ране десятки людей и это новое убійство переполнило чашу. Вотъ и все.
Сосдки стали роптать на несправедливость и жестокость правительства, такъ какъ однимъ убійствомъ боле или мене — не могло имть никакого значенія. Сатурнино былъ славный, храбрый человкъ и никогда не обижалъ бдныхъ.
— Да, въ немъ были хорошія черты, отвчала Джоконда: — по убійство не доброе дло. Какъ я сожалю, что онъ не велъ честной жизни! Бдный человкъ! тяжело ему будетъ на Горганскомъ утес вспоминать о своихъ преступленіяхъ.
— Это правда, промолвили сосдки, набожно крестясь:— а вы говорили съ нимъ?
— Да.
— Что же онъ вамъ сказалъ?
— Онъ напомнилъ мн о моемъ покойномъ внук и я сказала ему, что не забыла, чмъ ему обязана.
— Боле ничего?
— Да. Но мн пара уже спать, да и вамъ бы лучше расходиться по домамъ.
Она кивнула имъ головой и закрыла ставни. Но еще долго она слышала, какъ на берегу, вблизи ея дома, разсуждали о великомъ разбойник.
— Не было человка смле и отважне Сатурнино Мастарны, говорилъ, между прочимъ, какой-то громкій мужской голосъ:— его арестовали и заточатъ на Горгонскомъ утес или въ Королевскихъ рудникахъ. Еслибъ можно было освободить его, я съ радостью взялся бы за это. Что онъ длалъ дурного? Грабилъ онъ бдныхъ? Нтъ. Грабилъ онъ церковь? Нтъ. Потерялъ ли когда по его милости поселянинъ овцу, дровоскъ котомку или пахарь заработанное жалованье? Нтъ, мы знаемъ, что этого никогда не случалось. Мы свободно расхаживали по его горамъ и никогда съ нами ничего не случилось непріятнаго. Когда старикъ Монтано пропалъ въ снгу на Сант-Фіор, что, что сдлалъ Мастарна? Онъ нашелъ его, повелъ къ себ въ жилище, обогрлъ, накормилъ и, увидавъ, что у старика мшокъ съ золотомъ, онъ сказалъ: ‘Не бойтесь, ни я, ни мои люди не дотронемся до вашего золота, потому что вы старый человкъ и управляющій, если деньги у васъ пропадутъ, то хозяева разгнваются на васъ и, быть можетъ, посадятъ васъ въ тюрьму’. На разсвт онъ самъ довелъ Монтано до перваго брода на Фіор. Сотни разъ слышалъ я этотъ разсказъ отъ самого Монтано. Да, Сатурнино храбрый, благородный человкъ и его поймали въ западню какъ птицу, за то только, что онъ помогъ какому-то иностранцу покинуть юдоль плача. Это подло. Иностранецъ былъ богатый и знатный человкъ въ своей стран. Къ чему же онъ пріхалъ въ Италію? Отчего же не оставался на родин? Мастарна всегда велъ войну съ богатыми, бдняки же были святы для него. А теперь его будутъ судить и присудятъ къ каторг. Это несправедливо!
Эти слова сопровождались одобреніемъ толпы, которому вторилъ отдаленный гулъ моря.
— Есть доля правды въ томъ, что они говорятъ, думала Джоконда, лежа на своемъ соломенномъ тюфяк:— но у него на душ много грховъ и они тяжеле, чмъ оковы каторжника на Горгонскомъ утес. Да помилуетъ его Господь!
Вскор она заснула.
Она обыкновенно спала, какъ мертвая, подобно всмъ работящимъ людямъ. Но въ эту ночь ей все снился Сатурнино, прикованный какъ орелъ къ утесу, омываемому морскими волнами и съ длиннымъ спискомъ преступленій на груди.
Рано утромъ она встала и ршила тотчасъ исполнить свое общаніе. Она взяла посохъ, повсила за спину котомку съ хлбомъ и копченымъ мясомъ и отправилась въ горы.
Она шла бодро. Болота и пастбища были пусты и она почти никого не встртила, только кое-гд виднлись пахарь съ своимъ воломъ или работникъ, рубившій верескъ. Вскор она потеряла изъ вида море и углубилась въ материкъ, поднимаясь по берегу Альбегны въ горную страну.
