С. Елпатьевскій
Въ кухн.
Въ кухн.
І.
II.
III.
В кухне, Елпатьевский Сергей Яковлевич, Год: 1897
Время на прочтение: 15 минут(ы)
С. Елпатьевскій. Разсказы. Том 2. С.-Петербург. 1904.
Пролетка вымыта и вся свтится, рыжая спина Варвара блеститъ, самъ Фролъ безукоризненно корректенъ въ своемъ вычищенномъ кафтан, съ аккуратно лежащими складками. Его безусое и безбородое лицо, немного напоминающее двицу на выданьи, важно и сурово, какъ только можетъ быть важно лицо двадцати-двухъ-лтняго парня, недавно попавшаго на высокій и отвтственный постъ кучера, и при томъ хорошо понимающаго, что только исключительные таланты могутъ создавать подобныя блестящія карьеры.
У Фрола была еще причина быть серьезнымъ. Въ кухн случилось крупное происшествіе,— пропалъ Тамерланъ, съ которымъ Фролъ былъ связанъ узами симпатіи и взаимнаго пониманія. Его исчезновеніе сопровождалось нкоторыми скандальными подробностями, возбуждавшими у Фрола тревогу и опасенія за будущее Тамерлана: кухарка Орина, побывавшая утромъ въ горницахъ, подтвердила эти опасенія, сообщивши, что баринъ очень сердитъ и грозится прогнать Тамерлана.
Этимъ и объясняется, почему Фролъ, оставаясь суровымъ и холодно величественнымъ, тмъ не мене тревожно поглядывалъ на дверь подъзда.
Баринъ, дйствительно, вышелъ изъ двери сердитый. Онъ строго осмотрлъ сбрую на Варвар, пролетку и самого Фрола и, такъ какъ все оказалось въ порядк и придраться было не къ чему, строго спросилъ:
— Почему Варвара заложилъ? Вчера здили!
— Бычокъ подкову переломилъ, нельзя закладывать.
— Хочешь загонять Варвара? — продолжалъ сердито спрашивать баринъ.
Фролъ еще утромъ перековалъ Бычка, но онъ зналъ, что баринъ любитъ Варвара и всегда длается веселъ, когда здитъ на немъ.
— Загоняешь его… — Фролъ ударилъ Варвара возжей, отчего тотъ вздрогнулъ и сталъ нетерпливо перебирать ногами, а Фролъ говорилъ равнодушнымъ и даже презрительнымъ тономъ:
— Загоняешь! Онъ и не знаетъ, какой такой устатокъ на свт есть! Его гоняй цлый день,— дыхнетъ два раза — и опять хоть на цлый день!
Реплика Фрола произвела свое дйствіе, но баринъ продолжалъ привязываться.
— За овсомъ ходилъ?
— Такъ точно. Только не стоитъ, баринъ, у Пузанова брать, все три двадцать кладетъ, а едоръ казначеевъ сказывалъ, снизу на баркахъ привезли — два шесть гривенъ. Я бгалъ,— овесъ чистый, шесть пудовъ.
Барину ничего не оставалось длать, какъ ссть въ пролетку, но Фролъ, очевидно, хотлъ донять его и, не много прохавши, оборотился съ козелъ и заговорилъ своимъ суровымъ, дловымъ тономъ:
— Насчетъ вотъ шарабана тоже… Кучинъ меньше тридцати не беретъ, говоритъ — возиться не стоитъ. Я гакъ полагаю, баринъ, нечего ему отдавать, я тутъ къ Кузовлеву бгалъ, за восемнадцать берется, да и покраситъ въ ту же цну.
— Отдашь еще какому-нибудь мошеннику, положитъ заплатку на недлю, а тамъ опять чини.
— Никакъ нтъ. Своя мастерская… Московскій онъ, главнымъ мастеромъ у Кучина-то былъ. На Брюханова работаетъ, Лексю Лексичу. Архіерею карету чинилъ.
Фролъ давно зналъ про овесъ, но ему все не удосуживалось сходить на берегъ, давно набивался къ нему и Кузовлевъ, и Фролъ только тянулъ время для сохраненія престижа начальника отдльной части, теперь онъ все устроилъ и выкладывалъ равнодушнымъ тономъ незаинтересованнаго и только длающаго одолженіе человка.
Баринъ это чувствовалъ и молчалъ.
