Немецкое горе, Барч Рудольф-Ганс, Год: 1912 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 147 минут(ы)

Нмецкое горе.

Романъ Рудольфа Ганса Барча.

Сокращенный переводъ съ нмецкаго К. Жихаревой.

I.

Благословенный городъ садовъ раскинулся подъ поцлуемъ майскаго полудня, какъ трепетно простирающій крылья и нжащійся на солнц дроздъ.

Кое-гд на скамейкахъ сидли люди, неподвижные, какъ мечтательныя деревья, и предавались созерцанію, погружавшему ихъ одновременно и въ безконечность и въ самое простое довольство.

Только маленькій Эразмъ Георгъ Боценгардтъ, съ одинокой, тревожной и неудовлетворенной душой, бродилъ межъ зеленыхъ кустовъ и томился мукой пробуждающагося бытія. Буйный майскій день киплъ, бродилъ и волновался и въ немъ.

Скоре, наверхъ, на Замковую Гору!

Отъ швейцарскаго домика до башни съ часами, гд жилъ старый-престарый башенный сторожъ, вела ровная, тнистая дорожка, направо и налво густой зарослью тснились деревья и кусты. Подойдя къ бастіону, мальчикъ ухватился за выступъ стны и заглянулъ въ маленькій виноградникъ, не работаетъ ли тамъ старикъ. Но возл голыхъ лозъ, въ невыразимо тягостномъ зно, копошилась только одинокая курица, глубоко внизу журчала рка, шумлъ городъ, и отъ этого тишина на заброшенной Замковой Гор казалась проникнутой еще большимъ одиночествомъ и пустынностью.

Мальчикъ взбжалъ повыше на гору, гд маленькій домикъ былъ прислоненъ къ старой крпостной стн такимъ образомъ, что конекъ его кровли выступалъ въ садъ, гд, на одномъ уровн съ черепицами, росли желтыя и красныя лиліи. Черезъ табачную лавочку онъ прошелъ на башенную площадь, поднялся по ступенькамъ и очутился въ саду, надъ крышей, гд кисти сирени темно-лиловыми облаками выдлялись на фон густой зелени. Тамъ стояла скамеечка, надъ которой смыкались сиреневые кусты, цвтущіе и благоухающіе въ дивномъ великолпіи. Но скамеечки не было видно, потому что съ земли вставала цлая армія сабельниковъ, густыхъ, высокихъ и прямыхъ, какъ копья, между ними, къ скамейк, шла узенькая тропка, въ нсколько шаговъ длиной. У входа подъ этотъ цвтущій сводъ мальчикъ остановился — на скамейк сидлъ старый сторожъ, неподвижный, важный и благостный, какъ икона.

Вверху — буйныя кисти блдно-голубой и лиловой сирени, у ногъ — жертвенная красота лилій, а въ полусумрак — неподвижное старческое лицо съ длинной, блой бородой, высокій, голый черепъ, и блдные, далекіе, одухотворенные и смотрящіе въ безконечность глаза.

Старый сторожъ скрестилъ руки на суковатой палк, а голову положилъ на руки, такъ что она казалась лежащей на подушк и лишенной тла, корпуса его не было видно, изъ-за ликующихъ лилій и сирени.

Мальчикъ подождалъ немного. Вокругъ него солнечные лучи непрестанно пронизывали вс листья, и сквозь подошвы башмаковъ онъ чувствовалъ, какъ горячъ песокъ на дорожк. Но старикъ смотрлъ поверхъ него, поверхъ города, поверхъ равнины и дальнихъ горъ на юг. Онъ смотрлъ на серебристыя облака.

— Господинъ Матіасъ,— окликнулъ Георгъ.

Тогда старикъ перевелъ на него свои одухотворенные лучистые глаза и спросилъ одними только этими глазами, глянувшими точно изъ потусторонняго міра, хотя покраснвшіе края старческихъ тяжелыхъ вкъ и окаймляли ихъ земною скорбью.

— Къ вамъ сегодня придетъ господинъ Круммъ и еще причетникъ Фридрихъ Леге изъ мавзолея,— сообщилъ мальчикъ.

— Да, сегодня тяжелый поминальный день,— проговорилъ старикъ.

— Мама мн говорила,— важно подхватилъ мальчикъ.— Сегодня пятьдесятъ лтъ, какъ умеръ великій герой Наполіомъ.

Старикъ закрылъ глаза.

— Господинъ Матіасъ!— позвалъ опять мальчикъ.

Но сторожъ, казалось, унесся куда-то далеко, и маленькому Георгу стало жутко, онъ испугался собственной дерзости, потому что хотлъ спросить, правда ли, что художникъ Валентинъ Круммъ — сынъ могущественнаго Наполіома, который въ то время былъ еще просто генераломъ Бонапартомъ и останавливался въ дом гр. Вагеншперга, гд жила красивая швея Розалія, вышедшая потомъ замужъ за покойнаго старика Крумма. Конюхъ купца разсказывалъ объ этомъ у лавки чьей-то кухарк — оттого и Георгъ зналъ это. Правда, онъ ужъ спрашивалъ мать, но та сказала, что такія вещи губятъ душу и, какъ язва, разъдаютъ сердце. И велла ему поскоре позабыть.

Старикъ погрузился въ далекія воспоминанія, а мальчикъ пошелъ дальше, въ гору, по густымъ, прохладнымъ аллеямъ, къ самому верхнему бастіону, откуда гордыя пушки смотрли внизъ на городъ и равнину. Дворъ за желзной оградой съ императорскимъ орломъ былъ его любимымъ мстомъ. Налво стояла четырехугольная башенка, гд хранились порохъ и огромныя пушечныя ядра. Георгъ зналъ это, и это было невыразимо прекрасно и жутко. Съ бруствера бастіона разстилался безпредльный видъ на югъ, заросшій газономъ дворъ былъ пустыненъ, а направо, подъ навсомъ, положивъ длинныя жерла на парапетъ, словно собаки, прижавшіяся головой къ колнямъ хозяина, стояли священныя большія пушки. Тутъ же стояла большая мортира, и лежали снаряды, чугунные и каменные, отъ древнихъ временъ. Къ пушкамъ никто не смлъ подходить, а ужъ всего меньшіе — маленькіе мальчики, и оттого он казались еще заманчиве и страшне. Какъ чудесно было бы, еслибъ Эразмъ Георгъ могъ выпалить изъ нихъ по городу! Онъ захлебнулся отъ восторга при этой мысли.

Но къ мальчику, такъ близко подошедшему къ пушкамъ, уже направлялся старый сро-голубой инвалидъ. У него были длинные, блые усы, казавшіеся еще длинне отъ отпущенныхъ подусниковъ, и онъ былъ точь-въ-точь похожъ на страшнаго генерала Гайнау. Недлинная, кривая сабля висла по-старинному на широкой портупе, перескавшей наискось его грудь, и блый ремень портупеи, вмст съ блыми усами, темнокрасное лицо, ярко-пурпурные лацканы и свтлый сро-голубой мундиръ представляли довольное, смлое сочетаніе цвтовъ.

Совсть у Георга была чиста, и онъ подошелъ къ инвалиду, прямо смотря ему въ глаза.

— Скажите пожалуйста,— вжливо обратился онъ,— вы господинъ фельдфебель Рифлеръ?

— Я. Чего теб нужно, карапузъ?— По гортанному говору въ немъ сейчасъ же можно было опредлить тирольца, даже и помимо медали Девятаго года, висвшей у него на груди.

— Вамъ кланяется художникъ Круммъ, который живетъ у насъ въ дом, и онъ веллъ передать вамъ, что нынче онъ придетъ къ господину Матіасу, башенному сторожу, и принесетъ парочку бутылокъ вина, господинъ Фридрихъ Леге тоже принесетъ чего-нибудь хорошенькаго. Сегодня вдь день Наполіома. Сегодня пятьдесятъ лтъ, какъ онъ умеръ.

— Наполеона,— медленно поправилъ инвалидъ.

— А вы его знали?— быстро спросилъ мальчикъ.

— Понятно, зналъ. Я видлъ его въ Пятомъ году, тогда я былъ еще глупымъ мальчишкой. Въ Девятомъ году я проплъ бы ему другую псенку, да тогда онъ не отважился сунуться въ Тироль.

— Какой же онъ былъ изъ себя?

— Маленькій, желтый, толстый, съ черными, блестящими глазами.

— Говорятъ, будто, вылитый господинъ Круммъ,— съ невиннымъ видомъ вставилъ мальчикъ.

— Не болтай зря, малышъ,— строго остановилъ инвалидъ.— Кстати: какъ тебя зовутъ?

— Георгъ Боценгардтъ.

— Какъ? Ты сынъ Боценгардта? Славнаго лейтенанта Боценгардта, который былъ убитъ подъ Кениггрелемъ, и это тебя генералъ Бенедекъ общалъ на свой счетъ отдать въ школу?

— Да, — сказалъ Георгъ.

— Послушай, малышъ, правда ли, что твоя мать ходила искать тло отца на пол битвы?

— Конечно, правда.

— И не нашла,— задумчиво проговорилъ инвалидъ.— Женщины, должно быть, думаютъ, что поле сраженія врод луга, разъ въ десять побольше этого двора, а оно — цлая область. Вотъ и пойди, найди среди ста тысячъ убитыхъ одного!— продолжалъ онъ.— И потомъ, уже посл смерти отца мать родила тебя въ гор и нужд, правда?

— Да,— печально сказалъ мальчикъ.

— Счастье, что объ этомъ узналъ генералъ Бенедекъ и принялъ въ теб участіе. Онъ добрый?

— Ахъ, очень, очень!— воскликнулъ мальчикъ, радостно блеснувъ глазами.

— Онъ герой, малышъ, запомни это. Герой стараго закала, который отдалъ родин всю свою жизнь и всего себя, цликомъ. Герой, который былъ слишкомъ хорошъ для нашего времени, потому онъ и понесъ пораженіе въ предательской войн. А тотъ, кто разбилъ его, былъ простой квартирмейстеръ, казначей, счетникъ, умвшій только вытягивать свою длинную шею изъ-за заднихъ рядовъ, чтобы посмотрть, что длается впереди. Да, чортъ побери, у насъ въ Тирол это бы не прошло!

— Господинъ Рифлеръ, позвольте мн посмотрть пушки,— попросилъ мальчикъ.

— Ну, ладно, поди сюда. Это пушки изъ старыхъ временъ, когда сабля еще была въ почет!— Ну, вотъ, пушка: стрляетъ шестифунтовыми снарядами. Видишь на ней букву N? Грацскія войска отняли ее въ Девятомъ году и французовъ, а N значитъ — Наполеонъ. Ха-ха!

Маленькій Георгъ весь загорлся, но тутъ затрещалъ барабанъ.

— Ага, гражданская стража принимаетъ караулъ, — сказалъ инвалидъ.— Ну, надо пойти отрапортовать господину ротмистру — портному, что четыре орудія за шестьдесятъ лтъ никмъ не украдены. А недавно меня навщалъ генералъ Бенедекъ, вотъ бы теб послушать, какъ я рапортовалъ тогда! Прощай, карапузъ. До другого раза.

И гражданская стража, которой въ т времена разршалось, въ день рожденія императора и въ день освященія знаменъ, нести караулъ въ заброшенной крпости, торжественно прослдовала мимо: гренадеры въ медвжьихъ шапкахъ и блыхъ крестообразныхъ портупеяхъ, по форм давно минувшихъ дней, шли неторопливо, въ развалку, какъ и само доброе, старое время. Тихая, зыбкая улыбка ласковаго теплаго солнца сіяла надъ дворомъ замка, пушки грезили, гренадеры составили старые мушкеты въ пирамидки, одинъ досталъ изъ-за пазухи мундира бутылку водки и дружески протянулъ ее командиру, и возл древнихъ пушекъ царилъ пестрый, тихій и глубокій миръ.

Бунтъ и война были только въ сердц маленькаго мальчика, неохотно и поминутно оглядываясь, спускавшагося съ горы къ городу. Мать велла ему вернуться къ двнадцати часамъ, обдать. А онъ все еще былъ на гор, когда пробило двнадцать. Часовые вскинули ружья, затрещалъ барабанъ, и огромный мощный колоколъ меланхолически загудлъ, потрясая всю гору.

Испуганный и сильно взволнованный, съ пылающими щеками, мальчикъ побжалъ домой.

——

Городъ тоже былъ точно околдованъ тишиной. Ничего и никого, кром отдыхающихъ, отжившихъ, древнихъ и покорившихся! Въ мальчик все бунтовало и рвалось на просторъ, а онъ долженъ былъ жить среди стариковъ. Мать снимала комнату у госпожи Круммъ. Той было около семидесяти лтъ, а господину Крумму — семьдесятъ три. Въ гости мать ходила съ Георгомъ къ его внучатному дяд, пріятелю Крумма, художнику Вонзидлеру,— тому было восемьдесятъ!

Тетк Вонзидлерш — семьдесятъ пять. Башенному сторожу Матіасу Кунтнеру — около ста, причетнику Фридриху Леге — сто четыре, инвалиду Рифлеру — восемьдесятъ два! Часто бывало такъ скучно, что Георгъ съ радостью вылетлъ бы въ трубу вмст съ дымомъ, только бы не сидть съ этими тихими, молчаливыми людьми. Мать сама страдала отъ сдой ветхости своихъ знакомыхъ, она стала совсмъ тихой, придавленной, и ходила какой-то порхающей походкой, хотя была еще молода и считалась красивой.

Отъ товарищей она его всячески отстраняла. Ея единственный ненаглядный мальчикъ не долженъ былъ подвергаться риску испортиться, и она напитала его страхомъ и отвращеніемъ къ грубости к скверн будущихъ школьныхъ товарищей. Онъ страстно завидовалъ уличнымъ мальчишкамъ и въ то же время весь съеживался отъ ихъ злыхъ выкриковъ и противной брани. Они же чувствовали, что изъ него хотятъ сдлать что-то особенное, издвались надъ нимъ, бросали въ него, чмъ попало, и тмъ облегчали задачу матери, стремившейся удержать его отъ ихъ общества.

И вотъ мальчикъ, въ которомъ фантазія пылала, какъ раскаленные уголья, сидлъ въ невыразимомъ одиночеств въ старомъ дом, полномъ всякихъ преданій, и ему не съ кмъ было поиграть, хотя бы даже съ собачкой. Взрослые лишь изрдка небрежно отвчали на его вопросы, мать почти всегда уходила на работу, и старый, тусклый и мрачный домъ, съ своими лстницами, переходами, слуховыми окнами и чердаками постоянно окутывалъ его душу, словно болотнымъ туманомъ.

Но сегодня былъ совсмъ другой день, радостный день свободы и воскресенья изъ мертвыхъ. Ему позволили помочь господину Крумму отнести корзинку съ виномъ на Замковую Гору. Можетъ быть, старики, которые сегодня соберутся тамъ, позволятъ ему немножко побыть съ ними. Тогда онъ будетъ ловить ящерицъ, рвать въ бастіонахъ красный львиный звъ и послушаетъ разсказы стариковъ о страшныхъ былыхъ военныхъ временахъ.

Онъ поднялся по парадной лстниц, гд нкогда стояла почетная стража Бонапарта. Мысленно скомандовалъ ‘на карауль’ воображаемымъ французскимъ стрлкамъ и услышалъ, какъ по об стороны зазвенли ружья и сабли. Потомъ прошелъ въ маленькую боковую дверку, узенькая винтовая лстница вела подъ самую крышу, гд въ былое время жила прекрасная златокудрая швея. Наверху комнаты были такъ низки, что даже онъ, стоя на кровати господина Крумма, могъ достать рукой по потолка, и онъ каждый разъ выпрашивалъ позволенія потрогать его — это вдь не пустякъ, а рдкое счастье.

На стн висла венеціанская лютня, но струны ея были порваны, и большинства ихъ недоставало. Господинъ Круммъ въ молодости былъ безшабашнымъ артистомъ и побывалъ въ Италіи. Онъ часто говорилъ объ этомъ, и голосъ его всегда обрывался. Оттуда онъ и привезъ съ собой эту лютню и пару-другую серенадъ, которыми скрашивалъ иной разъ прогулку или вечерокъ въ трактир. Но потомъ онъ женился, и лютня смолкла, запылилась и погибла, какъ и его жизнь.

Госпожа Круммъ ростомъ и дородствомъ смахивала на кирасира. Голосъ ея гремлъ грозными раскатами, повергавшими въ трепетъ самыхъ храбрыхъ мужчинъ. Но она относилась доброжелательно ко всмъ на свт, даже къ собственному мужу.

— Мой Валентинъ артистъ, а вс артисты сумасшедшіе,— говорила она.— Нужно изрдка давать имъ денекъ, побситься.

Сегодня какъ разъ былъ такой день.

Однако, господину Крумму пришлось выдержать изъ-за него цлую баталію. Когда Георгъ вошелъ въ комнату, онъ стоялъ въ сромъ халат съ красными кистями, въ шитой бисеромъ шапочк, и сердито дымилъ трубкой. Черные глаза его сверкали, и видно было, что онъ очень недоволенъ. Появленіе мальчика нсколько умиротворило его, онъ потянулъ его легонько за ухо и спросилъ:

— А корзинка съ тобой, малышъ?

— Она въ комнат у мамы,— отвтилъ мальчикъ.

— Такъ, ступай, принеси ее сюда. Только возьми самую большую.

— Вотъ выдумалъ,— сказала госпожа Круммъ.— Та преспокойно останется пустою.

— Въ нее будетъ положено десять бутылокъ луттенбергскаго.

— Постыдись, Валентинъ. Пять! Хватитъ съ васъ, старыхъ болтуновъ!

— Десять!— закричалъ господинъ Круммъ и шагнулъ къ жен, накрывавшей столъ къ обду.

— Пять!— повторила госпожа Круммъ.

Господинъ Круммъ побагровлъ, схватилъ большую суповую миску и швырнулъ ее объ стну.— Разъ!— крикнулъ онъ. Потомъ схватилъ кувшинъ съ пивомъ и пустилъ его слдомъ за миской:— Два! Я научу тебя считать до десяти! Три…— Онъ схватилъ тарелку, госпожа Круммъ уцпилась за него, они стали бороться, громко крича и наступая на трещавшіе черепки. Георгъ выбрался изъ комнаты, а за нимъ драка продолжалась съ шумомъ и грохотомъ Ваграмской битвы. Дрожа и смясь, онъ вбжалъ къ матери.

— Они дерутся,— сказалъ онъ.

Мать хотла было побранить его за опозданіе. Но нужно было идти мирить сосдей.

Вскор она вернулась, неся изъ маленькой кухни мальчику супъ. Георгъ разсказалъ, какъ сегодня тепло и хорошо, и попросилъ мать позволить ему побыть посл обда на гор, съ стариками.

— Я попрошу господина Крумма присмотрть за тобой, а ты долженъ мн общать не отходить отъ нихъ далеко, — сказала матъ, радуясь, что мальчикъ можетъ побыть на воздух, пока она пойдетъ на работу.

——

Старики сидли подъ башней съ часами, въ виноградник, передъ квартирой стараго Матіаса, отведенной ему безплатно при отставк. Службу въ башн несъ одинъ изъ его внуковъ. Передъ пріятелями стояло Луттенбергское вино художника Крумма, — шесть бутылокъ, на которыхъ примирились супруги. Они пили возбуждающій напитокъ медленными птичьими глотками, обмниваясь рдкими и задумчивыми словами.

— Да… Наполеонъ…— началъ причетникъ Леге своимъ тихимъ, благочестивымъ голосомъ.

— Тяжелыя времена, тяжелыя времена,— сказалъ фельдфебель Рифлеръ, ветеранъ Девятаго года.

— Великія времена,— сердито отозвался Круммъ.— Послушай-ка, Кунтнеръ! Ты вдь ужъ былъ вторымъ фейерверкеромъ, когда французы осаждали эту гору?

Старый Матіасъ смотрлъ своими ясными глазами поверхъ города.— Вонъ тамъ стояли ихъ баттареи,— сказалъ онъ на чистомъ нмецкомъ язык, за правильностью котораго всегда очень слдилъ.—Одна была въ Мершейнскомъ саду, и одна у Цпного моста, возл Мурскихъ воротъ, одна у Королевскаго Тигра, а еще дв повыше. И одна тамъ, гд сейчасъ Викенбургская улица,— отсюда не видать. Отъ ихъ выстрловъ часто загорались крыши, а одно ядро разбило штирійскій органъ. Потомъ, когда крпость надо было взорвать, они сплавили его трубки и продали старику Цампони на олово для тарелокъ. И кто только лъ съ этихъ тарелокъ, металлъ которыхъ своимъ дыханіемъ ниспосылалъ въ страну покой, миръ и благочестіе!

Мальчикъ насторожился. Необычайный тонъ старика проникалъ въ его душу, какъ волшебное заклинаніе.

— Да, старый органъ,— вздохнулъ господинъ Круммъ.— Я его помню. Мха у него ужъ были попорчены, и многіе валы разбиты. Но былъ одинъ старый фельдфебель изъ оркестра, который умлъ всячески справляться съ разбитымъ органомъ.

Старикъ Матіасъ кивнулъ головой.— Его звали Шпангенмахеръ, Фридрихъ Шпангенмахеръ изъ Магдебурга, въ молодости онъ былъ учителемъ и органистомъ при евангелической общин. Онъ былъ очень набоженъ и остался вренъ своей религіи даже и на австрійской служб. Когда я ему признался, что тоже принадлежу къ евангелическому исповданію, онъ подружился со мной.

— И какъ это ты одинъ изъ всхъ можешь придерживаться этой чужой вры,— грустно сказалъ причетникъ Леге.

Старикъ улыбнулся, и въ его ясныхъ глазахъ появился стальной блескъ.— Со времени печальной памяти контръ-реформаціи нашъ родъ сохранялъ свою вру,— серьезно сказалъ онъ.— Когда сгорлъ домъ моего дда въ Верхней Штиріи, старикъ влзъ на горящую крышу и вытащилъ изъ выдолбленной балки Библію. Только ее одну онъ и спасъ. Потомъ онъ былъ здсь башеннымъ сторожемъ. О, въ город обыски и преслдованія продолжались до времени блаженной памяти императрицы Терезіи, немало было сожжено священныхъ книгъ, и немало врныхъ сердецъ изгнано изъ родной страны.

— Ну, что ты, Матіасъ,— воскликнулъ Фридрихъ Леге испуганно и съ укоромъ.

— Я не хочу тебя обижать, дружище,— сказалъ старикъ.—Я уважаю твою вру, можно было бы уважать и нашу. Это хорошая вра, ради нея вынесено столько страданій и муки.— Онъ отхлебнулъ вина.— Но чтобы здсь, въ крпости, Лютеровская Библія почиталась священной, этого не приходило въ голову ни одному изъ канониковъ въ город и ни одному доминиканцу по ту сторону Муры. И когда покойный Іосифъ, наконецъ, даровалъ свободу вроисповданія, то отецъ мой гордо и прямо заявилъ, что сердца Кушнеровъ въ теченіе двухсотъ лтъ оставались врными своей религіи.

— Ну, не гордись,— сказалъ Фридрихъ Леге.— Вино разгорячило тебя.

— Гордиться? О, нтъ!— вздохнулъ Матіасъ и посмотрлъ въ землю. Потомъ улыбнулся.— Но одинъ разъ, мы, правда, были очень горды, врный Шпангенмахеръ и я. Въ башенной темниц мы нашли старый кленовый валъ отъ штирскаго органа, весь источенный червями, но изъ славнаго, вольнаго времени. Этотъ валъ,— старый Матіасъ возвысилъ голосъ, въ которомъ послышались мужественныя ноты,— этотъ валъ сохранялъ на своихъ штифтахъ священную боевую пснь протестантовъ. Мы его взяли, исправили, насколько было можно. Одинъ разъ весь гарнизонъ готовился къ параду на лугу передъ горой Кальварія. Тогда Шпангенмахеръ вставилъ въ гатирійскій органъ старый валъ. Да!

— Ну, и что же?— взволнованно спросилъ Круммъ.

— Былъ прекрасный жаркій день, врод сегодняшняго, только что стоялъ августъ мсяцъ. Когда отзвонилъ старый колоколъ, органъ, испустилъ свой въ пятьдесятъ разъ усиленный крикъ, и потомъ началось… да, потомъ началось…

Старикъ былъ слишкомъ взволнованъ и не могъ продолжать. Слезы выступили на его блдныхъ глазахъ. Наконецъ, онъ глубоко перевелъ духъ и продолжалъ:

— И съ горы надъ дремлющимъ городомъ загремло: ‘Богъ наша крпость!’. А мы бросились другъ другу на шею и расплакались.

— Чудесно!— пробормоталъ художникъ Круммъ.

Остальные молчали. Леге отошелъ въ сторону. Онъ не любилъ споровъ. Только инвалидъ Рифлеръ долго моталъ головой. Потомъ сказалъ: — Еретики! Здорово вамъ, должно быть, досталось!

— Ахъ, Боже мой,— отвтилъ Матіасъ упавшимъ голосомъ и съ потускнвшими глазами.— Никто ужъ не зналъ стараго хорала, онъ былъ настолько позабытъ, что люди говорили: ‘Новая пснь. Очень, очень красивая, такая торжественная, величавая и молитвенная’. Комендантъ спросилъ про новую пснь, и почему этотъ валъ былъ вложенъ вопреки крпостному приказу, устанавливавшему выборъ и порядокъ музыкальныхъ номеровъ. Тогда Шпангенмахеръ сказалъ, ему, что ‘Пастушье Горе’ испортилось, онъ нашелъ старый валъ съ неизвстной пьесой, но во время игры валъ совсмъ развалился. И это была правда. Слишкомъ ужъ его источили черви.

— Печально, что никто не зналъ этой геройской псни,— сказалъ старый бунтарь Круммъ.

— Нтъ, кое-кто все-таки зналъ. Молодой Вейгандъ разсказывалъ мн, что онъ шелъ съ своимъ пріятелемъ Лорберомъ по площади. Бейгандъ, какъ разъ бранился, что на главной городской площади трава растетъ между камнями мостовой, а Лорберъ отвтилъ:. ‘Радуйся этому. Каждая былинка — Божье дитя. Какъ пріятно видть эти маленькія зеленыя созданія въ сромъ город’. Тутъ съ крпости вдругъ загремлъ крикъ органа, и когда зазвучали первые такты хорала, Лорберъ поблднлъ, какъ мертвецъ, и замеръ на мст.— Что съ тобой?— спросилъ Вейгандъ.— ‘Кажется, начинается Страшный Судъ,— сказалъ Лорберъ дрожащимъ голосомъ.— ‘Слышишь?’ — они стояли одни на площади, Лорберъ обнажилъ голову, и глаза его съ ужасомъ устремились вверхъ, къ тому мсту крпостныхъ бастіоновъ, гд находился органъ. Кругомъ все было тихо, городъ продолжалъ спать, какъ спитъ и понын.

— Спитъ? Ты думаешь?— спросилъ инвалидъ.— А ты забылъ, какой шумъ поднялся изъ-за конкордата съ папскимъ престоломъ? Разв наши горожане своими протестами, демонстраціями и кошачьими концертами не содйствовали тому, что конкордатъ былъ, расторгнутъ?

— Такія событія моимъ каноникамъ не часто приходится переживать!— со вздохомъ проговорилъ Леге.

Маленькій, толстый Круммъ злобно засмялся.— Да, это правда,— сказалъ онъ.— Въ эти годы, огромной тяжестью придавившіе вс свободные умы, выросло совсмъ новое поколніе. Ахъ, когда я сравниваю поколнія, вызвавшія сорокъ восьмой и шестидесятые годы, то вижу, лучшими были т, что выросли подъ гнетомъ. Какіе студенты! Сколько идеаловъ! Ты этого не замчалъ, Матіасъ?

— Я живу здсь очень уединенно,— сказалъ старикъ.— Но разъ ты такъ говоришь, это меня очень радуетъ.

— Ну, да. Нмца надо урзывать и сокращать. При такомъ высокомъ давленіи изъ него выходитъ настоящій человкъ.— Художникъ отхлебнулъ съ полстакана.

А Фридрихъ Леге скорбно сказать:— Не будемъ ссориться. Я васъ не понимаю, а вы не понимаете тихихъ чудесъ моей церкви. Для новыхъ временъ, тхъ, что начинаются тамъ, внизу, и вы, и я слишкомъ стары. Будемъ держаться другъ друга и вспоминать о томъ, что Спаситель завщалъ всмъ намъ: ‘Миръ вамъ’. А намъ, старикамъ, въ особенности.

— Брось политику,— крикнулъ тиролецъ.

— Ты правъ,— сказалъ Матіасъ и протянулъ причетнику руку.

— Но хотлось бы мн все-таки знать, что почувствовалъ жестокій старый Фердинандъ въ своемъ мавзоле, когда надъ его башнями и куполами загремлъ хоралъ Лютера и Густава Адольфа.

——

Домой мальчикъ шелъ съ Круммомъ, медленно спускались они въ срыя сумерки и въ притаившуюся тнь домовъ.

— Господинъ Круммъ,— заговорилъ мальчикъ,— правда ли, что этотъ органъ могъ кричать?

— Видишь ли, малышъ,— отвтилъ словоохотливый и нсколько подвыпившій Круммъ:— при втр деревьевъ часто нельзя было разобрать ни мелодіи, ни гармоніи. Тогда старый органъ мощнымъ дыханіемъ своимъ давалъ тонъ, первый аккордъ всякой пьесы, для того, чтобы опытныя уши могли примниться. Звукъ этотъ былъ очень силенъ, въ пятьдесятъ разъ сильне обычнаго его звука, и напоминалъ крикъ. За этотъ крикъ крестьяне, по воскресеньямъ прізжавшіе въ городъ, прозвали нашъ органъ штирскимъ быкомъ.

Объясненіе показалось мальчику еще боле жуткимъ. Органъ, ревущій, какъ быкъ, но мелодичный и торжественный — да вдь это чудо!

— И изъ этого органа надлали оловянныхъ тарелокъ?

— Да, оловянныхъ тарелокъ,— подтвердилъ художникъ.

——

Вечеромъ мальчикъ сидлъ съ матерью за скуднымъ ужиномъ. Почтительно смотрлъ онъ на исцарапанную оловянную тарелку и разсянно отвчалъ на вопросы.

— Теб тамъ давали вина?— спросила мать.

— Нтъ, ты вдь запретила господину Крумму.

— Что же, было весело? Что ты длалъ?

— Игралъ. И немножко слушалъ.

— О чемъ же говорили?

— О старыхъ временахъ, мама. Ты слыхала, что-нибудь о штирскомъ орган?

— Никогда, сынокъ.

— А про жестокаго католика Фердинанда?

— Это сказка?

— Нтъ, про того, что похороненъ въ мавзоле.

— Фу, милый, этого не говорятъ. Онъ былъ великій императоръ и тридцать лтъ велъ войну.— Больше она ничего не знала.

— Разв онъ былъ такой злой?

— Ни одинъ австрійскій императоръ не былъ злымъ. Запомни это. Эта война причиняла ему больше горя, чмъ всмъ остальнымъ.

Мальчикъ робко глянулъ черезъ столъ. Онъ не доврялъ ея строгому тону. Мать сла къ ламп и, вздохнувъ, принялась за работу, мальчикъ взялъ оловянную тарелку и, держа ее двумя пальцами за край, поднесъ къ уху и постучалъ въ нее пальцами. Потомъ прислушался, не перешелъ ли въ нее звукъ стараго органа. Но тарелка только загудла, а мать сказала:

— Не шали, разскажи лучше, что тамъ было еще.

Но мальчикъ молчалъ, и мать, погруженная въ свои грустныя вдовьи думы, забыла о немъ. Наступило долгое молчаніе. Потомъ мальчикъ вдругъ сказалъ:

— Начинаются новыя времена.

Мать взглянула на него съ изумленіемъ и, глубоко вздохнувъ, проговорила:

— Да, правда, милый. Правда. Но кто научилъ тебя думать о такихъ вещахъ?

И ее охватило сладкое и боязливое волненіе при мысли о томъ, что въ мальчик таится, можетъ быть, что-нибудь великое. Она отбросила работу, прижала къ себ и поцловала кудрявую блокурую головку, всматриваясь въ блестящіе голубые глазенки и ища въ нихъ отблеска генія, но не нашла ничего, кром прелестнаго задорнаго дтскаго личика, и стала осыпать его поцлуями, пока онъ не вырвался.

— Можетъ быть, я тебя еще въ ныншнемъ году отдамъ въ школу,— сказала она.

— Ахъ, да, да, мамочка,— радостно воскликнулъ онъ и запрыгалъ на одной ножк по комнат.

— Тише, не шуми,— остановила мать.— Вс уже спятъ. Да и теб давно пора. Пойдемъ скоре, дорогой мой.

И она уложила его въ постель.

——

Отрава одиночества первыхъ дтскихъ лтъ продолжала тяготть надъ Георгомъ и въ школ. Онъ относился къ товарищамъ съ недоврчивой враждебностью, и они платили ему тмъ же. Его влекло къ тихимъ и благовоспитаннымъ мальчикамъ, но и съ ними онъ не сближался, потому что мать всегда сама приводила и уводила его изъ школы.

Онъ велъ себя очень хорошо, прилежно училъ уроки и слушалъ учителей, которые, въ противоположность своимъ коллегамъ изъ высшихъ учебныхъ заведеній, отличались почти вс добродушіемъ, уравновшенностью и здравымъ смысломъ.

Отъ товарищей онъ научился мало чему хорошему. Еще совсмъ маленькимъ мальчикомъ онъ, точно привлекаемый магическими чарами, стремился къ дурному и запретному, онъ не любилъ его, но но занимало и мучило его. Теперь, воспитанный въ цломудренной чистот, мальчикъ впервые услышалъ грубыя откровенныя выраженія, преисполнившія его содроганіемъ, и все время возвращался къ нимъ, какъ трогаютъ больной, шатающійся зубъ, несмотря на боль.

Однажды онъ не выдержалъ. Онъ написалъ вс дурныя слова на бумаг и бросилъ ее подъ скамейку. Ему стало легче, онъ словцо подлился своей тайной. Но сидвшій сзади него мальчикъ поднялъ бумажку и отнесъ учителю, указавъ на Боценгардта.

Въ любой средней школ, наврное, построили бы цлую психологическую теорію объ испорченности маленькаго Боценгардта, преступленіе было бы признано ужаснымъ, а вліяніе Георга на товарищей пагубнымъ. Но добрый учитель Кнаппичъ былъ человкъ и отнюдь не чудовище своей профессіи. Правда, онъ очень ужасался хаосу, царившему въ душ Георга, бранилъ его, поставилъ къ стн, написалъ его матери грозное письмо, и въ заключеніе отправилъ къ пастору для внушенія. Кроткій священникъ быстро довелъ мальчика до слезъ и удовольствовался этимъ, сказавъ:

— Раскайся хорошенько, дитя мое, тогда Господь проститъ тебя.

Нкоторое время учителя усердно наблюдали за любителемъ неприличныхъ выраженій, но такъ какъ рецидивовъ боле не случалось, они правильно ршили, что молчаливый мальчикъ хотлъ этимъ необычайнымъ способомъ избавиться отъ первой грязи жизни.

Два или три года Георгъ провелъ совершенно спокойно. Потомъ искуситель снова постилъ его. На этотъ разъ въ маленькомъ мальчик проснулся ужасъ земли, смерть въ образ чувственности. Такъ, рано, такъ смутно, но это была она.

Какъ вс проступки и уклоненія Георга, и этотъ случай совпалъ съ весной.

На Дровяной площади жилъ его старый внучатный дядя, Эбергардъ Вонзидлеръ. Онъ былъ историческій живописецъ — по тмъ временамъ почетное званіе въ области его искусства.

Домъ его былъ олицетвореніемъ сдой праддовской старины, и много могли бы поразсказать его старые часы, комоды съ потайными ящичками, табакерки съ крошечными картинками и необыкновенно изогнутые стулья и кресла.

У окошка всегда сидла тетка, похожая на манекенъ и слащаво пахнувшая тончайшимъ нюхательнымъ табакомъ, а дядя сидлъ рядомъ, въ большой комнат съ тремя окнами, и писалъ, писалъ, все такъ же аккуратно и гладко, какъ научился въ дни своей юности.

Ревностное прилежаніе не много помогло ему. Можетъ быть, онъ писалъ не хуже извстныхъ мастеровъ своего времени, его портреты даже составили ему маленькое состояніе. Но это состояніе явилось въ то же время и помхой. Еслибъ онъ былъ бденъ, онъ похалъ бы въ Вну и достигъ бы славы. Но чего можно было добиться въ ту нору въ провинціи? Его имя заглохло еще при его жизни.

Въ тотъ памятный день дядя оказался противъ обыкновенія не въ мастерской, а спорилъ съ теткой, величаво оцпенвшей у своего окошка.

— Я всю жизнь не вмшивалась въ твое дилетантство,— говорила тетка,— но этого я не допущу.

— Диллетантство,— съ мягкимъ укоромъ проговорилъ дядя.

— Ну, хорошо: пусть ты художникъ. Разъ это говорятъ другіе, по га пусть будетъ такъ. По части портретовъ съ тобой, правда, никто не сравняется въ нашемъ квартал. Но отдавать нашъ славный, старый садъ на позорище, когда справа въ него можетъ заглянуть Кати Риммельсбахеръ, сзади — Пепи и Эрнестина, а слва — Гаусмаксерова Гретцель!— этого я не допущу, и этому не бывать!

— Но, милая моя, теперь во Франціи вс пишутъ такъ. И если фабриканты перенимаютъ изъ Парижа новыя идеи, то почему же не попытаться сдлать то же въ своей области и художникамъ? Позволь мн на старости лтъ поучиться кое-чему.

— Разумется, ты этимъ прославишься,— язвительно сказала тетка.

— Я не прославлюсь, даже и у твоихъ двицъ. Поому что сейчасъ каштаны совершенно закрываютъ нашъ садъ, и за ихъ зеленой стной всякая молодая двушка можетъ раздться такъ же спокойно, какъ въ купальн.

— Это позоръ, и я этого не потерплю,— упрямо повторила тетка.

— Тогда я попробую въ саду у зятя,— со вздохомъ сказалъ художникъ.— Но попробовать я долженъ. Господи, Боже мой! Вотъ уже полторы тысячи лтъ, какъ серебристое, свтозарное, трепетное человческое тло не писали при свт вольнаго солнца, и я долженъ умереть, не испытавъ этого счастья! Я буду писать въ саду у пограничной межи.

— Такъ! Чтобы глупые мужики направо и налво разсказывали, какая свинья старикашка Вонзидлеръ!— съ испугомъ вскричала тетка — Нтъ, ужъ лучше малюй въ саду, на моихъ глазахъ. Тогда я буду хоть знать, что ты только пишешь, а не продлываешь ничего другого, старый ты грховодникъ!

— Да Господь съ тобой!

— Ну, ну, я вдь порядкомъ понаслушалась о томъ, какъ вы отличались съ твоимъ дружкомъ Круммомъ въ послдній разъ, когда были въ Италіи.

Дядя промолчалъ. Георгъ не понялъ, о чемъ идетъ рчь, и, какъ всегда, приписалъ ихъ словамъ совершенно фантастическій смыслъ: онъ ршилъ, что какой то двушк хотятъ содрать кожу, чтобы выблить ее въ саду.

Когда на слдующій день онъ, мучимый любопытствомъ, прибжалъ къ дяд, онъ не засталъ тетку на ея обычномъ мст у окна, выходившаго на площадь, и это было очень странно, потому что никогда ничего подобнаго не случалось. Но въ задней комнат, куда онъ пробрался, она стояла у окна. Она наклонилась такъ, что кринолинъ ея оттопырился, образовавъ глубокую пещеру, въ которую страшно было заглянуть. Такъ какъ тетка не видала и не слыхала его, а точно приросла къ окну, онъ догадался, что въ саду что-то происходитъ, потихоньку выбрался изъ комнаты, прокрался по коридору на чердакъ и прильнулъ къ слуховому окну.

Выглянувъ въ садъ, онъ увидлъ множество крокусовъ, тюльпановъ и гіацинтовъ, окруженныхъ гигантской квадратной стной конскихъ каштановъ. Они совершенно закрывали стны сосднихъ домовъ и затняли свтлый садъ, сіявшій подъ высокимъ полуденнымъ солнцемъ, какъ заколдованный островъ.

Внизу, въ яркомъ солнечномъ свт, подъ большимъ художническимъ зонтомъ, среди тюльпановъ и крокусовъ, ютился у мольберта дядя и что-то рисовалъ. А передъ нимъ сидла женщина, спустившая съ себя все платье вплоть до низа живота. Одну обнаженную руку она положила подъ грудь, другую опустила на колни. Юное ослпительное, блое тло рзко выдлялось на зелени газона и казалось такимъ необычайно сіяющимъ, такимъ воздушнымъ и загадочно-манящимъ, какимъ его никогда не изображали на картинахъ. Правда, глубокія тни подъ каштанами представляли очень рзкій контрастъ, но знойный и пышный расцвтъ этого человческаго тла превосходилъ красу тюльпановъ, гіацинтовъ и каштановаго цвта. Какъ будто во всемъ этомъ маленькомъ мірк сами собой свтились только солнце и это нагое двичье тло.

На картин дяди, на фон холодныхъ зеленыхъ тней, виднлось свтлое пятно, представлявшее контуры этого прелестнаго виднія. Серебристо-блая голова почтеннаго старца, въ бархатной шитой бисеромъ шапочк, поминутно поднималась, взглядывала и опускалась. Мальчику стало не по себ и даже засосало подъ ложечкой отъ предчувствій новыхъ ужасныхъ тайнъ.

Онъ отскочилъ отъ окна, почувствовавъ себя мгновенно тяжкимъ преступникомъ, но все-таки еще разъ, вздрагивая отъ страха и непонятнаго волненія, выглянулъ въ окно. Потомъ побжалъ домой и тамъ долго плакалъ и терзался, страшась своего тяжелаго, жаднаго дыханія, своей крови, бурно кипвшей въ жилахъ, и извращенности своей души, жаждавшей совершить что-то невыразимо жуткое и запретное.

Посл тяжелой борьбы, на третій день онъ снова отправился къ дяд. На этотъ разъ пробраться на чердакъ было трудне, потому что тетка уже заняла свой всегдашній постъ у окна. Улучивъ минутку, когда она задремала, мальчикъ выскользнулъ изъ комнаты и поднялся на чердакъ.

Дядя писалъ, какъ и въ первый разъ, тихонько и чистенько. Солнце сіяло, каштаны цвли въ литургической пышности, изъ-за ихъ блорозовыхъ свчекъ почти не было видно листьевъ, стояла такая тишина, что слышно было жужжанье пчелъ въ саду и шуршанье дядиной кисти по холсту. Было жарко и душно, очень душно.

Должно быть старому художнику было такъ же не по себ, какъ и восьмилтнему мальчику. Онъ вдругъ безсильно, уронилъ правую руку съ кистью, такъ что она почти коснулась земли. А двушка опустила голову, и мальчикъ видлъ только ея лобъ и роскошные золотисто-рыжіе волосы.

Ей было стыдно, потому что бдный старикъ смотрлъ на нее не только, какъ художникъ.

Такъ прошли минуты, долгія минуты. Никакая часовая стрлка не отмтила ихъ, а высокое полуденное солнце точно остановилось, какъ въ тотъ страшный часъ, когда его остановилъ Нави.

Каштановыя деревья торжественно цвли въ вышин, садъ у ихъ подножія горлъ изумруднымъ солнечнымъ четырехугольникомъ, а дядя, его блый зонтъ, тюльпаны и блая двичья фигура казались сномъ.

Въ разгар дня наступила томительная пауза.

Георгъ въ волненіи слдилъ за тмъ, что теперь длаетъ дядя. Сейчасъ онъ узнаетъ, въ чемъ заключается та невдомая, страшная тайна, и что длаютъ въ такихъ случаяхъ. Онъ смотрлъ во вс глаза, забывъ о своемъ волненіи, и не сводилъ горящаго взгляда съ старика, который точно замеръ въ неподвижности.

Вдругъ легкій втерокъ нарушилъ очарованіе. Листья зашелестли, со всхъ высокихъ деревьевъ въ садъ устремились кружащіеся хороводы лепестковъ. Цвточный дождь, благоуханный, блый и пестрый, продолжался едва минуту, и таинственнымъ призывомъ прошумели высокіе каштаны.

