Уманов-Каплуновский
Уманов-Каплуновский
В лапах
В лапах
I
I
II
II
III
III
IV
IV
V
V
—————————————————-
В лапах, Уманов-Каплуновский Владимир Васильевич, Год: 1897
Время на прочтение: 15 минут(ы)
Он в первый раз появился на фондовой бирже и был оглушен, ошеломлен. На него повеяло такой жизненной волной, что он присел на первую попавшуюся скамейку, чтобы немного успокоиться и прийти в себя.
‘Вот где настоящая жизнь!.. Все кипит, волнуется…’ Ряд мыслей пробегал в его голове, одни ярче других.
Он был молод и красив. Густые черные волосы рельефно оттеняли тонкие, изящные черты, несколько утомленные серые глаза поражали своей глубиной. Одетый по последней моде, он в то же время не производил впечатления столичного пшюта и невольно останавливал на себе удивление взгляды маклеров и постоянных биржевых посетителей.
— А, господин барон, вы уже здесь! — раздался вдруг мягкий, вкрадчивый голосок крошечного пузатого человечка, который широко улыбался, выставляя клыкообразные зубы и высоко приподняв серый английский котелок.
Блестящая лысина придавала этому лицу комический вид.
Барон фон-Лейден очнулся и радостно протянул руку.
— Я здесь, как затерянный в океане.
— С непривычки. Вы наверно подумали, что тут собираются одни сумасшедшие? Вишь, как галдят, а все без толку…
Акимов презрительно поднял нижнюю губу и со злостью махнул рукой по направлению к кучке крикунов, которые с таким ожесточением о чем-то спорили, что со стороны можно было подумать о близости наступательных движений.
— Пойдемте к ним! Это меня так интересует.
— Для вас хоть на край света, но без вас ни за что бы к ним не подошел ближе, как на расстояние выстрела. Несчастные зайцы!
Лицо Акимова преобразилось и приняло такую гордую мину, точно он делал величайшую услугу своему новому клиенту, который, конечно, оценит его рыцарское самоотвержение.
Но вот раздался удар пушки. Часы пробили 12. Биржа началась. Владельцы банкирских домов и контор, банковские главари и прочие дельцы заняли свои обычные места. На их загадочных физиономиях ничего нельзя было прочитать, кроме покорности перед неожиданными капризами превратной судьбы. В зале на мгновенье все стихло, и эта страшная тишина действовала на нервы барона подавляющим образом после того шума и крика, которые минутой раньше так одушевляли его.
— О, сегодня великий день! — таинственно процедил сквозь зубы Акимов. — Поэтому-то я и решил, чтоб вы теперь же открыли у меня on call… Неделя — две, самое большое — три, и мы наживем с вами не одну тысячу рублей. Я — честный человек и не желаю вас обманывать и подводить, уважаемый господин барон. Надо всегда стремиться только к тому, чтобы нажить, а не разбогатеть. Это — мой принцип. Сегодня очень крепкое настроение. Из Берлина ожидаются важные известия…
Они затерялись в толпе. Вдруг посреди зала раздался отчетливый голос высокого, красного толстяка, с фигурой которого непременно связывалось представление о протодиаконской октаве:
— Акции общества ‘Паутина’… Пятьдесят штук отдам по сорока… Акции ‘Паутина’!.. ‘Паутина’!..
Восклицание произвело свое действие, — страшное, потрясающее! Еще вчера все кричали о небывалом дивиденде для молодой бумаги и цену подняли до трехсот восьмидесяти одного рубля, ее поддерживали и утром, a теперь — на сорок один рубль дешевле…
Сам Шпрудель, известный маг и волшебник, не выдержал и, вскочив с своего места, снова медленно опустился на деревянную ручку дивана. Это всегда служило у него признаком сильнейшего волнения. Впрочем, трудно было сказать, доволен ли он или огорчен. Колючие глаза бегали с пытливостью ищейки из-под массивных золотых очков. Редкие, длинные усы неопределенного цвета делали его похожим на морского льва.
— Teufel!.. Вот скачок!..
Шпрудель наклонился к уху своего помощника, и тот сейчас же принял подобострастное выражение.
— По какой цене вы продали утром наши акции?
— По восемьдесят.
— А как было сказано в приказе?
— По биржевой цене. Цена не была лимитирована.
— Gut, gut!.. Можете выставить по пятьдесят два с четвертью. Не правда ли, прекрасная цена? Я люблю, чтобы все делалось благородно. За комиссию и куртаж, конечно, высчитаете особо. Ну что ж, господин Кузьминский любит рисковать, купил по семьдесят семь… Я его отговаривал. По теперешним временам, две тысячи убытку — чистейшие пустяки. Нельзя-с, любишь кататься, — люби и саночки возить. — И, успокоенный этой философией, невозмутимый банкир стал делать отметки в записной книжке.
— Не надо ли паутинки?
— Паутинку возьмите! По двадцать отдаю.
Осаждали его важный маклер с плавными телодвижениями и юркий еврейчик (из зайчиков), маленького роста, но с большой головой и широкоплечий. Последний особенно суетился и выказывал такое нетерпение, что даже хватал всех проходящих за руки и отталкивал от Шпруделя, точно охраняя свои права от непрошенной конкуренции.
Шпрудель, казалось, наслаждался этой сценой и не спешил отвечать.
— Да что же вы, Herr Шпрудель, покупаете или нет?
— Паутину по двадцать?.. Пхе! — и он сделал кислую гримасу. — У меня ее на чердаке сколько угодно, — даром отдам.
Некоторые расхохотались, другие насупились, недовольные шуткой.
— Вы сами вчера кричали о феноменальных заказах, первый стали проводить эти акции, а теперь смеетесь… Das ist Schweinerei! Совсем неблагородное дело для такого туза!
Юркий еврейчик, заметив, однако, что далеко зашел в своих обвинениях, поспешил убраться и с быстротой молнии наскочил на грузную фигуру хозяина меняльной лавочки, Фомы Протасова, приютившегося в скромном уголку. Он сидел в безмятежном спокойствии, с улыбкою фавна на загорелом, бритом лице. Опираясь руками на толстый парусиновый зонтик старинного фасона и постукивая каблуками, старообрядец-финансист насмешливо посмотрел на разгоряченного Штика, который кланялся ему подобострастно.
Протасов медленно кивал головой, и рыжие глаза его, заплывшие жиром, напоминали выражение кота, облюбовавшего пойманную мышь.
— Здравствуй, Абрам, здравствуй! Продаешь что-нибудь?
— Три акции паутинки продам по тридцать и куплю по десять.
— Молодец! Ай да Абрам!..
— Разве можно в такие минуты шутки шутить, Фома Лукич!
— Ужели с тобой стану вожжаться, тля ты этакая! Вишь, три акции ему подавай, чтоб цену сбить… Мы погодим, — авось и не проиграем без тебя.
Крики усиливались. Уже прозвонили во второй раз, а группы не расходились.
— Запасный капитал израсходован. Получена анонимная телеграмма.
— В пределах России появилась чума.
— Артельщик сделал громадную растрату.
— Флюгель отказался от участия в делах общества и вышел из состава правления.
— Москва пошла на понижение.
Самые невероятные слухи находили отголосок и росли наподобие лавины. Акции ‘Паутина’ падали с головокружительной быстротой. На перроне, их уже предлагали по двести девяносто, и никто не брал.
— Крах, настоящий крах! — повторяли десятки голосов, и паника усиливалась.
Барон фон-Лейден ходил по биржевой площадке с таким отчаянием на лице, что услужливому Штику захотелось его утешить, и он подскочил к нему, по обыкновению, кубарем, с явными доказательствами самой искренней дружбы.
— Зачем же, право, так беспокоиться! Вы что-нибудь потеряли?
Барон, видя его впервые и чувствуя себя совершенно одиноким, с радостью откликнулся на его зов.
— Как вы, право, добры!.. Скажите, пожалуйста, чем объяснить…
— Бланкируют, — перебил его Штик, — сегодня слабо, завтра крепко, чем ниже теперь, тем выше потом. Благородный господин имеет, вероятно, ‘Паутину’?.. Реализации не должны вас путать. Вы имеете маклера, или одни спекулируете?.. Я завсегда к вашим услугам.
— Благодарю вас. Я имею дела с банкирским домом.
Штик насторожил уши и сделался тотчас же сух и серьезен.
— Осмелюсь спросить, чей дом? У нас, слава Богу, этих домов не меньше, чем кабаков.
— Я открыл специальный текущий счет у Акимова. Солидный дом.
— У Акимова?! — взвизгнул Штик. — В таком случае пеняйте на себя, если потеряете деньги. Такого мошенника вы не найдете во всем мире. Счастливо оставаться! — И он исчез из глаз озадаченного барона.
Черные мысли рисовали ему собственное положение в довольно темных красках. Отсутствие Акимова, которого он потерял еще при начале собрания, усиливало угнетенное состояние духа. Начал накрапывать холодный осенний дождь. Ежеминутно отъезжали экипажи. Публика уныло расходилась.
— Насилу-то я нашел вас, господин барон! Где вы изволили прятаться? Никак напужались?.. Я решил, что вы сбежали с перепугу. Привыкнете…
Голос банкира звучал искусственной веселостью, что не укрылось от наблюдательного взора фон Лендена.
— Вы что-нибудь сделали за мой счет? — спросил последний, стараясь придать разговору деловой характер.
— Я вам купил ‘Паутинки’ по тридцать три рублика сотенку акций. Бумага прекрасная, не огорчайтесь, голубчик! Правда, она немножко потом упала, но это — чистейшие пустяки.
Слово ‘голубчик’ кольнуло барона в самое сердце. ‘Нахал! — подумал он, — прежде господином величал, а теперь…’ и, еле сдерживаясь от гнева, фон Лейден обратился к нему с небрежным видом:
— Послушайте, любезнейший, зачем же вы покупаете, когда бумаги падают, да еще в таком громадном количестве? Ведь вы сразу сделали мне убыток в несколько тысяч рублей, а у меня всего-то в онкольном счету семь… Так нельзя! Вы меня разорите… Я не затем вам отдал деньги.
— О, я знаю, что делаю, господин! Я ручаюсь за благополучный исход. Иногда бывает реакция… Надо иметь терпение. Позвольте вас прокатить на моем рысаке. Вы домой?
Самоуверенные манеры Акимова успокоили барона, и они помчались, как ни в чем не бывало, беседуя о событиях дня.
Бывший правовед, барон Виктор Адрианович фон Лейден (из чиновной семьи обрусевших немцев), подстрекаемый честолюбивыми соображениями, определился в одно из высших аристократических учреждений, в качестве причисленного с видами на будущее, но без всякого содержания, если не считать наградных, в получении которых большею частью приходилось только расписываться. Ему не хватало отцовских пятисот рублей, которые он получал раз в два месяца, а, между тем, светский образ жизни требовал непосильных трат (usus tyrannus!). Даже долги трудно было делать! Современные ростовщики стали не особенно доверчиво относиться к кутящей молодежи. С одной стороны, остерегаясь кары закона, а с другой — помня бесчисленные примеры несостоятельности своих должников, они категорически отвергали самые соблазнительные обещания. Лейден томился. Улыбки богатых товарищей свидетельствовали, что его финансовое положение ясно для всех. Неужели вечно тянуться за ними в рабском унижении?..
Пять лет, проведенных бароном в такой тревоге, переполнили чашу терпения. Надо было решиться на что-нибудь. Отец выдавал все, что мог, от других родных ничего не предвиделось. Встреча с балетным критиком Рубинским дала его мыслям неожиданное направление.
— Mon cher, excusez moi, но ты совершеннейший болван! Кто же теперь, в этот fin de siХcle, занимает деньги, когда золото лежит на мостовой?.. Только ленивый его не подбирает. На бирже ты не играешь, нет? Чудак! Так легко. Я познакомлю тебя avec m-r Akimov, protecteur de m-lle Cora Blanche, и он тебе даст право на открытие у себя on call’я. Кстати, ты не видал ее в последнем балете? О, comme c’Иtait splendide! Техника, пуанты, элевация!.. Совершенство!..
Барон схватился за биржу, как за якорь спасения. Раньше никогда не приходила ему в голову такая блестящая комбинация. Однако дальнейшее знакомство и объяснение с Акимовым несколько расхолодили его: надо было достать не меньше семи тысяч рублей для вклада в дело. Сначала банкир никак не хотел принимать клиента иначе, как с минимальным капиталом в десять тысяч, но протекция Рубинского поколебала его строгие правила, и три тысячи были великодушно отброшены. Оставалось только достать деньги.
Лейден вспомнил о добродушном старичке-казначее, обремененном многочисленным семейством, у которого часто хранились большие взносы в пользу общества попечения о бедных вдовах, и решился подействовать на него силою неопровержимых доводов.
Флегонт Сидорович еще не уходил на службу, но уже сидел в вицмундире и дочитывал фельетон ‘Петербургской Газеты’. В зубах у него торчала сигара, единственная роскошь, которую он себе позволял. Впрочем, дым от нее более походил на чад и заставлял предполагать, что российская регалия если и сделана из табачных листьев, то во всяком случай с прибавлением жареного копыта (для экономии). Нетерпеливый звонок и затем появление барона вывели его из беззаботного чтения.
— А, ваше сиятельство (обычная манера Флегонта Сидоровича всех титуловать), чем обязан?.. Почтили меня, старика… Извините за убогое жилище. Живем помаленьку, как умеем.
— Полноте, что вы! Я так рад посидеть у почтенного, всеми уважаемого человека… Гм!.. Погода сегодня плохая, — дует с моря… Наводнение, пожалуй, будет… А я к вам собственно по дельцу. Хочу предложить выгодное условие.
Лицо Флегонта Сидоровича так и запрыгало, морщины раздвинулись, он почуял добычу и насторожил уши, как проголодавшийся пес.
— Верно, батюшка, денежки понадобились? Хи-хи… Это бывает, бывает, — и казначей забарабанил пальцами по газете.
— Я прекрасно знаю, Флегонт Сидорович, что у вас частенько сохраняются некоторые суммы…
— Что вы, что вы, батюшка, разве можно чужие-то денежки раздавать! А под суд? — и он даже отодвинулся от барона, делая вид обиженного равнодушия.
— Зачем так мрачно смотреть на самые обыкновенные вещи!
— Да вам сколько же надобно? Не осерчайте за нескромный вопрос. Слабость, видно, стариковская всюду совать нос. Не осудите!
— Всего семь тысяч на полгода. Процентов, — сколько хотите.
Старик почесал за ухом и помолчал.
— Да что там проценты! Пустое дело… Цифра большая… Не имею таких капиталов, сам перебиваюсь. Жалованье-то мое ведь, чай, известно вам, ваше сиятельство, — не ахти какое, откуда же взять такие деньги, а из казенных — Боже упаси! Это вы напрасно-с, — и он перекрестился, точно призывая в свидетели само небо.
Барон хотел уже встать, думая, что его обманули насчет сговорчивости казначея, как Флегонт Сидорович нагнулся к нему и не без лукавства прошептал:
— Письмецо от кого-нибудь имеете?
Недоверчивый старик, очевидно, боялся ловушки. Барон понял это.
— Писем нет, но мне говорил о вас князь Горский, которому вы помогли в прошлом году выйти из временного затруднения. Со всеми случается…
— Ну, так бы тотчас же и сказали, а то — проценты, да проценты!.. Проценты — сами собой, не уйдут, а сперва следует почву попробовать. Я — человек беспомощный, смирный… Каждый меня обидит… Могу и впросак попасть, а на шее-то, понимаете, детки висят… И так на полгодочка семерочку? Не много ли, ваше сиятельство?
Он разом подбодрился и повеселел.
— Чем больше, тем вам же выгодней, Флегонт Сидорович.
— Не хорошо-с все о выгоде говорить! Я по-Божьему хочу, а вы, батюшка, на каждом шагу, принизить меня желаете. Оно, конечно, и без выгоды несподручно… Все-таки поспокойнее будет, когда капиталец поменьше…
После долгих споров ударили по рукам. Добродушный отец многочисленного семейства предложил тяжелые условия: полугодовой вексель на восемь с половиной тысяч и бланк князя Горского.
Барон шел на все. Он верил в свою звезду и не предавался философским рассуждениям. Надо было, не теряя времени, ехать к князю.
Князь жил одиноко, тратил на женщин безумные деньги, но для других был скуповат. Поэтому, фон Лейден не без робости сообщил ему о своей просьбе.
Черные густые брови жуира сдвинулись и придали смуглому лицу суровое выражение.
— Mon petit, кто же ручается за таких шалопаев, как ты. Вино и женщины поглощают немалые расходы, а и ты еще требуешь от меня материальных жертв. Благоразумно ли это? Одна Susanne дерет с меня несколько шкур.
— Но позволь, мой друг, тебе не придется расплачиваться за приятелей. Твой бланк — пустая формальность, которая, тем не менее, откроет мне дорогу. Я связан по рукам и по ногам и не могу действовать.
Князь снисходительно улыбнулся.
— Охотно верю в твою предприимчивость, но у меня правило не иметь с друзьями никаких денежных счетов. Я лучше подарю что-нибудь, если уж так необходимо.
Беседа окончилась размолвкой.
Барон чувствовал себя отвратительно. Рушились все планы, впереди не предвиделось ничего светлого… И вот в голове навязчиво закружилась назойливая мысль, чей-то голос начал нашептывать страшные слова. ‘Неужели поддаться порыву?..’
Возмущенный и подавленный, Лейден негодовал на самого себя, с озлоблением отворачивался от прошлого и ясно видел, что то же повторится и в будущем. Страсть убивала раскаяние и влекла стихийным порывом в соблазнительную бездну порока. ‘Денег, денег! — слышалось ему всюду. — В них твое счастье’. Он собрал все свои силы и на оборотной стороне векселя твердой рукой подписал фамилию князя Горского…
Прошло две недели. Общество волновалось, все говорили о странном, ничем необъяснимом падении почти всех ценностей, котируемых на бирже. Акции ‘Паутина’ упали до двухсот семидесяти пяти и замерзли на этой цене. Сделки с ними временно прекратились.
Не спавши несколько ночей, с расстроенными нервами, барон забылся под утро тяжелым сном. Ему грезился медный истукан, изрыгающий пламя, в глубину его необъятной пасти бросались человеческие жертвы, и удушливый запах горящего мяса распространялся далеко кругом. Барон вскрикнул и вскочил с постели. Мутным взглядом обвел он свою комнату и позвонил. Вошел слуга.
— Газеты принесены?
— Давно-с. Уже двенадцатый час… И письмецо к вам.
— Подайте.
Письмо оказалось от банкира и не предвещало ничего хорошего. Лейден нетерпеливо разорвал конверт, сердце ёкнуло, усиленно забилось. Письмо было кратко ‘Банкирский дом Ф. Ф. Шпрудель, H. С. Акимов и К®, свидетельствуя совершенное почтение господину барону В. А. фон-Лейден, покорнейше просит от нижеписанного числа в трехдневный срок представить добавочное обеспечение в размере шести тысяч рублей’.
Барон побледнел и бессильно опустил руки.
— Мерзавцы! — вырвалось у него. — Обобрали и еще требуют. Как бы не так!
Он наскоро умылся, оделся и вышел в столовую, где его ожидал кофе. Отец встретился с ним в дверях и пристально посмотрел на него.
— Мрачен, холоден и загадочен… Если ты влюбился, то опротивеешь своей возлюбленной еще сильней, если задолжал или проигрался, — я все равно не дам тебе ни одной копейки, если надоела жизнь, то не порти ее другим. Удивительная молодежь! Смотреть противно…
Он тряхнул красивой седой головой и молодцевато прошел в переднюю.
— Ежедневно какие-то нотации, — говорил барон после ухода отца меньшой сестре, только что окончившей курс в частной гимназии, самой модной и дорогой. — Это больше не может продолжаться… Я не в состоянии!
Зина, белокурая девушка, с мелкими изящными чертами лица, посмотрела на него с состраданием.
— Papa любит веселых, вот и сердится… Открой мне свою тайну!.. Скажи имя!.. Кто она? Порядочная женщина или… такая?
Синие глаза ее горели любопытством и задором.
— Ах, оставь, пожалуйста, болтушка!.. Ты ничего другого не хочешь себе представить, кроме любовных охов и вздохов. Прелестное воспитание, нечего сказать!.. У меня горе, страшное горе! Судьба моя решается на этих днях, а она с глупыми расспросами! Если я выиграю то, что задумал, — брошу сейчас же эту ненавистную жизнь и человеком стану, а проиграю — прости тогда. — И он сделал рукой неопределенный жест.
Зина продолжала смотреть на брата широко открытыми, изумленными глазами.
— Нехорошее что-то придумал ты, Victor… Я боюсь за тебя.
Но он уже но слушал ее и спешил к Акимову.
— Прощай, прощай!.. Я должен ехать… Меня ждут.
Зина обиделась и умолкла. Чувство, похожее на ревность, шевелилось в ее груди. Она в душе ненавидела ту обольстительницу, которая терзает ее брага.
В банкирском доме царило то внешнее уныние, которое всегда сопровождает биржевые крахи. Клерки углубились в созерцание бесконечных цифр и упорно глядели в толстые конторские книги. Шпрудель и Акимов находились в особом кабинете. Это святилище соединялось с общей залой стеклянной дверью, охраняемой от непосвященных двумя гарсонами, в синих камзолах с красными кантами и блестящими пуговицами. Оба финансовых дельца, по-видимому, были в самом благодушном настроении, резко противоречившем настроению подчиненных, особенно заведующего отделением on call’я, высокого, худого брюнета.
Шпрудель и Акимов только что вернулись от Кюба, где сытно позавтракали и, между прочим, узнали свежую новость о скором выпуске новых акций общества ‘Самокат’, сулящего громадные выгоды.
— Не тужите, Захар Захарович, — говорил Акимов заведующему on call’ем, — скоро опять будет повышение, и вас перестанут осаждать… Но об этом пока ни слова!
Шпрудель неодобрительно покачал головой.
— Вы всегда проболтаетесь!.. Сколько раз я вам советовал остерегаться… Скорое повышение, поверьте, не принесет вам большой пользы, если о нем узнает публика.
— Но что же мне делать? — в отчаянии проговорил Захар Захарович, приседая все ниже и ниже от избытка уважения к таким важным особам, осчастливившим его милостивым разговором. — Публика волнуется, злится за добавочное обеспечение и во всем обвиняет меня, одного меня. Я терплю это только ради вас.
Величавым жестом ему разрешили удалиться. Не успел Захар Захарович присесть к своей конторке, как показалась у входа взволнованная фигура барона.
В пальто, покрытом снегом, с мокрыми усами и небрежно зачесанными волосами, он имел вид человека, готового на многое.
— Что это за письмо? Новые проделки какие-то! Срам! Ни на что не похоже! — обрушился Лейден на бедного Захара Захаровича, испуганное лицо которого попалось ему первым на глаза.
Тот только пожал плечами.
— У вас не хватает обеспечения. Вы подписали наши условия…
— Ах, условия, условия! Одни формальности… Долго у вас будет эта паника? Как сегодня?
— Очень плохо, еще слабее… Поговорите с господином Акимовым или Шпруделем. Я ничего не знаю. Они — великие инквизиторы, мы — исполнители их воли, — пытался он пошутить.
Барон смерил его сердитым взглядом и направился к стеклянной двери. Синие камзолы заслонили ему дорогу.
— Пальто-с не угодно ли спять.
Лейден нехотя повиновался. ‘Святая-святых’, — подумал он и вошел в кабинет.
Акимов, хотя и заметил барона сквозь стеклянную дверь, однако, сделал такой вид, точно сейчас только его увидел, и весело протянул ему руку.
— А, дорогой барон, сколько лет, сколько зим не видались! Как живете-можете?
Шпрудель смотрел в окно, не оборачиваясь на вошедшего.
— Что вы со мной сделали? — с дрожью в голосе сразу обратился барон к веселому банкиру. — Вы ограбили меня и еще требуете приплат!
Игривое лицо Акимова перестало улыбаться, Шпрудель с недоумением оглянулся.
— Только из уважения к моему другу, m-r Рубинскому, я прощаю вам, господин фон Лейден, незаслуженное оскорбление, a затем, что прикажете? Я весь к вашим услугам. Вы говорите о шести тысячах? Их потребовал от вас банкирский дом в виде, обеспечения? Но ведь ваши бумаги упали почти на сто рублей…
— Да вы же купили их, вы посоветовали!
— Я исполнил ваш приказ, я посоветовал, но не ручался. Я не Бог. Если б я все знал, я бы сделался миллионером… Мы вас не притесняем. Не можете внести через три дня, внесите через неделю, а затем-с извините, — меня ждут неотложные дела. Herr Шпрудель, подтвердите, пожалуйста, барону, что банкирский дом не отвечает за ценность акций и за настроение биржи.
— О, ja, ja! — вмешался последний, докуривая сигару. — Herr Акимов очень тонко понимает деятельность нашего торгового дома. Один Всевышний располагает судьбой человека.
Возведя глаза к небу, Шпрудель наслаждался произведенным впечатлением.
Когда барон, уничтоженный и осмеянный, как ему казалось, проходил через общую залу, все служащие были углублены в свои занятия. Он умоляюще посмотрел на Захара Захаровича, но никак не мог поймать его взгляда. Швейцар распахнул дверь не особенно почтительно. Голова у него была точно налита свинцом. Глаза горели. Его душило.
По Невскому мчались экипажи, мелькали изящные шляпки, роскошные воротники черно-бурых лисиц, камчатских бобров, тысячных соболей. Сердце барона разрывалось на части.
Барон сознавал грозящую ему беду. Подлог и долг, которого он не в состоянии был уплатить не только через полгода, но и вообще когда-либо, если не поправится биржа, угнетали его. Он долго ходил по набережной, затем, поехал было к князю, чтоб принести повинную, но у него не хватило храбрости, и он вернулся домой. Угрызение совести не давало ему покоя.
— Отец дома? — спросил он у лакея.
— У себя-с. Только что от министерского доклада изволили прибыть.
— А сестра?
— К княгине Высоцкой на обед пожаловали. У вас господин Христовоздвиженский были-с, оставили карточку.
Барон замер от испуга, даже ноги подкосились.
‘Пронюхал, бестия!’ — вырвалось у него безнадежное восклицание. На визитной карточке Флегонт Сидорович просил убедительно ‘беспременно прийти потолковать о дельце’. В конце стояло: ‘а не послушаете старика, сожалеть будете’. ‘Да, ясно, что все открылось! Я погиб, погиб! Боже, что мне делать! — твердил он, ходя по комнате и ломая руки. — Если отец не поможет, у князя вымолю, на коленах буду ползать…’
Он вошел к отцу такой расстроенный, что тот не решился иронизировать и молча посмотрел на сына не то с сожалением, не то с брезгливостью.
— Отец, я на краю гибели. Помоги мне! — сказал он с напряженной решимостью.
Ответа не было.
— Я проигрался на бирже.
— Ну, что ж, останешься без денег два месяца. Вперед — наука. На бирже играют или дураки, или мошенники.
— Я не свои проиграл. Я задолжал больше восьми тысяч.
— Если брал, значит видел возможность и отдать.
— Мне дали за поручительством князя Горского.
— Жалею князя.
— Князь отказал в своей подписи… Я сам… расписался…
Виктор еле произносил слова, стараясь не глядеть на отца. Последнюю фразу он проговорил шепотом, но старый барон не столько услышал ее, сколько почувствовал, и равнодушие его, наконец, иссякло. Он приподнялся, побагровел.
— Негодяй! — крикнул он сдавленным голосом. — Вон из моего дома!
Сердечный припадок не дал ему говорить. Он лежал с открытым ртом и запрокинутой головой.
Вбежал слуга. Виктор безучастно стоял и смотрел на задыхающегося отца. Спустя несколько минут, он вышел, медленно надел пальто и сошел с лестницы. На его губах змеилась нехорошая усмешка. Он шагал прямо, машинально поворачивая в ближайшие переулки и плохо соображая, куда идет и зачем. Шапка его надвинулась на затылок. Прохожие останавливались и смотрели с удивлением, иные посмеивались.
— Вишь барин-то как наклюкался! — не вытерпел извозчик, обращаясь с дворнику.
— Оно точно… Нашего брата беспременно б в участок сволокли.
Лейден шел не оборачиваясь, никого не замечая. Стемнело и зажигали газовые фонари. Невский по-прежнему ликовал, залитый электрическим светом. Самодовольные лица попадались на каждом шагу, и эти встречи еще сильнее раздражали барона. Ему казалось, что на свете он один только несчастлив.
‘Вот она, жизнь, которая так манила меня’ — с горечью думалось ему. Мысли его путались, заслоняли одна другую. ‘Что завтра будет? Весь город заговорит, что барон совершил подлог и попал на скамью подсудимых… Срам! Позор!.. Надо бежать, бежать… Нет, лучше вернуться, покаяться… Князь простит… О, нет, никогда! Опять эти насмешки пойдут, презрительные намеки… Одни униженья… А если перенести все, выстрадать, принять муку в наказанье, чтоб искупить грех. Подвиг! — с болью мелькнуло у него в голове. — Как бы не так! Шалишь, барин! Не из такого ты теста вылеплен, чтобы каяться… Попал в лапы, как зверек, и пикнуть не смею… Силы не хватает претерпеть, вывести на плечах заслуженный позор’.
Он остановился около Невы и посмотрел вниз, в воду. Серая волна ходила гребнем и лизала гранит. В воздухе стояла осенняя мгла. Набережная была пуста, только хромой нищий откуда-то взялся и заковылял к барону.
— Возьми, — сказал Лейден сердито и отдал ему кошелек. — Не надо благодарности, уходи!
‘Хоть одно доброе дело сделал… Но что со мной? Разве ничем нельзя помочь?.. Отец выгнал, общество отвергнет, прогонят со службы, а впереди — суд, арестантская куртка… Лучше сразу…’
Он долго стоял в нерешимости.
— Господи, помоги! — как-то вдруг сказал он с тупым отчаянием и бросился в волны.
Послышался плеск. Волна захлестнула. Ветер выл с остервенением… С гавани слышались учащенные удары пушки… Вода прибывала…
На другой день, слухи о выпуске акций общества ‘Самокат’ оживили обороты спекулянтов, а чрез неделю акции ‘Паутина’ поднялась на полтораста рублей.
Фома Протасов помаленьку спускал свой товар, закупленный по дешевым ценам, Акимов подшучивал над новым клиентом, который боялся рисковать, и сулил ему золотые горы, Штик из кожи лез, чтоб овладеть вниманием Шпруделя, но тот преспокойно сидел на диване с закрытыми глазами и сладко мурлыкал.
О бароне никто даже и не вспоминал. Чиновному отцу стоило немалых трудов замять некрасивую историю с сыном. Зина немножко поплакала и бранила ‘этих ужасных женщин’, которые погубили ее Виктора.
Жизнь шла обычным порядком…
Источник текста: журнал ‘Нива’ No 22, 1897 г.
Исходник здесь: Фонарь. Иллюстрированный художественно-литературный журнал.