МСТА НТЪ.
МСТА НТЪ.
(Разсказъ).
I.
II.
III.
IV.
V.
VI.
VII.
Места нет, Каронин-Петропавловский Николай Елпидифорович, Год: 1889
Время на прочтение: 42 минут(ы)
Съ устланной коврами лстницы Лобановичъ слетлъ съ такою стремительностью, словно его спустили сверху.
Его, пожалуй, дйствительно спустили съ лстницы, только не буквально, ему просто отказали отъ мста.
Это который уже разъ!
Лицо его было красное отъ гнва, почти дикое, когда онъ вихремъ пролетлъ мимо швейцара и прыгнулъ на улицу. ‘Эка, сумасшедшій!’ — пробормоталъ швейцаръ, удивленный безпорядочными скачками барина.
Но когда утренній воздухъ обвялъ горячую голову Лобановича, а яркіе солнечные лучи ослпили его взоръ, онъ почти мгновенно успокоился и уже пошелъ по улиц обыкновеннымъ шагомъ разумнаго человка. А вмсто гнва, на его лиц появилось смущеніе, почти стыдъ.
До сихъ поръ ко всякаго рода житейскимъ дламъ, а въ томъ числ и къ ‘мстамъ’, онъ относился съ безпечностью жаворонка. Есть ‘мсто’ — отлично, нтъ — наплевать. Но на этотъ разъ онъ смутился. Когда пріятели посадили его на это ‘мсто’, то пригрозили ему, ради шутки, что больше хлопотать за него не станутъ, чортъ съ нимъ, если онъ самъ о себ не заботится. Вообще это мсто, довольно теплое и съ перспективами въ будущемъ, стоило большихъ усилій для благопріятелей. И вотъ съ этого-то мста его спустили.
И въ неразсудительную голову Лобановича проникло благодтельное смущеніе. Шагая подъ горячими лучами майскаго солнца, онъ со всхъ сторонъ обсуждалъ свое положеніе. Ему надо было вообще разсудить, какъ ни мало привыкъ онъ разсуждать о своихъ длахъ.
Вроятно, въ немъ есть какой-нибудь органическій порокъ, мшающій ему прочно уссться за жизненнымъ столомъ. Но что же это за порокъ? Кажется, онъ человкъ порядочный,— по крайней мр, никто не сметъ его укорить какою-нибудь пакостью. Кажется, онъ не глупъ, напротивъ, вс его друзья и знакомые считаютъ его даже не совсмъ дюжиннымъ, и если Иванъ Ивановичъ называетъ его осломъ, то это ничего не значитъ. Кажется, вс видятъ, что онъ не отказывается ни отъ какой работы, и знаютъ, что онъ способенъ на безчисленное множество длъ. Самъ онъ чувствуетъ, что въ немъ есть совсть, гордость и честь. Быть можетъ, на сегодняшнемъ базар все это цнится не выше гроша, но, вдь, и грошъ — цнность, если безчисленное множество совстливыхъ и благородныхъ людей ходятъ теперь кучами, не зная, куда помстить свое сердце и умъ, то все же они кое-какъ временно пробавляются. А, вдь, онъ совсмъ ужь не можетъ никуда прислониться, какъ будто вс сговорились отовсюду гнать его. Слдовательно, есть же какой-то особенный порокъ въ немъ, какое-то отталкивающее свойство, какой-то нетерпимый духъ.
Лобановичъ со страхомъ искалъ въ себ таинственныхъ подлостей, нетерпимаго духа. Но поиски эти ни къ чему существенному не привели, и чмъ дальше онъ углублялся въ себя, надясь на дн своей персоны отыскать таинственный порокъ, тмъ дальше отходилъ отъ цли. Напрасно онъ ломалъ голову.
— Но, Боже мой! надо же какъ-нибудь жить,— почти простоналъ онъ, шагая возл общественнаго сада.
Капли холоднаго пота покрывали его лобъ, во рту пересохло. Страшная тяжесть легла на вс его мысли. Кучи соображеній, какъ соръ, сплошь заняли его душу, и онъ съ ожесточеніемъ рылся въ нихъ, не умя ихъ разсортировать. Наконецъ, врожденная безпечность на минуту взяла верхъ, онъ внезапно бросилъ думать объ этихъ головоломныхъ вещахъ и соръ весь выбросилъ изъ головы.
Тутъ кстати подвернулась калитка сада, онъ вошелъ въ нее, повернулъ въ боковую аллею и услся на скамейк съ блаженною улыбкой человка, который все обдумалъ и отлично устроилъ вс свои дла. Онъ снялъ шляпу, съ облегченіемъ вздохнулъ и успокоился. Недалеко бгали, шумя, дти разныхъ возрастовъ.
Лобановичъ нсколько времени наблюдалъ за бготней ихъ, серьезно прислушивался къ звонкимъ голосамъ и мало-по-малу совершенно вошелъ въ ихъ интересы. Между маленькими людьми возникъ скоро какой-то споръ, кончившійся общею ссорой, одинъ мальчикъ показалъ другому языкъ, послдній назвалъ противника обиднымъ названіемъ и также въ свою очередь показалъ языкъ. Толпа раздлилась, одни заступались за одного, другіе — за другаго, посл чего об партіи принялись дразнить другъ друга страшно оскорбительными названіями и жестами. Это продолжалось до тхъ поръ, пока одинъ изъ спорившихъ не сорвалъ шляпы съ другаго, сорвавъ, онъ забросилъ ее на верхушку куста сирени, тогда обиженный принялся ревть на весь садъ, закрывъ оба глаза своими маленькими кулачками. Лобановичъ посл этого вмшался въ распрю и принялся разбирать и успокоивать. Все это онъ сдлалъ съ такою убжденностью и такъ горячо, что черезъ нсколько минутъ раздоры окончились. Малые люди снова принялись играть, пригласивъ въ свой кругъ и Лобановича. Послдній охотно принялъ участіе въ дл, его большой ростъ и густая борода нисколько не мшали ему толкаться среди крошечнаго человчества, но въ первой же игр нсколько ребятишекъ отлично надули его и заставили служить чучелой. Изображать чучелъ — таковъ былъ удлъ всхъ проигравшихъ, и Лобановичъ безропотно несъ послдствія своей неумлости.
Вдругъ на далекой монастырской колокольн пробило три часа. Лобановичъ встрепенулся. Что-то вдругъ непріятное кольнуло его въ сердце. ‘Что такое нынче со мною случилось?… Ахъ, да! съ мста меня протурили’.
— Да это наплевать!— сказалъ онъ вслухъ.
Но напрасно онъ храбрился. Смущеніе снова и въ еще большей степени овладло имъ. Онъ вспомнилъ, что сейчасъ придетъ домой, гд его встртитъ сожитель Иванъ Ивановичъ, и — какъ онъ ему скажетъ, что его спустили съ мста? А къ вечеру уже вс будутъ говорить:
— Знаете, Лобановичъ опять на вольномъ воздух.
А Катя съ обычнымъ сочувствіемъ спросить:
— Василій Михайловичъ, неужели вамъ опять придется работу искать?— она это скажетъ съ участіемъ, искренно страдая за его неудачи, но это еще хуже.
Рисуя себ вс эти и многія другія обидныя картины, Лобаносвичъ вдругъ ожесточился. Онъ торопливо вышелъ изъ сада, бросился по улицамъ къ своей квартир и по дорог начинялъ себя тенденціозною злобой противъ всхъ людей, въ особенности противъ друзей, противъ Ивана Ивановича, противъ Кати. Насколько это ему удалось, трудно судить, но только въ квартиру онъ явился, дйствительно, съ свирпымъ лицомъ.
Обденный столъ былъ уже накрытъ, Иванъ Ивановичъ терпливо ждалъ его. Черезъ минуту горничная принесла обдъ и Лобановичъ молча, но свирпо, принялся за него. Пылая злобою, онъ сначала оторвалъ зубами кусокъ хлба, потомъ оторвалъ кусокъ мяса и только посл этого устремилъ взоръ на пріятеля, полный ненависти.
Иванъ Ивановичъ, понятно, ничего не подозрвалъ и потому съ недоумніемъ взглянулъ на него, какъ бы спрашивая: ‘это еще что за демонстрація?’ Впрочемъ, онъ отвтилъ на вызывающій взглядъ.
— Ты смотришь такъ, какъ будто тебя сейчасъ поколотили.
— Пожалуй, хуже… меня съ мста прогнали!— выпалилъ Лобановичъ горячо, ршившись сразу покончить съ этимъ вопросомъ.
— Уже?
Это восклицаніе Ивана Ивановича наповалъ убило Лобановича, думавшаго укрыться за своею свирпостью. Онъ мгновенно отороплъ, утратилъ весь запасъ злобы и растерянно ерошилъ свои волосы.
Между тмъ, Иванъ Иванычъ иронически принялся разспрашивать его, какъ это случилось. Дло оказалось несложнымъ. Патронъ Лобановича поручилъ ему составить нсколько бумагъ по одной кляузной тяжб. Лобановичъ исполнилъ порученіе, но дло показалось ему до такой степени поганымъ, что онъ счелъ своимъ долгомъ указать адвокату на свое наивное открытіе. Адвокатъ, однако, далъ вжливо понять, что онъ никого не просилъ вмшиватьси въ его дла. Затмъ между ними произошелъ краткій, но ршительный обмнъ мыслей.
