В. П. Купченко, З. Д. Давыдов
В. П. Купченко, З. Д. Давыдов
Максимилиан Волошин в Москве
Максимилиан Волошин в Москве
* * *
* * *
* * *
* * *
В. Купченко, З. Давыдов. Максимилиан Волошин в Москве, Волошин Максимилиан Александрович, Год: 1989
Время на прочтение: 10 минут(ы)
Максимилиан Волошин. ‘Средоточье всех путей…’
Избранные стихотворения и поэмы. Проза. Критика. Дневники
М., ‘Московский рабочий’, 1989
OCR Ловецкая Т.Ю.
Жизнь М. А. Волошина в основном проходила в Коктебеле и Париже. ‘В Париже — учиться, в Коктебеле — работать’, — формулировал он сам значение этих городов в своей судьбе. Однако немало времени поэт провел в Петербурге и в Москве, и с каждым из этих городов связано у него много памятных — и приятных, и горьких — минут. Именно здесь он главным образом печатал свои произведения, здесь жили большинство его читателей и единомышленников. В общий сложности Максимилиан Александрович провел в Москве почти пятнадцать лет. Уже прочно обосновавшись в Крыму, сходил с поезда на московские вокзалы 27 раз…
С Москвой Волошина связывало многое.
Здесь прошло его детство и отрочество. Здесь он написал первые стихи. Здесь стал студентом. Венчался. Выпустил первый сборник стихотворений… В Москве поэт выступал с чтением лекций, здесь была устроена персональная выставка его пейзажей. ‘Белокаменная’ подарила ему знакомство и дружбу со многими выдающимися людьми эпохи. В Москве поэт встретил Февральскую революцию…
В ‘Автобиографии’ 1925 года Волошин вспоминал: ‘С 4-х лет до 16-ти — Москва. Долгоруковская ул[ица], Подвиски — обстановка суриковской ‘Боярыни Морозовой’, которая как раз в то самое время писалась в соседнем доме. Потом окраины Москвы — Ваганьковское кладбище и леса Звенигородского уезда: те классические места русского Иль-де-Франса, где в сельце Захарьине прошло детство Пушкина, а в Семенкове — Лермонтова {Правильно: Захарово и Середниково.}. И то, и другое связаны с моими детскими воспоминаниями’.
Некоторые из самых ранних московских впечатлений были зафиксированы Волошиным осенью 1926 года на сеансах психоанализа с доктором С. Я. Лифшицем: ‘Медвежий пер[еулок]. Болезни. Обои отделяются от стены в бреду. Стучит в голове (хозяин ходит). Щенка на глазах раздавили. В жару, больного, перевозят в д[ом] Зайченко, в башлыке. Сводчатые ворота. Еще раньше — воспоминание о кв[артире] на Малой Грузинской. С внутр[енней] лестницей. Антресоли. Жили Куриленко’.
А вот еще фрагмент: ‘Черная лестница. Мокрые ступеньки. Объявление об Дегаеве {Дегаев С. П. — народоволец, ставший провокатором.}. Чан с мыльной синей водой в прачечной или сарае. В этом же сарае, перед коронацией {Коронация Александра III в 1881 году.}, приготовление к иллюминации, плошки, запах скипидара и масляных красок’.
Более яркие впечатления оставило Подмосковье. Впоследствии Волошин вспоминал: ‘В гимназические времена я очень полюбил лесистые окрестности Москвы. Позже я находил даже сходство между окрест[ностями] Москвы и Иль-де-Франсом под Парижем. Та же холмистая и лесная местность, прорезанная извилистыми долинами рек. В истории русской культуры Звенигородский уезд играл такую же большую роль. Приблизительно такую же, как во французской культуре окрестности Парижа. Из разных лет детства мне памятно сельцо Захар[ь]ино, с маленьким ветхим домом, где прошло младенчество Пушкина, и Семенково (близ Дарьина), где проходило детство, Лермонтова. С отдельными местами Звенигородского уезда связаны были судьбою Чайковский, Якунчикова и др. Я очень любил и чувствовал эти места, еще не зная их исторического значения’.