Старикъ положилъ кисть на мольбертъ, повсилъ палитру, всталъ и подошелъ къ двушк, робко поднявшей на него глаза. Одинъ лепестокъ каштановаго цвта упалъ на нее и удержался на томъ мст, гд рука касалась ея молодой груди. Онъ нагнулся — должно быть, онъ сдунулъ его, потому что двушка не шевельнулась. Потомъ сказалъ:

— Однься и иди. Ты мн больше не нужна.

Двушка убжала, а старику долго стоялъ одинъ въ свтломъ зеленомъ саду и смотрлъ въ темную землю, изъ которой поднималось столько тюльпановъ, и которой онъ былъ уже больше сродни, чмъ эти тюльпаны. Каштаны усяли весь садъ нжнымъ блорозовымъ сокровищемъ своихъ лепестковъ, а онъ все стоялъ, не замчая ласки ароматнаго втерка и точно позабывъ объ этомъ чудесномъ мір. Онъ былъ слишкомъ старъ, чтобы плакать, но лицо его было очень, очень печально.

Когда Георгъ вошелъ въ комнату, тетка какъ разъ спрашивала:

— Ну, что же, старикъ, какъ дла?

— Ахъ,— вздохнулъ дядя,— ничего не выходитъ. Солнечный свтъ слишкомъ ярокъ для моихъ старыхъ глазъ, и имъ больно смотрть на молодое тло. Я совсмъ ослпленъ! Да, да. Слишкомъ много солнца. Я не гожусь для новаго искусства.

— Слава Богу,— наконецъ-то ты это понялъ,— сказала тетка.

А маленькій Георгъ недолго мучился ядомъ этого приключенія.

Онъ вывдалъ, что прелестная золотоволосая натурщица,— дочь скрипичнаго мастера и живетъ на окраин города. Однажды онъ убжалъ изъ школы и отравился на маленькую, почти деревенскую площадь, окруженную бдными домиками, и съ пылающимъ сердцемъ сталъ ждать двушку у лавки ея отца.

Двушка вышла, и онъ смотрлъ на ея прелестное лицо, обуреваемый невыразимыми чувствами. Она не обратила на него вниманія, хотя онъ бжалъ рядомъ съ ней. Страсть и злоба вспыхнули въ немъ, какъ въ молодомъ птушк, и онъ крикнулъ: — Эй, ты! Голая Гретель!

Она вздрогнула, остановилась, взглянула на него, и темная краска залила ея лицо. А у него уже былъ въ рук камень. Съ истиннымъ жаромъ, благоговніемъ и страстью, онъ бросилъ камень прямо ей въ лобъ и увидлъ, какъ мгновенно поблднло ея прекрасное испуганное лицо.

Мальчикъ стоялъ, тяжело дыша, и смотрлъ, какъ на томъ мст, гд врзались острые края камня, появилась красная полоска, и по блдному лицу скатилась одна, потомъ другая капелька крови, Онъ чувствовалъ какой-то необыкновенный восторгъ и вмст съ тмъ угнетеніе.

Но тутъ нсколько торговокъ подняли крикъ, прелестная двушка громко застонала, и нужно было бжать со всхъ ногъ, потому что началась погоня, грозившая несомннной опасностью. Онъ насилу добжалъ до тихаго переулка, гд сталъ метать петли, какъ преслдуемый заяцъ.

Приключеніе кончилось. Онъ выразилъ приблизительно то, что его волновало. Что это удалось ему не вполн, онъ догадался по чувству жалости къ бдной, милой, такъ горько плакавшей дурочк. Но больше, все равно, длать было нечего.

Черезъ недлю онъ уже забылъ обо всемъ и только долго избгалъ Лендской площади. Онъ снова сдлался милымъ, живымъ и послушнымъ мальчикомъ, былъ веселъ въ школ, грустенъ дома, а въ пол и въ лсу такъ счастливъ, что въ сердц его проснулось страстное желаніе сдлаться охотникомъ.

Какъ вс дти Георгъ былъ врующимъ. Ему казалось, что во всякой вр должна быть заключена частица истины. Онъ зналъ уже о ботахъ Египта, Греціи и Рима, зналъ немножко и германскую миологію. Такъ какъ онъ интересовался исторіей прошедшихъ временъ, то учитель повелъ его однажды, когда ему минуло одиннадцать лтъ, вмст съ однимъ товарищемъ въ музей античныхъ и доисторическихъ коллекцій. Тутъ онъ увидлъ, какъ полна его родина великихъ воспоминаній, потому что учитель показалъ мальчикамъ карту, на которой были помчены вс римскія находки: Карта пестрла цвтными значками, обозначавшими различные предметы: монеты, надписи, оружіе, статуи, гробницы, памятники, остатки стнъ отъ укрпленій, храмовъ, сторожевыхъ башенъ, виллъ, бань, каналовъ. Казалось, будто штирская земля въ теченіе цлыхъ столтій изъ каждой своей поры извергала нмые дары классической древности. Особенно многочисленны были эти свидтельства въ стран виноградниковъ, на благословенномъ юг, гд находились большіе культурные центры: Flavia sol va, Postovio и Celeja.

Видъ серебряныхъ и золотыхъ римскихъ монетъ и украшеній вызвалъ потъ на лиц мальчика, въ памяти котораго жили легенды о найденныхъ кладахъ. Найти когда-нибудь такой кладъ и разбогатть, чтобы мать не твердила постоянно: ‘Учись, чтобы зарабатывавъ деньги. Бдность — тягчайшее наказаніе Божіе!’

А маленькій товарищъ Боценгардта, коренастый и молчаливый Конрадъ Тосъ, стоялъ возл римскихъ шлемовъ и мечей, и глаза его лихорадочно горли.

— Смотри скорй,— крикнулъ онъ Георгу,— это остатки съ полей сраженія!

Георгъ подбжалъ къ нему и захлебнулся отъ восторга.

— Да, это найдено въ гробницахъ,— сказалъ учитель.

— Въ гробницахъ героевъ, какія были сдланы для Гектора и Ахилла?— воскликнулъ Георгъ, давно уже знавшій Иліаду и Одиссею.— Господинъ учитель, смотрите, этотъ шлемъ разсченъ такъ, что я могу просунуть въ него руку!

— А кольчуга пробита копьемъ какъ разъ въ томъ мст, гд находилось сердце,— замтилъ Тосъ.— Извстно ли, кому принадлежало это вооруженіе?

Учитель улыбнулся.— Нтъ. Имя героя не можетъ сохраниться, если нтъ поэта, который суметъ воспть людямъ его жизнь и кончину. Штирская древность не имла пвца. И зіяющія раны этихъ шлемовъ должны говорить за себя сами. Но разв он этого не длаютъ?

— О, и какъ еще прекрасно!— воскликнулъ Георгъ.

— Наша родина тоже имла свои героическія времена, не мене великія, чмъ Троя,— сказалъ учитель, и оба мальчика взглянули на него съ благодарной гордостью. А учитель разсказалъ имъ исторію заселенія Штиріи въ эпоху римскаго владычества и о кровопролитныхъ сраженіяхъ съ коренными жителями, норійскими кельтами.

— Теперь мы перейдемъ къ совсмъ еще неизученнымъ находкамъ,— сказалъ онъ и показалъ модели доисторическихъ кургановъ, и стройные кельтическіе мечи, похожіе на листья камыша, и разсказалъ о бронзовомъ вк.

У маленькаго Боценгардта мелькнула какая-то мысль, и онъ быстро спросилъ:

— Во что врили кельты?

— Это неизвстно въ точности,— отвтилъ умный учитель.— Но они боготворили солнце, и ихъ богъ назывался Беленъ, точно такъ же, какъ богъ свта у древнихъ славянъ назывался Блобогъ.

Георгъ не отсталъ отъ него, пока не узналъ всего, что учитель могъ разсказать о врованіяхъ кельтовъ и древнихъ альпійскихъ славянъ. Такъ какъ у каждаго народа было свое ученіе, но каждый народъ почиталъ свтъ, солнце и весну, какъ божество жизни, и каждая вра въ безсмертіе, какъ ночная бабочка, стремилась къ этому свту, то въ душ ребенка зародилось странное чувство. Дти думаютъ только образами, и потому дикія перелетныя птицы, съ призывными страстными криками, вечернее солнце и стремленіе къ западу и югу превратились для мальчика въ символы, къ которымъ онъ проникся какой-то суеврною любовью. Древніе вка, римскія находки и кельтическія гробницы, вс эти тайны мертвецовъ сосредоточивались на юг его родины, на благодатномъ юг, гд столько солнца, гд зима такъ коротка, а римскіе виноградники цвтутъ и понын. Въ душ его загорлась неутомимая жажда къ этой стран, гд, ему казалось, онъ долженъ стать ближе къ вчности и ея тайнамъ. Его неудержимо влекло на югъ… Самое германское, самое счастливое и самое несчастное стремленіе проснулось въ немъ съ необычайной силой.

По просьб Тоса учитель повелъ мальчиковъ какъ-то въ воскресенье въ цейхгаузъ штирскихъ земскихъ чиновъ. Это дивная стальная пснь изъ страшной турецкой поры, гимнъ желзной пограничной стран, которая въ теченіе двухъ столтій удерживала мусульманъ и мадьяръ на порог германской родины, и которая въ то время, какъ Италія взростила своихъ великихъ мастеровъ, а Германія — Ганса Сакса, Лютера, Фауста, Гуттена, Дюрера, Гольбейна, и другихъ безсмертныхъ, вела тяжелую борьбу, и истекала кровью, окутанная дымомъ непрестанныхъ пожаровъ, для того, чтобы т люди могли, въ блаженномъ поко, творить, мыслить, стремиться и рисовать. Все это сказалъ имъ учитель и показалъ бывшее тутъ во множеств стальное оружіе, заглушавшее въ т времена своимъ лязгомъ всякій нжный напвъ въ Штиріи.

Такъ необычайны были постоянныя бдствія страны, такъ неистовъ и непоколебимъ былъ воинственный духъ той жизни, что не могъ народиться ни одинъ мыслитель съ яснымъ, спокойнымъ и вдумчивымъ взглядомъ, не могло воспарить ни одно гармоническое сердце пвца, которые сохранили бы безконечное страданіе и борьбу тхъ вковъ, и передали бы ихъ, запечатлнныя красотой, для любовной памяти людей.

Ни одно слово, кром безпорядочныхъ жалобныхъ криковъ перепуганныхъ лтописцевъ, ни одна геройская пснь, кром боязливыхъ поговорокъ и присказокъ крестьянъ, не возвщаютъ нын о величіи того времени и его несказанныхъ испытаніяхъ. Но древній домъ стоитъ въ Грац и понын, четыре огромныхъ, темныхъ зала его слдуютъ одинъ за другимъ, и въ нихъ мрачно тснятся другъ къ другу кольчуги къ кольчугамъ, мушкеты къ мушкетамъ, мечи къ мечамъ,— больше тридцати тысячъ холодныхъ, безстрастныхъ свидтелей того, чмъ была нкогда могущественная Штирія для германскаго государства.

Нетронутымъ стоитъ огромный, мрачный, грозный цейхгаузъ, какимъ онъ возникъ въ пору упадка Ренессанса. Нетронутыми стоятъ безконечные ряды стальныхъ упрямыхъ норійскихъ клинковъ и панцырей, подъ которыми бились нмецкія сердца, безъ словъ и псенъ отдавшія свою кровь за нмецкій народъ. Осиротвшія стальныя латы и вооруженіе мертваго войска стоятъ недвижимо и знаютъ, почему желзная область въ самую незабвенную эпоху нмецкаго народа не звенла псней и не радовала глаза безсмертными формами и красками.

О, вы, тридцать тысячъ стальныхъ языковъ, ты, безгласный пвецъ горя, ты, мрачный, желзный домъ изъ самой бдственной поры, счастье, что ты сохранился до нашихъ дней! Свидтельство твое истинне сладчайшей поэмы Гомера, пснь твоя мощне фугъ великаго Баха, картины твои потрясаютъ сильне Гольбейновской ‘Пляски Мертвецовъ’!

Молчи, молчи, но существуй и свидтельствуй о томъ, что желзное упорство Штиріи сокрушило духовную смерть Востока, и что народъ твоего времени былъ самымъ несчастнымъ и самымъ святымъ изъ всхъ германскихъ народовъ!

Вотъ, какія мысли возбудилъ учитель въ мальчикахъ, и когда онъ сказалъ: ‘Этотъ домъ былъ бы славой государства, еслибъ находился въ Нюренберг или Данциг, но здсь онъ безмолвствуетъ и ждетъ, пока не найдетъ своего глашатая’,— сердца ихъ содрогнулись въ трепетномъ восторг, хотя они и не могли бы сказать, почему. Они чувствовали только, что живутъ для того, чтобы, выросши, совершить что-то, корни чего находятся здсь, въ этомъ дом протеста.

——

Георгъ долго взволнованно бродилъ по городу: какъ, кому сказать то, что жило въ немъ? Вдругъ онъ вспомнилъ: ‘Сынъ Наполеона! Онъ одинъ можетъ сказать, что мн длать!’

И онъ побжалъ къ художнику Крумму, уже нсколько лтъ страдавшему тяжкой болзнью.

— Господинъ Круммъ,— крикнулъ онъ блдному старику, уныло сидвшему въ больничномъ кресл.— Господинъ Круммъ, я видлъ цейхгаузъ. Я хочу… я хотлъ бы… я долженъ воевать!

— Вотъ какъ!— печально улыбнулся старикъ.— Зачмъ?

— Чтобы прославить Штирію. Никто не знаетъ, кто мы. Или я побгу ко всмъ людямъ и скажу имъ, кто мы, и что мы должны гордиться. Разв вы никогда не видали этого дома, полнаго оружія?

— Видлъ, дитя мое.

— И вамъ никогда не хотлось сражаться этимъ оружіемъ?

— Мое оружіе было другое, дитя мое.

— Какое же?

— Подойди сюда. Твои глаза горятъ. О, мальчикъ, неужели и тебя жжетъ то, что нкогда терзало меня? Подойди ближе, мн трудно говорить, но я хочу дать теб совтъ, совтъ разбитаго, конченнаго человка. Видишь ли: когда то я хотлъ быть художникомъ, великимъ, знаменитымъ на весь міръ, самымъ первымъ, какъ… какъ…

— Какъ Наполеонъ,— вырвалось у мальчика. Онъ испугался.

Старикъ долго молчалъ, потомъ продолжалъ:— Я предпочелъ бы умереть, чмъ не быть первымъ среди людей. И когда у меня появились первые сдые волосы, а я все еще былъ бднымъ, безпокойнымъ нищимъ и, наконецъ, понялъ это самъ, я… я всадилъ себ пулю въ грудь.

— Господинъ Круммъ!

— Да, это была грустная комедія. Моя теперешняя жена вырвала меня изъ когтей смерти, выходила меня и предложила мн бдную, тихую жизнь. Я принялъ ее, и она сдлалась повелительницей того, кто самъ хотлъ вести умы, она сдлалась опорой моего сломаннаго тла, обими руками держала мою жизнь, чтобы она не истекла по капл, хотя въ сосуд была лишь испорченная вода. И все же… Георгъ, Георгъ! Если бы я былъ ребенкомъ, какъ ты, и мн предстояло бы все горе отреченія, если бы я даже ясно видлъ его передъ собой, то и тогда я все-таки началъ бы снова съ намренія стать величайшимъ изъ людей! Ахъ, еслибъ я могъ видть, какъ ты взлетишь, сгоришь и будешь посрамленъ… Но это ничего: magna voluisse magnum.

— Что это значитъ, господинъ Круммъ?

— Хотть великаго — велико. Блаженны т, что ищутъ необычайнаго. А теперь ступай къ матери и скажи ей, что хочешь быть геніемъ. У меня начинаются боли.

Но съ матерью нельзя было говорить о такихъ волнующихъ вещахъ, какъ величіе и страданіе. Она оберегала его, какъ цвтокъ, я позволяла ему пускать корни только въ самой ограниченной благовоспитанности. На другой день посл уроковъ, онъ отправился, съ своимъ другомъ Тосомъ бродить по улицамъ, несмотря на грозившее дома наказаніе.

И ему онъ разсказалъ, какъ старый отпрыскъ Наполеона воскликнулъ: ‘Блаженны т, что ищутъ необычайнаго’.

Маленькій Тосъ растопырилъ свои коротенькія, крпкія ноги и остановился, какъ ошеломленный.

— Да, да, вотъ именно,— проговорилъ онъ и поднялъ указательный палецъ. Нкоторое время онъ молчалъ отъ восторга. Потомъ быстро пошелъ впередъ.

— Ну, что-же?— спросилъ Георгъ.

— Нашъ учитель говорилъ, что каждый человкъ долженъ выбрать себ девизъ. Моимъ будетъ этотъ: ‘Блаженны т, что хотятъ необычайнаго’.

— ‘Ищутъ’,—поправилъ Георгъ.

— У меня будетъ ‘хотятъ’,— ршилъ Тосъ,— а у тебя пусть останется: ‘ищутъ’.

И оба варіанта, дйствительно, какъ нельзя лучше подходили къ мальчикамъ.

— А теперь ты долженъ сказать, чего ты хочешь необычайнаго,— сказалъ Георгъ.

— Я хочу быть изобртателемъ. Я изобрту новыя ружья, которыя будутъ бить на десять тысячъ шаговъ и давать тридцать выстрловъ въ минуту. Я буду продавать ихъ только нмцамъ. Тогда мы перебьемъ всхъ русскихъ.

Это происходило въ семьдесятъ восьмомъ году, и, такъ какъ въ связи съ напряженнымъ настроеніемъ на восток, зашевелился панславизмъ, то Тосъ, наслушавшійся рчей своего политикана-отца, прибавилъ:— и вендовъ тоже.

— А тхъ за что?

— Они хотятъ прогнать всхъ нмцевъ изъ Лейбаха, Питтау, Фридау и Марбаха. Они говорятъ, что вся Нижняя Штирія должна принадлежать имъ.

— Что?— испуганно крикнулъ Георгъ. Солнечная низменность была цлью его стремленій.— Тогда я сдлаю всю Нижнюю Штирію нмецкой.

Тосъ вытаращилъ глаза.— Какимъ же образомъ?— изумленно спросилъ онъ.

— Ну, не знаю еще. Сначала я буду охотникомъ въ заповдномъ лсу и въ Бахерскихъ горахъ. Тамъ никто не ршается жить, потому что тамъ очень много рысей. Я ихъ всхъ перебью. И потомъ подарю каждому нмцу, который захочетъ тамъ поселиться, участокъ лса. Вдь заповдные лса никому не принадлежать.

— Да вдь это неправда,— сказалъ практическій Тосъ.

— Однако, никто не можетъ сказать, кому принадлежитъ Бахерскій лсъ.

— Вроятно, онъ принадлежитъ вендамъ,— предположилъ Тосъ.— Намъ придется все это завоевать. Все равно будетъ война. Тогда уже за одно.

— Ахъ, если-бъ я могъ сейчасъ пойти на войну,— со вздохомъ проговорилъ Георгъ,— Намъ сейчасъ двнадцать лтъ. Въ шестнадцать насъ, наврное, возьмутъ. Но протянется-ли война три года? И не проиграютъ-ли ее до тхъ поръ?..

— Тогда они и вправду прогонятъ нмцевъ изо всей Нижней Штиріи,— грустно сказалъ Тосъ.

— Боже мой, отчего мы не большіе!— съ отчаяніемъ воскликнулъ Георгъ.

II.

Это было время, когда начинала разгораться ненависть между націями. И возбужденіе стариковъ противъ того, что происками злобныхъ душъ былъ отравленъ миръ, такъ долго связывавшій людей, у мальчиковъ сейчасъ же превратилось во вражду ко всему сосднему народу. И вотъ, началась война, несчастне, безплодне и продолжительне тридцати-лтней,— война, въ которой, какъ и во всякой войн, побда могла достаться только грубости и низости, а гармонически настроенной душ грозила неминуемая гибель.

Мальчики горли въ возбужденіи разроставшейся ненависти страннымъ образомъ, словно необходимой человку для жизни. Они смотрли на происходящее вокругъ и бранили родной городъ:

— Ахъ, этотъ Грацъ! Онъ точно околдованъ тишиной и бездйствіемъ. Старики ничего не стоютъ, ничего не могутъ, ничего не хотятъ. Молодые не смютъ. О, вырваться на свободу, прочь отсюда, гд ничего не случается!

Георгъ строптиво заявилъ матери, что не желаетъ оставаться въ город. Онъ не годится ни для какой комнатной профессіи и долженъ жить на вол, въ лсу и въ горахъ.

Мать пришла въ отчаяніе.— Что скажетъ генералъ Бенедекъ? Вдь онъ хотлъ отдать тебя въ высшее учебное заведеніе.

— Тогда пусть отдастъ меня въ школу лсничества,— уступилъ Георгъ.

Госпожа Боценгардтъ надла свое парадное платье, отправилась къ доброму и злосчастному полководцу и пожаловалась ему, что ея сынъ хочетъ быть охотникомъ и лсничимъ.

— Только-то?— разочарованно спросилъ генералъ.

— Онъ говоритъ, что хочетъ жить на вольной зеленой земл, а не торчать въ комнат.

— Въ этомъ онъ, пожалуй, правъ,— задумчиво сказалъ старикъ. А поступать на военную службу по ныншнимъ временамъ врядъ-ли стоитъ.

— Это вашему превосходительству видне, чмъ мн,— смущенно проговорила госпожа Боценгардтъ.

Генералъ нсколько разъ прошелся по комнат.— Хорошо,— сказалъ онъ наконецъ,— я постараюсь устроить его черезъ одного пріятеля. Онъ директоръ сельско-хозяйственной школы въ Кроттенгофг, и тамъ есть отдленіе лсничества.

Такимъ образомъ, Георгъ попалъ въ учебное заведеніе, которое понравилось ему, потому что находилось среди полей, у подножья заросшихъ лсомъ горъ. Когда Георгъ прибылъ въ школу, кругомъ зрлъ тяжелый виноградъ, горли яблоки, и пнился виноградный сокъ, поля серебрились наливающейся кукурузой, среди которой буйно желтли огромныя тыквы. А лсъ пламенлъ осеннимъ уборомъ.

——

Отецъ Конрада Тоса былъ бдный желзнодорожный сторожъ и не могъ дать сыну высшаго образованія. Конрадъ поступилъ ученикомъ къ оружейному мастеру, его большая утловатая голова отлично переносила щедрые подзатыльники первыхъ учебныхъ недль, но сердце его горло желаніемъ выбиться на дорогу. Онъ работалъ съ увлеченіемъ и скоро обогналъ младшаго подмастерья. Ни ему, ни Георгу пока еще не удавалось отвдать веселой жизни. Тосъ изощрялся надъ остроумными пріемами работы, Георгъ мечталъ, и самъ не зналъ, что онъ, и чмъ будетъ. Онъ весь былъ во власти смутнаго томленія, плылъ по теченію и былъ доволенъ тмъ, что могъ жить среди поэтически просвтленной природы, потому что важне всего на свт ему казались лсъ и луга.

Георгъ читалъ только фантастическіе романы и приключенія и отъ души презиралъ математику. Странно, до какой степени рзко раздлялись по отношенію симпатіи и антипатіи учителей. Въ естественной исторіи, исторіи, геологіи и нмецкомъ язык онъ оказывалъ блестящіе успхи, по геометріи же, землемрному длу онъ совсмъ не занимался, и это было особенно плохо, потому что учитель былъ славянинъ, котораго онъ ненавидлъ и презиралъ. Два года они изводили другъ друга. Почти единственнымъ развлеченіемъ Георга во время пребыванія въ этой школ была музыка. У одного изъ товарищей была скрипка, и Георгъ быстро научился играть на ней и подбиралъ по слуху даже женскія колоратурныя аріи изъ оперъ, которыя ему приходилось изрдка слышать. Кром того, онъ научился играть на волторн, которая нравилась ему своей романтичностью.

Наступила третья весна его ученія въ школ. Георгъ вдругъ ршилъ: ‘Къ чему мн лсъ и охота, когда мн придется только мрить дрова, браниться съ рабочими, сажать, копать и полгода торчать въ канцеляріи? Я наплюю на врный хлбъ и отправлюсь бродить по свту со скрипкой, какъ цыганъ. Я провалюсь!’

Стоялъ чудесный день. Георгъ долженъ былъ сдать геометрическій чертежъ. Онъ безцльно начертилъ на лист всего два круга. Когда учитель вошелъ въ классъ, онъ бросилъ листокъ подъ столъ и наступилъ на него грязнымъ сапогомъ. Потомъ поднялъ листъ, подалъ его учителю и сталъ ждать своей участи.

— Что это значитъ?— опросилъ учитель.

— Когда господинъ профессоръ вошелъ въ классъ,— отвтилъ Георгъ,— сквознякомъ сдунуло листъ, и я нечаянно наступилъ на него.

— Вотъ какъ,— сказалъ учитель,— сдунуло именно вашъ листъ, и грязный сапогъ вашъ долженъ былъ ступить именно туда, гд онъ лежалъ. Вы или лгунъ или грязнуля!

Георгъ молча скомкалъ листъ и бросилъ его въ лицо своему врагу.

Славянина не любили, и ученики подняли радостный шумъ. Учитель выбжалъ изъ класса, а Георга посадили въ карцеръ и черезъ нсколько дней исключили.

Пріхавъ въ родной городъ, Георгъ узналъ, что въ этотъ день должны были состояться похороны его покровителя, генерала Бенедека.

По желанію покойнаго, похороны были самыя скромныя, но весь гарнизонъ провожалъ злополучнаго героя. Печально вспоминалъ Георгъ блестящія генеральскія похороны, за которыми онъ, бывало, бжалъ въ дтств. Онъ видлъ, какъ, одного за другимъ, хоронили здсь представителей старой Австріи, пока стойкое поколніе тхъ, что врили въ свою родину, не вымерли съ этимъ послднимъ, въ рукахъ котораго сломился государственный мечъ. Выросло новое поколніе, не врившее ни въ Австрію, ни въ себя: сломленный народъ. А за тломъ послдняго героя шло пять тысячъ солдатъ, въ простыхъ мундирахъ, безъ ружей, вольнымъ шагомъ. Огромный, но очень странный кортежъ, и тихій, тихій. Безъ пышности, безъ музыки.

——

Наконецъ, Георгъ сдлался охотникомъ и въ волю могъ наслаждаться лсомъ и одиночествомъ. Онъ поступилъ въ качеств практиканта къ одному магнату, скупавшему огромные лса въ Бахерскихъ горахъ для своего стекляннаго завода. Настоящаго лсничаго при такомъ хищническомъ хозяйств не было нужно. Георгъ руководилъ рубкой лса и долженъ былъ принимать мры къ охраненію дичи, такъ какъ хозяинъ его любилъ охоту.

Служба была не тяжелая. Онъ жилъ въ маленькой свтелк въ роскошномъ барскомъ дом, отстоявшемъ въ получас ходьбы отъ завода. Изрдка прізжалъ владлецъ завода. Тогда Георга приглашали къ столу, и такъ какъ посщенія хозяина относились исключительно къ тетеревамъ и козулямъ, то Георгъ, подъ его руководствомъ, сдлался настоящимъ охотникомъ.

Въ первые годы Георгъ ежедневно уходилъ съ ружьемъ въ лсъ и жилъ, погруженный въ смутныя грезы. Въ суровыхъ условіяхъ жили заводскіе рабочіе, да и старый барскій домъ, построенный въ серьезномъ буржуазномъ стил временъ императора Франца, стоялъ высоко въ горахъ, и широкій четырехугольникъ его смотрлъ на сверъ. Уже въ октябр, когда виноградники въ близкой, совсмъ близкой стран виноградниковъ еще ликовали и пли, склоняясь надъ напитанными солнцемъ гроздьями, здсь выпадалъ снгъ, и этотъ снгъ лишь къ именинамъ Георга, въ конц апрля, превращался въ свтлые ручьи, разбгавшіеся по всмъ склонамъ къ катавшейся глубоко внизу рк Драу, неся по дюжин плавучихъ лсопиленъ на своихъ юныхъ хребтахъ.

Сосны и сосны, на далекое, безконечно далекое пространство, рдко человкъ! Лишь къ югу и востоку лежало нсколько богатыхъ крестьянскихъ усадебъ, владльцы которыхъ даже при восьмидесятилтнемъ оборот лсорубочнаго хозяйства, ежегодно зарабатывали маленькое состояніе на продаваемомъ лс.

Наверху бывали только лта и зима. Радостнаго красованія молодыхъ кустовъ, нжной листвы милыхъ, женственно свтлыхъ березъ, пушистыхъ вербъ, торопливой арміи полевыхъ цвтовъ, первыхъ изумительно легко порхающихъ по влюбленной синев мотыльковъ — ничего этого не было въ безконечныхъ сосновыхъ лсахъ. Не было и золотой, дарящей тяжелыми плодами осени. Міръ былъ или исчерна зеленъ или закованъ въ серебро. Въ этой мрачной дали Георгъ прожилъ три года, хорошій стрлокъ, зоркій охранитель лса, онъ былъ счастливь, когда ему удавалось свалить въ снгъ лисицу, гордъ, когда огненная и дымная полоска его ружья превращала въ мертвый, тяжело падающій на землю камень парящаго въ лазури ястреба, вечеромъ — не чувствовалъ подъ собою ногъ отъ усталости. Тоска и порыванія въ неизвстную даль, такъ тревожившія его мать, умолкли, онъ былъ доволенъ, чувствуя себя царемъ этихъ горъ, и такъ какъ жизнь его и окружающій его міръ были такъ несказанно однотонны, то ежедневное выслживаніе дичи, видъ хищной птицы, удачный выстрлъ въ долго подстрекаемаго оленя казались ему настолько разнообразными и наполняющими жизнь, что онъ оставался ребенкомъ и не замчалъ, отъ постояннаго движенія и возбужденія, что сталъ уже юношей.

Время шло незамтно, и наступилъ февраль того года, когда ему минуло двадцать лтъ.

Теплый южный втеръ проникъ въ лсную глушь Бахерскихъ горъ. Онъ прилетлъ въ ночь подъ прощеное воскресенье, и надъ крышей свтелки Георга пронеслось мягкое дуновеніе, съ тихимъ звукомъ, напоминающимъ томное мычаніе коровы, тихонько подталкивающей въ бокъ быка. Георгъ прислушался.

— Ввв… проснись,— точно говорилъ втеръ, и старый домъ слабо содрогался, словно балки его хотли выбросить зеленые листья. И опять говорилъ втеръ:— Вввв… проснись!

— Это яукъ,— съ улыбкой проговорилъ Георгъ. Такъ называютъ въ Южной Штиріи сирокко, теплый южный втеръ, мощно пробуждающій къ жизни горные склоны. И Георгъ съ страннымъ, небывалымъ счастьемъ прислушивался къ его тихому, глубокому и теплому вянію.

Ему не спалось. Что-то росло и тянулось въ немъ, и ему казалось, будто какой то голодный зврь теребитъ его сердце. Тревога! Тревога! Темныя сосны передъ окномъ склоняли головы, серьезно, но покорно и мягко, какъ женщины передъ рчью великаго короля. Старыя, суровыя сосны были полны гибкости и жизни, смутной прелести!

А втеръ смялся, тихо и глухо. Георгъ слышалъ журчанье таявшаго снга. Зима быстро сбгала освобожденными струйками съ крыши.

— О, Боже, Боже, что со мной? Молиться мн или…?— Георгъ взялъ скрипку и попробовалъ поиграть, но сегодня ничего не выходило. Ему хотлось открыть окно и поиграть на своей милой волторн, но онъ побоялся, что управляющій будетъ бранить его или посмется, что онъ влюбленъ.

— Влюбленъ!— Георгъ вздрогнулъ и медленно и глубоко перевелъ духъ.

На далекое пространство вокругъ не было ни одной двушки. Самыя ближнія находились въ Рейфнит. Рослыя славянскія двушки. Нтъ, он были не по сердцу Георгу. Но сейчасъ надо было успокоиться, длать что-нибудь, думать. Ахъ, читать, да, читать!

Онъ взялъ свчу и спустился по лстниц въ первый этажъ, гд стоялъ большой книжный шкапъ. Георгъ перечиталъ имена авторовъ на корешкахъ книгъ. ‘Гомеръ! Я позабылъ про тебя. Гейне! его нельзя читать въ такую ночь. Шиллеръ! Онъ слишкомъ мало говоритъ о лсахъ и милыхъ лугахъ, его героямъ приходится слишкомъ много дйствовать. Гете. Фаустъ. Я его почти не знаю, вс говорятъ: трудная, непонятная вещь. Когда-нибудь надо же прочитать его. Возьмемъ ‘Фауста’.

Онъ вернулся къ себ и сталъ читать. Ему представлялось, что онъ самъ — Фаустъ, старикъ, позабывшій о пестрой жизни міра, и съ глубокимъ вздохомъ читалъ онъ о глухой скорби отшельника, такъ хорошо знакомой ему самому.

Потомъ, когда глубокій гулъ пасхальныхъ колоколовъ остановилъ отчаявшагося, когда звуки пробужденія любовно коснулись его, совсмъ такъ, какъ весенній втерокъ, говорившій за окномъ:— Ввввв… проснись!— Георгъ почувствовалъ, какъ словно порвались узы, спутавшія его тло, и съ рыданіемъ воскликнулъ:— О, Боже, да, да! Я проснулся! Я твой! Я хочу жизни!

Онъ вскочилъ, упалъ на колни, не помня себя отъ горя и счастья. Снаружи втеръ потрясалъ домъ и его сердце, и сердце расправляло крылья, а человкъ простиралъ руки.

Дрожащими руками взялъ онъ книгу и читалъ, читалъ всю ночь. Потомъ опустилъ книгу и предался мечтамъ: онъ думалъ о своемъ возвращеніи въ міръ, мечталъ о слав и величіи, о женской любви, мечталъ такъ долго, пока сонъ не перемшалъ его грезъ съ дйствительностью.

На другой день Георгъ отпросился у управляющаго на нсколько дней въ отпускъ, вскинулъ на спину котомку и дождевой плащъ и отправился на востокъ, черезъ пустынные лса и голыя плоскогорья съ гордыми крестьянскими усадьбами. Наконецъ, когда вокругъ загудли невидимые полуденные колокола, онъ увидлъ передъ собой въ долин первую базарную площадь. Онъ быстро спустился съ горы, закусилъ и пошелъ дальше, по довольно густо заселенной долин. Потомъ опять стало безлюдно.

Въ лсу онъ набрелъ на хорошенькую церковь, со всхъ сторонъ окруженную ручейкомъ, протекавшимъ по извилистому ущелью. Отъ нея ущелье вело вверхъ и потомъ внизъ къ долин Драу. Здсь онъ увидлъ первый замокъ, чудесное старинное зданіе, вздымавшееся высоко надъ потокомъ, и сердце его возликовало, потому что здсь начинался міръ, котораго онъ искалъ. Благородные нравы и богатство селятся только подъ кроткими небесами. По ту сторону замка къ рк спускалась высокая скалистая гряда, а впереди красивыя террасы уходили внизъ въ роскошные сады. Первые сады за столько времени! Замокъ, бесдки, террасы и виноградники! Такой представлялъ онъ себ Италію. Онъ спустился къ желзной дорог и взглянулъ наверхъ. У стны постоялаго двора, въ небесно-голубой ниш стоялъ святой Урбанъ съ библіей въ рук, на которой лежала гроздь винограда. Онъ догадался, что означаютъ длинные ряды ршетинъ наверху: здсь росли послднія лозы Нижней Штиріи, для него, идущаго съ запада — первыя, и замокъ Фааль представлялъ входъ въ обтованную страну.

Здсь было дивно хорошо, но слишкомъ тихо, а онъ стремился къ звучной, стремительной жизни. Жаждалъ музыки, танцевъ и пылающихъ, разгоряченныхъ двичьихъ лицъ. Быстро шелъ онъ по долин, и веселые люди то и дло привтствовали его на славянскомъ язык.

Дома и виноградники все умножались, и, наконецъ, въ маленькомъ, красиво раскинутомъ поселк онъ услышалъ первое ‘здравствуйте’ на нмецкомъ язык. Слезы выступили у него на глазахъ.

Но какъ неугомонную перелетную птицу, его влекло все дальше, къ изобилію, къ солнцу и шуму нмецкой жизни, и когда спустилась ночь, онъ подошелъ къ Марбургу, посл долгаго одиночества показавшагося ему кипвшимъ жизнью, и людьми, и необыкновенно большимъ. ‘Цлыхъ двадцать пять тысячъ!— радовался онъ.— Сколько людей! Мн кажется, я никогда не видлъ столько! И столько нмцевъ. Наконецъ-то!’

Онъ оглянулся по сторонамъ, ища хорошаго постоялаго двора. Съ разныхъ сторонъ доносилось пніе. Но по отчаянному однообразію и дикимъ протяжнымъ горловымъ выкрикамъ онъ узналъ славянское пніе, и судорожно сжалось его сердце. Неужели за то время, когда его душа спала въ лсу, славяне завоевали городъ? По всему теченію Драу онъ слышалъ больше славянскаго говора, чмъ своей любимой, родной рчи, и только когда онъ перешелъ черезъ мостъ, милые звуки ея стали слышаться чаще. Лишь теперь почувствовалъ онъ, насколько усталъ. Въ гостиниц, куда онъ завернулъ, онъ почти не могъ сть, а залпомъ выпилъ дв кружки пива, и непривычный напитокъ быстро подйствовалъ на него. Невыразимо пріятное чувство охватило его, и все показалось ему милымъ и привлекательнымъ. Съ наслажденіемъ слушалъ онъ политическіе разговоры горожанъ, и, узнавъ изъ этихъ разговоровъ о борьб, которую приходится вести нмецкимъ городамъ на юг Штиріи, подумалъ: ‘ахъ, пустяки, пока есть люди, читающіе Гетевскаго Фауста, до тхъ поръ совершенно невозможно позабыть нмецкій языкъ’. Онъ желалъ, чтобы здшніе нмцы приняли поэта въ свое сердце, тогда они станутъ непобдимы.

И съ бодрой увренностью уничтожилъ съ лица земли огромную ливерную колбасу.

Острое блюдо возбудило вновь его жажду, и къ пятой кружк пива онъ забылъ о своихъ мысляхъ и впечатлніяхъ за этотъ день, ему страшно захотлось спать, и онъ легъ.

— Сегодня со мной ничего не случилось,— упрекнулъ онъ себя.— Завтра надо вести себя потолкове. Ну, что жъ, какъ бы тамъ ни было, я все-таки добрался до обтованной страны.— И онъ, сладко заснулъ.

На другой день онъ проснулся поздно. Въ голов его была пустота, сердце сосало. Что такое говорили вчера эти люди? Будто вс нмецкіе города потонутъ въ славянской вод, выступающей изъ клоакъ? Да, да, они говорили это. Несчастье и горе нмцевъ заключается въ томъ, что они гораздо дальше проникли въ нравственной области, чмъ плугомъ. Нмецкій бюргеръ строитъ городъ за городомъ въ славянской земл. Но онъ беретъ изъ округи славянскихъ учениковъ, славянскую прислугу. Ученикъ становится подмастерьемъ и хозяиномъ, славянская служанка становится его женой. А слабый, опускающійся пришелецъ, добившійся положенія только рабочаго, остается въ соприкосновеніи съ бднымъ народомъ и забываетъ свой языкъ.

Такъ неужели это правда? Эта дивная страна, полная хлба, плодовъ и винограда, рощи каштановъ, черезъ которыя онъ шелъ — все это чужая земля? И населена людьми, которые современемъ завоюютъ и самый городъ? Георгъ поспшно одлся. Забыты были двушки и танцы. Грызущая тревога, какъ стрла, колола его сердце, онъ трепеталъ за свой народъ. О, неужели эти горожане живутъ день за днемъ, какъ жилъ онъ самъ, недостойный своего лица, на которомъ высокій лобъ долженъ былъ господствовать, какъ твердыня возвышенныхъ мыслей! Только вчера онъ узналъ, что такое жизнь: сознательность, растроганная благодарность за каждую минуту, глубокое созерцаніе явленій въ себ и вокругъ себя и постоянное общеніе съ лучшими и величайшими, возвысившими и освятившими на земл имя человка. Поистин, кто лишь на мгновеніе приметъ свои руки изъ братски сомкнутаго кольца тхъ, что мыслили и творили здсь, тотъ уже подвергается опасности забыть о своемъ божественномъ происхожденіи.

Если бы эти славяне, приходящіе къ нмцамъ, нашли ихъ вялыми, тупыми и лишенными мысли, какъ должна бы загорться ихъ душа желаніемъ возвыситься и самимъ занять мсто нмцевъ?

И если нмецъ не будетъ высокимъ примромъ силы и счастья, глубокой вдумчивости, если на лиц его не будетъ сіять отблескъ возвышенной жизни, то кто захочетъ подняться до него, кто станетъ стремиться подражать ему и принять участье въ сокровенныхъ богатствахъ его души?

И въ душ Георга возникло священное намреніе искать полную, богатую и могучую жизнь. Пусть съ ошибками и заблужденіями, но полную мыслей, полную сосредоточенности, молитвы и ученія.

Онъ проснулся: онъ нашелъ то, ради чего стоило жить.

Онъ шелъ по улицамъ Марбурга, и глубокое, блаженное и тягостное волненіе, жившее въ немъ въ теченіе двухъ знаменательныхъ дней, умолкло. У него были точно новые глаза, потому что на все онъ смотрлъ любовно и растроганно. И люди замчали это. Какъ ни заняты были они будничными мыслями, но, чувствуя на себ этотъ проникнутый любовью взглядъ, они поднимали голову и съ невольной отрадой думали: ‘какъ, должно быть, счастливъ этотъ юноша!’ И дйствительно отрадно и утшительно было заглянуть въ сіяющіе голубые глаза Георга, и онъ самъ замтилъ, какое очарованіе распространяло его теплое, задушевное настроеніе. Онъ не былъ похожъ на жреца, или на носителя великой миссіи, о, нтъ. Вся фигура его дышала скоре легкомысліемъ и задоромъ, жизнерадостностью и предпріимчивостью. И горячей любовью къ жизни и людямъ. И люди чувствовали это.

Онъ свернулъ въ горы, ища всего сразу: природы, собственнаго счастья, людей, тснимаго нмецкаго духа, глотка добраго вина и пару фіалокъ — какъ ищутъ всего этого въ двадцать лтъ. Онъ шелъ, и голова у него кружилась отъ молодой крови, слишкомъ сильно ударявигей въ смущенный мозгъ. Въ виноградникахъ люди работали въ однхъ рубашкахъ, а стоялъ только второй мсяцъ года. На деревьяхъ сидли горлинки, раннее присутствіе которыхъ удивило опытнаго охотника. Все было точно зачаровано, и ощущеніе счастья издиралось изъ души Георга, какъ густой, тяжелый медъ.

Даль разросталась въ безконечность. Онъ увидлъ даже давно покинутый, слишкомъ тихій Грацъ, тотъ Грацъ, въ которомъ онъ не пережилъ ничего, кром туманныхъ намековъ, врод разсказа о штирскомъ орган. Далеко за городомъ онъ видлъ высокій гребень лсовъ, а къ югу — богатыя преданіями горы земли Вендовъ… Но, куда бы онъ ни обращалъ взглядъ, всюду страна разсказывала о вражд въ мстечкахъ, и о гор, горькомъ гор его нмецкихъ братьевъ, которыхъ проклинали, ненавидли и преслдовали въ этомъ благодатномъ солнечномъ краю, которымъ принадлежало столько виноградниковъ, но не сердца тхъ нмцевъ, что построили столько поселковъ, городовъ и церквей, и теперь должны были часть за частью потерять вс эти благодатныя, блвшія на золотисто-буромъ фон земли. Въ солнечную страну, гд донын звучала лишь рчь самаго вдумчиваго изъ народовъ, прокрадывалось нарчіе, не освободившее и не осчастливившее ни одной души, поддерживаемое отсталыми и недовольными, извращенное тупыми и злобствующими въ боевой крикъ.

— О, міръ,— воскликнулъ Георгъ,— вмсто того, чтобы идти къ освобожденію, ты гибнешь!