Пофыркивая и подбрасывая задомъ, Варваръ весело бжалъ своей красивой, возбужденной рысью. Онъ чувствовалъ себя недурно. Онъ всегда держался того мннія, что главное въ овс не цна, а вкусъ, и его пищевареніе за послднее время находилось въ превосходномъ состояніи, онъ имлъ много противъ городского самоуправленія, но находилъ мостовую на главной улиц весьма сносной, въ это утро онъ всталъ правой ногой, и яркое солнце и весенній воздухъ будили въ немъ нкоторыя юношескія воспоминанія и, наконецъ, неудачная, какъ всегда, попытка брюхановскаго рысака обогнать его взвинтила ему нервы и наполнила его чувствомъ пріятнаго торжества.
Баринъ любезно раскланивался съ знакомыми и усплъ крикнуть встртившемуся доктору насчетъ винта. Фролъ, растопыривши локти въ высшемъ стил, густйшимъ басомъ кричалъ: ‘держи лвй!’
Все шло прекрасно и Фролъ, выхавши на городской бульваръ и расчитавши, что рысь ‘Варвара’ успла оказать на барина свое благотворное дйствіе, заговорилъ, ни къ кому не обращаясь и пристально разсматривая собиравшіяся распуститься деревья:
— Большое въ ёмъ дарованіе…
Баринъ молчалъ, Фролъ повторилъ.
— Я говорю, Тамерлонъ… Большое, говорю, въ ёмъ дарованіе.
Такъ какъ баринъ продолжалъ демонстративно молчать, Фролъ мене увренно выговорилъ:
— И усердіе иметъ…
— Вотъ я за усердіе-то прогоню твоего Тамерлана,— сердитымъ голосомъ заговорилъ баринъ.— Бондарь приходилъ, опять Тамерланъ у него кочета помялъ! Говоритъ, ты учишь…
Фролъ сердито хлопнулъ возжей начавшаго было предаваться философскимъ размышленіямъ Варвара, отчего онъ подобрался и прибавилъ рыси.
— А онъ не ходи, куда не показано,— говорилъ Фролъ. — Гуляй по двору, Тамерлонъ ни въ жизнь не тронетъ, ну, а пошелъ въ сарай — не прогнвайся. Онъ, кочетъ-то, зачмъ въ сарай ходитъ? Да еще куръ скличетъ, а у меня тамъ овесъ, сами знаете…
— Бондарь пять рублей требуетъ, говоритъ, хотлъ кочета на бои пускать.
На двор жилъ бондарь, страстный любитель птушиныхъ боевъ и вчный врагъ Тамерлана и Фрола.
— На бои! — Фролъ презрительно скривилъ губы и съ прежнимъ убжденіемъ обратился къ деревьямъ.
— И съ курами-то путемъ управляться не уметъ,— тоже боецъ! Пять цлковыхъ!.. Они и съ хозяиномъ-то вмст такихъ денегъ не стоятъ. И много ли потревожилъ! Такъ, крыло маленько…
Варваръ фыркалъ и подпрыгивалъ, и косился на кучера своимъ чернымъ блестящимъ глазомъ, словно хотлъ сказать: ‘баринъ съ кучеромъ ругаются, а у меня спина болитъ’, а Фролъ все сердито говорилъ:
— И не отрекаюсь, я научилъ. Теща-то его, бондаря, какую манеру взяла,— какъ меня нтъ дома, сейчасъ въ сарай и кидаетъ оттуда овесъ, да куръ скликаетъ. Хоть у Орины спросите. Ну, Тамерлонъ и отучаетъ, это точно… Мн что, не мое добро…
Такъ какъ баринъ все молчалъ, Фролъ заговорилъ еще сердите:
— А только безъ Тамерлона мн никакъ невозможно… Сами знаете, иной разъ прідемъ — перекладывай Бычка. А безъ выводки нельзя, кто же его выводить станетъ?
— Что же, твой Тамерланъ, что ли?
— Завсегда онъ. Дамъ ему въ зубы поводъ, онъ и выводитъ, пока я перекладываю.
Баринъ выдалъ голосомъ нкоторое любопытство.
— Что же, и слушается Бычокъ?
— Слушается… — Фролъ обернулся и улыбнулся съ нкоторою пріятностью. — Въ дружб они съ Тамерлономъ. Почтенная лошадь, французская, образованная…
— А Варваръ?
Фролъ улыбнулся еще съ большей пріятностью.
— Разв съ Варваромъ сговоришь. Варваръ, такъ онъ варваръ и есть. Не лады у нихъ съ Тамерлономъ. Озорной онъ, Варваръ-то! Обижается, что собака водитъ,— норовитъ копытомъ.
Варваръ внимательно прислушивался къ тому, что говорили о немъ, и убавилъ ходу. Онъ могъ бы сдлать нкоторыя редакціонныя поправки, но въ общемъ былъ согласенъ съ характеристикой Фрола, въ знакъ чего и кивалъ головой благодушно и доброжелательно. Онъ шелъ шагомъ, раздумчиво поглядывая по сторонамъ, захватилъ-было клокъ сна изъ хавшаго впереди воза, но сна не одобрилъ и выбросилъ изо рта, мимоходомъ обнюхался съ встртившейся не молодыхъ ужъ лтъ, но хорошо еще сохранившейся блой кобылой, и вообще чувствовалъ себя непринужденно и весело.