Черезъ нсколько часовъ она достигла перекрестка двухъ дорогъ и, свъ на камень, стала ждать дилижанса, ходившаго изъ Орбетело въ Монте-Мурано. Когда онъ показался въ облакахъ пыли, она махнула рукой и помстилась внутри.
Въ Монте-Мурано она вышла изъ дилижанса и принуждена была переночевать. На ‘разсвт она продолжала путь къ любимому логовищу разбойника, хотя у него были и другія твердыни въ Диминійскихъ горахъ, гд онъ появлялся довольно часто на южной дорог, ведущей въ Римъ и даже останавливалъ почтовые позды желзной дороги, которые сходили съ рельсовъ, благодаря положеннымъ на полотно камнямъ и жердямъ.
Его всегда называли Сатурнино изъ Санта-Фіоры, хотя театръ его подвиговъ не ограничивался этими утесами. Поэтому, Джоконда направилась къ Сант-Фіор но горнымъ тропинкамъ, окаймленнымъ богатой растительностью и рдко кмъ посщаемымъ, кром овецъ и дикихъ зврей.
Тутъ на зеленыхъ утесахъ нкогда возвышалась Сатурнія, гигантскія стны которой еще сохранились досел. На ея мст гнздится маленькое селеніе, гд сорокъ пять лтъ передъ тмъ увидлъ свтъ Сатурнино, и въ его грязной таверн нсколько дровосковъ, съ очень подозрительными физіономіями оплакивали несчастную судьбу мстнаго героя, когда мимо дверей проходила мужественная старуха. Она остановилась и спросила дорогу къ утесу Джуліо. Они указали ей на вершины горъ, гд лежали осенніе снга, и предупредили ее, гд избгать ущелій, трещинъ и другихъ опасностей. Она немного отдохнула и снова собралась въ путь.
— Вы не дойдете къ ночи, тетка, сказалъ одинъ изъ людей.
— Такъ что же? отвчала она.— Меня никто не тронетъ. Я безобразная старуха и у меня нтъ ни гроша денегъ.
Они засмялись и спросили, зачмъ она туда идетъ. Она отвчала, что хочетъ взять тамъ ребенка для дочери, у которой только что умеръ свой.
— Ложь всегда полезна, думала Джоконда, хотя она вообще была правдивая и честная женщина.
Вскор бурная, клокочащая Фіора осталась за нею и старуха начала взбираться на горныя вершины. Тропинки были крутыя, путь долгій. Наступила ночь и Джоконда нашла себ пристанище въ пустомъ шалаш пастуха. Она поужинала взятыми съ собою хлбомъ и мясомъ, выпила нсколько глотковъ вина изъ фляжки и крпко заснула, утомленная долгимъ странствіемъ.
Проснувшись, она увидала вокругъ себя пустынный горный откосъ, вдоль котораго съ шумомъ бжали ручьи, наполнявшіе своей журчащей водой шумную Фіору. Она подняла голову, но надъ нею еще не высился утесъ, цль ея путешествія. Ей было очень холодно и вс ея члены окоченли отъ сна на сырыхъ листьяхъ, но она встала и продолжала свой путь. Былъ уже полдень, когда она, миновавъ послдніе дубы и пробковыя деревья, очутилась среди полуобнаженныхъ втромъ сосенъ и глыбъ гранита, раскиданныхъ въ безпорядк по горному скату какъ бы невдомыми гигантами.
По дорог она никого не встртила. Немногочисленные и жившіе на большемъ разстояніи другъ отъ друга горные обитатели разбжались по тайнымъ убжищамъ, устрашенные взятіемъ Сатурнино, съ которымъ они вс были въ боле или мене дружескихъ отношеніяхъ.
Наконецъ, она наткнулась на сгорбленнаго старика, который собиралъ какія-то травы по горному склону. Онъ указалъ ей рукой, гд именно среди горныхъ вершинъ, покрытыхъ снгомъ, находился утесъ Джуліо.