И онъ страдалъ, идя къ западу по высокому гребню горы, и вздыхалъ по германскому сверу, чуть не плача отъ близости юга и размышляя о томъ, почему съ дтскихъ его лтъ миръ исчезъ, и на богатйшемъ изъ языковъ, вдохнувшемъ жизнь въ міръ, тяготетъ столько неразумной ненависти.

Онъ не находилъ объясненія и страдалъ за всхъ, живущихъ внизу. Онъ не чувствовалъ голода и не замчалъ, что не проглотилъ ни кусочка съ завтрака до самаго заката.

Онъ стоялъ на высокой гор, у подножія которой во вс стороны разстилается безпредльный міръ, когда вечеръ обнялъ его съ грустной улыбкой: ‘Глупый человкъ, что съ тобой?’

Онъ оглянулся и быстро сталъ спускаться къ долин, гд, къ радости своей, скоро вновь увидлъ виноградники. Онъ заблудился, и не могъ опредлить, гд находится, потому что почти уже стемнло.

Неподалеку, подъ выступомъ горы стоялъ красивый словинскій домикъ. Соломенная крыша мягкими очертаніями выдлялась на померкнувшемъ неб, а сквозь раскрытую дверь уютно мерцалъ красноватый отблескъ очага. Изъ трубы мирно вилась струйка голубого дыма, вереница добрыхъ духовъ, стремившихся къ темному лсу, начитавшемуся за избой. У крыльца стояла двушка, просивавшая что-то въ ршетк. Георгъ подошелъ къ ней:

— Милое дитя, я заблудился. Не можешь ли ты сказать мн, какъ пройти къ Марбургу.

Она протянула обнаженную руку и кратко сказала:— Тамъ.

Рука и осанка были такъ прекрасны и горды, маленькая головка съ шелковистыми черными волосами такъ благородна, лицо такъ прелестно, строго и выразительно, что Георгъ остановился въ восторг.

Двушка взяла ршето и направилась къ дому.

— А далеко отсюда?— опросилъ Георгъ.

— Сейчасъ, ночью, часа два.

— Ахъ, а я цлый день ничего не лъ,— жалобно проговорилъ Георгъ.

Двушка въ первый разъ взглянула на него, до сихъ поръ она отворачивалась отъ него, какъ отъ втра.

— Никого нтъ дома,— сказала она.— Ключъ отъ виннаго погреба у отца.

— Можетъ быть у тебя найдется немножко молока и кусочекъ хлба?

— Тогда войдите съ Богомъ.

Георгъ подошелъ къ очагу. Кухня, какъ во всхъ словинскихъ домахъ, была античной простоты. Открытый очагъ съ большой коптильней, въ которой висла ветчина и куски сала, въ углу столъ, надъ нимъ крестъ съ втвями вербы, скамейка, нсколько стульевъ и кровать. Единственнымъ необычнымъ предметомъ была скрипка, висвшая на стн.

— Какъ здсь уютно,— сказалъ Георгъ.— Да благословитъ Богъ твой домъ.

— Аминь,— проговорила двушка.— Присядьте къ столу. Я зажгу свтъ.

— Благодарю тебя,— сказалъ онъ.—Здсь такъ хорошо и тепло, а свта достаточно и отъ очага.

Она принесла хлба и молока и прислонилась къ двери, пока онъ лъ.

— Кушайте на здоровье,— сказала она.

— Какая ты добрая.

— Гость въ дом — Богъ въ дом.

Онъ лъ, а она смотрла на него. Огонь капризно вспыхивалъ, пронизывая его кудрявые, блокурые волосы, и въ сердц ея безсознательно для нея самой вспыхнуло ощущеніе солнца, золота и счастья. Прохожій былъ такъ строенъ, такъ дтски красивъ, такъ чисто было его лицо. Наврное, хорошій человкъ: Богъ въ дом.

Повъ, онъ спросилъ:— Почему ты одна?

— Отецъ и мать ушли на господскую усадьбу собирать виноградъ,— отвтила она, не отходя отъ двери.

— Такъ вы виноградари?

— Да.

— Ты у нихъ одна?

— Нтъ, братья ушли танцовать. Сегодня свадьба и балъ въ Санктъ-Кунигунд. Они вернутся черезъ два дня.

— А ты? теб бы первой надо было пойти на балъ.— Онъ взглянулъ на нее смющимися глазами и прибавилъ:— Если ты такъ хороша, какъ кажешься впотьмахъ.

— Я не люблю танцовать. Тамъ будетъ одинъ, который хочетъ на мн жениться.

— Неужели ты такая упрямая? Подойди же сюда, къ свту. Разв ты не хочешь приссть ко мн?

Она подошла. И онъ ясно увидлъ, какъ она хороша, руки ея, какъ стройный мраморъ, лежали на колняхъ.

— Какъ тебя зовутъ?

— Дортья.

— По-нашему это будетъ Доротея. У насъ есть чудесные стихи, въ нихъ говорится о двушк, которую такъ зовутъ. Она совсмъ бдная и всми покинута, но на ней женится богатый и знатный человкъ, и она живетъ очень счастливо. И вокругъ всей исторіи вьется виноградъ, совсмъ, какъ здсь, она вся вплетена въ прелестную виноградную листву.

Она слушала его съ изумленіемъ.— Вы говорите, какъ человкъ, котораго я очень любила, когда была маленькой,— сказала она.

— Кто же онъ былъ?

— Мой нмецкій учитель. Тогда школа въ Санктъ-Кунигунд была еще нмецкой. А потомъ пасторъ прогналъ милаго, веселаго учителя. Ахъ, онъ былъ такой славный, такой блокурый, и разсказывалъ такъ много, много интереснаго.— Она вздохнула.

— Пасторъ и новый словинскій учитель этого не умютъ, я знаю,— оказалъ Георгъ,— они выросли на завистливой земл, а ненависть не звонитъ въ колокола и не поетъ псенъ. Это длаетъ только счастье.

— Ахъ, вы, нмцы — господа. Вамъ хорошо пть.

— Я бденъ, Доротея, такъ же бденъ, какъ и ты. Но я люблю пть. Хочешь, я спою теб?

— Да, да, пожалуйста,— радостно воскликнула она.

Георгъ снялъ со стны скрипку, настроилъ ее и сыгралъ простую задушевную нмецкую псенку, которую проплъ молодымъ звучнымъ голосомъ. ‘Завтра я уйду отсюда…’.

Она сидла, опершись головкой на блую руку, и смотрла на него. Огонь озарялъ его, и она вдругъ суеврно подумала, не вошелъ ли въ ея домъ какой-нибудь языческій богъ. Учитель много разсказывалъ ей объ этихъ богахъ. Однажды онъ разсказывалъ маленькимъ двочкамъ о старыхъ германскихъ богахъ и сказалъ: ‘У вашихъ предковъ добрый, свтозарный богъ солнца назывался Блобогъ. И вотъ, когда вы будете праздновать свой весенній праздникъ и приходъ зеленаго Георга, одтаго въ молодую зеленую листву, съ золотисто-желтымъ цвточнымъ внкомъ на голов, когда вы будете радоваться и пть, вспомните о томъ, что ликуетъ у васъ священная языческая древность’.

Тогда пасторъ и разсердился и обрадовался. Онъ имлъ поводъ пожаловаться на нмецкую школу и попросить, чтобы учителемъ назначили словинца.

Сегодня слова учителя опять вспомнились Дороте. Все казалось ей такимъ страннымъ: какъ цвло ея сердце, и какъ необычно прекрасно, полно и многоголосо звучала скрипка, никогда не слыхала она ничего подобнаго. А Георгъ сплъ еще одну чудесную псенку своего любимаго поэта Эйхендорфа: ‘Шумятъ и трепещутъ верхушки, какъ будто въ этотъ часъ по полуразрушеннымъ стнамъ совершаютъ обходъ старые боги’.

Нсколько слезинокъ упало на ея блую стройную руку, и сердце ея заныло.

Когда онъ умолкъ, она спросила дрожащимъ голосомъ:— Какъ васъ зовутъ?

— Георгъ,— отвтилъ онъ.

Двушка вскочила. У нея сразу закружилась голова, словно она выпила крпкаго вина, и славянское суевріе, эта великая, скованная и еще не нашедшая разршенія поэзія ея народа, преисполнило ее страхомъ и счастьемъ. Она была вн себя и почти врила, что передъ ней находится неземное существо.

— Георгій!— воскликнула она.— Сколько же теб лтъ?

Онъ провелъ рукой по лбу, улыбаясь ея испугу. Что такое съ нею?

— По правд сказать,— я родился третьяго дня ночью, когда въ страну прилетлъ южный втеръ.

Она отшатнулась, опустила руку въ чашу съ святой водой и брызнула на него:— Зеленый Юрій, зеленый Юрій!— съ ужасомъ воскликнула она.

— Что съ тобой? Разв ты принимаешь меня за духа?— со смхомъ спросилъ онъ.— Что значить ‘зеленый Юрій’?

— Разв ты не зеленый Георгій, духъ весны?— спросила она нсколько успокаиваясь.

— Я бдный охотникъ, и меня зовутъ Георгъ.

— Но вдь ты сказалъ, что теб всего два дня, и ты родился вмст съ южнымъ втромъ?

— Ахъ, это я просто образно выразился. Видишь ли, на меня напало страшное уныніе. Какая то тупость и нежеланіе жить. Но теперь, теперь я живу и люблю весь міръ. Я люблю даль и буду странствовать, я люблю свой народъ и буду искать іего душу. Я люблю все, что прекрасно — прекрасно, какъ ты!

Кругомъ царила глубокая тишина, и Георгъ медленно повторилъ:— прекрасно, какъ ты.— Онъ подошелъ къ ней и съ нжнымъ упрекомъ сказалъ:— Ты дрожишь всмъ тломъ.

Она закрыла лицо руками.— Мн такъ стыдно — прошептала она.— Какъ я глупа! Мн показалось, что ты нечистый.

Молодой охотникъ подошелъ къ ней и обнялъ ее одной рукой. Теперь они дрожали оба.

— Дотронься до меня,— проговорилъ онъ, почти срывающимся отъ волненія голосомъ,— посмотри, насколько я созданъ изъ плоти и крови.— И онъ прижался губами къ ея вздрагивавшимъ губамъ.

— Двушка, стройная, чудная двушка! Ты сама, ты сама словно неземная!

И они цловались, пока не погасъ огонь въ очаг. Онъ припадалъ губами къ ея обнаженнымъ рукамъ и молилъ:— Обними меня.— Дрожа, она обвила его шею.

И въ эту теплую ночь предчувствій зарождающейся жизни они отдались другъ другу съ великой непосредственностью юности.

——

На зар она проводила его на дорогу, идущую между двумя горными вершинами и спускавшуюся потомъ къ Драу. На перекрестк въ лсу они разстались.

— Ты уходишь,— сказала она, и крупныя слезы катились по ея блдному лицу.— Ты уходишь и никогда больше не придешь.

— Я приду. Въ Юрьевъ день я опять буду съ тобой. Хорошо?

— До тхъ поръ долго,— вздохнула она.

— Раньше мн не дадутъ отпуска,—утшалъ онъ, крпко сжимая ея руки и нжно заглядывая въ глаза. Его ясный лазурный взглядъ проникалъ въ ея душу, какъ жизнь.

— Я врю теб,— сказала она.— Иди съ Богомъ.

Онъ прошелъ сто шаговъ. Потомъ увидлъ на восток кусочекъ пламенющаго золота, выдвигавшагося на небо, и подумалъ: ‘Ахъ, солнце! Я долженъ взглянуть на тебя и послать теб привть!’ И, полный благодарности, въ сладкой и задумчивой истом, долго смотрлъ на восходъ дивнаго дневного свтила, а лсъ крутомъ содрогался благоговйнымъ трепетомъ.

Доротея прислушивалась къ его шагамъ. Когда сучья вдругъ перестали трещать, и умолкъ звукъ его торопливой поступи, ей опять стало страшно, и вспомнились глупыя сказки о запоздавшемъ лсномъ цар, съ восходомъ солнца превратившемся въ росу. Потомъ она улыбнулась.

Она стыдилась окликнуть его, хотла побжать за нимъ, но повернула назадъ и пошла домой, полная неизреченнаго счастья, опьяненная любовью къ этому человку, отъ котораго вяло такой плнительной жизнью: такимъ горемъ и такой радостью. Она думала, о немъ, какъ безсмертномъ, и считала себя отличенной и возвеличенной.

III.

Когда Георгъ вернулся на мсто своей службы, сердце его болзненно сжалось. Столько лтъ прожилъ онъ здсь, а тамъ, вдали, смялся, любилъ и ненавидлъ прекрасный, солнечный міръ. Въ долин Драу каштаны толпились цлыми лсами, подъ мягкимъ дыханіемъ втерка кивали виноградныя лозы, и люди пли. А здсь все молчало, коснло въ неподвижности.

Его ненавидли за то, что онъ былъ строгъ и требователенъ. Сосдній священникъ былъ извстенъ, какъ утайщикъ и усердный скупщикъ краденаго лса. Но, хотя на воротахъ его дома была прибита дощечка съ надписью: ‘Нмцамъ и собакамъ входъ запрещенъ’, Георгъ все-таки отправился къ нему и бросилъ ему обвиненіе прямо въ лицо.

Душа его ныла и болла. Въ сердца крестьянъ ненависть къ нмцамъ проникла еще мало, но вся образованная часть словинскаго народа — священники и врачи, адвокаты, купцы и чиновники — кипли этой ненавистью.

А какъ богатъ былъ этотъ народъ глубокой культурой сердца, пока былъ неиспорченъ! Георгъ вспомнилъ свою Дортью. И многіе изъ этихъ людей были такими жіе: дтски чистыми, веселыми, благодарными, непосредственными, пропитанными преданіями, сказками и фантастическими разсказами. Только пть они не умли… Георгъ зарылся въ книги и пилъ, пилъ безъ конца изъ глубокаго, опьяняющаго источника мыслей Безсмертныхъ. Они дарили ему счастье, миръ и блаженство, и когда онъ покидалъ ихъ общество и выходилъ къ людямъ, въ сердц его царилъ небесный покой, какъ будто къ нимъ никогда не могло случиться ничего дурного. Онъ перечиталъ вс книги, стоявшія въ старомъ шкапу, и душа его безконечно обогатилась.

А ему такъ нужны были утшенія и рчи великихъ усопшихъ. До самыхъ тихихъ лсныхъ деревушекъ проникала ненависть къ нмцамъ, которые были умне, бережливе и сильне славянъ и потому жили богаче. Но славяне отвергали лучшее, чему могли научиться у нмцевъ: нмецкій языкъ, этотъ путь къ исцленію мятежныхъ душъ, но одновременно и къ власти и къ пріобртенію. Да, въ тхъ мстахъ сосдъ избгаетъ сосда, не кланяется ему, не садится съ нимъ за одинъ столъ, не покупаетъ у него и не продаетъ ему, если говоритъ не на одномъ съ нимъ язык.

Враждебные, какъ вода и огонь, какъ масло и уксусъ, живутъ тамъ существа, носящія одно имя — человкъ!

До сихъ поръ Георгъ почти не замчалъ своего одиночества. Единственнымъ его обществомъ были крестьяне, охотно посылавшіе своихъ дтей въ нмецкую школу, потому что она давала имъ преимущество знанія мірового языка.

Но теперь, придя на Страстной недл въ ближайшую деревушку, онъ увидлъ съ полдюжины славянскихъ студентовъ, дежурившихъ передъ лавками нмецкихъ купцовъ и убждавшихъ прізжихъ крестьянъ обращаться только къ словинцамъ. ‘Свои къ своимъ’, говорили они.

Страстная тоска по родин терзала сердце Георга. Какъ только выдавался свободный день, онъ съ головой погружался въ чтеніе и переносился въ лучшій міръ, или шелъ въ долину Драу, къ матери, и жаловался ей: ‘Мама, мама, я умру здсь, я гибну! Я не могу видть горе и страданіе нашихъ. Позволь мн уйти отсюда, я хочу жить и работать для нмцевъ и среди нмцевъ’.

— Хорошо,— говорила мать съ печальной усмшкой.— Какъ только ты представишь мн доказательство, что получилъ другое мсто и хорошо обезпеченъ, я дамъ теб благословеніе. Вдь ты самъ не хотлъ ничему учиться.

— Я наверстываю это теперь.

— Ахъ, твои поэты и философы! Это все науки не хлбныя.

Видя, что горе его не находитъ отклика даже и въ материнскомъ сердц, Георгъ уходилъ на крутую гору къ тому мсту, которое въ народ называлось ‘Нметчиной’,— потому что тамъ, по гребню живописнаго кряжа, проходила граница двухъ языковъ,— и плача бросался въ траву и цловалъ родную германскую землю.

Такъ страдалъ онъ, и тоска и боль за свой народъ закаляли его слишкомъ тихое сердце. Онъ не зналъ, какъ ему вырваться изъ тисковъ этой вражды и ненависти. Онъ не имлъ дипломовъ, необходимыхъ для всякой опредленной профессіи, и хотя со времени своего пробужденія много учился, это все же не могло ему помочь освободиться изъ тягостнаго положенія. Самое большее, онъ могъ бы сдлаться странствующимъ музыкантомъ, но мать считала такую жизнь пропащей, а онъ не хотлъ причинять ей новаго горя.

Ему было бы безконечно тяжело, еслибы онъ не находилъ утшенія въ своихъ поэтахъ и въ мысли о любви Доротеи. Онъ зналъ, что она его не забудетъ, и ощущеніе ея любви всегда сопровождало его, какъ тихій весенній шелестъ листвы. Когда Георгъ думалъ о Дороте, его мало мучило воспоминаніе о ея прекрасномъ тл, но наивность ея, ея смхъ и робость, самое ея суевріе, вся ея тихая поэтическая душа вызывали въ немъ глубокую радость.

Безъ такихъ моментовъ яснаго и умиленнаго настроенія, жизнь была бы для него совершенно непереносима. И, поплакавъ два или три раза на границ свой возлюбленной родины и не найдя утшенія, онъ ршилъ искать спасенія у единственнаго чистаго сердца, раскрытаго для него въ мір.

На этотъ разъ Георгъ похалъ по желзной дорог и все время смотрлъ въ окно. Былъ день святого Георгія, настоящій апрльскій день, то и дло улыбавшійся и капризно хмурившійся, какъ дитя. Долина Драу дика и узка. Какъ сердитые олени, сталкивались надъ нею лбами горные хребты, и между скалами и соснами едва оставалось мсто для желзносраго потока. Небо хмурилось и грозило. Потомъ, на поворот дороги, надъ міромъ выдвинулось смющееся лазурное пятнышко, и вскор замокъ Фааль засіялъ въ яркомъ солнечномъ свт. А когда въ Марбург Георгъ вышелъ изъ вагона, небо голубло, какъ ни въ чемъ не бывало, и широкіе потоки благостныхъ лучей золотыми стрлами пронизывали рдкія, маленькія, куда-то спшащія тучки.

Георгъ направился къ отдаленной вершин, пріютившей домикъ, гд жила его возлюбленная.

Мстность производила такое впечатлніе, какъ будто здсь царили еще древнія времена Гомера. Прелестная въ своей бдности простота домовъ, каменные жернова въ кухняхъ, пламень углей въ открытыхъ очагахъ и соблазнительный запахъ дыма, поднимавшійся изъ трубъ. Мирный день точно стеръ ощущеніе времени въ сердц Георга и преисполнилъ его сладкимъ томленіемъ.

Георгъ тихо заплъ. Онъ плъ чудесныя псни странниковъ, и, вмст съ возрастающей радостью, повышался и его голосъ, и скоро побдоносно зазвучалъ онъ надъ засаженными виноградомъ холмами и лсами. И славянскіе поля, домики, стны лсовъ и цпи холмовъ, ликуя, повторяли звонкую и нжную нмецкую пснь.

И она тоже услышала ее, двушка съ стройными блыми руками и милыми черными глазами. Задолго до того, какъ онъ повернулъ изъ лса къ ея домику, зазвучалъ ему навстрчу быстрый говоръ ея влюбленныхъ шаговъ, и еще не доплъ онъ своей псни, какъ она уже лежала въ его объятіяхъ.

— Ты пришелъ, пришелъ, мой весенній день, добрый солнечный духъ, мой возлюбленный, мой зеленый Юрій!

И они радостно цловались, смотрли другъ на друга, узнавая въ лиц, въ фигур, въ душ другого каждую черточку, по которой тосковали, и снова цловались. Потомъ рука объ руку пошли къ маленькому домику съ соломенной крышей.

— Отецъ и братья ждутъ тебя,— весело сказала она,— одна мать боится, что у тебя не доброе сердце. Но какъ только ты посмотришь ей въ глаза, она сейчасъ же успокоится.

Она говорила такъ просто, что у Георга исчезла вся робость передъ этими чужими людьми. Вмст они вошли въ домъ и застали семью за столомъ. Вс встали.

— Вотъ Георгъ,— сказала Доротея,— а это мой отецъ, моя мать и мои братья, Янушъ и Марко.

— Да благословитъ васъ Господь,— привтливо сказалъ отецъ.— Не погнушайтесь нашей бдностью и примите отъ насъ то, что Господь, въ благости Своей, даровалъ намъ.

Онъ подвелъ его къ столу, отрзалъ отъ коровая кусокъ хлба и подалъ, посоливъ, молодому нмцу, который растроганно и почтительно принялъ его и сталъ сть. Простота привтливаго пріема, быть можетъ, боле древняя, чмъ римскіе камни въ стран, взволновала его.

Когда Георгъ принялъ хлбъ, старики и молодежь взглянули на него еще ласкове, какъ будто даже съ облегченіемъ, потому что те перь они считали его другомъ дома, и доврчиво сли вмст съ нимъ за столъ. Отецъ принесъ вина, мать — освященной ветчины, хрну и кулича, оставшагося съ Пасхи, и вс стали весело сть, какъ будто давно были знакомы и близки.

Доротея разсказала, какъ чудесно Георгъ играетъ на скрипк, и когда, посл обда, вс, дружески чокнувшись, выпили по стаканчику, Янушъ, тоже музыкантъ, попросилъ Георга сыграть какую-нибудь нмецкую псенку. И у славянскаго очага Георгъ сыгралъ самыя свои любимыя псни, наполнивъ сердца этихъ добрыхъ людей любовью, а глаза слезами.

— Да,— сказала мать Янушу,— онъ наврное хорошій человкъ.

Доротея встала, подошла къ матери и поцловала ее въ лобъ.

Потомъ Георга попросили разсказать о себ. Когда онъ сказалъ, что не зналъ отца, погибшаго подъ Кенигграцемъ въ годъ его рожденія, отецъ Доротеи невольно поднялъ руку, словно хотлъ снятъ шляпу, и привсталъ. Георгъ положилъ руку на плечо.

— Мы почтимъ его въ сердц,— сказалъ старый крестьянинъ, и эта безмолвная дань уваженія къ безвстному герою, о которомъ до сихъ поръ никто не пожаллъ, кром несчастной вдовы и всми забытаго генерала, безконечно растрогала Георга. Потомъ онъ разсказалъ о своей матери, которая всю жизнь заботилась о немъ и воспитывала его отнюдь не для бездлья и бродяжничества.— И все же,— закончилъ онъ,— изъ меня ничего не вышло, я простой охотникъ и останусь безъ куска хлба, какъ только погаснутъ послднія печи нашего маленькаго стекляннаго завода, и продадутся наши послдніе расхищенные лса.

— Птиц, выпадающей изъ гнзда, Господь посылаетъ втеръ подъ крылья,— утшилъ старикъ.— Господь Іисусъ Христосъ не оставляетъ своей любовью насъ, бдняковъ.

— Аминь, — сказала его жена и сейчасъ же прибавила:— Но вдь вы же любите вашу мать?

— Ахъ, — воскликнулъ Георгъ,— если бы доброе, робкое сердце ея не билось на земл, я давно бы сдлался музыкантомъ, и родиной моей была бы вся земля. Я мечтаю странствовать и приносить радость людямъ!

— Господинъ Георгъ,— воскликнулъ Янушъ,— за ваше здоровье!— И съ загорвшимися глазами поднесъ ко рту рюмку.

— Янушъ мечтаетъ о томъ же, что и вы,— со вздохомъ проговорила мать.— будь у насъ деньги на его ученіе!— я оказала бы: съ Богомъ.

— Мы поиграемъ когда-нибудь вмст, и я научу вашего сына тому, что знаю самъ.

Доротея вдругъ встала, поклонилась отцу и матери и сказала:

— Георгъ общалъ мн погулять со мной. Вы позволите?

На минуту воцарилось молчаніе. Потомъ мать грустно проговорила:

— Идите съ Ботомъ, дти, вы такъ молоды.

И Георгъ и Доротея мирно вышли. Ни вопроса, ни высказанныхъ опасеній, ни требованія общаній, что Георгъ не обидитъ двушку или женится на ней. Пусть будутъ счастливы! Въ сердцахъ этихъ людей, жившихъ, какъ голуби, на лсной опушк, было только одно:

— Идите съ Богомъ, дти, вы такъ молоды.

——

Они шли рука объ руку по засыпанному щедрыми дарами весны лсу, черезъ горы и долины, и разсказывали, разсказывали другъ другу о своемъ дтств, о томъ, что они любили, чему учились, чего боялись, что перестрадали, и находили другъ друга, несмотря на скромную свою долю, необыкновенными и отмченными Богомъ.

Сначала они хотли пойти въ какую-нибудь гостиницу, потому что въ Нижней Штиріи это въ обыча у влюбленныхъ, но потомъ позабыли о своемъ намреніи и цлые часы пробродили по окрестностямъ, вспомнили объ окружающемъ мір только, когда, подъ вечеръ, въ лсу поднялся глухой, мощный гулъ.

То шумлъ западный втеръ изъ суровой долины Драу. Студеный и неумолимый, онъ ворвался въ мирную тишину теплаго вечера и гналъ тучи, которыя, какъ стадо черныхъ злыхъ буйволовъ, испуганно и бшено неслись надъ холмами.

— Сейчасъ хлынетъ дождь,— воскликнула Доротея.

— Какъ темно, а вечерніе колокола еще не звонили,— оказалъ Георгъ.

— Сегодня твой день, день Георгія, покровителя милой возвращающейся весны! Съ ныншняго дня и до Михайлова дня, въ конц сентября, вечерніе колокола звонятъ часомъ поздне.

Первыя холодныя капли, какъ жгучія стрлы, пролизали деревья, высоко вверху лсъ загремлъ отъ воинственнаго напора бури.

— Надо домой,— жалобно проговорилъ Георгъ.

Двушка нжно обняла его.— Я приготовила намъ пріютъ, — оказала она.— Пойдемъ. Видишь? Вонъ на гор стоитъ маленькая блая сторожка. Когда поспваетъ виноградъ, въ ней дежурятъ по ночамъ мой отецъ и братья, потому что вс норовятъ украсть у господъ. Подъ осень часто бываютъ бурныя ночи, и въ сторожк есть очагъ, столъ и постель, братья иногда дежурятъ вдвоемъ. И пость тамъ найдется. Пойдемъ, Георгъ?

Они поднялись въ гору, гд стояла сторожка. Рзкій порывъ втра захлопнулъ за ними дверь, и злобный дождь заколотилъ въ доски, замкнувшія ихъ отъ остального міра.

Маленькая комнатка, не больше пяти шаговъ въ квадрат, два окошка, глазокъ въ двери, тюфякъ изъ маисовой соломы съ двумя одялами, открытый очагъ, дв иконы, стулъ, кресло — больше ничего. Но изъ стнной ниши Доротея радостно достала чудесныя вещи: бутылку вина, кусокъ пирога, домашней копченой колбасы, масла, соли и хлба.

Георгъ проголодался, и оба услись, какъ мужъ и жена, за столъ. Но едва взявъ въ ротъ первый кусокъ колбасы и увидвъ нжный взглядъ возлюбленной, съ интересомъ слдившей, понравится ли ему новое кушанье, Георгъ почувствовалъ, что, восхищаясь ея милой, богатой душой, почти забылъ о ея краоот. И они стали цловаться и только долго спустя, нсколько успокоившись, принялись за ду.

Когда втеръ сталъ забираться въ дверную щель, Георгъ и Доротея развели огонь въ очаг, и стало тепло и свтло. Георгъ затворилъ окна и вмст съ Доротеей прилегъ на соломенный тюфякъ.

Изрдка втеръ на минутку затихалъ, и только шелестлъ дождь, Георгъ слышалъ тогда тихое звучное гудніе и подумалъ, что это гудитъ огонь въ очаг.

— Нтъ,— оказала Доротея, — это Драускій колоколъ.

— Что это за колоколъ?— спросилъ онъ.

— Я разскажу теб, только ты не смйся надо мной.— Тамъ, гд граница Штиріи проходитъ около Керитена, стоитъ на утес надъ Драу церковка — Марія на Камн. Въ ней былъ прекрасный колоколъ, такой мягкій и нжный, какъ голосъ Божьей Матери, поющей колыбельную пснь. Этотъ колоколъ поставили словинцы. Еще въ церкви былъ органъ, онъ игралъ великолпно, совсмъ какъ хоры святыхъ, когда они воспваютъ Бога: органъ пожертвовали нмцы. И колоколъ и органъ были душой страны. Колоколъ призывалъ людей въ обитель мира, а органъ разсказывалъ имъ о великихъ дяніяхъ Божіихъ.

Триста лтъ назадъ въ общин былъ злой священникъ, который убдилъ крестьянъ продать нмецкій органъ, потому что внизу въ сел былъ другой. На вырученныя деньги они должны были купить ружья и самострлы — въ т времена крестьяне воевали съ господами. И колоколъ отправили по рк въ Петтау и тамъ продали въ нмецкую церковь.

Въ тотъ же вечеръ старый школьный учитель, у котораго органъ былъ единственнымъ утшеніемъ, со слезами взялся за веревку колокола, чтобы послать народу ангельскій привтъ. Но колоколъ молчалъ. Старикъ принялся дергать веревку изо всхъ силъ. Тогда колоколъ вдругъ сорвался съ мста, вылетлъ изъ окна колокольни и со стономъ бросился въ Драу, словно съ тоски по орган.

Теперь онъ то катится то ползетъ, какъ большая черепаха, по дну зеленой рки вверхъ, къ Петтау. Иногда онъ зацпляется за камень или за тонувшее дерево или заполняется неподвижнымъ пескомъ и тогда замолкаетъ. Пока онъ добрался только до Святого Освальда, выше Марбурга. Но онъ будетъ ползти дальше по дну, за прежнимъ согласіемъ. И въ тотъ день, говорятъ старые люди, когда онъ приплыветъ къ Петгау, и его поднимутъ на колокольню, и вмст съ органомъ онъ опять станетъ взывать къ людскимъ сердцамъ, въ тотъ день заключится, наконецъ, миръ между словинцами и нмцами, и вс поймутъ другъ друга во имя Божіе.

— Ахъ, этого никогда не случится!— сказалъ Георгъ, которому разсказъ этотъ напомнилъ всегдашнюю боль его сердца.— Только у васъ, одиноко живущихъ крестьянъ, и остались еще любовь и уваженіе къ тому, что представляетъ собою нмецъ. Вы понимаете его душу, потому что у васъ самихъ есть душа. Но прочая бднота по городамъ и мстечкамъ, рабочіе и крестьяне, живущіе скученно и отравленные газетами и спиртными напитками, проникнуты завистью и неисцлимой ненавистью къ звукамъ языка, въ знаніи котораго таится знаніе жизненнаго счастья! Въ своей лсной деревушк я окруженъ врагами и вижу, какъ медленно тонутъ мои родичи. Тамъ нельзя открыто произнести ни одного нмецкаго слова, нельзя написать его на вывск. И когда я хочу прочитать нмецкія слова, я долженъ идти на кладбище. Лишь имена тхъ, которые уже не могутъ говорить, да надгробныя надписи остались нмецкими. Народъ мой лежитъ подъ землею, а люди, попирающіе растущую на ней Божью траву, не похожи на его дтей. Ахъ, еслибъ я могъ бжать оттуда! Я не вынесу этой ненависти къ языку моихъ великихъ мертвецовъ!

— Такъ поселись съ нами,— сказала двушка.—Перезжай въ Марбургъ.

— Я не могу, я не получу мста. Я долженъ буду голодать, вести бродячую жизнь и огорчу мать. Чмъ я буду жить?

— А солдатомъ ты не хочешь быть?— съ улыбкой спросила она.

Георгъ радостно вскочилъ. Солдатомъ, конечно! Все равно, ему скоро отбывать воинскую повинность. Если онъ поступить вольноопредляющимся, онъ можетъ самъ выбрать себ полкъ, а значитъ, и мсто стоянки. А Марбургъ такъ близко отъ его возлюбленной. Онъ восторженно благодарилъ ее, и много радужныхъ надеждъ и плановъ обсудили они, пока не заснули.

Около полуночи Доротея приподнялась, прислушалась, утихла ли буря, и одлась. Потомъ поцлуемъ разбудила Георга и сказала:

— Прощай, мой любимый. Я должна вернуться домой до двнадцати, а то нехорошо, если заря застанетъ меня не дома.

Георгъ хотлъ ее проводить, но она воспротивилась, стала на колни возл постели, поцловала ему опять лобъ, глаза и руки и исчезла, какъ прекрасный сонъ, и все совершилось такъ быстро, такъ неслышно, что Георгъ не усплъ даже вполн очнуться.

Онъ проснулся только на зар, поискалъ Доротею, но не нашелъ. Только легкій ароматъ черныхъ волосъ сохранился на подушк, и онъ прижался къ ней влюбленнымъ лицомъ, призывая Доротею страстными и безумными словами.

А когда онъ ступилъ за дверь, вся страна зеленла отъ дождя, изумительно прозрачно улыбалось сіяющее лазурное небо, безподобный солнечный свтъ заливалъ прекрасный міръ, и во всхъ садахъ персиковыя деревья одлись въ бло-розовый уборъ.

Теперь жизнь принадлежала ему!

IV.

Впослдствіи Георгъ съ удовольствіемъ вспоминалъ о времени своей солдатчины. Онъ попалъ къ капитану, который быстро распозналъ въ юнош хорошее происхожденіе, стремленіе къ знанію, способности и веселый нравъ, и, надясь сдлать изъ него хорошаго унтеръ-офицера, старался облегчить ему службу. Для Георга, котораго глубокое ощущеніе счастья постоянно погружало въ мечтательную задумчивость, даже краткія передышки во время полкового ученія являлись дарами неба. Стояла дивная, солнечная и свжая южная осень, съ холодными ночами и невыразимо мягкими и ясными днями, лса и виноградники одлись въ яркіе цвта, подобныхъ которымъ не найти нигд въ Европ, и которые встрчаются разв только кое-гд на Канадскихъ озерахъ. Мрачный и пустынный на запад Бахерскій хребетъ стекаетъ здсь, возл Пикерна и Лембаха, и къ юго-востоку цлыми каскадами поросшихъ лозами террасъ къ долин, и, какъ везд, гд небо какъ будто особенно ласкаетъ штирскую землю, въ области вендовъ выросли уютные нмецкіе поселки. Лса здсь прекрасне и мене расхищены, чмъ въ западной суровой сторон лсопиленъ. Оршникъ, каштаны, дикая вишня и буки наперерывъ тянутся къ небу между высокими, угрюмыми соснами. Горные склоны горли золотымъ пламенемъ, священныя смертельныя раны божественной природы сіяли просвтленнымъ багрянцемъ, въ неописуемой красот кровянли лса и горы, а равнина тонула въ серебристой дымк. Когда на учебной площади наступалъ минутный перерывъ въ занятіяхъ, Георгъ впивалъ такую упоительную красоту, что отъ волненія у него выступали слезы.

‘Старое мсто’ — называлъ народъ удивительно ровную площадь, на которой по короткой степной трав перекрещивались чудеснйшія каштановыя аллеи. Он вели во вс стороны, но самыми красивыми и таинственными были аллеи, направляющіяся къ замку епископа и къ ‘дому на Бахер’. Тамъ, у горнаго склона, гд изъ земли выпираетъ древняя стна, гд грозовые лнени обнажаютъ золотисто-радужные сосуды, гд крестьяне таинственно шепчутся о зарытыхъ сокровищахъ, и гд вся болотистая низина полна высокихъ доисторическихъ могильныхъ кургановъ, несомннно находился древній городъ, римская колонія, а, можетъ быть, и еще боле древнее кельтическое поселеніе. Должно быть, въ курганахъ погребены могучіе герои, потому что нкоторые изъ нихъ, заросшіе цлыми рощицами, выше иныхъ крестьянскихъ домовъ. Тамъ покоится и грезитъ еще не изслдованная сдая старина. Какъ знать, что таятъ еще эти кудрявые курганы?

Страна была полна тайнъ, полна загадочнаго трепета невдомыхъ вковъ, и Георгъ былъ счастливъ.

Къ Рождеству онъ получилъ первую звздочку и поступилъ писаремъ въ канцелярію своего капитана. Ему дали отдльную комнату, но зима и вынужденное сиднье въ комнат нсколько тяготили его. По счастью, стойкій и дятельный Тосъ, отбывавшій службу, въ томъ же гарнизон, попалъ въ одинъ съ нимъ батальонъ. Его опредлили въ ружейную мастерскую, и, такимъ образомъ, они часто бывали свободны въ то время, какъ ихъ товарищи уходили на ученье. Георгъ читалъ своему другу, длился съ нимъ всми сокровищами, извлекаемыми изъ книгъ, и разсказалъ о своей растительной, полубезсознательной жизни въ горномъ лсу, вплоть до великаго дня пробужденія, когда онъ, точно гонимый инстинктомъ, прошелъ длинный путь къ любимой двушк. И какъ она легко и быстро, словно незначительную вещь, отдала ему свою красоту и осчастливила свыше всякой мры своей веселостью, умомъ, добротой, наивностью и дивными фантастическими разсказами.

Простодушному Тосу очень понравились удивительные разсказы славянской двушки, а еще больше смиреніе, любовь и вра, съ которой это дитя природы привязалось къ Георгу, и, особенно, ея веселость. ‘Это величайшее благословеніе, которое женщина можетъ принести мужчин’, говорилъ онъ и просилъ Георга показать ему двушку. Молчаливый труженикъ по однимъ разсказамъ влюбился въ пріятельницу своего друга.

Недолго простояла зима, и скоро вновь подулъ милый, мягкій южный втерокъ-искуситель! Въ день именинъ Доротеи, въ самыхъ первыхъ числахъ февраля, Георгъ принесъ ей примулъ, распустившихся уже на солнечныхъ склонахъ между виноградниками, и это показалось имъ важнымъ событіемъ: въ такую пору для Доротеи уже расцвли примулы!

Двушка была печальна, грустно отвчала на его ласки и вдругъ отвернулась, потому что на глазахъ у нея выступили горькія слезы.

Долго она не хотла ничего говорить, потомъ разсказала, что старая гадалка ‘баба Горица’ нагадала ей, что у нея есть возлюбленный, который созданъ не такъ, какъ другіе люди. Онъ спалъ семь лтъ, будетъ странствовать еще семь лтъ, будетъ воевать, страдать и причинитъ горе не одной двушк. Она же сама выйдетъ замужъ за другого. Тутъ Доротея неудержимо разрыдалась, и Георгъ не могъ ее успокоить. Въ это время мать ея крикнула изъ кухни:

— Дортья, идетъ твоя крестная.

Георгъ хотлъ уйти, онъ зналъ, что владлица сосдняго виноградника, крестная мать Доротеи, и особенно ея мужъ часто разспрашивали о немъ и хотли его видть. Но было уже поздно, и онъ столкнулся въ дверяхъ съ входившими гостями. Мужъ былъ высокій, почти сдой, съ короткими старомодными бакенбардами и большими серьезными глазами. Пріятный легкій румянецъ длалъ его моложе и придавалъ сходство съ кмъ-то изъ старыхъ композиторовъ.

— Ага, вотъ нашъ скрипачъ,— воскликнулъ старый господинъ.— Скажите пожалуйста, почему же вы не въ полковомъ оркестр?

И пока жена его привтливо улыбалась смущенному Георгу и звала Доротею съ собой гулять, господинъ Іоганнъ Тавернари сталъ просить Георга сыграть ему что-нибудь. Георгъ настроилъ скрипку Януша и сыгралъ по слуху третью часть прекрасной сонаты, недавно слышанной отъ зазжаго скрипача. Потомъ отложилъ скрипку. Доротеи уже не было.

Старикъ не сказалъ ни слова, схватилъ Георга подъ руку и повелъ его съ собой къ барскому дому. Тамъ онъ ввелъ его въ гостиную, гд словно исчезло цлое столтіе, или остановилось время, видвшее юность дяди Вонзидлера, стараго Крумма и башеннаго сторожа Матіаса.

Старая-престарая мебель изъ вишневаго дерева, серьезнйшіе стоячіе часы и рояль съ шестью октавами и педалями, которыя нужно было прижимать колнями кверху. Въ свое время онъ представлялъ образецъ артистическаго совершенства и былъ изобртенъ Іоганномъ Бремомъ въ годъ смерти великаго Бетховена.

Скрипка, лежавшая на роял, была еще старше, но гораздо звучне рояля.

Старикъ поискалъ въ нотахъ и подалъ Георгу скрипичную партію. Георгъ сейчасъ же узналъ сонату, которую только что игралъ — изящную, кокетливую вещь знаменитаго Пьетро Нардини.

Они заиграли. Старикъ ударилъ по клавишамъ, и старыя, жалобныя струны задрожали, какъ забытая арфа, въ которую ударяетъ влажный втеръ. Господинъ Тавернари аккомпанировалъ изящно и со вкусомъ. Георгъ увлекся, и, когда подошло шутливое, легкомысленное аллегретто, скрипка заиграла такъ, какъ будто проказникъ Казанова разсказывалъ какой-нибудь забавный анекдотъ. Глаза Георга сіяли, онъ нашелъ себя и свою душу: культура, культура!

Когда они кончили, старикъ всталъ и восторженно протянулъ Георгу об руки. Ршеніе его было непреклонно. Такъ какъ Георгъ долженъ былъ отслужить свой срокъ, Тавернари предложилъ ему отправиться въ музыкальную капеллу его полка въ Грац. Это могло нсколько возвысить и его общественное положеніе, такъ какъ товарищами его были бы сыновья аристократовъ и ученики консерваторіи. Кром того, господинъ Тавернари ршилъ поддерживать Георга и дальше. Слишкомъ печально было видть даровитаго юношу въ мундир военнаго писаря. Онъ разспросилъ Георга о его жизни и былъ счастливъ, что первое впечатлніе не обмануло него. Съ этого дня онъ и его жена стали относиться къ Георгу, какъ къ родному сыну.

Старики были не особенно счастливы дтьми. Они были уже не молоды, когда родилась ихъ единственная дочь Бабетта, которой теперь, въ возраст семнадцати лтъ, грозила медленно подкрадывавшаяся болзнь легкихъ, унаслдованная отъ родителей. Они были родомъ съ юга, гд оставили дочь на нкоторое время, чтобы привести все въ порядокъ въ своемъ имніи, такъ какъ врачи надялись, что свжій горный воздухъ будетъ полезенъ Бабетт.

Однажды Георгъ стоялъ передъ широкимъ садовымъ входомъ къ господскому дому, къ которому вела каменная лстница между двумя обвитыми виноградомъ колоннами. Георгъ занесъ уже одну ногу на ступеньку, чтобы войти туда, гд его ждала спокойная, благожелательная атмосфера той высоко-культурной нмецкой зажиточности, которая, къ прискорбію, становится уже столь рдкой. Ступенька пожелтла, стала почти прозрачной отъ времени, и на ней виднлись слды стертой надписи. Въ этихъ мстахъ почва богата стариннымъ скульптурнымъ мраморомъ, и нердко какая-нибудь ступенька, или камень въ стн запечатлны исторіей минувшей жизни и стремятся разсказать свою тайну.

Въ это время у домика виноградарей показалась Доротея и, увидвъ Георга, радостно поспшила къ нему.

Безконечно благоухали цвтущія лозы, и атомы ароматной пыльцы пвуче и тихо кружились, какъ толпа хмельныхъ солнечныхъ пылинокъ. Георгъ стоялъ неподвижно, полный сладкаго, словно густой медъ, счастья, и вдыхалъ этотъ воздухъ, которому нтъ подобнаго на земл.