А въ экипаж шла пріятная бесда.
— Еще артикулу выучилъ… Скажешь ему: разсыпься въ кусты, онъ сейчасъ за бочку или за дрова и приляжетъ.
Лицо Фрола продолжало сохранять суровое выраженіе, но говорилъ онъ пвучимъ, ласковымъ теноркомъ.
— Ловко длаетъ? Какъ это ты, разсыпься…
— Разсыпься, молодцы, за камни, за кусты, по два въ рядъ…
Въ глубин души баринъ былъ неравнодушенъ къ артикуламъ Тамерлана и заинтересовался.
— Словно самъ на служб былъ! Фельдфебель заходилъ, видлъ, что смху положилъ! Говоритъ, военная косточка…
Пріятная бесда продолжалась, и вопросъ объ изгнаніи Тамерлана, въ виду его хозяйственныхъ талантовъ и военныхъ заслугъ, остался открытымъ.
Въ это время вверху въ горницахъ шелъ также разговоръ. Барыня перебирала въ корзин принесенную съ базара провизію, передъ ней стояла Орина въ темномъ плать съ низко спущеннымъ на лобъ платкомъ,— вся какая-то темная съ своими застывшими морщинами и не мняющимся, напряженно слушающимъ выраженіемъ на неподвижномъ старомъ лиц.
— Потроха-то купили? — спрашиваетъ барыня.
— Плохи поросята на возахъ-то, барыня. Придется, видно, въ лавк взять.
— Я говорю, потроха, потроха…— повышаетъ голосъ барыня.
Орина пристально всматривается, какъ шевелятся губы барыни, напряженное выраженіе лица становится еще напряженне, и она увренно говоритъ:
— Какіе же теперь рябчики, барыня! Весенніе…
Барыня сердится и громко кричитъ:
— Я васъ спрашиваю про потроха! Гусиныхъ потроховъ велла вамъ купить.
Орина сконфужена, и выраженіе вины ложится на ея лицо.
— Ужъ извините, барыня, не дослышала. Были потроха, да не показались мн,— волглые.
Барыня смотритъ на удрученное сознаніемъ вины старое морщинистое лицо и невольно смется. Осторожно, углами рта улыбается и Орина.
— Насчетъ творогу вотъ, барыня…
Орина степенно разсказываетъ, что она узнала, наконецъ, что въ слободк у кузнечихи есть свжій творогъ и сливки, и сметана, и яйца по дешевымъ цнамъ, и заказала ужъ принести. Барыня довольна и, наклонившись къ уху Оривы, громко, раздляя слова, на что Орина киваетъ головой, отдаетъ распоряженія насчетъ пасхи и куличей.
— Смотрите, Орина,— заканчиваетъ она,— у насъ гости будутъ. Въ часъ вернемся мы изъ церкви. Чтобы столъ готовъ былъ.
Орина беретъ корзинку и уходитъ, но, подойдя къ двери, оставляетъ корзину и возвращается.
— Барыня, платье хотли вы къ празднику мн подарить…— робко говоритъ она.
— Будетъ, будетъ, Орина!
— Я не про то, барыня… Деньгами нельзя ли? Мое дло старое, какія мн платья!
— Мн все равно,— успокаиваетъ ее барыня,— вотъ Иванъ Степанычъ прідетъ — возьму денегъ.
Барыня мшаетъ ложечкой сахаръ въ стакан и, поглощенная предпасхальными заботами, задумывается. Орина не уходитъ, виноватое лицо становится еще виновате, морщины сбираются какъ-то книзу, а глуховатый голосъ съ усиліемъ выговариваетъ:
— Барыня!.. Тамерлана-то все нту…
— И очень рада,— сердито откликается барыня. — Надолъ онъ мн,— вчныя исторіи изъ-за него.
Орина осторожно обошла уголъ стола, чтобы видть лицо барыни, и снова заговорила:
— Попросите барина, чтобы не прогонялъ Тамерлана… Насчетъ денегъ не безпокойтесь, барыня,— я ужъ слажусь съ бондаремъ. Какъ мн, барыня, безъ Тамерлана-то быть? — съ большей энергіей заговорила она. — Сами знаете, сколько народу въ кухню-то ходитъ… И нищіе, и къ барину кто, и сусди. А я въ погребъ ушла, или еще куда,— скажешь Тамерлану: ‘сиди’, онъ и стережетъ. — Орина помолчала. — Жалко ужъ больно мн его, барыня!..