— Это было гнздо Сатурнино, сказалъ онъ:— бдняга! Его забрали, а его людей почти всхъ убили. Онъ мн никогда не сдлалъ ни малйшаго вреда.
Старикъ былъ очень дряхлый и не обнаружилъ ни малйшаго любопытства, онъ разстался съ Джокондой, не спросивъ у нея, куда и зачмъ она идетъ.
На этихъ высотахъ снгъ выпалъ въ изобиліи, земля была блая и отъ мороза скрипла подъ ногами. Деревья почернли и все было вокругъ угрюмо, пустынно. Облака опоясывали горный откосъ и холодная стальная мгла стояла въ воздух. Невдалек блестли сквозь туманъ блыя макушки Лаббро и Санта- Фіоры. Джоконда никогда не поднималась на такую высоту со времени ея юности, проведенной въ альпахъ у подножія Бекка-ди-Нона. Зрлище снжныхъ пиковъ и холодной, свжій горный воздухъ неожиданно возбудили въ ея сердц на старости лтъ тоску по родин, промненную ею уже шестьдесятъ лтъ тому назадъ на болота и морской берегъ.
Ею вдругъ овладло непреодолимое желаніе увидать свой старый домъ, на гранитномъ утес, близь ледниковъ Grand-Paradis, надъ Конійской долиной и въ виду Мон-Блана, блвшагося на горизонт. Она жаждала увидать окружающіе ея домъ густые зеленые лса, услышать гулъ родныхъ потоковъ и подышать альпійскимъ воздухомъ, ей хотлось насладиться еще разъ всмъ тмъ, что столь же мало извстно обитателямъ равнинъ, какъ картина, обычная взорамъ кондора, парящаго надъ андами — маленькому воробью, чирикающему въ кустахъ, вдоль большихъ дорогъ.
Шестьдесятъ лтъ она не чувствовала на своихъ щекахъ живительнаго дуновенія альпійскаго втра, не видла свжей, роскошной муравы подъ тнистыми соснами. И, однако, не впервые теперь передъ ея глазами возставала далекая родина, она часто вспоминала о ней, и тогда море, песчаный берегъ, болота — все исчезало. Она переносилась въ свою родную альпійскую природу и, если на глазахъ ея не выступали слезы, то лишь потому, что она отвыкла плакать. Т же дорогія ея сердцу картины носились передъ нею и во сн, особенно въ душныя лтнія ночи, когда въ воздух стоялъ какой-то горячій паръ, а земля горла словно накаленная мдь.
Она на минуту остановилась, но потомъ вынула изъ-за пазухи образокъ, данный ей Сатурнино, посмотрла на него и направилась къ виднвшимся не вдалек хижинамъ.
Ихъ было нсколько, но он казались пустыми. Ни откуда не слышалось ни малйшаго звука и мертвая тишина нарушалась только свистомъ втра въ макушкахъ сосенъ.
Она подошла къ первой хижин и громко крикнула. Никто не откликнулся. Она продолжала кричать, но все тщетно. Тогда она толкнула дверь ногой и заглянула въ хижину. Въ каменной мазанк никого не было, очевидно, что обитатели бжали въ попыхахъ, вроятно, изъ боязни солдатъ, потому что на полу валялись разбросанныя вещи. Передъ хижинами виднлись на мерзломъ снгу лужи крови и обломки оружія. Она легко догадалась бы, какая здсь произошла драма, еслибы и не знала о поимк Сатурнино.
— Какъ же я найду его ребенка? подумала Джоконда съ полусожалніемъ и полурадостью.
Вдругъ послышался лай собаки. Старуха поспшила къ послдней хижин, откуда онъ доносился. Она отворила дверь. Посреди мазанки, на глиняномъ полу, стояла большая блая собака, а подъ нею спалъ ребенокъ.
— Это дитя Серапіи! воскликнула Джоконда, для которой исторія прекрасной Серапіи была такъ же хорошо знакома, какъ и всей Маремм.