Она пошла тише, медленне.

Былъ вечеръ, и зазвонили колокола: далекій, звучный нмецкій колоколъ Марбургскаго собора, на который марбургскія женщины когда-то отдали свои лучшія серебряныя украшенія, и близкіе, меланхолическіе сельскіе колокола, отлитые отъ трудовъ грубыхъ рукъ бдныхъ крестьянъ. Это былъ безподобный аккордъ, на который сердца молодого музыканта отозвалось всми фибрами и всми нервами. И, рядомъ съ этой музыкой тихаго вечера, въ груди его ожила и плнительная гармонія прекраснйшей моцартовокой аріи: нжное и чарующее vedrai carino изъ Донъ-Жуана, и онъ тихонько сталъ напвать ее про себя.

Звонили вечерніе колокола, день исходилъ кровью изъ тысячи алыхъ заревыхъ ранъ, цвтъ плодовыхъ деревьевъ покрывалъ всю землю, а виноградъ дышалъ ароматнымъ золотомъ.

Двушка стояла, покорно сложивъ руки, ждала и смотрла на него. Онъ былъ такъ прекрасенъ, такъ погруженъ въ себя, стоя у воротъ въ роскошный цвтущій садъ, у входа въ барскій домъ, что она не ршалась окликнуть его.

Но вотъ колокола умолкли, Георгъ обернулся и спросилъ:

— Что ты, моя милая, тихая двушка?

— Ты идешь къ господину Тавернари?— спросила Доротея.

— Да, если ты не возьмешь меня съ собою.

— Нтъ, иди,— сказала она,— а если вечеромъ сможешь придти ко мн, то ты знаешь, гд я буду тебя ждать.

— Ахъ,— улыбнулся Георгъ,— въ нашей милой маленькой сторожк?

Въ это время послышались легкія шаги по песку. Доротея обернулась и прошептала:

— Идетъ хозяйская донка, Бабетта.

Георгъ отступилъ, чтобы пропустить двушку, которую видлъ въ первый разъ. Доротея поклонилась, и Бабетта тихонько и ласково кивнула ей головой. Она прошла мимо Георга, не взглянувъ на него, выпрямившись и съ почти строгими глазами. Можетъ быть, она сердилась, что ей пришлось проходить между влюбленными.

Бабетта была въ бломъ плать съ розоватымъ оттнкомъ отъ цвтного узора ткани и съ отдлкой изъ мшисто-зеленаго бархата. Георгу оно показалось прелестнымъ, а фигура ея изящной, стройной и гордой. У нея была такая же головка, какъ у Доротеи, и такіе же темные волосы, лицо было оживлено, какъ будто она только что покраснла, но выраженіе было не веселое и открытое, а, при всей мягкости и робости, серьезное и печально-замкнутое.

Георгъ смущенно смотрлъ ей вслдъ, пока она не исчезла въ дом, гордая и цломудренная, словно чистота ея принадлежала только ей одной, и никто не имлъ права смотрть на нее. Георгъ молчалъ, у него билось сердце оттого, что она такъ надменно прошла мимо него, точно его здсь вовсе и не было. Съ минуту длилось молчаніе. Потомъ Доротея медленно проговорила:

— Да… вотъ, это Бабетта Тавернари.

Георгъ взглянулъ на домъ.— Она похожа на тебя, Доротея,— сказалъ онъ и въ раздумьи кивнулъ головой.— Да, очень, только она нжне, и… и…

— И что?— робко спросила Доротея.

Георгъ хотлъ сказать: Глубже.— Но, взглянувъ въ такъ явно влюбленные глаза двушки, искренно проговорилъ:— И не такъ хороша, какъ ты.

— Неужели?— съ счастливымъ смхомъ спросила Доротея.

Но Георгъ скоро опять впалъ въ разсянность. Его тянуло къ тихому вдумчивому очарованію аристократическаго въ своей простот дома и къ тремъ грустно живущимъ въ немъ человческимъ душамъ, такъ близко глядвшимъ въ глаза старости, болзни и смерти, и все-таки заставляющихъ умолкать свою боязнь и собиравшихся вмст слушать Іоганна Себастьяна Баха или какого-нибудь поэта, поющихъ имъ о побдоносной сил жизни.

Онъ колебался, не зналъ, на что ршиться. Потомъ медленно повернулся къ барскому дому и протянулъ руку для прощанья.

— Юрій!— воскликнула двушка съ сомнніемъ и тоской.

Онъ обернулся, нжно улыбнулся ей, и сердце ея расцвло отъ счастья. Утшенная и успокоенная она сказала:— До свиданья, дорогой!

А онъ переступилъ ступеньку и пошелъ туда, гд жили образованность, музыка, легкая жизнь и боле утонченные люди. Бдная Дортья!

Прекрасная Бабетта Тавернари опиралась лицомъ на руку и прятала его отъ Георга. Но чувствовала, что лучистые глаза Георга любуются и этой рукой. Она была нжна, стройна, суха и тонка, съ голубыми жилками, въ которыхъ тихо струилась спокойная двичья кровь. Такихъ благородныхъ рукъ у бдной Доротеи не было!

Молчаливая мать Бабетты, съ добрымъ, но всегда серьезнымъ лицомъ, потому что ей приходилось скрывать великую печаль, подошла и поправила абажуръ на ламп, думая, что яркій свтъ безпокоитъ двушку. Тогда Георгъ очнулся отъ глубокой задумчивости.

Господинъ Тавернари медленно ходилъ по комнат. Нкоторое время вс молчали. Потомъ старикъ сказалъ:

— Вы увидите: дтскій девизъ вашего друга Тоса еще осуществится. Хотть великаго! Онъ мн нравится, вашъ другъ. Всегда погруженъ въ глубокую, тревожную жизнь своихъ проблемъ, притомъ честенъ, силенъ и вренъ. Нмецъ, какимъ онъ долженъ быть. Этотъ знаетъ, чего хочетъ. Мы не успемъ опомниться, какъ онъ будетъ директоромъ завода и пойдетъ еще дальше. Значитъ, правда, что его потребовали въ Штейеръ на оружейный заводъ?

— Да,— сказалъ Георгъ,— онъ послалъ туда свои модели, кое-что изъ нихъ приняли, для испытанія. А такъ какъ при введеніи въ армій новыхъ ружей потребуются дльные унтеръ-офицеры, то, посл окончанія срока службы, онъ поступитъ туда однимъ изъ первыхъ мастеровъ. Договоръ уже заключенъ.

— Скажите пожалуйста!— Господинъ Тавернари съ удовольствіемъ кивнулъ головой.— Ну, а вы, Георгъ, вы не чувствуете, какъ у васъ разгорается сердце? Вдь вы выбрали тотъ же самый девизъ, или почти тотъ же. Не правда ли?

— Искать необычайнаго — да,— уныло проговорилъ Георгъ.

— Чмъ вы, собственно, хотите быть?— спросилъ старикъ.

Георгъ долго молчалъ. Наконецъ, сказалъ: — Настоящимъ человкомъ.

— Что же это въ себ заключаетъ?— съ мягкой снисходительностью спросилъ Тавернари.

— Я хотлъ бы всему учиться и все знать. Я читаю, читаю безъ конца, и счастливъ. Мое образованіе должно охватываться: отъ химіи и ботаники до метафизики и отъ музыки до области живописи и поэзіи. Я хотлъ бы понимать всхъ, астронома и пророка, священника, еретика, алхимика и механика. Тамъ, гд я нашелъ бы что-нибудь и для себя, тамъ сталъ бы работать и я…

— Напримръ?!— спросилъ Тавернари.

— Какъ музыкантъ, какъ народный ораторъ, какъ защитникъ нашего лучшаго нмецкаго достоянія, угрожаемаго въ Австріи. Разв непремнно нужно, выбрать какую-нибудь изъ девяноста девяти профессій?

— Гмъ,— неопредленно промычалъ Тавернари.

— Выбросьте лучше политику изъ своей программы,— печально усмхнувшись, сказала госпожа Тавернари.— И безъ нея много дла.— Она обернулась къ Бабетт.— Правда, что Георгъ обладаетъ сильнымъ и плодотворнымъ стремленіемъ къ знанію. Чему только онъ ни учился, чего только онъ ни знаетъ! Просто удивительно! И безъ всякаго руководства, безъ университета.

Бабетта опустила руку и ласково взглянула на Георга:— Это очень хорошо, господинъ Боценгардтъ. Хотлось бы мн походить въ этомъ на васъ.

— Сейчасъ Георгъ учится играть на роял,— закончилъ разговоръ Тавернари.— Такъ что же, мой милый, начнемъ?— И они подошли къ роялю.— Вотъ, съ синкоповъ.— Они начали играть, сдержанно, серьезно, съ искреннимъ уваженіемъ и истинной чистой художественностью.

Об женщины, старющая мать и молчаливая двушка, сидли рядомъ, дивясь звучной и мастерской игр Георга.

— Онъ изумительно талантливъ,— шепнула мать.

— Да,—оказала Бабетта.— Становится какъ будто страшно, не то его, не то за него… не знаю.

— Онъ неустойчивъ, хочетъ слишкомъ многаго и еще больше мечтаетъ и страдаетъ отъ происходящей въ немъ работы. Конечно, онъ будетъ много блуждать, но сдлается, можетъ быть, великимъ человкомъ.

— Будетъ ли онъ и добрымъ?— тихо сказала Бабетта.

— Почему ты настроена противъ него?— спросила мать.— Мн все кажется, что онъ теб непріятенъ.

— Ахъ, если бъ онъ былъ не простой солдатъ,— воскликнула вдругъ двушка.— И потомъ: онъ артистъ, а это значитъ: величайшее благородство, но и ужасающая капризность, полу-герой, полу-женщина, а самое главное: какой ребенокъ! Разв онъ не похожъ на ребенка? Это совсмъ еще дтское лицо, эти кудри, смющіеся глаза, полное отсутствіе серьезности!

— Ты такъ недоврчива ко всмъ,— со вздохомъ сказала мать.— Но ни къ кому ты такъ не приглядывалась, какъ къ нему.

— Боже мой, онъ — загадка,— тихо проговорила двушка и вышла изъ комнаты. Мать печально посмотрла ей вслдъ. Она предчувствовала, что дочь ея недолговчна, и страстно желала ей испытать хоть немного любви въ этомъ мір.

Георгъ замтилъ уходъ Бабетты и сталъ разсянъ.

— Стопъ,— крикнулъ Тавернари,—два, три, четыре, разъ…

Но Георгъ прервалъ игру и всталъ:

— Мн пора домой,— сказалъ онъ.— Я отпущенъ только до зари.

— Чортъ бы побралъ дисциплину, когда она поддерживаетъ варварство. Какъ было чудесно! Ну что жъ длать! Еще стаканчикъ вина, Георгъ. Нтъ? Ну, покойной ночи.

——

Отъ Тавернари Георгъ пошелъ къ Дороте, въ горную сторожку.

— Георгъ,— нершительно заговорила Доротея, сдерживая накопившіяся въ груди муку и безпокойство, — Георгъ, я ясно вижу, что ты не можешь остаться со мной.

— Дортья,— съ укоризной остановилъ Георгъ.

— Нтъ, я говорю не о Бабетт. Она, конечно, очень красива, много знаетъ, много училась.

— Но я ничего не чувствую къ ней, ршительно ничего,— страстно воскликнулъ Георгъ.

— Все равно, теб предстоитъ много работы, прежде чмъ ты выбьешься. Ты будешь знаменитостью. И я теб не пара. Я бдная крестьянка съ грубыми руками, непонятливая во всемъ, что не ты. Я не могу и не хочу связывать тебя, какъ путы коня. Да, и безъ того, ты удешь въ Грацъ, и мы долго не увидимся, самое лучшее — никогда больше.

— Что ты, что ты, дорогая, не говори такихъ словъ,—воскликнулъ Георгъ.— Я вернусь и всегда буду любить тебя. Всегда!

— Тебя отниметъ отъ меня кипучая жизнь, къ которой ты такъ стремишься,— возразила Доротея, покачивая головой.— О, единственный свтъ моей жизни, молю тебя, окажи мн только одну, послднюю милость!—И она упала къ его ногамъ.— Оставь мн ребенка отъ тебя!

— Доротея!— испуганно воскликнулъ онъ. Но она обвила его колни, и только нмой стыдъ ея, только ея трепетное молчаніе повторяли ея мольбу.

— Доротея, этого не можетъ быть,— сказалъ онъ спокойно и ршительно.— Пусти меня.

Но она крпко держала его, прижавшись пылаюпщмъ лицомъ къ его колнямъ.

— Дортья, я никогда не могъ бы покинуть этихъ холмовъ, если бъ сталъ здсь отцомъ. Я долженъ былъ бы остаться при ребенк.

— Какая бы ему была отъ тебя польза?— мягко заговорила сна.— Разв ты сталъ бы няньчить, баюкать, пеленать, забавлять его? Нтъ, ты не могъ бы этого длать, но все это нужно ребенку, и все это я могу сдлать и одна. А отецъ ему не нуженъ, и онъ не замтилъ бы даже, что его у него нтъ.

— Дорогая, я бденъ. Я долженъ былъ бы кормить и воспитывать его на свой заработокъ. Неужели же я могу хотть произвести на свтъ существо для того, чтобы изъ него выросъ жалкій рабъ? И какъ я смогу содержать васъ, когда я былъ такъ легкомысленъ, что не научился зарабатывать хлбъ даже для себя?

— Я буду работать. Я ничего не стану брать отъ тебя. Этотъ даръ единственнаго моего возлюбленнаго былъ бы такъ великъ, что я отказалась бы отъ всякаго другого. Я воспитывала бы своего ребенка, сдлала бы его сильнымъ и счастливымъ, можетъ быть, дала бы ему образованіе.

— Для меня было бы позоромъ знать, что гд-то растетъ существо, для котораго я ничего не могу сдлать, да и для тебя это было бы позоромъ. Люди стали бы смяться и бранить тебя. И издвались бы надъ тобой и надъ ребенкомъ всю жизнь.

— Ахъ,— сказала Доротея, — къ насмшкамъ и браннымъ словамъ я ужъ привыкла. Мн они знакомы. Но когда я взгляну въ синіе глазки моего дитятки, я буду чувствовать себя счастливой. Недавно словинскіе парни изъ св. Кунигунды сожгли внокъ и повсили мн на дверь соломенный жгутъ, потому что я вожусь съ нмцемъ. Разв ты не замчаешь, что мои братья тебя избгаютъ, а родители смущаются, когда, ты приходишь?

Георгъ былъ пораженъ и возмущенъ.

— Какъ,— воскликнулъ онъ.— Оттого, что я нмецъ!

Въ эту минуту окно зазвенло, и въ комнату влетлъ камень. Доротея вскрикнула, и на ясномъ бломъ лбу ея появилось темнокрасное пятно, похожее на то, на которое Георгъ смотрлъ когда-то, маленькимъ мальчикомъ.

Георгъ выхватилъ изъ ноженъ кривую саблю и выбжалъ изъ сторожки. Сбоку, межъ лозами, кто-то побжалъ къ долин, и внизу у лса тоже показались движущіяся тни. Но взбшенный Георгъ не считалъ враговъ, а стремительно погнался за ними. Изъ лсу въ него полетли камни: одинъ со звономъ ударился о клинокъ его сабли, другой попалъ въ плечо. Но онъ замтилъ прятавшуюся въ лозахъ фигуру и нагналъ ее. Незнакомое одутловатое лицо съ широкими славянскими щеками и узкими глазами злобно поднялось къ нему, и онъ почувствовалъ въ этомъ лиц все то, что кроется въ словахъ: враждебная раса. Георгъ очутился подъ градомъ камней, ранившихъ ему руку и голову, но не чувствовалъ ничего, кром яростной злобы, поднявъ саблю, онъ ударилъ по дубин, занесеной надъ нимъ противникомъ, и громко треснули, вмст съ расщепленнымъ деревомъ, и кости. Парень пронзительно вскрикнулъ, и Георгъ перескочилъ черезъ него. Но на него набросилось еще пятеро, и онъ, размахивая надъ ними саблей, издвался надъ ними и бранилъ ихъ и по-нмецки и по-вендски.

— Пятеро! Васъ пятеро! Стойте! Ахъ, не хотите? Такъ я разгоню васъ, псы, паршивое стадо. Я загоню васъ въ рку, зври, негодяи! Разв вы люди!

Ему доставляло наслажденіе ругать ихъ самыми скверными словами, и было почти жаль, что дикое наслажденіе продолжалось такъ недолго. Парни разбжались, и Георгъ вскор очутился въ тихой долин Драу, ведущей къ Марбургу. У него дрожали руки и колни. Только теперь онъ почувствовалъ боль отъ ударовъ и захромалъ, полный великой, полу-радостной, полу-неудовлетворенной злобы.

— Ахъ, бдная Доротея! Что ей придется вытерпть! Что же теперь будетъ?

Посл ея безумной просьбы, онъ не долженъ съ нею видться. Было бы недостойно, даже подло, навлечь горе и позоръ на нее и на маленькое ни въ чемъ неповинное существо, о которомъ онъ не можетъ заботиться. Нтъ, онъ не пойдетъ больше къ ней. Славянскіе парни будутъ хвастать, что прогнали его. Ну, что жъ! Если она повритъ этому и станетъ его презирать,— тмъ лучше. Тогда она его забудетъ.

У окраины города онъ слъ на тумбу и вытеръ носовымъ платкомъ струившуюся кровь. На душ у него было тяжело.

— Что я такое? Ничто, мечтатель! Что я сдлалъ? Допустилъ двушку полюбить меня. Терплъ жизнь, терплъ любовь, какъ растеніе поцлуй солнца. Что есть во сн? Что я такое? Хорошій музыкантъ И больше ничего. О, горе, о, позоръ! Учащійся? Созерцатель? И только. Никакихъ поступковъ, никакихъ длъ. Боже мой, еслибъ я могъ выбраться на свтъ и подвергнуться какому-нибудь испытанію!

На другой день къ нему пришелъ молчаливый Тосъ и, какъ всегда, попросилъ поиграть немножко. Но Георгъ вскор отложилъ скрипку и сказалъ:— Послушай, Тосъ.

— Что такое?— спросилъ Тосъ.

Георгъ разсказалъ ему о своемъ послднемъ свиданьи съ Доротеей, о предстоящемъ своемъ отъзд въ Грацъ, объ оскорбленіяхъ, которымъ подвергаютъ Доротею, и, наконецъ, ея необыкновенной просьб, посл которой онъ, какъ честный человкъ, не могъ продолжать видться съ нею.

— Если ты на ней не женишься, то да,— сказалъ Тосъ. Онъ былъ очень блденъ, но спокоенъ.

Георгъ молчалъ. Сердце его горло, но онъ не видлъ никакого выхода. Тосъ повторилъ настойчиве, въ тон вопроса:

— Если ты на ней не женишься…

Георгъ всталъ.— Нтъ,— сказалъ онъ.— Я не могу.

Тогда Тосъ тоже всталъ и взялся за шапку, какъ бы собираясь уходить, но вдругъ повернулся и подошелъ прямо къ Георгу.

— Эразмъ Георгъ Боценгардтъ,— произнесъ онъ торжественно,— отказываешься ли ты отъ всякихъ притязаній на эту двушку?

— Да,— твердо сказалъ Георгъ.

— Бросишь ли ты всякую мысль о ней,— то есть всякую мысль о ея тл?

— Да да,— почти простоналъ Георгъ. Онъ понялъ своего друга.

— Георгъ Боценгардтъ, прошу тебя помочь мн и сообщаю теб, что я хочу посвататься къ этой двушк и жениться на ней.

Георгъ протянулъ руку и сказалъ:— Конрадъ, я давно подозрвалъ о твоихъ чувствахъ. Я отказался отъ нея и напишу ей… Нтъ, я скажу чистосердечно ея родителямъ, что ты лучше меня, что ты дашь ей счастье, и что я прошу ее, ради спокойствія моей души, выйти за тебя. Конрадъ, ты получишь безцнное сокровище!

— Я знаю,— сказалъ Тосъ, своимъ обычнымъ спокойнымъ тономъ.— Дай мн письмо. Я сегодня же пойду къ ней.

— Тосъ, дорогой другъ, не торопи ее. Она скажетъ ‘нтъ’ и сегодня и, можетъ быть, еще нсколько разъ.

— Я но стану спрашивать у нея ни ‘да’, ни ‘нтъ’, скажу только, что ты больше не придешь, и что я буду ждать.

Георгъ слъ за столъ и сталъ писать… Потомъ кудрявая блокурая голова его упала на столъ, и онъ разрыдался горько и неудержимо, какъ маленькій мальчикъ. Чистая первая любовь рушилась, и сердцу было больно.

——

Тосъ отправился къ родителямъ Доротеи, и они приняли его предложеніе съ радостью, потому что знали, что онъ поступаетъ на большой австрійскій оружейный заводъ. Потомъ онъ пошелъ къ Тавернари, и тамъ тоже отъ души пожелали ему счастья. Посл всхъ онъ пошелъ къ Дороте.

— Гд Юрій?— спросила она.

— Онъ сказалъ, что больше не можетъ видться съ тобой, Дортья,— спокойно отвтилъ Тосъ.

— Онъ смялся, когда говорилъ это? Или плакалъ?

— Онъ былъ очень грустенъ,— отвтилъ честный механикъ.— И я видлъ, какъ онъ плакалъ.

Доротея взглянула на Тоса.— Знаете ли вы, что его заставило уйти отъ меня?

— Онъ не хотлъ навлечь на васъ оскорбленія со стороны славянскихъ парней,— уклончиво сказалъ Тосъ.

— А больше вы ничего не знаете?

Тосъ молча опустилъ глаза.

— Вы такъ же честны, какъ Георгъ красивъ. Вы знаете, о чемъ я его просила?

Бдный механикъ невольно вздохнулъ. И вздохъ прозвучалъ, какъ утвержденіе.

— И все-таки хотите жениться на мн? Знаете ли вы, что если Юрій захочетъ, я, не задумываясь, сейчасъ же уйду отъ васъ?

— Но только съ нимъ, а ни съ кмъ другимъ,— спокойно отвтилъ Тосъ. Видите ли, не многіе мужья могутъ сказать это.

— А съ Юріемъ?— настаивала она.

— Съ нимъ никогда,— ршительно отвтилъ онъ.

— Почему? — горестно воскликнула она.

— Потому что Георгъ никогда не обманетъ меня. Онъ вренъ.

— Да, онъ вренъ мужчинамъ,— горько сказала Доротея.— Матери своей онъ не принесъ никакого утшенія, и теперь и меня покидаетъ въ гор. Но все равно, онъ превратилъ годъ моей жизни въ радостную псню. Конрадъ, я буду всю жизнь пть эту пснь, когда буду оставаться одна.

— Я буду съ вами и скажу вамъ, что и я тоже люблю его.

Доротея протянула ему руку.— Благодарю васъ, Конрадъ, за то, что вы такъ преданы ему. Не правда ли, онъ — счастье. Онъ ничего не длаетъ, просто сидитъ, глаза его смются, онъ разсказываетъ, что рвется къ чему-то великому, и самъ не знаетъ къ чему, а всмъ вокругъ него становится тепло. Разв не правда?

— Да, это такъ. Онъ ничто и ничего не стоитъ, и все-таки вс его любятъ, и всмъ милы его мечты…

— Вы не думаете, что изъ него выйдетъ что-нибудь крупное?

— Можетъ быть, — сказалъ Тосъ, пожавъ плечами. Онъ привыкъ думать, что великіе люди работаютъ иначе.

— Значитъ, вы не врите въ него?

— Возможно, что изъ него и выйдетъ что-нибудь необыкновенное, но я не убжденъ въ этомъ.

— Ахъ, Тосъ, Тосъ,— горестно засмялась Доротея.— если бы я такъ же не врила въ него, какъ вы. Тогда я думала бы, что я нужна ему, и держала бы его вотъ такъ,— она подняла руки и крпко стиснула пальцы. Потомъ взглянула въ глаза своему скромному жениху и прибавила.— Но я думаю, что не нужна ему, даже принесу ему вредъ. Поэтому я должна отказаться отъ него. Я думаю, что онъ божественъ, и что… Я врю въ него, — рзко оборвала она и расплакалась.

— Доротея, я приду въ другой разъ,— тихо сказалъ Тосъ и ушелъ съ тяжелымъ сердцемъ.

Онъ думалъ о Георг, качалъ головой и, наконецъ, сказалъ безъ зависти и ревности:— Онъ — ничто, не знаетъ, чего хочетъ, и ничего не слдуетъ. Только говоритъ что-то о томъ, чмъ онъ будетъ, и самъ не знаетъ, чмъ. Правда, надъ нимъ никто не смется. Чего же онъ хочетъ? И что такое въ немъ, что люди такъ къ нему относятся?

V.

А Георгъ тмъ временемъ уже забылъ горечь разлуки съ Доротеей, съ быстротой, на какую способна лишь синеокая юность. Онъ собирался въ Грацъ, въ большой, боле близкій къ жизни городъ. Что ждетъ его тамъ? Что будетъ съ нимъ?

Онъ почти не жилъ своей теперешней жизнью. Днемъ онъ исполнялъ несложныя служебныя обязанности, по ночамъ читалъ, учился и страдалъ, но росъ.

Господинъ Тавернари самъ отвезъ его въ столицу. Онъ заново экипировалъ своего протеже, чтобы молодой унтеръ-офицеръ не произвелъ дурного впечатлнія въ свтскомъ обществ, и Георгъ былъ удивительно красивъ въ новой форм. Военный капельмейстеръ принялъ его подъ особое покровительство. Георгъ продолжалъ брать уроки на рояли, посщалъ вс лекціи и съ увлеченіемъ учился всему, о чемъ думали жившіе до него великіе мыслители. Но особенно важное значеніе имло для него знакомство съ капельмейстеромъ городского театра, къ которому у него была рекомендація отъ Тавернари. Несмотря на вс серьезныя мысли и намренія, его неудержимо влекло къ этому новому знакомому. Виллибальдъ Гиммельмейеръ былъ артистъ самой чистой пробы, жизнь его сверкала и искрилась, какъ шампанское, и этотъ божественный повса какъ будто совсмъ не ощущалъ тяжести земли, хотя и былъ женатъ. Онъ даже умлъ такъ вести свои дла, что, хотя весь свтъ и потшался надъ его безчисленными любовными приключеніями, жена его превозносила его супружескую врность. Гиммельмейера часто прочили въ дирижеры придворнаго театра, но всякій разъ назначеніе это отклонялось, потому что легкомысліе его внушало сомннія даже снисходительному австрійскому двору.

Георгу очень нравилась беззаботная жизнь знаменитаго музыканта. Они познакомились на вечер, устроенномъ Тавернари въ отсутствіе семьи въ своей квартир Гиммельмейеръ пришелъ, когда вс уже сидли за столомъ. Настроеніе было натянутое, потому что среди присутствующихъ находился человкъ, не подходящій къ общему духу. Это былъ сербъ, побывавшій въ Лондон, Берлин, Рим и Париж и теперь хавшій въ Петербургъ. Но, вмсто того, чтобы держать себя, какъ держалъ бы себя всякій настоящій нмецъ, космополитомъ, сербъ этотъ оставался славяниномъ и всячески старался подчеркнуть это.

Ему доказывали, что славянство до сихъ поръ проявляло только варварство, и что лучшіе славянскіе писатели и поэты — отрицатели, отчаявшіеся. Онъ согласился, что общее положеніе длъ, если исключить поляковъ, дйствительно говоритъ за отсталость славянской расы.— Но что сказать о вашихъ предкахъ, господа?— быстро прибавилъ онъ.— Разв ихъ варварство не свидтельствуетъ о томъ благопріятномъ факт, что въ насъ, славянахъ, таится еще много прекрасныхъ, интересныхъ и плодотворныхъ идей? Я лично, господа, предпочитаю имть отъ роду двадцать лтъ, а не пятьдесятъ. Или нтъ,— сорокъ,— любезно прибавилъ онъ.

На второе замчаніе онъ отвтилъ:— Чмъ сильне народы, тмъ скоре отчаиваются въ нихъ ихъ избранники. Сильне всего выражалось отчаяніе по отношенію къ евреямъ, въ жалобахъ ихъ пророковъ. И посмотрите — евреи живутъ и понын, и какъ еще!

На это одинъ изъ гостей, почтенный профессоръ, возразилъ:

— Если вы такъ высоко цните животную жизнь народа, тогда мы, заселители міра, его животворцы, мы, распространившіе нашу живительную силу почти на вс страны, должны, конечно, для васъ значить немного.

Георгъ съ непріятнымъ чувствомъ замтилъ, что высокій славянинъ при каждомъ слов тщедушнаго стараго скелета съ любезной улыбкой кивалъ головой. Георгу было больно за тщеславнаго старичка. Но тотъ продолжалъ, полный собственнаго достоинства:

— Итакъ, если вы хотите консервировать какой-нибудь народъ, какъ во времена фараона Менефты, то мы, конечно, пропали. Потому что наша кровь течетъ въ лучшихъ представителяхъ Англіи, Америки, въ вестготской или габсбургской Испаніи, Франціи…

— Карта земного шара мн извстна,— сказалъ славянинъ тономъ отклоняющей благодарности.

— Слдовательно, я, какъ нмецъ, чувствую себя животворцемъ земли,— продолжалъ профессоръ.— Мы умираемъ ради новыхъ народовъ. Мы — возбудители духовной лихорадки, духовныя смена великаго закона обновленія, бродильный грибокъ міра, насадители поколній и, наконецъ, охранители династій. Съ нашимъ Баттенбергомъ вамъ пришлось таки познакомиться, господинъ сербъ!— И онъ погладилъ свою сдую Вотановскую бороду, которая была въ немъ почтенне всего остального.

— Ахъ, Боже мой, да вдь въ такомъ случа намъ не о чемъ спорить,— воскликнулъ сербскій путешественникъ.— Если вы можете давать только зародыши, то дайте намъ то, что можете, по этой части, и затмъ исчезните, по мн, хоть въ сербскомъ дворянств.

— Слава Богу,— вполголоса проговорилъ Георгъ,— что насъ больше семидесяти милліоновъ.

— Ну да, это другое дло,— Съ прежней вжливостью улыбнулся сербъ.— Съ этими милліонами, которые каждыя тридцать лтъ выдвигаются противъ насъ, съ молодыми, обновленными поколніями, намъ не такъ легко справиться. Но у насъ, по милости Божьей, найдется кое-что побольше.

— Китайцы — лучшее доказательство того, что значитъ количество,— крикнулъ бородатый профессоръ.

Такой непріятный оборотъ принялъ разговоръ, когда вошелъ Гиммельмейеръ. Рзкія возраженія и огорченное лицо Тавернари, безпомощнаго безъ своей тактичной жены при спорахъ, сразу сказали, что вечеру грозитъ опасность.— Такъ и есть,— подумалъ онъ,— эти добрые нмцы, по своему обыкновенію, раздражили единственнаго иностранца за столомъ, вмсто того, чтобы задушить его любезностями и самимъ при этомъ сознавать, что они все-таки тоже что-нибудь да значатъ.— Онъ тотчасъ же поднялъ бокалъ и сказалъ:

— Господа, я позволяю себ внести предложеніе. Мы собрались сюда вовсе не для того, чтобы взаимно выпроваживать другъ друга со свта, а для того, чтобы получить удовольствіе другъ отъ друга и другъ съ другомъ. Сегодня жаркая, но прекрасная іюньская ночь. Объявимъ сатурналіи. Сейчасъ девять часовъ. Поклянемся, что до полуночи ни одинъ изъ насъ не будетъ принимать другого въ серьезъ, до полуночи каждый долженъ дурачиться самъ и дурачить другихъ. Потомъ мы опять вернемся къ серьезнымъ матеріаламъ, если у васъ и тогда явится къ этому охота, дтки. Вс, повидимому, согласны?

— А если кто-нибудь выйдетъ изъ роли?— смясь спросилъ славянинъ.— За себя я этого, правда, не боюсь, но…

— Кто выйдетъ изъ роли, тотъ долженъ напиваться молча.

— А если онъ уже и безъ того пьянъ?— кротко спросилъ католическій каноникъ.

— Тогда его съ генеральскими почестями вынесутъ изъ комнаты.

— Ахъ, какая вкусная свинина! Прямо хочется быть Одиссеемъ, чтобы посл долгаго голоднаго путешествія угоститься такой прелестью. Бдный Одиссей! ему приходилось сть только вепря. Господинъ балканецъ, кому мы обязаны этимъ измненіемъ вашихъ тогдашнихъ привычекъ?

— Наврное, это тоже какое-нибудь западно-европейское или восточное изобртеніе,— весело отвтилъ сербъ.— Мы неповинны въ немъ, какъ и во всемъ.— Онъ былъ радъ встртить настоящаго космополита и вечеръ показался ему гораздо сносне, чмъ раньше.

О предложеніи Гиммельмейра никто, конечно, не думалъ, но споръ все-таки прекратился. Завязался веселый разговоръ, никто не занимался поученіями, малйшая шутка вызывала смхъ.

Ужинъ благополучно закончился, а когда затмъ оказалось, что сербъ и каноникъ играютъ на віолончели и на контрабас, а Георгъ и Гиммедьмейеръ на скрипк, Тавернари слъ за рояль, а профессоръ и остальные трое гостей, тонкіе знатоки и цнители всхъ успокоительныхъ благъ отбурлившей жизни, съ наслажденіемъ слушали ихъ игру, какъ дти, объединенныя любовью общей матери.

Георгъ все время прислушивался къ одухотворенному и плнительному смычку Гиммельмейера. Передъ нимъ былъ уже не легкомысленный жуиръ, а посланецъ беззаботной, веселой олимпійской жизни! Георгъ ршилъ стать ученикомъ Гиммельмейера во всемъ. Струя жизнерадостности и, вмст съ тмъ, искренняго чувства изливалась отъ этого человка, скрипка котораго оживляла и возбуждала, какъ досел ни одинъ звукъ, слышанный Георгомъ, посл той глубокой и призывно-страстной псни южнаго втра въ застывшемъ Бахерскомъ лсу, заставившей его неутомимо читать и учиться.

Теперь должно было начаться чтеніе и перелистываніе книги жизни!

——

Въ тотъ вечеръ Георгъ и Гиммельмейеръ вышли вмст и отправились въ большой паркъ, который въ Грац лучше всего прочаго города съ его каменными и кирпичными зданіями.

Гиммельмейеръ былъ, какъ дитя. Онъ остановился возл розоваго куста, на которомъ огромная и единственная блая роза въ блдномъ трепет томно отдавалась ласк луннаго луча.

— Взгляните на эту душу, поющую свою элегію ночи,— сказалъ Гиммельмейеръ.— Какая литургія!

— Пріятное зрлище посл такого вечера, какъ сегодняшній,— съ улыбкой сказалъ Георгъ.— Мы, люди, должны бы быть, какъ лепестки, соединенные въ одномъ цвтк, чтобы вмст впивать свтъ или вслушиваться въ дыханіе ночи, а мы, вмсто этого, пожираемъ другъ друга. Или другъ на друга лаемъ, что еще смшне.

— Ага,— усмхнулся Гиммельмейеръ,— такъ сегодняшній вечеръ все еще сидитъ у васъ въ крови? А все-таки вы тоже невжливо отвтили сербу. Послушайте, я думаю, что нмцы еще долго могутъ не врить въ знаменитое пророчество: настоящее принадлежитъ германцамъ, а будущее славянамъ. Почему? Да потому, что они сами еще варвары. Доказательство? Имъ не достаетъ учтивости, легкаго и изящнаго навыка къ формамъ общежитія, умнія дружелюбно цнить ближняго… Когда-то пріобртемъ мы эту видимую печать всякой культуры?

— Да, этотъ сербъ оказался сегодня вжливе насъ, — со вздохомъ проговорилъ Георгъ.

— Еще бы,— язвительно засмялся Гиммельмейеръ.— И удалился съ чувствомъ побды. Потому что сохранилъ самообладаніе. Убдилъ ли его въ чемъ-нибудь тотъ долгобородый? Разв только въ своемъ презрніи и враждебности. Ахъ, милый другъ мой, величайшій врагъ нмецкой души, это нмецкій языкъ. Если бы мы не преподносили нашимъ противникамъ ничего, кром нашей музыки, мы были бы людьми, неправда ли? Съ нашей-то нмецкой музыкой!

— Господинъ капельмейстеръ,— взволнованно заговорилъ Георгъ,— возьмите меня въ вашу школу. Мн такъ хотлось бы научиться у васъ этому умнью жить, точно паря надъ землею, не чувствуя ея тяжести.

Гиммельмейеръ остановился и съ почти грустной серьезностью взглянулъ на молодого солдата.

— Для этого надо такимъ и родиться,— ласково сказалъ онъ.— Но постойте-ка. Вы легко и охотно тратите деньги?

— Боже мой,— засмялся Георгъ.— У меня ихъ никогда не бываетъ.

— Но когда бываютъ, вы ихъ бережете?

— Швыряю, какъ игральныя фишки.

— А когда у васъ больше нтъ?

— Тогда я опять спокоенъ.

— Долговъ не длаете?

— Зачмъ? Я веселъ, когда у меня есть деньги, и счастливъ, когда ихъ нтъ. Вдь счастье лучше веселья!

Гиммельмейеръ съ размаху крпко пожалъ ему об руки.— Ну, въ такомъ случа, милый юноша,— сказалъ онъ,— приходите ко мн поскоре. Я живу на Енисейской площади въ старомъ дом, гд обитаютъ акушерка, содержатель ссудной кассы и гробовщикъ: три Парки человческой жизни. Покойной ночи, милый другъ и братъ во Апполон.

И онъ весело и плавно махнулъ широкополой плюшевой шляпой, которая уже сама по себ производила на Георга впечатлніе какого-то полета, паренія и безумно ему нравилась.

——

Стояли жаркіе лтніе дни, въ театр не было представленій, и Георгъ, получившій отпускъ, могъ воспользоваться предложеніемъ Гиммельмейера пространствовать вмст. Оба были приглашены въ имніе къ Тавернари, но похали туда не сразу, а ршили сначала побродить пшкомъ по Средней Штиріи.

Выйдя изъ города, они вступили въ свтлую равнину съ лугами и сровато-зелеными, серебристыми на солнц и волнующимися хлбами. Стога сна благоухали, въ долин куковала кукушка, а на краю горизонта полдня стояли облака, круглившіяся и громоздившіяся, какъ стога сна на лугахъ. Они висли неподвижно, грозно смотрли на землю, соображая, стоитъ ли имъ ринуться изъ своего серебрянаго покоя въ борьбу, омрачить солнце и наслать непогоду, но не ршались въ лнивой сонливости и, наконецъ, безцльно расходились, какъ собранія нмецкихъ бюргеровъ. Когда солнце стало сильно припекать, путники сли отдохнуть въ тни густого лса, который, то и дло смняясь лугами, мельницами, прудами и маленькими ручейками и полный пустыннаго очарованія, тянется къ югу вдоль Муры.

— Намъ надо бы навстить вашу Дортью,— сказалъ Гиммельмейеръ, плутовато подмигивая Георгу.— Человкъ съ сердцемъ всегда сохраняетъ благодарность къ такимъ милымъ существамъ и навщаетъ ихъ въ первое десятилтіе воспоминанія, пока они молоды. Вы вдь разсказывали мн, что вашъ другъ Тосъ перевезъ ее къ своимъ родителямъ въ качеств своей невсты. Тамъ, въ вендскомъ краю, ее, вроятно, преслдовали и ненавидли?

— Да,— печально сказалъ Георгъ.— Одному трусливому соглядатаю я чуть не разрубилъ руку, но такъ какъ нападающими были славяне, то исторію замяли. Тогда они задумали выместить зло на бдной двушк. Это очень облегчило славному Тосу его сватовство. Когда я ее покинулъ, она согласилась укрыться у его родителей и тамъ обдумать, выйдетъ ли она за него или нтъ.

— Она все еще не соглашается стать его невстой? — съ изумленіемъ спросилъ Гиммельмейеръ.

— Не знаю,— со вздохомъ отвтилъ Георгъ.

— Но тогда непремнно постите ее,— весело воскликнулъ Гиммельмейеръ.— Боже мой, то-то будетъ радость, когда она увидитъ своего Бога, своего зеленаго Юрія!

— Откуда вы знаете это имя?

— Отъ Тавернари, разумется.

— Онъ, значитъ, знаетъ?

— Итакъ, гд находится сторожка старика Тоса?— отвтилъ на это Гиммельмейеръ.

Георгъ гордо выпрямился.— Уважаемый учитель и другъ,— сказалъ онъ,— чтобы не смущать этой двушки, я навлекъ на себя подозрніе въ трусости. Я жалкій нищій, иначе я женился бы на ней. Теперь же, ради ея счастья, я долженъ избгать ее. И я сдержу слово.

Гиммельмейеръ внимательно взглянулъ на него.— Славный юноша,— сказалъ онъ задумчиво.— Да, вы правы. Но мы сдлаемъ другое, что дастъ вамъ столько же наслажденія, какъ свиданіе съ ней и ея поцлуи. Мы посмотримъ на домикъ, гд она живетъ, издали, какъ смотрятъ съ горы изгнанники на милую родину, и, можетъ быть, увидимъ ее, а она не будетъ объ этомъ знать. Такія вещи, милый другъ, навки остаются въ сердц, и своей нсколько извращенной смсью желанія, наслажденія и муки он запечатлваютъ въ благородномъ человческомъ сердц гораздо боле глубокія письмена, чмъ даръ страстной любовной ночи. Надо, чтобы вы узнали и такія тонкія наслажденія. У добраго Тоса вы ничего не отнимите, а себ подарите цлое море сладостно-мучительнаго волненія.

— Господинъ капельмейстеръ,— съ мольбой проговорилъ Георгъ,— это еще слишкомъ свжо, мн будетъ очень больно.

— Именно поэтому. Какой номеръ сторожки Тоса?

Георгъ назвалъ номеръ. Домикъ стоялъ на большой желзнодорожной линіи, и мсто это считалось у желзнодорожниковъ хорошимъ, потому что тутъ не было опасныхъ скрещеній поздовъ, и, кром того, въ пользованіе сторожу былъ отведенъ порядочный кусокъ пахотной земли.

Подъ вечеръ оба путника подошли къ мсту, гд бывшая возлюбленная Георга готовилась стать женою другого.

Они шли по залитой солнцемъ золотой равнин, на которой, какъ на яркой леопардовой шкур, мстами лежали темныя пятна, тни маленькихъ облачковъ, парившихъ въ тихомъ воздух между землей и солнцемъ.

Огромные стога стояли разбросанные въ пол, вдали бурная горная рка лниве струилась межъ лсовъ долины, а на краю горизонта высились горы съ замками изъ былыхъ тяжкихъ временъ. Торжественно смыкались холмы вокругъ блистающаго овала равнины, холмы, сплошь увитые виноградомъ.

Деревня и избушки ютились подъ липами и грезили въ предвечерней дремот, какъ будто это воскресенье было вчнымъ, какъ будто облака были нарисованы на синемъ неб, и вся жизнь лишь жаркое, сонное дыханіе цвтовъ. Только пчелы жужжали отъ буй наго возбужденія въ липовомъ цвту, а легкое дуновеніе, съ шелестомъ доходившее отъ деревьевъ, было знойно и насыщено ароматомъ, какъ волна ладана.

У гладкихъ, сверкающихъ на солнц рельсъ, стремительно убгавшихъ въ даль, стояла сторожка, окруженная липами и оршникомъ. Рядомъ пріютился весело круглившійся стожокъ. А у самой сторожки пестрлъ цлый коверъ цвтовъ.

Георгъ умоляюще взглянулъ на своего друга, но тотъ мягко сказалъ:

— Дайте волю своему горю. Вдохните ту тоску, что несется къ вамъ изъ этого маленькаго домика. Когда мы вернемся съ юга, здсь вмсто одного стога будутъ стоять три, и они скажутъ намъ, что близка осень. Люди снимутъ урожай и будутъ довольны. Дортья скажетъ ‘да’, а Георгъ возьметъ свою скрипку, и сердце его будетъ пть въ ней, что оно еще молодо, и что домикъ съ тремя стогами только одна псенка изъ шестидесяти псенъ любви и жизни.