Виноватое и напряженно слушающее лицо Орины кажется барын такимъ печальнымъ и жалкимъ и она торопливо отвчаетъ:
— Ладно, Орина, ладно… Я скажу барину. Идите, Орина…
Орина уходитъ, а барыня остается одна и въ десятый разъ раздумываетъ, разсчитать ли ей Орину, или оставить. Ей надола вчная путаница, которая выходитъ изъ-за глухоты Орины, надолъ звринецъ, который устроила она у себя въ кухн,— вс эти ‘Оринины сироты’, какъ выражался Фролъ. Въ темной каморк Орины всегда были какіе-то искалченные щенки, или птицы съ подбитыми крыльями, старыя голодныя кошки, которыхъ она отхаживала и вскармливала, а потомъ выпускала на волю и раздавала деревенскимъ пріятельницамъ, привозившимъ въ городъ молоко, яйца, грибы, ягоды. Своихъ инвалидовъ она подбирала на улиц, приносила изъ городскихъ канавъ, на свои деньги выкупала у озорныхъ уличныхъ мальчишекъ, знавшихъ Оринину слабость и нарочно ходившихъ предъ кухней съ какимъ-нибудь слпымъ щенкомъ или выпавшимъ изъ гнзда воробышкомъ. Все это вспоминала теперь барыня, но вмст съ тмъ вспоминала и то, что она, не считая, кладетъ деньги, приносимыя Ориной съ базара, что она на цлое лто оставляла квартиру на Орину и была спокойна, что Орина одна одинешенька и къ ней никто не ходитъ, что, наконецъ, баринъ всегда хвалитъ Оринины щи и жаркое, а въ особенности вспоминала это жалкое и грустное лицо и то выраженіе вины неизвстно предъ кмъ и неизвстно за что, которое не сходило съ ея лица,— и въ десятый разъ ршила оставить Орину у себя.
Неизвстно, были ли причиной угрызенія совсти, или нкоторый страхъ за будущее, просто ли необузданная страсть къ приключеніямъ, только Тамерланъ не являлся ни въ этотъ, ни на другой день, и какъ въ воду канулъ.
Не смотря на все боле выяснявшееся благопріятное отношеніе горницъ къ Тамерлану, настроеніе кухни было подавленное и унылое. Суровость и важность не позволяли Фролу экспансивно выражать свою тревогу, но онъ обгалъ полгорода, вс улицы, гд у Тамерлана были заведены боле или мене прочныя знакомства, и даже сбгалъ въ слободку, въ кузницу, гд жила молодая Лэди изящнаго тлосложенія и изысканныхъ манеръ,— предметъ давнихъ ухаживаній Тамерлана, но и тамъ его не оказалось, хотя Лэди была дома. Вслдствіе нарушеннаго равновсія духа у Фрола даже произошли недоразумнія съ Варваромъ, что случалось очень рдко. Когда, во время чистки, Варваръ, въ знакъ пріятнаго настроенія духа и желанія завести сердечный разговоръ, забралъ въ губы рукавъ Фрола, онъ вмсто обычнаго ласковаго отвта ткнулъ Варвара ногой въ брюхо, вслдствіе чего новая красная рубаха Фрола оказалась разорванною.
Орина же ходила, какъ въ воду опущенная. Она тоже не одинъ разъ бгала на собачій дворъ, и къ тому двугривенному, который всегда платила за выручку Тамерлана, общала прибавить еще такую же сумму, ходила къ сестриц барыни, дтямъ которой Тамерланъ время отъ времени длалъ визиты, и въ конц концовъ съ глубокимъ негодованіемъ ршила, что причиной всему та безстыжая молочница изъ подгородной деревни, которая, какъ вспомнила Орина, путемъ систематическихъ подкуповъ склоняла Тамерлана на измну.
Орина разыскала знакомаго извозчика, узжавшаго на Пасху въ ту деревню, и дала ему соотвтствующія инструкціи. Красную пасху пришлось передлывать, а насчетъ будущности куличей у барыни явились самыя мрачныя предчувствія.
