В. А. Смирнов.
В. М. Лазаревский — современник Некрасова
В. А. Смирнов.
В. М. Лазаревский — современник Некрасова
Искренно преданный Вам Н. Некрасов^
—————————————————-
В. М. Лазаревский — современник Некрасова, Смирнов В. А., Год: 1980
Время на прочтение: 23 минут(ы)
‘Глянешь до конца света, так бы и кинулся вплавь по этому волнистому морю трав и цветов и плыл бы, упиваясь гулом и пахучим дыханием, до самого края света.
Набежала черная думка, свистнул укрючного — ржет, визжит, бьется на чумбуре, огреешь через лоб нагайкой, кинешься во все лопатки, неси куда знаешь, не только на человека — на порядочный куст не наткнешься, и верится — доскачешь до солнца, что лениво качается в росистой зелени и обнимает пустыню. И стыдно станет своей мелкой раздражительности пред этим покоем широкой силы, благодатно дышащей в пространстве, и едешь свежий, добрый и покойный, когда шепчет густою травою вся безмерная степь и прислушивается к ней, нагнувшись, темно-синее небо [Русский архив, 1894, No 8, с. 542—543.]’.
В этих словах — мироощущение человека, не порывающего связи с родной землей, с природой, которую он любил до самозабвения, и вместе с тем человека, обладавшего незаурядным поэтическим даром. Выдержка эта не из рассказа или повести, написанных Лазаревским-старшим в те же годы, — она из его очередного письма (от 5 мая 1846 г.) к В. И. Далю, считавшего Василия Матвеевича честнейшим и благороднейшим человеком, которому одному только и можно ‘столько вопросов надавать!’. ‘А все потому, что кроме вас, — обращался Даль к Лазаревскому в письме от 2 июля 1850 г., имея в виду его сослуживцев из Министерства уделов, — никто не пишет обстоятельно, да и не всегда верно'[ Там же, с. 555].
Его радушие и доброту отмечали многие из общавшихся с ним. М. К. Чалый в книге ‘Жизнь и произведения Тараса Шевченка’ отмечал, что горячую любовь к добру и правде внушила своим детям — шести сыновьям и двум дочерям — ‘божественная старушка'[ Так мать Лазаревского называл Т. Г. Шевченко, см.: Чалый М. К. Жизнь и произведения Тараса Шевченка. Киев, 1882, с. 151], Афанасия Алексеевна Лазаревская. ‘Старшего из них, Василия Матвеевича Лазаревского, братья уважали за батька, и недаром: с его помощью все они повыходили в люди и сделались впоследствии весьма полезными деятелями на различных поприщах государственной службы. Семейство Лазаревских представляет редкий образец родственной любви и привязанности'[ Там же]. ‘Прямой, честный и трудолюбивый, не знавший сделок с совестью, обладая при этом хорошим образованием и отличными способностями, он во всех житейских положениях оставался верен своим правилам и тем заслужил общее уважение’, — отмечается в биографическом очерке [Бартенев П. И. Из бумаг Лазаревского. 1. Биографический очерк. — Русский архив, 1894, No 8, с. 537].
И еще одно свидетельство, характеризующее личность В. М. Лазаревского. Еще в 1847 г. Шевченко оказией через Лазаревского передал в Петербург просьбу следующего содержания: ‘Освободить меня от солдатства может только Василий Алексеевич Перовский (в то время член Адмиралтейского совета), у Перовского же, лучше всякого другого, мог бы похлопотать Даль, лично ему человек совершенно близкий [Там же, с. 545]’. В день очного знакомства с Лазаревским, 29 марта 1858 г., Т. Г. Шевченко записал в дневнике: ‘В 12 часов с М. Лазаревским поехали к Василю Лазаревскому. На удивление симпатические люди эти прекрасные братья Лазаревские, и все шесть братьев как один. Замечательная редкость. Василь принял меня как давно невиданного своего друга. А мы с ним в первый раз в жизни встречаемся: от земляк, так земляк! [Шевченко Т. Г. Дневник. М., 1939, с. 282 (см. также с. 288—296)]’. И последнее: ‘Положим, мы не то, что называется в строгом смысле друзья (я так думаю, что отношения, завязываемые в 40 лет, не могут быть названы дружбою, ибо у каждого до этих лет успевает накопиться более желчи и холоду, чем допускает дружба, безусловно понимаемая), но все-таки мы были коротки настолько, что эта короткость обязывает говорить прямо’ (XI, 268), — таково признание Н. А. Некрасова в письме к Лазаревскому от 6 сентября 1873 г., свидетельствующее об искреннем и дружественном взаиморасположении поэта и виднейшего сановника (к тому времени В. М. Лазаревский был тайным советником, членом Совета Главного управления по делам печати, членом Совета министра внутренних дел).
Ознакомившись с вышеприведенными свидетельствами, с письмами Лазаревского к Некрасову, Далю, Салтыкову-Щедрину и ответными письмами к нему, с другими прижизненными документами, невольно начинаешь сомневаться в тех характеристиках, которые получил В. М. Лазаревский в современном литературоведении. Автор статьи с сомнительным названием ‘Лазаревский — осведомитель Некрасова’ называет его и ‘дворянином-крепостником’, и ‘царской гадиной’, и ‘прожорливым цензором’, и т. д. [Звенья, кн. 8. М., 1950, с. 795—800]. Б. В. Папковский и С. А. Макашин в статье ‘Некрасов и литературная политика самодержавия [Литературное наследство, т. 49—50. М., 1946, с. 488—506]’ более ‘сдержанны’ и ‘корректны’: они называют Лазаревского ‘Глумовым’ и ‘другом-врагом’. Но вот Г. В. Краснов в недавней публикаций ‘В. М. Лазаревский и Н. А. Некрасов. (К истории взаимоотношений)'[ О Некрасове, вып. III. Ярославль, 1971, с. 315—318] снова сгущает краски, называя Лазаревского ‘двуличным, циничным и беспринципным’, ставя под сомнение его честность и бескорыстие во взаимоотношениях с близкими и друзьями. Все это убеждает нас, что место, занимаемое Лазаревским не только в биографии Некрасова, но и в литературном процессе в целом, определялось излишне прямолинейно и тенденциозно. На вопрос, задаваемый в ‘Литературном наследстве’ [Литературное наследство, т. 49—50, с. 490], находились ли Некрасов с Лазаревским действительно ‘в близких, приятельских отношениях’, как об этом сообщала до выхода статьи С. А. Макашина и Б. В. Панковского биографическая литература о Некрасове [Некрасов Н. А. Собр. соч., т. V. Под ред. В. Е. Евгеньева-Максимова. М.—Л., Гос. изд-во, 1930, с. 468], следует, вероятно, дать положительный ответ. Иная оценка роли Лазаревского [Литературное наследство, т. 49—50, с. 488—506] должна быть доказана убедительно, без менторско-снисходительных интонаций к объекту изучения. Пока же ‘доказательства вины Лазаревского’ построены, как мы убеждаемся, лишь на предположениях авторов и не имеют твердого научного обоснования. Так, заявления о том, что Лазаревский плохо относился к Некрасову, записывал сплетни о нем, ни в одной из статей не подкреплены ни документами, ни дневниковыми записями, ни свидетельствами очевидцев, ни эпистолярием. Так же дело обстоит и с остальными ‘развенчиваниями’ Лазаревского.