Георгу было отрадно и больно отъ мягкихъ словъ всегда такого легкомысленнаго артиста. Онъ слъ на бугорокъ на лугу, и слезы выступили у него на глазахъ: тяжело было опять уходить отсюда.

Гиммельмейеръ не мшалъ ему. Тихонько напвая, онъ пошелъ по лугу, и Георгъ видлъ, какъ онъ обошелъ издали сторожку, потомъ исчезъ въ золотыхъ колосьяхъ, какъ беззаботный небожитель, которому чужды житейскія горести. За холмами на запад солнце исходило кровавымъ горемъ за землю, и равнина лежала вся алая. Онъ все сидлъ и смотрлъ на домикъ, гд жила любовь, старавшаяся забыть его. Когда тни подъ деревьями спустились и стали прохладне, онъ услышалъ далекій голосъ, пвшій печальную псенку, и ему показалось, что это голосъ Доротеи, а псня — ея горе. Тогда борющееся сердце его сжалось, но вечеръ земли и любовь и гора осыпали вс очертанія срымъ пепломъ, голосъ сталъ невнятнымъ и замеръ въ дом, хлопнула дверь, и кончилось все, что называется Вечернимъ. И хорошо, что кончились грезы, и подошелъ Гиммельмейеръ, положившій ему на плечо руку.

— Отчего вы не пошли со мной, Георгъ? Я былъ у маленькаго ручейка и видлъ желтые цвты, носящіе ваше имя. Нашелъ римскій валъ изъ временъ древней Флавіи Сольва. Тамъ очень хорошо.

— А здсь было нехорошо,— вздохнулъ Георгъ.— Впрочемъ, нтъ, и здсь было красиво. Только отъ этой красоты сердце обливалось кровью.

— Пойдемте,— сказалъ Гиммельмейеръ.— Большинство людей на знаетъ такихъ минуть. Для нихъ это не переживаніе, не дйствіе. И все-таки, вы увидите: незабвеннымъ въ жизни остаются только эти минуты. Пережитое томленіе, греза, вздохъ, взглядъ на прелестную картину утраченнаго счастья, такая вотъ образная, осязательная отрада и тихое отреченіе, все это вещи, которыя гораздо прочне запечатлваются въ нашей душ, чмъ наслажденіе. Настроенія важне всего. Такими мелочами душа наша упивается, и счастье жизни превращается въ симфонію, полную и многозвучную.

И своеобразный учитель жизни дружески взялъ Георга подъ руку и повелъ его къ маленькой базарной площади.

— А теперь въ жизнь нашу вступаетъ уютная гостиница, упитанные, дымящіе трубками филистеры, пнистое пиво и чудеснйшій гуляшъ,— сказалъ онъ.— Этому тоже нужно отдаваться цликомъ. Вы проголодались? Я — чудовищно.

Ну что же? Георгъ былъ молодъ. Онъ улыбнулся и послдовалъ за нимъ.

——

Черезъ два дня пріятнаго странствованія онъ даже научился снова радоваться. Гиммельмейеръ опять выкинулъ одну изъ своихъ дерзкихъ проказъ. Они поднялись въ гору къ маленькой церковк, чтобы полюбоваться открывшимся съ этого мста безпредльнымъ видомъ. Въ церкви передъ исповдальней стояла колнопреклоненная молодая, красивая женщина, священникъ шопотомъ упрекалъ ее и, видимо, потревожилъ ея совсть, потому что она все ниже опускала голову.

Капельмейстеръ вывелъ Георга изъ церкви, и, спрятавшись, они стали весело поджидать выхода женщины, а потомъ послдовали за ней.

— Прелестнйшая красавица,—сказалъ вдругъ Гиммельмейеръ, подходя къ ней,— никогда не исповдуйтесь у лвой исповдальни.

Женщина обернулась, изумленная такимъ непосредственнымъ обращеніемъ, и растерянно спросила:— Какъ? Почему же?

— Разв вы не знаете, какая предательская акустика въ этой церкви? Если стоять у клироса, то все слышно.

— Іисусе, Марія и пресвятой Іосифъ!— воскликнула женщина.

— А я,— сочувственно продолжалъ Гиммельмейеръ,— стоялъ какъ разъ у клироса.

Женщина сильно покраснла и смущенно потупила глаза. Потомъ испуганно взглянула на Георга.

— Я тамъ не былъ и ничего не слыхалъ, къ сожалнію,— съ улыбкой успокоилъ тотъ, чтобы не увеличивать ея смущенія.

Бдная женщина перевела испуганные и недоврчивые глаза на Гиммельмейера.— Разсказать?— спросилъ тотъ.— Про него? Разумется, не про вашего мужа, мясника.

У бдняжки на браслет вислъ серебряный бычекъ съ рубиновыми глазами, и Гиммельмейеръ попалъ въ точку.

— Ради Бога,— пролепетала она.

— Ну, ну, не бойтесь. Неужели вы думаете, я этого не понимаю? И самъ не поступаю такъ же? Господи, Боже мой, я женатъ, и какъ еще! А тоже пошаливаю, и даже очень!

— Скажите пожалуйста!— проговорила женщина, значительна успокоившись и повеселвъ.

— Ну вотъ, такимъ образомъ, одна вина покрывается сознаніемъ другой, и мы можемъ, не стсняясь, пойти вмст,— что онъ и сдлалъ, представившись, какъ художникъ Бруно Трауготъ изъ Вны. Благодарная женщина сейчасъ же вспомнила, что уже слышала это имя.

И Гиммельмейеръ стадъ разсказывать анекдоты про натурщицъ и художниковъ, и лсъ зазвенлъ отъ веселаго хохота Георга и очарованной супруги мясника.

У перекрестка они разстались, сговорившись увидться на слдующее утро.

— Вы… вы вдь никому не разскажете о томъ, что слышали у исповдальни?— тихо спросила снова забезпокоившаяся женщина.

— Есть врное средство помшать мн болтать.

— Какое же?

— Сдлать меня сообщникомъ.

— Ахъ, вы негодный человкъ!

— Георгъ, отвернитесь!— крикнулъ Гиммельмейеръ, и Георгъ покорно спрятался за дерево. А Гиммельмейеръ получилъ въ залогъ горячій поцлуй.

— Ахъ,— сказалъ онъ,— подтибрить первый смертный грхъ омытой исповдью души, такой удачи мн давно уже не выпадало!

——

Но увы! Смнялись дни скорбнаго самоотреченія, и дни смющагося, немудраго веселья — тоже. Потому что, когда они спустились къ югу, и холмы стали многочисленне и привтливе, умножились прятавшіеся въ зелени маленькіе домики съ соломенными крышати, а уютныя помщичьи усадьбы съ вершины холмовъ возвстили о единственной въ мір стран отдохновенія, и крылья втряныхъ мельницъ застрекотали, какъ раннимъ утромъ стая скворцовъ на деревьяхъ, когда развернулся передъ ними залитый солнцемъ благословенный южно-штирскій край, — тогда началось снова старое, забытое, никогда не умирающее нмецкое горе!

— Послушайте, послушайте,— съ бурной горестью воскликнулъ Георгъ,— изъ этихъ уютныхъ домовъ звучитъ чужая рчь, а въ прелестныхъ усадьбахъ, изъ которыхъ многія раньше были нмецкими, царятъ теперь купецъ, адвокатъ, агентъ и чиновникъ, такъ называемая интеллигенція славянскаго народа, ненавидящая языкъ Гете, презирающая дыханіе нмецкой мысли и построившая свою жизнь безъ такихъ пустяковъ.

— Ну, да,— усмхнулся Гиммельмейеръ.— Канта и Шопенгауера нигд не читаютъ.

— Славянскій зловонный потокъ, выступившій изъ загнившихъ каналовъ недовольства, поднялся уже до самыхъ нмецкихъ домиковъ, пріютившихся на холмахъ,— жаловался Георгъ.— Онъ отвоевалъ владніе и свободную жизнь, но не освященъ для глубокаго дыханія надъ пучинами нужды.

— Ахъ, вы юный сумасбродъ,— засмялся Гиммельмейеръ.— Да разв ваши нмцы читаютъ Гете? Разв они свободны отъ ненависти? Разв они умютъ жить божественно легко и божественно глубоко? То, что вы здсь видите, не боле, не мене, какъ справедливый натискъ народовъ. Славяне отвоевываютъ свою область, на которой они сидли семьсотъ лтъ назадъ. Я не нахожу это пріятнымъ, но не нахожу и несправедливымъ. Завоеваніе — всегда непріятная штука.

— Завоеваніе!— воскликнулъ Георгъ.— Что значитъ это завоеваніе по сравненію съ нмецкимъ прогрессомъ, хотя бы за сто лтъ назадъ? Въ т времена нмецъ пришелъ съ Библіей и съ Кольцомъ Нибелунговъ въ рукахъ. Съ пснями миннезингеровъ, со скрипкой, съ арфой и съ героическими преданіями. Но въ то же время онъ распахивалъ землю, осушалъ болота, строилъ блоснжные замки и церкви, окружалъ города рвами и принесъ съ собой великое облегченіе, высшее существованіе, какъ Богъ! Сверху, съ самой вершины окрыленной жизни свободнаго человка, завоевалъ онъ эту землю, какъ архангелъ Михаилъ, обрушившійся съ облаковъ на дракона. А этотъ народъ ползетъ на насъ изъ пучинъ ядовитой зависти и снизу вонзаетъ намъ кинжалъ въ кишки. Мы, нмцы, на налоги, которыхъ платимъ въ двнадцать разъ больше, строимъ школы, гд учатся наши враги. Ахъ, если бы могли укрпить за собой этотъ край, только этотъ штирскій край, вмст съ южнымъ Тиролемъ, это единственный уголокъ юга, который вчная нмецкая тоска по жаркому солнцу сумла отвоевать себ. До синей Адріатики! Нтъ до Драу, хотя бы только до Драу!

— А Цилли?— спросилъ Гиммельмейеръ.— А Лейбахъ? А Баннъ и Рудольфсвертъ и множество острововъ, о которые бьется славянскій потокъ, отрывая повсюду кусокъ за кускомъ?

— Лейбахъ ужъ потерянъ и затопленъ, — печально сказалъ Георгъ.— Въ Цилли хотятъ строить славянскую гимназію. Тогда и тамъ появятся и заполнять города т современные интеллигентные профессіоналы, которыхъ учатъ, что высшій порывъ жизни есть ненависть и зависть.,

— У меня явилась идея, — сказалъ Гиммельмейеръ.— Если вы мн общаете не говорить больше о политик и о гоненіи на нмецкій языкъ,— у меня отъ этого начинается рзь въ живот,— я васъ порадую.

Георгъ общалъ.

— Ваша служба скоро кончается. Вы вдь поступите въ оркестръ, и мы останемся въ самой тсной близости?

— Ахъ да, да,— радостно воскликнулъ Георгъ.

— Тогда мы пригласимъ двухъ очень милыхъ парней, образуемъ квартетъ Гиммельмейера и во время каникулъ будемъ совершать артистическія турне. И везд, посл обыкновеннаго концерта, будемъ давать еще спеціальный, для усиленія средствъ на охрану нмецкаго вліянія. Идетъ?

Георгъ восторженно потрясъ руку своего учителя, умвшаго во всхъ жизненныхъ положеніяхъ находить пріятность и облегченіе, возл него самая жизнь становилась легкой, свободной, веселой и счастливой.

——

Наконецъ, они добрались до цли своего путешествія, до виноградниковъ Тавернари.

‘Ахъ, почему монархи не могутъ быть такъ, какъ простые граждане, у которыхъ сынъ, если только мало-мальски можетъ, поддерживаетъ въ порядк отцовскую оранжерею’. Такъ сказалъ нкогда человкъ, въ которомъ нмецкій гражданинъ и небожитель сливались, какъ ни въ какомъ другомъ смертномъ!— Гете, освободитель людей. Штирскія усадьбы осуществляютъ желаніе Гете.

Въ безумномъ, одураченномъ модой город такой піэтетъ и любовь рдки и единичны, тамъ люди стыдятся ихъ и мняютъ домашнюю обстановку вмст съ модой. Но здсь, въ милыхъ обителяхъ покоя и отдохновенія, въ штирскихъ имніяхъ, гд теперешніе граждане, дтьми, вкушали совершеннйшее счастье, здсь еще живутъ эта любовь и этотъ піэтетъ, сюда не проникло тщеславіе, и наслдники каждое лто растроганно взираютъ на милый скарбъ, сохранившійся съ 1810 года.

Мирно покоятся здсь вся нжность и уютность былой медленной и глубоко дышащей на солнц жизни.

Таковы вс они, эти помщичьи виноградники въ Грац, Марбург, Пеггау и Цилли, и кто хочетъ видть, какою была жизнь во времена почтовыхъ дилижансовъ и странствующихъ цеховыхъ, тотъ пусть подетъ погостить туда, гд нмецкіе граждане тихо проводятъ лтніе мсяцы на высокихъ холмахъ благодатной страны виноградниковъ. Къ сверу — гулъ лсовъ, въ оврагахъ — журчаніе воды и шумъ мельницъ, къ западу — луга и пастбища, а къ востоку и югу — пышные, синезеленые, дымящіеся на солнц виноградники. Кругомъ соломенныя крыши, надъ которыми выдается черепичная кровля барскаго дома. Со всхъ сторонъ — то оживленная болтовня, то засыпающее бормотанье полныхъ несказаннаго настроенія крыльевъ втрянокъ. На всхъ холмахъ и горкахъ — любимые знакомые сосди, и всюду, въ ширь и въ даль, до чистйшей лазури неба, до снговыхъ вершинъ, нжными облаками толпящихся на самомъ краю горизонта — безконечный просторъ Штиріи!

Что за жизнь, что за дивная греза вольнаго существованія царитъ на этихъ высотахъ! Люди словно не ходятъ, а какъ бы парятъ надъ землей. Лто такъ благостно, такъ обильно дарами, и окрестность дремотна отъ счастья, какъ любимая, познавшая наслажденіе жена. О, если бъ больныя сердца во всемъ германскомъ государств знали, какъ живутъ тамъ, въ необозримой Штиріи! Они устремились бы толпами и заселили бы этотъ не поддающійся описанію благодатный край, который даритъ осуществленіе самыхъ несбыточныхъ надеждъ!

Георгъ съ своимъ непокорнымъ сердцемъ, исполненнымъ наполовину горемъ объ утраченной любви, наполовину страданіемъ и яростью за свой народъ, тотчасъ же почувствовалъ и полюбилъ этотъ отечески распростертый, благословляющій покой, царящій надъ земными холмами. Даже живой, какъ ртуть, артистъ Гиммельмейеръ, и тотъ притихъ здсь, и часами грезилъ, созерцая мирную картину.

Тамъ родина, почти единственная на земл! Ни одна санаторія не излечитъ такъ тревоги нашего буйнаго, страдающаго сердца, какъ эта безконечная ширь, тихій шелестъ деревьевъ и несказанно уютный говоръ безчисленныхъ втряныхъ мельницъ, какъ призраки, торчащихъ на всхъ холмахъ.

Однажды утромъ господинъ Тавернари позвалъ свою жену къ подзорной труб и, улыбаясь, сказалъ:— Довольно ли у насъ запасовъ въ кладовой? Надвигается градъ.

І’оспожа Тавернари вскрикнула испуганно и вмст радостно. Потомъ побжала подсчитать колбасы, окорока ветчины и копченыя ребра, заказала два большихъ пирога, господинъ Тавернари, ухмыляясь, разыскалъ ключъ отъ виннаго погреба, а въ кухн тотчасъ заскрипли кофейныя мельницы.

— О какомъ град вы говорите? И причемъ тутъ запасы въ кладовой?— спросилъ Гиммельмейеръ.

— А вотъ посмотрите-ка, въ трубу,— отвтилъ Тавернари и повелъ своего гостя на вершину холма къ большой вишн, къ которой была привинчена ддовская подзорная труба.— Видите?

— Да, сосдній домъ, километрахъ въ десяти или пятнадцати, и на немъ разввается блый съ краснымъ флагъ.

— Этотъ флагъ означаетъ, что сосдъ Наттеръ со всми домочадцами собирается къ намъ въ гости.

Онъ повернулъ трубу, и на этотъ разъ въ нее заглянулъ Георгъ, увидвшій сине-блый флагъ.

— Это старикъ Шгеръ. Онъ явится съ своими присными: два сына, три дочери и два зятя. Прекрасная семья, но вчно ссорятся. Только здсь они и утихаютъ, эта усадьба ихъ обитель мира, и они за нее крпко держатся. А вонъ тамъ выкинулъ флагъ Вольфъ, этотъ не такъ опасенъ. Его выводокъ состоитъ всего изъ двухъ дочерей. А у Крекера, по прозванію ‘крокодила’, два сына. Я опасаюсь тутъ смшенія видовъ: какъ будто грозитъ двойная помолвка.

— Ай-ай,— воскликнулъ капельмейстеръ.

— И вотъ ко мн, потому что у меня всхъ меньше расходовъ на дтей, вся эта туча собирается всего чаще. Но случалось, что мы вс, когда моя усадьба бывала совершенно опустошена, перекочевывали къ Крекеру, а отъ него къ Вольфу и къ Наттеру, а потомъ, этакъ черезъ недлю, расходились, чтобы собрать новые запасы, потому что къ этому времени вс продались до-чиста. Да, веселыя то были времена, да еще и сейчасъ можно говорить о нмецкомъ гостепріимств.

И господинъ Тавернари веллъ поднять блый съ зеленымъ флагъ, въ знакъ того, что онъ дома и ждетъ гостей.

——

На слдующій день, съ десяти часовъ утра, уже издали можно было видть группы друзей, спускавшихся съ холмовъ, соединившихся и направлявшихся къ усадьб Тавернари. Георгъ и Гиммельмейеръ, забравъ валторну и охотничій рогъ, взлзли на вишневое дерево, въ толстыхъ сучьяхъ котораго была устроена площадка, и привтствовали гостей старинной нмецкой охотничьей фанфарой. И скоро толпа почтенныхъ бюргеровъ съ веселыми, румяными лицами, свжихъ двушекъ и молодыхъ чиновниковъ, начинающихъ докторовъ, студентовъ и двухъ-трехъ юнцовъ изъ среднихъ учебныхъ заведеній наполнила усадьбу Тавернари.

Какъ тихое дуновеніе, ходила среди шумнаго общества прекрасная Бабетта Тавернари, и голоса затихали тамъ, куда она подходила съ привтомъ и рукопожатіемъ. Какъ большинство молодыхъ двушекъ, она была одта сегодня въ костюмъ штирскихъ поселянокъ и казалась еще воздушне и нжне обыкновеннаго. Но влюбленное солнце все же покорило ея блдныя щеки, он пріобрли тотъ знойный матовый тонъ, который на тхъ холмахъ принимаютъ только персики и двичьи щечки. Не будь она такъ тиха, и не будь взглядъ ея такъ серьезенъ, вс сочли бы ее совершенно здоровой. А такъ казалось, что страдаетъ скоре ея душа, чмъ цвтущее, стройное и гибкое тло.

Молодежь разбрелась группами къ вишневому дереву и въ рощу, Гиммельмейеръ мгновенно очутился въ центр внка дамъ и двицъ. По ихъ внимательнымъ, поднятымъ головкамъ и наступившей тишин, всегда можно было догадаться, что онъ говоритъ, и всякій разъ потомъ звонкій женскій смхъ свидтельствовалъ о какой-нибудь его веселой шутк.

Нсколько двушекъ и женщинъ радостно привтствовали Георга, узнавъ въ немъ красавца, который съ такимъ увлеченіемъ и сосредоточенностью игралъ первую скрипку и лишь изрдка, во время паузъ, не рисуясь, счастливыми глазами, взглядывалъ на публику. Мужчины нсколько сторонились его, несмотря на его тонкій мундиръ.

Онъ стоялъ одинъ и довольно печальный у пышнаго розоваго куста, поднимавшагося почти до крыши дома, смотрлъ вдаль и не зналъ, что тихіе глаза Бабетты, окруженной говорившими ей любезности кавалерами, устремлены на него вопросительно и съ состраданіемъ. Внизу, въ долин, онъ увидлъ двухъ мальчугановъ, тщетно старавшихся втащить въ гору телжку съ дровами. Онъ быстро сбжалъ внизъ, помогъ втащить сначала одну телжку, потомъ другую, далъ ребятишкамъ мелочи изъ своего тощаго кошелька и, повеселвъ, опять поднялся наверхъ. Никто не видлъ этого, кром Бабетты. И когда его позвали къ столу, накрытому подъ липами, онъ не зналъ, почему глаза его были влажны и туманны, когда она взглянула на него и сла съ нимъ рядомъ. Чувство радостнаго подъема отъ близости этой чистой двушки охватило его, и въ то время, какъ вс другіе громко и весело болтали, они обмнялись лишь нсколькими словами.

— Бабетта, вы мало сметесь.

— Я веселюсь тихо, другіе — шумно. Какъ говоритъ вашъ Джордано Бруно? In tristitia hilaris in hilaritate tristis. Это мой девизъ.

— Почему tristis, Бабетта?

— Потому что я нездорова,— спокойно сказала она.

— О, Бабетта,— печально возразилъ Георгъ,— это неправда, все дло въ томъ, что вы не хотите надяться.

— Не могу,— тихо поправила Бабетта.

— Не хотите,— настойчиво повторилъ онъ.— Придетъ и вашъ часъ. Здсь такъ много молодыхъ людей, пышащихъ юностью и душевной и тлесной силой, это надежда и гордость нашего народа на юг. Каждый изъ нихъ съ радостью отдалъ бы за васъ свою жизнь со всми этими надеждами, если бы вы обратили на него свой тихій взоръ.

— Вы хотите выдать меня замужъ?— улыбнулась Бабетта.

— Нтъ еще,— огорченно сказалъ Георгъ.— Я хотлъ бы, чтобы вы полюбили — все равно кого.

— Все равно, кого?— Такъ дешево вы меня цните.

— Дло не въ мужчин. А въ любви. Ваша слишкомъ спокойная кровь должна забурлить и закипть, и вы должны научиться желать. Желать значитъ надяться, а надяться значитъ радоваться жизни.

Бабетта тихо улыбнулась и ничего не отвтила.

— Ахъ,— съ нетерпніемъ воскликнулъ онъ,— если бъ я могъ перелить въ васъ свою кровь, я отдалъ бы вамъ половину, лишь бы ваша стала быстрой, полной желаній, волнуемой страданіемъ, но способной ликовать и пть!

— Да, Георгъ,— сказала она, — потому-то и хорошо, что вы сидите рядомъ со мной и желаете, ликуете и поете. Это передается мн, и я радуюсь тому, что на свт есть счастье, потому что вы вдь счастливы, Эразмъ Георгъ?

Георгъ испуганно подумалъ, не хотла ли она своимъ страннымъ удареніемъ на имени Эразмъ подчеркнуть его знаменіе: любимый. Но онъ былъ такъ жалокъ въ солдатской форм, что разсердился на себя за тщеславную мысль.

Подъ вечеръ начались танцы. Георгъ, въ качеств молодого воина, приглашалъ одну за другой двицъ и дамъ, а Гиммельмейеръ прыгалъ, какъ паяцъ, и подъ конецъ одинъ сплясалъ тарантеллу, отъ которой неистово разлетались фалды его сюртука, и вс чуть не умерли со смха.

Бабетта не танцовала. Она печально смотрла на другихъ и съ спокойной улыбкой отказывалась, когда ее приглашали. Георгъ не смлъ подойти къ ней. Почему, онъ не зналъ самъ. Ему было страшно обвить рукой эту стройную двичью тайну, слишкомъ возвышенную и слишкомъ изящную для него. Но ему было пріятно, что она отказываетъ и другимъ.

Пока Гиммельмейеръ разсказывалъ гостямъ, какъ научился этой тарантелл отъ сантиментальной неаполитанской акушерки, Бабетта тихонько отошла къ розовому кусту, и Георгъ послдовалъ за нею.

— Почему вы не танцуете, Бабетта?

— Разв мн можно?— уныло сказала она.

— Вы непремнно выздоровете. Вы уже и сейчасъ здоровы, только еще слабы и нуждаетесь въ бережномъ уход.

— Ахъ, если бы вы знали, какъ надола мн эта жизнь! Вчно ходить на цыпочкахъ, чтобы не разбудить врага. Иной разъ я съ радостью отдала бы нсколько лтъ за три мсяца, лишь бы пожить, какъ слдуетъ, отдавшись Вакху и Пану, какъ вы говорите.

— Какъ, Бабетта, я не думалъ, что у васъ могутъ быть такія мысли! — съ изумленіемъ воскликнулъ Георгъ.

— Да, правда,— должно быть, это отъ вина. У меня кружится голова. Я смотрла на васъ, когда вы танцовали, и у меня все вертится въ глазахъ. Вы очень любите танцовать?

— Я больше люблю другое,— смясь отвтилъ Георгъ.— Но для чего же я молодъ и вдобавокъ солдатъ? Дамы и барышни хотятъ танцовать, и если я не доставлю имъ этого удовольствія, то я ужъ окончательно не буду ничего стоить въ обществ, которое и безъ того настолько выше меня.

— Выше!— воскликнула Бабетта, и прибавила тише и настойчиво:— докажите же имъ, что вы выше ихъ всхъ.

Внесли большіе подносы съ наполненными стаканами вина, и Тавернари, замтившій отношеніе нкоторыхъ гостей къ Георгу, захотлъ устроить маленькій тріумфъ своему любимцу. Онъ приказалъ подать старинный венеціанскій кубокъ, вывезенный въ восемнадцатомъ вк его праддомъ изъ Венеціи, и, наполнивъ его до краевъ благороднйшимъ виномъ своихъ лозъ, торжественно поднялся. Гости, увидвъ драгоцнный кубокъ, смолкли. Въ старинныхъ семьяхъ сохранился еще обычай, по которому гость, выпившій по предложенію Хозяина изъ такого кубка, становился членомъ семьи и получалъ право во всякое время на пріютъ въ дом.

— Господа,— началъ Тавернари съ сдержаннымъ волненіемъ,— сегодня одинъ изъ васъ шутя упрекнулъ славнаго юношу за то, что онъ не сумлъ добиться льготы перваго разряда. Такъ какъ вы, мои милые, старые друзья, могли заключить изъ этого, что я оказываю почетъ человку необразованному и душевно неразвитому, то я думаю, что доставлю удовольствіе и милому Эразму Георгу Боценгардту, который такъ скромненько сидитъ въ своемъ углу, и всмъ вамъ, если скажу, что среди всякихъ докторантовъ, магистрантовъ, даже учителей и сотенъ помазанниковъ всхъ тхъ наукъ и искусствъ, которыя можно выдолбить, встрчалъ не многихъ, которые такъ хорошо образовали бы свою душу, какъ мой юный другъ. Онъ не только начитанъ, полонъ стремленія къ знанію, но и сумлъ такъ гармонически сочетать въ себ все, чему научился у великихъ ушедшихъ, что я долженъ назвать его высокообразованнымъ человкомъ. Господа, никого на земл я не чту такъ высоко, какъ человка, личными усиліями создавшаго себя въ области духа, и не знаю никого счастливе его. Потому что то, что другомъ подается въ вид готовой мысли, заставляетъ его переживать великую радость открытія. Такой изслдователь невдомыхъ странъ продлываетъ въ себ всю исторію эволюціи человческой души. Я знаю это по себ, потому что, несмотря на хорошее происхожденіе, лучшему, что я знаю, я научился у формовщика гипса, гд я, какъ любитель, копируя творенія Микель-Анджело, познакомился съ Данте и Леонардо-да-Винчи. Я умю цнить глубокое волненіе проникновеннаго познаванія. Это невыразимое счастье! Я не могу дать этому юнош докторскаго диплома, могу предложить ему только свой домъ и попросить его считать себя моимъ сыномъ, до тхъ поръ, пока онъ будетъ вренъ своимъ стремленіямъ. Если онъ гд-нибудь совершитъ ошибку, въ моемъ дом онъ можетъ ее оплакать. Пусть онъ учится, въ моемъ дом покой облечетъ его, какъ пурпуръ короля. Пусть онъ осуществитъ то, что заложено въ немъ. Если онъ поднимется высоко — я буду доволенъ, что домъ мой послужилъ ему ступенькой. А если онъ падетъ,— все равно. Пусть только падаетъ съ высоты — мой домъ поможетъ ему не разбиться при паденіи. Эти пожеланія написаны въ золотомъ, благословенномъ солнцемъ вин, искрящемся въ этомъ кубк, и, по старинному штирскому обычаю нашему, я подношу его вамъ, мой милый другъ.

Кругомъ все были добрые люди, не вс изъ нихъ родились для проникновеннаго познаванія, но вс были добрые сосди, и они восторженно отозвались на рчь старика, потому что имъ нравился самый обычай.

Георгъ почтительно взялъ кубокъ обими руками и выпилъ его съ такимъ чувствомъ, какъ будто въ этомъ вин заключалась вся ласка, окружившая его въ этомъ дом. Онъ пилъ со всей жаждой вры, которой у него не было: вры въ себя и въ свое призваніе.

Крпкое вино разлилось по его жиламъ, проникло чуть не въ самыя кости. Кубокъ былъ пустъ, какъ ни великъ онъ казался по понятіямъ сдлавшихъ его итальянцевъ: для молодого нмца же онъ былъ лишь радостнымъ глоткомъ.

И, не подыскивая словъ, Георгъ тотчасъ же заговорилъ о томъ, чмъ было полно его сердце.

Хотя рчь Георга и показалась нкоторымъ мужчинамъ чуть-чуть высокопарной, она увлекла женщинъ и немногихъ мужчинъ, понявшихъ его мысль, а остальные присоединились къ нимъ, чтобы не нарушать общаго настроенія.

Георгъ оказался героемъ вечера, и, когда настало время расходиться, вс, не исключая и молодыхъ докторовъ, крпко жали ему руку.

——

А дни стояли, полные сладкаго очарованія и нжной прелести. Даже тихая грусть, таившаяся въ ихъ блистающей краткости, потому что давно уже миновало лтнее солнцестояніе, и пшеничныя поля пестрли согнутыми фигурами жнецовъ, даже печальная серебристая дымка, обволакивавшая дали, звучали гармоніей.

И въ эти дни началась мистерія цикламеновъ, запечатлвшаяся въ сердц юнаго мечтателя. Бабетта не хотла называть его Георгомъ, страдая въ своей гордости оттого, что этимъ именемъ называла его другая. Эразмъ — звала она его, и однажды, показывая ему цикламены, съ улыбкой сказала:

— Эти цвты имютъ для меня такое же значеніе, какъ для васъ болотные желтоглавы, которые носятъ ваше имя.

Ахъ, цикламены имли для Бабетты горестное значеніе. Потому что, когда во влажной прохлад лсовъ появляются эти альпійскія фіалки, съ липовыми грустно склоненными головками, тогда великія Панъ впервые хватается за сердце отъ горя и страха предстоящей разлуки.

Двушка всегда носила эти цвты на груди и по утрамъ просила Георга:— Эразмъ, принесите мн цикламенъ. И ароматъ ихъ сдлался для молодого человка какъ бы символомъ меланхолической любви и глубокаго отреченія. Бабетта гуляла съ нимъ, всегда ласковая, привтливая, какъ будто довольная его присутствіемъ, но и только. Ея золотисто-каріе глаза смотрли серьезно, даже когда она на него взглядывала, и совершенно спокойно. Самое большее, ему удавалось добиться слабой улыбки, въ которой всегда сквозила словно недоврчивость.

Даже когда наступилъ печальный сентябрьскій день, послдній для Георга на этихъ благородныхъ холмахъ, и въ который онъ ршилъ сказать ей, что долго и тяжко будетъ тосковать о ней, онъ ршился только, молча, лежа возл нея на трав, цловать ея прекрасныя, блдныя руки. Она не отнимала ихъ, но не произнесла ни слова и казалась серьезной, спокойной и невозмутимой.

— Прощайте, Эразмъ,— сказала она, въ послдній разъ, пожавъ ему руку, и онъ не зналъ, жалетъ ли она о томъ, что онъ узжаетъ.

Когда же онъ ухалъ, въ усадьб словно погасли пніе, надежды, и юность, и въ долгіе вечера дрожащіе звуки стараго рояля звенли одиноко, безъ влюбленнаго голоса скрипки Георга.

Всмъ недоставало блокураго юноши, но никто не зналъ, что тосковала о немъ и Бабетта.

Она ходила по дорогамъ, по которымъ гуляла съ нимъ, повторяла про себя то, что онъ говорилъ ей, а на холм, гд росло столько тмина, что весь онъ гудлъ отъ шмелей, ложилась на горячую отъ солнца траву, вытягивала блдную руку и думала о томъ, какъ но ней скользили его губы, безмолвно твердя то, что онъ не смлъ выговорить вслухъ. Но когда она взглядывала на домикъ виноградарей, откуда уже ухала Дортья, въ сердце ея вонзалось жало, и она говорила:— Посл той! И гнала изъ мыслей тихаго, робкаго влюбленнаго, радостно смющагося юношу, съ страннымъ честолюбіемъ желавшаго стать человкомъ, не связывая себя опредленной профессіей.

VI.

Когда Георгъ въ первый разъ по окончаніи службы явился къ Тавернари въ самомъ изящномъ сюртук, какой могъ придумать для стройнаго музыканта портной, онъ казался самому себ словно замаскированнымъ. Ему представлялось, будто первый изъ часовъ юности уже миновалъ, а второй долженъ быть пережить благоговйно и медлительно. Ему шелъ двадцать пятый годъ, и за нимъ лежала пора, непроизводительная, но прекрасная. Теперь надо было вести себя разумне.

Бабетта стремительно выбжала ему навстрчу, остановилась, я въ первый разъ радостно протянула ему руки. Въ восторг онъ прижалъ свои руки къ ея щекамъ, пополнвшимъ и дышавшимъ здоровьемъ, и привлекъ ея лицо къ своему. Золотисто-каріе глаза расширились отъ испуга, но онъ сдлалъ то, къ чему рвалось его сердце, и закрылъ ея вздрагивающія губы своими. Онъ поцловалъ прекрасную Бабетту, и она заплакала.

— Бабетта,— умоляюще произнесъ онъ,— почему вы меня не поцловали?

Она покачала головой и отошла къ двери, продолжая плакать.

— Я васъ оскорбилъ?

— Нтъ,— отвтила она сквозь слезы.

— Почему же вы не поцловали меня? Вы знаете, какъ мучительно я люблю васъ уже больше двухъ лтъ, и должны хоть немножко отвчать мн взаимностью. Вдь вы же позволили мн поцловать васъ.

— Я могу поцловать только того, за кого выйду замужъ,— отвтила Бабетта.— Только его, я поклялась себ!

— Но, дорогая, почему же этимъ счастливцемъ не могу быть я?— горестно воскликнулъ Георгъ.

— Ахъ, кто же вы?

— Какъ больно это слышать!

— Эразмъ,— мягко заговорила она.— Поймите меня. Будьте, кмъ хотите: музыкантомъ, солдатомъ, каторжникомъ даже, но я не могу видть васъ въ толп, въ оркестр, въ полку, смшаннымъ съ массой, затерявшимся въ ней. Неужели вы не понимаете, что мой мужъ долженъ быть единственнымъ, долженъ стоять вн толпы, надъ нею. Пусть это будетъ въ концертномъ зал, за дирижерскимъ пюпитромъ, но онъ долженъ быть самъ по себ. Тогда, Эразмъ, я поцлую васъ и забуду, что ваши губы уже были неврны, отвратительно неврны!— И она положила ему об руки на плечи, какъ бы прося прощенія.

— Но я то, я могу цловать тебя, гордая, честолюбивая моя красавица! До тхъ поръ, пока ты не захочешь поцловать меня сама!— И онъ снова прильнулъ къ прекраснымъ, упрямымъ устамъ, плотно сомкнувшимся подъ его губами и оттого казавшимся особенно сладкими. Это походило отчасти на похищеніе и насиліе и доставляло невыразимое наслажденіе.

Она надялась, что онъ оскорбится, и перестанетъ терзать ея тоскующую душу, но онъ готовъ былъ безъ конца упиваться неизвданнымъ наслажденіемъ. А у нея, такъ долго и мучительно ждавшей ласки, недоставало силы противиться ему. Она страдала, и сердце ея разрывалось отъ желанія обвить руками его блокурую, буйную голову.

Съ этой минуты она съ своеобразной, болзненной и втайн трепетной отрадой предоставляла губамъ и дыханію возлюбленнаго бродить по своимъ рукамъ и губамъ, плакала недолго, когда онъ отвоевывалъ новый уголокъ ея красоты для своихъ поцлуевъ, потомъ молча оставляла ему отвоеванную область, пока онъ не захватилъ всего, что было не закрыто платьемъ. Только, когда, увлекшись, онъ пытался хоть немножко отвернуть рукавъ или воротникъ, она кротко, но ршительно протестовата:— Эразмъ, оставайся въ своемъ маленькомъ царств!

— Ахъ, я хотлъ бы завоевать новое!

— Завоюй массы, сдлайся единственнымъ,— улыбалась она, и ласкала его мягкими, осторожными руками.—Тогда я всецло буду принадлежать теб.

Георгъ не зналъ, какъ страстно она призывала этотъ часъ, какъ она жаждала отдать жизни то, что мучительно стонало въ ней, какое невроятное страданіе причиняла ей необходимость отстрочивать счастье, сознавая, что она можетъ умереть, не познавъ полной любви. Но тотъ, кому она отдастся, долженъ быть необыкновеннымъ человкомъ. Всякій разъ, когда Георгъ цловалъ ее, сквозь проснувшуюся въ ней чувственность, она ощущала холодокъ недоврія и боязнь унизить себя, подчинившись заурядному мужчин. Это чувство, какъ ржавчина, разъдало ея любовь.

А Георгъ, котораго терзало воспоминаніе о радостной простот, съ какой отдалась ему бдная Дортья, сдлался угрюмъ и жестоко страдалъ. Богъ знаетъ, когда онъ достигнетъ того, что нужно Бабетт! И, вмсто тото, чтобы возбудить въ немъ честолюбіе, Бабетта возбудила въ немъ чувственность до того, что онъ сталъ стремиться больше къ обладанію ею, чмъ къ ея любви и уваженію. Однажды ей пришлось даже сурово оттолкнуть его, потому что онъ сталъ почти грубъ.

Онъ ухалъ надолго и искалъ прибжища и успокоенія у Гиммельмейера, умвшаго облегчать ему жизнь. Приключенія, веселыя любовныя похожденія, настроенія, глубокія мысли, вино, музыку — все можно было найти у Гиммельмейера: какъ богъ, онъ дарилъ жизнь и радость, и Георгъ любилъ его больше матери, больше, чмъ своего благодтеля Тавернари, и ужъ, конечно, свтле и радостне, чмъ Бабетту.

А Гиммельмейеръ молодлъ отъ этой преданной и восторженной любви своего ученика, доставлявшей ему невыразимую отраду.

Прошелъ почти годъ, и однажды Георгъ, какъ безумный, вбжалъ къ своему другу.

— Учитель, дорогой учитель, возьмите меня къ себ, помогите мн позабыть эту двушку, которая, какъ ядъ, жжетъ мою кровь,— молилъ онъ жалобно, какъ дитя. И капельмейстеръ сказалъ:

— Ого, значитъ, намъ нужно на просторъ! Сегодня же! Идетъ?

И они отправились въ походъ за настроеніями, въ окрестности, подернутыя дымкой осенней грусти, походъ, при которомъ самый ничтожный пустякъ пріобртаетъ огромное значеніе. Они радовались изумительной зеркальности чернаго, какъ агатъ, лсного озерца, радовались, когда въ томъ же самомъ озерц съ другой стороны отразилась небесная лазурь, свтле бирюзы. Прислушивались съ открытой, еще освщенной возвышенности, къ звукамъ глубокой долины, гд мельница весело отстукивала благодарственную молитву. Они растворились въ слух, не чувствовали своихъ тлъ, и ничего не было вокругъ нихъ и въ нихъ, кром густого запаха распыляющейся муки, немолчнаго говора жернововъ и стремительнаго бурленія вспненной воды.

Весь міръ казался пустыннымъ, словно въ немъ ничего не осталось, кром астръ и туманнаго облачнаго кольца, но веселый музыкантъ однимъ словомъ сумлъ вернуть изобиліе этой оскудвшей и замирающей природ.

— Слышите, Георгъ, какое веселое тамъ совершается пищевареніе? Это великое самоуглубленіе для накопленія будущихъ даровъ Божіихъ. Крестьянинъ приноситъ тяжелую ношу полей мельнику, мельникъ переправляетъ мшки въ городъ къ пекарю, а тотъ кладетъ намъ на столъ вкусный даръ солнца изъ тхъ дней, когда природа была еще ярка, какъ юность. Ну, Георгъ? Что же мы предпримемъ сегодня? Не знаю, почему, несмотря на холодную, морозную синеву неба, мн чудится въ воздух, особенно на запад и юг, что то такое фіолетовое, фіалково-мягкое и теплое. Разв въ воздух не пахнетъ какъ будто обтованіемъ весны? Милый другъ, будетъ яукъ, южный втеръ и теплая погода.

И дйствительно: постепенно лсъ и горы становились тепле и влажне, и скоро наши на дорог стали мокры и темны. Облака казались ватными, холодные сизые тона долины полиловли и приблизились, и когда солнце, словно опьянвъ, открылось за почтя сплошными тучами, отдльныя чистыя мстечки неба стали зеленоватыми и совершенно прозрачными. Тучи неслись, какъ желто-красный, срый дымъ, надвигаясь съ юго-запада и безпокойно подгоняя другъ друга.

— Чудесно,— съ удовольствіемъ сказалъ Гиммельмейеръ и тихонько свистнулъ.

— Ахъ,— грустно вздохнулъ Георгъ,— что толку изъ того, что день-два продержится теплая погода? Потомъ все-равно опять наступитъ октябрь. Сегодня холодне, чмъ было въ это же время, въ прошломъ году.

— Георгъ, Георгъ! Неужели же вы можете жалть, имя одинъ бокалъ чудеснйшаго вина, что у васъ его не цлый погребъ? Передъ нами нсколько часовъ настоящаго бабьяго лта. Ахъ, если бы вы знали, что значитъ, когда въ старости выдаются часы юности! Какихъ благодарныхъ, растроганныхъ слезъ достоинъ такой нечаянный весенній день среди осени.

Совсмъ уже темнло, когда они спустились въ долину, въ которую уже проникъ южный втеръ. Теплый воздухъ обступилъ ихъ, словно они вошли въ бесдку изъ розовыхъ кустовъ. Съ минуту они постояли въ ароматной, мягкой тишин, потомъ Гиммельмейеръ съ увлеченіемъ описалъ вкусный ужинъ въ гостиниц, и здоровый желудокъ Георга сейчасъ же отозвался на предложеніе закусить. Они вошли въ ворота пивной, но Гиммельмейеръ, замтившій во двор блый передникъ, крикнулъ Георгу:

— Ступайте впередъ и займите мн мсто, я сейчасъ.

Комнаты были полны народа, и Георгъ нашелъ только одинъ столикъ, за которымъ сидлъ молодой блондинъ съ большимъ ртомъ и широкими челюстями. Георгъ поклонился и, извинившись, прислъ къ этому столу. Блондинъ съ полминуты лъ зелеными глазами веселое лицо Георга, потомъ выговорилъ:

— Пардонъ!— Тонъ былъ рзокъ и вызывающъ. Но Георгъ былъ въ такомъ блаженномъ настроеніи, что спокойно и участливо спросилъ:

— Какъ вы сказали?

— Милостивый государь,— выпалилъ тотъ,— вы націоналистъ?

— Я — нмецъ,— спокойно отвтилъ Георгъ.

— Милостивый государь,— повторилъ тотъ, поднявъ часовую цпочку, на которой болтался брелокъ въ вид головы Бисмарка, висвшей на чуб, какъ татарскій трофей,— я требую опредленнаго отвта: вы націоналистъ?

— Можете быть уврены,— отвтилъ Георгъ, съ трудомъ сохраняя спокойствіе,— что, если моему народу будетъ грозить опасность, я буду стоять не позади васъ, а можетъ быть далеко впереди.