Единственной, относительно равнодушной къ участи Тамерлана оставалась горничная Фелицата. Она недавно пріхала изъ слободки, ей было ‘шашнадцать’ лтъ, у ней былъ задорно поднятый кверху носъ, не закрывавшійся отъ смха ротъ, выдающійся талантъ бить посуду и пожирающее влеченіе къ жакеткамъ. Несмотря на значительное сходство характеровъ и міровоззрнія, Тамерланъ и Фелицата были только добрыми товарищами и относились другъ къ другу довольно равнодушно. Она драла его за уши и кричала: ‘Тамерлошка — дуракъ!’, а онъ трепалъ ее за подолъ и оба хохотали, всякій по своему. Но такъ какъ, кром жакетокъ, Фелицата имла влеченіе и къ Фролу, а Фролъ, съ высоты своего кучерского величія вообще относившійся довольно пренебрежительно къ женскому сословію, въ эти дни совсмъ не замчалъ ея, то исчезновеніе Тамерлана отразилось и на ней, вслдствіе чего она била посуду сверхъ положенной нормы.
Тамерланъ былъ стройный молодой песъ, съ мягкой, волнистой черной шерстью, ласковыми льстивыми глазами, влажными и блестящими, и великолпнымъ пушистымъ хвостомъ, вообще, обладалъ наружностью, производившею неотразимое впечатлніе на уличныхъ дамъ. По матери онъ происходилъ отъ почтеннаго хорошаго рода серьезныхъ и благомысленныхъ пуделей, но, къ сожалнію, характеръ матери не отразился сколько-нибудь замтно на физіономіи Тамерлана и, вроятно, отъ отца, затерявшагося во мрак уличной неизвстности, онъ унаслдовалъ присущее ему влеченіе къ улиц и ту необузданную страсть къ авантюрамъ, за которую онъ такъ много платился и которая такъ часто повергала въ скорбь Орину. Тамерланъ уже не первый разъ исчезалъ изъ дому, и былъ даже случай, когда кратковременная страсть увлекла его далеко за предлы города. Разыскивать его въ подобныхъ случаяхъ было тмъ трудне, что у него былъ очень обширный кругъ знакомства, что объяснялось нкоторыми индивидуальными особенностями характера Тамерлана и упрощенной, ему одному принадлежавшей, манерой заводить знакомства. Онъ налеталъ на новую встрчную собаку, если та оказывалась слабе его, онъ останавливался и съ любопытствомъ разглядывалъ катавшагося въ пыли новаго знакомаго, если новый знакомый оказывался сильне и оскаливалъ зубы, онъ обворожительно вертлъ хвостомъ, давая понять, что кром желанія представиться, онъ не имлъ другихъ видовъ, чмъ и обезоруживалъ самыхъ злобныхъ псовъ.
Въ результат получились обширныя знакомства, и въ самыхъ дальнихъ улицахъ города при вид Тамерлана обыватели спрашивали другъ друга: къ кому это нашъ ‘мировой’ детъ?
Въ немъ не было ни суровости, ни величія, онъ совершенно не оправдывалъ своего имени, которое получилъ случайно только потому, что хозяйской дочк понравилось, какъ актеръ кричалъ ‘Тамерланъ’ въ драм ‘Волки и овцы’. Это былъ вполн современный типъ уличнаго фланера и бонъ-вивана съ смутнымъ понятіемъ о долг, безъ законченнаго собачьяго міровоззрнія, съ неукротимой жаждой наслажденій и таковымъ же легкомысліемъ.
Это легкомысліе и удалило его изъ горницъ, гд онъ получилъ первоначальное воспитаніе,— онъ принималъ слишкомъ горячее участіе въ семейныхъ преніяхъ, а сброшенная со стола лампа была послднимъ подвигомъ его недолгой культурной жизни, но по странной психологіи,— быть можетъ, справедливо, что противоположности сходятся,— именно это легкомысліе и нравилось степенной Орин, которую даже неистовый бондарь называлъ не иначе, какъ Орина Тимоеевна. Своихъ ‘сиротъ’ она только жалла, а Тамерлана любила, и старое сморщенное лицо разглаживалось и прояснялось, когда вечеромъ посл трудового дня она разглаживала волнистую блестящую шерсть Тамерлана и смотрла въ его ласковые, льстивые глаза. Единственнымъ наказаніемъ за многочисленныя преступленія Тамерлана было слово ‘жуликъ’, которое Орина выговаривала очень строго и которое выслушивалось Тамерланомъ съ его обычнымъ легкомысліемъ.
Къ сожалнію, онъ не платилъ Орин той же монетой и, какъ часто случается въ жизни, только позволялъ ей любить себя, а самъ любилъ Фрола, что вызывало у Орины ревность и доставляло ей много горькихъ минутъ. Этихъ минутъ случалось тмъ больше, что Фролу было лестно показывать свою власть.
Онъ только что возвратился со службы ратникомъ ополченія, очень гордился выслуженнымъ чиномъ унтеръ-офицера и былъ полонъ героическими воспоминаніями.
— Фельдфебель идетъ!
Тамерланъ, съ аппетитомъ уписывавшій свое любимое блюдо — вареную печенку,— со всхъ ногъ бросался подъ лавку и смотрлъ оттуда вороватыми, испуганными глазами, а Орина принималась ругать Фрола.
