Елизавета Милицына
Елизавета Милицына
В лесу
В лесу
———————————————————
В лесу, Милицына Елизавета Митрофановна, Год: 1902
Время на прочтение: 8 минут(ы)
Верка никогда не слыхала иной музыки, кроме музыки леса. Песней она тоже не знала. Ведь не суровый же отец стал бы ей петь их своим, похожим на скрип дерева, голосом. Верке казалось, что отец ее походит на тучу, из которой слышался порой гром и блистала молния — таким казался его взгляд, брошенный из-под густых, черных бровей. Верке вспоминались иногда и песни, но без слов, когда-то давно пропетые ей матерью. Словно сквозь сон помнит она веселую красавицу, помнит что-то светлое: ласки, улыбку, смех. Помнит, что как-то сразу не стало ее, точно отец, встав между нею и дочерью, заслонил ее светлый образ своею большою тенью. Девочка спросила: ‘Где мать?’ — отец посмотрел на нее своими черными глазами и сказал: ‘Умерла’, сказал таким голосом, что Верка после боялась спрашивать его о матери.
С тех пор Верка с наступлением весны больше проводила время в лесу, чем дома, где не было уже для нее ласк, где всегда ей чуялась непогода, и она рвалась наружу, к солнцу, к теплу, как залетевшая в дом бабочка. Вместе с природою оживлялась девочка и с нею же вместе засыпала. С каждым осенним днем становилась она тише и тише. Ненастный ветер точно обрывал с души ее светлые краски, запечатленные солнцем, как листики с той молодой березки, что одиноко стояла под окном ее избы, и на которую ветер налетал сердитыми порывами. Тонкие веточки березки вздрагивали и раскачивались во все стороны, пожелтевшие листья срывались, кружились около нее несколько мгновений, взлетали выше и уносились куда-то далеко, далеко.
Верка унылым взглядом следит из окна за их полетом. С печи пристально смотрят на нее неподвижные, старческие глаза ее тетки, а из углов потемневшей избы выползают осенние сумерки и ложатся на ее сердце.
Идут дни. Сухие листья укрывают землю, и стучат и бьются голыми окоченевшими ветвями деревья друг о друга, и чудится Верке — они выстукивают: ‘все, все кончено’.
С каждым днем Верка привыкает к отцу, и он уже не кажется ей таким темным, и его глаза не смотрят так сурово, и ото всей его фигуры веет теперь такою силой, что Верка не может себе даже представит ее.
И кажется ей только, что она маленькая, маленькая перед ним, как былинка перед дубом.
Понадвинулись тучи с севера и, гонимые ветром, долго носились, заволакивая белесоватой мглой все небо. Полетели пушистые снежинки, ветер притаился где-то, все стихло, все успокоилось и покорилось, точно уснуло. Борьба была окончена.
Снежинки летели, летели без конца, укрывая густым покровом землю и облепляя каждую веточку…
Но недолго длился покой. Поднялся ветер, закурился снег белым дымком и опять полетели, закружились снежинки, поднимаясь выше леса, словно мало им стало простору в поле, словно их гнал кто-то и они там наверху искали себе спасения, сбивались с пути и неслись опять к земле, в смятении и ужасе…
Разыгралась сильная метель.
Прижавшись в уголке, Верка слушает рассказы старухи о тех людях, которых метель застала в степи, кто, выбиваясь из сил, борется там, кому вьюга напевает теперь свои зловещие песни… Девочка встает из-за стола и, подойдя к окну, всматривается в окружающую тьму. Ей чудится отец, идет он теперь по лесу, метель кружит, налетает на него, а он только поднимет руку, и она с воем несется от него прочь, прятаться за деревья, в овраги…
И никого-то он не боится, и сильнее его на свете нет…
Поздно. Метель, не утихая, бьется в оконце, теребит соломенную крышу и воет в трубе. С лавки раздается громкий храп лесника, с печи доносятся стоны старухи и призывания святых угодников. Маленький ночник тускло освещает избу. Пламя его еле пробивается сквозь мрак и слабо мигает, распространяя вокруг копоть. Верка не спит. Она прядет, перекручивая длинную нитку, и кажется ей, что между ее пальцами не нитка, а сама ночь бесконечная тянется. Она тоскливо всматривается в темноту, но вот ночь сразу обрывается, Верка летит куда-то, в темное пространство… Сердце ее сжимается: страшно, кругом непогода, она знает, что вот-вот умрет… и тихо опускается на что-то мягкое. Покойно так, хорошо. К сердцу приливает что-то теплое… Это рассвет, — догадывается девочка, — это, верно, солнышко всходит. Она открывает глаза, — кругом прежняя темь. Она опять прядет свою бесконечную нитку…
Веретено давно уже у ее ног, Верка, прислонясь головою к большому гребню, сладко улыбается во сне.
Тиха, как зимний сон природы, проходит жизнь Верки. Кругом лежит снег глубокий, нигде нет дороги. Только одинокий след ее отца вьется вглубь леса… И не манит он Верку. Угрюмо смотрят на нее дубы-великаны и пугают седые, мохнатые ели… А под вечер нередко слышится из-под них вой голодного волка.
