Собраніе сочиненій Каронина (Н. Е. Петропавловскаго).
Съ портретомъ, факсимиле и біографическимъ очеркомъ.
Изданіе К. Т. Солдатенкова.
Типо-литографія В. Рихтеръ, Тверская, Мамоновскій пер., с. д.
Въ лсу.
(Изъ записокъ лсничаго).
Однажды мн сказали, что меня хотятъ убить.
Признаюсь, это сообщеніе подйствовало на меня скверно. Не потому, чтобы я поврилъ буквально нелпой сказк и перепугался, мн тяжело было оттого, что мужики на меня озлобились — фактъ, отрицать котораго я не могъ. Изъ многихъ случаевъ я убдился, что вс крестьяне поголовно питали ненависть ко мн съ первыхъ же дней назначенія меня лсничимъ въ N-скій округъ.
До моего прізда въ этомъ округ не существовало правильнаго лсного управленія. Наблюденіе за землями и лсами находилось въ вдніи общихъ сибирскихъ учрежденій, т. е., говоря прямо, вовсе не было никакого наблюденія. Благодаря этому, участки расхищались съ легкостью, которая была соблазномъ даже для Сибири. Огромныя дачи строевого лса отдавались за пирогъ или за полдюжины шампанскаго, огромные участки дровяного лса пылали отъ пожаровъ, нарочно устраиваемыхъ винокуренными заводчиками. Если до моего прізда не вс лса были истреблены и выжжены, то только благодаря обилію ихъ.
Всхъ боле, однако, пострадали крестьянскіе участки. Извстна безпечность русскаго мужика, но сибирскій мужикъ въ этомъ отношеніи еще легкомысленне, безъ жалости и мысли о будущемъ онъ губитъ безцнныя богатства. Я не могъ безъ злобы здить по этимъ мірскимъ лсамъ. Поваленные и гніющіе стволы столтныхъ великановъ, вороха брошенныхъ сучьевъ, торчащіе пни, растоптанные молодые побги краснорчиво говорили, какъ здсь грубо, безбожно человкъ издвается надъ природой. Здшнихъ крестьянъ еще недавно окружала могучая, первобытная природа, а теперь во многихъ мстахъ уже пустыня. Огнемъ и топоромъ они ‘очистили’ землю, повалили дремучіе лса, разграбили плодородныя степи, завалили навозомъ изумрудные берега ркъ, отравили воздухъ грязью и, кажется, самое небо закоптили смрадомъ.
При назначенія меня лсничимъ въ N-скій округъ, предписано было обратить особенное вниманіе на крестьянскіе лсные надлы и ввести въ пользованіе ими строгій порядокъ. Я такъ и сдлалъ. Крестьянамъ моего обширнаго района было объявлено, что безъ моего разршенія они не имютъ больше правъ рубить свои лса, за самовольную порубку назначенъ былъ штрафъ, въ продажу дровъ былъ введенъ контроль — по дорогамъ, при възд въ городъ, я разставлялъ стражниковъ, которые въ базарные дни ловили всхъ крестьянъ, не имющихъ лсопорубочнаго билета.
Крестьяне были возмущены такимъ вмшательствомъ въ ихъ собственныя дла и ршительно не понимали, по какому праву я запрещаю рубить ихъ собственный лсъ, въ первый разъ отъ-роду они услыхали, что нельзя губить безцльно достояніе будущихъ поколній. Едва-ли, впрочемъ, это они поняли. На первыхъ порахъ мои распоряженія имли неожиданный результатъ: по деревнямъ пронесся слухъ, что вс мірскіе лса отбираются въ казну, а потому ихъ надо поскоре вырубить. Началось безпощадное истребленіе, подъ ударами топора лса валились, какъ созрвшія жнивы, по дорог тянулись обозы съ свжими дровами. Мн съ трудомъ удалось убдить въ нелпости этого слуха, чтобы прекратить бездушное уничтоженіе, я на время даже отмнилъ свои распоряженія.
Это только подлило масла въ огонь, узнавъ объ отмн строгихъ распоряженій, крестьяне уже окончательно ршили, что плату за билеты и штрафы я клалъ себ въ карманъ, обозы съ дровами конфисковалъ въ свою пользу и вс свои правила придумалъ только ради вымогательства… Знакомые со всми видами чиновнаго шантажа, они и меня причислили къ сонму собирающихъ дани. Въ чужомъ пиру похмлье!
Обвиненія тяжело переживались мною.
Теперь, въ довершеніе всего, мн говорятъ: васъ хотятъ убить! Какъ сказано выше, я этому не поврилъ, но все-таки сталъ принимать нкоторыя предосторожности: при объздахъ я избгалъ темныхъ ночей, держалъ постоянно при себ револьверъ, по деревнямъ долго не засиживался.
Такъ прошло нсколько мсяцевъ. Мои отношенія въ служебнымъ обязанностямъ не измнились, попрежнему, безбилетныя дрова конфисковались, попрежнему, на казенныхъ дачахъ ловили за самовольныя порубки и, попрежнему, крестьяне обязаны были брать отъ меня разршеніе на вырубку ихъ собственнаго лса. Повидимому, мужики примирились, я видлъ, что они безъ ропота идутъ ко мн и безъ возраженій выправляютъ билеты, я надялся, что современемъ они поймутъ, зачмъ я все это длаю.
Что меня безпокоило — это мои собственные служащіе, лсники, полсчики, стражники и пр. Стыдно сказать, но я долженъ откровенно признаться, что вс ‘мои’ были отчаянные плуты, и я потерялъ всякую вру въ ихъ честность. Каждый изъ нихъ могъ продать (и продавалъ) законъ буквально за двугривенный. Пропустить цлый десятокъ возовъ дровъ безъ билета, продать тайно десятину казеннаго лса, употребить въ дло шантажъ — кто ни для кого изъ нихъ не составляло труда. И все кто за малое вознагражденіе. Дйствительно-ли служащіе въ этой стран — вс плуты, или я самъ не умлъ напасть на честныхъ людей, но только откровенно говорю, что весь мой персоналъ состоялъ изъ воровъ. Никакія мои жестокія мры не помогали смягченію лсныхъ нравовъ. Ревизія не помогала, суда они не боялись, увольненія не дйствовали. Пробовалъ я увольнять и по одиночк, я всмъ составомъ — не помогало: уволишь вразъ сорокъ плутовъ, а на ихъ мсто берешь другихъ сорокъ плутовъ. А иногда такъ случалось, что замсто одного являлось сразу два плута. Борьба здсь была не до силамъ мн. Жестокая расправа, которою я надялся устрашить своихъ подчиненныхъ, длала только то, что они собирали дани боле утонченно и неуловимо. Мн пришлось кончить тмъ, что я стадъ преслдовать только крупныя хищенія, а мелкія не замчалъ.
Разъ одинъ изъ моихъ объздчиковъ сильно проворовался. Желая быстро захватить концы, я бросилъ дла въ город и отправился на мсто соблазнительнаго происшествія, отстоявшее верстахъ въ тридцати. Дло было наглое и вопіющее: изъ казенной дачи тайно были вырублены лучшихъ три десятины. Дознаніе длилось всего полчаса посл моего прізда. Объздчикъ и тотъ купецъ, который вырубилъ лсъ, немедленно были уличены, и противъ обоихъ я возбудилъ слдствіе, причемъ первому веллъ подать въ отставку.
Посл этого мн нечего было длать въ деревн, и я ршилъ немедленно же хать обратно домой. Но, къ сожалнію, почтовыхъ лошадей не оказалось, и я долженъ былъ нанять простую телгу, запряженную одною лошадью. Трястись на протяженіи тридцати верстъ въ телг не представляло ничего заманчиваго, но я не хотлъ ни одного часа оставаться среди населенія, которое относится враждебно ко мн.
Я похалъ.
Лошадь у мужика оказалась добрая — телга не особенно высоко подпрыгивала, а брошенная въ нее охапка сна предохраняла меня отъ увчья. Чтобы скоротать время, я старался разговориться съ мужикомъ, сидвшимъ бокомъ ко мн, но, къ моему удивленію, онъ неохотно отвчалъ мн. Это было тмъ удивительне, что онъ казался мн смирнымъ, добродушнымъ человкомъ. Между тмъ, на мои вопросы онъ отвчалъ безсвязно, не то чмъ-то напуганный, него раздраженный, а иногда вовсе не отвчалъ, отворачивая отъ меня свое лицо, причемъ некстати надвигалъ шапку до ушей. Не отвчая мн, онъ въ то же время усиленно билъ кнутомъ лошадь, которая посл каждаго взмаха бросалась въ сторону, причемъ я болтался въ телг, какъ полно. Въ ту пору я не обратилъ вниманія на странное поведеніе ямщика, потерявъ всякую надежду разговориться съ нимъ, я не старался объяснить себ, почему онъ находится въ такомъ смятеніи.
Отъ нечего-длать я сталъ осматривать окрестности. Мы хали сначала по сосновому, хорошо сохранившемуся лсу, безпечная рука человка здсь еще не коснулась могучихъ великановъ, по обимъ сторонамъ дороги высокою стной возвышались столтнія сосны, образуя надъ нами густую крышу изъ сплетающихся хвоевъ. Мы хали въ тни, только изрдка, сквозь зеленую крышу, проскользалъ лучъ солнца, еще боле оттняя полумракъ. Стукъ колесъ, громыханье телги звучнымъ эхомъ отдавались въ лсу.