— Если вы не націоналистъ,— продолжалъ блондинъ, не слушая Георга,— какъ же вы можете садиться за этотъ столъ, какъ вы осмливаетесь…

Георгъ вскочилъ и бросилъ бы нахалу въ лицо первое, что подвернулось бы подъ руку, если бы не подосплъ хозяинъ, а за нимъ и Гиммельмейеръ.

— Ахъ, это очень интересно. Я вижу, здсь сидитъ юный Дзиноичъ и придирается къ людямъ. Хозяинъ, скажите-ка ему теплое словечко, да захлопните за нимъ покрпче дверь.

Но хозяинъ, много наживающій съ этого непримиримаго нмца, попробовалъ уладить конфликтъ:— Я не могу удалить гостя, не зная, дйствительно ли онъ провинился. Можетъ быть, этотъ господинъ самъ…?— и онъ указалъ на Георга.

— Я ничмъ ршительно не обидлъ его,— упрямо крикнулъ блондинъ.— Я только спросилъ его, націоналистъ-ли онъ, потому что мы здсь образуемъ одну сплоченную, чистую и незапятнанную компанію. А онъ въ отвть на это настолько забылся…

— Видите,— прервалъ хозяинъ, обращаясь къ Гиммельмейеру.

— Другъ мой,— спокойно возразилъ Гиммельмейеръ.— Я вижу и понимаю. Вы меня знаете, не правда ли,— какъ хорошаго кліента. Ну, такъ вотъ: отнын ни я, ни мои пріятели не переступятъ порога заведенія, гд усталаго человка, вмсто того, чтобы спросить, хочетъ ли онъ сть и пить, заставляютъ исповдаться въ своихъ политическихъ убжденіяхъ прежде, чмъ позволить ему приссть. Пойдемте, Георгъ, здсь недалеко есть итальянская остерія съ рдкою спеціальностью, а именно: тамъ бываютъ культурные люди.

— Ради Бога, Господа!— испуганно воскликнулъ хозяинъ.

— Не волнуйтесь, Георгъ,— сказалъ Гиммельмейеръ, когда они очутились на улиц.— Вы къ этому еще не привыкли. Но въ этомъ город можно ходить только въ самыя простонародныя харчевни или въ самые аристократическіе рестораны, не рискуя наткнуться на слишкомъ полнокровныхъ юношей. А вдь большинство ихъ прекрасные ребята, полные неукротимой силы, которая была бы неоцненна, если бы направлялась твердой и спокойной волей. А такъ она расходуется на грубости противъ своихъ же братьевъ, и они только отпугиваютъ людей, и приносятъ страшный вредъ длу всего народа. Насъ высмиваютъ и платятъ намъ втрое сильнйшей ненавистью.

Друзья вошли во дворъ, колоннадами и нишами напоминавшій внутренность венеціанскаго дворца, пли, спорили, строили также и планы противъ нмцевъ и славянъ, но никому не приходило въ голову встртить входящаго гостя оскорбительной усмшкой. И здсь, за стаканомъ вина, Гиммельмейеръ и Георгъ обсудили свое первое артистическое турнэ по маленькимъ городкамъ, которые отстаивали свой родной языкъ отъ безконечнаго славянскаго потока все новыми жертвами. Въ то время, какъ разъ образовалось два кружка: одинъ строилъ школы для нмецкаго населенія, другой оказывалъ матеріальную помощь соплеменникамъ, жившимъ въ пограничныхъ областяхъ. Такъ, въ отвтъ на нелпое оскорбленіе, создался прославившійся на много лтъ квартетъ Гиммельмейера.

——

Въ конц страстной недли четверо музыкантовъ отправились въ свою первую поздку, и первый концертъ долженъ былъ состояться въ Цилли. Туда же пріхали и старикъ Тавернари съ Бабеттой.

Ни одинъ народъ не празднуетъ Пасху такъ торжественно, какъ жители Южной Штиріи, и здсь нмцы переняли отъ славянъ значительную долю ихъ обрядовъ и торжественнаго настроенія. Наивная чистота славянъ, ихъ благоговйное отношеніе къ празднику Свтлаго Воскресенія трогательны, какъ дтская любовь въ сказкахъ. И потому книга эта является осужденіемъ только тхъ славянъ, которые, называя себя образованными, на самомъ дл не восприняли богатствъ нмецкаго духа, а стали чужды свтлымъ и дтски-непосредственнымъ чувствованіямъ своего родного народа. Поверхностное образованіе отчуждаетъ ихъ отъ богатой народной души, тогда какъ нмцы, наоборотъ, сами проникаются этимъ праздничнымъ настроеніемъ и радостно отдаются ему.

Пасха въ Цилли! Ивы и оршникъ окутаны золотистой дымкой, солнце словно дрожитъ отъ собственной святой красоты въ лазурномъ неб, нжная апрльская листва, какъ зеленыя облака, какъ зеленый ладанъ, курится надъ лсами, кончики втокъ на еляхъ утыканы изумрудными свчками, горы содрогаются отъ восторга, серебряная лента рки тянется, какъ сверкающая змя, готовая сбросить кожу, и земли покрыта безчисленными цвтами, растущими только на известковой горной почв.

Природа была полна невыразимой красоты, и людскія сердца трепетали отъ восхищенія этой красотой.

Никто не думалъ о злобной вражд послднихъ дней, крестьянинъ и купецъ весело обмнивались товарами, и посл ранней обдни по дорогамъ, какъ пестрыя бусы, тянулись вереницы повозокъ съ ярко разряженными мужчинами и женщинами, радостно направляющимися къ своимъ домамъ съ освящеными припасами для пасхальнаго стола.

Георгъ и Гиммельмейеръ съ Тавернари и Бабеттой шли въ гору къ маленькой церковк, сквозь виноградники и рощи изъ вковыхъ серебростволыхъ каштановъ, мимо домковъ съ соломенными крышами и уютныхъ господскихъ усадебъ. А сзади изъ города непрерывно доносились веселые выстрлы и звонъ колоколовъ, весь лсъ ожилъ и игралъ рзвыми солнечными зайчиками.

Гиммельмейеръ опьянлъ отъ восторга, и радость его и Георга заражала и ихъ тихихъ спутниковъ, стараго Тавернари и его больную дочь.

Гиммельмейеръ, не зная, чмъ выразить свою радость, потихоньку подбрасывалъ встрчнымъ женщинамъ въ корзинки серебряныя монеты, и Бабетта, увлекшись его примромъ, взяла денегъ у отца и тоже незамтно опустила ихъ въ корзины нсколькимъ двушкамъ.

Въ маленькомъ трактирчик на гор, откуда открывался широкій, живописный видъ, они сли отдохнуть и роспили бутылку душистаго мстнаго вина. Золотисто-каріе глаза двушки смягчились и повеселли, и она сказала:

— Надо бы намъ всмъ прізжать праздновать Пасху здсь.

Тавернари отвернулся, чтобы скрыть слезы. Бабетта за зиму поблднла и похудла, измученная своей больной и недоврчивой любовью. Она страдала теперь и тломъ и душой, и отецъ боялся, что дни ея сочтены.

И несмотря на то, что яркое солнце и разлитое въ воздух торжественное праздничное настроеніе наполняли радостью ихъ сердца, къ чувству этому у всхъ четверыхъ примшивалась неопредленная грусть, словно въ одномъ аккорд имъ слышались жизнь и смерть.

Но сегодня жизнь еще смялась.

Вечеромъ Гиммельмейеръ и Георгъ дали концертъ, и сборъ былъ настолько великъ, что тутъ же было ршено построить въ город новую нмецкую школу.

Георгъ сидлъ рядомъ съ Бабеттой и былъ счастливъ потому, что ея глаза въ первый разъ смотрли на него съ гордой радостью. Волшебными звуками своей скрипки онъ сумлъ растрогать слушателей до слезъ, по своей вол онъ управлялъ чувствами и настроеніями всей этой собравшейся толпы. Онъ принадлежалъ ей, онъ былъ первымъ, единственнымъ. Сегодня, въ первый разъ.

А Гиммельмейеръ суетился и все время оглядывался на хорошенькую двушку, сидвшую за сосднимъ столомъ и задорно и восторженно поглядывавшую на него. Наконецъ, онъ не выдержалъ, подошелъ къ ней и непринужденно началъ:

— Какое поразительное сходство! Мы съ вами не знакомы?

— Вы знакомы съ моей сестрой Элизой,— улыбаясь, отвтила двушка.

— Ахъ, Элиза Ридль. Я ищу ее съ перваго дня прізда. Гд она? Какъ поживаетъ?

— Ну, ее вамъ придется поискать въ другомъ мст. Она выщла замужъ и живетъ въ Кроатіи.

— А вы? Неужели вы та маленькая двочка, которая бгала въ городскомъ саду съ мячикомъ и, подбрасывая его, считала: девяносто восемь, девяносто девять — а на сотомъ всегда промахивалась, потому что кокетливо поблескивала на меня черными глазками: ‘Посмотри же, какой я молодецъ!’.

— Да, это я,— смясь, сказала она.

— А теперь такая большая и такая красавица! А гд же вашъ розовый передникъ съ крылышками? На васъ тогда, кажется, только онъ и былъ. Наврное онъ и сейчасъ былъ бы вамъ очень къ лицу.

И когда двушка продолжала смяться, Гиммельмейеръ грустно проговорилъ.— Ахъ, этотъ розовый передникъ, и ваши быстрыя стройныя движенія и кокетливые глазки! Я только сейчасъ понялъ, что и тогда уже былъ влюбленъ въ васъ.

— Боже мой, я тоже,— сказала она.

— Ну, теперь я, пожалуй, слишкомъ старъ для васъ,—со вздохомъ сказалъ Гиммельмейеръ.

— О, вы никогда не будете старымъ,— съ убжденіемъ воскликнула двушка.— Сестра много разсказывала мн про васъ,— продолжала она.— Я все знаю. Я была ея единственнымъ другомъ. Она никогда не сердилась на васъ за то, что вы ее забыли, потому что вы первый показали ей жизнь. Вы разсказали ей, какъ живутъ дикія пчелы, сумли всякую лужу на мокрой дорог превратить въ чудо, показавъ, какъ въ ней отражаются синее небо или деревья.

— Да, да,— растроганно сказалъ Гиммельмейеръ,— Луиза была моей самой любимой ученицей. Она умла видть и чувствовать мелочи, дающія радость. Разсказывайте, разсказывайте дальше.

— О, я могла бы долго разсказывать. И она всегда говорила, что никогда не могла полюбить никого посл васъ. Даже и теперешняго своего мужа.

— А вы такъ похожи на нее, милая Ирена! Всякій разъ, какъ я вспоминалъ Элизу, сердце мое сжималось отъ тоски и по розовой стройной Ирен. Я справлялся о васъ и знаю, что вы здсь учительницей. Ахъ, если бы еще разъ пережить такую любовь! Боже мой, если бъ я могъ повторить въ васъ Элизу, я съ радостью отдалъ бы вс свои безумства за возвращеніе той невыразимой прекрасной поры!

Двушка молчала, но сильно покраснла и опустила глаза.

— Конечно,— проговорилъ онъ съ тяжелымъ вздохомъ, не дождавшись отвта,— я на двадцать лтъ старше васъ. И постоянно это забываю.

— Не въ томъ дло,— тихо отозвалась двушка.— Года — это мрило, иногда такъ же мало пригодное для людей, какъ и для деревьевъ.— Дубъ въ сто лтъ красавецъ, а тополь — старикъ. Вамъ сейчасъ около сорока лтъ, и будетъ все столько же, когда моя юность уже отцвтетъ, и…

— И — что?

— Тогда вы покинете и меня.— И, простившись съ нимъ, она ушла домой.

Въ эту чудную пасхальную ночь, блдная Бабетта Тавернари впервые подарила поцлуй Георгу. Когда онъ спросилъ ее, почему она поцловала его именно сегодня, она отвтила:

— Потому что я твоя жена.— И такъ велико было въ ней это чувство, что она позволила ему даже остаться, когда смняла платье на капотъ, и онъ осыпалъ поцлуями ея обнаженныя плечи и руки.

Но это было и все, что прекрасная Бабетта Тавернари подарила единственному человку, котораго любила. На другой день у нея появился тяжелый кашель съ кровоизліяніями, и перепуганный отецъ поспшно увезъ ее на югъ. Георгу было запрещено не только проводить ее, а даже и писать ей.

——

Такъ, на вторую пасхальную ночь Георгъ остался одинъ, страдая вдвойн и отъ любви, и отъ опасенія за любимую двушку. Онъ не могъ искать утшенія даже въ дружб, потому что Гиммельмейеръ цлые дни былъ погруженъ въ разсянную задумчивость, а по вечерамъ спшилъ къ милой двушк, съ свтлымъ дтскимъ личикомъ и задорными темными глазами, любовью своей озарившей закатъ его дней.

И Георгъ уходилъ къ тихой рк и раздумывалъ, не погрузиться ли ему въ ея глубокія журчащія струи, чтобы рка заставила умолкнуть его стонущее сердце, закрыла это воспаленные глаза и успокоила его взволнованную грудь, пока сердцу, глазамъ и груди уже не нужны будутъ ни любовь, ни красота, ни легкій, чистый воздухъ.

Но Георгъ былъ молодъ и самъ не подозрвалъ, какъ развилась и окрпла его душа отъ постояннаго общенія съ деревьями, рками и лугами. Какъ только онъ слышалъ мягкій ритмическій плескъ воды, и деревья начинали шелестть подъ нимъ своей ранней листвой, словно опьяненныя мягкимъ лтнимъ напвомъ, смнившимъ суровое завываніе зимнихъ вьюгъ, какъ только онъ видлъ озаренныя мсяцемъ бродячія ночныя облака,— все это инстинктивно представлялось ему безконечно важне его собственной жизни и страданія. Постепенно очарованіе захватывало его въ свою власть, и боль его растворялась въ дыханіи Пана, подъ вліяніемъ вчнаго гипноза, которымъ чудодйственный богъ тростника, лсовъ, горъ и луговъ усыпляетъ сердца всхъ, прислушивающихся къ волшебной мелодіи его безсмертной свирли.

Тихая усталость овладла имъ, и онъ могъ только слушать музыку твореній, которыя принято считать безчувственными: музыку лса, травы и журчащей, плещущейся рки. И эта пснь, спасшая уже столько жизней, спасла и его, ласково и любовно, какъ убаюкиваетъ мать засыпающее дитя.

VII.

Постепенно Георгъ началъ освобождаться изъ-подъ вліянія Гиммельмейера. Въ т незабвенные одинокіе вечера онъ научился справляться съ своими печалями одинъ и уже не шелъ къ учителю, какъ безпомощное дтя, желающее, чтобы его развеселили. Но все же оставался близокъ съ своимъ другомъ, потому что замчалъ въ немъ большую перемну.

Божественно безпечный Виллибальдъ въ жизни своей испыталъ много увлеченій, по ни одного настоящаго сильнаго чувства. Теперь, встртившись съ нимъ снова въ Град, Георгъ почти не узнавалъ его. Гиммельмейеръ съ вдохновенной страстью дирижировалъ ‘Валькиріей’. Потомъ поздно ночью, посл представленія, пригласилъ Георга вмст ужинать

— Только прежде пройдемся,— сказалъ онъ.— И они пошли черезъ городской паркъ, обвянный теплой влажной майской ночью.

Гиммельмейеръ вдругъ протянулъ Георгу руку и сказалъ:

— Мы ужъ старые пріятели, давай говорить другъ другу ты и будемъ братьями безъ всякихъ тостовъ и прочихъ аксессуаровъ.

Георгъ вспыхнулъ отъ горделивой радости и воскликнулъ:

— О, если я могъ получить какой-нибудь даръ отъ такого артиста, такъ это именно этотъ!

Гиммельмейеръ улыбнулся, потомъ оказалъ:

— Я долженъ излить свое сердце, мой милый, иначе оно разорвется.

— Разв вы несчастливы?

— Ты, Георгъ, ты долженъ говорить ты,— поправилъ Гиммельмейеръ, и Георгъ успокоился отъ его спокойнаго тона.

— Такъ что же съ тобой?:— робко спросилъ онъ.

— Представь себ,— отвтилъ Гиммельмейеръ,— я влюбленъ превыше всякой мры.

— Да вдь это съ тобой часто случается,— отозвался Георгъ.

— Ахъ, Георгъ, Георгъ, а разв ты самъ думалъ когда-нибудь въ угоду любимой двушк засохнуть, или, еще того хуже, превратиться въ чиновника?

— Если бы пришлось…— осторожно, но съ непріятнымъ чувствомъ проговорилъ Георгъ.

— Или разойтись съ женой?— продолжалъ Гиммельмейеръ.

— Господи, неужели ты сдлаешь это?— испуганно вскрикнулъ Георгъ.

— Да нтъ же,— успокоилъ Гиммельмейеръ.— Слава Богу, этого никто не требуетъ. Моя жена прекрасный малый, стряпаетъ, вяжетъ чулки, ходитъ въ гости, спитъ крпко и много, тратить свои лучшія силы на тридцатилтнюю войну съ прислугой, и, за исключеніемъ дней генеральной уборки и нсколькихъ совмстныхъ визитовъ, я ее настолько мало чувствую, что иногда мн кажется, что я могу пройти сквозь нее, какъ сквозь столбъ солнечныхъ пылинокъ.

— Такъ въ чемъ же дло?

— Дло въ томъ, что я готовъ на колняхъ цловать руки малютк Ирен за то, что у нея такіе темнокаріе блестящіе глаза. Я просыпаюсь по утрамъ такой бодрый и радостный, и такой сильный, словно дюжина атлетовъ. По вечерамъ я словно растворяюсь въ закатныхъ облакахъ отъ благоговнія, умиленія и сладкой боли. Жизнь моя стала богата, какъ никогда, и мн такъ хочется цликомъ отдаться этой двушк, словно я розовый бутонъ, которому не можетъ быть лучше доли, какъ умереть на ея груди. Ахъ, Георгъ, и мн, этакому ослу, сегодня минуло сорокъ шесть лтъ! А я такъ безумно счастливъ!

— Отъ всего сердца поздравляю васъ съ днемъ рожденія и радуюсь, что вы проводите его въ такомъ счастливомъ настроеніи. Абсолютнаго возраста нтъ, дорогой другъ. Вамъ въ пятьдесятъ лтъ будетъ тридцать, въ шестьдесятъ — сорокъ.

— Да говори же ты,— польщенный, прервалъ Гиммельмейеръ.

— А сколько лтъ ей?— спросилъ Георгъ.

— Ахъ, ей едва минуло двадцать,— нжно отвтилъ онъ.— Она была учительницей въ Цилли. И вотъ однажды на Пасх я пришелъ къ ней слишкомъ рано утромъ и, какъ всегда: именно потому, что ничего не было, поднялись такія сплетни, что ей пришлось ухать оттуда.

— Значитъ, она потеряла мсто?

— Теб то я скажу все,— успокоительно сказалъ Гиммельмейеръ,— Она здсь и даетъ уроки музыки, которыхъ я могу достать ей, сколько угодно. Въ то же время она моя ученица и беретъ у меня уроки теоріи игры на контрабас.

— Да что вы?— недоврчиво воскликнулъ Георгъ.— Зачмъ же двушк учиться на контрабас.

— Жена моя этому вритъ, а это главное,— спокойно отвтилъ Гиммельмейеръ.— А такъ какъ гонораръ за уроки я отдаю ей для того, чтобы анестезировать и свою совсть, и ея подозрительность, то она совершенно довольна.

— Неужели же бдняжка платитъ вамъ за уроки?— удивился Георгъ.

— Конечно, нтъ. Посл каждаго ея урока я выдаю изъ собственнаго кармана жен десять кронъ отъ Ирены. И подозрніе никогда не коснулось ея. Ахъ, милый мой, когда теб придется имть дло съ добродтельной супругой, вспомни старика Гиммельмейера.

Георгъ засмялся. Никогда еще ему не приходилось встрчать человка, въ которомъ бы такъ дружно уживались необыкновенная сердечность и удивительная безпринципность.

Георгъ, съ тихой печалью думавшій о прекрасной страдающей двушк, на юг, былъ радъ, что сдлался повреннымъ любви своего друга, и благодаря этому его коснулось хотя дыханіе того, чего онъ еще не зналъ: невыразимое упоеніе полнаго самоотреченія въ любви.

Онъ часто упрекалъ себя за то, что жизнь его до сихъ поръ была лишь любовными похожденіями и настроеніями. Музыкой, а не борьбой. Но онъ успокаивалъ себя словами: ‘Боже мой, если Гиммельмейеръ только въ половин пятаго десятка узналъ, что такое любовь, зачмъ же мн уже теперь искать завдомо тернистаго пути? Мн еще нтъ тридцати лтъ’.

——

Но скоро насталъ день, когда они оба впали въ грустное раздумье.

Георгъ уже давно не получалъ отвта на свои тревожныя письма о Бабетт, даже и отъ господина Тавернари, который такъ любилъ его. Чувство его къ далекой Бабетт, становившейся все прекрасне въ его воспоминаніи, выросло за это время въ настоящую сильную и глубокую любовь. Въ конц концовъ, Георгъ ршилъ отправиться къ Бабетт, хоть пшкомъ и съ одной скрипкой, какъ въ паломничество. Онъ ждалъ только перваго теплаго дня, потому что стояла суровая зима, а юность его томилась по солнцу.

Гиммельмейеръ, которому не хотлось разставаться съ нимъ, отговаривалъ его. Наступилъ Великій постъ, и въ воздух уже дышалъ весенній втерокъ. На улицахъ образовались большія, блестящія лужи, и въ душу невольно закрадывалось предчувствіе веселой весны.

Георгъ и Гиммельмейеръ шли по лсу, по обнажившимся отъ снга, мягкимъ и засыпаннымъ прошлогодней листвой полянкамъ, между тихими насторожившимися стволами. На высокой горной площадк деревья стали больше, свтле, и на зеленовато-серебристыхъ стволахъ ихъ виднлись длинныя трещины. За ними мстами вставала густая стна елей, а между высокими колоннами каштановъ, еязовъ и буковъ, тихо и беззвучно, подымался густой, сизый дымъ, шедшій отъ невидимаго костра. Они слышали только его трескъ и шипніе, видли, какъ дальнія деревья голубли въ пахучемъ дыму, какъ все дальше и дальше стлался шлейфъ прекрасной и величественной царицы огня, и это было такъ красиво, что оба молча остановились.

Подобно долгой, чудной мысли, струился дымъ межъ стволами, и въ мгл его даль становилась загадочне, а близкіе предметы отчетливе.

— Не ходи туда. Я не хочу видть, что это за огонь!— И Гиммельмейеръ удержалъ Георга.

— Ты боишься чернаго, тоскливаго круга угасшихъ воспоминаній на зеленой трав?— съ улыбкой сказалъ Георгъ.

— Нтъ,— отвтилъ Гиммельмейеръ.— Отъ этого я излечился, потому что безмрно благословленъ любовью. Но такъ пріятно стоять вдали и мечтать о томъ, откуда этотъ дымъ, такъ красиво струящійся по лсу. Можетъ быть, онъ идетъ изъ открытаго очага, врод того, у котораго ты увидлъ Дортью. Можетъ быть, тамъ цыганскій таборъ, обвшанный бурыми лохмотьями. А можетъ быть, угольная яма, возл которой сидитъ странный, черный человкъ и бормочетъ что то, разгребая головешки, а то пара бродягъ, или шаловливые ребятишки. Постараемся представить себ все, какъ можно живописне.

И они долго стояли и смотрли на клубящуюся пелену, чаровавшую лсъ, превратившійся словно въ сцену съ кулисами и широкой перспективой.

— И хорошо не видть прекрасную Бабетту Тавернари, не правда ли?— грустно продолжалъ Гиммельмейеръ.— Она представляется теб на берегу лазурнаго моря, или медленно идущей среди серебристыхъ оливъ и мечтающей. О комъ? О теб. Это красиво. Или о другомъ, боле выдающемся человк, съ которымъ она познакомилась тамъ. Тогда теб длается страшно, и она становится теб еще дороже. Ты боишься, что этотъ человкъ боле достоинъ ея, чмъ ты: онъ умне, пламенне, и мысли его возвышенне, смле, чмъ у тебя. Тогда ты начнешь работать надъ собою. Это тоже красиво. Или ты боишься за нее, потому что она считаетъ замчательнымъ какого-нибудь пустого франта. И этотъ страхъ еще красиве. Красива даль, красиво предчувствіе, красивъ голубой дымъ. Любовь тмъ утонченне, чмъ она дальше, и даже боязнь, и мука, и недовріе цнны, потому что мы открываемъ наслажденіе, заключающееся въ чувств такой полной обездоленности. И я сегодня, мой милый, весь трепещу отъ страха за бдную, темноглазую, милую двушку. И все-таки стою здсь и любуюсь голубымъ дымомъ, а можетъ быть, въ это время я уже сдлался отцомъ.

— Отцомъ?— воскликнулъ Георгъ.

— Можетъ быть, Ирена сейчасъ переживаетъ самыя тяжелыя минуты…

— И ты не съ нею?

— Зачмъ? Смотрть на грубыя, животныя страданія, не имя возможности помочь? Метаться, стонать и рвать на себ волосы? Нтъ. За ней хорошій уходъ, и сдлано все, чтобъ облегчить ея положеніе. Она сама услала меня.

— Все-таки пойдемъ назадъ,— сказалъ Георгъ.

— Хорошо, но потише, совсмъ потихоньку.

——

Когда они вернулись, Гиммельмейеръ узналъ о благополучномъ рожденіи ребенка и радовался счастью молодой матери, а Георгъ чуть не лишился чувствъ отъ горя. Его ждала телеграмма: ‘Бабетта скончалась, прізжайте, она просила похоронить ее на юг. Тавернари’.

Георгъ сталъ совершенно нечувствителенъ отъ неожиданности этого удара. Онъ халъ въ позд, и въ душ его не было ничего, кром желзнаго рзкаго звука стучащихъ колесъ и неподвижной тупости.

Бабетта умерла въ Град. Когда Георгъ подъзжалъ къ городу, вечернее небо, пронизанное золотымъ пламенемъ солнца, горло, какъ пожаръ. Равнина представляла сплошной садъ, въ которомъ кое-гд уже начинали цвсти прозрачныя миндальныя деревья, но горы были голы и каменисты. На возвышенности лежала деревушка, и надъ черепичными крышами ея возвышалась колокольня, похожая на старинную колокольню романо-венеціанской эпохи. Въ вечернемъ полым зари, окаймленномъ чернымъ прорзомъ ниши, виднлся раскачивающійся черный колоколъ. Звонъ его наврное разносился далеко по всмъ каменистымъ холмамъ и плодоноснымъ долинамъ, но за шумомъ и стукомъ позда его не было слышно. Георгъ уныло смотрлъ въ окно, чувствовалъ, какъ красивъ на фон зловщаго пожара неба раскачивающійся черный колоколъ въ своемъ звучномъ, но не слышномъ ему волненіи, и проговорилъ: ‘Таково же и мое горе. Въ сердц моемъ гудитъ пожарный набатъ, но я ничего не слышу, потому что я оглушенъ’.

——

Прекрасную Бабетту похоронили, а Георгъ все еще ничего не чувствовалъ. Только когда онъ увидлъ ея гробъ и колесницу, засыпанную миртами, сердце его мучительно сжалось, потому что эти мирты были непобдиме вчнаго снга самыхъ холодныхъ альпійскихъ вершинъ.

Во второй разъ сердце его рванулось, какъ подъ лапой злобнаго звря, когда комья земли забарабанили по крышк гроба. Но, можетъ быть, это просто содрогались натянутые нервы.

Потомъ онъ слушалъ разсказы тихо плакавшей матери Бабетты. Теперь Георгъ сталъ для нея какъ бы сыномъ, потому что онъ любилъ ея дочь. Онъ узналъ, что Бабетта сильно страдала и мало о немъ говорила: ‘Оставьте его, пусть онъ измнитъ мн, передъ нимъ вся жизнь’. Она съ глухимъ упрямствомъ боролась со все усиливающейся слабостью, стискивала зубы и отвергала всякое религіозное утшеніе съ безнадежностью, терзавшей сердце родителямъ. И она страдала не какъ христіанка, и не какъ язычница, находящая утшеніе въ свтломъ сознаніи того, что царство Божіе на земл вчно и хранитъ больше безсмертія, чмъ сухіе листья въ осеннюю пору. Она страдала, терзалась страхомъ и покорялась, какъ безпомощное прекрасное животное, и это было ужасно. На пошути между любовью и вчностью ее подкараулила смерть.

Георгъ слушалъ эти разсказы съ тяжелымъ сердцемъ, но не могъ плакать. Его охватывалъ ужасъ, онъ не хотлъ видть лица Бабетты, потому что мать сама разрыдалась и испуганно вскрикнула при вид слдовъ разрушенія.

Съ глухими стонами слушалъ онъ повсть о ея страданіяхъ. Когда мать разсказала, какъ подъ конецъ больной стало измнять и зрніе, какъ она попросила карты и съ ужасомъ и отчаянной надеждой держала ихъ передъ потускнвшими глазами и потомъ, вскрикнувъ, въ гнв и страх, бросила всю колоду, такъ что пестрыя фигуры разлетлись по всей комнат,— Георгъ всталъ и вышелъ изъ комнаты,— ему казалось, что у него разрывается голова. И только оттого, что земля продолжала еще жить въ милліонахъ существъ, оттого, что югъ былъ такъ прекрасенъ, не помутился у него разумъ, не привыкшій къ столь ужаснымъ представленіямъ.

— Молчи, или говори хоть не все сразу,— просилъ Тавернари жену, которая всегда была неразговорчива, а теперь вдругъ разражалась цлыми потоками словъ, безсвязныхъ, несдержанныхъ и звенящихъ, словно разбитое стекло. Ей хотлось выговорить то, что казалось ей безумно-жестокимъ, потому что тогда она могла бы плакать. Но кто видлъ госпожу Тавернари, какъ она ходила, еле волоча ноги, точно не отдлявшіяся отъ пола, тотъ понималъ, что эта женщина сломилась отъ тяжести утраты дочери, умершей и тломъ, и душой, ужасной смертью, какъ можетъ умирать только красота, отравленная невріемъ.

Господинъ Тавернари, сгорбившійся и сразу постарвшій, ухалъ на югъ. Георгъ ухалъ съ нимъ, тупой и равнодушный. Госпожа Тавернари осталась, здсь у нея были родные, и она не хотла покидать могилы дочери.

Мужъ не пытался отговорить ее, и Георгъ съ испугомъ замтилъ, что эти двое людей, представлявшихъ такой образецъ супружескаго счастья, оставались всегда чужими другъ другу. Правда, старикъ какъ-то жаловался, что его жена никогда не могла оторваться отъ своихъ родныхъ и любила свое старое гнздо больше, чмъ его домъ. Но теперь Георгъ увидлъ, какъ глубока была трещина, раздлявшая этихъ двухъ ни въ чемъ не виноватыхъ, добрыхъ и миролюбивыхъ людей. Жена любила больше всего свою семью. Мужъ былъ деликатенъ, набоженъ и замкнулся въ себ. Въ дом никогда не бывало ссоръ, все шло весело, дловито и согласно, и только въ ребенк, въ прелестной, страдающей двушк съ робкими золотисто-карими глазами, съ стройными членами и прекрасными руками, какъ безчувственный мраморъ тянувшимися къ жизни, только въ ней любовная рана этихъ двухъ существъ казалась неисцлимой. Она умерла не освобожденная, не испытавъ милосердія Божія, какъ жертва брака, не освященнаго полнымъ единеніемъ.

Опять наступила пятница Страстной недли, и Георгъ провелъ ее съ состарившимся и молчаливымъ теперь Тавернари въ его имніи. День былъ трогательно прекрасенъ, и казалось, будто солнце и воздухъ бережно ласкаютъ землю, какъ ласкаетъ мать выздоравливающее дитя, нуждающееся въ величайшей мягкости и ласк.

Люди сажали картофель и взрывали мотыками виноградники, опять куковала кукушка, и горлинки ворковали кротко и нжно въ высокихъ деревьяхъ.

Тавернари былъ торжественно молчаливъ весь день. Онъ улыбался только, когда по забывчивости опускалъ въ карманъ руку за табакеркой. Онъ всегда лишалъ себя въ этотъ день любимаго удовольствія, и чтобы не впасть въ искушеніе, предусмотрительно запиралъ табакерку въ комодъ. Часто прекрасная Бабетта грустно улыбалась, и говорила, что отецъ ея старается въ этотъ день въ миніатюр повторить, страданія Господа, потому что онъ дйствительно сильно страдалъ отъ этого маленькаго лишенія. Теперь грустная улыбка прекрасной двушки исчезла съ земли.

Георгъ шелъ по лсной опушк и слушалъ горлинокъ и кукушку, слушалъ тихое постукиванье мотыкъ и шорохъ песчаной земли, которая въ тхъ мстахъ такъ жадно впиваетъ солнце, что производитъ огненное вино. Напрасно было защищаться отъ ликующей весны, и жизнь вздымалась въ немъ горячими волнами, но какъ только чувство это дошло до его сознанія, такъ сейчасъ же оно смнилось невыразимой умиленностью, тоской и жалостью. Тревога погнала его обратно къ дому, изъ открытыхъ оконъ котораго доносились протяжные и жалобные аккорды.

Старикъ Тавернари сидлъ въ темной комнат. Когда Георгъ вошелъ въ эту комнату, которую въ послдній разъ видлъ еще при жизни Бабетты, его еще сильне охватили печаль и страхъ.

— Георгъ,— сказалъ Тавернари,— достань изъ шкапа дв восковыхъ свчи и зажги ихъ. Сыграемъ ‘Страданія Матея’.

Георгъ подошелъ къ шкапу и отворилъ его. Длинное и печальное, въ немъ висло платье, то самое платье, въ которомъ была Бабетта, когда онъ видлъ ее въ первый разъ: свтлое, съ мелкими розами и зеленымъ бархатомъ, а рядомъ красное, въ которомъ ея блдное лицо съ темными волосами было особенно прелестно, и еще другія ея платья изъ прошлыхъ милыхъ дней, каждое разсказывало о какомъ-нибудь особенно счастливомъ или желанномъ час, и во всхъ еще сохранялся ароматъ Бабетты, тотъ почти неопредлимый ароматъ нжныхъ духовъ, волосъ и кожи, составлявшій въ общемъ непобдимое очарованіе. Ароматъ еще продолжалъ жить, а прелестныя формы, когда-то наполнявшія эти печально повисшія платья, исчезли! Онъ вырывался изъ шкапа тысячью упрековъ, вопросовъ и воспоминаній, какъ вырвавшійся изъ оковъ духъ, и охватилъ душу Георга. Ничто не связано такъ тсно, какъ память и чувство обонянія. Георгъ закрылъ шкапъ, открылъ ящикъ и досталъ свчи, но и изъ ящика возстали запертыя воспоминанія, и когда Георгъ, вн себя отъ горя, зажегъ свчи и увидлъ надъ роялью портретъ Бабетты, взглянулъ въ тоскующіе влюбленные глаза, и тогда уже полные горестныхъ предчувствій, сердце его больно сжалось отъ горя. Онъ вдохнулъ нжный, слабый запахъ, и вмст съ вздохомъ, слезы потокомъ хлынули изъ его глазъ. Онъ повалился на рояль и разрыдался, и струны удивленно загудли, какъ рой скорбныхъ воспоминаній.

У Тавернари глаза тоже были полны слезъ, руки его сильно дрожали, но онъ положилъ ихъ на клавиши, и спокойный голосъ его сталъ вторить торжественнымъ звукамъ хорала.

А Георгъ плакалъ все сильне. Онъ плакалъ объ утраченной дтской вр Бабетты. Плакалъ потому, что старикъ еще могъ врить, когда онъ, молодой, уже ничего не ждалъ для себя.

Тавернари закрылъ рояль и, поднявшись, взглянулъ въ красное отъ слезъ лицо Георга.

— Если даже безсмертіе не боле, какъ заблужденіе,— серьезно проговорилъ онъ,— то и тогда убжденный и дятельный христіанинъ единственно счастливый человкъ на земл.

——

Когда миновала Пасха, Тавернари сказалъ Георгу:— Я лишенъ отрады слезъ, мой милый, и не могу больше жить среди воспоминаній о Бабетт. Но не хочу и сладкаго безмятежнаго существованія. Я хочу на старости лтъ узнать и полюбить также суроваго Бога, Не знаешь ли ты какого-нибудь тихаго лсного уголка, куда я могъ бы забиться?

— Росбергъ, въ долин Драу, гд живетъ моя мать.

— Напиши ей. Я былъ бы очень радъ, если бы она согласилась позаботиться немножко обо мн, и мы могли бы постоянно говорить о Георг и о Бабетт.

— Ахъ, это было бы прекрасно,— радостно воскликнулъ Георгъ,— и это можно устроить.

Такимъ образомъ старый Тавернари поселился въ Росберг, въ суровой долин Драу, вмст съ матерью Георга.

А въ тхъ мстахъ давно уже былъ нуженъ стойкій и энергичный нмецъ. Вс мстечки къ югу отъ Драу стали совсмъ славянскими, и о томъ, что здсь когда-то говорили на язык Лютера, можно было узнать только по надгробнымъ надписямъ на кладбищ.

Славяне же ликовали при вид картины, раздирающей душу всмъ нмцамъ, и говорили: ‘Въ славянской земл довольно мста для могилъ нашихъ враговъ!’

У Росберга черезъ Драу перекинутъ мостъ, и отъ него горный проходъ ведетъ въ нмецкія владнія, которыя здсь ближе всего подходятъ къ рк. Вдоль этого горнаго прохода тянется узкая полоска разрозненныхъ поселеній до нмецкаго Росберга, и бднымъ крестьянамъ трудно удержаться среди сосдей-славянъ. Тавернари, которому теперь не нужно было беречь своего крупнаго состоянія для дочери, помогалъ щедрой рукой, укрплялъ эту тонкую связь съ родиной и былъ истиннымъ спасителемъ нмецкихъ крестьянъ. Но онъ былъ настолько христіаниномъ, что помогалъ и славянамъ, за что его жестоко осуждали нкоторые непримиримые націоналисты.

Въ Росберг былъ священникъ, славянинъ, какъ и все духовенство въ южной Штиріи, но не изъ школы воинствующихъ, и даже если бы въ годы его ученія и существовала академія политическаго христіанства, онъ все равно остался бы истиннымъ христіаниномъ. Но добрый пасторъ былъ старъ, и въ помощники ему былъ назначенъ капелланъ изъ новой школы, враждебной нмцамъ.

Капелланъ ненавидлъ господина Тавернари. Съ тхъ поръ, какъ появился онъ, маленькая нмецкая община дружно сомкнулась вокругъ него, и всякая вражда между нмцами превратилась. Въ сердечномъ мир праздновали они свои маленькіе праздники, занимались музыкой и чтеніемъ, образовали мстные кружки обоихъ большихъ союзовъ защиты своего народа, и по горной дорог частенько стали прозжать гости изъ нмецкой стороны. Нмецкіе крестьяне оправлялись и богатли. Примру Росберга стали подражать и другія маленькія общины. Славянскій натискъ сталъ замтно ослабвать къ сверу отъ Драу. Изрдка школьный союзъ присылалъ средства на открытіе новой нмецкой школы: великому горькому умиранію нмецкой рчи, видимо, былъ положенъ предлъ. Какъ разъ ко времени переселенія Тавернари въ Росбергъ, нмцы признали, что пора принять самыя ршительныя мры самозащиты. Началось обратное теченіе и превратилось въ трогательнйшую пснь врности неимущихъ нмцевъ, потому что почти вс пожертвованія были сдланы бдными классами населенія.

Славянскій капелланъ началъ свою работу съ того, что убждалъ окрестныхъ крестьянъ избгать нмецкихъ купцовъ. Многихъ разубдилъ добрый, старый священникъ, но злыя смена все-таки кое-гд остались. Нмецкіе купцы черезъ посредство Тавернари подали жалобу архіепископу, указывая на то, что такіе священники, какъ капелланъ Райкль, толкаютъ нмцевъ къ протестантству, и славянинъ заподозрлъ, что Тавернари тайный протестантъ. Слухъ этотъ огорчилъ Тавернари больше, чмъ ожидали его друзья. Образовался кружокъ стойкихъ людей, которые говорили: ‘Слишкомъ ужъ много стало страданій и вражды. Славянскіе священники причиняютъ намъ горе за горемъ. Мы не можемъ больше отпускать женъ въ ихъ исповдальни, а дтей въ ихъ школы, потому что довріе и сердечность исчезаютъ даже въ семьяхъ. Мы хотимъ, чтобы намъ прислали священника изъ столицы. Мы хотимъ стать протестантами.’.

Стало извстно, что Тавернари давалъ нкоторымъ знакомымъ старую библію Лютера, и бдный старикъ не могъ спастись отъ пересудовъ. Но Библія эта породила сильное воодушевленіе, и многіе нмцы въ Росберг собирались вокругъ нея и читали ее въ кануны большихъ праздниковъ, сравнивали слово Божіе съ катехизисомъ и, сами того не сознавая, образовали евангелическую общину.

Тогда капелланъ Райкль обвинилъ Тавернари въ безнравственной связи съ старющей матерью Георга, три года завдывавшой его хозяйствомъ. Георгъ прочиталъ намекъ на это въ партійной газет и возмущенный, похалъ въ Росбергъ, гд собралъ улики противъ клеветника. Бдному Тавернари, посл шестидесяти лтъ непорочной жизни, полной человколюбія и самоотверженія, пришлось вести процессъ о клевет, потому что надъ нимъ тяготло обвиненіе въ нарушеніи супружеской врности.

Только одинъ атомъ безконечной ненависти и подозрительности, которымъ подвергается нмецкое свободомысліе въ суровыхъ условіяхъ жизни въ пограничныхъ областяхъ, коснулся бднаго старика, но и эта крошечная частица общаго народнаго горя, выпавшая на его долю, разбила ему сердце.

Еще до начала процесса смерть бросила его въ ряды тхъ, чьи имена оживляютъ кладбища южной Штиріи.

Господинъ Тавернари умеръ въ конц марта. Группами окружали его постель жители Росберга. За три года они привыкли любить его, какъ лучшаго члена ихъ общины, и вотъ онъ ушелъ отъ нихъ. Старый пасторъ очень жаллъ его и съ радостью воздалъ бы ему послднія почести, потому что господинъ Тавернари завщалъ похоронить себя на маленькомъ кладбищ за росбергской церковью. Но ему пришлось похать въ горы къ умирающему крестьянину, который не ожидалъ утшенія отъ своего врага, славянскаго капеллана.

Райкль общалъ пастору, что при похоронахъ не будетъ мста ненависти и вражд, и далъ ему слово совершить погребеніе по обрядамъ церкви. Старикъ, убжденный, что эти обряды проникнуты духомъ любви и терпимости, спокойно отправился въ путь.. Въ то время, какъ колокольчикъ служки жалобно позвякивалъ на горной тропинк, медленно отдаляясь отъ города, въ церкви зазвонили колокола къ выносу Тавернари.

Вс нмцы сошлись къ дому, и по ихъ огорченнымъ лицамъ было видно, какъ велика ихъ утрата. Много было и славянъ, тоже выражавшихъ искреннее огорченіе, такъ какъ изъ среды ихъ уходилъ сосдъ,— не просто нмецъ или славянинъ, а настоящій человкъ. Госпожа Тавернари шла подъ руку съ Георгомъ, рядомъ съ его матерью. Съ грустью видла она, какъ покойный, котораго она всегда уважала, но никогда не понимала, завоевалъ такую любовь среди чужихъ, и обвиняла себя за прошлое. Въ одномъ только они сошлись: для обоихъ Георгъ былъ солнечнымъ лучомъ, и онъ разсказывалъ ей теперь, съ какой любовью говорилъ о ней покойный, и теплыя слова Георга смягчили и эту суровую женщину и согрли душу ея любовью и скорбью объ ушедшемъ.

Церковная служба спокойно и торжественно продолжалась до конца. Священникъ читалъ молитвы съ каменнымъ лицомъ, на которомъ нельзя было прочесть ни ненависти, ни состраданія.