Сатурнино похитилъ ее изъ семьи, бдной, но благороднаго происхожденія, жившей на откосахъ Сабинскихъ горъ. Она была прелестнымъ, но глупымъ, невжественнымъ, страстнымъ существомъ и послдовала за Сатурнино въ его разбойничье гнздо частью увлекаемая силой, частью любовью. Тамъ вдали отъ родныхъ, которые ее проклинали, она прожила не боле года и умерла отъ лихорадки или, по увренію нкоторыхъ, отъ ударовъ, нанесенныхъ ей Сатурнино. Ее похоронили подъ тнью высокихъ сосенъ, а ея ребенокъ теперь спалъ, окруженный слдами кровавой рзни.
На полу валялись деньги, золото, драгоцнные камни, богатая шаль, кусокъ золотой парни, опрокинутые столы и среди всего этого безпорядка виднлись лужи крови.
— Это должно быть ребенокъ Сатурнино, повторила про себя Джоконда, смотря на него и не подходя ближе изъ боязни большой сабаки.
Ребенку на взглядъ было года два, не боле. Вроятно его бросили при общемъ бгств женъ и любовницъ разбойниковъ, посл жаркаго боя съ карабинерами.
Джоконда постояла нсколько минутъ въ нершительности, потомъ она заговорила съ собакой. Та перестала лаять, обнюхала ее и спокойно позволила приблизиться къ ребенку. Это было прелестное существо, полуобнаженное, съ длинными черными рсницами, розовыми, пухлыми щечками и густыми золотистыми кудрями.
— Это двочка, сказала Джоконда:— тмъ хуже.
Ей было бы меньше заботъ съ мальчикомъ, который могъ бы и въ дтств зарабатывать себ кусокъ хлба, помогая рыбакамъ, погоньщикамъ мулловъ или угольщикамъ. Однако, она вспомнила, что такъ или иначе дала слово Мастарн. Она взглянула со страхомъ на собаку и взяла на руки ребенка, не разбудивъ его, собака посмотрла на нее пристально, и поняла, что старуха не хотла обидть ребенка. На ше малютки былъ золотой образокъ, Джоконда завернула ее въ свою шаль и сказала собак:
— Пойдемъ.
Собака была одна, а у Джоконды было доброе сердце, хотя вншность суровая.
Собака была той же породы, какъ и врный другъ Улиса, быть можетъ, лучшей и древнйшей изъ всхъ собачьихъ породъ. Она отличалась одинаково красотой, смлостью, могучей силой, сметливостью и добротой. Она опустила голову, понюхала ребенка, лизнула его и послдовала за старухой.
Спускаться съ горной вершины съ спящимъ ребенкомъ на рукахъ было не легко. Къ тому же наступила ночь и Джоконда остановилась въ первой хижин угольщиковъ. Но эти люди знали ребенка и собаку и, опасаясь полиціи, отказали ей въ пристанищ. Джоконда назвала ихъ проклятыми трусами и пошла дале. Съ величайшимъ трудомъ добралась она до таверны, гд ночевала наканун. Тутъ не знали ни ребенка, ни собаки, или, по крайней мр, не сказали этого.
— А! вы взяли ребенка! сказала хозяйка, и Джоконда отвчала:
— Да.
Малютка уже давно проснулась и была очень безпокойна. Она плакала и металась. Сабака, напротивъ, была очень тиха и грустна.
Хозяйка дала имъ козьяго молока и чернаго хлба, и дозволила переночевать въ комнат, устланной соломой и сномъ. Старуха и ребенокъ спали хорошо, собака почти не закрывала глазъ.
На слдующее утро, Джоконда продолжала свой путь, малютка все тревожилась и плакала, собака становилась мрачне, чмъ боле они удалялись отъ стараго жилища.
— Ты походишь на благо льва, сказала старуха собак и назвала ее Леоне, потому что она не знала имени ни ребенка, ни собаки.
Погода была на ея счастье свтлая, свжая, но ей пришлось идти всю дорогу пшкомъ, такъ какъ дилижансъ ходилъ разъ въ недлю и она не застала его въ Мурено.
Прошло нсколько дней прежде, чмъ она вернулась въ одинъ прекрасный вечеръ въ Санта-Тарзиллу.
Песчаный берегъ, обнаженныя скалы, болота и стоячая вода показались утомленной старух очень мрачной картиной, хотя она къ ней и привыкла. Надъ моремъ носились болзненныя испаренія, а горизонтъ заволакивалъ туманъ.