Желая выработать въ легкомысленномъ Тамерлан должныя суровыя воинскія свойства, Фролъ любилъ проявлять свою власть именно тогда, когда Тамерланъ ‘лизался’ съ Ориной.
— Тамерлонъ, на службу!
Тогда ничто не могло остановить Тамерлана: онъ летлъ на дворъ и съ свойственной ему экспансивностью предавался всяческимъ военнымъ экзерциціямъ, къ которымъ чувствовалъ большую склонность. Онъ стоялъ на часахъ — самый трудный для него маневръ, ‘разсыпался’ въ кусты, шелъ въ атаку на врага, а умиралъ такъ художественно, что даже Орина, не одобрявшая Фроловой муштры, выходила въ сни и, чтобы не выдать своего любопытства, смотрла въ щелку дверей. Таковы глубины собачьей души!— жесткая корка чернаго хлба, которую въ такихъ случаяхъ Фролъ давалъ въ награду, казалась Тамерлану слаще, и онъ съдалъ ее съ большимъ удовольствіемъ, чмъ самые изысканные деликатессы, которыми угощала его Орина.
А Фролъ, въ свою очередь, только позволялъ Тамерлану и Фелицат любить себя, самъ же любилъ Варвара и именно за то, что онъ озорной и только боле или мене благосклонно принималъ любовь Фрола.
Приближалась полночь, звонили къ утрени. Фелицата, весь день бывшая не въ себ изъ-за жакетки, которую шила для нея бондарева племянница, длала за перегородкой послдній смотръ своему костюму и завивала передъ маленькимъ зеркаломъ чолку. Фролъ давно управился съ лошадьми и въ голубой шерстяной рубашк съ серебряной цпочкой, спускавшейся ниже жилетки, и въ высокихъ блествшихъ сапогахъ съ безчисленными складками — точь въ точь какъ у фельдфебеля — сидлъ молчаливый и величественный. Орина возилась у стола и, отворотивши корку дымящагося окорока, втыкала въ сало головки гвоздики.
Фролъ и Фелицата ушли въ церковь. Орина сняла съ себя засаленный передникъ, одлась въ свое праздничное темное шерстяное платье, накрыла столъ блой, чистой скатертью, зажгла въ переднемъ углу лампаду и долго молилась, крпко прижимая пальцы ко лбу и всматриваясь въ темное лицо иконы своими напряженными глазами.
Гудли колокола, огнями свтились церкви.
Орина долго смотрла въ еле поднимавшееся надъ уровнемъ улицы окно, изъ котораго были видны кусокъ мощенаго кирпичемъ тротуара, выкрашенная въ черную краску тумба, чугунный столбъ подъзда и занимавшая всю улицу лужа, въ которую капали, расплываясь широкими кругами, крупныя и рдкія капли весенняго дождя.
Мимо окна непрерывной толпой шли веселыя праздничныя ноги, шли свтлыя брюки, ярко вычищенные сапоги, новыя резиновыя калоши, блыя крахмальныя юбки.
Прошло много знакомыхъ.
Вотъ прошмыгнули высокіе каблучки и шолковые полосатые чулки и кружевной подолъ юбки Брюхановской племянницы, медленно проползли обшитые кожей, громадные валеные ботики, съ распухшими отъ водянки ногами Матвя Матвича, углового лавочника, у котораго Орина забирала на книжку, проковыляла деревянная нога стараго капитана Полидорова, базарнаго пріятеля Орины, съ которымъ вотъ уже пять лтъ чуть не каждый день она встрчается на базар и который очень цнитъ мннія Орины насчетъ яицъ, битой дичи, мерзлой рыбы. Быстро промелькнули маленькія дтскія ножки въ новенькихъ башмачкахъ барыниныхъ племянниковъ, и тротуаръ опустлъ и все стало тихо.
Тихо и пусто было въ кухн. Орина сидла на лавк, опустивши голову и положивши руки на колна, и обычный, никогда не умолкавшій шумъ, словно гулъ дальняго лса, смутный говоръ уходящихъ людей, поднимался въ ея ушахъ. Съ двнадцати лтъ, съ тхъ поръ, какъ она опамятовалась отъ той сыпной болзни, отъ которой умерли два брата ея, а у ней, какъ объяснилъ матери фельдшеръ, что-то лопнуло въ ушахъ,— этотъ шумъ не покидалъ ея и особенно поднимался вечеромъ, когда она оставалась одна и кругомъ было тихо. Днемъ въ этотъ шумъ врывался вншній міръ и больно бился въ ея уши съ своими сердитыми окриками, злыми насмшками, строгими вопросами, требовавшими отъ нея отвта и вниманія, тогда ея лицо принимало виноватое и приниженное выраженіе и напряженные глаза упорно всматривались, чего хотятъ отъ нея люди.