Путь до кладбища былъ не длиненъ, гробъ быстро исчезъ въ могил. Только, когда комья земли застучали по гробовой крышк, славянскій капелланъ всталъ и равнодушнымъ голосомъ началъ читать ‘Отче Нашъ’, но постепенно въ голос его зазвучала побда и насмшка, а лица нмцевъ покраснли отъ изумленія, гнва и скорби. Надъ раскрытой могилой лучшаго изъ нмцевъ врагъ его и клеветникъ произносилъ молитву Господню на славянскомъ язык!

Молитва возносилась къ унылымъ, срымъ тучамъ въ неб и точно отражалась отъ нихъ, надъ глубокимъ снгомъ маленькаго, совсмъ окутаннаго блымъ покровомъ кладбища она становилась холодне и безжалостне льда. Въ темной толп скорбящихъ сердца сжимались отъ гнва и стыда, и даже славянамъ сдлалось не по себ. Никогда еще священный завтъ Христа не подвергался такому искаженію и злоупотребленію:

‘Осе nas Koje у nebsih posvcno bodi tvoj im prdl k nam tvoje Kraljestvo’.

Нмцы угрюмо повторяли вполголоса молитву на своемъ язык, но громко зазвучалъ молодой, смлый голосъ Георга. Мощно, какъ орелъ надъ стаей ястребовъ, взвились его слова надъ славянскими словами.

Оба языка боролись, заглушали одинъ другой, изливая небу свою жалобу на то, что люди ненавидятъ изъ-за нихъ другъ друга. Когда же Георгъ громко воскликнулъ заключительныя слова, священникъ замолкъ и торопливо покинулъ кладбище и своихъ смущенныхъ прихожанъ.

Георгъ глубоко перевелъ духъ, потомъ взялъ лопату и сталъ бросать землю въ поруганную могилу своего отца и друга. Мать его плакала. ‘Георгъ, Георгъ, что ты надлалъ! они будутъ жаловаться на тебя!’ Старшій членъ нмецкой общины подошелъ къ испуганной женщин.

— Они не посмютъ жаловаться!— твердо и угрожающе сказалъ онъ.— Нарушителемъ мира и оскорбителемъ былъ не Георгъ. Не бойтесь, мой другъ! Мы вс поддержимъ васъ. И какъ вы молились сегодня, такъ впредь будемъ молиться и мы!

И у раскрытой могилы Тавернари тридцать-сорокъ человкъ мужчинъ и нсколько женщинъ, между ними жена Тавернари, протянули другъ другу руки и ршили перейти въ евангелическую общину.

Только мать Георга, плача, робко послдовала за послдними мирно настроенными славянами, до послдней минуты надявшимися на благополучное окончаніе церемоніи.

Такимъ образомъ совершился расколъ, и большинство нмцевъ въ мстечк Росбергъ примкнули къ евангелическому вроисповданію. Старый пасторъ опоздалъ. Онъ умолялъ, общалъ, что поступокъ Георга не будетъ разглашенъ — все было напрасно. Росбергцы написали въ метрополію, прося прислать имъ евангелическаго священника.

IX.

Георгъ ухалъ. Счастье улыбнулось ему, но онъ почти не почувствовалъ этого. Господинъ Тавернари завщалъ ему часть своего состоянія, достаточную, при скромныхъ потребностяхъ Георга, для того, чтобы обезпечить ему спокойную жизнь. Но ничто не радовало его, потому что со смертью Тавернари не осталось почти никого, кто любилъ бы его. Зачмъ онъ, одинъ изъ столькихъ людей, былъ избранъ нести горе своего народа? Какое ему дло до этихъ нмцевъ, которые не чтили лучшаго своего достоянія, своихъ великихъ мужей, не увлекались ихъ жизнью, не читали ихъ произведеній? А противники, между тмъ, работали не только низкимъ оружіемъ, какъ Росбергскій капелланъ. Готовность къ жертвамъ у нихъ была гораздо больше, чмъ, у нмцевъ, и представители ихъ аристократіи и промышленности — первые преимущественно нмецкіе ренегаты — оказывали крупную помощь своимъ народамъ. Чехи жертвовали въ шесть разъ, словинцы въ четыре раза больше того, что давали нмцы въ Австріи. Если бы не преданность простонародья, бдныхъ классовъ, Георгъ отчаялся бы въ народ, къ которому принадлежалъ самъ.

Нкоторое время онъ прожилъ въ Грац. Гиммельмейеръ совершенно не понималъ глубокаго страданія Георга. Онъ горячо поздравлялъ его съ неожиданно свалившимся на него богатствомъ и отечески предостерегалъ отъ, женитьбы.

— Но вдь ты самъ бы женился на прелестной черноглазой Ирен?

— На Ирен? Она вышла за другого,— сообщилъ Гиммельмейеръ.

— Ты говоришь это такъ спокойно! А вашъ ребенокъ?

— Ну, что же, мужъ примирился съ этимъ. Онъ почтенный купецъ. Сестра и родственники Ирены очень уговаривали бдняжку. Я тоже. Такъ лучше. Да, такова жизнь.

— Но вдь ты же такъ сильно любилъ ее?

— Твоя Дортья тоже вышла за другого.

— Но какъ же ты самъ?

— Я? Обо мн говорятъ, что я два года велъ себя прилично А теперь я ду въ Вну. И беру тебя съ собою.

— Дай мн подумать.

— Господи Боже мой!— испуганно воскликнулъ Гиммельмейеръ.— Ты долженъ хать со мною. Неужели ты не видишь, что ты мн нуженъ? Что у меня ничего нтъ съ тхъ поръ, какъ я лишился Ирены? Что ты одинъ можешь замнить мн эту утрату?

— Да, это было бы недурно,— засмялся Георгъ.

— Милый мой,— съ грустной улыбкой сказалъ Гиммельмейеръ.— Разв ты не знаешь, что мн нужно? Человкъ, который бы врилъ въ меня. Никто не хочетъ длить со мной моихъ отрадныхъ минутъ, быть со мной. Я переходилъ отъ женщины къ женщин, всмъ нравился веселый собесдникъ, и каждая давала мн все, лишь бы я смшилъ ее. Моей души, моего счастья искали только Ирена и ея сестра. Она пишетъ мн страстныя письма. Теперь у нея есть домъ и семья, но облака, но лсъ и лугъ, умолкли для нее. Она говоритъ, что рада была бы странствовать со мной, какъ бродяга. И вотъ, Георгъ, это-то мн и нужно, это и даетъ мн отраду: тоска по мн, вра въ то, что я обладаю секретомъ счастья. Георгъ, милый мой, мн уже пятьдесятъ лтъ, и я сдю! Это отвратительно! Сколько времени женщины будутъ еще интересоваться мною? Теперь мною начинаютъ увлекаться самыя зеленыя двченки: наступаетъ осень. И если и ты теперь покинешь меня…

— Дорогой маэстро, вседа длается больно, когда вступаешь въ новый десятокъ. Если бы ты зналъ, что я почувствовалъ, когда мн минуло тридцать лтъ. Мн представляется, что я уже опускаюсь внизъ. А теб этого вдь никогда не казалось. Ты не можешь состариться, я же уже и сейчасъ не чувствую себя молодымъ. Я почти не смотрю на женщинъ, а он и вовсе не обращаютъ на меня никакого вниманія.

— Подемъ въ Вну,— горячо заговорилъ Гиммельмейеръ.— У тебя теперь есть деньги, а только въ Вн и стоитъ жить. Люди тамъ единственные изъ нмцевъ, которые обладаютъ тмъ, чего ты такъ горячо отъ нихъ желаешь: общительностью. Тамъ старая культура проникла даже въ отдаленнйшія предмстья, скрипки поютъ нжне, чмъ гд бы то ни было, старые фонтаны шумятъ, стоятъ гордые дворцы и роскошные бюргерскіе дома. Кругомъ растетъ виноградъ, а женщины, Георгъ, женщины! Когда я закрываю глаза, я слышу топотъ чистокровныхъ коней въ Пратер и вижу подъ деревьями и шляпками съ перьями прелестныя лица, украдкой зовущіе или гордые глаза, изумительныя плечи и платья, похожія на грезу. Георгъ, подемъ въ Вну!

Сердце забилось у Георга, онъ протянулъ руку Гиммельмейеру, и сказалъ:

— Привтъ теб, встникъ жизни! Кажется, ты опять побдилъ меня. Я подумаю.

И онъ пошелъ домой.

Георгъ жилъ на восточной окраин города, въ маленькой мансард, изъ которой на далекое пространство видны были его любимые холмы и горы, и между ними тихая долина Рагница. Теперь тамъ все ярко зеленло, и безчисленные домики весело выглядывали изъ густой листвы. Онъ подошелъ къ окну. Какъ беззаботно и весело протекло послднее десятилтіе его жизни! И такъ незамтно, что онъ не усплъ опомниться, какъ ему уже стукнуло тридцать лтъ. Онъ испугался, когда мать поздравила его съ днемъ рожденія, потому что деревья и луга, горы и облака, сгруппированные вокругъ двухъ-трехъ двушекъ, не могутъ же заполнить цликомъ жизни мужчины. Правда, въ этой тихой, ласковой пор его жизни было итого счастья. Но она не была дятельной жизнью мужчины.

Теперь онъ самъ оборвалъ это пріятное и мечтательное существованіе. Повсюду только и было разговору, что о его демонстративной молитв на кладбищ, и о пожар, который она вызвала. Онъ самъ переписывался съ старымъ священникомъ и зналъ, что противъ него возбуждено судебное преслдованіе за оскорбленіе религіи. Гд-нибудь ужъ сидитъ прокуроръ и изучаетъ матеріалы къ обвиненію.

Неужели начинается борьба?

Онъ подумалъ о томъ, куда ему направиться прежде всего, и сердце его содрогнулось. Что случилось съ прелестнымъ уголкомъ, которымъ семья Тавернари владла больше ста лтъ, тамъ въ стран виноградниковъ, гд славяне такъ охотно занимаютъ мста старинныхъ семей? Самое лучшее, что онъ можетъ сдлать на завщанныя Тавернари деньги, это употребить ихъ на сохраненіе его родного угла для нмецкой семьи. И Георгъ похалъ туда.

Стоялъ самый разгаръ лта, и крылья втрянокъ вертлись съ веселымъ стукомъ. Мирныя окрестности, прелестная природа, преисполнявшая его чисто языческимъ ощущеніемъ счастья — все было безъ перемны, но ко всему теперь прибавилась огромная сердечная скорбь.

Какъ пусто, какъ мертво, какъ бездушно было все!

Здсь жила Дортья. Если бы она была такой, какъ десять лтъ назадъ, онъ ввелъ бы ее сюда хозяйкой, и у нихъ были бы дти, которыхъ онъ научилъ бы любить свой народъ. Но Дортья и ея родители ухали, Бабетта умерла. При мысли объ этомъ, онъ чувствовалъ, что сердце его каменетъ. Добрый старикъ Тавернари съ своей глубокой врой, съ своей истинно-нмецкой культурой тоже умеръ, а холодная, но все же добрая и любящая жена его уже продала имніе, которое Георгъ хотлъ спасти, продала необдуманно, не чувствуя того горя, какое испыталъ бы ея мужъ, если бы ему довелось дожить до того, чтобы дорогое родовое гнздо его занялъ славянинъ, да еще вдобавокъ, адвокатъ.

Славянскій адвокатъ самъ стоялъ на порог съ трубкой въ зубахъ, когда Георгъ спросилъ его, не продаетъ ли онъ имніе. Адвокатъ усмхнулся и промолчалъ.

Георгъ повторилъ вопросъ по-славянски.

— А сколько вы дадите?— спросилъ адвокатъ.

— Десять процентовъ сверхъ вашей покупной цны,— спокойно сказалъ Георгъ.

— Скажите сто, тогда еще, пожалуй, будетъ смыслъ поговорить съ вами, да и то, чтобы сказать нтъ,— ядовито отвтилъ адвокатъ.

— Вы не уступите имнія и за двойную цну?

— Нтъ.

— За тройную?

— Нтъ. Теперь здсь живу я. И это мн нравится. Вамъ еще, что-нибудь нужно?

Георгъ заглянулъ въ дверь и увидлъ въ комнатахъ Тонетовскіе стулья и современную базарную обстановку.

— А гд мебель господина Тавернари?

— Ахъ, этотъ хламъ вы можете получить задешево,— засмялся адвокатъ.— Онъ будетъ продаваться въ Грац съ аукціона. No 117, если вамъ угодно знать.

Георгъ ушелъ, съ болью и печалью въ сердц, но вмст съ тмъ, и полный ненависти и злобы. Черезъ два дня онъ скупилъ всю прежнюю обстановку Тавернари и свезъ ее въ свою мансарду, гд составилъ въ кучу, какъ въ лавк ростовщика. Для него самого въ маленькой комнатк не осталось мста, и онъ съ радостью ухалъ изъ нея.

Георгъ до такой степени былъ ожесточенъ страданіемъ за свой народъ, что ему казалось, что онъ его не можетъ больше видть. Правда, онъ пожертвовалъ обоимъ союзамъ, ведущимъ борьбу за свой любимый языкъ, десятую часть завщаннаго ему состоянія, но самого его все сильне и сильне охватывала мысль бжать отъ всего, чтобы не слышать ежедневныхъ печальныхъ встей объ утрат нмецкой земли, нмецкаго добра. Ему казалось, будто онъ все время находился на авангард, и теперь посл крупнаго своего подарка школьнымъ союзамъ заслужилъ право удалиться съ поля битвы, отправиться на отдыхъ домой.

Его охватила безконечная тоска по родин, по Германіи. Жизнь его была обезпечена, его состояніе въ Германіи составляло столько же марокъ, сколько здсь гульденовъ, а въ какомъ-нибудь провинціальномъ театр наврное для него найдется мсто скрипача, и вся его печаль кончилась бы.

Онъ похалъ въ Зальцбургъ, гд долженъ былъ встртиться съ евангелическимъ священникомъ. Когда въ первый вечеръ онъ поднялся на самую высокую башню крпости Зальцбурга, на юг и на юго-запад надъ Тиролемъ и Штирскими горами стояли мрачныя тучи, окутывавшія эти страны съ ихъ скорбями. Австрія тонула во мрак, и Георгъ сказалъ: ‘Вотъ такія же тяжелыя тучи, ночь и борьба гнетутъ тамъ и души. А тамъ, въ священномъ царств, неба пылаетъ, какъ золотой фонъ на византійскихъ картинахъ. Тамъ солнце, тамъ горитъ и сіяетъ ослпительный свтъ. Тамъ все свтло, вольно, свободно и ясно! О, родина моей души, страна моихъ великихъ поэтовъ, всесильная держава, я принадлежу теб!’

Онъ порывисто простеръ руки къ пылающему небу: ‘Какъ ты прекрасно! Какъ ты прекрасно!’

На другой день онъ не могъ отказать себ въ удовольствіи совершить генеральную репетицію вступленія въ обтованную страну своихъ грезъ. Онъ ршилъ пройти пшкомъ всю Баварію, какъ въ старину ремесленники, чтобы не потерять ни единой минуты невыразимаго наслажденія отъ прикосновенія къ такъ страстно любимой земл. Но сегодня онъ хотлъ дойти до границы, чтобы выпить хоть одинъ глотокъ нмецкаго воздуха. Въ Австріи дорога была камениста и скучна, по краямъ стояли рдкіе, тощіе ракитовые кусты. Мстами попадалась чистенькая деревушка. ‘Ага, думалъ Георгъ, это сказывается близость Германіи’. Направо и налво за полями и лугами тянулись роскошные сосновые лса, все ближе подходившіе къ дорог, по мр того, какъ Георгъ приближался къ рк Заалахъ, гд на мосту стоитъ пограничный столбъ. Наконецъ, онъ увидлъ сверкающую рку, затненную развсистыми ивами, и сердце его забилось, когда онъ вступилъ на мостъ. Онъ громко стучалъ башмаками по доскамъ, какъ мальчикъ, отстукивая послдніе шаги на австрійской почв.

Потомъ, отъ полосатаго, синяго съ блымъ столба, онъ осторожно ступилъ на священную почву. Блаженное упоеніе охватило его, когда онъ дошелъ до священной, страстно желанной нмецкой земли. Онъ готовъ былъ пасть ницъ и цловать родную грань, какъ въ старину, когда гонимый тоской по Германіи, онъ перебгалъ славянскую границу, но справа возвышалось огромное красивое зданіе таможни, точь-въ-точь такое, какъ на картинкахъ изъ тхъ временъ, когда по полямъ еще трубилъ рожокъ дилижанса. Налво виднлась маленькая будка, въ которой сидлъ таможенный надсмотрщикъ, пытливо поглядывавшій на молодого человка. Надо было вести себя поспокойне.

Георгъ остановился и постарался овладть собой. За таможней начинались огромныя деревья, старые шумливые дубы и липы образовали торжественную аллею, и эта роскошная, тнистая дорога, показавшаяся ему вдвое шире австрійскихъ улицъ, прохладно и величественно уходила въ залитую солнцемъ страну. Георгу почудилось, будто по этой дорог въ царство силы и величія можно въхать только въ коронаціонной карет, запряженной шестерикомъ, и слезы выступили у него на глазахъ.

— Германія! Германія! Мое царство!

Долгимъ проникновеннымъ взглядомъ онъ охватилъ все: вязы, дубы и липы, широкую, изумительно ровную дорогу, красивую таможню, слухъ его еще былъ полонъ серьезнымъ, задумчивымъ говоромъ деревьевъ, сердце его преисполнилось трепета этой блаженной минуты, потомъ онъ повернулъ назадъ.

Вечеръ онъ сговорился провести съ евангелическимъ священникомъ и долженъ былъ вернуться въ Зальцбургъ. На душ у него было неспокойно. Онъ представлялъ себ тонкаго, елейнаго человка, необычайной деликатности въ манерахъ и разговор, словно выискивающаго кончиками пальцевъ каждое слово.

Но когда онъ пришелъ къ мсту свиданія,— простой, законченой пивной,— его встртилъ шумный, веселый великанъ, на широкомъ лиц котораго перекрещивались старые шрамы изъ временъ студенчества. Темные волосы, смющееся, скуластое лицо, блестящіе голубые глаза, гулкіе шаги и трубный голосъ) — таковъ былъ его пасторъ.

Георгъ почувствовалъ себя съ нимъ чуть ли не лучше, чмъ съ Гиммельмейеромъ, потому что чувство силы и увренности въ себ такъ и излучалось изъ этого служителя Христа. За пивомъ они разговорились о Марбург и о Росберг.

Священникъ хорошо зналъ Марбургъ, потому что два года завдывалъ тамъ евангелической общиной. Георгъ спросилъ его, какъ ему нравится Австрія.

— Чрезвычайно,—отвтилъ нмецъ.— Народъ гораздо лучше, чмъ у насъ. Сердечный, теплый, способный къ одушевленію и самоотверженію и такой же подвижной, трудолюбивый и энергичный, какъ и наши крестьяне. Но страна, эта невроятно сверкающая, безконечная, залитая солнцемъ страна — другой такой нтъ на свт! А огромныя Бахерскія горы! Каждый годъ мы служимъ молебенъ въ горахъ, на высот тысячи двухсотъ метровъ, въ сосновомъ бору съ безпредльнымъ горизонтомъ, открывающимъ страну, которую мы хотимъ закрпить за собою. Знаете, я привезъ съ собой почти дв тысячи марокъ, которыя собралъ у насъ на постройку новой церкви въ Росберг.

— Какъ! у Росберга сразу будетъ евангелическая церковь?— съ улыбкой спросилъ Георгъ.

— Ну, два-три года намъ придется совершать службу въ какой-нибудь частной квартир. Но за это время деньги соберутся.

— Хотлось бы мн видть физіономію Райкля, когда зазвонятъ первые евангелическіе колокола, которые онъ же самъ и вызвалъ.

— Райкля? Я вынужденъ подать на него жалобу за клевету,—весело сказалъ священникъ.

— Какъ, опять? За что же?

— Онъ настроилъ противъ меня мужиковъ. Убждалъ ихъ, что я прусскій шпіонъ, и что извести меня — патріотическій подвигъ. Это я-то — вестфалецъ.— И священникъ раскатисто расхохотался.

— Это ужасно,— испуганно сказалъ Георгъ.— Вдь такія подозрнія могутъ погубить васъ?

— Ахъ, Боже мой, тогда мн пришлось бы раза три въ годъ заказывать по себ панихиды. Въ прошломъ году мн пришлось судиться за клевету, потому что меня обвинили въ связи съ женой настоятеля. Мн это было непріятно только изъ-за моей невсты, которая не такъ снисходительна къ подобнымъ сплетнямъ, и изъ-за той почтенной особы, а то я не сталъ бы и жаловаться. Но вы совсмъ поблднли. Утшьтесь, моимъ противникамъ всегда приходилось плохо, очень плохо.

— И вы миритесь съ этимъ? Это не треплетъ ваши нервы?— воскликнулъ Георгъ.— Мой лучшій другъ умеръ отъ такой клеветы.

— Ну, что вы,— спокойно и весело отозвался священникъ.— Люди съ нервами не годятся на передовые посты, а на славянскую границу и того мене. Надо только усердно бороться и хорошенько показывать зубы, тогда Господь Богъ не покинетъ ни одного нмца. Въ южной Штиріи вс пасторы такіе же, какъ я. Два-три года надо злобно огрызаться и не спускать ни одной мелочи, а потомъ все налаживается. Ваше здоровье, господинъ Боценгардтъ!

Пасторъ поставилъ на столъ кружку.— Ахъ, жизнь здсь прекрасна,— сказалъ онъ,— и люди чудесные! Прирожденные борцы! А страна, изумительнйшая, благословеннйшая страна!

Георгъ задумался. Что онъ длалъ вс эти тридцать лтъ? Переживалъ лирическое стихотвореніе, а въ это время рядомъ гремла и волновалась цлая драма. И теперь, только потому, что ему грозилъ процессъ, и потому, что онъ не могъ видть страданій своихъ соотечественниковъ, онъ хотлъ бжать. А этотъ лютеранинъ пришелъ въ страну и не хотлъ ее покидать изъ-за ея красоты и ея горькой доли. Онъ пришелъ въ царство нмецкаго горя, какъ разъ въ ту минуту, когда Георгъ хотлъ бжать отъ него. Шеки его запылали отъ стыда, онъ поднялъ свою кружку, выпилъ ее и сказалъ съ глубокимъ вздохомъ:

— Пусть меня поберетъ чортъ, если я не останусь здсь!

— Ну, еще бы,— сказалъ священникъ.— Вы похожи на свжаго человка. Вы должны бороться вмст съ нами.

Но Георгъ все-таки похалъ въ Вну. Онъ долженъ былъ имть профессію, потому что явиться въ страну политическимъ агитаторомъ, какъ ему совтовалъ священникъ,— на это у него не хватало твердости характера. Онъ подумывалъ сдлаться странствующимъ учителемъ при одномъ изъ охранительныхъ нмецкихъ кружковъ. Но, хорошенько поразмысливъ, увидлъ, какъ глубоко укоренилась въ немъ старо-австрійская созерцательность. Кто промечталъ тридцать лтъ своей жизни, не можетъ слдующія тридцать лтъ рубить и кусаться, какъ другіе, съ дтства проникнутые этимъ боевымъ настроеніемъ. Онъ былъ артистъ, и ничего другого изъ него бы не вышло.

Однако, играя въ веселой Вн возл своего друга, онъ чувствовалъ, что старая жизнь для него уже не подходитъ. Посл того, какъ онъ увидалъ бодраго, сильнаго пастора, веселый Гиммельмейеръ пересталъ удовлетворять его.

Однажды Гиммельмейеръ пригласилъ его покататься въ Пратеръ. Тамъ они увидли легкую, шумную и кипучую жизнь этого города, въ которой такъ мало отражаются страданіе и борьба, скрытыя и въ ней. Великолпные вызды обгоняли другъ друга, а въ экипажахъ сидли женщины такой чарующей красоты, что у молодого человка закружилась голова. Дортья обладала нжной, но простой красотой, Бабетта — одухотворенной прелестью затаеннаго страданія. Эти же полныя, цвтущія лица были такъ естественно и беззаботно красивы, какъ будто жизнь и любовь представляли для обладательницъ ихъ забаву, прихоть, не многимъ отличавшуюся отъ ихъ удивительныхъ нарядовъ и кокетливыхъ шляпокъ. Георгу стало почти жутко отъ такого расточенія того, что до сихъ поръ имло для него значеніе почти божественнаго. Все здсь дышало самой безудержной расточительностью: экипажи, лошади, прислуга, роскошные пріемы и праздники, туалеты, и почти невроятная, безподобная красота женщинъ.

Эта легкость существованія, когда въ основ жизни лежало столько нужды и горя,— смутила душу бднаго вдумчиваго провинціала.

Гиммельмейеръ ликовалъ. Его уже знали повсюду, онъ былъ еще не старъ для красавицъ, и изъ-подъ шляпокъ, украшенныхъ розами, страусовыми перьями, макомъ и незабудками, свтлоголубые или жгучіе черные глаза метали къ нему привтственные взгляды, прекрасныя, полныя руки въ изумительнйшихъ перчаткахъ или въ сверкающихъ перстняхъ бросали ему шаловливый жестъ — онъ былъ въ раю.

Они остановились у одного кафе. Гиммельмейеръ оживленно оглянулся, кивнулъ нсколькимъ хорошенькимъ женщинамъ и сказалъ:

— Разв здсь не прелестно? Георгъ, да что съ тобой?

— Мн все кажется, какъ будто мы не имемъ права на такую жизнь, какъ будто мы ея не заслужили, — уныло отвтилъ Георгъ.

— Милый мой, намъ придется заплатить за все это старостью и смертью, а то и болзнями,— сказалъ Гиммельмейеръ.— По моему, внская философія — единственно правильная въ мір. Заработать столько, чтобы жизнь сдлалась легкой и беззаботной, а потомъ отдыхать. Милый Георгъ, для того, чтобы выносить состояніе пенсіонера и умло пользоваться досугомъ, нужно обладать тонкой духовной организаціей. Въ чему спшить? Къ чему стремиться все къ новымъ пріобртеніямъ? Для кого? Вотъ я сижу здсь, смотрю на пестрый потокъ каретъ, катящійся передо мною, смотрю на жизнь, и мн приходятъ по поводу ея занятныя мысли. И слава Богу: я это заслужилъ.

— Мои мысли о жизни вовсе не занятны, — возразилъ Георгъ.— На юг, въ нашей чудной стран виноградниковъ, кусокъ за кускомъ земля отходитъ къ славянамъ. Съ свера грозятъ русскіе и чехи, а мы поемъ, какъ птица, которую подкарауливаетъ кошка. Здсь лакеи выбрасываютъ свиньямъ объдки на много сотенъ гульденовъ, а въ Оттакринг дти ростутъ въ золотух отъ недоданія, и грудные младенцы чахнутъ и умираютъ на глазахъ у несчастныхъ матерей. Ахъ, какъ мн тяжело!

— Перестань,— сказалъ Гиммельмейеръ.— Мы не измнимъ этого разговорами. Неужели ты не можешь придумать ничего повеселе?

— Да,— сказалъ Георгъ,— у тебя вдь тоже гд то есть ребенокъ?

— Даже нсколько,— отвтилъ Гиммельмейеръ и, весело подмигнувъ, выпилъ стаканъ вина.

— Знаешь ли ты, какъ имъ живется?

— Ну, они вс тепло и уютно размщены по чужимъ гнздамъ.

— А что сталось съ Иреной?— спросилъ Георгъ.

— Ахъ, это настоящее золото! Она живетъ недалеко отсюда, въ Нейштадт.

— Какъ странно, — улыбнулся Георгъ.— Я чуть не влюбился въ нее по твоимъ разсказамъ. Почему ты оставилъ ее?

— Боже мой, гораздо лучше, что она измнила мн, а не я ей. А это непремнно случилось бы, рано или поздно,— печально отвтилъ Гиммельмейеръ.— Теперь между нами царятъ самыя сердечныя отношенія, она благодарна мн за все, какъ раньше ея прелестная сестра, и изрдка, когда мы встрчаемся, заставляетъ меня разсказывать ей мои новые романы. Потомъ за каждый награждаетъ меня поцлуемъ, и я охотно принимаю его, потому что она все еще очень хороша. Я часто спрашиваю ее, что она находитъ во мн хорошаго. Я старъ, негодяй, подлецъ. ‘Ахъ, перестань, отвчаетъ она, мн именно то и нравится въ теб, что ты такъ безконечно легкомысленъ, и не знаешь ни лтъ, ни сдыхъ волосъ’.— Такъ что же мн длать? Пока женщины мной довольны, могу быть доволенъ собой и я.

— А когда этого не будетъ?— спросилъ Георгъ.

— Да, тогда будетъ скверно.

Наступило молчаніе.

— А что ваша двочка?— спросилъ, наконецъ, Георгъ.

— Луиза? Ей уже четыре года, она толстенькая, веселая и здоровая. У нея чудесные голубые глаза. Чортъ возьми, если глаза у нея не измнятся, много они надлаютъ бдъ!

— Ахъ, какъ мн грустно, когда я думаю о временахъ нашихъ артистическихъ поздокъ по Южной Штиріи,— сказалъ Георгъ.— Какъ насъ тогда любили люди. Какой полезной и вольной была наша жизнь! И какое чудесное было время! У меня была прекрасная Бабетта, у тебя — прелестная Ирена, и по ночамъ надъ ркой шумли лса. А теперь я точно заблудился, какъ будто здсь не жизнь, какъ будто чистая, настоящая, полная жизнь, къ которой Богъ всего ближе, возможна только среди тхъ виноградниковъ, въ растительной тишин, при широко отверстыхъ чувствахъ.

— Да,— задумчиво промолвилъ Гиммельмейеръ.— Тамъ дйствительно чувствуешь себя совсмъ по-особенному. Въ серебристолазурной дали тхъ высотъ царитъ дйствительно какое то ощущеніе вчности, невыразимый сердечный покой.

И онъ тихонько издалъ звукъ, напоминавшій шелестъ втра въ древесныхъ кронахъ, и быстро застучалъ палкой о ножку стола, подражая стуку втряныхъ мельницъ.

— Перестань,— воскликнулъ Георгъ,— а то я зареву!

Гиммельмейеръ засмялся.

Тоска закралась въ сердце Георга, и въ потребности уцпиться гд-нибудь за родную землю, если ужъ не врости въ нее, какъ дерево, корнями, то хотъ повиснуть надъ ней, калъ плющъ, онъ написалъ письмо своему знакомому евангелическому священнику.

‘Я изнываю отъ тоски по родин. Я долженъ имть утшеніе, что хоть крошечный кусочекъ штирскихъ виноградниковъ принадлежитъ мн, пусть даже я никогда не увижу его. Поищите, дорогой другъ, разспросите, нельзя ли гд-нибудь у границы имнія покойнаго Тавернари купить маленькій домикъ виноградаря или крестьянскій участокъ.

‘Я долженъ имть что-нибудь, что связывало бы меня съ этой страной. Здсь я чувствую себя безъ почвы. Я не растворяюсь и не растворюсь въ желудк столицы, массовый зврь не проглатываетъ меня и не выпускаетъ, онъ держитъ меня въ зубахъ, и я борюсь и страдаю. Боже мой, а другіе смются тамъ, гд я умираю.

‘Купите для меня кусочекъ штирской земли тамъ, гд чувствуется дыханіе Средиземнаго моря, маленькій клочокъ, чтобы на немъ можно было со временемъ похоронить меня. Я такъ тоскую по аромату виноградныхъ лозъ’.

Итакъ, Георгъ былъ недоволенъ среди этой веселой жизни, прекрасныхъ женщинъ, пышныхъ нарядовъ и джентльменовъ въ свтложелтыхъ ботинкахъ, англійскихъ брюкахъ и дорогихъ соломенныхъ шляпахъ, вс они жили только для себя и ни для кого и чего больше, тогда какъ на юг просыпающееся славянство грозило поглотить нмецкую культуру. Тоска по родин терзала его сердце.

Изъ своихъ оконъ онъ видлъ кусочекъ неба, и только высоко надъ крышами передъ окномъ какой то мастерской виднлась деревянная крыша, увитая дикимъ виноградомъ, ползучіе лапчатые листья его были единственной зеленью, ласкавшей глазъ Георга, Впрочемъ, нтъ! По карнизу другой крыши росла трава. Но она оживала только весной. Смена занесъ втеръ или птица изъ далекаго міра, и они нашли здсь достаточно пыли для своихъ корешковъ. Но какъ только блдныя былинки немножко выростали, корешки упирались въ желзо, и былинки умирали. Он блднли и сохли, въ то время, какъ вдали миріады ихъ братьевъ и сестеръ колыхались на безконечныхъ, не умирающихъ лугахъ.

И, глядя на эти былинки, Георгу становилось еще тоскливе. Отчего онъ не сдлался ничмъ инымъ, а только музыкантомъ, какихъ тысячи? Быть музыкантомъ, безъ обитрнаго круга дятельности, хорошо, пока молодъ. А теперь веселые юные годы миновали. Ему было тридцать три, потомъ тридцать четыре года. Теперь уже нельзя было бродить по свту со скрипкой и жить день за днемъ. Скоро ему стукнетъ сорокъ лтъ. И наступятъ годы, которые хороши только тогда, когда они полны творчества и созиданія, иначе слишкомъ становится чувствительно, какъ много отнимаетъ каждый день.

— Что мн длать? — съ тоской восклицалъ онъ.— Вернуться на родину? Весь остатокъ дней бытъ второстепеннымъ скрипачемъ. повинующимся палочк какого-нибудь провинціальнаго дирижера. Для чего я живу? Для кого?

По вечерамъ онъ утшался твореніями великихъ мастеровъ и часто принималъ участіе въ серьезныхъ концертахъ. Когда ему приходилось играть въ опереткахъ, онъ наверстывалъ потомъ на другомъ. Въ Вн во многихъ дворянскихъ семействахъ устраиваются большіе музыкальные вечера, и Гиммельмейеръ познакомилъ Георга съ двумя старыми холостяками, каждую недлю устраивавшими такіе вечера, на которыхъ очень рдко бывали приглашенные. Они играли почти только для себя, глубоко растроганные, сосредоточенные, и только чудесныя, старинныя произведенія, каждый разъ кто-нибудь изъ нихъ выискивалъ какого-либо стариннаго музыканта: они отыскивали имена, неизвстныя никому въ мір, и таланты, достойные вчности. И вс трое горячились и увлекались этой извлеченной на свтъ красотой забытыхъ твореній.

Вн этихъ вечеровъ Георгъ не жилъ, а лишь пассивно переносилъ жизнь. И только, когда пасторъ написалъ ему, что ему удалось купить участокъ, прилегавшій къ имнію Тавернари, Георгъ нсколько оживился.

‘Покупайте еще,— писалъ онъ.— Окружите кольцомъ моихъ участковъ рай, доставившійся славянину. Раздайте ихъ нмецкимъ арендаторамъ. Я достаточно зарабатываю здсь, и если аренда дастъ мн хотя бы одинъ процентъ, я буду счастливъ. Вы скажете, что это манія, безуміе. Но, можетъ быть, мой центръ тяжести медленно перемстится опять въ любимую страну, и когда-нибудь перетянетъ туда и меня самого’.

Но пасторъ и не думалъ отговаривать. Его трогала привязанность Георга, и онъ усердно скупалъ для него то тутъ, то тамъ, возл границы утраченной родины Георга, участки чудной и такой дешевой земли.

Внскимъ красавицамъ Георгъ нравился гораздо меньше, чмъ провинціальнымъ двушкамъ. Однажды пріятели пригласили на свой вечеръ и дамъ, и Георгъ познакомился съ племянницей одного изъ нихъ. Это была высокая, красивая, скромная двушка съ блокурыми косами, обвивавшими ея голову, какъ у крестьянки. Такъ какъ она жила въ Нейштадг, Георгъ спросилъ, знаетъ ли она Ирену и маленькую Луизу, и оказалось, что они сосди, и Анжелика — такъ звали двушку — каждый день играетъ съ Луизой, причесываетъ ее и возится съ ней, какъ съ хорошенькой куколкой.

Анжелика очень понравилась Георгу, потому что ни о чемъ не говорила, кром какъ о хозяйств и о дтяхъ, изъ всего остального ее интересовала только музыка. Фантазіи въ ней не было никакой. Когда Георгъ спросилъ ее, не скучаетъ ли она по кипучей жизни столицы, она отвтила своимъ медлительнымъ, глубокимъ и пріятнымъ голосомъ: ‘О, да, музыка тамъ гораздо лучше, и въ кондитерскихъ конфекты и пирожныя вкусне. Такъ, недли дв въ году я съ удовольствіемъ проводила бы въ город.

— Значитъ, музыка и торты для васъ самыя высшія блага?— смясь опросилъ Георгъ.

— Не смйтесь надо мной,— спокойно отвтила она.— Я могу восторгаться искусствомъ, но не стану при этомъ распинаться и махать руками.

— Что же намъ сыграть для васъ?— спросилъ Георгъ, желая проврить ея вкусъ.

Она вполголоса пропла первый тактъ стариннаго итальянскаго квинтета, и когда Георгъ не сразу узналъ его, подошла къ роялю и спокойно и твердо сыграла начало. Руки ея были прелестны, и Георгъ съ удовольствіемъ отмтилъ, что и исполненіе ея было безукоризненно.

— Намъ надо бы когда-нибудь поиграть съ вами въ четыре руки, или чтобы вы поаккомпанировали мн,— сказалъ онъ.

— Да, для того, чтобы вы потомъ высмяли меня,— сказала она такимъ же спокойнымъ и глубокимъ голосомъ.

— Что вы говорите? Я сейчасъ же увидлъ, что вы талантливы. Вы или слишкомъ скромнаго мннія о себ, или не очень храбры.

— Такъ придайте мн храбрости! — сказала она и засмялась.

Георгъ съ живостью вскочилъ и заявилъ, что они сейчасъ сыграютъ съ Анжеликой съ листа.

— Нтъ, нтъ, это глупости,— спокойно отказывалась она.

Но Георгъ схватилъ ее за руки, подвелъ къ роялю, подвинулъ табуретку и ршительно усадилъ Анжелику за рояль. Вс заапплодировали.

— Ну вотъ, я получаю апплодисменты въ вид задатка,— сказала она.— А вдругъ я окажусь не на высот?

— Что вы знаете?— тихонько спросилъ Георгъ.

— Ахъ, все равно,— со вздохомъ сказала она.— Все равно, я провалюсь.

Георгъ досталъ нетрудную скрипичную сонату Гайдна. Анжелика энергично поправилась на табуретк, онъ приложилъ нжно смычокъ къ своему любимому инструменту, и они заиграли. Онъ — легко, воздушно и нжно,— она спокойно, сдержанно и задушевно.

Когда они кончили, удивленные слушатели разсыпались въ похвалахъ ея игр, а Георгъ торжествующе сказалъ:— Ну, что, вотъ видите!

— Да,— смясь отвтила она.— Вышло недурно. Мн бы хотлось играть такъ почаще. Но послушайте: вотъ вы такъ играете! Прямо бросаетъ и въ жаръ, и въ холодъ.

— Зато у меня и нтъ ничего больше, во что бы я могъ вкладывать свою душу,— грустно сказалъ Георгъ.

— И вы воображаете, что я этому поврю! — воскликнула она. Но онъ пресерьезно сталъ уврять, что онъ одинокъ, вялъ, безполезенъ, и никому нтъ радости отъ его жизни. Все, что было ему мило, умерло.

— Да не можетъ быть,—растроганно проговорила она и пристально посмотрла на него.

Онъ попросилъ позволенія навстить ее.

— Тогда вамъ придется похать для этого въ Нейштадтъ.

— Ну, что же, съ удовольствіемъ. Движеніе и отдаленіе принесутъ мн только пользу.

— Хорошо, прізжайте,— разршила она.— Мои родители — славные люди.

Такимъ образомъ у Георга завязалось знакомство, заставившее его опять стать бодрымъ и дятельнымъ, и тревога, безъ которой онъ ненавидлъ и презиралъ жизнь, снова поселилась въ его душ. Не слишкомъ мучительная, но все же настолько сильная, что кровь его опять заструилась быстре.

Возвращаясь домой съ старикомъ-дядей, Анжелика безъ всякаго смущенія сказала:— Господинъ Боценгардтъ мн очень понравился. Въ немъ есть что то вызывающее на довріе.

— Да, бдняга,— отозвался дядя.— Онъ сирота, и юность его была очень безотрадна, онъ стремился къ образованію, много учился, очень способный и развитой человкъ. Невста его умерла, другъ, замнившій ему отца, тоже, на родин славянская пропаганда вынудила его перемнить религію, и вотъ теперь все это гложетъ его. Онъ живетъ очень уединенно и безрадостно.

— Ахъ, бдный, — воскликнула Анжелика, и на свтлыхъ глазахъ ея выступили слезы. Она ршила быть поласкове съ этимъ одинокимъ человкомъ.

А Георгъ вернулся въ свою пустынную квартиру, которую пришлось взять очень большую изъ-за старой обстановки господина Тавернари, окинулъ взглядомъ вс милыя, грустныя воспоминанія, подошелъ къ роялю, взялъ первые аккорды, сыгранные Анжеликой, снова оглянулся и проговорилъ:

— Здсь недостаетъ женщины. И я женюсь на Анжелик…

X.

Молодые люди полюбили друтъ друга. Георгъ чувствовалъ, какъ отъ доврчиваго, ровнаго и спокойнаго отношенія Анжелики согрвается его душа, и все больше убждался, что найдетъ съ ней врное, тихое счастье. Она была красива, здорова и такъ чиста, что врядъ ли ей и во сн грезился какой-нибудь мужчина, кром Георга. Она любила его еще сильне, чмъ онъ ее, безъ всякихъ тревогъ и сомнній.

Любовь ихъ почти не подвергалась испытаніямъ. Вначал Гиммельмейеръ пробовалъ еще бороться за Георга и настойчиво отговаривалъ его отъ женитьбы.

— Ты еще совсмъ не жилъ, Георгъ, а у тебя душа артиста,— говорилъ онъ.— Ты зачахнешь около этой добродтельной двицы. Тебя непремнно охватитъ непреодолимая потребность яркой, сильной страсти, и тогда ты вдвойн почувствуешь, какъ тяжело быть прикованнымъ къ такому кринолину. Оставь ее какому-нибудь провинціальному купцу. Удемъ отсюда.

Но Георгъ не поддавался.

Тогда капельмейстеръ взялся за двушку.

— Георгъ влюбчивъ. Онъ будетъ измнять вамъ.

— Посмотрите, какіе у него глаза,— спокойно отвчала она.— Въ душ онъ всегда останется мн вренъ, а мелкія увлеченія мн не страшны. Вдь онъ на двнадцать лтъ старше меня.

— Это то, положимъ, ничего не значитъ,— смясь сказалъ Гиммельмейеръ.

— Ну, такъ я буду кормить его, чтобы онъ растолстлъ, и тогда всему этому наступитъ конецъ,— ршительно заявила она.

— Но вдь онъ женится на васъ не по слпой любви. Въ другихъ онъ былъ влюбленъ совсмъ иначе. Онъ женится на васъ изъ холоднаго расчета, потому что знаетъ, что вы постоянны, добры и не капризны.

— Вотъ видите,— обрадованно сказала она,— вы плохого мннія о постоянств артистовъ. Я — тоже. И если бы Георгъ былъ безумно увлеченъ мною, тогда, дйствительно, было бы плохо. Вы отзываетесь съ похвалой объ его ум, образованности. Послушайте, да я очень рада, что понравилась ему именно благодаря тмъ моимъ качествамъ, о которыхъ вы упомянули. Значитъ, чувство его будетъ прочно.

Когда Анжелика разсказала Георгу о своей бесд съ Гиммельмейеромъ, Георгъ такъ разсердился, что сталъ избгать его и даже, чтобы по возможности не встрчаться съ нимъ, отказался отъ своего мста въ театр и перехалъ въ городокъ, гд жила Анжелика. Вскор онъ открылъ тамъ музыкальную школу.