Ныне не так уж и много осталось неизвестных и малоизученных некрасовских биографических материалов, тем ценнее те, которые разысканы и обнародованы учеными в разные годы. В этом несомненная заслуга и авторов статей о Лазаревском. Но вместе с тем также важно не исказить смысл этих материалов, не придать им надуманную публикаторами окраску, как произошло с документами, связанными с судьбой Лазаревского, человека, сыгравшего весьма немаловажную положительную роль в судьбе Некрасова и его журнала, личность которого несомненно заслуживает внимания и серьезного изучения.
Но перейдем к конкретному рассмотрению ‘дела Лазаревского’. Можно предположить, что названные выше авторы, делают свои безапелляционные выводы лишь на том основании, что Лазаревский был крупным чиновником своего времени и позволял себе при этом дружеские отношения с Далем и Шевченко, Гончаровым и Елисеевым, Некрасовым и Салтыковым-Щедриным. Других оснований, как мы убедились, ознакомившись с названными публикациями, у их авторов не было. Следуя их путем, можно назвать ‘циничными и двуличными’ и бывшего вице-губернатора М. Е. Салтыкова-Щедрина, и председателя Комитета иностранной цензуры Ф. И. Тютчева, и видного государственного деятеля, товарища министра внутренних дел Н. А. Милютина, которому Некрасов посвятил в 1872 г. стихотворение ‘Кузнец’, и многих других русских деятелей той поры. Вульгарное социологизирование привело, например, к тому, что автор статьи ‘Лазаревский — осведомитель Некрасова’, освещая биографию Лазаревского, походя смещает факты. А ‘смещенные факты’ искажают подлинный облик героя статьи согласно заданной тенденции, отвечающей лишь странному заголовку статьи, но ни в коей мере ее литературоведческому смыслу — объективно показать личность Лазаревского в историко-литературном процессе. Так, по мнению этого автора, Лазаревский ‘пользовался расположением и неограниченным доверием министра М. Н. Муравьева. А всем хорошо известно, что этот кровавый зверь царского правительства, вешатель восставших поляков, лютый следователь по делу Каракозова, конечно, подпускал к себе только тех, кто сочувствовал его политике, кто ему был ‘без лести предан’. Среди них Лазаревский занимал одно из первых мест’ [Звенья, кн. 8, с. 796—797]. Читатель этой статьи, не знающий, что Лазаревский служил в канцелярии М. Н. Муравьева лишь до 1862 г. и затем резко прекратил с ним все отношения [‘В 1862 г. из-за одной неловкой фразы, сказанной им (Муравьевым, — В. С.) Лазаревскому, между ними произошла размолвка, и, несмотря на все старания Муравьева, Василий Матвеевич остался непреклонен, в единственное свое свидание с Муравьевым после этого случая, резко отказавшись от всякого примирения’ (Русский архив, 1894, No 8, с. 538)], прочитав вышеприведенные строки, пожалуй, решит, что Лазаревский ‘сочувствовал политике’ Муравьева или был ему предан ‘без лести’ и чуть ли не составлял указ министра ‘о подавлении поляков’ в 1863 г., а то и участвовал в 1866 г. в расследовании ‘дела убийцы царя Каракозова’!
Далее автор статьи ‘Лазаревский — осведомитель Некрасова’ с определенностью очевидца утверждает, что Лазаревского буквально ‘закармливают обедами и ужинами. Жадный до еды, он всегда отзывается на множество пригласительных записочек, посланных ему Н. А. Некрасовым. То его зовут в ресторан ‘для сокрушения блинов’, то его уведомляют, что для него ‘припасли омар и щи’. В другой записочке Некрасов соблазняет этого прожорливого цензора ‘борщиной и говядиной с труфелем’. Еще раз просит его ‘отведать щи’, или, наконец, его зовут ‘на пробу повара’. И самый ‘веский’ аргумент В. Д. Бонч-Бруевича выглядит так: ‘И, наконец, когда особой приманки для него под рукой не оказалось, то поэт откровенно так и написал ему: ‘если не претит Вам перловый суп, то не придете ли обедать?’. И этот всеядный чиновник Министерства внутренних дел, конечно, пришел на перловый суп’ [Звенья, кн. 8, с. 797]. Подобная аргументация не выдерживает критики, она-то и заставляет усомниться в верности характеристики, данной Лазаревскому даже столь уважаемым литератором, как Бонч-Бруевич. Кстати, не только в его работе, но и в других мы не обнаружили документальных и даже косвенных подтверждений ‘смертных грехов’ Лазаревского, приписываемых человеку, общение с которым доставляло удовольствие А. Н. Плещееву и Г. 3. Елисееву, Ераковым и Салтыкову-Щедрину, Н. С. Курочкину и Некрасову. Документы, приведенные авторами статей, не подтверждают, а, как это ни парадоксально, опровергают их же выводы. Например, дневниковые записи Лазаревского постоянно безосновательно ставятся под сомнение, а их очевидный смысл расшифровывается субъективно, даже надуманно, и при этом делаются оговорки, что Лазаревский ‘кокетничает’, ‘лукавит’, ‘двуличничает’ и т. п., хотя обнаружить ‘кокетство’ или ‘лукавство’ авторам не удалось ни в одной из иллюстраций, ими использованной. На это следует заметить следующее: Лазаревский вел дневниковые записи не для печати, никому не показывал дневник. Записи делались ‘без прикрас’ и ‘без оглядки на цензуру’. Нелицеприятные характеристики сановных сослуживцев М. Н. Турунова, Ф. Н. Еленева, Г. П. Данилевского, П. А. Вокара, М. Р. Шидловского и даже ироническое отношение к собственной персоне и профессии — важное тому подтверждение. Совершенно верно в этой связи замечание Панковского и Макашина, опровергающее, кстати, их же тезис о неискренности Лазаревского: ‘Характеристики Лазаревского тем более интересны и объективно ценны, что они, во-первых, относятся непосредственно к тем представителям власти (цензурной), с которыми Некрасов как редактор и литератор больше всего имел дело, и что, во-вторых, эти характеристики и оценки принадлежат хорошо осведомленному человеку и даны с полной откровенностью интимно-дневниковых записей, не рассчитанных на оглашение’ [Литературное наследство, т. 49—50, с. 476]. Лазаревский с неподдельным отвращением отзывается о своем служебном окружении: ‘Цензоры — блюстители нравов. Следовательно, мы — члены Совета (цензоры по преимуществу) — должны быть люди безукоризненно нравственные и, как нарочно, — все мерзавцы. И оттого — постоянное трогательное единогласие’. Со своей стороны Лазаревский мечтает о том, ‘чтоб цензура составлена была из немалого круга людей честных, ученых, благоразумных’ [Там же, с. 478].