Некоторое представление о годах учебы Волошина в московской гимназии дает его дневник, хоть и довольно отрывочный. Надо заметить, что впоследствии поэт вспоминал тот период весьма неприязненно: ‘Это самые темные и стесненные годы жизни, исполненные тоски и бессильного протеста против неудобоваримых и ненужных знаний’. Может быть, по контрасту с тогдашней неприглядностью московских пейзажей в подростке столь ярко и загорелась мечта о юге — ‘какое-то воспоминание о пустырях, сухих травах, плитах, камнях’… Однако он, без сомнения, исподволь впитывал многие ценные московские впечатления — архитектурные, исторические (‘первое впечатление русской истории <,…>, — 1-ое марта’), литературные.
В Москве начинался Волошин-книгочей: Пушкин и Лермонтов, Салтыков-Щедрин и Достоевский, Диккенс и Шекспир один за другим открывали для пытливого юноши богатства человеческой души и ума.
Перед самым переездом в Крым Москва подарила ему знакомство с несколькими выдающимися людьми: художником Н. В. Досекиным, журналистом Ю. Н, Говорухой-Отроком, художницей и мемуаристкой Е. Ф. Юнге…
В августе 1897 года Волошин поступил на юридический факультет Московского университета. Поначалу его охватила ‘страшная пустота и одиночество’, удручающим было и впечатление от студентов: ‘Они все ужасные гимназисты, и от них можно было бы потребовать большего развития, и умственного, и нравственного’.
‘Два года студенческой жизни в Москве оставили впечатление пустоты и бесплодного искания’,— резюмировал позднее Волошин. И снова, думается, был не вполне объективен. Ибо именно тогда, в Москве, он становится театралом, по-новому осматривает музеи — Исторический, Румянцевский, Третьяковку, успешно занимается переводами Гейне, Гауптмана. Среди его товарищей по юридическому факультету — А. М. Пешковский, будущий выдающийся лингвист, М. С. Кедров, впоследствии видный государственный деятель, будущие переводчики Я. А. Глотов и М. П. Свободин. Волошин довольно тесно общается с профессорами И. X. Озеровым и К. А. Тимирязевым, публицистом В. А. Гольцевым, редактором ‘Вопросов философии и психологии’ В. П. Преображенским, народовольцами В. М. и М. А. Жебуневыми.
Находится время и для общественной деятельности. Волошин принимает участие в работе благотворительного общества, вступает в Крымское студенческое землячество, агитирует за письмо в поддержку Эмиля Золя. Сталкиваясь с произволом, ратуя за университетские свободы, Волошин принимает горячее участие в студенческих забастовках 1898—1899 годов. Результат — исключение и высылка из Москвы по месту жительства — в Феодосию. По настойчивым просьбам матери, которую Волошин глубоко любил и почитал, он подает прошение о повторном зачислении в университет. И, получив разрешение сдавать осенью 1900 года экзамены на второй курс, осенью 1899 года Волошин впервые предпринимает путешествие за границу. Он посещает Швейцарию, Италию, Берлин, Париж. Как бы между делом в это время происходит его литературно-критический дебют. Еще в 1899 году журнал ‘Русская мысль’ печатает без подписи его маленькие рецензии, в мае же 1900-го там появляется большая статья ‘В защиту Гауптмана’, явившая публике новое для нее имя: ‘Макс. Волошин’…
Уже в 1898-м Максимилиан Александрович осознает провинциальную ‘духоту’ любимой Феодосии. 24 февраля в письме к А. М. Петровой он признается: ‘А сколько, действительно, я узнал за это время такого, что мне никогда и не снилось. Проживи Вы хоть месяц здесь, в Москве,— от Вашего чувства бесцельности и страха перед прошедшим ни следа бы не осталось’. 29 сентября Волошин повторяет: ‘Чувствуешь кругом трепет и кипенье настоящей жизни, ‘находишься au courant {В курсе (фр.).} всех современных событий’ <,…>,, знаешь все, что творится кругом, даже и то, что ‘не полагается знать’…’
В 1901—1902 годах происходит мировоззренческое и творческое самоопределение Волошина. Конденсатором и катализатором этого процесса стал Париж, — отныне не имеющий для него конкурентов среди всех прочих городов. По сравнению со ‘столицей мира’ Москва представляется поэту донельзя ‘скучным’, ‘пакостным’ городом (письмо к А. М. Пешковскому от 27 августа 1901 г.). Впрочем, эти эпитеты относятся скорее к университету и к русской жизни вообще: в том же письме Волошин поясняет: ‘Попробовав заграничной жизни, вернуться в русский университет так же трудно, как вернуться из университета в гимназию’.
Именно в Москве — по возвращении из Парижа в 1903 году — Волошин получает литературное признание. В. Я. Брюсов отмечал в дневнике: ‘В Петербурге он не очень понравился, но Москва носилась с ним почти три неделя’.
Андрей Белый был в своих оценках подробнее: ‘Этот юноша, выросший вдруг перед нами, в три дня примелькался, читая, цитируя и дебатируя, даже казалось, что не было времени, когда Волошина — не было. <,…>, Если Брюсов, Бальмонт оскорбляли вкус, то Волошин умел стать на сторону их в очень умных, отточенных, неоскорбительных, вежливых формах, те были — колючие, он же — сама борода, доброта,— умел мягко, с достоинством сглаживать противоречия…’ ‘Волошин был необходим эти годы Москве,— заключал Белый: — без него, округлителя острых углов, я не знаю, чем кончилось бы заострение мнений…’ {Белый А. Начало века. М., 1933. С. 225, 226, 228. Речь здесь идет о первых публичных выступлениях поэтов-символистов — В. Брюсова, А. Белого, Ю. К. Балтрушайтиса, К. Д. Бальмонта,— вызвавших шквал нападок.}
А какой была тогда, в 1903 году, Москва,— мы узнаем из этих же воспоминаний А. Белого: ‘Уже трамвай проводился, уже ломались дома, появились, впервые, цветы из Ривьеры, <,…>, населенье — удвоилось, запестрели говоры: киевский, харьковский, екатеринославский, одесский. Уже разобщенность кварталов сменялась их сообщением: пригород всасывался в центр Москвы, тараракала громче пролетка, отчетливее тротуар подкаблучивал, вспыхнули вывески новых, глазастых кофеен’…
Представим же Москву такой, какой она запомнилась Волошину.
Теплые отзывы о Москве разбросаны по многим письмам и статьям Волошина. Он любовался ее пейзажами, ценил ее уют и тишину (по сравнению с Питером и Парижем), находил все новых друзей среди москвичей. Вот зарисовка вспоминаемого им в Париже ноябрьского ‘вечера в Кремле’ (1903 г.): ‘Башни и соборы силуэтами висели в воздухе. По реке и по густо-красному небу тянулись клубы морозного дыма. И тишина. Вися в пространстве без линий, поблескивала красным и зеленым — жидким светло-зеленым — Москва-река. И в душе была такая темная апрельская певучесть. Во мраке вспыхивали попарно рифмы и созвучия, как влюбленные, светящиеся жучки в Апеннинах. Потом начинали тянуться длинные волокна ползучего ритма’. (Из письма к М. В. Сабашниковой в январе 1904 г.— кстати, ставшего как бы основой стихотворения ‘Рождение стиха’: ‘Танцуют слова, чтобы вспыхнуть попарно!’.)
Волошин отмечал, что ‘в Москве жизнь дешевле, удобнее, и устроиться проще’, чем в Петербурге (письмо к М. В. Сабашниковой от 22 сентября 1906 г.). ‘Чувствую страшный подъем в Москве, несмотря на множество лиц, беготню и разговоры’,— пишет он матери 7 сентября 1906 года. (‘Макс давно не видал летней Москвы и любовался ей’,— свидетельствовала в приписке М. В. Сабашникова.) ‘Очень наслаждаюсь Москвой после Петербурга’,— сообщал Максимилиан Александрович ей же 23 марта 1909 года (приехав для чтения лекций). 2 ноября 1910 года в письме к А. М. Петровой Волошин повторял: ‘Вообще я чувствую себя очень счастливым в Москве, точно здесь я нашел себя снова верным, снова соответствующим людям,— чего не было в Петербурге. Здесь мне все очень близко, понятно. Нету того чувства, что я ‘не ко двору’. Я чувствую здесь какое-то доверие к себе, чего так мучительно не было в Петербурге. Это сказывается в неуловимых словах и в мелочах’. Пребывание в Москве было у поэта всегда ‘переполнено людьми’: ‘В Москве <,…>, у меня миллион ‘друзей детства’ и старых знакомых’,— извиняясь за молчание, писал он (Петровой же) 30 декабря 1910 года…
В рецензии на постановку ‘Горя от ума’ Художественным театром поэт признавался, что разделяет ‘грусть по русской старине’, чувствует ‘интимно близкой красоту обстановки начала XIX века’ (г. ‘Око’, 1906, 19 октября). Утверждая, что в спектакле ‘московский характер был передан во всех лицах, манерах и модах’, Волошин видит ‘тайну истинного московского стиля’ в ‘доведении до крайности всех веяний и мод запада’. ‘Безбожно утрируя и доводя до последних пределов формы европейского искусства, Москва создавала всегда свой собственный дух и стиль, — и в деревянных вычурах XVII века, и в завитых куполах Василия Блаженного, и в кремлевских соборах, и в дамских украшениях XVIII века, и в дворянских особняках александровской эпохи, и в здании московского Исторического музея, и в нынешних ‘декадентских’ домах, которые, со всей своей режущей пестротой, все-таки уже начинают входить в характер московских переулков’.
Подметив зарождение у европейцев ‘культуры масок, призванных ‘скрыть свою особливость от других’, Волошин констатировал, что в России — ‘лица обнаженные и менее сознательные’ (т.е. естественные),— особенно в Москве. Здесь ‘все спутано, не дифференцировано, еще не распределено по классам. Поэтому так трудно сделать беглый набросок с русского лица, который давал бы характер. Русское лицо требует долгого вглядывания и изучения’.
Однако стойким было у Волошина и некое отталкивание от Москвы. ‘Милая, но все же противная Москва’,— пишет он в феврале 1898 года, ‘в Москву не тянет’,— признается в январе 1912-го…
Что же именно было в ней неприемлемым для поэта?
Чтобы найти ответ, посмотрим, как Волошин трактовал историческую роль Москвы,— прежде всего в стихах.
Москва у него, по преимуществу,— собирательница русских земель.
‘И вновь Москва сшивает лоскуты
Удельных царств, чтоб утвердить единство…’
‘Россия’, 1924
Но поэта не устраивает, как шло это собирательство: ‘неправдами, насильем, правежами’…
‘В тиши ночей, звездяных и морозных,
Как лютый крестовик-паук,
Москва пряла при Темных и при Грозных
Свой тесный, безысходный круг.
Здесь правил всем изветчик и наушник,
И был свиреп и строг
Московский князь — ‘постельничий и клюшник
У Господа’,— помилуй Бог!
Гнездо бояр, юродивых, смиренниц —
Дворец, тюрьма и монастырь,
Где двадцать лет зарезанный младенец
Чертил круги, как нетопырь.
Ломая кость, вытягивая жилы,
Московский строился престол…’
‘Китеж’, 1919
Волошина привлекает самый ранний период истории города, когда:
‘…В лесах, по речным узорочьям
Завязалась узлом Москва.
Кремль, овеянный сказочной славой,
Встал в парче облачений и риз,
Белокаменный и златоглавый,
Над скудою закуренных изб’.
‘Дикое поле’, 1920
Но когда ‘московские Иоанны’ ‘пятой наступили на степи’,— ‘От кремлевских тугих благолепий // Стало трудно в Москве дышать’. Раз за разом Волошин подчеркивает плотское, бездуховное начало в этом центростремительном процессе: ‘Вне Москвы — вне нашей душной плоти <,…>, нам нет дорог’ (‘Китеж’), Москва — ‘скаредная’ (‘Благословение’, 1923, ‘Владимирская Богоматерь’, 1929). А его идеалом было: ‘Вы отдали — и этим вы богаты’… (‘Бунтовщик’, 1923).
Образ Москвы возникает и в других исторических стихах Волошина: ‘Святая Русь’, ‘Дметриус-император’, ‘Стенькин суд’, в поэме ‘Протопоп Аввакум’.
Тем не менее Волошин признавал, что Москва — духовная наследница Византии, воспринявшая оттуда ‘дионисический огонь’ (кстати,— зажженный некогда ‘Грецией о скифские костры’: письмо к А. М. Петровой от 9 декабря 1917 г.). И вне сомнения для него была роль Москвы как ‘национально-промышленной’ столицы России (Петербург — административная).
Личная ‘ссора с Москвой’ произошла у Волошина весной 1913 года,— когда он, после дерзкой критики картины канонизированного при жизни Репина, подвергся ожесточеннейшим нападкам московской прессы. ‘Все редакции для моих статей закрываются, а книжные магазины объявляют бойкот моим книгам’,— вспоминал поэт (‘Автобиография’, 1925). ‘Все, что доходит до меня из московских событий по газетам,— меня только радует, что я не в Москве’,— писал он 15 ноября 1913 года К. В. Кандаурову.
Только в апреле 1916 года состоялся следующий — по пути из Парижа — приезд Волошина в Москву. Здесь же он встретил Февральскую революцию, активно участвуя во многих культурных начинаниях воспрянувшей творческой интеллигенции. По воспоминаниям Е. А. Бальмонт, Волошин, вместе с ее дочерью, ездил по тюрьмам освобождать заключенных. Он читал лекции в пользу детей, пострадавших от войны, подписывал — вместе с И. Грабарем, В. Зайцевым, В. Ходасевичем, А. Эфросом и другими — заявление группы литераторов об охране памятников искусства, участвовал в организации Московского клуба писателей, выступал на заседаниях Литературно-художественного кружка и на благотворительных концертах в цирке Саломонского. Впечатления о революционной Москве вылились позднее в стихотворение ‘Москва (Март 1917)’:
‘В Москве на Красной площади
Толпа черным-черна.
Гудит от тяжкой поступи
Кремлевская стена…’
Когда осенью 1917 года до него доходили слухи о боях в Кремле, он горячо переживал за город и за москвичей. ‘Только вчера из номера ‘Южного края’ я узнал первые вести о московских ужасах, — писал он М. О. Цетлину 6 ноября 1917 года. — …Говорят о разрушенном Кремле, о 9 тысячах убитых… Не хочу верить всему в полном объеме’… 1 февраля 1918 года Волошин запрашивает художницу Ю. Л. Оболенскую о ‘следствиях и эффекте’ ‘патриаршего интердикта’ {Имеется в виду послание патриарха Тихона к верующим от 19 января 1918 г.}. ‘Удивительно для меня также, что в Москве еще идут выставки. <,…>, Действуют ли в Москве телефоны?’ — интересуется он 15 июня 1918 года в другом письме к ней же.
Только в 1924 году Волошин вновь приехал в Москву — уже советскую. Ехал он ‘с некоторым трепетом’: как-то будут там приняты новые его стихи? Встречавшийся с Максимилианом Александровичем в то время поэт Л. В. Горнунг записал, как на улицах ‘Макс много раз поскользнулся и удивлялся, как москвичи могут ходить на таких неровных обледенелых тротуарах’, расспрашивал его ‘о московских журналах’. Жена Волошина, Мария Степановна, свидетельствовала, что новая Москва не понравилась ‘ни тому, ни другому’. ‘Внешне она не изменилась нисколько — только стала грязней, тесней и безобразней, благодаря непристойным вывескам и грязным тряпкам. Большинство людей низведено до степени угловых жильцов’. (‘Меня приводит в ужас московская теснота <,…>, и все ваши уплотнения’,— писал Максимилиан Александрович позднее Ю. Л. Оболенской.)
В этот приезд поэту довелось читать свои стихи в Кремле, на квартире Л. В. Каменева, где присутствовали также А. С. Енукидзе, Ф. Ф. Раскольников, по-видимому, и А. В. Луначарский… Однако, вернувшись в Коктебель, Волошин отмечал, что за три месяца в Москве ‘пережил и унес с собою <,…>, лишь два момента подлинной жизни: лик Владимирской Богоматери и рукопись Аввакума’, увиденные в Историческом музее.
Последняя встреча с Москвой состоялась в 1927 году. И снова: ‘Встрече с Москвой и с друзьями радуюсь и волнуюсь’,— признавался Максимилиан Александрович в письме к Габричевским 27 января. Снова — десятки встреч, чтения стихов на дому, открытие его персональной выставки в Государственной академии художественных наук… Приятно, но все более утомительно. (К тому же Волошин простудился.) ‘Переутомление и трепка’,— резюмирует он…
Нет уже в Москве Власьевской церкви, где венчался поэт, нет дома Цветаевых в Трехпрудном переулке, где он не раз бывал,— и еще многого, многого нет, что было Волошину дорого, памятно. Но многое существует поныне. Сохранились здания гимназий — и Поливановской, и первой казенной, стоят университет, театры, Политехнический музей, цел дом No 19 по Сивцевому Вражку, где Волошин жил у сестер Эфрон, дома на Большой Бронной и в Кривоарбатском переулке…
В 1913 году Максимилиан Александрович записывал рассказы В. И. Сурикова о себе. Художник так воспринимал памятники старины: ‘Вы видели, вы слышали, вы свидетели…’ Помнят и Волошина многие улицы, дома и стены Москвы.