Теперь вншній міръ ушелъ отъ нея, и ровный шумъ тихо несся издалека, морщины разгладились, исчезло виноватое выраженіе и наклонившееся лицо сдлалось тихимъ, унылымъ и печальнымъ.
Она давно примирилась съ своей глухотой и выучилась по губамъ узнавать, чего хотятъ отъ нея люди, а насмшки и попытки дразнить не волновали ея. Она и не слыша знала, что за перегородкой громко цлуются,— что же имъ и длать, молодымъ-то паренькамъ да двушкамъ, какъ не цловаться? Во всхъ кухняхъ, гд она жила, было все то же, видно, міръ ужъ такъ устроенъ, знать, Богъ такъ положилъ. Много смху и издвки видла она надъ собой… Что же! Должно быть, людямъ любо, глядя на больныхъ, видть свое здоровье, знать, весело слушать, какъ глухой не дослышитъ, какъ весело, видно, этимъ уличнымъ мальчишкамъ скакать на одной ног вслдъ за деревянной ногой стараго капитана Полидорова…
Божье изволенье,— Онъ видитъ, что кому!
Изъ-за печки, на выбленную стну вылзъ рыжій тараканъ,— послдній могиканъ великаго, недавно погибшаго племени,— слабый, еще не оправившійся отъ тяжкой болзни, онъ тихо шевелилъ своими усиками и съ упрекомъ смотрлъ на Орину. Изъ темной каморки вышла желтая, съ клочьями облзлой шерсти, старая кошка, лниво вытянулась, утомленными жизнью глазами посмотрла кругомъ и улеглась у печки на тепломъ желзномъ лист, единственномъ мст, изъ-за котораго, по ея мннію, еще стоило жить на свт. Въ припрыжку выскочила молоденькая галка, сдлала нсколько туровъ по комнат, попробовала свое сломанное крыло, поправила клювомъ нсколько перышковъ, неизящно лежавшихъ, и услась передъ Ориной, поворачивая свою голову и съ любопытствомъ посматривая на Орину своими черными блестящими глазками.
Ярко-вычищенный самоваръ блестлъ въ темномъ углу, задумчиво качался маятникъ на блой стн, краснымъ сіяніемъ свтилась лампада предъ иконой. Дв пасхи и блюдо съ крашенными яйцами стояли на стол, на лавк, на подушкахъ отдыхали куличи, пахло печенымъ сдобнымъ хлбомъ, ветчиной, пряностями.
Орина вынула изъ-за образа тщательно сложенное письмо, полученное утромъ изъ Петербурга отъ ея племянницы, и снова стала перечитывать, медленно вглядываясь въ буквы.
‘Какъ пишете вы, милая тетинька’, разбирала она, ‘бросать мн мсто и хать къ вамъ и билетъ стоитъ четырнадцать съ полтиной и что я накопила уйдетъ, а будетъ ли у васъ мсто Богъ всть, и барыня говоритъ, что я нжная, отъ тяжелой работы отвыкла, они держатъ меня только при дтяхъ и за столомъ не служу, съ собой сажаютъ. А изъ воли вашей милая тетинька я не выйду вы одна у меня вмсто маминьки, что скажете то и будетъ. А про человка того я и забыла совсмъ. Безпокоитесь вы милая тетинька о моемъ здоровь понапрасну только душа у меня болитъ а больше ничего нту. Милая тетинька помолитесь за меня Богу, моя молитва видно не доходитъ, можетъ Богъ вашу услышитъ. Молебенъ отслужите и подайте бумажку за здравіе. Милая тетинька ужъ такъ-ли мн горько, такъ ли мн тяжко’.
Орина окончила письмо и долго держала въ рукахъ вложенную въ письмо полоску блой бумаги, на которой крупными шатающимися буквами было написано: ‘О здравіи скорбящей Елизаветы’.
Да, забудешь ихъ!— думаетъ Орина.— Пять десятковъ скоро, а она все помнитъ.
Еще ниже опустила Орина голову. Все идетъ шумъ и изъ дальняго говора, изъ-за лсного гула до нея доносится:
‘Жди меня, Оринушка’!..
Постояли они у калитки въ ту ночь, подержались за руки, поплакали, поцловалъ онъ ее и разошлись. Больше ничего и не было. Кинулся онъ на низъ, въ море, на промыслы рыбные,— думалъ денегъ привезетъ, отъ отца отдлится, своимъ домомъ заживутъ. Не сердилась она на родныхъ его!— кому охота глухую-то невстку въ домъ принимать! Тоже огородники были, какъ и он съ матерью… На базар торговать, по домамъ ходить, лукъ, морковь продавать, огурцы, капусту, съ людьми разговаривать,— какая она торговка!..