— Но, вдь, дло, поистин, нехорошее!— возразилъ Лобановичъ съ горячею убжденностью.
— Тмъ не мене, это не обязываетъ меня слушать вашу проповдь!
— Да не проповдь я говорю, а только желалъ бы убдить васъ бросить это подлое дло!— упрямо продолжалъ настаивать Лобановичъ.
— Въ такомъ случа, я долженъ убдить васъ отказаться отъ службы у меня.
Посл этого Лобановичъ взялъ шляпу и скатился съ лстницы. Вотъ и все.
— Ты ему такъ и сказалъ: ‘поганое дло’?— переспросилъ Червинскій.
— Я просто сказалъ: ‘подлое’.
Лобановичъ при этомъ устремилъ пламенный взглядъ куда-то въ пространство, очевидно, снова переживая утреннее объясненіе съ адвокатомъ и, по привычк, обими пятернями ерошилъ волосы.
— Дйствительно, просто!… Какой ты, Вася, позволь теб сказать, оселъ!— спокойно выговорилъ Червинскій, какъ будто констатировалъ фактъ, не подлежащій сомннію.
Лобановичъ, услышавъ знакомый эпитетъ, вдругъ улыбнулся веселою, дтскою улыбкой.
— За что же ты меня ругаешь? Неужели прощать скотамъ? На моемъ мст ты такъ же поступилъ бы. Однимъ словомъ, я готовъ длать что угодно, ради полученія жранья, но продавать себя не этану.
— Нужно еще спросить, желаетъ ли кто купить-то тебя!— отвтилъ спокойно Червинскій.
Это колкое возраженіе снова подняло всю необузданность у Лобановича. Онъ съ негодованіемъ посмотрлъ на пріятеля и нсколько минутъ молча подбиралъ самый убійственный, смертоносный отвтъ.
— Я, во всякомъ случа, не намренъ быть комнатною собачонкой, которая подъ столомъ дожидается крохъ, падающихъ изъ рукъ пирующихъ,— сказалъ онъ, наконецъ, угрюмо.
— Предпочитаешь быть дворнягой?
— Ну, да! дворнягой! Именно дворнягой!— закричалъ Лобановичъ.
— Дворнягъ, насколько мн извстно, сажаютъ на цпь… по большой части на цпь,— возразилъ Иванъ Ивановичъ.
— На цпь? Въ такомъ случа я предпочитаю быть бродячею собакой!
— Это, конечно, жизнь свободная, но, къ сожалнію, уличныхъ собакъ нынче ловятъ крючьями и истребляютъ, какъ бшеныхъ…
Лобановичъ опять на минуту отороплъ. На взволнованномъ лиц его появилось болзненное чувство обиды и отчаянія.
— Ну, да! Я знаю… въ душ вы вс называете меня легкомысленнымъ, втреннымъ! Для васъ я неудачникъ, пустой человкъ, которому нтъ нигд удачи, который ни на что не способенъ, которому лучше гд-нибудь пропасть поскоре. ‘Интеллигентный бродяга’! Что можетъ быть смшне и глупе интеллигентнаго бродяги? Вы правы. Я — неудачникъ, бродяга, я все, что вы хотите! Но позвольте мн въ одномъ остаться правымъ: я не пресмыкаюсь и не продаюсь! И вотъ, практичнымъ, умлымъ я бросаю вызовъ: вы — холуи, ползающіе передъ всякою силой, которую выдвигаютъ обстоятельства!… Я бросаю вамъ этотъ вызовъ и знаю, что вы его заслуживаете…
Лобановичъ при этихъ словахъ, вн себя отъ гнва, вскочилъ изъ-за стола, отбросилъ ногой стулъ и выбжалъ вонъ изъ комнаты.
Иванъ Ивановичъ медленно закончилъ обдъ, но взглядъ его безпокойно перебгалъ съ предмета на предметъ.
Онъ пропустилъ мимо ушей неожиданный выстрлъ товарища, ко всякимъ неумреннымъ и нелпымъ выходкамъ послдняго онъ привыкъ. Но на этотъ разъ его поразило состояніе Лобановича, и онъ обдумывалъ, какъ теперь быть. Надо поскоре пріискать для него новую работу, но какъ это лучше сдлать? Вдь, Васька дйствительно страдаетъ отъ своей неумлости и необузданности… Искать для него какого-нибудь мста — безполезно, съ него онъ будетъ спущенъ съ такою же быстротой, какъ и съ прежнихъ мстъ. Ему слдуетъ найти такое положеніе, которое не оскорбляло бы его фантазій, не вызывало бы его необузданности наружу.
Иванъ Ивановичъ любилъ посл обда поваляться на диван съ газетой въ рукахъ, которая быстро приносила ему блаженный сонъ, онъ любилъ также все длать чисто и обдуманно, но на этотъ разъ измнилъ своимъ привычкамъ. Насчетъ Лобановича у него явилась одна комбинація, которую немедленно надо было привести въ исполненіе. Для этого онъ тщательно одлся и отправился хлопотать о новомъ мст для сумасшедшаго.
Тмъ временемъ этотъ послдній шатался по улицамъ въ самомъ мрачномъ настроеніи, снова углубившись на дно своей персоны съ цлью отыскать порокъ своей жизни. Это безплодное занятіе продолжалось бы долго, если бы ему не пришла счастливая мысль зайти въ библіотеку. Благодаря служб на послднемъ мст, онъ почти пересталъ читать. Такое лишеніе было для него тяжело, онъ слдилъ за всмъ, что длалось въ мір, и, не видя мсяца два книги и газеты, уже думалъ, что опошллъ и одичалъ. Чтеніе было его единственнымъ дломъ, которое онъ исполнялъ чисто, совершенно и въ величайшемъ порядк.
И теперь, окруживъ себя ворохомъ газетъ, онъ съ наслажденіемъ сталъ вдыхать воздухъ родныхъ, широкихъ интересовъ. За два мсяца, которые онъ корплъ на скучной служб ради куска (скатился съ лстницы адвоката онъ даже раньше двухъ мсяцевъ), онъ долженъ былъ многое возстановить изъ утраченнаго и забытато. Его интересовала одна экспедиція во внутрь Африки, и онъ принялся слдить за ея судьбой, тогда, два мсяца тому назадъ, онъ оставилъ ее въ самомъ критическомъ положеніи и теперь съ живйшимъ интересомъ слдилъ за ея ходомъ, къ его удовольствію, экспедиція оказалась цлою и невредимою, а не была съдена людодами, какъ онъ мрачно думалъ. Затмъ, имя знакомыхъ во всхъ частяхъ свта, онъ перебрался въ Азію, а оттуда, черезъ полчаса, переплылъ въ Америку, гд присутствовалъ два мсяца тгму назадъ на огромномъ митинг желзно-дорожныхъ служащихъ, однако, здсь ничего онъ не нашелъ изъ прежняго и съ недоумніемъ перехалъ въ Европу. Здсь онъ остановился минутъ на двадцать въ Ирландіи, дольше онъ не могъ въ этой стран оставаться, чувствуя, какъ въ немъ поднимается негодованіе и отвращеніе, и потому поспшилъ ухать во Францію. Онъ питалъ странную слабость къ Франціи: все, что тамъ длается, онъ принималъ за свое личное, кровное дло, которое можетъ радовать и огорчать, вызывать любовь и негодованіе. Сейчасъ онъ испыталъ послднее. То, что было два мсяца тому назадъ, продолжалось и теперь. Только теперь дла тамъ еще боле невыносимы, оскорбительны. Какой это подлый, какой тупой и недальновидный классъ — эта буржуазія! Сколько распутства она вносить въ страну и сколько жертвъ отъ нея требуетъ!… Лобановичу вдругъ сдлалось такъ тяжело, что онъ оставилъ газеты и задумался.
Впрочемъ, черезъ короткое время онъ былъ уже въ Россіи и погрузился по уши въ родныя хляби. Родныя всти онъ всегда пробгалъ послдними, потому что отъ нихъ ему всегда становилось скучно. И обыкновенно пробжавъ ихъ въ-торопяхъ, какъ бы по обязанности, онъ ими оканчивалъ чтеніе, такъ какъ дальше на него нападало сонливое состояніе, отъ котораго безъ какого-нибудь экстраординарнаго случая трудно было отвязаться.
Однако, теперь онъ считалъ долгомъ основательно пересмотрть все, что за два мсяца совершилось.
Наступилъ вечеръ, а онъ все еще сидлъ. Солнечный лучъ косыми нитями протянулся по столу, на нсколько минутъ испестрилъ золотыми узорами газету, затмъ запутался въ бород, поднялся до глазъ, ослпивъ забывшагося читателя, и, наконецъ, погасъ въ спутанной его шевелюр.
— Пора, баринъ, уходить!… Запирать время,— сказалъ сонно библіотечный сторожъ.
Дйствительно, въ комнат становилось темно.
Лобановичъ встрепенулся и поплелся на улицу, но долго еще не могъ встряхнуть себя отъ глубокой задумчивости. Вс волненія и обиды этого дня мирно улеглись въ немъ. Библіотека была истиннымъ храмомъ его, въ которомъ онъ страстно молился и который успокоивалъ вс страданія его буйнаго темперамента.
Но если бы Иванъ Ивановичъ, ведшій дипломатическіе переговоры съ однимъ инженеромъ, могъ догадаться, надъ чмъ онъ задумался, то назвалъ бы его вторично осломъ.
Это были странные сожители. Они ни въ чемъ не сходились и, повидимому, не имли ни малйшаго интереса жить вмст. Но они надолго не разлучались, по-своему привязанные другъ къ другу какими-то невидимыми связями.
Когда у Лобановича спрашивали, за что онъ такъ привязанъ къ Червинскому, то онъ серьезно отвчалъ:
— У него всегда сапоги такіе чистые!
Въ самомъ дл, у Червинскаго сапоги всегда были чисто вычищены, и воротнички, и прическа, и хорошее платье,— все у него было чисто и прилично. Въ его комнат, на его стол, на кровати всегда былъ величайшій порядокъ. Онъ терпть не могъ малйшаго сора вокругъ себя.
Такой же порядокъ у него былъ и во всхъ длахъ. Правда, онъ также не имлъ опредленнаго положенія, опредленнаго рода службы, ему, какъ и безчисленному множеству интеллигентныхъ бродяжекъ, приходилось жить отхожими промыслами. Но онъ никогда не оставался безъ работы: если одно занятіе изсякало, онъ на другой день находилъ новое, если изъ-подъ его ногъ ускользало одно мсто, онъ становился на другое,— становился не очень прочно, но съ поразительною быстротой.
Происходило это оттого, что онъ въ совершенств изучилъ, къ кому и съ какого боку надо подходить: къ одному слдуетъ явиться до обда, къ другому посл обда, въ одинъ домъ слдуетъ пробраться по переднему ходу, а въ другой — черезъ заднее крыльцо, черезъ кухню, одного надо застать у себя въ кабинет, другаго — гд-нибудь на улиц, врасплохъ.
Съ теченіемъ времени, вслдствіе такого обширнаго знакомства съ разными практическими вопросами, въ душ Ивана Ивановича накопилось много сору (и оттого онъ не любилъ сора въ своей комнат), но это давало ему великое преимущество въ борьб за кусокъ. Онъ везд держалъ себя независимо и велъ свою личную жизнь чисто, аккуратно. Онъ зналъ себ цну и никому не позволялъ пренебрегать собой. На людей, распоряжающихся всякими мстами, онъ смотрлъ очень просто — какъ на мшки, съ которыми глупо церемониться.
Несмотря на то, что разный практическій хламъ сильно засорилъ его голову, онъ составилъ себ своеобразную теорію и неизмнно былъ ей вренъ.
— Ныншній вкъ,— говорилъ онъ,— вкъ денежнаго мшка, передъ которымъ все — въ томъ числ умъ, знанія, талантъ — попадало ницъ. Но этого не должно быть. Интеллигенція въ конц-концовъ, освободится изъ-подъ тяжести денежнаго мшка. А пока она должна уважать себя и не унывать въ борьб съ грузною, но бездушною силой.
И онъ уважалъ себя.
Когда онъ шелъ просить мсто, то собственно не просилъ, а требовалъ, давая понять, что онъ нисколько не сомнвается въ своемъ прав на это мсто. Это производило впечатлніе. Вся его порядочная, чистая фигура всмъ своимъ аккуратнымъ видомъ говорила, что это человкъ, котораго слдуетъ уважать и которому неловко отказать въ чемъ бы то ни было.
Находилъ мста Иванъ Ивановичъ не только для себя, но и для многихъ изъ той безчисленной бродячей братіи, не знающей, куда помстить свои знанія, а часто и несомннные таланты. Вся эта бродячая братія имла, какъ водится, развинченные нервы и носила въ себ разнообразныя душевныя болзни, начиная съ легкой меланхоліи и кончая полнымъ taedium vitae, такъ что Иванъ. Ивановичъ среди этой неорганизованной, больной массы былъ просто кладомъ. Иногда самъ онъ не имлъ возможности найти мсто, но за то всегда могъ точнымъ образомъ указать ту щель, чрезъ которую слдуетъ пролзть, чтобы получить мсто.
— Сходите къ Червинскому, онъ найдетъ!— говорили человку, ищущему хлба,— говорили съ такою увренностью, какъ будто мсто уже нашлось.
Hecмотря на множество житейской дряни, накопившейся на его душ, Иванъ Ивановичъ имлъ неизгладимую потребность въ живомъ дл, а такъ какъ вс эти работишки изъ-за хлба, вс эти мста ради денегъ не давали никакого удовлетворенія разнымъ непризнаннымъ потребностямъ, свойственнымъ, однако, всякому человку, то онъ незамтно для себя повелъ жизнь бродаги. Когда онъ замчалъ, что работишка начинаетъ засасывать его, онъ ее просто бросалъ и переходилъ на новую работишку.
— Скучно. И, притомъ дурешь, оттого и бросилъ, — объяснялъ онъ свою непосдливость.
Тмъ не мене, вчная возня съ разными житейскими соображеніями сыграла съ нимъ плохую шутку: онъ отъ многаго отсталъ, и человческія грезы не рождались уже въ немъ такъ свободно, какъ, напримръ, въ его сожител.
И это была, вроятно, одна изъ невидимыхъ причинъ, почему онъ такъ привязанъ былъ къ Лобановичу. Онъ любилъ въ послднемъ тотъ рай, изъ котораго за грхи самъ былъ изгнанъ,— рай свободной мысли и мечты, необузданныхъ идеаловъ и фантастическихъ плановъ.
Рдкій день проходилъ безъ споровъ, повидимому, они не могли взглянуть другъ на друга, чтобы не поднять тотчасъ же брани, искренній разговоръ между ними былъ просто немыслимъ, ибо о каждой мелочи они имли противуположные взгляды. Этотъ обмнъ мыслей вдобавокъ велся такимъ образомъ, что вс проходящіе мимо ихъ оконъ поднимали голову вверхъ, въ полной уврености, что тамъ происходитъ драка, по всей улиц раздавался трескъ мебели и отчаянные вопли, часто прерывающіеся внезапнымъ молчаніемъ, которое не трудно было объяснить тмъ, что одинъ изъ буяновъ взялъ другаго за горло и душитъ его. Ни одна квартирная хозяйка не могла выносить этого ежедневнаго скандала боле трехъ мсяцевъ,— только на одной квартир имъ удалось удержаться полгода, да и то потому, что хозяйка была глуха на оба уха, но когда изъ сосдней квартиры постоянно жаловались на безпокойство и потребовали удаленія буяновъ, то и глухая женщина должна была прогнать ихъ. Однимъ словомъ, пріятели вчно враждовали, хотя сами другъ безъ друга считали жить неудобнымъ.
Лобановичъ былъ въ десять разъ начитанне Ивана Ивановича. Второе его преимущество передъ послднимъ заключалось въ томъ, что онъ умлъ обо всемъ говорить вообще. Самую ничтожную вещь онъ сейчасъ же связывалъ съ нкоторымъ общимъ крупнымъ явленіемъ и находилъ то центральное мсто, къ которому тяготютъ вс ничтожныя вещи даннаго рода. Поэтому всякій ихъ разговоръ для Ивана Ивановича былъ неожиданностью.
Иванъ Ивановичъ часто только хлопалъ глазами, не будучи въ состояніи въ порядк размстить вс сопоставленія противника. Въ то время, какъ онъ безпомощно барахтался около какой-нибудь мыслишки, Лобановичь бросалъ уже ему двадцать другихъ, одну другой неожиданне. Лобановичъ на глазахъ у него шутя переносился съ одного мста на другое, поднимался вверхъ и ходилъ по облакамъ, играя втрами, взбирался на солнце, нисколько на ослпляемый его лучами, и понятно, что Иванъ Ивановичъ, вчно топтавшійся на полу, среди своихъ сорныхъ мыслей, съ изумленіемъ слдилъ за этими сумасшедшими скачками. Иногда онъ чувствовалъ негодованіе на необузданную фантазію пріятеля, но чаще всего — изумленіе.
Была, однако, одна область, гд Лобановичъ въ свою очередь чувствовалъ себя скверно. Это именно практическая жизнь, а въ особенности его собственная. Здсь уже Иванъ Ивановичъ выступалъ грознымъ обвинителемъ и хозяиномъ, а Лобановичъ принималъ позу трусливаго подсудимаго.
— Такихъ безпомощныхъ людей, такихъ глупыхъ еще мало бьютъ!— говорилъ Иванъ Ивановичъ, когда попадалъ на эту тему.— Ужь не говорю про общественный тактъ,— за собой-то вы не можете посмотрть хорошенько! Настоящая, невыдуманная жизнь для васъ тьма, какъ ночь, въ ней вы не умете шагу сдлать безъ глупостей!.. Вы отлично,— это надо признать за вами,— отлично разработали теорію о томъ, какъ надо умирать, но не знаете азбуки жизни! Герои въ смерти, вы составляете позорище въ жизни! Вы думаете, что достаточно разбить дурацкую голову за идеалъ — и все пойдетъ отлично, но жить, вести искусную борьбу среди безчисленныхъ препятствій — это, по-вашему, пошло!… Ну, ты, напримръ… ну, куда ты днешься съ своими фантазіями, когда ты не умешь за собой-то присмотрть, и все норовишь, куда бы сунуться въ огонь?!… Вдь, тебя каждая встрчная свинья можетъ сожрать безъ остатка!…
Лобановичъ, слушая эти грозныя рчи, злился, отвчалъ бранью, но въ глубин души чувствовалъ острую боль, потому что рчи пріятеля били въ больное мсто.
Въ подлинной жизни онъ чувствовалъ себя очень дурно. Лишь только ему приходилось заняться собой, своимъ благоустройствомъ, какъ полнйшая растерянность овладвала всмъ его существомъ. Въ особенности непонятны были для него всякіе пустяки, связанные неизбжнымъ образомъ съ поисками мстъ, работы, хлба. Личная жизнь его была сплошная неудача. И по временамъ на него нападало отчаяніе при мысли, что онъ никуда не годится.
Каждая его попытка прочно гд-нибудь основаться оканчивалась обыкновенно неожиданнымъ происшествіемъ, и ужиться на одномъ мст онъ не былъ въ силахъ. Съ одного мста онъ уходилъ, съ другаго его прогоняли, какъ вреднаго человка, который способенъ произвести какой-нибудь скандалъ.
Въ конц-концовъ, вчные поиски мстъ сдлались для него источникомъ страданій. Легче ему удавалось жить какими-нибудь частными работами,— какъ у человка способнаго, у него всякая работа кипла въ рукахъ. Къ сожалнію, такихъ частныхъ работъ немного, а потому годъ его раздлялся такимъ образомъ: въ продолженіе двухъ мсяцевъ онъ имлъ занятія, остальные десять мсяцевъ онъ гулялъ по всей своей вол. Да и т два мсяца не проходили для него даромъ только благодаря заботамъ Ивана Ивановича.
— Почему вы всегда хлопочете о Лобанович?— спрашивали Ивана Ивановича, не понимая вообще этой странной дружбы.
— Потому что онъ ротозй,— отвчалъ Червинскій.
— Неужели безъ васъ онъ не можетъ устроиться?
— Вы не можете представить, какой это оселъ! Онъ непремнно попадаетъ въ такое положеніе, изъ котораго нтъ выхода,— пояснялъ свою мысль Иванъ Ивановичъ, а иногда съ раздраженіемъ прибавлялъ:— Упрямое животное! Ему непремнно подавай общественной жизни!
Со стороны Ивана Ивановича это было плохое объясненіе его привязанности къ ‘упрямому животному’, даже вовсе не объясненіе, а только желаніе не показаться сантиментальнымъ въ его отношеніяхъ къ Лобановичу. Но въ ругательскихъ словахъ его одно было справедливо.
Лобановичъ дйствительно чувствовалъ себя легко только въ тхъ случаяхъ, когда не думалъ о себ, о своей жизни, о своихъ длишкахъ. Въ общественныхъ идеяхъ и длахъ (а они у него были — и мысли, и дла) все такъ просто, понятно, здсь не нужно вилять, врать, кривить душой, здсь не только не нужно хитрить к не договаривать и не додлывать, но, напротивъ, требуются прямота, открытое лицо, свободная рчь, отсутствіе колебаній. Лобановичъ испыталъ все это самъ и зналъ, какъ ему легко жилось всякій разъ, когда онъ длалъ не свое личное дло.
Но совсмъ иное состояніе онъ переживалъ, когда долженъ былъ, искать хлба для себя, искать мста и добиваться собственнаго благоустройства. Тутъ онъ ходилъ какъ слпой, сознавалъ себя потеряннымъ и глупымъ и положительно ничего не могъ сообразить. Изволь сообразить, въ какую подворотню надо шмыгнуть, чтобы попасть на надлежащее мсто, изволь обдумать, что сказать и чего не говорить людямъ, которые это мсто держали въ рукахъ. А когда положеніе отыщется, надо умть удержать его. А для этого по большей части надо скрыть вс свои мысли, за исключеніемъ поганыхъ или завалящихъ, погасить огонь въ душ, оставивъ лишь нсколько головешекъ, которыя бы понемногу курились, длать лишь то только, что велятъ, и поднимать голову лишь настолько, насколько поднимаетъ ее свинья, когда отыскиваетъ себ кормъ. Сколько нужно для этого хитрости, тонкихъ соображеній, находчивости! Но это только для начала. А дальше, чтобы удержать добытое съ такими неимоврными усиліями положеніе, утвердиться на немъ, требуется великое множество ничтожныхъ подлостей (изъ которыхъ впослдствіи слагается великое свинство), а ихъ обыкновенно у ротозя не имется.
Лобановичъ, въ довершеніе всей нелпости, крайне обижался, когда ему говорили, что ничего этого нтъ у него. Онъ съ азартомъ возражалъ, что до сихъ поръ онъ серьезно не думалъ объ этомъ, а разъ ему придетъ охота устроить себя, то въ практической жизни онъ заткнетъ за поясъ самаго ловкаго интригана. Не боги же горшки обжигаютъ. Но Червинскій основательно опровергалъ его фактами, бывшими налицо, и доказывалъ всю нелпость его самомннія.
И это было для Лобановича невыносимое оскорбленіе.
Обыкновенно посл каждой своей житейской неудачи Лобановичъ на нсколько дней пропадалъ, скрываясь отъ своихъ близкихъ людей, отъ Червинскаго, отъ Кати Даниленко, словно его съ цпи спустили. Онъ безпрерывно тогда находился въ движеніи. Сначала посл освобожденія отъ мста обходилъ всхъ своихъ знакомыхъ, всюду поднимая интересующіе его вопросы, затмъ, не ограничиваясь своимъ городомъ N, онъ съ страшною торопливостью бросался въ отдаленныя путешествія по другимъ мстамъ, гд у него находилось знакомство, проявляя и тамъ лихорадочную дятельность. При этомъ онъ не отказывался ни отъ какого порученія, какъ бы ни было оно непріятно и тяжело, ни отъ какого дла, какъ бы ни было оно грубо.
Этою слабостью нердко пользовались не особенно совстливые люди, заставляя его работать на нихъ ради ихъ личнаго дла. Однажды въ продолженіе двухъ недль его заставили быть сидлкой у одной барыни, болвшей пустою, но продолжительною болзнью, въ другой разъ онъ долженъ былъ переписать огромную, рукопись, весьма глупую, но принадлежащую человку, считающему себя великимъ.
Въ эту лихорадочную дятельность онъ вкладывалъ часто много времени и труда, о которыхъ не жаллъ, лишь бы только не думать о себ и не хлопотать за свое личное устройство. И былъ доволенъ всякій разъ, когда ему удавалось на время уклониться отъ придумыванія поганыхъ житейскихъ мелочей.
Только иногда онъ вскользь спрашивалъ, какъ бы исполняя какую-то барщину:
— Нтъ ли тутъ, ребята, у васъ какой-нибудь работишки мн?
Работишки, конечно, не оказывалось.
И этотъ отвтъ его совершенно удовлетворялъ.
Чмъ онъ въ такое время жилъ — трудно сказать. Потребности его были ничтожныя,— требовалось только разъ въ день пость. А это не трудно было исполнить.
— Пожрать чего есть у васъ, братцы?— спрашивалъ онъ, торопливо вбгая къ кому-нибудь изъ знакомыхъ.
Какая ни-на-есть дрянь всегда отыскивалась у бдняковъ,— онъ закусывалъ и вполн удовлетворялся.
По прошествіи нкотораго времени, онъ, наконецъ, возвращался домой, къ Ивану Ивановичу, худымъ, обносившимся и усталымъ. И только посл всего этого шелъ къ Кат Даниленко, которую считалъ верховнымъ судьей всхъ своихъ грховъ. Вс они трое были неразрывными товарищами, и если Лобановичъ и Червинскій не могли ни въ чемъ согласиться, то двушка являлась среди нихъ примиряющимъ элементомъ и новымъ связующимъ звеномъ. Оны оба одинаково ее уважали, также какъ и она ихъ обоихъ. Быть можетъ, одного изъ нихъ она выдляла въ особенный уголокъ сердца, но имъ до сихъ поръ не представлялось случая подумать объ этомъ.
Такъ было и сейчасъ. Посл бурнаго разговора съ Червинскимъ Любановичъ на нсколько дней пропалъ. Иванъ Ивановичъ нигд не могъ его разыскать. Катя также безполезно справлялась о немъ у знакомыхъ. Но вдругъ однажды поздно вечеромъ онъ тихо вошелъ въ маленькую квартирку, занимаемую Даниленками, и смущенно остановился въ передней. Изъ комнаты послышался знакомый голосъ: кто тамъ?
— Это я, Катерина Дмитревна,— отозвался Лобановичъ въ величайшемъ смущеніи.
Изъ комнаты послышалось восклицаніе, потомъ смхъ, а черезъ мгновеніе двушка уже пожимала его руку.
— Мама спать легла… Пойдемте лучше гулять, — предложила она, и черезъ минуту они отправились въ садикъ, находившійся позади дома.
— Ну, гд вы пропадали?— съ оживленнымъ лицомъ проговорила двушка.
— Да здсь же болтался! Только совстно было показаться вамъ…— грустно сказалъ Лобановичъ.
— Чего совстно? Что васъ опять спустили-то? Но, вдь, это обыкновенное дло!… Впрочемъ, я рада, что вы, наконецъ, стали стыдиться бродяжной жизни… Такой большой человкъ, а ведетъ себя какъ мальчишка…
Говоря это, двушка смялась. Но вдругъ она пристально взглянула въ лицо Лобановича и оборвала свои шутки на полуслов. Его лицо было грустное и, въ то же время, на немъ вырзалась какая-то рзкая черта не то отчаянія, не то озлобленія. Этого никогда не было. Раньше надъ каждою своею неудачей онъ самъ первый смялся и острилъ, и смхъ тотъ былъ беззаботный, а шутки юношескія. Но теперь что-то и тяжелое легло на его лицо.
— Ну, да… Я знаю, я для вамъ смшонъ!— сказалъ вдругъ Лобановичъ рзко.
— Вы, кажется, разучились понимать шутки?— поспшно возразила Катя.
— Да нтъ же, вовсе не шутки это! Я дйствительно смшонъ и глупъ…
— Я пошутила, Вася!… Но зачмъ вы такой злой?
— Да нтъ же, нтъ! Шутка эта била прямо въ голову! Врно: такой большой человкъ, а жизнь мальчишки!
Лобановичъ, говоря это, всталъ со скамейки, быстро прошелся по дорожк, но сейчасъ же воротился назадъ и порывисто слъ на старое мсто. Двушка не знала, что и подумать о состояніи своего товарища.
— Я, наконецъ, ничего не понимаю!— воскликнула она испуганно.
— Объясню сейчасъ все.— Лобановичъ сдлался угрюмымъ и сильно волновался. Сбросивъ съ головы шляпу на лавку, онъ устремилъ взбудораженный взглядъ на двушку и принялся разсказывать, но такимъ мучительнымъ тономъ, что слушательница его болзненно недоумвала.
— Человкъ, дожившій до моихъ лтъ и не добившійся опредленнаго положенія въ жизни, волей-неволей во всхъ вызываетъ подозрніе. Василій Лобановичъ… Что онъ длаетъ? Какъ онъ живетъ? Почему безпутно шляется въ пустомъ пространств? За что отовсюду его гонятъ, какъ уличную собаку? Это все вопросы, которые какъ разъ пристали ко мн. У меня нтъ ни угла, ни пристанища, ни почвы подъ ногами, ни опредленнаго положенія среди людей. И вы вс правы, когда называете меня шатающимся интеллигентомъ, интеллигентнымъ бродягой, или тамъ еще…тысячу разъ правы! Но вотъ вы гд неправы. Вы думаете, что бродяга я по своей вол, ради забавы, и потому еще, что я не умю распорядиться собою… Это неправда! Я много раздумывалъ о себ, желаю распорядиться собою какъ можно лучше, но не моя вина, если изъ этого выходитъ чортъ знаетъ что! Дло вотъ въ чемъ. Наше поколніе, въ томъ числ и я, иметъ за душою кое-какія мыслишки, назовите ихъ идеалами, если вамъ нравятся громкія слова, и вотъ въ этихъ-то мыслишкахъ и заключается вся бда. Это не то что какъ прежде. Бывало, человкъ набьетъ себ голову, какъ чемоданъ, книгами и гуляетъ въ такомъ забавномъ вид, а когда ему нужно было отправиться въ жизненное путешествіе, онъ опрастывалъ чемоданъ отъ безполезной тяжести, набивалъ его тмъ, что требовалось для дороги, и больше ничего! Операція эта — выбрасываніе идеаловъ изъ чемодана — тогда совершалась легко. Но намъ-то это уже невозможно. Наши мыслишки обратились у васъ въ совсть, то-есть мы ихъ не можемъ ни выбросить, ни забыть, а должны всюду таскать за собой. Вотъ въ чемъ дло, а вовсе не въ бродяжеств!… Но позвольте теперь дальше разсказать…Мыслишки, идеалы, обратившіеся въ совсть, надо же куда-нибудь помстить. Куда же, спрашивается? Этотъ вопросъ разно ршался и ршается. Одни помщали свою совсть въ разныя отчаянныя предпріятія. Но имъ удалось только, какъ вонъ выражается Червинскій, разработать теорію смерти. Они научились и научили, какъ надо умирать. Ясно, что это не ршеніе… Другіе совсмъ никуда не помстили совсть и были замучены ею, такіе именно и представляютъ образцы того изстрадавшагося интеллигента, котораго теперь на всхъ перекресткахъ выставляютъ на позорище. Третьи,— и я къ нимъ принадлежу отчасти,— думали какъ-нибудь помирить свои мыслишки съ положеніемъ. Они врили,— и я въ этомъ также убжденъ,— что въ каждое мсто, самое загаженное, но дающее кусокъ, можно внести порядочность, чистоту, воздухъ и свтъ. Здсь было много преувеличеній и еще больше неразумія. Нельзя въ самомъ дл окончательно помирить мыслишки съ кускомъ, душу и брюхо, идеалы и поганыя дла… въ большинств случаевъ, немыслимо. Но я врю, есть мста, гд можно длать многое. Но здсь вотъ вы опять правы. Есть такія мста, но я-то не гожусь для такого дла. Вроятно, есть же какой-нибудь органическій порокъ у меня! Должно быть, я въ самомъ дл не гожусь, какъ увряетъ Иванъ Ивановичъ, для такого сложнаго, запутаннаго, но великаго дла!… Но хоть вы-то не бейте меня…
Любановичъ всталъ съ мста, прошелся по дорожк, воротился назадъ и порывисто нахлобучилъ шляпу на глаза. По всмъ видимостямъ, это означало, что говорить онъ не иметъ больше ни малйшаго желанія. Дйствительно, онъ опустилъ голову на руки и замолчалъ.
Катя не знала, что ему сказать. Его подавленный видъ отбивалъ у ней всякую охоту говорить плоскія утшенія. Но какъ ей хотлось сказать ему, что она и не думаетъ издваться надъ его неудачами!
Ей теперь до боли было стыдно за то, что она въ самомъ дл объяснила его бродяжество безпечностью, легкомысліемъ. Сама она принадлежала къ необезпеченнымъ людямъ, но она не въ состояніи была представить, какъ это такъ можно безалаберно жить, какъ живетъ Лобановичъ. Она сама перебивалась уроками, находила и другія работы и жила не дурно, содержала, въ то же время, мать-старушку и брата-гимназиста. Лобановичъ же всегда казался ей взбалмошнымъ, хотя все, что онъ творилъ, ей нравилось. И вотъ теперь ей вдругъ стало больно оттого, что она такъ думала.
Лобановичъ, между тмъ, продолжалъ молча сидть. Повидимому, онъ ждалъ, что она, какъ бывало прежде, скажетъ ему что-нибудь ободряющее, посмется надъ нимъ съ любовью товарища и проводитъ веселымъ смхомъ домой. Но словъ сейчасъ у ней не находилось.
Тогда онъ всталъ порывисто съ мста и заторопился.
Они вмст вышли къ калитк сада.
Былъ уже поздній часъ ночи. Улицы опустли.
Переступивъ порогъ калитки, Лобановичъ еще разъ протянулъ руку на прощанье. Катя взяла ее и удержала, потомъ тихо потянула ее къ себ. Одно мгновеніе онъ ничего не понималъ, но вдругъ лицо его вспыхнуло и онъ бросился обнимать двушку.
Когда черезъ нкоторое время онъ возвращался домой, ему казалось, что отъ избытка силъ онъ сойдетъ съ ума. Голова его горла и тысячи мыслей тснились въ ней безпрерывнымъ потокомъ.
Но одна мысль скоро выдлилась изъ всхъ, разогнала вс остальныя и встала передъ его воспламененнымъ сознаніемъ какъ огромная тнь. ‘Надо добиться успха, потому что только успхъ даетъ силы’,— думалъ онъ, взволнованный. Его любятъ — и онъ долженъ помнить объ этомъ. Личное счастье — центръ, изъ котораго ведутъ дороги въ разныя стороны, и если человкъ не попалъ на этотъ центръ, онъ обреченъ всю жизнь блуждать по невдомымъ путямъ… Успхъ, успхъ!…
— Прежде всего, личный успхъ, а все остальное потомъ!— громко сказалъ онъ, и камни пустынной улицы повторили его голосъ въ ночной тишин.
Что-то страстное и, въ то же время, хищное овладло его существомъ. Онъ чувствовалъ, какъ откуда-то изъ глубины поднимается въ немъ безконечно-огромная энергія, хищная энергія бороться за себя, за свое существованіе, за любовь, за свою свободу.
— Мсто теб нашлось!— проговорилъ Иванъ Ивановичъ съ просонья, едва продравъ глаза и думая такимъ образомъ разбудить Лобановича.
Къ его удивленію, послдній былъ уже одтъ и приводилъ въ порядокъ свою комнату, чего никогда не бывало.
— Вотъ это отлично! А я, было, ужь самъ хотлъ пуститься на поиски во вс концы. Отлично! Теперь, значитъ, не надо. Спасибо, Ваня! Ну, разсказывай, какое мсто.
Лобановичъ все это говорилъ радостно и твердо, какъ будто для него самое обыкновенное дло — думать о мстахъ.
Иванъ Ивановичъ съ своей постели смотрлъ на него во вс глаза.
— Ты хотлъ отправиться на поиски?— спросилъ онъ недоврчиво.
— Разумется. Что же тутъ необыкновеннаго? Надо же мн когда-нибудь устроиться… И, притомъ, разъ навсегда. Надола бродяжная жизнь! Надо кончить съ этимъ шатаньемъ въ проголодь…
— Да ты это не остришь?— спросилъ съ изумленіемъ Иванъ Ивановичъ, въ первый разъ выслушивая такія вещи отъ ‘взбалмошнаго Васьки’.
Послдній пожалъ плечами въ знакъ пренебреженія.
— Мн вовсе не до остротъ. Разскажи, какое мсто!— возразилъ онъ серьезно.
— Погоди, умоюсь,— отвтилъ Иванъ Ивановичъ, слзъ съ постели и принялся приводить себя въ порядокъ.
Онъ потянулся съ наслажденіемъ, одлся, умылся и задумчиво сталъ расчесывать себ бороду и волосы. Потомъ началъ чиститься. Эти обязанности онъ исполнялъ методично и обдуманно и всегда молчалъ во время ихъ выполненія. Иначе нельзя. Если какой-нибудь человкъ вздумаетъ говорить во время умыванья или расчесыванья бороды, то и умнаго ничего не скажетъ, да и борода останется лохматой. Нельзя гоняться за двумя зайцами. Кто хочетъ обладать вншностью, тотъ долженъ посвящать заботамъ о ней извстное время.
Лобановичъ съ нескрываемымъ раздраженіемъ слдилъ за всми движеніями товарища, но, наконецъ, не выдержалъ.
— Да кончишь ли ты когда-нибудь! Какое мсто?— вскричалъ онъ.
— Сейчасъ. За чаемъ я все теб доложу по порядку, — отвчалъ Червинскій откуда-то изъ глубины сней, гд въ эту минуту чистилъ сюртукъ, причемъ тамъ слышалось мрное шарканье щетки и энергичные плевки.
Наконецъ, за чаемъ онъ разсказалъ подробно о своихъ переговорахъ съ однимъ инженеромъ.
Работа на вновь строющейся желзной дорог. Одному подрядчику нуженъ толковый распорядитель работъ. Обязанности заключаются въ слдующемъ: вычислять количество произведенныхъ работъ, слдить, въ то же время, за ихъ качествомъ, вычислять заработную плату, наблюдать за рабочими. Непосредственное начальство — хозяинъ подрядчикъ. Подчиненные — нсколько артелей рабочихъ. Цлый день на воздух, въ ходьб и въ зд. Жалованье сообразно съ тмъ, какая часть линіи и сколько артелей будетъ находиться въ распоряженіи.
— Какъ видишь, мсто не важное. Вдобавокъ, придется отчасти быть палкой по отношенію къ рабочимъ… Это ты имй въ виду,— добавилъ Иванъ Ивановичъ, окончивъ свое описаніе мста.
Лобановичъ внимательно выслушалъ вс условія, и когда Иванъ Ивановичъ кончилъ, задалъ нсколько вопросовъ, удивившихъ Ивана Ивановича ихъ практичностью и здравымъ смысломъ. Потомъ ршительно сказалъ:
— Я ду.
— Не брезгуешь? Помни, ты отчасти будешь палкой въ рукахъ подрядчика,— еще разъ повторилъ Червинскій, удивляясь быстрой ршимости занять такое мсто.
— Палка о двухъ концахъ, Ваня. Фактически ею всегда пользуется не тотъ, кто первый ее взялъ, а тотъ, кто уметъ вырвать ее… Но это въ сторону. Еще одинъ вопросъ: кто будетъ инженеромъ на моей дистанціи?— спросилъ Лобановичъ
— Фамиліи не помню. Но мой знакомый говоритъ про него, что человкъ порядочный.
— Отлично. Я съ нимъ сойдусь. А черезъ него постараюсь занять дйствительно прочное мсто, когда дорога будетъ кончена. Такимъ образомъ, роль палки лишь временная непріятность, и ты не безпокойся, я съумю избжать двусмысленныха положеній. Надо, наконецъ, прочно встать на ноги. Когда хать?
Слушая все это, Иванъ Ивановичъ не могъ скрыть смоего изумленія. Лобановичъ имлъ твердый, ршительный и какой-то благоразумный видъ. Раньше онъ то и дло поражалъ Ивана Ивановича, развертывая все новыя стороны своей натуры, но этого и подозрвать нельзя за нимъ. Еще твердостью онъ обладалъ, въ особенности когда дло шло о какомъ-нибудь нелпомъ предпріятіи, но благоразумія — никогда!
— хать-то когда, говоришь?— разсянно переспросилъ Иванъ Ивановичъ, ломая голову надъ радикальною перемной въ товарищ.— Да хоть завтра!
— Завтра мн не удастся… надо кое-что сдлать. Но послзавтра я готовъ,— отвтилъ Лобановичъ.
— Это окончательное ршеніе?
— Окончательное.
— Такъ и передамъ.
И Червинскій сдлалъ молчаливый жестъ, въ которомъ выражалось одобреніе. ‘Должно быть, Васька-то мой точно образумился… Видно, надоло шляться… Но что бы это значило? Откуда?’
Думая такимъ образомъ, Иванъ Ивановичъ методично прихлебывалъ изъ стакана чай, методично закусывалъ булкой и сметалъ въ одну кучку вс крошки. А, въ то же время, развязалъ свой языкъ. Онъ принялся развивать обычныя свои мысли о ‘куск хлба’, о ‘мстахъ’, но на этотъ разъ подновленныя экстраординарнымъ случаемъ. Мысли эти были сорныя, но он всегда имли одно достоинство: врное опредленіе людей и положеній.
— Я очень радъ, что ты, наконецъ, пришелъ къ моимъ выводамъ. Мы не можемъ быть очень разборчивыми въ мстахъ, а должны брать то, что попадается. Выборъ у насъ самый ограниченный. Я раздляю мста такимъ образомъ. Есть мста, которыхъ мы не можемъ занять, есть другія, которыя мы не хотимъ, и есть те, котрыя мы можемъ и хотимъ, но на которые насъ не пустятъ.
Лобановичъ захохоталъ, но, впрочемъ, на этотъ разъ онъ безропотно слушалъ Червинскаго, ничего не возражая. А когда Ивана Ивановича не останавливали, онъ могъ безконечно долго говорить, говорильная машина его была хорошаго устройства.
— Ты погоди смяться. Мы дйствительно имемъ передъ собою такой узкій выборъ. Такъ какъ мы не обладаемъ какою-либо спеціальностью, то мы, каждый изъ насъ, не можемъ быть докторомъ, адвокатомъ, инженеромъ, механикомъ, офицеромъ, священникомъ и т. д. Съ другой стороны, надленные нкоторыми понятіями интеллигентнаго свойства, мы не хотимъ мста сидльца въ трактир, прикащика въ лавк, конторщика въ ссудной касс, квартальнаго въ участк, смотрителя въ тюрьм и т. д., и т. д. И вотъ въ нашемъ распоряженіи очень ограниченное пространство, но и туда насъ не пускаютъ, ибо пространство это сплошь занято полуграмотнымъ, темнымъ человкомъ. Должны ли мы пробраться туда, столкнувъ съ дороги темнаго человка? Для меня это несомннно. Такъ или иначе, а въ каждое мсто мы вносимъ извстнаго рода приличія, прекращаемъ воровство, а часто и денной грабежъ, разсеваемъ хоть отчасти мглу, очищаемъ грязь… Стало-быть, мы не только можемъ, но и должны пробиться въ эти чужія мста, куда насъ не пускаютъ. И пробьемся, Вася, а?
— По крайней мр, попробуемъ — сказалъ Лобановичъ и опять засмялся.
Въ первый разъ еще товарищи такъ мирно бесдовали. Иванъ Ивановичъ продолжалъ развивать свои сорныя мысли долго еще, потому что Лобановичъ безропотно слушалъ его. А, быть можетъ, и вовсе не слушалъ, думая о другихъ вещахъ. Посл чая они даже вышли на улицу вмст, и дорогой не спорили.
Черезъ день Лобановичъ, какъ было условлено, отправился въ далекій край.
Его провожали Червинскій и Катя. При этомъ Червинскій замтилъ, что между его пріятелемъ и двушкой установились какія-то новыя, теплыя отношенія. Передъ третьимъ свисткомъ парохода Лобановичъ и Катя внезапно куда-то скрылись, а когда возвратились на трапъ, то двушка была очень взволнована, со слдами слезинокъ на глазахъ, но счастливая, а Лобановичъ смотрлъ озабоченно, но гордо.
— Они любятъ…— инстинктивно понялъ Иванъ Ивановичъ и ему вдругъ сдлалось скучно.
На прощанье Лобановичъ шепнулъ ему на ухо, чтобъ онъ хранилъ въ его отсутствіе двушку, заботился о ней. Иванъ Ивановичъ торжественно общалъ, но чувствовалъ, какъ ему длалось вс скучне.
Когда пароходъ отчалилъ, зашумлъ колесами и быстро сталъ удаляться, Иванъ Ивановичъ замахалъ шляпой, а на его добродушныхъ глазахъ навернулись слезы и вдругъ страшное чувство одиночества сжало его сердце, потому что уходившій пароходъ увозилъ не только того, къ кому онъ былъ привязанъ, но и ту, кого онъ любилъ.
Но въ его честномъ сердц не было мста ревности, провожая домой двушку посл того, какъ пароходъ ушелъ, онъ только чувствовалъ свое одиночество, скуку, безцльность своего существованія.
Недавно еще эта мстность представляла дикую глушь, гд рдко раздавался человческій голосъ. Въ темныхъ лсахъ здсь не слышно было скрипа телги, стука топора, рева домашнихъ животныхъ. Подъ зеленымъ шатромъ сосенъ и березъ стучалъ только дятелъ, да куковала кукушка, да глухой хохотъ филина разносился по ночамъ.
Всю страну вдоль и поперекъ избороздили горные отроги. Это придавало всей мстности видъ еще боле дикой, недоступной красоты. По горамъ нигд не пролегали дороги, покрытыя до верхнихъ гребней непроходимымъ лсомъ, горы были недоступны до сихъ поръ. А въ глубокихъ впадинахъ и долинахъ, гд протекали рчки и стояли озера, не замтно было мостовъ. Все здсь заросло, журчанье ручьевъ, то тихое, то шумное, всякій могъ слышать, но ихъ самихъ не видно было,— они заросли травой и кустарникомъ такъ плотно, что вода, казалось, бжала гд-то подъ землей.
Иногда стны кустовъ и лса раздвигались, рчка разливалась въ широкій естественный прудъ, но поверхность его также затянута была дикою, густою зеленью, вокругъ береговъ, далеко на середину выдвигались жирные камыши, а остальная часть воды заросла водяною лиліей и другими водорослями.
Это былъ самый дикій уголъ прекрасной Башкиріи. Хозяиномъ здсь считался башкиръ, но онъ былъ плохой хозяинъ и забросилъ этотъ уголъ. Только изрдка, когда онъ продирался сквозь чащу лса верхомъ на исхудаломъ кон, раздавалась здсь его псня, онъ плъ въ ней обо всемъ, что попадалось ему на глаза,— плъ о сучк дерева, который хлестнулъ его по башк, о голомъ череп павшей лошади, мимо котораго ступалъ его конь, о муравьиной куч, о сгнившемъ пн, о поваленномъ бурей дерев… По это была не псня, а вой волка.
Но вдругъ, какъ по мановенію волшебнаго жезла, здсь все измнилось. Появились отряды рабочихъ съ лопатами, ломами и пилами, въ спокойномъ дотол воздух раздались стукъ топора, визгъ пилы, громъ динамитныхъ взрывовъ. И всюду, гд проходили отряды, за ними оставался страшный слдъ разрытой земли, потоптанныхъ и выжженныхъ кустарниковъ, поваленныхъ деревьевъ, пробитыхъ холмовъ. А вслдъ за отрядами рабочихъ появился темный, закопченный, пылающій жаромъ паровозъ и огласилъ воздухъ торжествующимъ свистомъ, который заставилъ умолкнуть старыхъ обитателей мрачнаго угла. Пересталъ глухо хохотать филинъ, кукушка куковала гд-то вдали, стука дятла не слышно стало и не плъ свою безконечную псню башкиръ, его наняли копать глину, дали ему въ руки лопату, и онъ замолчалъ.
Но если бы кому вздумалось посмотрть этотъ уголокъ во всей его мрачной красот, тому стоило только отойти отъ полотна дороги на небольшое разстояніе. Тогда роли мнялись. Страна тогда являлась во всей своей торжествующей дикости, а новые пришельцы, напротивъ, казались погребенными подъ темнымъ лсомъ, посреди этихъ дикихъ овраговъ и глухихъ болотъ, стукъ топоровъ и ломовъ слышался здсь какъ стукъ дятла въ древесную кору, а свистъ паровоза напоминалъ жалобный пискъ мыши. А голосовъ людей совсмъ не было слышно и, вмсто нихъ, опять раздавался плачъ пиголицы, уханье болотной выпи, да крикъ копчика, какъ будто здсь ничего не случилось.
Такое впечатлніе произвело дикое мсто на Лобановича, когда онъ въ свободные воскресные дни покидалъ свой баракъ и углублялся подъ темные своды окрестныхъ лсовъ, стоило ему отойти полверсты въ сторону, какъ шумная жизнь строющейся дороги совершенно умолкала, поглощаемая глухою молчаливостью природы.
Онъ бродилъ по этимъ лсамъ, переходилъ въ бродъ рчки и болота, взбирался на горы и чувствовалъ себя такъ хорошо, какъ никогда. О своей новой жизни онъ писалъ восторженныя письма Кат и Червинскому.
Служба его также шла недурно. Подрядчикъ изъ экономіи держалъ только одного распорядителя, которымъ и былъ Лобановичъ, это вдвое увеличивало трудъ послдняго. Подъ его наблюденіемъ было нсколько партій рабочихъ, растянутыхъ на десять верстъ по линіи. Ему приходилось съ утра до ночи здить верхомъ или на телг, а то и просто ходить пшкомъ, къ ночи отъ такого движенія онъ уставалъ въ лоскъ. Но это его не раздражало, для него никакая каторжная работа не могла показаться слишкомъ тяжелою, разъ онъ считалъ ее необходимою. Въ настоящемъ же случа эту службу онъ считалъ необходимою…
Посл отъзда изъ N его ршимость побороться за свою личную судьбу только выросла. Поставивъ себ впереди одну только эту цль — завоевать прочное положеніе, онъ вдругъ почувствовалъ приливъ необыкновенной силы въ себ. Раньше вс эти силы, не направляемыя къ одному фокусу, безслдно пропадали, что длало его въ глазахъ всхъ втреннымъ и въ своихъ глазахъ — слабымъ, теперь, когда вся его энергія направилась къ одной точк, онъ заране чувствовалъ побду.
Цль его, дйствительно, быстро приближалась.
Со всми у него установились опредленныя отношенія,— съ подрядчикомъ, съ инженеромъ, съ рабочими.
Подрядчикъ не могъ нахвалиться имъ. Притомъ, съ первыхъ жа дней онъ почувствовалъ какую-то робость къ нему, какъ къ человку, который все понимаетъ. Это было инстинктивное чувства уваженія къ чему-то высшему.
Онъ его называлъ ‘господинъ Лобановичъ’, относился къ нему съ предупредительною вжливостью. Онъ не только не третировалъ его какъ подчиненнаго, но, напротивъ, постоянно считалъ нужнымъ въ чемъ-то оправдываться.
Неоднократно жалуясь на свою горькую судьбу, онъ горячо оправдывался противъ смутныхъ обвиненій невдомыхъ обвинителей. Это происходило ночью, когда они заходили въ баракъ спать.
— Вотъ въ газетахъ, господинъ Лобановичъ, нашего брата на голов бьютъ… Вонъ въ ‘листк’ какъ меня обчистили!… Подрядчикъ, молъ, кровопійца! Эксп… ну, тамъ какъ пишутъ… однимъ словомъ, разбойникъ! Какъ вы полагаете, справедливо это?
— А мн какое дло?— возражалъ Лобановичъ уклончиво.
— Нтъ, вы позвольте! Вы человкъ ученый… Разсудите, какая тутъ справедливость? У меня одинъ сынъ въ студентахъ учится, другой въ гимназіи, а дома еще восемь душъ малъ-мала меньше! Извольте прокормите такую прорву! Да я, да жена, да расходы разные!… Какъ вы разсчитываете, мало мн нужно страдать?… Я, вдь, и выбиваюсь изъ силъ!… Одинъ сынъ въ студентахъ, другой въ гимназіи,— стало быть, я хочу дать имъ образованіе! Какое же право иметъ газета, то-есть, печатать, что и эксп… однимъ словомъ, разбойникъ?
Лобановичъ уклонялся подъ разными предлогами отъ отвта. Подрядчикъ для него былъ новинкой, въ немъ онъ видлъ страннаго субъекта, въ одно и то же время, жалкаго и забавнаго. До сихъ поръ съ именемъ ‘подрядчикъ’ у него связывалось страшное понятіе о чемъ-то живорзномъ, безсовстномъ и алчномъ, но его подрядчикъ не имлъ ни одной, кажется, черты такого опредленнаго эксплуататора.
Ходилъ онъ въ шляп, сюртук и ‘при цпочк’. Неизвстнаго происхожденія. Грамотный. По ночамъ, воткнувъ на гвоздь сальный огарокъ, читалъ какой-то романъ (онъ произносилъ ‘романъ’) Кровавый слдъ. Свободныхъ капиталовъ онъ не имлъ, по крайней мр, когда по субботамъ ему приходилось разсчитываться съ рабочими, то весь онъ былъ мокрый отъ пота и волненія. На линіи онъ рдко бывалъ, все время шмыгалъ въ городъ, гд заключалъ какія-то денежныя сдлки. Вообще это былъ субъектъ, болтавшійся между небомъ и землей.
— Вотъ еще какіе бываютъ!— съ удивленіемъ думалъ Лобановичъ, наблюдая странную разновидность людей, живущихъ такимъ нелегкимъ трудомъ.
Иногда, посл его длинныхъ жалобъ на трудность добыть двнадцать кусковъ, Лобановичъ выражалъ ему даже сочувствіе. Но въ общемъ онъ старался совсмъ не думать о немъ,— не его дло.
Съ инженерами отношенія установились еще лучше. Съ однимъ изъ нихъ Лобановичъ совсмъ подружился.
Чистенькій, нжный, съ изящными ручками, всегда одтый, даже здсь, въ лсу, съ иголочки,— это былъ самый хорошенькій инженеръ во всемъ свт. Лобановичъ, съ своею рослою фигурой, съ своими размашистыми, неаккуратными манерами, передъ нимъ казался лснымъ чудовищемъ. И, все-таки, между ними установились дружескія отношенія и нашлось кое-что общее.
Встрчаясь то и дло на линіи, они подолгу болтали обо всемъ на свт. Помимо нкоторыхъ общихъ взглядовъ, они оба, къ обоюдному удовольствію, оказались страстными любителями музыки и часто до глубокой ночи, сидя гд-нибудь на краю оврага, вспоминали чудесные отрывки оперъ, сонатъ, симфоній. Разумется, только вспоминали, потому что въ глухомъ лсу, за тысячу верстъ отъ всякой музыки, трудно ее исполнить. Они могли бы еще напвать, но и это было затруднительно, Лобановичъ обладалъ чудовищнымъ голосомъ, въ которомъ несчастнымъ образомъ соединились ревъ осла и хрюканье (въ нижнемъ регистр) свиньи, что касается инженера, то онъ имлъ маленькій, нжный баритонъ, но звукъ его терялся въ лсной чащ. Однимъ словомъ, имъ приходилось наслаждаться музыкой, разговаривая о ней, но и эти разговоры приводили ихъ въ восторженное настроеніе.
Нердко они болтали о другихъ вещахъ. Разъ инженеръ, удивленный необычными знаніями своего собесдника, спросилъ его:
— Что это вамъ пришла охота взять такую скверную, грязную работу?
Лобановичъ передъ этимъ наивнымъ вопросомъ смутился.
— Пройти всю желзно-дорожную школу,— совралъ онъ сначала.
Но вслдъ за тмъ онъ ршился воспользоваться подходящею минутой и высказалъ желаніе занять мсто на дорог. Инженеръ отнесся крайне сочувственно къ такому желанію, навелъ разныя справки и черезъ нсколько дней высказалъ положительную и значительную увренность, что дорога не отпуститъ такого полезнаго служащаго. А еще черезъ нсколько дней онъ уже съ радостью сообщилъ, что мсто ему обезпечено. Дло шло о выдающемся пост на линіи.
Посл этого случая дружба между ними еще боле укрпилась. Нжный, хорошенькій инженеръ питалъ величайшее уваженіе къ Лобановичу и проводилъ въ его обществ большую часть тоскливыхъ и мрачныхъ ночей. Лобановичъ въ свою очередь платилъ своему случайному пріятелю искренностью и откровенностью.
О своей служб, объ удачахъ и надеждахъ своихъ Лобановичъ сообщилъ Кат, которая въ отвт своемъ выражала неподдльную радость и общалась скоро пріхать къ нему. Въ другомъ письм, къ Ивану Ивановичу, Лобановичъ подробно объяснялъ свое теперешнее настроеніе:
‘Я понялъ одну истину: не увлекаться чужими интересами, пока не исполнилъ своихъ. Здсь нердко у насъ происходятъ возмутительныя вещи, но и научился смотрть на нихъ хладнокровно. Я даже самъ удивляюсь, какой неистощимый запасъ равнодушія я открылъ въ себ, на все, что тутъ творится вокругъ меня, я плевать хочу, пока не добьюсь поставленной цли’.
Червинскій, зная отлично Лобановича, предостерегалъ его отъ крайняго увлеченія этимъ настроеніемъ:
‘Нужно, необходимо быть равнодушнымъ въ извстныхъ случаяхъ, но знай мру всему. Равнодушіе къ тому, что длается вокругъ, сейчасъ для тебя полезно, но и здсь не увлекайся, не пересаливай, иначе въ теб наступитъ реакція, и ты надлаешь цлую кучу сумасшедшихъ длъ’,— писалъ всегда благоразумный Иванъ Ивановичъ.
Дло шло въ этихъ письмахъ, главнымъ образомъ, объ отношеніяхъ къ рабочимъ,— Лобановичу они достались всего трудне.
Въ его вдніи находилось нсколько партій, тутъ были артели самарцевъ, пензенцевъ, вятчанъ (‘вячкихъ’, какъ они себя называли), наконецъ, куча башкиръ. Со всми надо было умть говорить, разбирать вс претензіи. Интересы подрядчика, конечно, требовали, чтобы значилось побольше прогульныхъ дней, поменьше сдланныхъ работъ, напротивъ, въ интересахъ рабочихъ было естественно желать, чтобы вовсе не было прогульныхъ дней и чтобы кубы вырытой земли и камней были неполные.
Лобановичъ благоразумно избгъ того и другаго. Подрядчику онъ далъ ясно понять, что ошибокъ въ счетахъ онъ не намренъ допускать, да подрядчику и некогда было слдить за такою бумажною справедливостью,— онъ то и дло пропадалъ по недлямъ, отыскивая кредитовъ для срочныхъ уплатъ. Въ свою очередь рабочіе убдились, что записи ихъ работъ и заработковъ ведутся точно, хотя вс рабочіе относились съ нкотораго времени ко всякимъ записямъ съ крайнимъ равнодушіемъ.
Это нсколько удивляло Лобановича, но онъ не искалъ причины. Отъ внутренней жизни дороги онъ старался стоять въ сторон, слпой и глухой къ тому, что такъ недавно еще интересовало его.
Въ его мысляхъ образовался и крпко заслъ вопросъ:
— А мн какое дло?
Было раннее воскресное утро. Въ барак стало сыро. Лобановичъ наскоро одлся, положилъ въ сумку кусокъ булки и вышелъ на свжій воздухъ.
Онъ могъ шляться по трущобамъ до трехъ часовъ, когда они условились съ инженеромъ идти на охоту.
Перейдя узкое пространство дороги, заваленное бревнами, грудами камней и земли, онъ сразу попалъ въ густую чащу первобытнаго лса. Подъ его сводомъ стояла тишина и царствовалъ полумракъ, утреннее солнце не могло еще пробить густую листву, и только рдкія брызги его лучей падали на влажную лсную траву.
Лобановичъ тихонько пробирался между стволами и прислушивался въ таинственной жизни этого темнаго угла. Онъ его засталъ врасплохъ, когда лсная жизнь только еще начала просыпаться. Въ мертвой тишин слышался каждый звукъ, слышно было, какъ по листу ползетъ гусеница, какъ упалъ листъ съ верхушки дерева, какъ выпрямилась вдругъ втка, погнутая чьею-то рукой, какъ шелестятъ муравьи возл своего поселенья. Крикъ копчика, внезапно раздавшійся по лсу какъ флейта, заставилъ вздрогнуть Лобановича, по черезъ минуту, когда голосъ маленькаго хищника смолкъ, лсъ снова замеръ въ таинственномъ молчаніи.
Подвигаясь впередъ между деревьями, Лобановичъ замтилъ недалеко просвтъ и направился къ нему. Оттуда слышалось какое-то бульканье воды, заинтересовавшее его праздное вниманіе. Онъ зналъ, что тамъ среди порослей кустарника находится рчушка, и захотлъ объяснить себ, что это за звуки раздаются оттуда?
Черезъ минуту дло объяснилось. На берегу рчушки, въ самомъ широкомъ ея мст, сидлъ рыбакъ и удилъ рыбу. Посреди густой зелени камыша его сгорбленную фигуру трудно было примтить, пестрядиная рубаха его по цвту очень мало отличалась отъ сухой травы, а его приплюснутую бурую шляпенку можно было принять за одинъ изъ лопуховъ, покрывавшихъ сплошною массой рчку. Всего его можно было еще принять за кочку, обросшую мхомъ и прикрытую сверху лопухомъ, если бы только не поминутное маханье палкой, которая ему служила удилищемъ.
Лобановичъ узналъ въ немъ пожилаго старика, артельнаго старосту ‘вячкихъ’ мужиковъ. Онъ поздоровался съ нимъ, прислъ возл и сталъ смотрть, какъ онъ удитъ. По сейчасъ же ему стало ясно, что мужикъ въ первый разъ держитъ въ рукахъ удочку. Вмсто удилища, старику служила толстая палка, почти колъ, лсной ему послужила бичевка, которою легко можно было удержать лошадь, и крючокъ на такую лску былъ привязанъ огромный. Вся эта снасть разсчитана была такимъ образомъ, какъ будто старику предстояло вытянуть изъ-подъ лопуховъ блугу. Между тмъ, въ рчк водились только окуни и чебаки. Понятно, что поймать онъ ничего не могъ,— онъ то и дло махалъ коломъ, отъ его усердія стояли пузыри на вод, но изъ этого ничего не выходило.
— Плохо ловится?— спросилъ Лобановичъ шепотомъ, изъ боязни напугать рыбу.
— Ничего не могу пымать!— отвтилъ староста съ огорченіемъ и напряженно смотрлъ въ воду.
— Ты, кажется, впервые рыбачишь?
— То-то что не умю! А надо бы.
— Рыбы захотлось?
— Не мн… Парень мой, Силашко-то, жалуется на животъ,— ему собственно!… Вчера уже и робить бросилъ.
— Захворалъ?
— Лежитъ. ды не беретъ, вчерась только говоритъ: ‘рыбки бы’.
Лобановичу стало непріятно.
— Разв плохая у васъ пища?
— Одно горе!… Хлбъ еще можно сообразить, а на счетъ горячаго, напримръ, болтушка съ крупой — одно горе!
— У васъ, кажется, въ условіи, вдь, мясо выговорено?