Двое или трое сосдей, съ испитыми, блдными лицами, поздоровались съ нею.
— Это вашъ родственникъ, ттка? спросили они, смотря съ любопытствомъ на ребенка.
— Нтъ, у меня здсь нтъ родни, это дитя моего умершаго друга.
— А собака?
— Она принадлежала тому же другу, эта собака послдовала за мною, и я не могла ее прогнать.
— Это два лишніе рта.
— Да, но я у васъ не попрошу пищи.
Они засмялись и съ удивленіемъ посмотрли на нее, но не сказали боле ни слова.
Она пошла къ своему дому, отперла дверь и ввела въ него ребенка, держа его за руку. Собака слдовала за ними.
Въ дом было холодно, темно. Ребенокъ и собака вздрогнули. Только отдаленный гулъ моря нарушалъ могильную тишину.
Джоконда опустилась на колни передъ распятіемъ, висвшемъ на стн, и поставила подл себя на колни и маленькаго ребенка.
— О, Богородица и вс святые, промолвила она:— будьте свидтелями, что я сдержала свое слово. На счастье ли или на горе, но я исполнила свое общаніе. Будьте милосердны къ этой бдной малютк!
Она легла спать вмст съ ребенкомъ на своемъ жесткомъ лож, а у двери помстилась собака Джоконда не могла сказать была ли она довольна, или сожалла о случившемся. Во всякомъ случа, она не была одна.
— Но это кровь Сатурнино! шептала она съ ужасомъ.
Какъ бы то ни было, она сдержала свое слово.
Спускаясь съ горъ и изнемогая подъ тяжестью двухлтней двочки, она все думала, какъ назвать ее, такъ какъ была уврена, что ребенокъ не крещенъ.
Она знала святцы и вспомнила, что день, въ который она отыскала ребенка на горной вершин, двадцать-девятое сентября посвященъ памяти малоизвстной въ католической церкви святой Маріи Покаянной, Santa Maria Penitente.
Джоконда была не ученая женщина, и едва умла читать молитвы, но помнила, что это святая была раскаявшейся гршницей и что въ ея исторіи игралъ большую роль драконъ, пожравшій голубку, которая вылетла изъ его пасти невредимой и поднялась къ небу.
— Это такъ же голубка, вылетвшая изъ дракона, думала она, ршивъ окрестить малютку и назвать ее Маріей, въ честь святой Маріи Покаянной.
Санта-Тарзилла находилась на полдорог между Теламономъ и Орбетелло, на морскомъ берегу, въ печальной мстности, полупесчаной, полуболотистой, усянной камнями и мраморпыми обломками временъ римлянъ и этрусковъ. Что же касается до растительности, то она ограничивалась алоемъ и морскимъ укропомъ. Правда, горизонтъ былъ великолпенъ, вдали, на морской поверхности, въ золотистомъ воздух, виднлись снжные пики Корсики, скалы Эльбы, Капрайя, Монте-Кристо и другіе многочисленные острова, съ невдомыми свту именами. Но чтобы видть это чудное зрлище, надо было отплыть въ море на порядочное разстояніе, а изъ маленькой, окружающей землю бухты глазу представлялись только плоскій унылый берегъ и низкіе красноватые холмы, среди которыхъ замкнута была гавань, гд вода была всегда тихая, почти стоячая, хотя за бухтой Лигурійское море, то голубое, какъ бирюза, то синее, какъ лаписъ-лазури, сердито катило свои волны съ высоко поднимавшимися пнистыми гребнями.
Съ противоположной стороны, невдалек отъ берега, начинались болота, покрытыя дикимъ терномъ, валежникомъ, мастиковыми кустами и розмариномъ, подъ которыми скрывались, въ ндрахъ земли, старинныя гробницы и цлые города. На восток тянулись темные сосновые лса, живительный запахъ которыхъ не могъ, однако, уничтожить береговыхъ міазмовъ, а дале, на горизонт, возвышались горные кряжи, гд разбойники свили свои гнзда. Но лса и горы отстояли слишкомъ далеко, чтобы придать разнообразіе мрачной, монотонной картин, которую представляла Санта-Тарзилла. Тутъ, повидимому, были только два элемента: обнаженный песчаный берегъ и стоячая морская лужа, которая уносила столько жертвъ, что казалась окрестному населенію громаднымъ кладбищемъ.