Я люблю лсъ. Онъ живетъ въ моихъ глазахъ. Стоитъ-ли онъ неподвижно въ застывшемъ воздух, когда каждая втка дремлетъ, тихо играя листвой, или шумитъ онъ подъ напоромъ втра, я всегда слышу его дыханіе. Меня радовало, когда я встрчалъ цлое поселеніе молодыхъ и здоровыхъ деревъ, а когда при мн рубили живой стволъ и онъ, какъ бы въ смертельномъ испуг, дрожалъ отъ верха до низа своимъ крпкимъ тломъ и, подрубленный въ своемъ основаніи, тяжело падалъ съ трескомъ и скрипомъ, — въ этихъ звукахъ мн слышался стонъ погибающаго существа и послдній вздохъ умирающаго. Часто, ломая невзначай молодое деревцо, я отъ всего сердца тужилъ объ этомъ, какъ будто я погубилъ начинающуюся жизнь ребенка. Мн жаль было сломать втку какого-нибудь дерева, и безъ боли я не могъ видть, какъ мальчишки весной сверлятъ отверстія въ деревьяхъ, и оттуда медленно течетъ блая кровь. Въ дтств я велъ длинные монологи съ кустами бузины, ссорился съ бояркой, которая часто злобно колола меня проклятыми иглами, и подолгу наблюдалъ осину, слдя за трепетомъ ея листьевъ, въ моихъ глазахъ это были живыя существа, и я велъ себя съ ними такъ, какъ будто они надлены были разумомъ. Въ юношеств я забылъ эти дтскія грезы, но теперь, въ зрломъ возраст, по призванію выбравъ карьеру лсничаго, я неравнодушно относился къ обязанностямъ защитника своихъ любимцевъ.
Скоро живыя стны сосенъ раздвинулись, и картина вдругъ измнилась. Мстность была дикая. Глубокіе овраги и рытвины, безпорядочныя кучи поваленныхъ втромъ и топоромъ деревьевъ, длинные ряды уложенныхъ въ сажени дровъ, ворохъ брошеннаго хвороста, — все показывало, что еще недавно здсь былъ дремучій лсъ. Я съ негодованіемъ оглядывался по сторонамъ. Мсто для меня было незнакомое. Дорога почти пропала. Телга то и дло подпрыгивала, назжая на пни и гніющіе стволы, по лицу меня начали хлестать спутанныя втви кустарниковъ. Мн стало что-то не до себ…
— Куда ты завезъ меня?— спросилъ я извощика.
Но не усплъ я выслушать отъ него отвта, какъ изъ-за ближайшаго куста вышелъ какой-то мужикъ съ топоромъ въ рук. Обмнявшись съ моимъ возницей привтствіемъ, онъ преспокойно прыгнулъ на передокъ телги, слъ на ея край, свсилъ ноги, а топоръ положилъ на колни къ себ. Моментально у меня явилось подозрніе, но я сохранилъ наружное спокойствіе.
— Что это значитъ? Кто ты и зачмъ ты влзъ ко мн?— спросилъ я.
— Больно ужь ты, господинъ, сердитъ, какъ погляжу я, — возразилъ мн мужикъ насмшливо, и холодный взглядъ его остановился недружелюбно на мн.
Предчувствія не обманули меня. Я приготовился къ самому худшему. Но все-таки еще разъ попытался проврить себя.
— Зачмъ же ты слъ безъ спросу? Нанимая этого крестьянина, я не зналъ, что у меня въ лсу найдутся попутчики!
— Ничего, додемъ, — грубо прервалъ меня крестьянинъ. — Ступай, Петровичъ, — обратился онъ съ приказомъ къ моему кучеру, а на меня бросилъ насмшливый взглядъ.
Я кусалъ губы. Но мн оставалось только замолчать. Я обдумывалъ свое положеніе. Нечего было и думать предупредить нападеніе силой, револьверъ мой лежалъ глубоко въ боковомъ карман, и прежде чмъ я успю выхватять его и развязать, — онъ былъ завязанъ шнуромъ, — мужикъ ударомъ кулака вышибетъ его у меня, а затмъ начнетъ тузить… Я и теперь не врилъ, что покушаются убить меня, хотя было очевидно, что-я попалъ въ ловушку. Всего врне, у моихъ крестьянъ было въ намреніи ‘поучить’ меня, это, конечно, плохое утшеніе, потому что поучить на деревенскомъ язык значитъ перебить нсколько реберъ, переломить позвоночный столбъ, превратить голову въ сплошной пузырь, — вообще, что-нибудь въ этомъ род. Но у меня было время…
Мы наблюдали другъ за другомъ. Непрошенный попутчикъ посматривалъ на меня искоса, я глядлъ на него въ упоръ. Наружность его не общала мн ничего хорошаго: на широкомъ щетинистомъ лиц его отражалось что-то жестокое и злое, изъ-подъ густыхъ бровей его глядли срые, холодные глаза. Это былъ типъ сибирскаго мужика, соединяющаго въ себ постоянное добродушіе съ крайнею подчасъ жестокостью. Мн длалось жутко подъ косымъ взглядомъ этого человка, но я, не сводя глазъ, наблюдалъ за нимъ и обдумывалъ способъ сдлать противника безвреднымъ. Я говорю ‘противника’. Дло въ томъ, что крестьянинъ, мой возница, былъ самъ по себ не опасенъ, перепуганный предстоящимъ дломъ. Онъ боялся повернуть ко мн свое лицо, боялся взглянуть на меня и, видимо, мучился страхомъ, должно быть, онъ принялъ участіе въ дл противъ воли и теперь былъ самъ не свой. Безпокойно ёрзая на своемъ сидньи, онъ безъ нужды прокашливался, тянулъ шапку глубже на уши и немилосердно дергалъ лошадь.
Лошадь то и дло бросалась въ сторону, телга подпрыгивала, кусты били меня по лицу, хотя хали мы шагомъ, благодаря отсутствію дороги. Я переживалъ сквернйшія минуты въ своей жизни. Страхъ сжималъ мн сердце, но всего боле угнетала меня мысль, что хотятъ меня убить безъ всякой съ моей стороны вины. Что мн оставалось длать? Я продолжалъ упорно слдить за всми движеніями мужиковъ и ломалъ голову, какъ мн вырваться изъ ихъ рукъ.
Вдругъ мы подъхали къ крутому спуску, и лошадь почти остановилась. Мсто было совсмъ дикое и глухое. Справа лежалъ глубокій обрывъ, на дн котораго протекала маленькая рчушка, слва была непроницаемая заросль изъ боярышника, а впереди крутой спускъ велъ въ какую-то темную яму. Проклятое мсто какъ бы назначено было для темныхъ длъ, мы были, по крайней мр, на пятнадцать верстъ отъ жилыхъ мстъ. Для мужика ничего не стоило схватить меня и бросить въ обрывъ…
Не успла эта мысль ясно выразиться во мн, какъ во мн явилась ршимость покончить съ глупымъ положеніемъ, я моментально выпрыгнулъ изъ телги и выхватилъ изъ кармана игрушечный ‘лефоше’. Лошадь остановилась. Мой противникъ также соскочилъ съ телги и мрачно смотрлъ на револьверъ. Мы стояли другъ передъ другомъ. Но теперь уже превосходство было на моей сторон, и мн стало смшно.
— Послушайте… я знаю, что вы недоброе затяли противъ меня. Но я не боюсь васъ. Что я дйствительно ни боюсь васъ — смотрите вотъ!… И съ этими словами я швырнулъ въ кусты револьверъ. — А теперь скажите, за что вы ненавидите меня? Я знаю, зачмъ вы завезли меня сюда — не отказывайтесь, но чмъ я провинился?
Крестьянинъ былъ сильно взволнованъ, онъ не сводилъ съ меня мрачнаго взгляда, но я замтилъ, какая нершительность вдругъ овладла имъ, видимо, онъ недоумвалъ, что длать и что сказать. За другимъ крестьяниномъ, моимъ извозчикомъ, мн некогда было наблюдать, но, какъ казалось, онъ былъ въ сильнйшемъ перепуг и все старался, насколько я помню, напялить шапку до самыхъ плечъ. Бдняга съ минуты на минуту ожидалъ, что вотъ мы бросимся другъ на друга.
— За что вы ненавидите меня?— повторилъ я.
— Уходи отъ насъ… Нечего теб длать здсь!— проговорилъ, наконецъ, мрачно крестьянинъ.
— Я не самъ пріхалъ къ вамъ, а посланъ охранять вашъ лсъ. Какъ же я уйду?
— А если не можешь уйти, такъ не мути насъ!— съ еще большею злобой возразилъ мужикъ.
— Какъ же я могу мутить васъ?
— Запрещаешь рубить дрова!.. хватаешь по базарамъ!… отымаешь топоры!… берешь деньги за наши же дрова!… Смутьянишь!… Штрахи взыскиваешь!…— говорилъ мужикъ и, высчитывая мои преступленія, отчеканивалъ каждое слово.
Мн вдругъ сдлалось такъ обидно, больно, что я забылъ и объ опасности. Недоразумніе было столь подло, что кого угодно могло привести въ отчаяніе. Какъ мн убдить этого и другихъ крестьянъ, что запрещаю я портить лса не изъ-за своихъ выгодъ, что преслдую порубки не ради вымогательства, что плату за билеты и штрафы кладу не въ свой карманъ? Я смотрлъ на этого, по недоразумнію озлобленнаго человка и нсколько минутъ не могъ слова выговорить.
А онъ продолжалъ:
— Вотъ мы и задумали… чтобы ты ухалъ. Ей-ей, худо теб будетъ, ежели не удешь! Больно озлившись наши мужики супротивъ тебя!
Крестьянинъ говорилъ грубо и не считалъ нужнымъ церемониться, но меня возмутилъ не тонъ его, а смыслъ.
— Если бы я имлъ дло съ умными людьми, а не съ дураками, меня бы тогда поняли… Разв, запрещая вамъ безобразничать въ вашихъ лсахъ, я для своей пользы стараюсь? Разв вы подумали когда-нибудь, что нужно беречь этотъ Божій даръ, а не топтать его ногами? Пойдемъ со мной!— вскричалъ я, схватилъ за руку изумленнаго мужика и потащилъ его къ тому мсту, откуда видны были обезображенные лса.
Я тащилъ за руку сопротивляющагося мужика и запальчиво объяснялъ ему, почему я преслдую порубки и какія послдствія можно ожидать отъ истребленія лса. Черезъ нсколько минутъ мы очутились на опушк заросли, и передъ нами развернулась картина опустошенія во всемъ своемъ безобразіи. На обширномъ пространств, куда только хваталъ взоръ, виднлись груды валежника и гніющихъ деревъ, откосы овраговъ были изрыты весенними водами и, лишенные растительности, обнаженные, выглядли подобно бокамъ падшей и ободранной скотины. Чахлыя березки низкорослый осинникъ, толстыя и кривыя сосенки заживо были обречены на валежникъ. Только кое-гд, на огромныхъ разстояніяхъ другъ отъ друга, возвышались отдльные стволы березъ, какъ одинокіе свидтели безумнаго истребленія, которое недавно здсь совершилось. Только огонь могъ очистить это безобразное мсто.