На мой взгляд, эти дневниковые записи не проявление цинизма и двуличности, а скорее юмора и ума, последовательного стремления к благонравию в первоначальном значении этого слова. Вряд ли человек недалекий и бесчестный, как его стремятся представить в названных выше статьях, сделал бы подобные записи, свидетельствующие как раз об обратном. Вот, например, автограф от 21 декабря 1869 г.: ’21 декабря. Сегодня Некрасов сообщил мне чрезвычайно любопытное сведение о Турунове [М. Н. Турунов — член Совета Главного управления по делам печати]. Оказывается, что Некрасов дал ему деньги на поездку летом за границу.
— То есть занял? — спрашиваю я.
— Какое занял. Просто дал 1500 р., но вчера, — продолжал он, — представьте этакое свойство, он опять просит 1500 рублей, иначе не может давать вечеров. Я отказал, т. е. не отказал совсем, а обещал, когда уплатит мне долг барон Врангель.
Турунов порядочный скотина, но все-таки я не думал, что Некрасов просто платит ему, чтобы быть спокойным от 3<,-го>, отделения и от цензуры’ [О Некрасове, вып. III, с. 318].
Здесь Г. В. Краснов не заметил очевидного, искреннего возмущения Лазаревского продажностью окружавших его чиновников, но сделал неожиданный вывод: ‘Лазаревский играет роль неподкупного, честного чиновника’ [Там же]. Таким образом, и добрые качества героя, по желанию литературоведа, становятся признаком нечестности! Перед кем же Лазаревский играет роль? Перед дневником? В другой записи тот же автор увидел Лазаревского ‘запутавшимся в отношениях с редакторами ‘Отечественных записок’, хотя речи об этом в приведенной им иллюстрации нет. ‘Ему хотелось, — размышляет об очевидном Г. В. Краснов, — и было рискованно принять предложение Некрасова’ [Там же]. Читаем запись Лазаревского: ’17 декабря 1869. У Еракова мы играли с Салтыковым в пикет. Подле сидел Некрасов. Некрасов предложил мне ни с того, ни с сего:
— Хотите, Василий Матвеевич, я устрою у себя карточный вечер собственно для Вас?
Я расхохотался:
— Что я за игрок!
— Ну, хотите играть со мной вообще в доле? Для чего и вручите мне 1000 рублей.
Я отвечал, что если он имеет в виду, чтобы я не был при этом в проигрыше, так я, разумеется, на это не согласен, рисковать же тысячью рублями не вправе и не могу. Он приставал ко мне раз пять-шесть с тем же предложением. Я отказал наотрез. Он затем уехал на игру.
— Что ему пришло в голову, — заметил я Салтыкову, — делать мне подобные предложения?
Замечательно, что Салтыков, вообще очень порядочный господин, заметил между прочим:
— Отчего это он мне никогда подобного не предложит. Я бы согласился’ [ЦГАЛИ, ф. 277, он. 2, ед. хр. 9, л. 17 об., 18. Впервые в кн.: О Некрасове, вып. III, с. 317—318].
Поясним приведенный здесь эпизод. В ‘подобном предложении’ Некрасова, так удивившем Лазаревского в 1869 г., ничего удивительного, как оказалось, не было для близко знавших поэта, и вскоре Лазаревский сам убедился в этом. Как известно, Некрасов много играл, ему часто нужны были наличные деньги, поэтому его предложение Лазаревскому не случайно, скорее ординарно. И если бы Некрасов действительно хотел подкупить или ‘материально поддержать’ Лазаревского, что постоянно подчеркивается некоторыми его биографами, то он не преминул бы, например, воспользоваться удачным для этого случаем, выпавшим ему под новый, 1871 год: выигрыш более трех тысяч рублей. Перед тем Лазаревский одолжил Некрасову двести рублей на участие в доле выигрыша. Запись Лазаревского от 8 марта 1871 г. красноречиво свидетельствует о том, что денежные отношения Лазаревского и Некрасова были обоюдо-дружескими. Они часто выручали друг друга, и тот и другой брали в долг по разным поводам и обстоятельствам. ‘В Новый год я был у него, — записывает Лазаревский в дневнике. — Он показал мне ежедневные отметки игры, в чистом выигрыше было у него 3275 руб. Так как в дни серьезной игры игроки не любят давать денег из кармана, то я, конечно, не спросил их, приписывая непередачу их этому обстоятельству. Я виделся с ним 3 января, — он сказал, что проиграл в эти дни 3 тысячи руб. Я настолько не считал уже себя в этой игре, что, имея в виду отправление детей в школу, прямо написал ему 4 января о присылке мне денег. Он прислал в пакете, без всякой записки, 200 руб. У нас не были еще кончены с ним счеты за день последней охоты. По моим расчетам, я был должен ему рублей 80—90. Я на другой день получения 200 руб., т. е. 5 января, послал ему 100 руб., при записке, что если этого не хватает до полного расчета, то он может добавить из переданных ему моих денег Николаем Карповичем Краббе’.