Зато в морозные, ясные дни, когда иней блестящим покровом одевал лес и по каждой веточке, до самых вершин деревьев, бежали и искрились огоньки, сверкая разноцветными звездочками, и лес, как очарованный, стоял, боясь шевельнуться, боясь стряхнуть с себя окутавшие его грёзы, Верка пробиралась по сугробам на знакомые полянки, и все там забывала…
Но вот настали теплые дни. Поплыл по небу туман бесконечными, мягкими волнами. Потонули в его синеватой дымке лес и окрестности. Горы скрывали в нем свои неприступные кручи, по отвесным глинистым обрывам, смягчая и как бы лаская их черные трещины, сползал он вниз, в глубокое дно долин, забирался в леса, стлался по широкому степному простору и колебался над землею, переполненной звуками оживающей природы. Зашумели ручьи, разлились реки, открылась земля. Туман засветился, поднялся высоко-высоко и разбежался в синем пространстве легкими облачками.
Нежатся под лучами солнца порозовевшие почки деревьев, выбиваются навстречу к нему цветы и всякая былинка. Вечерние зори сходятся с прозрачными тенями ночи, и розовые лучи рассвета сливаются с подымающимся туманом, одевая его в пурпурные краски… Блестит, переливается солнце по росистым полянкам, скользит по распускающимся листьям, просвечивает между ними и играет их тенью. Влага стоит в воздухе, то набежит она теплою волною, то снова обдаст прохладой…
Прислушивается ко всему счастливая Верка, и встают в ее душе неясные грезы, встают и улетают, и живут вокруг нее, в весеннем воздухе… Она поднимает лицо к солнцу, закрывает глаза и отдается какой-то непонятной радости… Лес тихо шумит, обвевает душистый ветерок. Птички щебечут…
И кажется Верке, что она легкая-легкая, словно у ней выросли крылья, и ей хочется резвиться на полянке, вон как кружатся на ней те пестрые бабочки.
Солнце отвесными лучами падает на землю. Не плавают в небе облачка. Ветра нет. Природа словно разленилась. В лесу томит. Птички притихли. Душно. Загоревшая Верка спешит к реке — поскорее броситься в воду, поплавать и поиграть на солнце брызгами сверкающей влаги. Уже близок просвет, за которым внизу, по сочной луговине, широкою лентой вьется река. Вдруг где-то неподалеку послышалась песня. Верка остановилась, прислушалась и бросилась в чащу, в ту сторону, откуда неслись звуки.
Внизу, под крутым обрывом, сидел деревенский парень и что-то плел из тонких прутиков, заливаясь во все горло:
Хорошо тому гулять,
У кого родная мать,
Она встретит и проводит,
В окошечко поглядит,
Куда сокол полетит.
Верка прокралась на самый край обрыва и долго слушала. Парень, не разгибаясь над работой, пел песню за песней.
‘Ишь какой, — думала Верка, — веселый!.. Пойти к нему?.. Увидит… боюсь… Ай пойти?.. Што он там делает?..’
— Ау! — не вытерпела Верка, прячась за кусты.
Парень оглянулся, над обрывом никого не было.
Но только что он принялся опять за работу, новое ‘ау’, звонче прежнего, раздалось из леса. Парень вскочил и долго напрасно осматривал опушину. Верке это понравилось. Она стала перебегать от одних кустов к другим и аукать.
— Ах ты, каторжная! — заметил ее парень. — Прыгай сюда, чево ты там носишься?
И он весело засмеялся.
— А, вот и прыгну, — ответила Верка, выходя из кустов к самой круче.
— Ан не прыгнешь!
— Ан прыгну! — и, сорвав пучок травы, она бросила им в парня.
— Да иди ж скорей! Ты чья? Михаилы, што ль, Темного будешь?..
— Его, — отвечала девочка, перескакивая с выступа на выступ обрыва и спускаясь к реке.
— Ну, сыграй еще песню! — подошла она к парню, и пугливо рассматривая его румяное лицо.
— Ай пондравилось? Ты што тут делала?
— Так, — ответила девочка.
— Хочу вот у вас тут под кручей верши ставить. Бают наши, рыба тут хорошо лавится.
Верка не отвечала, продолжая зорко посматривать на парня.
— Ну што ж ты песню?
— Ишь какая, не терпится. Ну слушай, коли так, мне их не жалко.
И он запел веселую песню о том, как у добра-молодца золота казна, кудри шелковы, брови черные, соболиные.
Захватывающий напев далеко разносился по реке и лугу, и замирал в лесу.
— А у меня нынче горе случилось, — проговорила Верка, лишь только парень кончил.
— Какое горе?
— Воробьята мои пропали. Уж было летать зачали.
— Ха-ха-ха! Вот так горе! — рассмеялся парень, рассматривая стройную девочку. — А ты вот спроси-ка лучше, как меня звать, да запомни, Петра, — нагнулся он к ней. — По осени бисприменно свататься приеду.
— Ах, што ты! Зачем, зачем! Не надо! — скороговоркой заговорила Верка. — Ишь, что выдумал!.. А батя у меня сердитый, я его боюсь… Ну, сыграй еще что-нибудь.
Петр не заставил себя просить.
— Ах, батюшки, — опомнилась Верка, — батя теперь ругаться будет, ишь засиделась… Прощай, прощай! — заторопилась она. — Прощай! — донеслось еще раз с вершины обрыва, и Верка исчезла в глубине леса.
С тех пор Верка стала часто бегать на обрыв. Ее тянуло туда. Петр был такой добрый, веселый, ласковый. На лугу и солнце светило ярче, трава была нежнее, вербы пушистее, а лес шумел все одно и то же.
Петр редко показывался на берегу. Плохо ли ловилась рыба, дела ли были дома, но он не более раза в неделю наведывался к своим вершам. Зато уж и радовалась Верка, и крепко билось ее сердце, когда она, еще из леса заслышав его песню, спешила сбегать к нему с кручи.
Раз как-то особенно долго засиделась она с Петром.
День был праздничный, погожий. Солнце уже садилось, заходящие лучи его бросали последний румяный отсвет на луг и отражались на тихой поверхности реки. Из села, за рекой, чуть слышно доносились хороводные песни.
— Ну, и я сыграю тебе еще одну, напоследок, да и ступай видно, — проговорил Петр, давно уже удерживавший Верку.
И он запел:
Как на утренней на зорьке
Роса упадала,
Всю-то ночку я напрасно
Друга поджидала.
Упадала роса рано,
Цветики кропила,
Изболелось мое сердце,
Все тоской изныло.
А на небе все яснее
Зорька разгоралась,
Я навеки с своим счастьем,
Горькая, прощалась.
Разошлось оно по свету
С ясными лучами,
Закатилось, видно, с солнцем
Вместе за морями.
Верке было грустно, хотелось плакать. Сладкая боль щемила ее сердце…
— Вот ты где! — загремел сзади голос лесника. — Друга уж нашла! В мать уродилась!.. Домой! — крикнул он Верке, выходя из опушины. — А ты уходи отсюда, скорей, уходи! Убью, как собаку! На месте убью! — гремел он на парня, размахивая ружьем.
Верка тряслась, как осенний лист, не смея взглянуть на отца. Никогда она не видала его таким страшным. Черные глаза его кидали взгляды непримиримой ненависти вослед уходившему Петру. Руки судорожно сжимали ружье.
— Ну, што ж, стоишь? Домой! И штоб ноги твоей тут никогда не было!.. Слышишь?.. Да слышишь ты, што ль?
Лесник схватил дочь за плечо и сильно толкнул ее вперед. Верка покорно пошла.
С луговины, где потухали последние краски зари, они вступили в почти уже темный лес. Он казался теперь Верке тоже страшным и чужим.
Она остановилась.
— Иди, иди! — крикнул отец.
Верка пошла напрямик, в высокие столетние ели, ветви которых спускались до самой земли. В чаще стояла темь.
Теперь горе оставляет спящих людей, — пришли ей на память слова старой тетки — и ходит по земле, теперь зло ползет, прячется в темноте и пугает людей.
А тени растут все больше и больше и протягивают к Верке свои длинные, страшные руки. Сердце ее испуганно стучит, тоска сжимает грудь. Ей хочется упасть, зажмуриться, ничего не видеть, не слышать.
— Иди, иди! — понукает сзади голос отца.
Но вот ели расступились и остались позади черною стеной. Сквозь раскидистые ветви старых дубов скользнул лунный свет и побежал по высоким стволам осин и белых берез. Тени заколыхались, еще более почернели снизу, перебежали через залитую светом поляну и опять спрятались где-то около густой опушины деревьев, поджидая схватить там дрожавшую Верку и унести куда-то далеко. Ей хочется остановиться и оглянуться туда, где остались розовые лучи, где еще звучат, словно, нежные песни Петра.
Сзади слышатся тяжелые шаги отца и опять гонят ее в страшную чащу.
Вот и большая поляна, на которой стоит их почерневшая, и тоже страшная теперь, изба.
Светает. Лес проснулся. От влажных полянок веет утренним покоем. Не стряхнули еще с себя капель росы тоненькие былиночки, ни один цветок не шелохнется. Одни только вершины деревьев уже горят и светятся под розовыми лучами восходящего солнца, и тихо переливают в них колеблющимися листьями.
Верка опять над обрывом. Лицо ее бледно, глаза грустно смотрят на сочную луговину, где еще вчера было столько счастья, и она тихо повторяет:
Как на утренней на зорьке
Роса упадала,
Всю-то ночку я напрасно
Друга поджидала…
Источник текста: ‘Русская мысль’ No 10, 1902 г.
Исходник здесь: Фонарь. Иллюстрированный художественно-литературный журнал.