— Бога вы не боитесь, если творите такія дла!— сказалъ я.— Лучше бы вамъ зажечь съ четырехъ концовъ свои лса и спалить ихъ дочиста.
— Это куштумскій лсъ… куштумскіе мужики тутъ нагадили!— съ замшательствомъ возразилъ крестьянинъ.
— Да разв вы вс не то же длаете?
— Мало-ли есть, которые гадятъ…— возразилъ слабо крестьянинъ.
Я видлъ, что мои слова произвели впечатлніе. Роли наши перемнились, вмсто того, чтобы нападать, крестьянинъ теперь защищался.
Торопясь воспользоваться побдой, я продолжалъ объяснять все невжество человка, уничтожающаго лсъ… При этомъ мы незамтно возвратились къ телг, гд возница мой, нсколько приподнявъ шапку, робко прислушивался къ нашему спору.
Я, между прочимъ, говорилъ:
— Я знаю, что вы меня хотли убить… не отказывайтесь — я все знаю! Но не боюсь васъ, потому что ничего худого не сдлалъ вамъ. Вы озлобились на меня за штрафы и взысканія, но этимъ я только и могу защитить ваши лса отъ васъ же самихъ. Сами своего добра вы не жалете, не жалете дтей, у которыхъ посл вашего хозяйства ничего не останется, не боитесь Бога, надъ даровъ котораго вы надругаетесь, не жалете и себя. Здсь прежде было привольны, а теперь здсь будто непріятель прошелъ съ огнемъ и мечемъ. Ничему вы не учитесь и ничего не бережете. Если бы пустить сюда нмца, онъ это мсто превратилъ бы въ садъ, а вы сдлали изъ него пустыню. Гд еще недавно были дремучіе лса, тамъ теперь вонючія болота, гд были луга, тамъ теперь выжженныя солнцемъ плшины… Вы не хозяева, а разбойники!
— Эка что сказалъ! Постой, погоди, господинъ!— перебилъ меня съ волненіемъ крестьянинъ, но я, не слушая его продолжалъ.
— Лтъ черезъ пятнадцать вы все разграбите. Земля ваша перестанетъ кормить васъ, рки обмелютъ, луга засохнутъ. Ободранные кусты, если вы и ихъ не успете срубить, не будутъ доставлять вамъ дровъ. Разгнванное солнце будетъ сжигать ваши посвы, и земля потрескается отъ жгучихъ лучей его, ничмъ не прикрытая. Тучи будутъ ходить по небу, но он пройдутъ мимо васъ… Среди лта у васъ будетъ идти снгъ, посреди зимы вдругъ польетъ дождь. Озера и рки ваши, берега которыхъ вы разграбили, на половину пересохнутъ, а вешнія воды смоютъ послдній остатокъ чернозема, и земля ваша обратиться въ пустыню. Вотъ ваше хозяйство. Вы ничему не учились среди богатства, а только грабили его, и дтямъ вы не оставите ничего, кром голаго скелета. Проклинать будутъ они васъ. Потому что вы не хозяева, а наемники, не крестьяне, а разбойники. Вы грабите землю, на которой живете… А теперь затяли убить меня за то, что я не позволяю вамъ издваться надъ природой!
Я былъ сильно возбужденъ, когда говорилъ это, но мой противникъ положительно не находилъ мста отъ волненія. Онъ былъ въ сильнйшемъ замшательств и, по мр того какъ я говорилъ, жестокое лицо его смягчалось, въ глазахъ показалась грусть, и вся фигура его выражала воплощенную растерянность.
— Постой, господинъ, подожди!— нсколько разъ перебивалъ онъ меня.
Когда я замолчалъ, онъ началъ также съ этихъ словъ:
— Постой, господинъ, подожди!… Дай мн сказать. Больно ты меня за сердце сохваталъ!… Позволь мн слово выговорить!
— Ну, говори.
— Не одни мы гршны въ грабительств, а вс, можно сказать, мы въ этомъ повинны. Разбойники… ничему не учитесь, а гадите только, говоришь ты? Правильно, — много нашего брата есть, которые изгадили мста, иной не усплъ получить лсную душу, какъ ужь срубилъ ее, свезъ лсъ въ городъ и продалъ, а самъ — глядь, уже на сторон дрова покупаетъ. Правильно, — вс мы, мужики, не берегли Божьяго добра. Правильно сказано — ничему мы не научились… Но отъ кого же намъ учиться-то? Отъ господъ, которые насъ обчищаютъ? Писари, засдатель и прочіе только и норовятъ, какъ бы въ карманъ заглянуть. Ей-ей, отъ тебя перваго услышалъ я справедливыя слова! А прочіе, которые ученые начальники и господа, ничего намъ добраго не говорили, ничему не учили васъ, а только норовили обчищать мужиковъ. Теперь, смотри, что выходитъ (мужикъ при этихъ словахъ развелъ въ изумленіи руками). Мы грабимъ Божье произволеніе, а господа насъ обчищаютъ! Мы естество грабимъ, а господа насъ! Такъ и идетъ этотъ коловертъ! Мы Божье произволеніе изгадили, а господа насъ, и что къ чему тутъ — я даже не понимаю!
При этихъ словахъ крестьянинъ обвелъ васъ недоумвающимъ взоромъ и еще разъ развелъ руками, повидимому, онъ самъ былъ пораженъ смысломъ своихъ словъ, на его лиц въ эту минуту отражалось множество чувствъ: восторгъ, смущеніе, иронія, удивленіе. Удивленія больше всего, его лицо какъ бы говорило: вотъ такъ штуку я нашелъ!
Признаюсь, я былъ самъ пораженъ и молчалъ. Нужно быть въ Сибири, чтобы понять яркую реальность его словъ, — мн нечего было возразить на открытый мужикомъ ‘коловертъ’ жизни.
Нкоторое время длилось нершительное молчаніе всхъ насъ.
Вдругъ крестьянинъ посмотрлъ на меня, и лицо его внезапно приняло дтское выраженіе. Широкая, добродушная и дтская улыбка разлилась по его лицу.
— Ну, слава Богу, что грха не случилось!… Ты ужь не гнвайся, больно мужики-то озлившись на тебя!… А ты вонъ какъ правильно судишь… Ну, прости, Христа ради! Богъ дастъ, еще дружки будемъ…
Крестьянинъ, говоря это, протянулъ мн широкую руку, я я пожалъ ее. Извощикъ мой сіялъ отъ удовольствія и что-то несвязно болталъ, смирное лицо его выражало полное довольство, и онъ неизвстно для чего снялъ шапку.
— А все-таки лсъ не надо зря уничтожать, дти за это не скажутъ вамъ спасибо, — прибавилъ я настойчиво.
— Но ты не суди насъ. Кто тутъ виноватъ — не можемъ мы разсудить!
Крестьянинъ сконфуженно выговорилъ это, какъ будто боясь теперь нечаянно оскорбить меня. Да, мы оба были сконфужены, какъ это часто бываетъ, когда два человка внезапно переходятъ отъ вражды къ взаимному уваженію. Воцарилось долгое молчаніе.
Вокругъ насъ стало вдругъ тихо. Солнце садилось и въ воздух уже чувствовалась близость теплаго лтняго вечера. Надъ нашими головами пли комары, недалеко отъ насъ, въ кустахъ, фыркала и топала копытами лошадь. Гд-то куковала кукушка. Мягкій вечерній свтъ ложился на вс предметы, и даже оголенные отъ растительности овраги, покрытые нжною пеленой вечернихъ тней, не зіяли своею безобразною наготой.
— Ну, прощай, господинъ!… Не обезсудь ужь!— сказалъ вдругъ крестьянинъ и поднялся съ травы, на которой онъ сидлъ. Потомъ онъ поднялъ изъ-подъ куста мой ‘пистолетикъ’ (при этомъ лицо его залилось густою краской), разсказалъ извощику, какъ лучше выбраться на дорогу, и сконфуженно исчезъ въ заросляхъ.
Черезъ полчаса мы уже хали по торной дорог.
Съ той поры крестьяне больше не грозились убить меня, безъ ропота подчинившись моимъ порядкамъ. Мой лсной знакомый впослдствіи часто бывалъ у меня въ гостяхъ и всякій разъ, какъ мы случайно вспоминали о своей встрч, онъ конфузился сильно.
Но мои отношенія къ служб сильно измнились. Я не преслдовалъ больше такъ круто порубки, неохотно конфисковалъ лсъ, вообще сдлался плохимъ, недобросовстнымъ лсничимъ. Такъ, апатія какая-то напала на меня. Почему? Не знаю.
Однажды мн пришлось взять верховую лошадь, чтобы прохать въ болотистую мстность, про которую въ народ ходили таинственные разсказы. Мочежина эта начиналась въ семнадцати верстахъ отъ города и тянулась на добрый десятокъ верстъ, занимая обширную площадь. Я хотлъ лично проврить странные разсказы старожиловъ. Говорили, что тамъ совершенно крпкія деревья отъ неизвстной причины сами собой падаютъ, увряли, что въ середин тамъ есть пропасти, прикрытыя густымъ лсомъ, но похожія на омута, куда безвозвратно погружается всякій, кто ршится ступить на обманчивую почву — онъ проваливается куда-то въ глубину — наконецъ, не одинъ разъ при мн говорили, что въ мрачномъ лсу по ночамъ, а иногда и днемъ раздаются стонъ и вопли. Въ довершеніе всего лсъ этотъ занималъ самый высокій увалъ среди окружающей страны, что-то врод болота на гор.