И осталась она въ своемъ Алатыр-город слезы лить, горе горевать. Божья воля, Ему видне… Вотъ сестрица Настенька за приказчика вышла, люди говорили ни всть что, думали — судьбу нашла, а два годика пожила и за нимъ, за кандальнымъ, въ Сибирь пошла… Маменька въ ту пору кончилась, сряжала она Настеньку, домишко продала, все, что выручила, ей въ юбку зашила и до ближняго этапа проводила. И не было больше объ ней всточки, гд она тамъ, жива ли, мертва ли?…
Осталась она одна съ Настиной Лизынькой — году была, хотли потомъ въ Сибирь выписать — и пошла она по блу-свту, по постоялымъ дворамъ, по пристанямъ на тяжелую работу, на горькое житье… Кто глухую работницу, да еще съ маленькой двчонкой долго держать будетъ? Кабы не Елизаръ Мосичъ, можетъ, не надолго бы и вку ея хватило. Пожаллъ ее, сироту, царство ему небесное! пріютилъ, привтилъ…
Орина подняла голову къ икон и перекрестилась.
Тоже и самъ — какъ перстъ былъ… Изъ крпостныхъ еще изъ дальней вотчины въ молодыхъ годахъ былъ вывезенъ, такъ и доживалъ вкъ въ поварахъ у стараго барина, куда она судомойкой поступила. Все, бывало, съ Лизынькой нянчился, словно внучку любилъ, а ее къ поварскому длу пріучалъ,— искусникъ былъ покойный… Она ему и глаза закрыла, и въ гробъ обряжала, и надъ могилой поплакала, а въ поминанье слдующимъ за отцомъ съ матерью записала. Царство теб небесное, ддушка Елизаръ!
Съ его руки по городамъ пошла, по хорошимъ господамъ и жалованье настоящее стали люди класть. А Лизынька въ возрастъ приходила,— гд нянюшкой, гд такъ при дтяхъ, для игры…
‘Жди меня, Оринушка’… Она и ждала, да не дождалась. У доктора тогда жила, у военнаго, а денщикъ астраханскій былъ, вмст они тамъ съ Ларивономъ въ больниц лежали… Передъ смертью Ларивонъ все по своимъ мстамъ тосковалъ, да Оринушку поминалъ…
А все не забыла… Только со здравія въ поминанье записала рядомъ съ ддушкой Елизаромъ и за упокой души поминать стала.
Долго у доктора прожила, хорошіе господа были, Лизынька выровнялась, барыня по воскресеньямъ въ школу отпускала, грамот Лизынька выучилась въ лучшемъ вид и ее, Орину, обучала. Съ господами и въ Питеръ ухала,— упросили.
И ей незадача видно… худенькая тльцемъ, хлипкая, вся въ сестрицу Настеньку — долго ли ее обидть. ‘Ужъ такъ ли мн горько’… Какъ не горько, Лизынька!..
Дверь шумно распахнулась, въ кухню вбжалъ похудвшій и помятый Тамерланъ. Онъ шнырялъ по кухн, обратилъ вниманіе на таракана, обнюхалъ спавшую кошку, спугнулъ галку, пристально разглядывалъ потолокъ и стны и не видлъ только Орины,— у него было именно то выраженіе, за которое Орина называла его ‘жуликъ’.
Глаза Орины расширились и руки поднялись съ колнъ…
Отъ края до края, переливаясь волнами, носились надъ городомъ радостные звуки пасхальныхъ колоколовъ.
Дождь пересталъ и въ неподвижной вод лужи синлъ кусокъ неба, свтилась одинокая звзда. По улиц медленно двигались зажженныя свчки и не гасли, мимо окна торопливо шли веселыя ноги.
Баринъ долго звонилъ у подъзда и сердитый — окна вверху не были освщены и, очевидно, ничего не приготовлено — обошелъ со двора и заглянулъ въ кухню.
Вытянувшись во весь ростъ и положивъ лапы на плечи Орины, Тамерланъ лизалъ лицо, ея волосы, а она, крпко охвативши руками шею и прижимаясь щекой къ волнистой голов Тамерлана, жалобно причитала:
— Тамерлонушка… Дтушко ты мое, красавецъ мой писаный! Покинулъ ты меня, Тамерлонушка…
Сердитый баринъ осторожно затворилъ дверь и, тихо крадучись, словно боясь кого разбудить, началъ подниматься вверхъ по черной лстниц.