Даже этот небольшой отрывок позволяет убедиться, насколько щепетилен и пунктуален был в денежных вопросах Лазаревский. Когда же Некрасов действительно хотел было в отчаянии подкупить Лазаревского — за умолчание истории с письмами от ‘государственного преступника’ эмигранта П. Л. Лаврова, чья корреспонденция из-за границы, с ведома М. А. Маркович (Марко Вовчок) и Некрасова, но без ведома Лазаревского, была послана в Россию на адрес последнего для передачи редакции ‘Отечественных записок’, — взятка была с негодованием отвергнута Лазаревским, что явствует из продолжения той же записи в дневнике за 8 марта 1871 г. о разговоре с Некрасовым: ‘Видите ли, я вчера отыгрался вполне от проигрыша после Нового года, с меня вам следует 6-я доля выигрыша до Нового года. — Я возразил на основании того, что, пока он был в выигрыше, я денег не получал, а когда он проиграл, то на спрос мой переслал только мои деньги. Подобный спор продолжался минут 20. Я положительно отказался и вышел, он за мной, уговаривал через 4 комнаты, до лестницы, взять деньги. — Ну, если не хотите взять, так они пусть останутся у меня, теперь у меня пойдет большая игра, может быть я много выиграю — вы в доле. Я так же положительно отказался <,…>, Весь смысл этого безвременного предложения в том, что и Некрасов, как и Мар<,ия>, Але- кс<,андровна>, (Маркович, — В. С.), знал, что первое письмо было от Лаврова, и не сделал ни одного шага, чтобы остановить эту мерзость, зная, что я могу расплатиться будущностью моих детей <,…>, Когда, пришедши домой, грустно заявил об этом Л<,юбови>, Ив<,ановне>,, мне стало положительно ясно, что он хотел подкупить меня этими 500 руб. (т. е. одной шестой частью от выигрыша, — В. С.), более чем подкупить, а обратить меня по делу этой переписки в раба, обязанного молчать’ [Там же, с. 498. Любовь Ивановна — жена В. М. Лазаревского]. Как говорится, друзья познаются в беде. Испытанием ‘бедою’ и оказался случай с лавровскими письмами, когда Некрасов был вынужден применять разные, даже неприятные для него самого, способы воздействия на своего доброго приятеля, а Лазаревскому в свою очередь пришлось выбирать, ‘как герою русской сказки <,…>,, два пути’. ‘Пойду по одному, — записывает он в дневнике, — подлец перед либеральным кружком, пойду по другому — подлец перед семейством. При этом другом — оно пропадет с голоду, я сам пойду на улицу, где либеральный кружок через неделю перестанет узнавать меня’ [Литературное наследство, т. 49—50, с. 498].
Однако, несмотря на эти колебания (он даже было подумывал признаться в ‘содеянном’ через директора одного из департаментов в Министерстве внутренних дел, Н. Т. Мансурова, властям и уже набросал 17 марта 1871 г. проект оправдательного письма министру внутренних дел Тимашеву), Лазаревский, рискуя потерять, по сути дела, все, чего достиг в обществе, рискуя даже будущим своих детей, в конечном счете, не изменил своей совести, не пошел на предательство. О его тяжелейшем душевном состоянии и нравственной борьбе свидетельствует также и черновик неотправленного письма от 17 марта 1871 г. к Некрасову: ‘Неповинный ни в чем, я вот уже три недели терплю муки поистине невыносимые. Мне предлагают спасение, обратив их из острых в хронические. Так быть граждански — противно разуму общественного склада, физически — не под силу нервам. И когда я думаю, что взяли меня, ничего даже не подозревавшего, взяли обдуманно и повесили на крюк за ребро, и стерегут, чтоб не сорвалась жертва, время от времени отуманивая ее дурманом, — я теряю всякое человеческое чувство, и смысл, и волю’ [Там же, с. 502]. И все же он не предал и мог искренне и с чистой совестью сказать о себе: ‘В чести прожитого, в чести имени есть своя святость. Тут основа и движение общественных начал, охраняя эту честь, я забывал свое будущее и будущее своего семейства’ [Там же, с. 499]. Это признание не поза и не кокетство. Прослеживая историю взаимоотношений Лазаревского с ‘либеральным кружком’ (Некрасовым, Елисеевым, Салтыковым-Щедриным), и раньше с Далем и Шевченко, легко убеждаешься в верности его слов. На мой взгляд, Лазаревский не просто сочувствовал ‘либералам’ (так он называл некрасовское окружение), но, сознательно следуя своему остроумному пониманию закона отрицания отрицания (‘Две партии литературных направлений — это две гири на концах коромысла. Они вечно балансируют и должны балансировать, иначе — упразднить одно из них и коромысло станет колом. И потом: куда же деваться той силе, которую хотят и предполагают возможным упразднить. Одна будет делать только глупости. Другая — набираться силы. Накопится ее избыток, и должен последовать взрыв’) [Там же, с. 494], не слепо исполнял (как Фукс или Турунов) свои обязанности цензора, а глубоко разбирался в существе литературных произведений, поступавших в Комитет по делам печати, в их художественных достоинствах и эстетической ценности. В его дневнике есть запись, иллюстрирующая это заключение: ‘При чтении я отмечаю карандашом не те места, за которые могли бы обвинять, а те, которыми можно бы оправдать. Хорошими вещами я любуюсь как читатель и болею сердцем как цензурная власть’. Мнение самого Некрасова о Лазаревском-цензоре весьма красноречиво подтверждает сказанное. ‘Я Вашему художественному чутью верю, и мне было приятно узнать Ваше мнение о моей новой поэме’ (XI, 193), — признавался поэт Лазаревскому в августовском письме 1871 г., аналогичные признания встречаются и в других письмах.
Утверждая, что Некрасов боролся за ‘Отечественные записки’, биографы Лазаревского не заметили, что вместе с Некрасовым за его журнал добровольно и по убеждению боролся долгие годы и Лазаревский. После смерти Некрасова Лазаревский продолжал покровительствовать ‘Отечественным запискам’ Салтыкова-Щедрина. И это не требует специальных доказательств, ими буквально наводнены и переписка Лазаревского с разными адресатами тех лет, особенно с Некрасовым, и многие документы Совета Главного управления по делам печати, тем не менее эти свидетельства не были замечены авторами, писавшими на ту же тему, а если и замечены, то истолкованы как второстепенные, не имеющие важного значения. А ведь Лазаревский неоднократно буквально спасал журнал от арестов и предупреждений. Из писем Лазаревского мы узнаем о его деятельности в поддержку и журнала и самого Некрасова. Вот, например, история спасения пятого и шестого номеров, изложенная в письме от 9 июля 1873 г. (мы приводим эту большую часть письма, так как она способствует пониманию роли Лазаревского в борьбе за ‘Отечественные записки’): ‘Лонгинов [*] уехал. В первый затем вторник Ф<,укс>, докладывает в Совете, что майская книжка за Шелли и июньская за Испанское письмо [Имеются в виду статья о Шелли М. К. Цебриковой и ‘Письма об Испании’ В. Зайцева (обе без подписи) в No 5 и 6 ‘Отечественных записок’ за 1873 г] подлежали уничтожению, но так как теперь этого сделать уже нельзя, то поставить об этом на вид Цензурному комитету с тем, чтобы он относился к этому вредному журналу строже.
[*] — Лонгинов М. Н. (1823—1875) —председатель Главного управления по делам печати (1872—1874). В 50-х годах он был близок к писателям ‘Современника’, в котором сам принимал участие как автор библиографических заметок. Знаком с Некрасовым с середины 40-х годов.
Что такое! — говорили часа два, были сцены — решили отложить суждение на неделю, чтоб каждый ознакомился со статьями. Какова, между прочим, наглость: заметив, что он тут же чернил формулу заявления и что под рукою у него не было книжек, я потребовал категорически указать, в чем грех и преступление. Он ответил, что не захватил книг. Как же Вы!.. и т. д. и т. д.
Нужно было серьезно проштудировать статьи, но, главное, нужно было носить эту язву в себе целую неделю. Зная, что гадина пускает яд всегда со злости, след<,овательно>,, не всегда соображает, как бы вышло побольнее, я перечитал и первую статью Шелли. Расчет был верен. Оказалось, что он ее не читал, — по крайней мере, теперь это была пощечина веская. Доказавши, что обе статьи — по всему — близнецы, что если уж говорить о политике радикализма, то именно первую статью нужно было обвинять, так как там-то и обрисован Шелли как политический деятель, хотя в самых микроскопических размерах, что если ни член Совета, ни начальник Главн<,ого>, управл<,ения>,, ни М<,инист>,р, ни вообще власти не признали генварскую книжку подцензурною, не уничтожили, — то Ценз<,урный>, ком<,итет>,, встречаясь с одинаковым явлением, не мог, если бы хотел, потребовать уничтожения майской, и т. д. и т. д. Не получил Ф<,уко ни единого голоса[*].
[*] — В ‘Журнале’ заседания Совета Главного управления по делам печати от 26 июня 1873 г. запротоколировано выступление члена Совета В. Я. Фукса, в котором тот настаивал на применении к ‘Отечественным запискам’ закона от 7 июня 1872 г., т. е. на их аресте (ЦГИА, ф. 776, он. 5, 1873 г., ед. хр. 17, л. 3—8). С мнением Фукса не согласились Д. И. Каменский и В. М. Лазаревский, нейтрализовавшие отзыв Фукса. Лазаревский убедил собрание, будто Шелли ‘с пифической восторженностью выражает свое миросозерцание чисто апокалипсическими вещаниями каких-то отвлеченных образов, для которых невозможна жизнь в пространстве и времени’. ‘Ввиду же того, — предлагал Лазаревский, — что первая половина статьи в течение полугода не обратила на себя внимание властей, цензурный комитет был вправе отнестись и к настоящей, второй половине статьи так же, как отнесся и к первой, т. е. оставить ее даже без заявления Главному управлению по делам печати’ (ЦГИА, ф. 776, оп. 2, ед. хр. 12, л. 266—292). Большинство членов Совета согласились с мнением Лазаревского и сочли возможным ‘по настоящему заявлению’ Фукса ‘не принимать никаких мер’. См. об этом полнее: Боград В. Э. Журнал ‘Отечественные записки’. 1868—1884. Указатель содержания. М., 1971, с. 429-430.
Но вслед за тем, формулируя предостережение (второе) Вестнику Европы, он мерзко заметил, что статьи Пыпина все-таки меньше вредны, чем помянутые статьи Отеч<,ественных>, з<,аписок>, (тут оказалось три голоса против двух). Я сказал Кр<,аевскому>,, чтоб он следил теперь построже. — Но, однако же, этого факта не вытравишь ничем, как мерзости из Ф<,укса>,. Думаю, впрочем, что и Лонг<,инов>, спасибо ему за это не скажет. — Потолкуем лично <,…>,
Христос с Вами, голубчик, обнимаю Вас, дорогой, хороший мой Николай Алексеевич. Целую ручки милых Ваших дам. Ваш весь В. Лазаревский’ [Литературное наследство, т. 51—52. М., 1949, с. 370].
Или другое еще более выразительное доказательство моего мнения — письмо Лазаревского от 27 июля 1873 г.: ‘Гадина (Фукс, — В. С.) не унимается. В заседании 22 июля Ценз<,урный>, к<,омитет>, представил Совету, что статья Наумова ‘Еж’ подрывает все начала рабочего вопроса [*]. Ф<,укс>,, очевидно ее не читавший, не признал за ней такого ужасного характера, но считал нужным занести в журнал как характеризующую положительно вредное направление ‘От<,ечественных>, з<,аписок>,’. Я заметил, что в докладе Комитета не узнаю статьи, которую свежо помню, и рассказал ее Совету по-своему. В прениях Смирнов [А. Н. Смирнов — цензор, заменявший в это время председателя С.-Петербургского цензурного комитета] имел неосторожность выразить, что они связаны строгим предписанием касат<,ельно>, рабоч<,его>, вопроса, а Ф<,укс>, брякнул, что статья-то сама по себе и ничего бы, но в От<,ечественных>, З<,аписках>, получает особую физиономию. На это я подловил их. Не знаю еще, буду ли в Совете в будущий вторник, но сегодня я послал Каменскому пространное св<,ое>, мнение (он, разумеется, согласится со мною, Варад<,инов>, тоже).
[*] — В донесении С.-Петербургского цензурного комитета в Главное управление по делам печати от 14 июля 1873 г. за No 582 о рассказе Н. Наумова (Отечественные записки, 1873, No 7) говорилось, что он крайне тенденциозно ‘представляет безотрадное положение рабочего мужика’. См.: Литературное наследство, т. 51—52, с. 372.
Я боюсь за август<,овские>, и сент<,ябрьские>, книжки. Ф<,укс>, первоначально взял те же месяцы, что и я, и это выходило отлично, но, как заявил в послед<,нем>, засед<,ании>,, изменил намерение и уедет только 15 сентября. Есть причины… <,.. .>, Кам<,енский>,, бедный, в отчаянии. Представьте, что на некоторое время Совет состоит под председательством Варад<,инова>,, из Стремоухова, Фукса, Вакара и Смирнова. Я советовал остаться в составе и держать себя по-прежнему. Постараюсь увидеть Кр<,аевского>, до отъезда. Да, не сладкие вещи, мой милый Николай Алексеевич, а нужно что-нибудь думать. Весь Ваш В. Лазаревский’ [Литературное наследство, т. 51—52, с. 372].
Лазаревского волнуют и личные дела Некрасова, доброе участие и сочувствие поэту в трудные моменты его литературной жизни тоже говорят о многом. Вспомним хотя бы эпизод с брошюрой М. А. Антоновича и Ю. Г. Жуковского ‘Материалы для характеристики современной русской литературы’, больно ранившей Некрасова. Сочувственное внимание Лазаревского к переживаниям Некрасова, находившегося в самый разгар поднявшегося вокруг его имени литературно-журнального шума за границей, подкрепляется и делом. Лазаревский дает возможность Некрасову и его единомышленникам еще до появления брошюры в свет (в день поступления ее в Цензурный комитет) ознакомиться с ее содержанием (произошло это еще до отъезда Некрасова за границу), благодаря чему уже в четвертой книжке ‘Отечественных записок’ за 1869 г., чуть позднее выхода брошюры, были опубликованы ответные статьи Сал-тыкова-Щедрина и Елисеева, опровергавшие основные положения ‘Материалов для характеристики современной русской литературы’ (см. письма Некрасова к Лазаревскому от 5, 6, 6—7 марта 1869). В мае, после появления полемической брошюры Ив. Рождественского ‘Литературное падение гг. Антоновича и Жуковского’, направленной в защиту Некрасова, Лазаревский спешит порадовать находившегося на лечении за границей ‘многочтимого и крепко любимого друга, Николая Алексеевича’. ‘Крепко обнимаю и целую Вас, милый Николай Алексеевич, и еще раз целую, — пишет он из Петербурга в Париж 1 мая 1869 г., посылая ему брошюру Рождественского. — Три пакета посылаю Вам. Долго думал над ними. Думалось так, что грешно преследовать Вас даже там этой дребеденью, думалось и то, что после олимпийского свинства (выступления Антоновича и Жуковского, — В. С.) Вам не неприятно будет услышать чистое молодое слово. Говорят, что эту брошюру печатали на студенческие гроши. Вырезана вся суть брошюры [В примечании к этому письму (Литературное наследство, т. 51—52, с. 358) на основании фразы: ‘Вырезана вся суть брошюры’ — комментатор заключает: ‘Цензурное изъятие ‘всей сути’ брошюры — факт ранее неизвестный’, тогда как из текста письма ясно, что не цензура, а Лазаревский вырезал ‘всю суть брошюры’, т. е. ‘суть’, касающуюся непосредственно Некрасова, и послал эту ‘суть’, ‘вырезки из брошюры’ в ‘трех пакетах’ поэту, в ответном письме Некрасов благодарит ‘за вырезки из брошюры’ Ив. Рождественского, сделанные и посланные поэту Лазаревским]. И не хотите всероссийских вещей касаться — киньте в камин’ [Литературное наследство, т. 51—52, с. 357]. На это Некрасов отвечал из Интерлакена 17/29 мая 1869 г.: ‘Дорогой Василий Матвеевич, сколь мне приятно было Ваше письмо и говорить нечего. Спасибо и за доброе слово и за вырезки из брошюры. Она, видимо, умно и бойко написана, но мне не это важно, а то дорого, что я увидел, что у меня есть друзья’ [Там же, с. 359—360]. И заключает этот эпизод из биографии Некрасова письмо Лазаревского от 29 мая 1869 г. из Петербурга, в котором говорится: ‘Потому и посылал Вам, дорогой Николай Алексеевич, вырезки, чтоб Вы видели, что у Вас много друзей, а друзья люди честные. Смятение вообще затихает’ [Там же, с. 360].
Вышеупомянутые, а также и другие эпизоды отношений Некрасова с Лазаревским, запечатленные в разных документах, определяют особо дружеский, теплый тон их общений в разные годы (1868—1874). Нелепо поэтому выглядят в этой связи обвинения в лицемерии, в неискренности поэта, которые ‘подтверждаются’ в ‘Звеньях’ и ‘Литературном наследстве’ перечислением величаний и обращений Некрасова к Лазаревскому в письмах: ‘Отец родной’, ‘Отче, друже и брате’, ‘Любезнейший’, ‘Многомилейший’, ‘Дорогой Василий Матвеевич’, ‘Глубокочтимый и любезный друг’, ‘Великодушнейший’, ‘Любезнейший друг’ и т. д., подтверждающих скорее простоту и бесхитростность общения Некрасова с Лазаревским. В статье Г. В. Краснова таким же образом ‘подтверждается’ лицемерие Лазаревского. Здесь приводятся обращения Лазаревского к Некрасову: ‘Крепко обнимаю и целую Вас, милый Николай Алексеевич’, ‘дружески жму хорошую руку Вашу, горячо обнимаю Вас’, ‘храни Вас бог, и душу Вашу, и плоть Вашу’ — в качестве доказательства положения статьи: ‘заискивая перед Некрасовым, играя в либерализм, он маскировался’ [О Некрасове, вып. III, с. 316]. Не правда ли, странная система аргументации! А из нее, как логическое завершение, как совершенно очевидное, следует в статье безапелляционное утверждение, что ‘таким же двуличным, циничным было последнее письмо Лазаревского Некрасову, от 6 сентября 1874 г. [Это письмо не последнее. Датировка его у Краснова 1874 г. неверна: см. черновик этого письма, в котором Лазаревским ошибочно указан день — ‘7’ вместо ‘6’ в чистовике. Черновик настоящего письма набросан Лазаревским на обороте письма к нему Некрасова от 6 сентября 1873 г., чем и подтверждается точная дата (ЦГАЛИ, ф. 277, on. 1, ед. хр. 131, л. 211). Чистовик письма датирован ‘6 IX’, ниже приводится впервые полностью], после ссоры в охотничьем имении’ [О Некрасове, вып. III, с. 317]. Вслед за этим приводится отрывок из письма, которое опровергает исследователя, так как показывает, что для Лазаревского отношения с поэтом были дороги настолько, что даже мысль остаться в памяти Некрасова человеком, ‘способным оскорбить умышленно’, была ему неприятна. Привожу это письмо полностью. Ранее Г. В. Красновым использовался лишь отрывок из него с ошибочной датировкой года, с неверным прочтением отдельных слов, что нарушило логику и исказило его смысл.
‘Мы расходимся, но мне было бы крайне тяжело оставаться в памяти Вашей человеком, способным оскорбить Вас умышленно. Вы меня столько раз обязывали, что уже по одному этому дико было бы предполагать это. — Просто, я дурно выразился, а Вы горячо прочитали. Общая мысль моя была та, что у этих людей своя в сем деле логика [‘Эти люди’ — слуга Лазаревского Степан и слуга Некрасова Никанор], что я высказал и вчера. Образно мне представлялось это так, что на замечание мое Никанору он мог ответить: я ищу здесь дупелей по приказанию барина к его приезду.
Он мне ответил, что Вы ему этого не приказывали. Я полагал, что дело и обойдется тем, что скажете ему дурака. Но Ваше заявление, что приказание ему было Вами дано, а главное тон, в котором вели Вы первую половину беседы, совсем осадили меня. Всем нашим прошлым я так мало был приготовлен к этому, что, признаюсь, мне и теперь все это кажется каким-то дурным сном. 6 IX <,1873>,. Лазаревский’ [ИРЛИ, ф. 202, оп. 2, ед. хр. 51, л. 1—1 об.].
В ответном письме (втором за 6 сентября) Некрасов согласился с Лазаревским, что тон его разговора и предыдущее письмо были действительно резковаты и что если Лазаревский ‘подвержен желчным припадкам’, то и ему, измотанному болезнью, бывает не легче. ‘Если б Вызнали, как иногда меня перевертывает желчь, — признавался он, — какие я часы горькие провожу и что я тогда думаю, кого и в чем виню! Все это мне знакомо'[ЦГАЛИ, ф. 277, оп. 1, ед. хр. 131, л. 213].
В действительно последнем письме Некрасова к Лазаревскому — снова обращение к их ‘охотничьим’ взаимоотношениям. Примечательно, что в тот день, 14 сентября 1874 г., день последнего ‘эпистолярного’ общения поэта с Лазаревским, Некрасов написал не одно письмо, но два его варианта. При этом неотправленный, написанный первоначально, ‘ленинградский’ вариант (подлинник его в ИРЛИ) в отличие от московского (автограф в ЦГАЛИ) чище, полнее и разъясняет логику появления второго варианта, дошедшего до адресата и имеющего на полях помету Лазаревского: ‘На это я не отвечал’ (XI, 333). Некрасов не только сократил приписку своего первого варианта письма от 14 сентября, рассудив, что коль скоро Лазаревский отказался от своей части аренды ‘чудовской охоты’, то вместе с этим отпала необходимость и просить его согласия об использовании угодий в Чудовской луке по собственному усмотрению, но и изменил эмоциональный строй письма, который стая еще более благожелательным. В частности, если приводимый ниже первый неопубликованный вариант заканчивался словами: ‘Искренно преданный Вам Н. Некрасов’, то во втором заключение имеет иной эмоциональный оттенок: ‘Искренно преданный Вам с давних пор и доныне Н. Некрасов’.
Привожу текст первого варианта, значившегося в Рукописном отделе ИРЛИ как письмо к неизвестному:
‘Разумеется, если Вы, Василий Матвеевич, уже порешили не охотиться в Чудове, то мне остается только благодарить Вас, что Вы первому мне предложили Вашу половину аренды, и принять предложение. Но я не могу не выразить моего искреннего сожаления, теряя в Вас доброго товарища по охоте. Каковы бы ни были причины, побуждающие Вас распорядиться таким образом, истинно говорю Вам: я не знаю за собой вольного — намеренного — прегрешения против Вас, а за невольное, буде таковое было, от души прошу Вас простить меня.
Р. S. Наш общий знакомый Ал<,ексей>, Андр<,еевич>, Головачев желает поехать в Чудово на охоту. Будьте добры напишите и пришлите (сегодня) два слова о Вашем согласии на это.
14 Сент. 1874.’ [ИРЛИ, р. I, оп. 20, ед. хр. 27, л. 1].
По сути это письмо можно рассматривать не только как вариант письма, опубликованного в двенадцатитомном собрании сочинений поэта’ но и как самостоятельное, не отправленное в тот день, 14 сентября 1874 г. Оно несет в своем содержании значительную дополнительную авторскую информацию.
Как видно из многих писем, и для Лазаревского, и для Некрасова охота была одной из глубочайших жизненных страстей. Она была для них не только отдохновением от столичной суеты и службы, ‘лучшим удовольствием и радостью’, но и источником поэтических размышлений — для Некрасова и темой научных статей и исследований — для Лазаревского. Лазаревский участвовал в разработке законодательства об охоте, был участником и членом охотничьих обществ и комиссий. Без преувеличения можно сказать, что охоте они отдавались с азартом, увлечением и неутомимостью. Принимая все это во внимание, можно представить степень ‘непримиримости’ охотничьих обид и того и другого. Если Некрасов и Лазаревский могли прощать друг другу резкости и особенности характеров в сферах журнальной, служебной или бытовой, то совсем иначе обстояло дело, когда оно касалось охоты. Ведь именно из-за нее, а не из-за социальных противоречий (что, кстати, неохотно, но признают все авторы статей о Лазаревском) возникали серьезные конфликты, конфликты на грани полного разрыва, последний из которых (в сентябре 1874 г.)[ Об этом см. письма Некрасова к Лазаревскому (XI, 333, Звенья, кн. 8, с. 346—356, здесь же ответы Лазаревского)], как известно, и переполнил чашу ‘охотничьего терпения’ и того и другого.
Среди литературных трудов В. М. Лазаревского наиболее значительны работы, посвященные именно вопросам охоты. В 70-х годах Лазаревский задумал написать труд об охоте, который бы вместил в себя все стороны этого дела (научную, экономическую, промышленную), и тогда же приступил к его составлению, но из-за необъятности этой задачи не успел его завершить, только отдельные разделы его, обработанные для печати, сохранились в его обширном архиве. В 1876 г. свет увидела его книга ‘Об истреблении волком домашнего скота и дичи и об истреблении волка’ — по существу первый опыт статистического исследования столь важного для народного хозяйства вопроса, этот труд и поныне является ценным источником, ссылки на него встречаются неоднократно в специальной литературе. Это научное исследование было написано настолько живо, таким сочным литературным языком, что И. С. Тургенев, глубокий знаток охоты и литературы об охоте и природе, невольно сравнил его с классическими русскими произведениями на эту тему, отметив, что монография Лазаревского ‘останется в литературе наряду с подобными сочинениями С. Т. Аксакова’. Не будем оспаривать авторитетного мнения Тургенева, как это делают наши предшественники, отметим только, что сам способ истолкования личности и деятельности Лазаревского в отдельных работах претенциозен и несерьезен.
В укор Лазаревскому ставится даже его широкий круг научно-литературных интересов. Он занимался диалектологией, фольклором, этнографией, составил ‘Полный малороссийский словарь’, ‘Географический словарь’, помогал В. И. Далю в работе над ‘Толковым словарем живого великорусского языка’, написал несколько рассказов, повестей, романов, комедию, переводил Шекспира, Бомарше, французских новеллистов и, наконец, стал кандидатом философии. И что же? Оказывается, на всем, что бы он ни делал, ‘лежит яркая печать дилетантизма’ [Литературное наследство, т. 49—50, с. 489. Библиографию произведений В. М. Лазаревского см.: Звенья, кн. 8, с. 357], ‘это был человек с разносторонними, хотя и дилетантскими, интересами’ [О Некрасове, вып. III, с. 316]. Наверное, не стоит принимать эти суждения всерьез. Кандидат философии, получивший историко-филологическое образование в университете, как это ни сомнительно, может и не быть профессионалом, но человек, помогавший не один год В. И. Далю (впрочем, и Даля в известном смысле упрекали в дилетантизме, однако, как мы знаем, это не умаляет его величайшей заслуги в истории русской филологии) в составлении его знаменитого словаря и собравший колоссальный материал для географического словаря и словаря украинского языка, может быть назван дилетантом лишь с очень большой натяжкой. Тем более если учесть, как высоко ценил научные качества Лазаревского В. И. Даль. Почти все ‘украинизмы’ и большая часть русских слов в словаре Даля собраны и истолкованы Лазаревским. Некоторое время (1848—1849) Лазаревский служил вместе с Далем в Особой канцелярии при петербургском губернаторе. Служебные часы Даль ‘посвящал обыкновенно своим филологическим занятиям’ [Русский архив, 1894, No 8, с. 549]. ‘Самый воздух в канцелярии до того был пресыщен русскою филологией, — вспоминал позднее в очерке ‘Мое знакомство с Далем’ В. М. Лазаревский, — что я скоро серьезно втянулся в это дело’ [Там же]. С отъездом Даля в Нижний Новгород (июнь 1849 г.) ‘дело это’ не прекращается. Еще долгое время Даль обращался за помощью к Лазаревскому: ‘Спасибо, В. М., — благодарит он его 22 августа 1849 г. за помощь по словарю, — за вести ваши, за работу, справку и пр… Прощайте, спасибо за прошедшее и будущее’ [Там же, с. 550]. 29 октября того же года он сообщает: ‘Занимаюсь пословицами, хочу их кончить, тогда уже за словарь. Ради бога, устройтесь таким образом, чтобы ваш словарь не мог сгинуть, это уложило бы меня до времени в могилу!’ [Там же]. В другом письме Даля о важности труда Лазаревского читаем: ‘За труд ваш в словаре не смею и благодарить <,…>, Неполные глаголы ставятся в таком виде, как они есть’ [Там же].
Можно было бы продолжить характеристику Лазаревского с помощью других свидетельств, которых, кстати, довольно много. Обширнее, например, представить его дневниковые записи, письма и протоколы заседаний Совета по делам печати, поговорить о его взаимоотношениях с Салтыковым-Щедриным или Гончаровым. Однако на такое широкое исследование мы не претендуем. Цель настоящей работы другая и весьма определенная: переосмысление ранее, казалось бы, всесторонне изученного материала [См.: Смирнов В. А. Изучение биографии Н. А. Некрасова (1850—1870-е годы). — Русская литература, 1978, Nо 1, с. 231—232]. И закончу ее словами Некрасова, адресованными Лазаревскому, которые следовало бы иметь в виду их биографам, приступающим к изучению истории их взаимоотношений: ‘Я с своей стороны оставался и остаюсь человеком, благодарным Вам в душе за то доброжелательство ко мне и к журналу моему, которого многочисленные доказательства живы в моей памяти. Это верно <,…>, Н. Некрасов’ (XI, 193).
Источник текста: Смирнов В. А., Лазаревский — современник Некрасова. — В книге: Некрасовский сборник, Том VII, Ленинград, 1980. С. 135—148,