Черезъ годъ они женились, поселились въ маленькомъ, уютномъ домик, перевезли старую мебель Тавернари и зажили тихой, спокойной жизнью. Старинные большіе часы тикали въ тактъ ровной походк Анжелики, широкія кресла ласково принимали въ свои объятія ея стройную рослую фигуру, на старомъ клавесин молодые супруги играли въ четыре руки Генделя, Баха, Гайдна и Моцарта и восхищались пвучимъ тономъ ддовскаго инструмента. Вокругъ круглаго стола въ столовой нердко собирались родители учениковъ Георга, относившіеся къ нему съ сердечнымъ уваженіемъ. Только книжный шкафъ покойнаго Тавернари, съ толстыми томами философовъ, классиковъ и гуманистовъ, внушалъ Анжелик боязливое почтеніе.

Музыка, жившая въ душ Георга со времени его пробужденія въ Бахерскихъ горахъ, не измнила ему и теперь. Преподаваніе его было полно свта и радости, и ученики были отъ него безъ ума. Они разсказывали дома, что новый учитель читаетъ имъ цлыя лекціи о музык и о другихъ искусствахъ, и многіе изъ родителей обратились къ Георгу съ просьбой преподавать ихъ дтямъ литературу, такъ что вскор у Георга, помимо музыкальныхъ классовъ, образовалось нчто врод античной академіи. Только теперь, въ средин четвертаго десятка, онъ понялъ, какъ отрадно было Гиммельмейеру общеніе съ нимъ и его обожаніе. И то самое, чему его научилъ Гиммельмейеръ — созерцанію, умнію проникаться всякимъ настроеніемъ, находить жизнь и интересъ въ самой незначительной мелочи — теперь привязывало къ нему и его учениковъ.

Однажды, когда школа стояла уже прочно и пользовалась отличной репутаціей, Георгъ встртился съ Иреной, бывшей возлюбленной Гиммельмейера. Она была все еще хороша, и каріе глаза ея были такъ же ясны и ласковы, хотя утратили былой блескъ и задорность. Она сейчасъ же засыпала Георга разспросами и, подъ конецъ, сказала:

— Вы непремнно должны взять въ ученицы мою дочь, милый Георгъ.

— Да вдь вы сами отличная музыкантша,— смясь, возразилъ Геортъ.

— Ахъ, дло не въ одной музык,— сказала она.— Правда, у васъ его прекрасный ударъ, его увлекательный смычокъ, его чарующая кантилена. Но не это главное. Въ васъ живетъ и его душа. Его ученіе наложило печать даже на ваше лицо, и вс чувствуютъ, что отъ васъ исходятъ ясность, примиреніе и гармонія, что у васъ можно научиться счастью. Я знаю, что у васъ это отъ него, и хочу, чтобы, черезъ васъ, онъ продолжалъ жить въ моемъ ребенк и далъ ему счастье.

— Постойте-ка,— задумчиво проговорилъ Георгъ,— да сколько же лтъ вашей двочк?

— Двнадцать.

— Двнадцать лтъ!— горестно воскликнулъ Георгъ.— Уже двнадцать! Ахъ, Ирена, живешь и какъ будто не замчаешь, что старешь, когда случится оглянуться на свою жизнь, тогда пугаешься всякаго молодого существа, которое помнилъ совсмъ безпомощнымъ ребенкомъ, а теперь вдругъ является передъ тобой разумнымъ и взрослымъ человкомъ. Ну, что-жъ, пусть Луиза придетъ ко мн.

На другой же день Луиза Хеймъ явилась къ нему. Это была тоненькая двочка съ нжнымъ цвтомъ лица и пышными черными волосами, вившимися надъ красивымъ чистымъ лбомъ, какъ у Гиммельмейера. И съ его глазами, съ его голубыми, смющимися, счастливыми и ясными глазами! Только на обрамленномъ темными кудрями двичьемъ лиц они сіяли еще ясне и доврчиве. У Гиммельмейера они смялись, у нея:— чуть не пли отъ счастья.

Георгъ долго болталъ съ веселой двочкой, умвшей такъ заразительно смяться. ‘Почему я никогда еще не встрчалъ дйствительно веселой женщины,— думалъ онъ.— Должно быть, такая женщина — величайшее счастье на земл. Или истинная веселость дана только дтямъ? Даже моя жена только спокойна и ровна. Но такой веселости, такой радостности нтъ и въ ней’.

Луиза прилежно занималась и имла только одинъ недостатокъ, доставлявшій иногда Георгу тяжелыя минуты угрызеній совсти. При всякомъ удобномъ случа она заставляла его жертвовать на нмецкій школьный союзъ.

— Откуда это у тебя?— спрашивалъ онъ, наполовину весело, наполовину въ тягостномъ волненіи, потому что ея просьбы напоминали ему о горькомъ страданіи его собственной юности. Откуда это у тебя, дитя? Вдь ты даже никогда не видала, какъ живется тамъ, на границ.

— А вашъ концертъ въ Цилли, который вы устраивали въ пользу нмецкихъ школъ? Разв вы забыли? Мама мн все разсказала. И она разсказала мн, какъ словинцы били ея учениковъ, когда они въ лсу пли нмецкія псни. Вы думаете, я ничего не знаю? Нтъ, я помню все, что мн разсказывала мама.

Георгъ сталъ задумываться. Тоска по родин никогда не утихала въ немъ вполн. Теперь, подъ вліяніемъ словъ Луизы, онъ стремился ухать на свой солнечный, благодатный югъ. Но школа удерживала его. Кром того, Анжелика ожидала ребенка, а онъ слишкомъ любилъ ее, чтобы покинуть одну въ такіе трудные для нея дни.

Но свтозарный югъ, который онъ такъ любилъ, что даже бжалъ прочь, лишь бы не видть его страданій, манилъ и призывалъ его тысячами голосовъ. Неужели онъ не можетъ какъ-нибудь помочь своей стран? Въ то время какъ разъ затвалась постройка крупныхъ желзнодорожныхъ линій черезъ славянскія земли къ морю. Если проектъ этотъ осуществится, его милая Штирія останется уже совсмъ въ сторон и будетъ отрзана отъ общенія съ міромъ. Что сдлать, чтобы заставить нмцевъ постить эту чудную страну, а еще лучше, поселиться среди ея благословенныхъ холмовъ? Почему никакой знаменитый врачъ не построитъ тамъ санаторій? И не въ вид грандіознаго учрежденія, нтъ, а просто маленькіе уютные домики, разбросанные среди рощъ и виноградниковъ.

Что, если онъ, такъ хорошо знающій эту страну, напишетъ о ней книгу, путеводитель? Теперь вдь вс интересуются новыми мстами.

И онъ написалъ эту книгу, въ которой излилъ свою любовь и тревогу за родной народъ. Онъ озаглавилъ ее ‘Календарь Вендовъ’ и главамъ далъ названіе по мсяцамъ. Каждая глаза была проникнута особымъ настроеніемъ, въ каждой выводились нмецкіе люди и ихъ судьбы, и въ каждой угнетенная нмецкая душа скорбно плакала о прекрасной стран, откуда ее изгоняли. Со всхъ страницъ этой удивительной книга дышали любовь и печаль, трогательная красота и яркая поэзія, и вс он были пропитаны живымъ ароматомъ этой единственной въ мір, чудесной страны.

‘Блые домики на тхъ холмахъ еще принадлежать нмцамъ,— заканчивалъ Георгъ.— Кто придетъ закрпить эту полную красоты и очарованія жизнь?’

Георгъ послалъ книгу своему другу, евангелическому пастору, и получилъ восторженный отвтъ. Пасторъ звалъ его пріхать и общалъ послать книгу знакомому издателю. И не усплъ еще Георгъ успокоиться отъ волненія, вызваннаго въ немъ письмомъ пастора, какъ пришло и письмо отъ издателя, предлагавшаго ему очень выгодныя условія для изданія.

И вотъ, наконецъ, Георгъ достигъ того, чего желала для него Бабетта: сдлался знаменитостью, потому что и друзья его и враги въ равной мр содйствовали успху его книги. Въ Южной Штиріи его боготворили или пламенно ненавидли, потому что безпристрастія Георгъ отнюдь не проявилъ: ни но отношенію къ церкви, ни къ образованнымъ славянамъ, хотя среди нихъ, несомннно, были благородные и талантливые люди.

Георгъ склонился на просьбы жены, захотвшей увидть страну, которую онъ такъ любилъ, и они вмст отправились въ Штирію.

Чмъ дальше подвигался Георгъ, тмъ больше молодло въ немъ сердце, и быстре обращалась кровь. Въ воздух положительно пахло борьбой и мятежомъ. Народъ, казалось, киплъ желаніемъ датъ отпоръ притснителямъ. Новыя времена тяжелымъ гнетомъ легли на нмецкую землю. Въ Крайн нмцы почти совершенно были вытснены. Въ Штиріи оставались кое-гд разрозненныя владнія. Новый законъ объ избирательномъ прав отнималъ у маленькихъ городковъ послднюю возможность бороться за свою самостоятельность. Въ то же время усилилась и клерикальная партія, представлявшая интересы церкви, отъ которой отвращались вс чистыя и глубокія души. Учащуюся молодежь принуждали посщать богослуженія, а постоянные допросы объ образ жизни и религіозныхъ убжденіяхъ родителей еще усиливали пагубное вліяніе этого воспитанія, подготовившаго въ цломъ поколніи отпаденіе отъ католицизма.

Таковы были жизненныя условія, въ которыя Георгъ попалъ посл долгихъ лтъ отсутствія. Но теперь онъ неожиданно нашелъ здсь какъ будто новыхъ людей.

Свиданіе съ старухой-матерью глубоко взволновало его. Она тихо вскрикнула, когда онъ вошелъ въ ея бдную комнатку. Несмотря на щедрую его матеріальную помощь, она откладывала почти все, что онъ присылалъ, для него же. Когда Георгъ спросилъ ее, почему она живетъ такъ бдно, она рукой закрыла ему ротъ, потомъ сказала: ‘Георгъ, я сомнвалась въ теб всю жизнь, но ты простишь меня за это’.— И сжимая руки его жен, она прибавила: ‘Я исправлю это на внук. Въ него я буду врить.

Георгъ повидался и съ своимъ старымъ пріятелемъ, пасторомъ. Онъ сталъ еще толще и веселе. Въ Росберг, противъ католической церкви уже стояла евангелическая кирка, и Георгъ съ изумленіемъ увидлъ, что прежніе равнодушные, даже совсмъ неврующіе люди превратились въ ревностныхъ христіанъ. Евангелическія общины въ Штиріи показались ему проникнутыми истиннымъ благочестіемъ.

Георгъ хорошо зналъ всхъ этихъ марбургцевъ, росбергцевъ, упрямыхъ резонеровъ и скептиковъ. Теперь, вперемежку съ бюргерами, на скамьяхъ кирки сидли коренастые, плотные саксонскіе крестьяне, обртшіе въ долин Драу новую родину. Въ послднее время потокъ переселенцевъ, вмсто Америки, устремился въ Южную Штирію.

Когда у Анжелики благополучно родился здоровый, крпкій мальчикъ, Георгъ ршилъ исполнить свое давнишнее желаніе и, вмст съ пасторомъ, предпринять поздку по стран на велосипед.

Двадцать лтъ прошло съ того времени, какъ Георгъ впервые увидлъ этотъ благословенный край виноградниковъ. И сердце его болзненно сжалось, когда на возвышенности передъ нимъ вновь появился замокъ Фааль, и кроткій покровитель виноградниковъ, аббатъ Урбанъ, выглянулъ изъ своей голубой ниши. На что ушли эти годы? Тогда онъ въ первый разъ проснулся для духовной жизни, чтобы снова, покорно, въ глухой печали, заснуть. Теперь онъ опять прозжалъ по-тмъ же мстамъ, но уже не какъ заблудившійся путникъ. Онъ самъ сдлался однимъ изъ тхъ, чья жизнь наполняла его восторгомъ, онъ самъ обладалъ способностью оживлять и творить жизнь. Двадцать лтъ грезъ и настроеній, любви и страданій, тоски и ненависти миновали, и вокругъ него умерло или исчезло то, что было ему дорого тогда.

Двадцать лтъ! Горящимъ взглядомъ обнималъ онъ раскрывшійся передъ нимъ любимый пейзажъ и чувствовалъ, что онъ снова молодъ, и во второй разъ вступаетъ въ жизнь.

Глубоко снизу, изъ долины, доносились задорныя славянскія псни. То шла толпа враждебныхъ соколовъ, направлявшихся къ Святой Кунигунд. Времена были тяжелыя: грозила война съ балканскими государствами и съ могучимъ свернымъ славянскимъ сосдомъ.. Горе, если Австрія будетъ побждена, южные славяне раздавятъ тогда маленькія нмецкія общины и уничтожатъ послдніе слды нмецкой культуры!

По попрежнему улыбались въ неземномъ поко зеленые холмы. Далекія, буйныя псни не нарушали величавой мирной красоты. И Георгъ и пасторъ тоже улыбнулись. Они знали, что въ минуту опасности нмецкій народъ суметъ постоять за себя.

Георгъ почти не узнавалъ холмовъ, на которые нкогда смотрлъ изъ имнія Тавернари. Тогда здсь стояли жалкія, бдныя крестьянскія избушки, виноградники были сожжены солнцемъ или опустошены филоксеррой, почва истощена, въ домахъ царили нищета и лнь.

Теперь повсюду виднлись нарядныя, чистенькія крестьянскія усадьбы, обнесенныя блыми и синими заборами, и тамъ, гд прежде хмуро смотрло запустніе славянской безхозяйственности, теперь весело смялся достатокъ и зажиточность, парни и двушки свтлыми нмецкими глазами взглядывали на прозжихъ и привтливо кланялись знакомому пастору. Какъ разъ въ этой части селились переселенцы. Изъ тхъ самыхъ участковъ, на которыхъ едва-едва можетъ прокормиться, безъ помощи дорогихъ наемныхъ рукъ, многодтная крестьянская семья, и на которыхъ славяне не могли свести концы съ концами,— выходцы изъ Швабіи и Пфальца черпали силу и счастье. Легкомысленные славяне воздлывали то, что можно было продать за деньги: виноградъ и кормовыя травы. Крестьянину же меньше всего нужны наличныя деньги, и толковые нмцы не соблазнялись даже высокими цнами на эти продукты. Они превратили нкоторые изъ виноградниковъ въ луга, и вмст съ изобиліемъ корма, возросло и количество скота, а это дало возможность удобрять истощенную землю. Въ два-три года, эти люди, переселившіеся совершенно неимущими на отведенную имъ землю, сумли создать себ благосостояніе и сдлались хозяевами всей мстности. Славяне стали бояться этихъ безпокойныхъ сосдей, которые вставали въ три часа утра, работали до поздней ночи, а по праздникамъ, вмсто того, чтобы идти въ трактиръ, собирались другъ у друга, пили вино собственнаго издлія и пли свои родныя псни.

— Теперь славяне хотятъ продать свои участки, и хотя у насъ нтъ и десятой части тхъ денегъ, какія нужны для того, чтобы скупить вс эти земли, все равно, черезъ десять лтъ у насъ здсь образуется прочный оплотъ, съ которымъ не такъ-то легко будетъ справиться,— сказалъ пасторъ.

— Давай Богъ!— весело воскликнулъ Георгъ.

Онъ смотрлъ кругомъ, слышалъ милый, внятный пфальцскій говоръ, видлъ, какъ, съ наступленіемъ тихаго праздничнаго вечера, парни шли въ гости къ сосднимъ двушкамъ, какъ между усадьбами словно протягивались нжныя нити юной любви, и зналъ, что это залогъ будущихъ семей, будущаго прочнаго заселенія.

——

Вскор посл возвращенія въ Росбергъ, Георгъ вмст съ женой, ребенкомъ и матерью перехалъ въ купленное имъ имніе покойнаго Тавернари. Славянскій адвокатъ, больше занятый разжиганіемъ національной вражды, запустилъ хозяйство, запутался въ длахъ, и имніе было продано съ молотка.

Здсь Георгъ зажилъ спокойной, разумной и дятельной жизнью. Этотъ нмецкій протестантъ, котораго окрестные крестьяне не могли приглашать въ крестные отцы къ своимъ дтямъ, какъ старика Тавернари, сдлался духовной опорой всей округа. Везд, гд была нужда, онъ являлся съ щедрой помощью. И побда его была тмъ больше, что всякій невольно сравнивалъ его великодушную щедрость и отзывчивость съ чванствомъ и грубостью его предшественника — адвоката. Однако, въ его собственномъ лагер находились люди, обвинявшіе его за то, что онъ помогаетъ врагамъ, такъ какъ при вид истинной нужды Георгъ не длалъ различія между нмцемъ и славяниномъ.

Такъ шло время. У Георга, кром перваго сына, родилась еще хорошенькая двочка. Жизнь текла размренно и ровно, какъ вдругъ однажды онъ получилъ письмо, пробудившее въ немъ вс воспоминанія далеко отошедшей юности.

‘Другъ, я не спрашиваю, долго ли ты будешь еще сердиться на меня. Я просто прошу твоей помощи. Я похитилъ несовершеннолтнюю и долженъ привезти ее къ теб.

‘Ты очень испугался? Эта особа — моя дочь Луиза. Вотъ, до чего дошелъ твой старый учитель.

‘Бдняжка не могла забыть того вянія жизни, какимъ дышала около тебя. Пятнадцати лтъ она кончила школу, и, несмотря на страстное ея желаніе, пріемный отецъ не позволяетъ ей продолжать образованіе. Ирена принуждена молчать, потому что почтенный купецъ сейчасъ же принимается читать ей мораль. Луиза должна ждать жениха, или поступить въ почтамтъ. Онъ даже не позволилъ ей сдлаться учительницей. Тогда Луиза написала мн письмо, которое посылаю теб, не прибавляя къ нему отъ себя ни слова. Если у тебя сохранилось еще немножко любви ко мн, ты будешь знать, что отвтить своему старому учителю Виллибальду’.

Письмо Луизы было кратко:

‘Отецъ, я чувствую въ себ твою кровь, а мой пріемный отецъ приказываетъ, чтобы во мн была его кровь. Я рвусь на просторъ, а онъ требуетъ, чтобы я оставалась въ тискахъ. Онъ хочетъ, чтобы я ждала мужа, а я хочу и безъ мужа стать человкомъ. Я на колняхъ умоляла его позволить мн учиться. Неужели міръ навки долженъ остаться для меня тайной? А я такъ хочу знать все. Помоги мн. Я сказала ему прямо, что ты мн поможешь. А онъ отвтилъ: ‘если ты пойдешь къ нему, то можешь у него оставаться’. Отецъ, я не спрашиваю, можно ли мн пріхать. Черезъ двнадцать часовъ посл этого письма я буду у тебя. Вдь, я твоя, твоя дочь Луиза’.

— Бдненькій синій чулочекъ,— сказала Анжелика своимъ глубокимъ, задушевнымъ голосомъ.— Да и Гиммельмейеръ, должно быть, ужъ совсмъ сдой, больной и слабый. Пусть прідутъ къ намъ.

Гиммельмейеръ и Луиза пріхали. Но Гиммельмейеръ вовсе не былъ сдъ, а только обзавелся маленькой плшью, не больше тонзуры какого-нибудь щеголеватаго аббата, и былъ все такъ же веселъ, красивъ и строенъ, какъ будто ему и не шелъ седьмой десятокъ.

Луиза подошла только посл того, какъ оба друга крпко обнялись, и радостно заглянула въ глаза своему бывшему учителю.

Она выросла и стала совсмъ красавицей. Ея тихая походка, черты лица, руки, волосы, даже мелкія, золотистыя веснушки вокругъ носа, вызвали въ Георг болзненное воспоминаніе о Бабетт Тавернари. Разница была только въ контраст изсиня черныхъ пышныхъ волосъ и свтлыхъ голубыхъ глазъ.

А она смотрла на него, такого гибкаго и молодого, хотя и онъ тоже уже перешагнулъ за сорокъ, и едва ршилась протянуть ему руку, которую онъ слабо пожалъ.

XI.

И потянулись недли, полныя невыразимаго счастья и невыразимой печали. Даже обыденная жизнь въ томъ благословенномъ приволь кажется неземной, и люди какъ бы не живутъ, а грезятъ. А тутъ, къ человку, считавшему, что вихрь и терзанія любви остались уже далеко позади, въ истокахъ его жизненной рки, явилась двушка, словно созданная именно для него. Въ ней было все, что не хватало ему въ тхъ, кого онъ любилъ въ юности. Къ сходству ея съ Бабеттой прибавлялась и поэтическая исторія ея происхожденія, трогательная прелесть и любовь ея скромной матери и божественная безпечность веселаго музыканта, скрасившаго его тяжелые молодые годы.

Точно самыя дорогія воспоминанія его облеклись плотью и кровью и вступили въ его жизнь.

И онъ далъ этой двушк то, что дала жизнь ему самому, и надъ чмъ никогда не задумывался даже ея отецъ, недостаточно для этого глубокій. Онъ далъ ей то, о чемъ не могъ сказать Бабетт въ ту пору еще смутныхъ своихъ предчувствій: отраду познанія міровой души. Онъ далъ ей свою религію, которая,— онъ былъ увренъ,— со временемъ, когда земля сдлается обителью священнаго мира людей, будетъ религіей народовъ.

Онъ вселилъ въ нее самозабвенную, упоительную любовь къ смн и постоянному созиданію природы во всхъ чудесныхъ ея проявленіяхъ. Разсказалъ о единств между жаждой жизни и жаждой смерти, вдомой древнему Египту. Разсказалъ о величавой созерцательности индусовъ, и о трепет великаго Пана, убитаго извращеннымъ христіанствомъ. И надъ всми ученіями и врованіями человчества воздвигъ онъ завтъ кроткой всеобъемлющей любви Христовой.

Но въ то время, какъ онъ старался перелить въ ея душу то, что подарило ему душевный миръ,— свое благоговйное и всеобъединяющее представленіе о Бог,— въ сердце его закралась любовь къ восторженно внимавшей его рчамъ двушк-ребенку.

——

Но веселымъ Георгъ становился только тогда, когда къ нимъ присоединялся его шумный другъ, отецъ Луизы. Гиммельмейеръ радовался любознательности дочери и благодарилъ Георга за то, что онъ знакомитъ ее съ мыслителями и поэтами. Когда въ вишневой бесдк они читали какую-нибудь книгу, онъ часто бралъ ее у Георга и принимался читать самъ, а въ дом, въ гостиной, опять звучала музыка, какъ во времена, покойнаго Тавернари.

— Вы не поврите, до чего я опять сталъ веселъ,— говорилъ Гиммельмейеръ.— Когда умерла моя старуха, мн показалось, что жизнь моя кончена, потому что только тутъ я понялъ ея безконечную любовь ко мн. Я почувствовалъ себя такимъ одинокимъ и безутшнымъ, какъ громоотводъ на фабричной труб: въ жизни точно ничего не осталось, кром черной скорби. И вдругъ пришло письмо моей маленькой богини. Теперь у меня опять есть, чмъ жить. Осенью Луиза поступитъ въ университетъ, пусть учится тому, къ чему у нея лежитъ сердце.

Осенью! Георгу что-то мучительно сжимало горло. Осенью! А ужъ цвли цикламены — первые предвстники разлуки, первыя предчувствія смерти въ разгар пышнаго лта. Опять опустетъ виноградникъ, лазурныя очи не будутъ уже сіять неземнымъ свтомъ надь землею, и одинокій, покинутый, онъ долженъ будетъ стараться забыть лучезарную мечту, такъ близко возл него трепетавшую юной жизнью.

Мучительный страхъ проснулся въ немъ, какъ бы не пропустить ни одной минуты изъ этого послдняго упоительнаго сна его жизни. По утрамъ онъ вставалъ раньше обыкновеннаго, боясь, что Луиза, можетъ бытъ, уже въ саду, гд на утреннемъ втерк колыхались лозы.

Но везд было тихо. Куры копошились въ лучахъ робкаго сентябрьскаго солнца, послднія капли росы дрожали въ тни виноградниковъ. Въ лсу уже золотились верхушки березъ, а листья винограда пламенли огненно-красными тонами.

Онъ шелъ къ вишн, окидывалъ взглядомъ волнистый горизонтъ, и вздохъ безконечнаго томленія, какъ первая перелетная птица, вылеталъ въ тихую просыпавшуюся окрестность, гд мстами уже дымились трубы. Какъ спокойны и мирны здсь люди! Только онъ одинъ тревоженъ, смятенъ и вчно неудовлетворенъ. Теперь созрвшее сердце его жаждало юности, наивнаго, безумнаго лепета и поцлуевъ, по между сорокалтнимъ мужчиной и едва вступившей въ жизнь двушкой пропасть была слишкомъ глубока.

Онъ уже началъ обходить мста, гд они бывали вмст. Вогь здсь, подъ каштанами, онъ разсказывалъ ей о великой печали умиравшаго каждый годъ Пана. Эта печаль живетъ во всхъ существахъ, и душа его тоже ранена ею. Тогда Луиза посмотрла на него такъ ласково и увренно, какъ будто они оба были безсмертны. И когда онъ вспомнилъ этотъ преданный, радостный и утшительный взглядъ, проникшій въ его сердце, какъ живительная струя, въ немъ закипла кровь, и вс чувства запли, какъ птицы весной.

Неужели же невозможно, чтобы она полюбила его? Онъ вернулся домой и нашелъ отвть.

Утреннее солнце сіяло на голубой стн, на виноградныхъ лозахъ, обвивавшихъ домъ. Наверху было его окно, и длинныя лозы тихо покачивались передъ нимъ на слабомъ втру.

Передъ домомъ стояла Луиза въ утреннемъ плать, съ заплетенными въ дв толстыя косы волосами, спадавшими ей на плечи и руки, потому что она сильно закинула назадъ голову и смотрла на его окно, протянувъ къ нему руки. Плечи, спина, бедра, все страстно тянулось кверху, точно она хотла достигнуть до этого окна, и напряженіе стройнаго, гибкаго тла, вс члены котораго были натянуты, какъ струны звучнаго инструмента, были дивно красивы.

Георгъ бросился къ ней.

— Луиза!

Она повернулась, и глаза ея, въ которыхъ всегда смялось безоблачное небо, были туманны и влажны. Слабый, трепетный румянецъ, какъ отблескъ зари на горныхъ высотахъ, окрасилъ ея блдное лицо до самыхъ корней волосъ. Она дрожала и не могла даже убжать, потому что едва держалась на ногахъ.

Георгъ обнялъ ее и повелъ отъ дома, въ длинную виноградную аллею, темную и тихую, какъ пещера.

Тамъ, гд маленькій деревянный мостикъ скрывался цодъ густымъ сводомъ, онъ приложилъ ея холодныя руки къ своимъ пылающимъ щекамъ и сказалъ:

— Луиза, величайшее мое горе и слишкомъ позднее мое счастье! Ты страдаешь отъ того же, отъ чего страдаю и я?

Двушка задрожала сильне.

— Правда ли это, Луиза?— спросилъ онъ.— Ты любишь меня?

— Да,— промолвила Луиза.

Она поблднла и въ слезахъ стояла передъ нимъ, потому что онъ не привлекъ ее къ себ. И оба дрожали такъ сильно, что задрожалъ и мостикъ, на которомъ они стояли, я дрожь передалась и лозамъ.

Потомъ Луиза повернулась и пошла въ домъ. А онъ глядлъ ей вслдъ, и такое отчаяніе и такое блаженство охватили его, что вн себя отъ волненія онъ ухватился за перила мостика, какъ птица, выстрломъ сбитая съ втки, падая, цпляется передъ смертью за послднюю опору.

——

Прошелъ мсяцъ, полный невысказанныхъ словъ и ощущеній.

Что отвчать, когда Анжелика заботливо и любовно упрекала Луизу за то, что она такъ мало стъ? Когда она приносила ей фруктовъ, печенья, кофе и говорила: ‘Кушай, Луизочка. Ты у себя дома’, — что сказать на это?

Или, когда нжная жена, врный, испытанный товарищъ и другъ, говорила мужу:— Милый Георгъ, мечтать ты можешь, когда Виллибальдъ и Луиза удутъ. Займись же двушкой, я всячески стараюсь, чтобы она поправилась, но ничего не помогаетъ. Постарайся же развлечь ее. Луиза, неужто ты такъ тоскуешь по своемъ университет?

— Да, мн бы очень хотлось, чтобы поскоре насталъ октябрь, и начались лекціи.

— Неужели же ты насъ ни капельки не любишь? Ахъ, ты, безсердечный синій чулокъ? Ну, поцлуй же меня! Боже мой, какія холодныя у тебя губы!

Они страдали оба, и оба съ ужасомъ думали, что сентябрь не вченъ, что дни становятся короче, и чудесно разукрашенный къ смерти міръ все ярче блистаетъ золотомъ и багрянцемъ.

По вечерамъ вс засиживались дольше обыкновеннаго, потому что Луиза и Георгъ, какъ прикованные, сидли на веранд, подъ лампой, скрывавшей въ тни абажура ихъ горящіе печалью и счастьемъ глаза, когда они обмнивались взглядомъ. Гиммельмейеръ игралъ на рояли, на скрипк, на гитар, плъ, читалъ и шутилъ, а они сидли неподвижно и упивались своей близостью.

Однажды Анжелика сказала своимъ спокойнымъ, глубокимъ голосомъ:

— Однако, я вижу, милой Луиз у насъ не такъ ужъ плохо, разъ она старается и ночь превратить въ день и не ложится спать.

Луиза испуганно встала и смущенно сказала:

— Да, это ужасно эгоистично съ моей стороны. У меня нсколько ночей была безсонница, и я боялась ложиться рано, чтобы не промучиться всю ночь. Но сегодня я чувствую себя гораздо лучше.

И она раньше всхъ ушла къ себ. Анжелика скоро послдовала за нею, и только Гиммельмейеръ еще долго развлекалъ Георга. Но Георгъ былъ разсянъ, и то и дло поглядывалъ на окно Луизы. Въ немъ долго-долго былъ свтъ, и иногда на гардин мелькала ея тнь. Это было такъ мучительно и такъ сладко!

Наконецъ, Гиммельмейеръ тоже удалился.

Ночь надвигалась все темне, міръ постепенно затихалъ. Кое-гд вспыхивали огоньки и гасли, какъ свтлячки, совершившіе свой земной предлъ. Избушки виноградарей, далекія, уютныя усадьбы были безмолвны, все спало, и только изрдка, сквозь сонъ, бормотали что-то крылья втрянокъ, да громкимъ лаемъ перекликались сторожевыя собаки. И лишь немолчный бой перепеловъ говорилъ миріадамъ звздъ и млечному пути, что въ поляхъ, подъ темнымъ, теплымъ пологомъ ночи, еще есть жизнь. Потомъ какъ будто послышалось пніе, но, должно быть, Георгъ ошибся, потому что, прислушавшись, онъ различилъ только шелестъ росы, падавшей на виноградные листья.

Георгъ сидлъ одинъ и съ тоской спрашивалъ себя, чего онъ ждетъ здсь. Что готовитъ ему жизнь? Какъ олицетвореніе надеждъ своего народа, онъ жилъ на границ, оберегая родной языкъ. Сердце его, склонявшееся больше къ чисто человческому, говорило ему, что лучше облегчать людское горе, чмъ бороться за слова, а онъ часто нарушалъ священный долгъ состраданія. Зачмъ его такъ властно влекло къ космополитизму, когда вс народы, какъ враги, соединялись для того, чтобы задушить возвышеннйшую изъ мыслей?

Въ этомъ, до сихъ, заключалась его душевная борьба. А теперь, точно желая прибавить къ ней постыдное сознаніе собственной слабости, судьба наказала его любовью къ семнадцатилтней двушк.

Что будетъ съ нимъ?

——

Настало время сбора винограда, упоительно прекрасное, полное псенъ, безумства, надеждъ и вакхической жизнерадостности.

Среди пестрыхъ, красныхъ, желтымъ и побурвшихъ лозъ двигались блыя, синія, красныя и желтыя фигуры работниковъ, женщинъ, двушекъ и дтей, и цпкія руки ихъ сверху до низу обшаривали каждую лозу и каждую ршетинку. Гроздья за гроздьями падали въ корзины, солнце радостно смялось тысячью красокъ. Лсъ весь былъ скорбь и пламень, кровь — пламень и желанье. Холмы весь день гремли выстрлами и ликующими возгласами, уносившимися далеко, далеко, къ суровымъ, неподвижнымъ горамъ, гд уже не было лозъ, а лишь, какъ сдыя старческія брови, хмурились косматыя сосны.

Буйное веселье пробжало по холмамъ, наввало любовныя грезы, подзадоривало людей, заставляя ихъ возиться, ловить другъ друга, цловаться, падать въ траву, потомъ вставать, приниматься за работу, лакомиться сочными ягодами, бжать къ прессу и пить мутный виноградный сокъ.

Георгъ и Луиза въ дальнемъ углу виноградника вмст срзали пышные гроздья, веселый стукъ пресса изъ амбара доносился до нихъ, какъ плясовая мелодія, и громко говорилъ, что сегодня жизнь вольна и радостна, но они безмолвно стояли рядомъ, и глаза ихъ горли отъ внутренней боли. Георгъ держалъ корзину. Луиза срзала и передавала ему кисти, и когда она протягивала вверхъ стройныя обнаженныя руки, ему вновь вспоминалось то утро, когда она въ страстной мольб тянулась къ его окну.

Молча срзая виноградъ, они зашли за изгородь и скрылись отъ остальныхъ сборщиковъ.

Георгъ остановился и смотрлъ, какъ она потянулась къ верхнимъ гроздьямъ. Онъ видлъ ея низко спустившіеся волосы, видлъ блоснжную, закинутую назадъ шею, высокую грудь…

Онъ стиснулъ руки, рвавшіяся обнять и прижать къ себ эту цвтущую красоту. Наконецъ, съ усиліемъ отвелъ глаза и отошелъ. Ноги его подгибались, онъ слъ.

— Георгъ,— сказала двушка,— прошу тебя, успокойся. Я не могу видть тебя въ такомъ отчаяніи, а то…

— Что? — спросилъ Георгъ.

— Я не выдержу!— воскликнула она, подбжала къ нему, обвила руками его шею и крпко-крпко прижалась къ нему всмъ тломъ.

Онъ не. шевельнулся, и не поцловалъ ее.

Голоса, сборщиковъ стали слышне. Они поднялись и встали рядомъ, тсно обнявшись, словно два сросшихся ствола въ лсу.

— О, какъ мн больно и сладко,— простоналъ онъ хриплымъ, пересохшимъ голосомъ.

— Милый, милый, зачмъ ты страдаешь? Возьми меня! Что я такое? Дитя минутнаго увлеченія, ты не отнимешь ничего ни у меня, и ни у кого другого. Я не выйду замужъ, я буду принадлежать только наук и теб, когда ты позовешь меня. Жена останется съ тобою, я буду прізжать лишь изрдка, и ты будешь дарить мн только т поцлуи, которые не нужны ей.

Веселый, пестрый рой сборщиковъ обогнулъ вершину холма и медленно приближался къ нимъ. Они прошли дальше и опять принялись собирать виноградъ.

Георгъ задыхался отъ волненія.

— Ты откроешь мн сегодня ночью свою дверь?— едва выговорилъ онъ.

— Да, да,— сказала она и чуть не упала отъ страха и счастья.

Огромный деревянный желобъ трещалъ подъ тяжестью прессовальнаго камня, и, журча, стекали струи душистаго винограднаго сока. Георгъ приказалъ принести стакановъ и наполнилъ ихъ ароматной янтарной влагой.

Воздухъ весь былъ напоенъ кисло-сладкими испареніями, туманившими голову.

Съ стаканомъ въ рук Георгъ подошелъ къ жен. Она стояла у двери, держа въ одной рук маленькую глиняную кружку, а въ другой большой ломоть хлба, и съ аппетитомъ откусывала его, запивая изъ кружки.

Георгъ протянулъ стаканъ и чокнулся съ ней.

— Твое здоровье, дорогая!

— Будь здоровъ,— отвтила она и выпила.— А отличное вино будетъ въ этомъ году,— весело прибавила она.

Анжелика пила вперемежку и новое вино, и прошлогоднее. Она въ первый разъ присутствовала при сбор винограда. Она пила безъ опасеній и становилась все веселе. Насталъ вечеръ, щеки Георга пылали. ‘Если она будетъ такъ неосторожна, она заснетъ до десяти часовъ,— думалъ онъ.— И тогда, о, Господи, кто защититъ меня, кто поможетъ мн устоять?’

Но жадное сердце отгоняло вс разсудительныя мысли, едва он зарождались.

Стемнло. Усталые виноградари разошлись по домамъ, остальные, нанятые со стороны, веселились за домомъ, пили и пли, и среди нихъ находились Гиммельмейеръ и нсколько пріхавшихъ изъ города гостей. То и дло раздавался ихъ смхъ.

— Они тамъ затяли цлую исторію,— сказала Анжелика.— Гиммельмейеръ влюбился въ какую-то двушку и разыгрываетъ теперь комедію, наподобіе Ромео и Джюльетты.

Вдругъ она громко расхохоталась.— Вотъ старый грховодникъ!— воскликнула она, трясясь отъ смха.

— Что такое?— опросилъ Георгъ.

— Нтъ, ничего… Такъ… я говорю глупости. Мн кажется, я опьянла. А кто сегодня дежуритъ около вина первую очередь?..

— Ложись спать,— ласково сказалъ онъ.— Я не лягу всю ночь, и теб нечего безпокоиться.

— Чуточку-то я бы, и правда, соснула, — сказала она, потягиваясь.— Но въ двнадцать часовъ я тебя смню.

— Нтъ, нтъ, я даже очень радъ, — воскликнулъ онъ.— Все такъ чудесно сейчасъ — и запахъ, и стукъ пресса, и журчанье вина, и смхъ, и псни!— Онъ порывисто протянулъ руки. Анжелика съ удивленіемъ взглянула на него.

— Ты настоящій поэтъ,— проговорила она.— И потомъ… какой ты красивый и молодой! Что я по сравненію съ тобой? Что ты находишь во мн? Но все равно! Лишь бы ты позволилъ мн любить тебя. Потому, что я люблю тебя больше всего на свт. Я молюсь на тебя, смюсь и плачу отъ счастья, что ты мой. Мн жалко спать ночью, потому что жаль всякой минуты, когда я не могу радоваться тому, что ты живешь на свт!

И, смясь и плача, она подбжала къ нему и крпко обняла.

Точно ножъ вонзился ему въ сердце. Обнявъ ее одной рукой, онъ подвелъ ее къ старому ддовскому креслу, стоявшему въ углу амбара.

— Посиди немножко здсь и вздремни, а я побуду съ тобой и постерегу твой сонъ.

— Я лучше лягу совсмъ.

— Нтъ, нтъ, еще рано, — сказалъ онъ.— Надо сначала угомонить народъ, а то тебя потревожатъ.

Онъ пошелъ къ гостямъ и вызвалъ Гиммельмейера. Сердце его сжалось, какъ стиснутый кулакъ, и ршимость его была непреклонна.

— Послушай,— съ трудомъ произнося слова, заговорилъ онъ,—ты не пойдешь сегодня къ той двушк.

— Это еще что такое?— воскликнулъ Гиммельмейеръ.— Съ какихъ это поръ ты занялся обереганіемъ невинности?!

— Я этимъ не занимаюсь. Но это долженъ сдлать ты.

— Что? Я?

— Ложись сегодня въ комнат Луизы. Скажи ей, что у тебя слишкомъ слышенъ шумъ.

Гиммельмейеръ мгновенно поблднлъ и испуганно взглянулъ на Георга.

— Да, это такъ,— проговорилъ Георгъ.

— Вы любите другъ друга?,— прошепталъ Гиммельмейеръ.

— Да.

Отъ волненія Гиммельмейеръ съ трудомъ могъ говорить. Потъ выступилъ на его лбу.

— Георгъ,— глухо заговорилъ онъ,— какое несчастье, что ты не можешь жениться на моей дочери. Я готовъ бы убить твою жену, до того мн хочется видть тебя мужемъ Луизы… Но послушай, Георгъ?..— Голосъ его сталъ еще беззвучне отъ муки внезапнаго подозрнія.— Неужели ты не могъ поступить со мной такъ, какъ я поступилъ со столькими отцами.— Онъ быстро взглянулъ въ глаза Георга и мгновенно успокоился.— Ахъ, Боже мой,— проговорилъ онъ, и голосъ его прозвучалъ тепло и сострадательно, почти покровительственно.

— Я не могу обмануть жену,— коротко отвтилъ Георгъ. Но вдругъ страсть вспыхнула съ неудержимой силой, и онъ громко крикнулъ:

— Узжай! Узжай и увези ее! Завтра, сегодня же ночью!

Легкомысленный музыкантъ сталъ серьезенъ. Онъ обнялъ блокурую голову друга и поцловалъ его въ лобъ. Слеза смочила волосы Георга.

— Я недостоинъ благословить тебя,— сказалъ Гиммельмейеръ.— Завтра насъ здсь не будетъ.

Онъ ушелъ, и Георгъ задумчиво и тоскливо смотрлъ ему вслдъ. Конецъ и навсегда, всмъ мечтамъ. Вотъ уходитъ отъ него пвецъ легкокрылой, радостной жизни, уходитъ далеко, и тоже — навсегда.

Георгъ подошелъ къ жен.

— Теперь ты можешь спокойно лечь, дорогая,— нжно сказалъ онъ.— Вс разошлись.

Анжелика потерла сонные глаза, взглянула на мужа и испугалась.

— Георгъ, да что съ тобой? — воскликнула она.— Боже мой, ты даже не поблднлъ, а совсмъ позеленлъ!

— Мн нехорошо,— отвтилъ онъ, кривя губы отъ усилія говорить спокойно.— Я слишкомъ много выпилъ винограднаго сока.

— Тогда я не лягу, а останусь съ тобой,— ршительно сказала Анжелика.— Садись сейчасъ же сюда, въ славное ддушкино кресло.

— Нтъ, оно здсь для тебя.

— Я принесу себ другое.— Она побжала было къ дому, но сейчасъ же вернулась.— Теб не лучше?

— Гораздо лучше,— со вздохомъ отвтилъ онъ.

— Я на минутку загляну къ дтямъ. Но сейчасъ же вернусь. Ахъ, ты бдный мой, бдный!

Она ушла. У пресса толпились работники, нмцы и славяне вперемежку. Они дружно вертли рукоятку, переговаривались, совщались, смялись.

Георгъ всталъ.

— Да,— сказалъ онъ, — здсь, на границ нужны люди съ сильнымъ сердцемъ. Люди, которымъ честь и исполненіе долга даются безъ труда, у которыхъ въ душ живетъ божественная любовь, а не земная. Люди стойкіе и умющіе быть настоящими врагами и настоящими друзьями. Но они должны также умть умиротворять тамъ, гд побждаютъ… Ну, что же! Будемъ служить примромъ, будемъ настоящими людьми, какіе нужны здсь, а не слабыми, безвольными созданіями.

— Ахъ!— онъ выпрямился и восторженно вскинулъ руками.— Пока мы побждаемъ самихъ себя, мы имемъ священное право на эту землю. И никто не можетъ отнять его у насъ.

Подошли поденщики, собиравшіе виноградъ.

— Вы все кончили?

— Все. Ни единой вточки не осталось.

— Жена дастъ вамъ сигаръ и вина. А сколько процентовъ сахара въ сок?

— Четырнадцать, пятнадцать, семнадцать. Винцо будетъ доброе.

— Покойной ночи, друзья.

Рабочіе ушли.

— Настоящій хозяинъ нашъ баринъ, — говорили они.— Какой у нею взглядъ. Да благословитъ его Господь. Это человкъ! Знающій, добрый, твердый!

Говоръ ихъ замеръ въ отдаленіи. Черезъ полчаса пришла Анжелика.

— Мн еще надо было отпустить людей, — сказала она.— Ну, какъ ты себя чувствуешь?

— Хорошо, совсмъ хорошо,— съ чувствомъ глубокаго удовлетворенія отвтилъ онъ.

Они пошли къ немногимъ оставшимся у пресса рабочимъ.

— Слава Богу, что мы одни,— сказала Анжелика.— Давай, сядемъ здсь, какъ на сторожевомъ посту.

— Да, на сторожевомъ посту, — серьезно и спокойно повторилъ Георгъ.

Перев. К. Жихарева.

‘Современникъ’, NoNo 9—12, 1913

Нмецкое горе.

I.

II.

III.

IV.

V.

VI.

VII.

IX.

X.

XI.

Читайте также: