ПРИЗРАКИ.
ПРИЗРАКИ.
(Эскизъ).
Е. Милицына.
‘Современникъ’, кн. IV, 1911
Призраки, Милицына Елизавета Митрофановна, Год: 1911
Время на прочтение: 28 минут(ы)
Таинственный полусвтъ, теряющійся въ вышин огромнаго купола. Подернутое прозрачною пеленою мглы, мягкое поблескиваніе золоченаго иконостаса, съ осыпанными камнями темными ликами въ кованыхъ ризахъ. Передъ амвономъ, съ тонкою восковою свчкою въ рук и книгою на анало, темная фигура молодой послушницы. Ея нжный голосъ словно невидимыми жемчужинками падаетъ въ тишину храма, посреди котораго широкою дорогою стоитъ и молится ‘міръ’. Тутъ и стриженыя головы обвтренныхъ солдатъ, и шляпы барынь, и скромные платки и шали, поддевки и свитки.
Вся правая и лвая стороны храма заняты монахинями. Он тихо опускаются на свои коврики и застываютъ въ усталомъ поко. Склоненныя головы, неподвижное выраженіе блдныхъ лицъ, молитвенно затуманеныхъ, словно въ какомъ-то священномъ полусн, глазъ, мягкіе изгибы замершихъ складокъ мантій — все строго выражено, годами выработано въ каждомъ штрих, каждомъ движеніи. Даже маленькія двочки, одтыя въ черное, виднющіяся кое-гд между монахинями, и т сидятъ не шевелясь, уронивъ ручки съ четками, опустивъ головки, безпомощно сжавшись въ маленькіе комочки.
Издали монахини кажутся остроконечными кучками черной земли. Но вотъ съ хоръ послышались торжественные, плавные звуки, и черная земля зашевелилась и стала складываться, какъ передъ Страшнымъ Судомъ, въ живыя фигуры. Опять выростали колеблющіеся стройные ряды, которые то стояли, какъ одинъ человкъ, то, словно подъ какой-то духовной бурей, невидимо пронесшейся по храму, волновались и падали отъ слабаго, еле доносившагося изъ алтаря, голоса.
Игуменья Ангелина стояла на своемъ возвышеніи. Окутайная флеромъ, съ опущенными глазами, она казалась сотканной изъ мрака и свта — не живая и не мертвая, неясная и загадочная, близкая и недоступная. Монахини, стоявшія впереди нея, чувствовали на себ взглядъ ея опущенныхъ глазъ, боялись шевельнуться и казались погруженными въ молитву.
Пятилтнею, кудрявою и рзвою двочкой ее привезли въ монастырь. Выросла она у подножія трона пріютившей ее игуменьи. Въ долгія службы, сидя у ея ногъ, двочка всматривалась въ плавно колыхавшіяся тни монахинь, въ синій струистый дымокъ, полумракъ царскихъ вратъ, и часто засыпала свтлымъ, безмятежнымъ сномъ. Тни будили ее, цловали, улыбались ей, гладили по головк, и она опять начинала всматриваться въ нихъ, вслушиваться въ монотонное чтеніе, мшая сонъ съ дйствительностью, перенося въ сладкія грезы дтства темные лики святыхъ, запахъ ладана, мерцанье свчей и лампадъ.
Выросла она замчательной красавицей, высокой, стройной, съ нжно-матовымъ лицомъ, лучистыми темно-срыми глазами, которые боялась подымать, и призрачной душой, скользящей надъ пучинами грха, трепетной и таинственной, пугливой и обжигающей.
Ангелина не помнила міра, и міръ глядлъ на нее изъ священныхъ книгъ страшными вковчными очами грха, глубокими, какъ пропасть ада. Жаркими потоками текла на нее изъ молитвъ жажда жизни, и каждое слово ихъ казалось тоскою по небу, или безумнымъ страхомъ передъ сатаной.
Гордая своей тьмою, стояла она рядомъ съ ‘формой’ игуменьи и сквозь свои длинныя черныя рсницы смотрла на приливавшія въ храмъ волны народа, бившіяся день и ночь около скорбнаго лика Небесной Заступницы, въ золотыхъ ризахъ, и ея душа, какъ чайка, носилась надъ моремъ человческаго горя, то приближаясь къ нему, то испуганно взлетая отъ него въ небесныя селенія безплотныхъ ангеловъ и архангеловъ.
Но вотъ въ глазахъ толпы мелькали отраженные лучи ея красоты и умиленное удивленіе передъ ней, и Ангелина смущалась. Радостная дрожь охватывала душу, хотлось взлетть надъ темными волнами искрящеюся радугою, удариться о монастырскія стны, выбжать на улицу, полную шума незнаемой жизни. А волны все бились и бились, и своими стонами, слезами и страхомъ, какъ камнями, побивали душу, и близкій, страстно зовущій голосъ жизни выросталъ надъ ними въ торжествующій смхъ сатаны.
И Ангелина цлыми ночами билась передъ едва освщенными темными образами, запиралась въ покойницкой, сковывая зовущій голосъ въ суровыя слова ‘неугасимой псалтири’.
Страстно, тоскливо лились они изъ ея устъ: ‘Таковъ животъ нашъ есть — цвтъ и дымъ, и роса утренняя… Гд юность? Гд суть очеса?.. Вся сувядоша, яко трава, яко цвтъ сельный… Снь непостоянная, сонъ прелестный’…
Передъ строгостью, худобою мертвыхъ лицъ меркли огни ея большихъ, тоскующихъ глазъ. Трупный запахъ смшивался съ благоуханіемъ весны, земля, призывающая солнце, приковывала къ крестамъ монастырскаго кладбища, виднвшагося изъ оконъ покойницкой.
Ангелину смняли другія, и она уходила, унося трупный запахъ на свою кровать. И онъ держалъ ея мягкое, горячее тло въ своей власти, отгонялъ и побждалъ искушеніе.
Шли годы. Изъ міра приносили только трупы. Приносили двушекъ, прекрасныхъ, какъ сны: юношей, взлелянныхъ сладкими мечтами, знатныхъ князей и грозныхъ генераловъ.
На всхъ былъ таинственный покровъ смерти, передъ которымъ нмли вс вопросы… И Ангелин стала казаться призрачнымъ навожденіемъ сама жизнь. Вра становилась загробнымъ солнцемъ, просторомъ въ могил, полнымъ туманныхъ и прекрасныхъ видній. Земная радость теряла ‘тамъ’ свою грховность. ‘Туда’ переносились вс земные цвты и превращались ‘тамъ’ въ райскіе крины. Земная красота стала казаться грубой, земные взгляды, полные желаній, превращались ‘тамъ’ въ глубокія, неизреченно-прекрасныя очи ангеловъ, въ которыхъ дрожали міры, грховныя прикосновенія къ тлу, которыхъ такъ жаждала Ангелина, трепетали ‘тамъ’ ихъ нжными, какъ воздухъ, крыльями.
И вотъ насталъ день, который долго прятался прежде въ сладко тосковавшей душ Ангелины, а теперь предсталъ ясный и торжествующій: ее постригали въ ангельскій чинъ. Скинувъ съ себя вмст съ платьемъ все земное, она стояла въ одной блой власяниц.Игуменья прикрыла ее своей мантіей, и она ползла подъ ней къ царскимъ вратамъ, скрестивъ руки, какъ подъ бременемъ креста.
Сердце ея замирало отъ трепета, порывая нити съ міромъ. Въ испуганномъ мозгу вспыхивали огненными слова: ‘Вождь, яко Самъ Спаситель нашъ со Святою Матерью и святыми ангелы, и всми святыми своими, зд предстоятъ. Да егда прійдетъ судити живыхъ и мертвыхъ, воздастъ ты’…
Она слышала грозныя слова о міродержателяхъ тьмы, о разжженныхъ стрлахъ, о преклоненіяхъ къ земл страшнымъ грховнымъ бременемъ, о блаженныхъ надеждахъ и источникахъ слезъ, о втр божественнаго духа…
Она плакала, и плакали вс монахини, и молились ‘очиститься отъ мудрованія и тщетныя прелести житія сего’, и о ‘радости сердца, грховную печаль погребающаго’.
Ангелин мерещился путь, упитанный кровью мучениковъ и смертью угодниковъ, блый саванъ схимницы, гробъ въ кель.
Все прошлое перенеслось въ призрачную даль смерти. Псни когда-то звавшей жизни пли теперь безплотные ангелы. Рки земли, омывающія гршныя живыя тла, испарились на небо и текли радужныя, чистыя, какъ слезы. Съ земли улетли вс запахи, вс звуки и краски. Ангелина еле различала кривые, узенькіе переулочки монастыря, темныя кельи, черныхъ монахинь… Яблоня передъ ея окномъ, свидтельница ея страстныхъ призывовъ и тоски, перестала пахнуть.
Ангелину поставили въ игуменьи. Ее торжественно водили подъ руки въ церковь. Монахини земно кланялись ей, внимая со смутнымъ страхомъ ея лишеннымъ жизни словамъ. Монастыремъ стали править приближенныя Ангелины, а до нея долетали лишь призрачные отблески монастырской жизни. Передъ ней былъ теперь только грхъ ея монастыря, великое бремя котораго ей предстояло нести и за него отвчать, и онъ былъ теменъ и страшенъ, и не дрожалъ и не искрился, какъ прежде когда-то ея грхъ.
Монахини видли наклоненное надъ Ангелиною лицо благочинной, матушки Авель, съ двойнымъ подбородкомъ и широко разставлеными зелеными глазами. Одинъ братъ у нея былъ архимандритомъ богатаго монастыря, другой — грабилъ волость, въ которой безсмнно служилъ старшиной. Рослая, съ широкими бедрами, расплывшимся животомъ и такимъ взглядомъ, который стыдно было переносить, она считала себя аристократкою въ духовномъ мір и была уврена, что и въ царств Божіемъ ей пріуготовлено такое же видное положеніе, какъ въ монастыр. А порой казалось даже, что она, съ братомъ,— добравшіеся изъ крестьянъ до верховъ власти, были уже какъ бы сродни святителямъ, первымъ христіанскимъ мученикамъ, приближены къ престолу Господа и сонму ангеловъ Его. Монашки были робки съ ней, заискивали ея вниманія и, какъ милости, добивались прополоть ея садъ, почистить дворикъ, исполнить всякое порученіе. Она не любила копаться въ ихъ душ, по лни не была доносчицей на нихъ игумень, но такъ была груба съ ними и такъ, случалось, ‘отбретъ’ неугодившую ей, что та посл ея поученія уходила съ краской стыда, словно не изъ кельи, а изъ дома, гд ее изнасиловали. Прізжая въ гости къ брату-архимандриту, она распоряжалась приставленными къ ней для услугъ монахами, какъ своими крпостными. Больше же всего любила пость, была равнодушна къ страданіямъ другихъ и цинична къ смерти.
Міръ, въ ея представленіи, былъ извращенъ и испорченъ до-нельзя, и невдомо куда шелъ и чего искалъ.
Отъ пронесшейся революціи, погромовъ и забастовокъ, у ней осталась только мельница, и для большаго убжденія слушателей она называла даже станцію, гд та находилась — Донская. На этой мельниц мололи политическихъ. Вокругъ громадная толпа, ожидающая очереди, и тихо, какъ въ пустын. Только вороны, слетвшіеся въ безчисленномъ множеств, съ крикомъ и карканьемъ носятся надъ ней. Вводятъ въ темную комнату и когда отворяется дверь видно, что она хрустальная. Преступника ставятъ на примтное мсто, и машина начинаетъ втягивать его и рзать подъ поломъ кости, какъ лимоны — ломтиками, а мясо — въ лапшу, и сейчасъ же все это водой промываетъ. На мельниц очень ‘завозно’ и, слышно было, изъ Петербурга слали другую машину, такъ какъ одной не управиться.
— Тогда эти громленія были,— въ назиданіе добавляла Авель,— и мужиковъ тоже на эту мельницу сгоняли. Такъ какимъ случалось выправиться — бумага приходила, что напраслина на нихъ была наклепана — сами ей потомъ говорили, заходя въ монастырь: ‘Теперь не токмо што бунтовать, крестъ съ насъ сымай — больше не будемъ, и дтямъ закажемъ’.
А отъ чтенія манифеста, ликующихъ криковъ толпы и красныхъ знаменъ, у нея остался только противный вкусъ во рту.
— Смотрю разъ,— разсказывала она,— народу видимо, невидимо на кладбище идетъ. Что такое? ‘Стюдента,— говорятъ,— убитаго несутъ — за жидовъ стоялъ’. Дай думаю, и я пойду — погляжу, што будить. Къ самой ям протолкалась, одначе, нигд священника не вижу. Опустили, засыпали, и вдругъ откуда ни возьмись вскочилъ на могилу — худой, блдный, волосы треплются, пальтичко старенькое.— ‘Знаете ли,— кричитъ,— кого вы сейчасъ предали земл?’ А самъ весь дрожитъ, руки сжимаить.— ‘Онъ заповдь любви Христову сполнялъ, и за это его убили!’…— И долго такъ говорилъ. Не вс, конешно, слова запомнила, только слышу: ‘Придеть,— говорить,— слобода! Наступить царствіе Божіе и на земл!’.
— Гляжу — ужъ и кутью подаютъ. Взяла и я въ ротъ, и только бы помянуть, да пришло опять въ голову: а гд-жъ батюшка-то? И такъ вдругъ сдлалось скверно въ рот. А, вижу, вотъ онъ, врагъ-то, и никто его не узналъ. И я чуть было не опаганилась со всми… Да какъ харкну этой самой кутьей стюденту въ могилу: ‘На, получай мой поминъ!’… Съ тхъ поръ, какъ вспомню бывало, долго врод отрыжки длалось.
Рядомъ съ благочинной стояла Фимушка прозорливая, постоянно нашептывавшая Ангелин о грхахъ монастыря. Въ ней было что-то тощее, заморенное, пожирающее жизнь. Отъ всей фигуры, лица, глазъ, тонкихъ посинлыхъ губъ, вяло какой-то духовной заразой, чмъ-то лживымъ и ядовито-ласковымъ. Монахини знали, что ей въ самую хорошую для нея минуту ничего не стоило сказать любой изъ нихъ такую убивающую грязь, какая заставила бы ихъ дрожать и мучительно оскорбляться. И если жертва плакала, ломала руки, Фимушка обласкивала ее, если же ‘стояла, какъ столбъ каменный’, подъ глазами Фимушки выступали темныя, словно прогнившія, вздрагивающія пятна, глаза смотрли не моргая, и вся она замирала, словно пораженная собственнымъ ядомъ. Начинала метаться по кель и, казалось, вотъ, вотъ вопьется въ горло непокорной и задушитъ ее своими холодными, тощими пальцами, но вмсто того прозорливица бросалась на колна передъ аналоемъ и всегда раскрытымъ Евангеліемъ, начинала бить себя въ грудь и кричать, что ее хотятъ разлучить съ ея ангеломъ — матушкою Ангелиною, извести, но она умретъ за правду и за святую матушку, а не дастъ восторжествовать кознямъ дьявола.
Когда же монахини уличали ее во лжи, она начинала пророчествовать, пока ошеломленныя, сбитыя съ толку, он не выходили, отплевываясь и озираясь, изъ ея кельи.
Послушницы, которыя хотли ‘покрыть грхъ’, несли ей приношенія, мыли ей ‘для Бога’ полы, стирали блье, цловали темныя пятна ея щекъ, руки, падали передъ нею ницъ.
Бдствія народныя: голодъ, пожары, болзни, ее словно радовали.— ‘Накажетъ, накажетъ Господь!— громко кричала она, грозясь кому-то костлявой рукой.— Вотъ увидите!’. А на вс, смутно долетавшіе въ монастырь, слухи и мечты о новой жизни, свобод и равенств, неизмнно отвчала: ‘Загноила-бъ я имъ въ душу!’.
За Фимушкой видна была высокая Смарагда, ризничая, съ холодными, остановившимися глазами. Скорбью и слезами монахинь старалась она загородить отъ себя, затопить свою прошедшую молодость, въ которой кошмарнымъ призракомъ все еще стояло передъ ней крохотное живое существо, брошенное ею въ овраг.
Курился дымокъ кадильницъ, плавали торжественно-задумчивые звуки всенощныхъ пснопній, колыхались тни монахинь. Многихъ изъ нихъ отбросилъ отъ себя міръ, и он, разбитыя и больныя, искали себ тутъ спасенія. Сюда приходили изъ деревень и молодыя, здоровыя, краснощекія двушки, приходили изъ грязи, дкаго тютюна, брани, пьянаго угара. Сюда ихъ манила иная жизнь, строгая, совершенная. Въ ихъ пустую душу входили угодники, мученики. Смутныя, далекія представленія говорили съ ними свтомъ свчей въ большомъ, богатомъ храм, стройнымъ пніемъ, таинственными монахинями.
На нихъ надвали черныя платья и высокія ‘связки’, и он, Анютки и Аксютки, не знавшія ничего, кром своихъ степей, становились ‘Господними избранницами’, ходили важно, не спша, полныя сознанія своего большого значенія для жизни. Он узнавали, что Божій свтъ только монастырями и держится, что черное одяніе краше всякихъ уборовъ для Господа, а имя Христовой невсты слаще меда.
Он выучивались низко, эластично кланяться, подходить подъ благословеніе матушекъ, цловать имъ руки, поздравлять ихъ съ праздниками, постами и разговньемъ. Движенія ихъ становились вкрадчивыми, глаза — улавливающими все, что длалось по сторонамъ. Он кокетничали близною своихъ лицъ, подъ атласными ‘связками’, плавностью движеній подъ широкими, черными ‘рясками’. Передъ ними издалека, туманно и непонятно, выросталъ ‘врагъ’ и зажигалъ во время богослуженій свои дьявольскіе огни въ ихъ глазахъ. Имъ начинало казаться, что мужчины ходятъ въ ихъ храмъ только ради нихъ, и он жадно считали въ темной толп молящихся молодыхъ, между которыми, казалось, уже шла смертельная борьба изъ-за обладанія ими. Прикосновеніе къ таинственному грху происходило чаще всего при выход изъ церкви, посл всенощной: за деревьями стояли и ждали темныя, полныя желаній, мужскія фигуры и пройти, не чувствуя земли, подъ ихъ широкимъ, ищущимъ взглядомъ, которымъ былъ полонъ самъ воздухъ, было сладко — выростало тло.
А когда случалось быть въ город, имъ казалось, что кто-то бжитъ за ними, спшитъ навстрчу, длаетъ рукой знакъ, кланяется, что ‘міръ’ подкарауливаетъ ихъ тысячью глазъ, ловитъ ихъ движенія, улыбку, лобзаетъ стыдливый румянецъ ихъ щекъ.
Возвратясь въ монастырь, он разсказывали подругамъ и матушкамъ, какъ боялись идти по улицамъ и даже принуждены были взять извозчика, чтобы поскоре скрыться отъ ‘міра’.
Неуловимыя, несознанныя впечатлнія ярко, красочно пополнялись разсказами устарвшихъ ‘красавицъ’, за которыми въ ихъ молодости еще сильне гонялся ‘міръ’: ‘такъ что приходившая толпами молодежь въ ихъ храмъ хотла разорвать ихъ на мелкіе кусочки, чтобы он достались всмъ, или никому’.
Реальныя представленія исчезали, молодому чувству послушницъ, мчавшемуся какъ потокъ черезъ вс препятствія, ‘міръ’ начиналъ рисоваться звремъ, рвущимся на цпяхъ, чтобы накинуться на нихъ, смять, растерзать въ своей ненасытной страсти. И он загорвшимся взглядомъ слдили за проходившими по монастырю мужчинами, какъ за воплощеніемъ похоти, какая убивала въ нихъ все человческое. Ихъ называли кобелями, и всякое слово и думы о нихъ имли только это значеніе. Любовь представлялась въ вид лохматыхъ домовыхъ, барахтавшихся во тьм, ломавшихъ другъ друга, отъ паденья ихъ мягкихъ, сбившихся тлъ, казалось, дрожалъ порой потолокъ кельи и ухало въ углахъ чердака.
Врагъ начиналъ являться и ночью, душить въ кроватяхъ, наввать сладкіе грховные сны, то легко прыгалъ по узкимъ крылечкамъ келій, словно крался любовникъ, прятался въ садочкахъ — въ душныя лтнія ночи, и шепталъ подъ окнами влажными, пахучими листьями.
Для совсмъ некрасивыхъ любовь была лишь навожденіемъ ‘тлющаго по сластолюбію многообразнаго прелестника змія’, и он боролись съ ней, какъ могли, и грустно и стыдливо молчали, скрывая грховные помыслы.
Иногда крпкія двушки отпрашивались у своихъ матушекъ ‘къ угоднику’. Т, подозрительно сжавъ сухія губы, осматривали ихъ фигуры и провожали долгимъ, острымъ взглядомъ.
— Знаемъ, какіе это угодники,— ворчали он,— небось при сабл, иль шпорахъ, за угломъ стоитъ.
Старухи напрягали свой умъ, стараясь проникнуть въ сокровенные извивы плоти, и плели тонкую, липкую паутину грха, въ которой, какъ мухи, бились и путались двушки, а он со всхъ сторонъ протягивали къ нимъ старческія руки, какъ лапы пауковъ, и закрпляли узлы.
— Лучше ужъ тутъ съ сатаной побороться,— говорили он,— чмъ тамъ сидть въ огн. Да какъ прикуютъ тебя раскаленными цпями за уши — за то, что была глуха къ слову Божію, и старицъ ослушивалась, да проткнутъ глаза — что засматривалась на мужчинъ, да вытащатъ языкъ. И будутъ теб демоны пилить его по тонкому ломтику раскаленными ножами.
Глаза старухъ возбужденно горли, дрожащія руки разбрасывали передъ слушательницами огненныя рки, изъ пламени которыхъ взвивались чудовища грховъ, запечатлваясь въ темномъ, малокровномъ мозгу двушекъ, оживляясь трепетнымъ біемъ ихъ сердца, питаясь ихъ кровью.
И голодъ, слезы, лишенія, опять начинали сіять передъ ними нетлнными ликами святыхъ, а сладкія упованія плоти превращались въ змй, обвивавшихъ груди женщинъ, присасывались къ нимъ жабами, выпивали радость изъ глазъ, тысячами червей точили блое, молодое тло.
А надо всмъ этимъ вставало и ширилось страшное слово родиха. Молодыя двушки боялись его до умоизступленія. Коварное, измнчивое, оно въ тысячахъ образовъ рисовало имъ гибель, позоръ. Вс преступленія передъ нимъ былиспасеніемъ. Блудное, срамное, оно сатанинскимъ ревомъ вливалось въ пснь безплотныхъ ангеловъ, застилало свтлый образъ Богоматери, топтало въ грязь святой инстинктъ материнства.
Когда же врагъ одолвалъ и двушка, забывъ все, выкрикивала ‘срамныя слова’ и билась съ пною у рта, ее запирали въ тсномъ, сыромъ склеп подъ церковью, гд хоронили игуменій, и приглашенный монахъ читалъ надъ ней заклинанія, вызывая изъ ея нутра мучившаго ее дьявола.
— Или ты преисподній, или глубинный, змевидный или звроличный?— вопрошалъ онъ строго.— Иль яко паръ, или птица, или глагольникъ, или блудный, или злосмрадный, или похотный?— допытывался онъ у духа.— Или сластотворный, утроболюбивый, любонеистовый, или любопрительный, полуденный, полунощный, или блистанія? Или по случаю встртился, или отъ кого посланъ, или внезапу?
Одержимая дрожала, ища внутри себя вызываемый образъ. Безобразные, гонимые, какъ втромъ холоднымъ — охватившимъ все тло ея страхомъ, вставали они передъ ней, ворочая все нутро, но не было того, который откликнулся бы на свое имя и вышелъ.
Двушка рвала волосы, кусала руки и билась страшнымъ, не своимъ, тломъ о каменныя плиты.
— Или ты звздоволхвущій, или домоволшебникъ, или отъ моря, отъ земли, иль отъ покрова баннаго?.. Или отъ гроба идольскаго?— продолжалъ вызывать монахъ.— Убойся уплощеннаго Бога подобія и не сокройся въ раб Божіей Агафіи, но жезлъ желзній и пещь огненная, и тартаръ и скрежетъ зубовный — отмщеніе преслушанія тебя ожидаютъ.
Двушка лежала холодная, нмая, боясь пошевелиться, а старикъ все читалъ и читалъ… и надъ нею неслись, охватывая ее, ‘берега вчнаго мрака тартара’.
Страхомъ, молчаніемъ и ложью тушились костры страстей, приглушались крики борьбы. И только иногда вдругъ проваливалось тщательно заровненное мсто: вс узнавали, что послушница Фрося дала пріютъ сатан въ святомъ мст — повсилась, что Аннушка родила въ подвал, въ сырости и тьм, и, выгнанная на улицу, больная и разбитая, умерла въ участк.
Одн испуганнымъ мимолетнымъ взглядомъ провожали изъ монастыря заблудшую, другія мстили ей, какъ могли, за свое, отнятое ею у нихъ, кропотливое спасеніе, десятки лтъ котораго изъ-за чужого грха, раскладывавшагося на всхъ, превращались въ ничто. И он жадно покрывали ея память плсенью своего спасенья, лишали красокъ, очертаній… И никто не зналъ, сколько было такихъ — погибшихъ, и какъ он страдали…
Съ годами борьба съ бсомъ мельчала. Монахини длались осторожными: окно отворяли съ молитвою, умыться, взяться за ручку двери, развесть огонь, сварить, поставить самоваръ — на все была своя молитва, все было предусмотрно, и негд было разыграться дьяволу, и его уже презрительно называли ‘чиканашкой’. Но все же онъ ухитрялся иногда въ Великій постъ напустить въ келью смраду — словно отъ жаренаго мяса, отчего глодало подъ ложечкой и текла слюна, или нашептывалъ мысли осужденія, обидъ.
Новаго больше не прибавлялось. Впереди ждалъ скучный, непосильный трудъ. Въ себ не было жизни и не было спасенія, и тогда, какъ утопающія — окоченлыми руками, хватались он за посвященіе, черные флеры, апостольники, мантіи, прикрывая ими страшную пустоту.
Подъ покровомъ благочестія, привычныхъ поклоновъ, подъ колокольный звонъ, погребался живой Богъ. Подъ видомъ радости о Христ и свтлой Богоматери вставала ядовитая зависть и жалила вокругъ все живое: молодую душу, звенящій смхъ, красоту, солнце, чарующія весеннія ночи… Хотлось тьмы, гд блекли бы вс краски жизни.
Для иныхъ безслдно прошла вся жизнь, сотканная изъ сднхъ мелочей, и он искренно врили, что она ничтожна и не стоитъ горевать о ней, что она только пустыня, которую поневол надо пройти.— ‘Слава теб Господи,— говорили он,— прошла жизнь,— какъ будто ея и не было’.
Когда же на ихъ головы неожиданно сваливалась ‘скорбь’, он говорили: ‘Можетъ кто и наговорилъ, а можетъ, и Господне произволенье — любя крестъ посылаетъ. А только куда-нибудь да ведетъ’.
И въ выцвтшихъ, потухшихъ глазахъ ихъ застывалъ робкій, нмой вопросъ, и он печальнымъ взглядомъ обводили свои крошечныя, бленькія кельи, блестящій самоваръ, образа, цвты, чистую несмятую кровать. Вспоминалась молодость, темныя избы, выбитыя окна, голодныя дти, безправная деревня, которая не врила никакой женской дорог. Въ ней не было еще представленія о ней. Опредлились только чернички, и она по-своему требовала ихъ участія въ жизни, и подъ покровомъ благочестія длала ихъ проститутками. Если двушка уходила изъ семьи и жила отдльно, сторонясь разврата, на нее злились и усчитывали ея чистую жизнь, безъ пыли и убивающаго труда. Подвыпившіе парни грозились ‘посчитать ея кубышки’ и ворваться къ ней ночью. Если она становилась ‘перестаркомъ’ и оставалась жить въ семь, та смотрла на нее, какъ на безправнаго члена, и какую бы тяжелую работу она ни несла, зависла даже отъ дтей. А когда ослабвала, у нея не оказывалось защитниковъ.
— Куда кинешься? Гд намъ дороги?— говорили поблекшія двушки.— Въ городъ, въ прислуги кабы ушла, еще кто-нибудь надругался бы, да съ ребенкомъ, темную, на улиц бросилъ. Еще и въ скверный домъ, пожалуй, попала бы. А тутъ хошь въ чистот прожила: ни смраду, ни пьянства, ни грязи…
И чистота келій, и свтъ лампадъ, и сіяющій самоваръ, за который он отдали жизнь,— все успокаивало уставшую Душу, и опять являлись силы служить примромъ для такихъ же безправныхъ двушекъ, какими были сами, и ставить на темномъ пути ихъ угодниковъ и мучениковъ, постами, молитвами и строгостью зажигать въ ихъ душахъ ‘звзды великаго смиренія и послушанія’, которыя нужно было вчно обливать слезами — для того, чтобы ярче сіяли, скрывать отъ нихъ все, что перенесли сами и видть, какъ повторяется своя драма на ихъ молодыхъ жизняхъ.
— Вотъ такъ-то, двки,— поучали он,— вы ропщете, голодомъ недовольны, слезамъ не радуетесь. Вы думаете, легко спасаться? Аль мы тутъ колодья ворочаемъ, што намъ за пищей гнаться? А слезами-то, да скорбью, монастырь только и держится. За слезами намъ свта не видать. А какъ станутъ слезы просыхать, радости захочется, въ голову взойдетъ, тутъ ужъ, извстно, опять тебя скорбью прикроютъ. Насъ, двокъ, только этимъ и держать — скорбью безъ просвта.
Другія не знали, что будетъ съ ними завтра, или черезъ часъ.— Ходишь, какъ надъ пропастью,— говорили он,— вотъ-вотъ оборвешься. Не такъ годи игумень, какъ ея приближеннымъ: он изъ благо сдлаютъ черное. Разв нами дорожатъ?
Монастырь былъ переполненъ. Страшными трудами, лишеніями всей жизни нажитыя кельи за малйшую провинность непостриженныхъ могли быть ‘отобраны въ козну’, и вновь проданы ‘достойнымъ’.
Особенно неопредленно было положеніе послушницъ, не имвшихъ келій. Пока изъ деревни родителями ихъ доставлялась, пріютившимъ ихъ, матушкамъ, мука, пшено, масло, яйца и шерсть, и у послушницъ были силы работать на матушекъ и на ‘міръ’— за что вс деньги поступали также матушкамъ — т держали ихъ, но какъ только умирали, или разорялись родители, и привозъ прекращался, надъ головой послушницъ собиралась гроза: матушки ходили по кельямъ, разсказывая въ нихъ о грхахъ своихъ послушницъ, когда-то прикрытыхъ ими, приплетая къ нимъ новые, выросшіе изъ лишне-съденнаго куска, проспаннаго часа, вырвавшагося стона… Сплетня росла и ширилась, и скоро не хватало воздуха — дышать, мста — двигаться. Всякій шагъ сопровождался злобнымъ взглядомъ, всякое слово вызывало недовольное бурчаніе: послушница становилась лнивой, сонной, пожирающей не только хлбъ, но и спасенье своей матушки. Когда же она заболвала, ее отправляли ‘домой’— иногда въ очень дальнюю деревню, и у матушки, обыкновенно, не находилось денегъ даже на желзнодорожный билетъ: приходилось распродавать одежду, подушки, одяла, чтобы какъ-нибудь ‘добиться до дома’.
Хорошими матушками дорожили. Къ нимъ ‘прибивались’ молодыя двушки и, не зная къ чему примнить свою жизнь, робко, стыдливо отдавали имъ свою молодость, силу, видли въ нихъ созидательницъ своей личности, и все прощали имъ всмъ милосердіемъ, незнающей ему предловъ, молодости.
Когда же, случалось, изсякала сила прощенія, он, посл мучительной борьбы, уходили искать правду въ другіе монастыри, забивались въ глушь лсовъ, въ общежительныхъ — пахали и жали, рубили и возили дрова и, убдись, что и въ нихъ нтъ равенства, что внесшія вклады и тамъ властвовали и держали даровыхъ послушницъ, уходили оттуда въ другіе, оставляя въ каждомъ безцльно растраченную силу. Въ исканіяхъ проходили годы, пока случай не губилъ ихъ, или не пристраивалъ, обыкновенно, къ ‘міру’.
Монастырь былъ своекоштнымъ. Въ немъ была богадльня, но туда принимали только за высокую плату, и она была полна мірскими старухами, была больница, но ложиться въ нее не полагалось и она пустовала, хотя многія были истощены до крайности и болли куриной слпотой, цынгой, а больше всего чахоткой.
Многихъ еще смолоду прельщалъ ‘многомолебный конецъ’, а он радовались своимъ сдющимъ волосамъ и морщинамъ, какъ избавителямъ отъ сна грховной молодости и приближенію къ ‘небесному свтоявленію и свтолитію со ангелы ликуйствующими къ мсту славы’, и никогда не лечились. Кстати и уставъ повелвалъ ‘пренемогать въ болзняхъ’, и обращать на нихъ вниманіе было безнравственно. И он умирали безъ борьбы, тихо и покорно, и лежали восковыя и покойныя.
У нкоторыхъ это всей жизни оставалась лишь ‘скорбь’, въ вид шишки, облзшей головы, и старухи любили ея безобразіе и боль, какъ не любили раньше своего молодого, красиваго тла. Весь умъ, нжность, забота сосредоточивались на нихъ, и старухи часами могли говорить о томъ, что ‘прилюбаетъ’ шишка, и чего — нтъ, и какія травы ей полезны.
Мельчали интересы, мельчала личность. Любимымъ названіемъ себя становилось: ‘монашенки’, ‘рабынечки’. И какъ бурьяны на засоренной почв, выростали среди нихъ бездушные, холодные ко всякому страданію, зловщіе типы старухъ-ростовщицъ и старухъ-стервятницъ.
Всею жизнью первыхъ, ихъ Богомъ и врою въ Него, становилась отдача въ ростъ за большіе проценты своихъ кропотливыхъ сбереженій, въ которыхъ былъ весь голодъ и холодъ ихъ прежней жизни, все многолтнее приниженіе ихъ личности.
Вторыя, какъ радости, ждали извстій о чьей-либо кончин въ міру, чтобы во дни стенаній и плача жадно наброситься на сладкую ду. Он ли у покойника съ утра до вечера и волокли остатки трапезы въ свои кельи, льстили, когда ихъ хорошо угощали, и были наглы, когда для нихъ, жал ли, иль не хватало въ семь, угощенія, и разбирали жизнь покойника, какъ начинку поминальнаго пирога.
Въ монастыр служили два священника. Годовой доходъ каждаго изъ нихъ изъ церковной кружки, процентовъ съ капиталовъ, пожертвованныхъ на вчный поминъ, и за требы, за какія каждая монашка должна была тоже платить, колебался отъ пяти до шести тысячъ. Сестры молчаливо смотрли на ихъ грузныя фигуры и годами покорно слушали ихъ возгласы въ однхъ и тхъ же привычныхъ интонаціяхъ.
— Они насъ утшаютъ, а мы ихъ,— кисло и скучно тянули он, когда мірскіе спрашивали ихъ объ ихъ священникахъ. И только иногда, при вид батюшки, у нихъ срывалось не то сожалніе, не то — плохо скрытая насмшка:
— Охъ, Господи! Скорбь-то, скорбь-то какая! Разв легко такую скорбь носить? Ажно хрипитъ, сердечный. Чрево его блаженство постигло, а ужъ для души — не то осталось что?..
И испуганно смолкали передъ собственнымъ вопросомъ, словно передъ ними показывалась какая-то страшная тнь.
Настоящими монахинями считались выросшія ‘на глазахъ’ монастыря — ‘монастырскія сироты’, не знавшія жизни. Он ревниво оберегали свою душу отъ пршпелицъ изъ міра, не врили имъ и гордо сторонились ихъ.
Въ кельяхъ такихъ сиротъ было всегда чисто и надодливо опредленно: окна всегда завшены, день и ночь горли лампады, ни въ чемъ не было видно слдовъ увлеченія. Молодыя ноги уже привыкли къ коврикамъ и боялись травы, дорожекъ, глаза — солнца и далей. Въ кельяхъ ихъ не было зеркалъ: он боялись своего отраженія. Никогда не слышалось у нихъ горячихъ споровъ, не рождалось смлыхъ думъ. Только робкіе шаги по коврикамъ, робкіе шорохи, доведенные до шопота голоса.
Сироты занимались искусствами: писали образа, ткали ковры, длали цвты, но искусства ихъ, какъ растенія, не видавшія солнца, носили ихъ же образъ — были лишь робкими намеками на жизнь.
Блдныя, стройныя, съ замкнутыми строгими лицами, желая быть далекими и неузнаваемыми, он ходили съ опущенными глазами, и даже свои тонкія, словно зябнувшія всегда, руки старательно прятали подъ апостольники. Правившія монахини не могли прикоснуться къ ихъ душ — все было скрыто, затаенно отъ ихъ зоркаго взгляда.
Между такими сиротами часто завязывалась съ дтства, и по самую смерть, нжная дружба, но и она была какой-ту печальной и тусклой, словно блуждающій огонекъ среди болотъ — сотканная изъ страха передъ міромъ и робкихъ туманныхъ надеждъ на какое-то блаженство.
Къ аналою подошла круглолицая, широкогрудая послушница и, развернувъ книгу, отбросила красную ленту.
— Святіи, вси святіи,— начала она высокимъ, сильнымъ голосомъ,— молите Бога о насъ!
Ея полная рука крпко держала восковой огарокъ надъ страницами, и его свтъ плясалъ по ея блому лицу.
Монахини тихо опустились на колни и опять застыли, какъ изваянія. Около лваго клироса выдлились ширмы, за которыми пряталась схимница Мардарія. Десять лтъ она копала ‘для Бога’ игуменьинъ садъ, десять лтъ стирала ‘для Него же’ ея приближеннымъ блье, чистила монастырскіе сортиры, выгребныя ямы, была караульной, много лтъ высидла въ холод и сырости въ монастырской водопроводной будк, отпуская сестрамъ воду, и, наконецъ, получила милость. Be призвала игуменья и велла готовиться къ постригу.
— Да я, матушка, недостойна такой великой милости,— упавъ ей въ ноги и захлебываясь слезами, еле могла выговорить Мардарія.
— Достойна или нтъ, про то я знаю. Готовься.
— У меня, матушка, и копейки нтъ, а постригъ дорого стоитъ.— Она знала, что допущеніе къ матушк за благословеніемъ надть только ‘связку’ стоило послушниц десять рублей.
— Сказано — готовься. Не твоя забота.
Мардарію постригли. Съ тхъ поръ она вся ушла въ молитву. На колняхъ у ней отъ поклоновъ наросли шишки. Она цлыми днями слушала псалтирь и Четьи-Минеи отъ жившей съ ней племянницы, сиротки Дуни.
Дуня садилась у окна и, далекая отъ надовшихъ ей словъ божественнаго писанія, ловила ухомъ шелестъ деревьевъ, чьи-то шаги, брошеннымъ украдкой взглядомъ — мелькавшія тни.
— Ну, што тамъ?— чувствуя заминку Дуни, спрашиваетъ старица.
— Да вотъ, матушка, кажется кто-то прошелъ.
— А теб што? Идя и идя своей путей. На што онъ теб сдался — бса тшить. Чти дальше.
Опять мимолетный взглядъ и заминка.
— Што еще?
— Да кто-то тамъ за окномъ говоритъ.
— И пусть говорить. А теб нужно? Это бсъ отъ святыхъ словъ отводя.
На сонъ грядущій въ наказаніе бса старица приказывала ей положить сто земныхъ поклоновъ. Трескъ колнъ, буханье головою и размренное движеніе падающаго тла должны были исправить путь колеблющейся Дуни. Все было предусмотрно, построено по правиламъ: если Дуня уходила по праздникамъ въ сосднюю келью къ подруг и спала на ея постели, старуха заставляла ее класть двсти поклоновъ, если Дуня ‘оскаблялась’ — триста. Если цловала подругу — ‘получала запрещеніе’. Если пила и ла посл повечерія,— нсколько дней оставалась на сухоядніи. Но, несмотря на вс ‘правила’, лицо Дуни съ каждымъ днемъ грховно округлялось, на щекахъ появились ямочки, губы стали яркими, глаза потемнли.
Старица усилила борьбу съ бсомъ. А когда Дуня мучительно рыдала, не въ силахъ будучи преодолть ‘духа мечтаннаго’, била ее суковатою палкою или, заперевъ въ чуланъ, оставляла цлый день безъ пищи.
Шли годы. Борьба становилась не подъ силу старух, и чтобы покончить съ ней, она укрылась подъ схиму. Съ дряблымъ, отжившимъ тломъ, заснувшими глазами и высохшими руками, на которыхъ безобразно надулись черныя, узловатыя жилы, стянувъ къ себ вс отмершія тонкія, она словно ожила, получая ‘великій ангельскій образъ, чрево совершенное, тло златое, одежду нетлнія’. Она получала ‘духъ обновленный, даръ тайны, ангельское зрніе’. Самъ Господь призывалъ ее въ свой ‘духовный невстникъ, Ему ангельски служити, Ему всецло работати, горняя мудрствовати’.
Сама игуменья съ приближенными молилась о ней, имя ея поминали всей церковью. Она значительна, она нужна. Священникъ читалъ надъ ней особыя молитвы, страшныя и сладостныя, увлекая ея отжившую душу къ небеснымъ источникамъ свта.
По окончаніи торжества игуменья съ монахинями, у которыхъ были въ рукахъ зажженыя свчи, съ пніемъ ‘Со святыми упокой’ привела ее, держащую на груди крестъ и икону, въ ея келью и, одтую въ саванъ и куколь, посадила, въ виду ея преклоннаго возраста, на стулъ — по правилу она должна была стоять — чтобы въ теченіе трехъ дней и ночей она пребывала на безпрерывной молитв.
Ушла игуменья, ушли свтившія монахини. Схимниц казалось, что она пришла въ гости въ какой-то важный домъ, и она долго сидла, боясь пошевелиться, уронить себя въ чьихъ-то взыскательныхъ и строгихъ глазахъ, боясь говорить, думать, слышать…
Красивыя и сильныя слова посвященія истаяли съ годами, оставался только саванъ, съ безграмотно вышитыми словами на немъ, да порыжвшій куколь, который какъ святыня стоялъ подъ образами и заключалъ въ себ вс прошлые труды и лишенія, и потухшій, далекій свтъ будущаго блаженства, вспыхнувшій въ послдній разъ при полученіи схимы.
Старица горевала, что не все еще отмерло въ ней, что ее неудержимо влечетъ ко сну, хочется вытянуться, пригрться, и боролась съ этими желаніями: ложилась на голыя доски, клала вмсто подушки толстую суковатую палку, которой била когда-то Дуню, потомъ забыла о мягкомъ, тепл и времени. И если бы ей сказали, что она будетъ жить тысячу лтъ, она не поняла бы величія такой жизни — подложила бы свою суковатую палку подъ голову и уснула.
Прошлое застилалось туманомъ, проглядывая лишь крошечными, разрозненными кусочками бытія. Въ туман стояли люди, и старица уже не различала отдльныхъ лицъ, не понимала словъ: они отдавались тупо и нмо, словно гд-то за каменной стной.
Жизнь была лишь физической болью, собравшись въ нкоторыхъ мстахъ тла, она — то останавливалась, то вдругъ, словно гонимая смертью, быстро пробгала, кривя судорогами руки и ноги.
Спала старица долго, уже не отличая сна отъ жизни, и въ это время въ ней, казалось, отдыхала сама смерть отъ борьбы съ молодыми жизнями, криковъ ужаса, безумныхъ моленій и слезъ. Она словно сливалась въ стариц съ жизнью, и об были похожи другъ на друга: не было яркаго горнья, но не было и безобразія разложенія, трупнаго запаха.
Отдохнувъ, смерть уходила. Старица вставала, садилась въ несгибающейся окаменлой поз и смотрла на свой куколь, не замчая взглядовъ Дуни, которые, безпокойно блуждая по кель, загорались бшенствомъ, встрчаясь съ обликомъ схимницы: въ ея поко была погребена вся молодость Дуни, и она мстила за это стариц, какъ мстила когда-то та ея юности, жадно ища случая отравить ядомъ своей погубленной жизни все, что еще было нужно Мардаріи.
Она питала ее одной водой и корками заплсневлаго хлба, упиваясь тмъ, какъ дрожали руки старицы, когда она видла мягкую булку на стол, и издвалась надъ ея шапочкою, подъ которой водились вши.
— Вси святіи мученики, вси святіи угодники,— бросаетъ Дуня слова надъ неподвижно склоненными въ церкви монахинями,— молите Бога о насъ!
Иногда она особенно сильно возвышаетъ голосъ, словно хочетъ испугать имъ прячущуюся за ширмами старуху, отравить ея мертвый покой: тутъ она на почетномъ мст, и на нее, какъ на заживо погребенную, въ щели ширмъ испуганно смотрятъ люди, въ тайномъ трепет предъ призрачной смертью.
Оборвалось послднее слово чтенія. Сверху опять заплъ невидимый хоръ, и звуки его, какъ призраки, вились около нишъ, колоннъ, и умирали, безсильные поколебать торжественную строгость храма.
Монахини поднимались, вытягиваясь въ полусвт черными гибкими рядами, колыхались и опять склонялись, тихо шумя рясами, словно деревья въ лсу.
Приближенныя Ангелины старались ‘хоть двумя пальчиками’ дотронуться до встававшей съ земныхъ поклоновъ игуменьи, сдуть съ нея пылинку, разгладить ей флеръ, поправить подъ ея ‘ножками’ коврикъ. И это прикосновеніе ихъ къ недоступной другимъ ‘матушк’ ложилось ‘скорбью’ на остальныхъ монахинь.
Къ печальной Богоматери, въ корон изъ дрожащихъ слезинками брилліантовъ, протянулась маленькая прозрачная ручка и поставила свчу. Мелькнулъ тонкій, худой профиль, большіе, темные глаза. Въ свт огней вырисовалась женская фигура въ черныхъ складкахъ рясы.
Около игуменьи все заволновалось. Авель, Смарагда и Фимушка зашептались. На блдныхъ щекахъ Ангелины выступили яркія пятна, изъ-подъ опущенныхъ рсницъ блеснулъ, пронизывая полутьму храма, пламенющій, дрожащій взглядъ.
— Прилетла,— шептала Фимушка.— Мало-ль храмовъ опричь?
— Подойти, да и вывесть за рукавъ,— ршила Авель.
— Искушеніе выйдетъ,— уронила Смарагда.
Приближенныя еще пошептались и пошли по церкви, скользя между монахинями, пропадая за колоннами, и опять появляясь въ застывшихъ черныхъ рядахъ. Во слдъ имъ пробгалъ тревожный шопотъ: былъ отданъ приказъ не давать въ кельяхъ пріюта явившейся монахин.
Фимушка остановилась предъ высокой строгой сестрой Маріей.
— Видла, подружку?— присасываясь къ ней взглядомъ, спрашивала Фимушка.— Смотри, и ты пріюта не дай.
Марія вспыхнула и поблднла. Въ расширенныхъ глазахъ заблестли слезы, застилая образъ Богоматери и фигуру печально любимой подруги передъ нимъ, какую она не видла два года и уже потеряла ея слдъ, затертый міромъ.
— И вотъ она опять здсь, бьется какъ птица надъ гнздомъ,— думала Марія о подруг.— Видно, нигд не нашла себ пристанища, коль опять ршилась явиться къ намъ.
И переду нею встала вся ихъ многолтняя дружба. Серафима была казачкой, насильно привезенной родителями въ монастырь замаливать ихъ старые грхи. Молодая, красивая, она долго тосковала по своимъ широкимъ степямъ и три раза убгала изъ монастыря. И три раза ее снова водворяли въ него, за большіе вклады, ея богатые родители, пока, въ порыв отчаянія и мести имъ, она не убжала къ первому встрчному, какому-то прикащику, едва ли даже повривъ его любви къ ней. Онъ вскор ее бросилъ. Узнавъ о поступк дочери, отказались отъ нея и родители.
Гордой казачк опять пришлось вернуться въ монастырь, гд ее сурово встртило начальство, передъ которымъ уже не стояли вклады. Оно ждало мучительныхъ признаній, слезъ, моленій о прощеніи и ‘метаній’ въ ноги, но Серафима съ замкнутымъ лицомъ выслушала вс попреки и наставленія, чмъ особенно разгнвала приближенныхъ: въ этомъ были: строптивость, непокорство, гордость — грхи, какіе не могли укрыться отъ ихъ подозрительнаго властолюбія.
— Намъ гордячекъ не надо,— говорили он ей.— Имъ все надо знать: гд, што и какъ. Монастыри такихъ не любятъ. Съ нихъ и смиренныхъ хватитъ.
Оставили ее въ монастыр только изъ-за голоса, украшавшаго весь хоръ, и какой любила сама игуменья.
Обидлись на Серафиму и сестры за то, что она не захотла длиться съ ними подробностями своей драмы. Стиснутое со всхъ сторонъ монастырскою жизнью любопытство ихъ вырастало во что-то болзненное, не знавшее предловъ. Изворотливое, вкрадчивое и завистливое, особенно къ молодости, красот, даже призраку счастья — тону голоса, въ которомъ звучала ‘грховная’ ласка, оно требовало отъ каждой молодой женщины, вступавшей въ монастырь, исповди всей ея жизни и сладострастно рылось въ ея ошибкахъ и паденіяхъ. И горе той, у какой оказывалось потомъ скрытымъ хоть что-либо отъ него.
А если подробностей ‘паденій’ не находилось, оно создавало свои, и ‘заблудшая’ становилась уже слабою тнью своего отраженія: ея слова, румянецъ щекъ, блескъ глазъ, яркимъ-образомъ носились по монастырю, и нельзя уже было ни изобличить его, ни уничтожить.
И многія двушки чахли въ борьб съ нимъ, и неутшно плакали въ то время, какъ онъ грховно скалилъ зубы.
Серафима таяла, какъ воскъ, и скоро отъ цвтущей красавицы оставался лишь печальный смхъ да вспыхивавшіе иногда прежнимъ огнемъ смлые глаза.
У старой регентши она выучилась игр на скрипк, а когда та умерла, на ея мсто назначили Серафиму, и величественный храмъ сталъ наполняться неслыханными въ немъ дотол аккордами — то бурными и тоскующими, рвавшимися въ безпредльную высь, то низко плывшими надъ молящимися, какъ вешній паръ надъ увлаженною землею, успокоивая, умиротворяя….
Съ Маріей Серафиму сдружила общая участь. Дрожащая, испуганная міромъ, вся сотканная изъ нервъ, трепетная и стыдливая, Марія прибжала въ монастырь замаливать свою поруганную душу. Въ страстномъ порыв къ Богу, въ жажд обновленія претворяя ужасъ случившагося съ ней, она рвалась къ Нему, ища тайнъ Его милосердія и, оправданная и успокоенная Имъ, падала въ пропасть, съ краскою стыда принужденная разсказывать сестрамъ о своемъ поруганномъ тл, о старик, вдовомъ поп, въ ея сел и четырехъ черничкахъ, жившихъ при немъ, о своей распутной мачих, отдавшей ее еще двочкой къ нимъ, и своей очереди вступить пятой въ число его наложницъ.
Монашки скупо и боязливо, какъ нищей объдки хлба, бросали ей слова утшенія, требуя новыхъ и новыхъ подробностей, отнимая больше, чмъ давая.
Подъ теплою ласковою рукою Серафимы, которою она гладила голову подруги, тускнли передъ Маріей картины поруганнаго дтства, отдалялся изнасиловавшій ее попъ, его чернички, ночныя оргіи съ ними и денныя молитвы передъ народомъ, и пустырь за его домомъ, со страшной для Маріи баней въ немъ.
Въ слезахъ, какія проливали об двушки, прижавшись другъ къ другу, вспыхивали огоньки новыхъ надеждъ, причудливо переплетая свтлыми нитями тьму ихъ загубленныхъ жизней.
Серафима купила рядомъ съ кельей подруги крошечную заволюшку и ‘благословясь’ стала поправлять ее. ‘Благословясь’ былъ приподнятъ потолокъ, ‘благословясь’ переложена разсвшаяся печь, придлано крылечко, какъ вдругъ Серафим захотлось расширить маленькія окна кельи. Надо было сходить для этого за новымъ благословеніемъ къ игумень, или доложиться ея приближеннымъ, но Серафима упустила это изъ вида, а когда окна были прорублены, въ келью явились Авель, Смарагда и Фимушка, и именемъ Ангелины приказали придать имъ прежній размръ.
Серафима указала на уже готовыя рамы. Тогда плотникамъ было велно прекратить работу. Приближеные словно радовались случаю ‘проучить хорошенько гордячку’.
— Нельзя, нельзя,— начальническимъ тономъ говорила Авель,— чтобы были окна по-старому. Своевольничать у насъ, милая, не полагается. Вамъ ужъ, видно, и благословенья стало не надо.
— Правда, у васъ не спросилась,— сорвалось у взволнованной Серафимы.
— А хоть бы и у насъ!— вспыхнула Фимушка.— Регентша — велика птица, подумаешь. Въ другомъ монастыр такую и держать бы не стали.
— Какую?— измнилась въ лиц Серафима.
— Спроси у приказчика,— бросила Смарагда.
Серафима выпрямилась съ горящими глазами.
— Чего вызврилась!— завизжала Фимушка, чувствуя знакомый приливъ сладострастной ярости.— Бльмы-то хошь бы опустила, безстыжія!
Зеленые глаза Авель словно прыгали по лицу Серафимы, Смарагда холодно усмхалась.
— Оставьте меня,— тихо произнесла Серафима.
— Да, какъ же! Можетъ, еще и прощенья попросить, — неистовствовала Фимушка:— простите, матушка-регентша, что помшали вамъ о прикащик въ новой кель помечтать.
— Га, га, га,— громко расхохоталась Авель.
Гнвная волна хлестнула по сердцу, ударила въ голову, лица приближенныхъ смшались во что-то нестерпимое, отвратительное.
— Да вы-то кто?— вскрикнула Серафима.— Вамъ ли говорить, развратницы, сводни? Весь монастырь стонетъ отъ васъ, всхъ перемутили, отравили своимъ ядомъ!
Волненіе и гнвъ сдавили ей горло.
Наперстницы растерянно смотрли другъ на друга, не зная, что сказать.
— Къ матушк!— первая нашлась Смарагда.
— Заступница наша!— прибжали он къ Ангелин.— Спасительница! Регентша стала у себя окна въ кель прорубать, а мы ей сказали: ‘Прежде къ матушк за благословеніемъ сходи’. Такъ она насъ съ грязью смшала. Развратницами, споднями выставила. Родихами всхъ сестеръ облаяла. ‘Отравить,— говоритъ,— ихъ всхъ надо — родихи одн въ монастыр!’. А васъ, нашего ангела, пуще всхъ срамила.
Ангелина ахнула и въ безсиліи опустилась на услужливо подхватившія ее руки.
А немного спустя приближенныя опять явились къ Серафим.
— Получай свои деньги,— подошла къ ней Авель,— и чтобъ твоимъ духомъ здсь больше не пахло! Сейчасъ убирайся!
И, сунувъ ей въ руки триста рублей, заплаченные Серафимой за келью, вытолкала ее наружу. Фимушка и Смарагда швыряли ей вслдъ пожитки.
Сбжавшіяся монашки молча сносили ихъ въ одно мсто.
Серафима пошла къ игумень, но та ее не приняла.
Къ вечеру, усталая и разбитая, она нашла себ пріютъ вблизи монастыря и на другой день заболла.
Оставшаяся въ монастыр Марія ломала руки, выжидая случай провдать подругу. Закутанная, дрожащая отъ страха, старалась она проскользнуть мимо сотенъ глазъ, слдившихъ за ней, чтобы хоть на минутку забжать къ больной.
Серафима долго, мучительно умирала. Къ позору изгнанія присоединилась тоска по хору, которому были отданы послднія радости разбитой жизни. Больная и печальная приходила она въ монастырь и подолгу простаивала подъ окнами Ангелины, надясь встртиться съ нею и объясниться, пока не убдилась, что та ее избгаетъ. Тогда она ршилась подойти къ ней въ церкви, но Ангелина, молясь, припала лицомъ къ полу и не поднималась, пока Серафима не отошла отъ нея.
Посл этого Серафима скрылась, и два года никто ее не видлъ въ монастыр.
Вынесли Евангеліе. Засіяли передъ нимъ свчи. Закружился вокругъ него міръ. Серафима смшалась съ толпой, и никто не видлъ, какъ она вышла изъ церкви.
Гасили послдніе огни. Густой мракъ спускался изъ купола. Монахини, почти незримыя въ немъ, тихо выходили изъ церкви, направляясь въ свои тсно прижатыя другъ къ другу кельи.
Затворились за послдними мірянами широкіе ‘святые врата’. Монастырь точно вымеръ. И, казалось, теперь жило въ немъ только кладбище. Какъ упавшія на землю звзды, мерцали надъ плитами, въ углубленіяхъ крестовъ, внутри памятниковъ-часовенъ, многочисленныя лампады. Подъ ихъ тихимъ свтомъ оживали полуразрушенныя гробницы, камни съ истертыми надписями, покосившіеся кресты, и вмст съ нжными внчиками изъ надмогильныхъ цвтовъ, кустами и деревьями вокругъ, были полны величаваго покоя смерти, тихой умиленной грусти.
— Тутъ, тутъ ищите!— послышался голосъ Фимушки, и изъ-за купъ деревъ показалось нсколько темныхъ фигуръ. Он приглядывались къ могиламъ, заходили въ памятникичасовни, раздвигали росшіе вокругъ нихъ кусты.
— Хорошенько смотрть!— командуетъ Фимушка, перебгая отъ могилы къ могил и стараясь всюду поспть.— Въ кельи не велно пускать, не иначе, какъ тутъ.
— А, можетъ, въ міръ вышла?
— Не могла. Во всхъ воротахъ за ней слдили. Въ монастыр осталась. Хоть до утра будемъ искать, а найдемъ.
И тихое кладбище наполняется трепетнымъ шорохомъ кустовъ, подавленнымъ говоромъ, испуганными вскриками.
— Нашли, што-ль?— подходитъ къ Фимушк съ другой партіей темныхъ фигуръ Авель.
— Какъ скрость землю провалилась.
— Ни весь матушкинъ садъ обыскала. Иголку и ту, кажись бы, нашла. Придется, видно, по кельямъ пойти.
— Я ужъ забгала къ Маріи, къ Ган съ Полей, клирошанкамъ: думала у кого изъ нихъ захватить,— нту. Сейчасъ на колокольню вдарюсь. Не тамъ ли?
Кладбище пустетъ.
Обходъ подъ командой Авель то прячется въ тни палисадничковъ, подсматривая, подслушивая у оконъ келій, то собирается въ лунномъ свт черною группою.
Къ нему присоединяются любопытныя. Взглядъ обходчицъ жадно обыскиваетъ кельи, скользитъ по колнопреклоненнымъ предъ образами монахинямъ, по неподвижнымъ, словно изваяннымъ, фигурамъ предъ аналоемъ, читающимъ ‘неугасимую псалтирь’, тихія слова которой, текущія безпрерывною ркою, свтили съ земли бредущимъ въ таинственномъ туман небытія душамъ усопшихъ.
Въ другой кель он видли блдную монахиню, склонившуюся въ мучительно сладкомъ порыв призрачнаго материнства надъ спящею на ея колняхъ монастырской сироткой.
Въ третьей впивались въ безкровныя лица послушницъ, дремавшихъ надъ безконечнымъ вышиваніемъ гладью для матушекъ и ихъ заказчицъ.
И тишина келій, куда он заглядывали, свтъ лампадъ, зажженныхъ еще въ юные годы, въ которомъ было много теплыхъ слезъ, терпнія и кротости, еще рзче оттняли предъ ними и выковывали въ ихъ мозгу мятущійся, обуянный сатанинской гордостью, образъ Серафимы, какую сама матушка приказала во что бы то ни стало найти и выгнать изъ святой обители. Онъ выглядывалъ изъ-за угловъ келій, дразнилъ изъ оконъ чердаковъ, мелькалъ за крестами могилъ, съ высоко поднятой головой и вызывающимъ видомъ проносился предъ ними легкою тнью, и таялъ въ кривыхъ переулочкахъ.
За обходчицами, стараясь быть незамченными ими, слдятъ со всхъ сторонъ послушницы, и всякое слово ихъ, шорохъ, легкій скрипъ отворяемаго ими окна, напрягаютъ больные, истоньшенные нервы.
И, казалось, раздайся еще чей-нибудь стукъ, громкій голосъ, и вырвется истеричный крикъ затаенныхъ обидъ, годами накопившихся униженій.
— Хоть бы не поймали!— слышится надтреснутый дтскій голосокъ.
— Господи! Какъ на звря облава!— не выдерживаетъ блдная двушка.
— На насъ вчная облава,— отзываются ей.
— Здсь! Здсь!— машетъ въ лунномъ свт руками сгорбленная старуха.— Сейчасъ змища пролетла! Сама видла, какъ изъ окна шастнула!
— Вотъ она!— торжествующе вскрикиваетъ другая, обхватывая руками чью-то темную, прижавшуюся за крылечкомъ, фигуру.
Раздается дикій, нечеловческій крикъ.
Старухи спшатъ на него, щупаютъ руками трясущееся тло, заглядываютъ въ поблвшее отъ страха лицо.
— Не она,— разочарованно произноситъ, успвшая осмотрть колокольню, Фимушка.
— Поди, угоняйся за нею,— устало хрипитъ Авель.— Небось, ужъ на другомъ конц монастыря теперь.
И обходъ направляется дальше, принимая въ себя, какъ лавина, однхъ, пугая и смущая остальныхъ.
Миновали, не останавливаясь, убогую келью Мардаріи, прошли мимо просторныхъ палатъ Ангелины. Обходъ поравнялся съ кельей Маріи.
— Надо опять зайтить,— ршаетъ Фимушка.— Теперь ужъ наврное здсь.
— Смотрите-жъ, не выпустить,— добавляетъ Авель.
Отрядъ со всхъ сторонъ оцпляетъ келью.
— Господи, исусе Христе, Сыне Божій, помилуй насъ!— слышится съ легкимъ стукомъ въ дверь.
— Аминь,— отвчаетъ изнутри встревоженный голосъ Маріи.— Кто тамъ?
— Благословите войти.
Монашки, толпясь и толкая другъ друга, набиваются въ келью, заглядываютъ во вс углы, тычутъ рогами подъ печь, лзутъ на чердакъ, въ подполье.
— Во имя Отца и Сына,— шепчетъ сухая матушка, неувренно перетряхая висящую на стн рясу Маріи, словно въ ней то и прячется духъ ‘змищи’.
— Вотъ искушеніе-то,— ослабвшимъ голосомъ отзывается другая, нагибаясь подъ кровать и передвигая для чего-то валяющіеся тамъ башмаки.
— Матушка, Царица Небесная!— сокрушенно восклицаетъ третья,— шкапчикъ-то запертъ! Вы ужъ отоприте, сестрица! Какъ бы не вышло чего!
Все сдвинуто, перевернуто, всюду съ молитвою, иль вздохомъ, проникли чужая рука, любопытный взглядъ.
Отрядъ разочарованно удаляется, не обращая вниманія на бьющуюся въ истерик Марію.
А ‘змища’ тмъ временемъ, выскочившая передъ самымъ приходомъ Фимушки изъ кельи подруги и, какъ безумная, заслыша шумъ приближающейся облавы, метавшаяся отъ одной запертой калитки монастырскихъ стнъ къ другой, забилась въ узкій проходъ монастырской помойки, хватаясь руками за судорожно бьющееся сердце…
Смолкли шаги въ кривыхъ переулочкахъ, голоса и стуки. Ясный мсяцъ высоко взошелъ надъ монастыремъ, серебрилъ тонкій шпиль колокольни, огромный куполъ, обливалъ кельи, кладбище. Въ его лучахъ купались осыпанныя цвтами яблони большого игуменскаго сада, сирень, блыя кисти черемухи, нжные ирисы. Тонкими благоуханными волнами лился изъ сада ароматъ, и неслись на весь монастырь страстно-тоскующія, призывныя трели соловьевъ.
Монастырь спалъ. И вставали надъ нимъ въ теплой весенней ночи неясныя, неуловимыя виднія. Съ покрытыхъ мхомъ стнныхъ башенъ глядли вка и говорили о знатныхъ родахъ, съзжавшихся въ него зимою, заполнявшихъ своею челядью, возками и колымагами весь, когда-то просторный, дворъ его, надлявшихъ его своими вотчинами и угодьями, ставившихъ надъ нимъ своихъ игуменій, смнявшихъ неугодныхъ, и ссорившихся изъ-за власти и преобладанія надъ нимъ. Въ. него ссылались цвтущія женщины и двушки, и вмст съ ними замуровывались въ немъ темныя дла, полныя крови и безпощадной мести.
Родовитыя боярыни, принимавшія въ немъ добровольный постригъ, выходили по ночамъ таскать кирпичи для стнъ ‘Господней обители’. Ихъ подвиги ‘для Бога’ горли Его свтомъ и казались сказочно-прекрасными на темномъ и страшномъ фон жизни.
Исчезли боярыни, заливавшія монастырскія святыни своими жемчугами и золотомъ, исчезли молчальницы и затворницы, исчезли подвиги, горвшіе знаменіемъ небесъ, время смло тайны, смло вру, творившую чудеса.
Въ монастырь хлынуло больное, обездоленное, лишенное красокъ жизни, выкинутое ее, мелочное и скучное. Вру и тайны смнили голодъ и кропотливый трудъ, борьбу и подвиги — боязнь за уголъ, угодничество и ложь.
Живая жизнь не питала безсильныя жертвы, и он забились блдныя, худыя и озлобленыя, въ свои кельи — молиться своему Богу, какого не нашли въ оставленномъ ими мір. И он ищутъ Его въ стнахъ своего храма, въ благовст своей колокольни, въ поклонахъ и четкахъ, въ смерти и погребеніи на своемъ кладбищ.
Духъ ихъ не бьется, не животворитъ, и робко и безсильно укладывается въ рамки мертваго смиренія.
Сердце ихъ не дрогнетъ по покойнику, надъ какимъ он читаютъ молитвы, не защемитъ отъ страданія другихъ.
И призрачнымъ кажется огромный храмъ, призрачной — ушедшая въ небо его колокольня, призрачными — кривые переулочки, кельи, и притаившаяся въ нихъ жизнь…
А вокругъ высятся многовковыя, разсвшіяся стны и бьются о нихъ гршныя, неугомонныя мірскія волны