На узкой песчаной кос стоялъ маленькій фортъ, въ которомъ болзненные на взглядъ солдаты и береговые стражи охраняли порядокъ. Подл находилась солеварня, для приготовленія морской соли, но рдко изъ ея трубъ выходилъ дымъ, хотя дровъ было вдоволь, и для добычи соли стоило только протянуть руку, чтобы взять ее сколько угодно. Населеніе Санта- Тарзиллы было слабое, лишенное всякой энергіи. Зимой его жизнь была тяжелая, а лтомъ лихорадки и горячки до того его изнуряли, что люди едва имли силы просиживать цлый день въ своей хижин, или ночью, при лунномъ сіяніи, ловить рыбу стями. Здоровенные молодцы, приходившіе изъ горныхъ округовъ Пистойи и Лукки, исполняли для нихъ всю работу осенью въ пол и въ лсу.
Почти вс туземцы страдали водянкой, а немногочисленные солдаты и береговые стражи, которые присылались туда правительствомъ, переносили еще большія страданія, чмъ мстные жители. Что же касается до пришлыхъ зимнихъ рабочихъ, то они очень рдко являлись въ Санта-Тарзиллу и только по временамъ привозили на берегъ зерно, дерево или уголь, для нагрузки на маленькія каботажныя суда, которыя заходили кое-когда въ эту заброшенную бухту, гд портовые сборы были такъ велики, что бднымъ судовщикамъ изъ Ливорно и Генуи не было разсчета грузить тутъ товаръ. Вообще эти портовые сборы и судовой налогъ уничтожаютъ мелкую торговлю въ Италіи и нанесли смертный ударъ скромной промышленности маленькихъ портовъ Мареммы. До независимости Италіи, о которой Маремма слышала много, не понимая и половины слышаннаго, Санта-Тарзилла кое-какъ существовала, но со времени царства буржуазныхъ классовъ она стала медленно вымирать, исчезая съ лица земли.
Вода въ бухт кишла рыбой, стоило только заглянуть за бортъ лодки, чтобы увидть тысячи рыбъ, которыя блестли, какъ золото и серебро въ прозрачной морской глубин, усянной кораллами и перистыми водорослями. Но вся эта рыба служила только пищей для обитателей Санта-Тарзиллы, такъ какъ не было на нее покупщиковъ и не было средствъ возить ее въ другіе города. Такимъ образомъ часто груды морской добычи гнили на берегу, наполняя воздухъ еще новыми міазмами. Иногда возили рыбу на мулахъ въ Гроссето или другіе городки по линіи желзной дороги, но и тамъ сбытъ былъ плохой, да кром того, приходилось, при възд въ каждый городъ, платить тяжелый налогъ.
Естественно, что Санта-Тарзилла была печальнымъ, уединеннымъ уголкомъ, веселье и удовольствія были въ ней невдомы, юноши, какъ только достигали самостоятельнаго возраста, спшили покинуть это скучное, бдное мстечко, которое нкогда было большимъ портомъ и укрывало въ своей гавани галлеры Порсены. Въ немъ постоянно жили только старики, женщины и дти, а вс люди посильне и поздорове занимались ловлей коралловъ на юг, рубили деревья въ горахъ или работали на литейныхъ заводахъ въ Фоллоник.
Вчно царившая тутъ могильная тишина нарушалась только гуломъ милліоновъ мошекъ и звономъ маленькаго церковнаго колокола. Странствующіе разнощики, во множеств посщающіе Маремму, рдко заглядывали въ Санта-Тарзиллу, а когда одинъ изъ нихъ случайно появлялся съ своимъ товаромъ, обыкновенно состоявшемъ изъ булавокъ, иголокъ, нитокъ, платковъ и различныхъ мелочей, то толковъ было много, но денегъ онъ собиралъ мало, такъ какъ вс были бдны въ этомъ несчастномъ, забытомъ мстечк, которое было бы простой деревней, еслибы не церковь, фортъ и береговая стража.
Даже патеры присылались въ Санта-Тарзиллу въ наказаніе, такъ же какъ и солдаты. Впрочемъ, въ послдніе годы маленькій гарнизонъ былъ переведенъ въ Орбетелло и фортъ приходилъ въ развалины, а береговые стражи не жили собственно въ Санта-Тарзшгл, а въ башн, на берегу, въ мили разстоянія.
Трудно было себ представить что-либо печальне этого уголка, забытаго и Богомъ, и людьми.
Но странно сказать, въ этой нездоровой, роковой Маремм, гд никто не живетъ, кто только въ состояніи бжать изъ нея, а всякій остающійся страдаетъ лихорадкой или горячкой, дти иногда процвтаютъ. Зараженный воздухъ, горячій, сырой, столь вредный для взрослыхъ, не всегда дйствуетъ гибельно на обнаженное, слабое тло маленькихъ дтей и, спустя шесть лтъ посл поимки великаго разбойника Санта-Фіоры, прекрасная двочка, пышная, какъ роза, и статная, какъ пальма, виднлась на песчаномъ берегу Санта-Тарзиллы.
Это была дочь Сатурнино, она росла и развивалась физически безъ малйшихъ болзней или недуговъ.
Явившись домой съ этимъ наслдіемъ Сатурнино, добрая Джоконда долго размышляла о томъ, сказать ли ей сосдямъ, что она взяла на воспитаніе дочь ихъ героя, котораго вся Маремма считала почти мученикомъ. Она боялась, что двочка сдлается предметомъ общаго поклоненія, никто не говорилъ бы ей о преступленіяхъ ея отца, а вс распространялись бы только о его подвигахъ, такъ что въ ней развились бы съ годами гордость и ненависть къ несправедливому, покаравшему ея отца закону. Все это не могло подготовить счастливой будущности ребенку, въ жилахъ котораго текла кровь Сатурнино, а потому хладнокровная, разсудительная уроженка свера ршила скрыть отъ всхъ, кром своего духовника, настоящее происхожденіе ребенка.
Она сказала сосдямъ, что этого ребенка оставила ей подруга, умершая по ту сторону Монте-Лабро, и они, зная ея несообщительный характеръ, не приставали къ ней съ дальнйшими вопросами. Къ тому же, не было ничего удивительнаго, что сиротку оставили на попечаніе одинокой старухи, которая, по общему мннію, припрятала денегъ на черный день. Съ другой стороны, ребенокъ не считался въ бдномъ населеніи Санта-Тарзиллы драгоцннымъ сокровищемъ и многіе съ радостью отдали бы своихъ дтей Джоконд, еслибы она ихъ только взяла. Такимъ образомъ, тихо, мирно поселились въ дом старой Джоконды маленькая двочка и большая собака.
Первой заботой доброй женщины было обратиться къ своему духовнику съ просьбой смыть святой водой съ невинной души ребенка вс грхи ея отца. Она назвала дтище Сатурнино и Серапіи Маріей, по имени святой сирійской отшельницы, и съ радостью увидла, что въ минуту ея крещенія мимо окна церкви пролетла ласточка, которую она приняла за голубку легенды.
— Это дитя любви, сказалъ патеръ, которому одному Джоконда открыла тайну.
— Нтъ, это дитя преступленія, отвчала Джоконда, которая, какъ савойярдка, не могла относиться къ грхамъ Сатурнино съ снисхожденіемъ обитателей Мареммы.
Когда старикъ патеръ, спустя двнадцать лтъ, умеръ, она не сказала его преемнику, чья дочь находилась на ея попеченіи.
‘Святые отцы хорошіе люди, думала она: — и, конечно, никогда намренно не нарушаютъ тайны исповди, по вдь они также люди и, болтая за обдомъ съ своей экономкой или за стаканомъ добраго вина съ сосдями, могутъ смшать слышанное на улиц съ слышаннымъ въ церкви. Это и не большой грхъ. Человкъ долженъ говорить, даже если онъ патеръ’.
Такимъ образомъ ни двочка, ни окружающіе ее люди не знали, что ея отецъ томится вдали за морскими волнами, на Горгонскомъ остров, гд содержались каторжники, изъ которыхъ, по временамъ, самые смлые спасались бгствомъ въ плавь, но большею частью погибали отъ пули, пущенной въ догоню, или отъ непосильной борьбы съ моремъ.
Многія изъ итальянскихъ дтей кажутся вышедшими изъ рамокъ старинныхъ картинъ. Древній типъ ангеловъ Анжелико, Филиппино, Виттріо Карпачіо и Сіенской школы сохранился досел съ его овальнымъ лицомъ, гладкимъ лбомъ, кудрявыми волосами, небеснымъ выраженіемъ глазъ и розовымъ, улыбающимся, но все-таки серьзнымъ ртомъ. Маленькая дочь горнаго разбойника походила на одного изъ этихъ ангеловъ, только глаза ея безпокойно свтились и очертанія рта выражали презрительную ршимость, которою не надляли своихъ ангеловъ старинные итальянскіе мастера. Въ церкви Санта-Тарзиллы была копія съ картины Карла Дольче ‘Благовщеніе’, и Джоконда, смотря на нее, говорила про себя:
— Еслибы это не было кощунствомъ, то я сказала бы, что ангелъ, являющійся Богородиц, походитъ какъ дв капли воды на двочку Сатурнино.
Это сходство росло съ годами, и когда ея волоса, развваемые осеннимъ втромъ, переливались на солнц золотистыми отливами, то надъ ея головой было такое же сіяніе, какъ надъ ангеломъ Карла Дольче.
— Смотря на тебя, кажется, вотъ-вотъ появятся на твоихъ плечахъ крылья, говаривалъ часто двочк старый Андреино, разумя, что она очень походила на ласточку быстротой своихъ движеній, но Джоконда, слыша эти слова, думала:
‘Вроятно, и онъ замтилъ ея сходство съ ангеломъ въ церкви’.
Въ сущности же онъ этого не замтилъ, его глаза были вчно устремлены внизъ на сти и рыбу.
Вскормленная на черномъ хлб и сухой рыб, потому что молока и плодовъ совсмъ не было въ Санта-Тарзилл, а мясо было рдкостью, двочка стала красивой, статной, сильной и смлой, съ матовымъ цвтомъ лица, блестящими, удивленными карими глазами и золотистыми волосами, которые Джоконда зачесывала назадъ волнистыми прядями и подрзывала на затылк.
Лтомъ она ходила въ плать изъ полотна, сотканнаго Джокондой, а зимой — въ шерстяномъ, синяго или благо цвта, то и другое было очень короткое, похожее по форм на одежду флорентинскихъ пвчихъ Лукка-делла-Рабіа.
Первымъ ея удовольствіемъ, во всякую погоду, было сброситъ платье и, бросившись въ море, плавать, какъ бы ни дулъ втеръ или ни пекло солнце. Эта страсть къ вод побудила сосдей прозвать ее Веліей, т. е. чайкой.
— C’e una Меня, сказалъ однажды старый рыбакъ, видя какъ она носилась по пнистымъ волнамъ, словно маленькая птичка, и съ того дня вс звали ее Веліей или Музонселлой.
— Музонселла! Музонселла! кричали на нее другія дти, потому что такъ называется въ мстныхъ псняхъ Мареммы двочка, отворачивающаяся отъ своихъ товарокъ. Far il muso значитъ надувать губы, не якшаться съ своими.
Джоконд было очень грустно, что данное ею ребенку имя восточной святой, было совершенно забыто. Но такова сила народнаго обычая, что она сама называла ее Веліей или Музонселлой.
Маленькая двочка никогда не хотла играть съ другими дтьми, она играла съ парусами, съ морской пной, съ кусками соли, со всмъ, чмъ угодно, исключая дтей, которыя, въ сравненіи съ него, были очень застнчивы. Они вс ее боялись, хотя не знали хорошенько, почему. Однажды, увидавъ, что мальчикъ, вдвое старше ея, мучитъ ея любимую собаку Леоне, она схватила изъ печки горящую головню и бросила бы въ него, еслибы мать мальчика не остановила ее.
Узнавъ о случившемся, Джоконда вздрогнула.