Изъ дома я выхалъ не рано, да и не особенно торопился прибыть на мсто, такъ что лошадь моя половину дороги шла шагомъ. Но, наконецъ, я добрался до широкаго луга, на дальнемъ конц котораго, на верху увала, начиналась таинственная болотина. Лугъ съ трехъ сторонъ обрамлялся перелсками, а съ четвертой его ограничивала большая рка. Я халъ посередин. Припоминаю теперь вс эти подробности, потому что происшествіе, черезъ минуту ожидавшее меня, глубоко и завсегда запечатллось во мн. Я помню, что сталъ закуривать папироску.
Въ это мгновеніе позади меня раздался рзкій крикъ, отъ котораго я вздрогнулъ. Я обернулся и на оставленномъ позади конц луга увидалъ бгущимъ какого-то человка. Бжалъ онъ такъ, какъ бгутъ, только спасаясь отъ преслдованія. Онъ, дйствительно, спасался. Не усплъ я хорошенько разсмотрть его, какъ изъ лсу, въ догонку ему, вырвался верхомъ на лошади мужикъ, безъ шапки, въ одной рубах, распоясанный. За мужикомъ изъ лсу показался еще какой-то парень, также верхомъ на лошади, причемъ въ поводу онъ держалъ другую лошадь. Мужикъ что-то кричалъ, размахивая надъ головой недоуздокъ, и гнался за бглецомъ, мальчикъ ревлъ во весь голосъ, только спасавшійся бглецъ не издавалъ никакого звука: онъ молча, съ ужасомъ улепетывалъ отъ преслдованія, направляясь къ рк. Насколько я могъ понять, рка для него составляла единственное спасеніе, онъ, очевидно, намревался броситься въ воду и переплыть на другой берегъ.
Быть долго нмымъ свидтелемъ я не могъ. Еще ничего не понимая, я видлъ, что ожидается кровавое дло. Съ минуту я колебался, но чувствовалъ, что долженъ вмшаться. Пришпоривъ лошадь, я пустилъ ее вскачь, на перерзъ бглецу. ‘Держи! держи его!’ — закричалъ радостно крестьянинъ. До берега оставалось уже недалеко, но я усплъ отрзать жулику путь къ вод. Нужно было видть ужасъ этого человка, когда онъ понялъ, что дться ему больше некуда. Онъ вдругъ остановился, какъ-то по-заячьи прислъ и бросалъ вокругъ себя испуганные взоры.
Каково же было мое удивленіе, когда я узналъ въ немъ всмъ извстнаго въ город нищаго жулика, стараго и безвреднаго бродягу! Никогда, ни въ какое крупное происшествіе онъ не былъ замшанъ, никто на него не жаловался. Звали его Колотушкинъ.
— Колотушкинъ! Это ты?— вскричалъ я.
Но онъ такъ тяжело дышалъ отъ усталости и съ перепугу, что не могъ слова выговорить. Въ это время къ мсту подскакалъ крестьянинъ, и Колотушкинъ съ ужасомъ спрятался отъ него за мою лошадь.
— Ваше благородіе! убьетъ онъ меня!— жалобно сказалъ онъ.
— Пусти, господинъ… Нечего жалть этихъ негодяевъ! Охальники!— возразилъ гнвно крестьянинъ.
— Братанъ ты эдакій дурацкій! Разв я теб хвосты-то обрзалъ? На кой мн лядъ хвосты-то твои?… Ишь знки-то налилъ кровью!… Ваше благородіе! убьетъ онъ меня!— также жалобно проговорилъ Колотушкинъ.
— Да въ чемъ дло?— обратился я къ крестьянину, глаза котораго дйствительно сверкали ненавистью. Безъ шапки, съ распоясанною рубахой, съ растрепанными волосами, онъ могъ внушить страхъ и не такому зайцу, каковъ былъ Колотушкинъ. Суровое лицо его выражало одну кровавую месть.
— Гляди, вишь, хвосты-то обрзалъ!— сказалъ онъ, указывая на лошадей.
Я посмотрлъ и вздрогнулъ отъ омерзнія: у всхъ трехъ лошадей хвосты были обрзаны, — у одной по самый корень, у двухъ остальныхъ съ мясомъ, вырзанныя мста сочились кровью, которая капля по капл скатывалась по ногамъ несчастныхъ животныхъ, тучи мошекъ кружились надъ ранами.
Я раньше слышалъ про эти продлки жуликовъ и часто смялся надъ разсказами о вырзанныхъ хвостахъ, но только теперь понялъ, какое негодованіе можетъ вызвать это подлое издвательство. Нужно быть безцльно жестокимъ, подло распутнымъ, чтобы такъ изуродовать беззащитныхъ животныхъ. Только взаимная ненависть между этими двумя классами, — крестьянами и жуликами, — способна была вызвать такое омерзительное воровство. За вс три хвоста жулику дадутъ въ кабак не больше двугривеннаго, и трудно предположить, чтобы ради одного этого онъ обрзалъ хвосты: нтъ, сдлалъ это онъ изъ чистой мести, изъ желанія насмяться надъ мужикомъ, ради удовлетворенія своей злобы противъ всхъ крестьянъ.
— Неужели это ты, Колотушкинъ, сдлалъ?— вскричалъ я съ негодованіемъ.
— Ей-Богу, вретъ онъ, ваше благородіе! На какой мн лядъ хвосты?
— Ты почему же думаешь, что это онъ?— обратился я къ крестьянину.
— Да кому же больше? Кони въ томъ лску были. А я дрова рубилъ вонъ тамъ. Послалъ парня обратать ихъ. Вдругъ, слышу, кричитъ онъ въ неистовый голосъ. Прибжалъ и вижу — хвостовъ ужь нтъ! А тутъ изъ-подъ кустовъ и этотъ штукарь выскочилъ. Я за нимъ, а онъ отъ меня, да къ рк!… А тутъ и ты, спасибо, дорогу ему прекратилъ… Нечего его слушать!
Крестьянинъ говорилъ уже безъ волненія, съ сдержаннымъ негодованіемъ. Бросая на Колотушкина взоры, полные непримиримой ненависти, онъ въ то же время спокойно говорилъ. Умнье владть собой было поразительно въ немъ, какъ у многихъ здшнихъ мужиковъ. Я предложилъ ему обыскать Колотушкина, онъ недоврчиво пожалъ плечами, но на словахъ согласился.
Легко было сказать ‘обыскать’, но что обыскивать-то? Колотушкинъ былъ одтъ въ какую-то тряпицу вмсто рубашки, истлвшей до такой степени, что она походила на пепелъ отъ сожженной бумаги: панталоны, разумется, были на немъ, но издали казалось, что ихъ не было, — такъ мало оправдывали они свое назначеніе. А больше никакихъ принадлежностей костюма у него не имлось — ни шапки, ни обуви, ни верхняго платья. Но въ рукахъ онъ держалъ мшокъ, на него мы и обратили вниманіе.
— Вытряхай кошель, — приказали мы ему. Колотушкинъ безропотно вытряхнулъ на землю все содержимое несчастнаго кошеля. Мы увидали тогда краюшку чернаго хлба, десятка три картофеля, котелокъ и тряпичку съ солью. Все это было понятно мн: хлбъ ему подали, картошку онъ стащилъ на базар съ воза, а котелокъ былъ его частною собственностью, шелъ онъ сюда затмъ, чтобы на берегу рки, среди кустовъ черемухи, прислушиваясь съ пнію птицъ, развести огонь, сварить картофель, пообдать и уснуть, глядя сквозь втви черемухи на безоблачное небо. Хвостовъ не оказалось.
Крестьянинъ сурово молчалъ. Колотушкинъ уже злорадостно посматривалъ на него.
— Ну, что, много нашелъ хвостовъ-то? Эхъ, ты, братанъ!— презрительно выговорилъ Колотушкинъ.
— Должно быть, въ самомъ дл, не онъ, — сказалъ я, опять обращаясь къ крестьянину.
— Кому же больше? Знаю я его, — спрятанъ гд нито! Штукари-то они вс ловкіе!…
Не зная, что длать, я предложилъ, по возвращеніи своемъ въ городъ, заявить въ полицію, но сію же минуту увидалъ, какъ безтактно было это предложеніе. Крестьянинъ съ лукавою, единственною въ своемъ род улыбкой поглядлъ на меня и твердо отклонилъ мое предложеніе.
— Въ полицію? Нтъ, къ чему же?… Лучше ужь я безъ хвостовъ останусь. Не ходи, господинъ, въ полицію-то, потому не смю я утруждать начальниковъ изъ-за хвостовъ!…
Сказавъ это, онъ молча погладилъ стоявшую подл него лошадь и веллъ сынишк садиться на нее. Потомъ онъ самъ прыгнулъ на другую лошадь и, не прощаясь, похалъ черезъ лугъ къ ближайшему перелску. Но долго еще между деревьями мелькала его могучая фигура, мн даже показалось, что изъ-за ствола одного дерева на мгновеніе выглянуло его лицо, обращенное къ намъ, гнвное и угрожающее…
Колотушкинъ провожалъ его взглядомъ и только тогда оправился отъ испуга, когда тотъ совсмъ скрылся въ тсной зелени. Жалкое заячье лицо его сейчасъ же приняло веселое выраженіе, какъ сталъ благодарить меня, болтливо выражая свое злорадство.
— Спасибо вамъ, ваше благородіе, а то бы мн тутъ и смерть…И злые же эти братаны!… Такъ онъ ничего, но ежели осерчаетъ — убьетъ! Человчья душа для него нипочемъ, дешевле лошадинаго хвоста… Человкъ евойной лошади хвостъ обржетъ, а онъ въ овраг загубитъ ни въ чемъ неповиннаго — чистый зврь! Утку, либо зайца, и то жалко, а бродягу для него убить все одно, что муху задавить… А ловко же окорнали хвосты-то его!… Спасибо вамъ, а то бы убилъ меня… Шутъ-ли мн въ хвостахъ-то его толку? Я вотъ сварю тутъ на бережку картошки да раковъ наловлю, — страсть тутъ какіе крупные раки водятся, — мн и хвоста не нужно. Этими длами я не занимаюсь, мн кто что дастъ — я и доволенъ… Спасибо вамъ, ваше благородіе, дай Богъ здоровья, а то бы убилъ онъ меня…
Я послднія слова слушалъ уже издалека, потому что мн не хотлось оставаться хотя нкоторое время со старымъ бродягой. Колотушкинъ также отправился своею дорогой, и я еще могъ замтить издали, какъ онъ ползъ въ воду — ловить раковъ на обдъ. Никакой ловушки у него не было, ему, очевидно, ловить раковъ предстояло первобытнымъ способомъ, т.-е. по-просту ползать по крутымъ берегамъ и руками шарить въ норахъ, гд обитаютъ раки. Тавивъ образомъ, при счастіи, онъ могъ часа въ два нацапать голыми руками съ полсотни, измерзнуть, нахлебаться воды во время нырянья и порзать свои лапы…
Оставшись одинъ, я задумался надъ всмъ видннымъ. Передо мной сію минуту стояли представители двухъ породъ, по существу ненавистныхъ другъ для друга. Сибирскій крестьянинъ, — это олицетвореніе здоровья и силы, — долженъ волей-неволей преслдовать до смерти нездоровое, распутное, хотя и жалкое существо, покушающееся жить паразитомъ на его тл… Кто кто первый пустилъ слухъ, что сибирякъ смотритъ на посельщика, какъ на ‘несчастненькаго’, и жалетъ его душевно, выставляя по дорогамъ и возл домовъ шаньги для него? Я не зналъ мысли, боле вредной, лжи, боле фальшивой, сантиментальности, боле слюнявой, чатъ этотъ слухъ о нжныхъ отношеніяхъ между русскими выходцами и сибирскими старожилами, и, быть можетъ, благодаря этой лжи, ссылка до сихъ поръ осталась въ самыхъ культурныхъ округахъ.
Дйствительныя отношенія двухъ классовъ не представляютъ ничего нжнаго. Ежегодно по лснымъ трущобамъ находятъ сотни труповъ. неизвстно кому принадлежащихъ, неизвстно кмъ положенныхъ. Это — бродяги, посельщики, жулики. Каждый оврагъ здсь иметъ свою тайну, и нтъ лсной глуши, которая не была бы могилой, а лсные обитатели, птицы и зври, не одинъ разъ слышали щелканье замка, громъ выстрла и послдній стонъ умирающаго. Одинаково избгая ‘закона’, оба класса ведутъ борьбу глухо и молча, съ хладнокровіемъ и безъ пощады, часто враги наносятъ другъ другу удары безлично, не зная другъ друга и ничего другъ противъ друга не имя. Посельщики уничтожаютъ безъ всякой нужды имущество всхъ крестьянъ — крестьяне, въ свою очередь, убиваютъ всякаго бродягу, какой подвернется въ удобномъ мст, убиваютъ безстрастно, холодно и безъ всякаго повода. И много неповинныхъ людей сложили свои головы въ лсныхъ заросляхъ. Легче всхъ пропадаютъ т субъекты съ пугливыми физіономіяміи которые безпрерывною цпью бредутъ по всмъ дорогамъ весной, идя на свиданіе съ родиной. Напуганные, беззащитные бродяги для холодной мести представляютъ самую легкую добычу. Между тмъ, кладутъ они свои легкомысленныя головы по оврагамъ безвинно.
Не случись меня на лугу, и этотъ вотъ Колотушкинъ поплатился бы за свою любовь отдыхать въ кустахъ если не цною жизни, то цною легкихъ. И никто бы не зналъ, за что этотъ человкъ погибъ и кому понадобилась его заячья жизнь. Несомннно, что хвосты обрзалъ не онъ.
Давно ужь онъ живетъ въ город. Я его увидалъ чуть не въ тотъ же день, въ какой я пріхалъ на службу сюда. Вс знали, что это — старый бродяга, но никто не трогалъ его, потому что ни въ какое громкое происшествіе онъ не былъ замшанъ. Никому въ голову не приходило справляться, кто онъ, откуда и чмъ живетъ.
Скоре это былъ бродяга, медленно угасающій. Бродить по лицу всей Россіи у него уже не было силъ, а потому онъ навсегда устроился здсь. Жилъ онъ милостыней, воровствомъ, а лтомъ ловлей рыбы и раковъ. Нехорошо ему было зимой! Наружность его тогда представляла палку, на которую наверчены въ безпорядк разныя тряпки. Въ самые лютые морозы онъ вовсе не показывался, но когда длалось потепле, сейчасъ же выходилъ за милостыней, дрожа всмъ тломъ, потому что даже въ теплые зимніе дни холодъ жестоко скрючивалъ его. Одтъ онъ былъ всегда такъ, какъ будто жилъ подъ тропиками: въ коротенькомъ зипунишк (его частная собственность), въ холщевыхъ панталонахъ и часто безъ рубашки. если ему долго не удавалось стащить оную съ веревки, на которой она сушилась и провтривалась посл стирки. Шапка не всегда покрывала его голову, а, въ случа полнйшаго отсутствія ея, онъ повязывалъ уши тряпкой. оторванной, напримръ, отъ неизвстно чьего женскаго подола. Обуви онъ ни въ какомъ случа не имлъ, замняя ее разнообразными предметами, имвшими у другихъ людей совсмъ не то назначеніе, какое онъ имъ давалъ, такъ, для него ничего не составляло завернуть ноги въ рукава, случайно откуда-то оторванные. Впрочемъ, иногда во время ярмарки ему удавалось добыть съ воза плохо лежащія пимы, и онъ нсколько дней щеголялъ въ нихъ, но, благодаря его легкомыслію, пимы эти скоро пропадали въ кабак.
Работать нельзя было принудить его никакими общаніями. Заставить Колотушкина работать — это все равно, что заставить свинью исполнять арію изъ оперы или птицу запречь въ телгу. Онъ даже удивлялся, какъ можно длать ему такія предложенія.
У меня изъ прихожей онъ однажды утащилъ старыя перчатки, пристыженъ былъ, когда я сталъ укорять въ неблагодарности, но когда я его спросилъ, отчего онъ не работаетъ, то онъ спокойно освдомился у меня: ‘а для чего работать?’ Благодаря такому взгляду на вещи, ему прощали все, считая совершенно естественнымъ для него брать не принадлежащіе ему предметы. Взять мимоходомъ шаньгу у бабы или снять у мужика съ воза пару карасей для него было въ самомъ дл такъ же натурально, какъ зайцу обглодать кору съ дерева, — это вс признавали. Я разъ видлъ, какъ онъ случайно взялъ у торговки съ ларя жестяной ковшъ и спокойно отправился дальше по своимъ дламъ, причемъ торговка, взявъ у него ковшъ, ударила его раза два по щек этимъ же самымъ ковшомъ, но никто изъ нихъ по этому поводу не сказалъ ни слова, такъ что и онъ пошелъ дальше по своимъ дламъ, и торговка продолжала разговаривать съ покупателями.
Весной онъ совсмъ преображался, всегда легкомысленный, онъ длался въ эту пору веселымъ и дятельнымъ, оживая вмст съ воскресающею природой. Въ город его почти не видли тогда, онъ шлялся по окрестностямъ, питался добычей отъ охоты, дышалъ лснымъ воздухомъ, ночевалъ въ кустахъ. Не имя никакихъ орудій, онъ все-таки въ половодье ловилъ рыбу, въ іюн цапалъ раковъ изъ норъ, а съ поля собиралъ грибы и ягоды. Разв иногда немного воровалъ — картошки и хлба. Босой, съ непокрытою головой, въ истлвшей, какъ пепелъ, рубашк, онъ выглядлъ въ высшей степени счастливымъ. Въ свободное отъ охоты время онъ или валялся подъ кустомъ гд-нибудь, или безцльно бродилъ по лснымъ дорогамъ, напвая своимъ разбитымъ голосомъ какія-то странныя псни.
Нельзя вытравить изъ человческаго сердца чувство свободы, уничтоженное въ одной форм, оно проявляется въ другой, пробивая себ новые, невдомые пути. У русскаго человка подавленное чувство проявилось въ форм неутомимой жажды передвигаться по безконечнымъ русскимъ разстояніямъ, это можно наблюдать на переселенцахъ, отыскивающихъ приволье, но въ, особенности на бродягахъ, безцльно двигающихся по дорогамъ безъ опредленной цли, а также и на этомъ Колотушкин. Повинуясь неумолимому инстинкту, уже разбитый и усталый, онъ все-таки цлое лто блуждалъ no округу, придумывая часто самые пустые предлоги, иногда безъ всякихъ предлоговъ, при этомъ онъ голодалъ, мокъ подъ холоднымъ дождемъ, жарилъ на горячемъ солнц свою непокрытую голову, и все-таки былъ счастливъ, потому что свободно шлялся.
Раздумывая все это, я не замтилъ, какъ подъхалъ къ мсту. Лошадь моя поднялась на увалъ, и передо мной внезапно выросла болотная заросль, здсь и было начало обширной топи. Я направилъ лошадь въ самую середину. Дорожекъ не было, приходилось пробираться цликомъ, по кочкамъ и кустамъ. Страшная тишина царила въ лсу. Не слышно было ни пнія птицъ, ни другого какого звука, все живое, вроятно, избгало этого мрачнаго мста. Но за то слышалось безпрерывное гуднье отъ пнія мошекъ и комаровъ, которые тучами носились въ спертомъ воздух.
Я прохалъ съ полверсты отъ опушики въ глубь и остановился, дальше безумно было хать. Лошадь то и дло стала проваливаться по брюхо въ жидкую грязь, и я съ трудомъ держался на сдл. Принужденный спуститься на землю, я привязалъ лошадь къ дереву и принялся пшкомъ изслдовать странное явленіе, поражавшее воображеніе мстныхъ жителей. Подъ моими ногами дйствительно была бездонная топь, прикрытая тонкою корой земли. Эта-то кора и поддерживала еще растущій здсь лсъ. Но уже повсюду видны были слды того, какая судьба ожидаетъ вс эти толстые стволы березъ, было даже ясно, какъ они погибнутъ. Нкоторыя, самыя тяжелыя деревья на сажень уже погружены были въ жидкую почву. удерживаясь на поверхности только своими втвями, цплявшимися за втви сосднихъ деревьевъ, медленно утопая, они, казалось, хватались за своихъ сосдей. Другія деревья были уже на половину поваленыя лишенныя корней, сгнившихъ въ жидкой масс. Третьи, наконецъ, совсмъ уже лежали мертвыми на земл и быстро разлагались, смшиваясь съ болотною массой. Недалеко время, когда весь этотъ зеленый мохъ сгніетъ и потонетъ въ вонючей грязи.
Какъ произошло это странное болото на верху увала и почему до сихъ поръ здсь стоятъ еще густые ряды молодыхъ побговъ, я почти объяснилъ себ. Вся мстность представляетъ громадную котловину, въ которой застаивается вода. Раньше котловина имла стоки для водъ, и почва оставалась только сырою. Но современемъ стнки котловины отъ неизвстной причины перестали пропускать наружу лишнюю влагу, произошла закупорка всхъ путей, сквозь которые вода просачивалась, и котловина быстро стала превращаться въ топь. Лсъ продолжалъ стоять на своемъ мст, но почва подъ нимъ длалась все тоньше и тоньше, и тяжелыя деревья по одному стали тонуть въ грязное озеро. И немного уже осталось крупныхъ породъ. Только нкоторые великаны еще стоятъ твердо, удерживаясь своими далеко протянувшимися корнями, да молодыя поколнія, не требующія много почвы, продолжаютъ безпечно рости густыми рядами.
Простой дренажъ могъ бы спасти эту мстность, но кто возьметъ на себя такую заботу?
Едва-ли часъ я пробылъ здсь. Дальше оставаться не было силъ. Облака мошекъ и комаровъ облпили мн лицо, залзли въ уши, въ носъ, въ ротъ, и я сталъ выбиваться изъ силъ. У меня звенло въ ушахъ, и немудрено, если здсь слышатъ стоны и вопли. Смрадный воздухъ душилъ меня. Подъ моими ногами кочки погружались въ глубь, а на поверхность, при каждомъ шаг, всплывали съ бурчаніемъ радужные пузыри, наполненные затхлыми газами. Я еле добрался до лошади, которая также обезумла въ борьб съ облпившими ее наскомыми. Когда я выхалъ на чистый воздухъ и снова на опушк увидалъ яркій солнечный свтъ, мн показалось, что я вылзъ изъ подземелья.
Втерокъ, дувшій на открытомъ мст, разогналъ послдніе остатки проклятыхъ мучителей, и мы съ конемъ успокоились.
Но этотъ памятный день не кончился такъ благополучно, худшее и неожиданное ожидало меня еще впереди.
Спустившись съ увала на луга, я шагомъ пустилъ лошадь и отыскивалъ глазами на берегу рки, извивавшейся впереди, удобное мсто для купанья. Скоро я прохалъ весь лугъ и очутился опять на томъ мст, гд меня оставилъ Колотушкинъ и съ котораго я видлъ, какъ онъ ползъ за раками въ воду. Бросивъ взглядъ на берегъ, я замтилъ дымокъ, поднимавшійся изъ костра, надъ нимъ котелокъ, повшенный на таловымъ прут, и возл — спавшаго Колотушкина. Но меня удивила неестественная поза бродяги. Онъ лежалъ такъ, какъ лежатъ молящіеся въ церкви: поджавъ подъ себя ноги, съ разставленными руками, онъ уткнулся лбомъ въ землю, по направленію къ костру.
Я крикнулъ его по имени, но онъ не слыхалъ такъ далеко.
Тогда я свернулъ съ дороги и направился къ берегу. Подъзжая къ костру, я еще разъ крикнулъ:
— Колотушкинъ! ты спишь?
Бродяга молчалъ.
Я совсмъ близко подъхалъ, слзъ съ лошади, подошелъ къ нему, притронулся рукой до его спины и хотлъ разбудить его, но тло его уже застыло. Съ правой стороны его затылка запеклась кровь, окрасившая и всю шею черною нассой. Нсколько минутъ я не могъ двинуться съ мста и тупо осматривался по сторонамъ.
Костеръ слабо курился. Надъ нимъ на прут вислъ котелокъ съ варенымъ картофелемъ. Тутъ же неподалеку на трав кучкой лежали красные, сварившіеся раки, а подл нихъ лежала развернутая тряпочка съ солью. Совсмъ бдняга приготовился пообдать. Но въ это мгновеніе изъ-за дальняго куста, сквозь втки, протянулась чья-то твердая рука съ винтовкой, прицлилась и прекратила вс желанія стараго бродяги. Какъ жилъ онъ по-заячьи, такъ и умеръ по-заячьи, неожиданно и безслдно.
Еще не зная, что я буду длать, я вскочилъ на лошадь и поскакалъ въ ближайшую деревню. Тамъ я поднялъ на ноги всхъ, кто только ни былъ въ пол. Но большая часть мужиковъ равнодушно и подозрительно выслушала мой разсказъ, и никто изъ нихъ не пожелалъ пойти на мсто. Отыскали только сотскаго. Въ толп, собравшейся возл меня, раздавались вялые вопросы и отвты: ‘Какой Колотушкинъ? Бродяга!.. Нищій!… Вишь раковъ ловилъ… Не нашелъ больше мста-то!… Мало ли ихняго брата, жулябія, таскается тутъ!… Картошку, слышь, варилъ!… Сотскій! Ступай, ставь караулъ! Держи, робята, теперь карманы! Сотни три вылетитъ! Это ужь какъ есть!… Экъ его окаянный дернулъ въ ето мсто раковъ-то ловить!’
Я слушалъ все это, и волненіе, вызванное кровавымъ происшествіемъ, понемногу улеглось во мн. Равнодушіе толпы было такъ полно, что перешло и на меня. ‘А въ самомъ дл, — думалъ я, — зачмъ я-то кипячусь?’
Когда караулъ былъ варяженъ, я отправился домой въ городъ, да нельзя утомленный впечатлніями дня.
По прізд въ городъ, въ первыя минуты негодованія я хотлъ донести на того крестьянина, у котораго обрзали жулики хвосты лошадямъ, я былъ увренъ, что онъ застрлилъ Колотушкина, но день ото дня я откладывалъ дло, пока отъ моей ршимости не осталось и слда.
И хорошо, что я не сдлалъ этого. Зачмъ бы я погубилъ мужика? Если даже и дйствительно онъ застрлилъ Колотушкина, то сдлалъ это съ такою слпою и неумолимою необходимостью, какъ онъ убилъ бы встртившагося волка. Это поступокъ неразумнаго существа, слпое дло. Темно здсь кругомъ. Посторонняя сила толкнула два враждебные класса въ одно мсто, и они слпо истребляютъ другъ друга, какъ ненавистные другъ другу зври, посаженные въ одну клтку.
До этого времени мн ни разу еще не приходилось жить въ деревн подолгу, но однажды обстоятельства сложились такъ, что я цлое лто провелъ въ деревн.
Лто было удушливое, горячее, сухое, въ город мн стало нестерпимо отъ зноя, и вотъ я надумалъ переселиться въ ближайшее село, какъ на дачу. Мсто для этой цли я выбралъ отличное, окруженное сосновымъ боромъ, оно омывалось поблизости ркой и занимало возвышенность праваго ея берега. Поиски и наемъ квартиры обошлись безъ обычныхъ непріятностей. Я нашелъ себ комнату почти у перваго попавшагося мн на глаза крестьянина, причемъ дло обошлось безъ всякихъ недоразумній, какъ я боялся, мужикъ не заломилъ съ меня за квартиру невозможную цну, не посмотрлъ на меня, какъ на барина, съ котораго обыкновенно полагается содрать какъ можно больше, не сказалъ даже лишняго слова, какъ человкъ практичный и умлый. Эту выдающуюся черту сибирскаго мужика я и раньше зналъ, теперь же только собственнымъ опытомъ убдился, какъ легко съ нимъ имть дло. Онъ толковый и разумный, съ нимъ чувствуешь себя, какъ съ равнымъ, и не длаешь усилій подладиться подъ его томъ. Свободный и гордый, онъ знаетъ себ цну и такъ же, въ свою очередь, не поддлывается подъ барскій тонъ. Однимъ словомъ, обоюдное пониманіе въ обыденныхъ вещахъ.
Моего хозяина звали Петромъ Иванычемъ Теплыхъ. По-сибирски онъ былъ мужикъ средней зажиточности. Домъ его состоялъ изъ двухъ половинъ — горницы и задней избы. Въ передней половин, гд я поселился, стояло нсколько стульевъ, деревянный диванъ и выбленная колчедановымъ блескомъ печь. На окнахъ зеленли цвты, устланный половиками полъ выглядлъ безукоризненно чистымъ. Хозяйство земледльческое казалось также полнымъ и порядочнымъ. Но семья его состояла изъ пяти душъ подростковъ и жены, благодаря чему онъ держалъ наемнаго работника изъ посельщиковъ. Все это я узналъ тотчасъ, въ тотъ же день, какъ переселился къ Петру Иванычу Теплыхъ, который посвятилъ меня во вс свои дла и намренія, въ особенности денежныя…
Я былъ радъ этому переселенію. Помимо неограниченнаго пользованія деревенскими благами — водой, сосновымъ воздухомъ, лсною прохладой и охотой, я могъ еще свободно заниматься болтовней съ крестьянами, о которыхъ я ничего не зналъ. Кром того, меня уже давно интересовалъ одинъ вопросъ, ршить который можно только посл пристальнаго вниманія къ сибирской жизни. Я спрашивалъ себя: мужику Сибири даны просторъ, здоровье, досугъ, богатая природа — какъ онъ воспользовался этими дарами? Что онъ сдлалъ въ продолженіе тхъ сотенъ лтъ, которыя онъ прожилъ въ относительномъ довольств, среди безграничныхъ степей и дремучихъ лсовъ, подъ небомъ яркимъ и чистымъ, хотя и холоднымъ, вдали отъ волокиты воеводъ, избавленный отъ рабства старой родины? Быть можетъ, онъ обогатилъ свой умъ за это время знаніями и способностями, быть можетъ, онъ развилъ человчность, незнакомую на его старой родин, вообще, что онъ сдлалъ для себя, для людей, для своего ума и сердца, для развитія всхъ своихъ силъ, гибнувшихъ на старой родин отъ крпостнаго ярма, мрака и голода?
Къ сожалнію, отъ моего хозяина трудно было чмъ-нибудь поживиться въ этомъ смысл. Въ первое время я мало обращалъ вниманія на него, я шатался по лсамъ, длалъ экскурсіи на лодк, охотился съ ружьемъ и только по вечерамъ болталъ съ Петромъ Иванычемъ. Но Петръ Иванычъ былъ такой открытый человкъ, что узнать всю его подноготную не представляло ни малйшаго труда. Обративъ на него вниманіе, я почувствовалъ довольно непріятныя чувства къ нему, а вскор онъ уже мн страшно надолъ. Истый сибирякъ, онъ, въ сущности, былъ чрезвычайно скученъ и однообразенъ.
Въ немъ была одна возмутительная черта, приводившая меня уже черезъ недлю въ полнйшее отчаяніе: о чемъ бы мы съ нимъ мы говорили, дло непремнно оканчивалось вопросомъ о деньгахъ. Въ этомъ случа онъ былъ такъ разнообразенъ, что подсовывалъ деньги всюду, гд даже трудно и представить ихъ — казалось, глаза его были занавшены рублевою бумажкой, изъ-за которой онъ уже ничего не видалъ: ни неба, ни земли, ни людей, ни себя.
Сначала онъ жаловался, что ему не съ чего начать какое-нибудь выгодное предпріятіе, потомъ онъ ежедневно сталъ приглашать меня войти съ нимъ въ компанію, обольщая меня выгодами торговли, нсколько разъ онъ просилъ у меня денегъ на проценты, иногда же просто просилъ взаймы.
Въ конц концовъ, мн стала непріятна самая его фигура, рослая и великая, какъ у настоящаго богатыря, — фигура, оканчивающаяся, однако, небольшою головкой, съ черными щетинистыми волосами, маленькіе срые глаза его блестли, какъ пятіалтынные… Честное слово, такъ онъ мн надолъ безконечными разговорами о деньгахъ, что при воспоминаніи о немъ я теряю безпристрастіе.
— Какъ это теб, Петръ Иванычъ, не стыдно не учить ребятъ своихъ?… Отдалъ бы въ училище въ городъ, — сказалъ я однажды, думая такою диверсіей уклониться отъ разговора о рубляхъ.
— Въ училище? Ишь ты какую штуку выдумалъ! Для чего оно нашему брату?
— Какъ для чего? Поучиться. Вы вонъ жили двсти лтъ не могли придумать такой хитрости, какъ школа. Сами-то ничего не понимаете, такъ хоть ребятъ чему-нибудь поучили бы.
— Чему поучить-то? Кабы я зналъ, что мой парень въ писаря выйдетъ, ну, тогда такъ, потому писарь страсть сколько загребаетъ. А то ежели такъ-то, безъ толку… да нтъ, ни къ чему оно, училище-то!
Увидавъ, что моя диверсія не принесла мн плодовъ, я угрюмо замолчалъ.
— Училище… чудно! Теперь вотъ у меня не на что хомутъ купить, а я по твоему объ училищ долженъ стараться?… Право, хомута не на что купить. Вотъ ты бы далъ ежели рублика два, а? Перевернусь — отдамъ, сдлай милость, а?
— У меня нтъ сейчасъ, — угрюмо возразилъ я.
— Ну, какъ, чай, нтъ! Сумлеваешься — вотъ отъ чего и не даешь. А ты не сумлевайся, отдамъ! Больно ужь деньги-то мн надобны!
— Да, говорю теб, нтъ! Прошу, оставь этотъ разговоръ.
— Осердился? Ну, я не стану. Чего сердиться-то? Потому я врно говорю — отдамъ!
Петръ Иванычъ равнодушно улыбался, съ неохотой оставляя пріятную для него бесду. На слдующій день онъ опять находилъ случай цыганить у меня, я ему опять отказывалъ — и это каждый день. Мысли его постоянно такъ были заняты пейзажами наживы, что онъ, видимо, нисколько не находилъ страннымъ занимать меня такими разговорами. Разъ я такъ былъ раздраженъ, что выразилъ Петру Иванычу желаніе никогда не вести съ нимъ разговоровъ. Это его сильно обезкуражило, и онъ прямо пересталъ приставать ко мн съ разговорами о милыхъ рублишкахъ, но я видлъ по его лицу, что онъ не понялъ причины моего раздраженія. Нажива — это было его міросозерцаніе и не говорить о немъ онъ не былъ въ состояніи.
Если ему не удавалось прямо поговорить о томъ, отчего у него боллъ животъ, то онъ все-таки находилъ тысячи случаевъ высказать свои мечты. Иногда на него находило меланхолическое настроеніе, и онъ уныло жаловался на судьбу, отнимающую часто у него послдніе гроши.
— Кабы мн только первыя-то копйки раздобыть, а ужь тамъ пошло бы…. Да гд добудешь-то? Съ неба не падетъ копйка-то… Нашему брату только бы начать, а ужь тамъ пойдетъ, какъ по маслу. Да начать-то съ чего, съ какого боку?
Заинтересованный этимъ меланхолическимъ настроеніемъ, я спросилъ у него разъ, что бы онъ сталъ длать, еслибы вдругъ ему дали сотенную бумажку?
— Что длать? Ежели-бы сотельную-то? — повторялъ онъ нсколько минутъ въ волненіи.
— Ну, да, что бы сталъ длать?
Петръ Иванычъ уставилъ на меня свои пятіалтынные и соображалъ, какъ наилучшимъ способомъ употребить деньги.
— Я бы наперво гуртовъ у кыргызъ накупилъ, — сказалъ онъ, наконецъ. — Съ кыргызами у насъ первое дло для началу, ежели кто желаетъ поправиться. Потому этотъ народъ — сволочь, ничего не понимаетъ, и съ ихнимъ братомъ большія выгоды можно получить. Тутъ есть у насъ одинъ купецъ, такъ тотъ, бывало, надлаетъ фальшивой бумаги и скупаетъ на нее барановъ, т.-е. прямо даромъ…
— Да вдь это грабежъ?— перебилъ я.
— Да оно неладно…
— Вдь этотъ купецъ просто грабилъ киргизовъ?
— Да оно, говорю, неладно… да вдь и кыргызъ… чего на него смотрть-то? Сволочь, больше ничего. А притомъ же и вреда ему отъ фальшивой бумаги нтъ, потому онъ получитъ фальшивую бумагу и сбываетъ ее дальше въ степь, къ дальнимъ кыргызамъ, а т ужь настоящіе безбожники, и для нихъ все одно, что фальшивая, что настоящая… А то, конешно, неладно, да и лучше на чистыя денежки-то… Только гд ихъ взять-то, ухватить-то какъ ихъ?
Я вскор замтилъ, что Петръ Иванычъ смутно различалъ нкоторыя вещи, которыя должны быть строго отдляемы. Что касается ‘кыргызъ’, то онъ искренно врилъ, что это — сволочь, ничего не понимающая, и потому у нихъ можно вымнивать барановъ на фальшивыя бумажки. Почти съ такою же простотой онъ относился и къ бродягамъ, недостаточно понимая разницу между убійствомъ волка и бродяги. Несомннно также, что и многіе другіе лсные порядки онъ ошибочно считалъ правильными.
Такъ, онъ однажды искренно жаловался на неудачу сраженія съ горюновцами, происходившаго на театр военныхъ дйствій — на снокос. Снокосъ этотъ былъ спорнымъ между жителями, къ которымъ принадлежалъ Петръ Иванычъ, и сосдними горюновцами. Божеская и человческая правда была на сторон послднихъ, но Петръ Иванычъ и его соотечественники въ патріотическомъ ослпленіи отбивали клочекъ снокоса себ и вели ради него съ заклятыми врагами ожесточенную борьбу каждую весну. Вооруженіе той и другой стороны состояло изъ литовокъ, оглоблей и сырыхъ дубинъ, выдернутыхъ изъ земли въ моментъ боя, но военное счастье клонилось то въ одну, то въ другую сторону. Ныншнею весной побда безспорно осталась за горюновцами, которые на-голову разбили моихъ хозяевъ, принудивъ ихъ къ безпорядочному бгству съ поля сраженія. Именно на это дло Петръ Иванычъ и жаловался, выражая, впрочемъ, увренность, что на будущій годъ горюновцы ребрами поплатятся за свою временную удачу. Петра Иваныча безполезно было уврять въ несправедливости всего этого.
Насчетъ справедливости онъ имлъ нсколько твердыхъ мыслей, но, признаться, ихъ было крайне мало, благодаря чему въ большей части жизненныхъ обстоятельствъ онъ руководился довольно рискованными соображеніями. Убить въ овраг бродягу, надуть хитрымъ образомъ чиновника, подкупить землемра при раздл между двумя деревнями, продать себя во время ярмарки на какое-нибудь темное дло — это едва-ли считалось съ его стороны принципіально двусмысленнымъ.
Большую долю вины за этотъ нравственный мракъ должны взять на себя мы, высшіе сибирскіе классы. Оффиціальные представители цивилизаціи, культуры и правды, мы въ продолженіе нсколькихъ вковъ вели себя такъ, какъ въ чуждой намъ стран. Мы не завели въ это время ни одной школы, не научили населеніе ни одной полезной вещи, не подвинули на полвершка его умственный кругозоръ. Мы брали съ деревенскаго жителя дани, проявивъ себя во всхъ случаяхъ продажными, устраивали то и дло засады для него и опутывали его цлою стью лжи, спутывая вс его понятія о справедливости. Единственная наша заслуга — введеніе вншняго порядка, но и тотъ постоянно расползался, какъ плохо, большими штыками сшитое платье.
Тмъ не мене, я не могъ не поражаться с косностью самой природы Петра Иваныча. Было въ немъ что-то такое стихійное, первобытное и роковое, что я часто не могъ выносить его возл себя. Я удивлялся, какъ можетъ человкъ жить однми мыслями о нажив, одними экономическими соображеніями и рублевыми идеалами! Неужели въ его душ никогда не возникаетъ порывовъ, фантазій, увлеченій, не переводимыхъ на деньги? Этотъ здоровый, сильный человкъ, никогда не увлекался и былъ, повидимому, совершенно безучастенъ ко всему на свт, за исключеніемъ ничтожной частички явленій, составлявшихъ всю его растительную жизнь.
Мн иногда хотлось его чмъ-нибудь поразить или взволновать, но это мн ни разу не удавалось, прошибить его можно было только деньгами. Приходя ко мн пить чай или такъ посидть, онъ обыкновенно сейчасъ же принимался развивать планъ какого-нибудь предпріятія, съ котораго можно получить хорошую выгоду.
Съ нимъ длалось какъ-то холодно, тоскливо, пусто. Я по цлымъ часамъ не могъ придумать, что съ нимъ говорить.
здили мы съ нимъ нсколько разъ на ночевую, спали подъ открытымъ небомъ, около пылающаго костра, въ свт котораго трепетали тни сосднихъ березъ, но ни разу онъ не вышелъ изъ себя, всегда одинаково разсудительный и разсчетливый. Однажды мн пришло въ голову спросить его, слышалъ ли онъ когда-нибудь хоть одну сказку. Мы сидли на берегу рки съ удочками, возл насъ горлъ костеръ, вдали виднлся крутой берегъ противоположной стороны, поросшій густымъ кустарникомъ. Вода около насъ казалась багровой, таинственная тишина окружала насъ въ этомъ пустынномъ мст. Казалось, боле подходящаго мста для разсказовъ о темной старин нельзя было и придумать.
— Ишь чего придумалъ! Сказку!… Да я ни одной и не слыхалъ — какъ же я теб разскажу?
— Неужели ни одной не знаешь?— спросилъ я.
— Да на кой песъ знать-то мн эти глупости?— проговорилъ задумчиво онъ.
— И въ дтств никогда не слыхалъ?
— Чорта-ли толку въ сказкахъ-то? Слыхалъ отъ одного расейскаго посельщика, который по зимамъ у насъ живалъ, да забылъ ужь. Бывало, вретъ, вретъ онъ, даже смшно станетъ.
Спрашивалъ я у него, не знаетъ-ли онъ какого-нибудь разсказа про старину, какого-нибудь преданія, даже суеврія, но онъ съ неудовольствіемъ выслушалъ меня и подозрительно насупился.
— Говорятъ же что-нибудь про вашу деревню… Давно она основалась?
— А я почемъ знаю?… Стало быть, съ древнихъ временъ. Ддушка говаривалъ, что какъ теперь есть, такъ и было все допрежь…
— Не слыхалъ-ли какихъ преданій, воспоминаній о вашихъ мстахъ? Вдь остались же какіе-нибудь слды отъ вашихъ ддовъ?
— Да чему остаться-то? Жили и померли, и нту ихъ…
Петръ Иванычъ принялъ положительно недовольный видъ.
— Можетъ, псни какія сложили въ вашей сторон? — приставалъ я.
— Никакихъ псней у насъ не складывали. Двки вонъ поютъ — песъ съ ними! Баловался и я въ т поры, когда меня еще за виски драли, а теперь нтъ ужь, будетъ!
— Ни одной не знаешь?
— Да, можетъ, и знаю, да запамятовалъ.
— А ну, вспомни и спой, — попросилъ я. Но Петръ Иванычъ окончательно обидлся, думая, что я смюсь надъ нимъ.
Онъ дйствительно не плъ. Только разъ мн удалось слышать нчто, напоминавшее псню. Помню, Петръ Иванычъ куда-то халъ верхомъ и отъ времени до времени стегалъ лошадь недоуздкомъ, очевидно, онъ куда-то торопился, и душа не говорила въ его псн. Какія были слова — я не разобралъ, но за то мотивъ я не забуду. Это речитативъ, доведенный до утилитарной простоты. Кто слышалъ этотъ сибирскій речитативъ, тотъ никогда не забудетъ его, онъ похожъ на ворчанье человка, которому недосугъ выводить голосомъ зигзаги, на стукъ тяпки, которою рубятъ капусту, на чтеніе дьячкомъ псалтиря передъ тломъ покойника. Я потомъ часто слышалъ эти прямые, какъ палки, звуки, — ими плись искаженныя русскія псни, потому что своихъ псенъ сибирякъ не сложилъ. На меня он дйствовали особеннымъ образомъ: не вызывая ни тоски, ни радости, ни печали, ни хохота, он только изумляли меня, словно я слушалъ какой-то новый звукъ въ природ.
Скоро въ деревн завелось у меня много знакомыхъ, пріятелей и ‘дружковъ’, и я понялъ, что Петръ Иванычъ былъ только крайнее выраженіе всхъ ихъ. Свои общія впечатлнія я скажу въ другомъ мст, а пока только замчу, что въ деревн я не нашелъ того, что искалъ. Прошли вка съ тхъ поръ, какъ поселился здсь русскій человкъ, но въ новой стран лучи знанія не озарили его темный умъ. Онъ ничего не создалъ, но лишь многое утратилъ. Мысли его спали непробудно. Поколнія смнялись поколніями, подобно листьямъ, но жизнь неизмнно шла по одному шаблону. Быть можетъ, современемъ нетронутыя ничмъ силы мужика сдлаются неизсякаемымъ источникомъ мысли и энергіи, а пока пусть онъ спитъ, ничего не зная, ни о чемъ не спрашивая. Жаль только вковъ, безполезно пропавшихъ въ темнот прошлаго…
Что въ особенности поражало меня въ Петр Иваныч — это полное отсутствіе любознательности, даже любопытства. Никогда, болтая со мной, онъ не спрашивалъ о чемъ-нибудь новомъ для него, ничмъ не интересовался. Когда я пробовалъ разсказывать ему что-нибудь незнакомое, онъ только звалъ. При этомъ выраженіе его длалось равнодушнымъ.
Разъ мы разговаривали съ нимъ о брат его, который служилъ въ солдатахъ. Петръ Иванычъ боялся его прихода и откровенно придумывалъ, какъ бы отдлаться отъ него, если онъ притащится и потребуетъ выдла имущества.
— А, должно, не скоро онъ придетъ, потому онъ у самаго Чернаго моря, — говорилъ мн Петръ Иванычъ.
— Въ какомъ же онъ город?— спросилъ я.
— Городъ-то я не помню ужь, а только знаю, что у самаго Чернаго моря, подъ Ташкентомъ.
— Разв Ташкентъ у Чернаго моря?
— А то гд же? У самаго моря и стоитъ, — упрямо возразилъ Петръ Иванычъ.
— Увряю тебя, что отъ Ташкента до Чернаго моря нсколько тысячъ верстъ.
— Чай, Черное-то море сполитично къ Ташкенту!— возразилъ Петръ Иванычъ, причемъ лицо его приняло безсмысленное выраженіе, какъ у человка, который сболтнулъ нчто для самого себя непонятное.
— То-есть, какъ это ‘сполитично’?— освдомился я.
— Да что ты присталъ со своимъ съ Ташкентомъ? Больно мн нужно разбирать Ташкенты-то эти!
Я ждалъ, что Петръ Иванычъ что-нибудь спроситъ у меня, но онъ всталъ и ушелъ отъ меня, раздосадованный. Всего жилъ я у него мсяца два, а потомъ перешелъ къ другому крестьянину. Но Петръ Иванычъ заходилъ нердко и туда ко мн, когда же я совсмъ перебрался въ городъ, то на нкоторое время потерялъ его изъ виду.
Только уже въ середин зимы про него прошелъ слухъ. Знакомые крестьяне изъ той деревни разсказывали мн, что къ Петру Иванычу пришелъ-таки солдатъ, котораго онъ такъ боялся. Между ними тотчасъ же возникли ссоры, перемежающіяся боле или мене сильными драками, солдатъ требовалъ части имущества, а Петръ Иванычъ оттягивалъ раздлъ. Еще разъ я и самого его увидалъ.
Пришелъ онъ ко мн, какъ къ старому пріятелю, затмъ, чтобы я написалъ ему на брата прошеніе въ губернское правленіе о лишеніи его наслдства — этимъ способомъ онъ надялся совсмъ искоренить брата.
— Ты мн напиши просьбу въ губернское правленіе, чтобы солдата прекратить, — говорилъ мн Петръ Иванычъ, ршительно диктуя текстъ прошенія.— Покойный нашъ родятель, царство ему небесное, при смертномъ час проклялъ этога солдата и ничего изъ имущества ему не благословилъ… У меня свидтели есть, вс знаютъ, что родитель лишилъ солдата доли, потому и въ т поры онъ былъ супротивникомъ и пьяницей, — больно обижалъ родителя! Вотъ ты такъ и напиши: молъ, пьяница, котораго родитель проклялъ и приказалъ ничего ему не давать, потому много онъ нашего добра распустилъ… Пиши: молъ, свидтели есть, какъ родитель лишилъ его благословенія, а духовное завщаніе не усплъ сдлать.
— Извини, я прошенія не стану писать, — сказалъ я сухо.
— Отчего?— удивился Петръ Иванычъ.
— Да, признаюсь, ты поступаешь нехорошо. Какъ же теб не стыдно родного брата гнать?
— Солдата-то? Да вдь онъ въ разоръ меня разоритъ! Ну, и притомъ же проклялъ родитель…
— Какъ хочешь, но писать просьбы я теб не стану. Да и безполезно. Никто не повритъ тому, что ты разсказываешь.
— Неужели никто?— живо спросилъ Петръ Иванычъ.
— Конечно, никто не повритъ. Лучше брось все и выдли брата.
Петръ Иванычъ задумался.
Съ тою же задумчивостью онъ ухалъ отъ меня. А вскор я услышалъ уже финалъ. Въ одинъ праздничный день между солдатомъ и Петромъ Иванычемъ произошла драка, во время которой Петръ Иванычъ проломилъ солдату голову насквозь. Солдата еле живого привезли въ городскую больницу, гд онъ нсколько мсяцевъ хворалъ. Тмъ временемъ Петра Иваныча посадили въ тюрьму, но онъ отъ суда откупился, продавъ чуть не весь домъ свой на подарки. Съ тхъ поръ я совсмъ потерялъ его изъ виду.
Прочитали? Поделиться с друзьями:
