ВЪ КОНЕЦЪ ИСПОРЧЕНЪ!
ВЪ КОНЕЦЪ ИСПОРЧЕНЪ!
Романъ Дункера.
Глава I.
Глава I.
Глава II.
Глава II.
Глава III.
Глава III.
В конец испорчен!, Дункер Дора, Год: 1889
Время на прочтение: 234 минут(ы)
У окна нижняго этажа невысокаго, но аристократическаго съ виду дома стояла молодая двушка, жадно глядя на улицу.
Это было въ ноябр, часа въ четыре дня. Солнце свтило только въ продолженіи первыхъ утреннихъ часовъ, и теперь, поднимаясь отъ сырой земли, расползался по улицамъ срый, мутный туманъ. Воздухъ былъ неподвиженъ, медленно, точно во сн, спадали съ деревьевъ, отдлявшихъ улицу отъ насыпи, послдніе желтые листья. Въ каютахъ грузовыхъ судовъ, стоявшихъ на якор въ канал по ту сторону дороги, уже мелькали мстами огни.
Молодая двушка оперлась головою о стекла и вздохнула не безъ нкоторой досады.
— Отчего не позволили мн създить за дядей? Я такъ давно не видала его! прошептала она и, тутъ же, насмшливо вздохнувъ, прибавила: Но, понятно, молодой двушк неприлично появляться одной на станціи, гд на нее будетъ смотрть всякій праздный народъ.
Нетерпливо проведя рукой по коротко обстриженнымъ, курчавымъ чернымъ волосамъ, она принялась внимательно всматриваться въ ряды прозжавшихъ каретъ, среди которыхъ ожидаемое купэ все не появлялось. Наконецъ, еще прежде чмъ подкатилъ къ крыльцу легкій экипажъ, она услыхала сухое, рзкое щелканье бича, которымъ кучеръ обыкновенно прокладывалъ себ путь между тяжелыми фурами. Торопливо выбжавъ изъ комнаты, двушка спустилась по немногимъ ступенямъ широкой лстницы.
— Милый дядя, наконецъ-то ты вернулся!
Высокій, худощавый мужчина въ дорожной шуб отвчалъ на ласки двушки спокойно, но не безъ сердечности. Потомъ, взявъ ея головку обими руками, онъ обернулъ ее къ газовой ламп, горвшей въ сняхъ.
— Ты блдна, Ева! Я этого и ожидалъ! Ты опять слишкомъ мало выходила на воздухъ.
Ева ничего не отвчала на это замчаніе. Взявъ одной рукой дорожный мшокъ, она крпко охватила другою большую руку прізжаго и поднялась съ нимъ по лстниц до второго этажа.
— Разв тети Анны нтъ дома?
— Да, дядя, она въ столовой. Елена тоже тамъ и… господинъ Лезеръ…
— Хорошо, дитя, я аккуратно явлюсь къ столу.
Онъ вошелъ въ уборную, до дверей которой его проводила Ева, и оставилъ двушку въ сняхъ, мягко озаренныхъ лампою съ матовыми стеклами. Ева утомленно оперлась маленькой головкой о бронзовую фигуру, поддерживавшую лампу, и закрыла глаза. Дядя не ошибся, двушка была очень блдна, и какая-то разочарованность читалась въ ея строгихъ, красивыхъ губахъ.
Внезапно внизу отворилась дверь. Нсколько рзкій двичій смхъ, потомъ произнесенныя сквозь носъ слова: Да гд же gndiges Frulein? наконецъ равнодушный, спокойный, matter of fact отвтъ тетки: Она врно встрчаетъ дядю!— донеслись до Евы. Она встрепенулась, спустилась по немногимъ ступенямъ и вошла въ столовую нсколькими минутами раньше дяди.
Господинъ Зибель возвращался домой посл дловой поздки, длившейся нсколько недль, и единственная перемна, замченная имъ у себя, была нсколько усилившаяся блдность и безъ того блднаго личика Евы.
Кром этого все осталось по старому. Жена его была такою же холодною, спокойною и разсудительною, какою онъ зналъ ее въ теченіи пятнадцати лтъ, съ перваго дня ихъ свадебнаго путешествія, Елена Лакомбъ, внучка стараго домашняго учителя, отличалась тою же живостью и любезностью, какую обнаруживала всегда, когда появлялась, какъ длывала часто, къ позднему обду на виллу близъ Темпельгофской набережной. Молодой Лезеръ, товарищъ по дламъ Зибеля, пользовавшійся особой протекціей хозяйки, былъ столь же односложенъ и сдержанъ въ разговор, когда онъ не касался курса текущаго дня или экспорта, и столько же старался понравиться Ев своими филистерскими манерами, какъ въ теченіи двухъ лтъ со дня ея конфирмаціи. Онъ занялъ мсто между Еленой и хозяйкой. Разговоръ съ обими сосдками не клеился, а Ева, не смотря на ясные намеки тетки, и не думала даже принимать въ немъ участія. Можно-ли интересоваться бесдой, неизмнявшейся вотъ ужъ два года, съ той поры, когда она впервые сла за этотъ столъ взрослой двушкой?
При этой мысли на глаза Евы готовы были, казалось, навернуться слезы гнва и нетерпнія.
Съ минуту Зибель зорко смотрлъ на нее сбоку, потомъ, взявъ изъ вазы яблоко и подавая его Ев, слегка пожалъ ея руку.
— Очисти мн яблоко, дитя, попросилъ онъ. Ужъ давно не оказывала ты мн никакой услуги.
Тогда Ева улыбнулась и почти не замтила, что тетка сказала съ удивленіемъ и не безъ нкоторой ироніи:— ‘Кажется, во вс пятнадцать лтъ нашей брачной жизни мн не пришлось видть, чтобы ты лъ яблоко’. Не замтила Ева также и того, что на противоположной сторон стола Елена, кокетливо потрясая растрепанными блокурыми завитушками, падавшими ей на лобъ, улыбаясь предложила Лезеру очистить и ему что-нибудь, для того чтобы онъ не остался съ пустыми руками, въ отвтъ на что Лезеръ, съ свойственною ему стереотипною улыбкою, маскировавшею дерзкій взглядъ, посмотрлъ на розовые пальчики Елены.
Посл стола они съиграли партію въ шахматы. Опираясь о стулъ пріятельницы, Ева разсянно слдила за медленнымъ ходомъ игры.
Въ противоположномъ углу комнаты, около камина, Зибель стоялъ противъ жены.
— Право, смшно находить ее блдною. Она совершенно здорова. Пускай она, пожалуй, броситъ музыку…
— Этого она не сдлаетъ, это ея единственная радость. Но ты дашь ей больше свободы…
— Больше свободы? Фрау Зибель почти презрительно посмотрла на мужа. Для того, чтобы она пошла по стопамъ своей матери?.. Я просто не понимаю тебя!
Зибель нетерпливо стучалъ носкомъ сапога о желзныя перекладины камина.
— Ну, что же ты ничего не говоришь?
— Потому что я уже говорилъ объ этомъ слишкомъ много. Я лучше потолкую съ самой Евой.
— Какъ хочешь!
— На фабрик все въ порядк?
— Лезеръ позаботился обо всемъ. Онъ отлично замнилъ тебя. Своимъ хладнокровнымъ обращеніемъ онъ пріобрлъ необыкновенный авторитетъ надъ рабочими. Если бы только упрямая двочка согласилась дать ему слово, мы могли бы быть покойны и тутъ и тамъ.
— Ты вдь знаешь, что я не стану ее принуждать.
— Еще бы! Ну, ты еще увидишь плоды твоей снисходительности и слабости!
За шахматнымъ столомъ Елена смялась надъ какимъ-то особенно удачнымъ ходомъ. Фрау Зибель вышла изъ комнаты, чтобы въ своемъ будуар привести въ порядокъ счета, какъ длала она въ теченіи пятнадцати лтъ каждый день посл обда. Ева заняла покинутое теткою мсто у камина.
Зибель кивнулъ ей серьезно, но ласково, и, слегка погладивъ ея густые, черные волосы, близко придвинулъ къ ней стулъ.
— Милое дитя мое, началъ онъ своимъ спокойнымъ голосомъ, къ невозмутимому тону котораго Ева такъ привыкла, что была поражена внезапно дрогнувшею въ немъ тревожною ноткою,— милое дитя, скажи мн откровенно, что съ тобою?
— Ничего, дядя. Я иногда немного утомлена, вотъ и все.
— Охотно посылалъ бы я тебя съ Еленой для твоего развлеченія въ театръ или концерты, но вдь ты знаешь, какъ строго смотритъ тетка на такія вещи.
— Знаю, милый дядя. Прошу тебя, не безпокойся объ этомъ.
— Если же у тебя есть какое-нибудь особенное желаніе, осуществить которое я могу, скажи, и все, что въ моей власти, будетъ сдлано, чтобы доставить теб удовольствіе.
Ева не сразу отвчала. Долго и пытливо глядла она на дядю своими большими срыми глазами, чтобы убдиться, серьезно-ли онъ говоритъ, потомъ по ея красивому правильному лицу промелькнуло, словно лучъ, мужественное ршеніе и, ближе придвинувъ свой стулъ къ дяд и схвативъ его за об руки, она прошептала страстно и искренно:
— Мн… мн хочется… къ матери.
Вся краска разомъ исчезла съ лица Зибеля, хриплымъ, дрожащимъ голосомъ съ трудомъ произнесъ онъ: — Къ твоей матери?.. Что это теб вздумалось?.. Такъ внезапно! Ты вдь вовсе не знаешь ея!
— Но она все-таки моя мать, такъ тихо и благоговйно сказала Ева, точно говорила о святой. Пусти меня къ ней, дядя, хоть на одинъ день, на одинъ часъ! Разв ты не можешь понять, что дочь тоскуетъ по матери?
— Конечно, Ева, конечно…
Потъ крупными каплями стоялъ у него на лбу. Что, если она станетъ продолжать разспросы? Вдь она ужъ не ребенокъ! Ее не обманешь уклончивыми отвтами.
— Ты вдь знаешь, Ева… снова началъ онъ.
— Да, знаю, что прежде, когда я была маленькая и еще жилъ отецъ, котораго я также видла разъ, всего только одинъ разъ, я не должна была навшать ее… Вы говорили, что отецъ этого не желаетъ, что я еще слишкомъ мала… и что тамъ не могутъ достаточно заботиться о моемъ воспитаніи… Но теперь онъ уже давно умеръ, а я… я ужъ больше не ребенокъ…
— Мать писала теб, Ева?
— Ни одного раза посл моей конфирмаціи.
Ей было очень больно признаться въ этомъ.
— Просила она тебя когда-либо пріхать къ ней?
— Нтъ, дядя. Но вдь я ея дочь и имю право просить мать, чтобы она позволила мн ее навстить… Разв ты думаешь, что она меня не любитъ?
Такая сильная потребность любви и нжности читалась въ глазахъ Евы при этомъ вопрос, что Зибель сдлалъ невольное движеніе, чтобы привлечь двушку на свою грудь.
— Бдное дитя, прошепталъ онъ, склоняясь надъ молодой курчавой головкой, опиравшейся о его плечо,— бдное, ни въ чемъ неповинное, доврчивое дитя!
Ева подумала, что ей удалось смягчить дядю.
— Могу я създить къ ней?
Онъ внезапно выпустилъ ее и сказалъ почти грубо:
— Нтъ, никогда, и если ты меня любишь, не спрашивай о причинахъ. Отецъ твой назначилъ меня опекуномъ, послднимъ желаніемъ его было, чтобы ты росла въ моемъ дом, какъ мое дитя. Его предсмертная воля должна быть священна для меня.
Ева остановилась за стуломъ дяди. Онъ не могъ видть, какъ поблднла она и какой гнвный, почти грозный лучъ вспыхнулъ въ ея глазахъ. Но голосъ ея не выдалъ внутренняго волненія, и она спокойно сказала:
— Еще одинъ вопросъ, дядя, я имю право требовать на него отвта. Живъ мой вотчимъ?
— Да.
— Онъ съ матерью?
— Нтъ.
— Почему?
— Онъ много путешествуетъ заграницей.
— Онъ навсегда разошелся съ нею?
— Не знаю наврно, думаю, однако, что такъ.
— Бдная мать!
Эти слова вырвались изъ ея губъ точно дуновеніе, между тмъ какъ ея стройные пальчики возбужденно и нетвердо ощупывали какой-то предметъ, скрытый подъ платьемъ на ея груди.
На противоположномъ конц комнаты шахматная игра кончилась. По обыкновенію Елена Лакомбъ побдила своего партнера, и ея растрепанныя завитушки и свтло-голубые глаза прыгали наперерывъ отъ радости.
Ея маленькая, полная фигурка самодовольно покачивалась, пока двушка подходила къ сидвшей у камина Ев, чтобы во всхъ подробностяхъ описать ей свои мастерскіе ходы. Мужчины удалились въ кабинетъ Зибеля, чтобы дать и принять отчетъ во всемъ, что длалось на фабрик.
Ева терпливо слушала, пока Елена подробно описывала сегодняшнюю партію, сопровождая разсказъ намеками на любезность Лезера, какъ партнера, и ежеминутнымъ рзкимъ смхомъ. Съ дтства привыкла Ева къ роли наперсницы Елены.
Об двушки учились въ дом Зибеля подъ надзоромъ госпожи Зибель. Ни за что на свт не отдала-бы она племянницы въ высшее учебное заведеніе для двицъ, чтобы не подвергнуть ‘несчастной дочери брата’ опасному соприкосновенію въ институт со ‘всякимъ сбродомъ’, какъ любила величать госпожа Зибель вс сословія, кром того, къ которому сама принадлежала.
Ддъ Елены, старикъ Лакомбъ, у котораго жила сирота, организовалъ все преподаваніе и руководилъ имъ, и духовное общеніе съ этимъ старикомъ должно было замнить Ев свободныя, непринужденныя сношенія съ подругами и всю поэзію школьной жизни. Лишь во время уроковъ у профессора Лакомба могла Ева, отличавшаяся молчаливымъ, сдержаннымъ, подчасъ суровымъ обращеніемъ, взять верхъ надъ веселой, болтливой Еленой, которая живо, бойко, если и не всегда естественно, постоянно находила для всего подходящіе отвты.
Совершенно такъ-же продолжалось дло и тогда, когда выросли двушки, и госпожа Зибель привлекла въ кругъ своихъ домашнихъ удовольствій Елену, съумвшую сдлаться во всхъ отношеніяхъ необходимою этой строгой женщин. Не было обда или бала, гд Елена не явилась-бы спутницей Евы. Елена отличалась во всемъ вкусомъ и умніемъ. Она избавила госпожу Зибель отъ хлопотъ по туалету Евы, и результатомъ этой любезности большею частью оказывался второй экземпляръ избраннаго Еленой костюма, уже для нея самой. Если увеселенія, которымъ предавались эти патриціи фабричнаго міра, далеко не составляли идеала Елены, то все-же это было много лучше одинокихъ вечеровъ въ обществ ученаго дда, да вдобавокъ можно было разсчитывать, что подъ покровомъ дома Зибеля найдется приличная партія и для такой совершенно бдной двушки, какою признавала себя Елена.
Такимъ образомъ Ева Варнеръ и Елена Лакомбъ постоянно появлялись въ обществ вмст, и всюду повторялось одно и то же: вс любовались гордой, классической красотой Евы, но веселились съ Еленой и страшно ухаживали за нею.
Даже Лезеръ, на сколько это дозволяла его трезвая, замкнутая натура (знакомые утверждали, будто у него подъ жилеткой вмсто сердца таблица цифръ), даже Лезеръ, серьезно намревавшійся свататься къ красавиц Ев, единственной наслдниц Зибеля, и имвшій основательныя надежды получить ея руку, предпочтительно бесдовалъ съ Еленой и нердко слдилъ за ея граціозной, блестящей фигуркой смущенно-дерзкимъ взглядомъ.
Елена несомннно предпочла-бы совершенно обратное. Она охотно отказалась-бы отъ скучной бесды съ Лезеромъ и отъ его втайн нердко назойливаго поклоненія, если бы онъ замнилъ это серьезнымъ намреніемъ просить ея руки, такъ какъ Лезеръ несомннно былъ одною изъ лучшихъ партій Зибелевскаго круга. Евы она не боялась. Она была уврена, что гордая подруга никогда не согласится быть женою этой живой счетной машины, этого молчаливаго, непріятно замкнутаго человка. Только начать-бы половче, и изъ поклонника сдлается солидный претендентъ. При такихъ обстоятельствахъ ей нетрудно было подчиняться госпож Зибель и постоянно обращать вниманіе Евы на безпримрныя достоинства Эгона Лезера.
И въ этотъ вечеръ, достаточно похваставшись своими шахматными и иными побдами, Елена вернулась къ перечисленію качествъ Лезера и къ холодному обращенію Евы съ этимъ замчательнымъ молодымъ человкомъ. Но Ева, обыкновенно столь терпливая слушательница, была на этотъ разъ въ высшей степени возбуждена разговоромъ съ дядей и находилась не въ томъ настроеніи, какое нужно было, чтобы внимать похваламъ, расточаемымъ Еленой поклоннику, ей столь антипатичному. Она рзко оборвала разговоръ.
— Я могла-бы отвтить теб такими-же укорами по поводу нашего молодого рисовальщика, сказала она. Онъ уже давно серьезно привязанъ къ теб.
Елена засмялась, ея маленькіе, правильные блые зубки сверкнули при свт камина.
— Гансъ Фалькъ! Боже мой! да это просто смшно! Какой-то голышъ! Хижина и сердце! Нтъ, Ева, не для этого рождена я.
— У него большое дарованіе.
— Вздоръ! Въ томъ-то и бда, что онъ это воображаетъ! Если бы онъ намревался оставаться на фабрик твоего дяди, медленно переходя со ступени на ступень къ обезпеченной будущности, почемъ знать?..
Она безпечно щелкнула на воздух маленькими пальчиками, точно хотла сказать: Почемъ знать? Если все другое не удастся, лучше онъ, чмъ никто…
— Но такъ внезапно бросить обезпеченную карьеру, чтобы сдлаться скульпторомъ и грызть сухую корку… нтъ, это не по мн! прибавила она.
— У него блестящее художественное будущее. Гейденъ уврялъ дядю…
— Ну, да вдь ты идеалистка, Ева. Если онъ дйствительно такъ любитъ меня, онъ не станетъ долго колебаться между мною и своими фантастическими мечтами объ искусств.
— Вся его будущность — ты и искусство. Онъ не отречется отъ васъ, потому что не можетъ этого сдлать, не измнивъ самому себ. А ты ставишь ему дилемму, которая, такъ или иначе, должна разршиться печальнымъ разладомъ. Это безсердечно, Елена.
— А разв ты лучше поступаешь? Эгонъ Лезеръ тебя любитъ, а ты его не слушаешь. Слдовательно, ты не мене безсердечна, чмъ я.
— Какой серьезный разговоръ, барышни! раздался вдругъ за ними тоненькій, гнусящій голосъ Эгона Лезера. А тмъ временемъ разыгралась непогода, и я имю честь предложить фрейлейнъ Лакомбъ проводить ее домой, потому что даже въ закрытомъ экипаж она могла-бы подвергнуться нкоторому риску по пути въ Краузенштрассе.
Лезеръ рдко произносилъ послдовательно такія длинныя фразы и утомленно вздохнулъ, доведя свое предложеніе до конца.
— Елена останется здсь, ршилъ непріятный голосъ фрау Зибель.
Она кончила счеты и вышла въ комнату своей беззвучной, крадущейся походкой какъ разъ въ то мгновеніе, когда Лезеръ началъ говорить. Несмотря на все свое расположеніе къ Елен, фрау Зибель не считала полезнымъ избрать провожатымъ для бойкой двушки того человка, котораго прочила въ мужья племянниц.
Лезеръ выслушалъ распоряженіе фрау Зибель, потупивъ глаза. Если бы она стояла поближе, ее, быть можетъ, поразила-бы странная складка его губъ подъ изящными усиками. Елена, напротивъ, улыбнулась и съ благодарностью поцловала руку госпожи Зибель. Никто не замтилъ горькаго разочарованія, причиненнаго ей этимъ вмшательствомъ. Елена Лакомбъ постоянно улыбалась, это было у нея правиломъ. Она знала, что въ свт уйдешь гораздо дальше съ ея улыбкой, чмъ съ нсколько тяжелою серьезностью подруги, Ев не зачмъ было улыбаться, Елен же это было необходимо.
Лезеръ откланялся тмъ же чопорнымъ поклономъ, съ какимъ въ теченіи двухъ лтъ удалялся изъ салона Зибеля два раза въ недлю и кром того еще каждое воскресенье. Двушки поднялись къ себ.
Когда затворилась дверь комнаты, всегда готовой для Елены, Ева вынула изъ подъ платья золотой медальонъ. Сжимая въ рук маленькій, тонко нарисованный пастелью портретъ, двушка упала на колни. Эти растрепанные волосы съ красноватымъ оттнкомъ казались ей настоящимъ сіяніемъ, въ этихъ черныхъ, полузакрытыхъ глазахъ, въ пухлыхъ, страстныхъ губахъ ей чудился вчный, неисчерпаемый источникъ таинственной, материнской любви. Благоговйно прижалась она губами къ портрету.
— Бдная мама! вздохнула она, и слеза за слезою медленно катилась по рукамъ, сжимавшимъ медальонъ.
Первый холодный зимній день. Ночью выпалъ снгъ, покрывшій тонкимъ блымъ инеемъ втви деревьевъ, которыя сверкали подъ яркими утренними лучами солнца, точно серебро.
Передъ отелемъ ‘Vier Iahreszeiten’ въ Мюнхен лошади фіакровъ дрожали отъ холода и рыли копытами землю. Боязливо чирикая, летала между ними стая проголодавшихся воробьевъ, чтобы подобрать съ крпко замерзшей почвы свою долю пищи.
Подобно грязному срому облаку вспорхнули они съ блой земли, когда отворилась дверь гостинницы и изъ нея мимо низко кланявшагося швейцара вышелъ на улицу мужчина въ богатой дорожной шуб. На вопросъ, не нуженъ-ли ему экипажъ, прізжій отвчалъ отрицательно. Полною грудью вдыхая чистый воздухъ, онъ эластической поступью двинулся мимо вереницы дрожекъ.
Незнакомецъ пріхалъ ночью съ римскимъ поздомъ изъ священнаго города, и свжій воздухъ былъ, казалось, очень пріятенъ его нервамъ, напряженнымъ посл долгой дороги. Съ минуты на минуту ускорялись его шаги и прояснялось лицо. Онъ не былъ чужимъ въ город. Объ этомъ свидтельствовали многочисленные почтительные поклоны и дружескіе разговоры, выпадавшіе на его долю по пути. Но онъ не останавливался ни съ кмъ боле, чмъ требовала вжливость, а шелъ точно движимый внутреннею силою въ сторону Максимиліановскаго моста.
Здсь онъ остановился и, не смотря на рзкій холодъ, снялъ на минуту шляпу съ своихъ густыхъ русыхъ волосъ и съ умиленіемъ взглянулъ на цпи горъ.
Покрытыя снгомъ вершины, мягко озаренныя огненнымъ отблескомъ восходящаго зимняго солнца, ясно обозначились на свтло-голубомъ неб.
У подножія этихъ горъ, на ихъ полянахъ, стояла его колыбель, на крутыхъ утесахъ, въ дикихъ сосновыхъ и раскидистыхъ буковыхъ лсахъ выросъ онъ, и гд бы ни былъ онъ на свт, его всегда неудержимо влекло къ чистому воздуху родныхъ вершинъ, къ ихъ синевато-зеленымъ, окаймленнымъ соснами озерамъ, къ бурнымъ, дикимъ потокамъ. Онъ махнулъ шляпой привтствіе далекимъ снжнымъ высотамъ, боле дорогимъ его сердцу, чмъ весь блескъ міра, изъ котораго онъ бжалъ, чтобы провести нсколько дней на родин, а потомъ двинуться дале на сверъ.
Грудь его томилась по боле живительному воздуху, глаза жаждали боле энергическихъ очертаній, чмъ могли доставить ему Римъ и т кружки, которые онъ покинулъ.
Въ теченіи послднихъ трехъ мсяцевъ Вильфридъ Гельбахъ былъ кумиромъ римскаго общества.
Въ старомъ княжескомъ дворц устроилъ онъ себ мастерскую, подъ пурпуровыми шелковыми одялами, въ тни рощъ изъ розъ, спалъ онъ.
Обдалъ Гельбахъ подъ золочеными балдахинами, подъ потолками, расписанными Тинторетто, Леонардо да Винчи и Микель-Анджело, за столами, уставленными золотомъ и хрусталемъ. Въ своей студіи, украшенной гобеленами и превращенной въ настоящій лсъ изъ камелій, онъ принималъ римскихъ принчипессъ, высшихъ сановниковъ всхъ европейскихъ дворовъ, представителей искусства и науки, и рисовалъ ихъ портреты, если ему этого хотлось. Двери Квиринала и Ватикана одинаково охотно распахивались передъ нимъ, сидя въ caffe di Roina за лимонадомъ или мороженымъ, онъ видлъ, какъ мимо проходили красивйшія женщины всхъ сословій, улыбаясь ему своими темными или свтлыми, яркими, какъ звзды, глазами. Ежедневно находилъ онъ около своего мольберта благоухающія розы, фіалки и букеты гарденій или изящныя записочки, писанныя хорошенькими женскими ручками. Не разъ дорогія гобеленовскія портьеры опускались въ его мастерской передъ страстно влюбленными женскими глазками, но тоска по родин, потребность уйти изъ атмосферы, до опьяненія насыщенной славой, любовью и запахомъ розъ, и перенестись въ боле чистый, живительный воздухъ, не покидала Гельбаха. Кумиръ вчнаго города, обожаемый и тайно, и явно, бжалъ потихоньку ночью, точно тать.
Но судьба опредлила, что ему не уйти отъ самого себя, отъ очарованія его неотразимой личности и его твореній, надлавшихъ столько шуму.
Короткая утренняя прогулка уже выдала его присутствіе въ Мюнхен, и, вернувшись въ отель, онъ нашелъ на стол своей гостиной записки, визитныя карточки и дорогой букетъ блдножелтыхъ розъ, перехваченный, точно струею сочившейся крови, узкою красною ленточкою, на конц которой Гельбахъ прочелъ слова: Bicordo! Стефани Орлова.
Стефани Орлова! Во время своего торопливаго бгства изъ Рима онъ совершенно забылъ, что ‘рыжая Стефи’, какъ окрестила ее австрійская колонія, ухала подъ вліяніемъ каприза незадолго до него въ Мюнхенъ, гд у нея была одна изъ ея соблазнительно нарядныхъ квартиръ, о содержаніи которыхъ съ равнодушной расточительностью заботился ея мужъ, Сергй Орловъ, уже много лтъ жившій съ нею врозь.
На сколько Гельбахъ зналъ Стефани, онъ былъ увренъ, что она увидитъ въ его бгств изъ Рима лишь то, что желала видть въ этомъ именно свою побду надъ ‘ледянымъ царемъ’, какъ прозвала она Гельбаха за его величавую красоту и постоянное равнодушіе къ женскимъ прелестямъ вообще и къ ея собственнымъ въ частности.
Объ этой черноокой сирен съ рыжими кудрями разсказывали необыкновенныя исторіи. Кто считалъ ее дочерью внской опереточной пвицы, кто плодомъ неравнаго брака, а ея отцомъ — одного изъ царствующихъ нмецкихъ властителей, другіе видли въ ней наконецъ воплотившійся проступокъ какой-то баронессы изъ финансоваго міра. Еще прежде, чмъ русскій баринъ положилъ къ ея ножкамъ свои милліоны, она уже была, утверждали, замужемъ за честнымъ нмцемъ, котораго свела въ могилу своей измной. Существовала даже цлая группа людей, уврявшихъ, что у рыжей Стефи есть гд-то, въ Петербург, Берлин или Париж взрослая дочь, хотя сама Стефани Орлова казалась съ виду не старше двадцати восьми, тридцати лтъ.
Вильфридъ Гельбахъ никогда не интересовался прошлымъ Стефани. Онъ видлъ лишь одно, что весь Римъ у ея ногъ, что ея богатство и красота открывали передъ ней вс двери, вопреки слухамъ о ея происхожденіи. Самъ онъ почти ежедневно встрчался съ этой красивой женщиной въ обществ. Вскор у него не осталось сомннія, что ея черные глаза никому не сулили такъ много радостей, ея губы не улыбались никому такъ соблазнительно, какъ именно ему, державшемуся дальше всхъ отъ нея.
Со времени этого открытія онъ избгалъ ея преднамренно, какъ прежде избгалъ инстинктивно. Какой-то внутренній голосъ заставлялъ его удаляться отъ этой женщины и даже мимолетная любовная связь съ нею, казавшаяся всмъ, кром него, довольно соблазнительною, представилась бы Гельбаху въ вид несчастія, нависшаго надъ его головою.
Лишь только онъ терялъ эту женщину изъ глазъ, она занимала такъ мало мста въ его мысляхъ, что онъ не подумалъ даже о возможности встртить ее въ Мюнхен.
Это было досадно, очень досадно, и въ первый разъ въ жизни Гельбахъ пожаллъ, что такъ мало интересовался Стефани Орловою, не будь этого, онъ искусне съумлъ бы избгнуть ея.
Съ минуту подумалъ онъ сейчасъ же ухать и вернуться тайкомъ лишь черезъ нсколько дней. Но разв онъ трусъ, чтобъ бгать отъ женщины? Ради женщины, въ глубин души боле чуждой ему, чмъ всякая неодушевленная картина на стн, онъ пожертвуетъ тми радостями, которыхъ ожидалъ отъ родины, и свиданія съ близкими, прежде чмъ снова удетъ на чужбину.
Онъ такъ рзко бросилъ на столъ розы, которыми, игралъ во время этихъ размышленій, что два полуоткрытыхъ цвтка отломились и упали на полъ.
Гельбахъ горько засмялся.
— Для того чтобъ жить, розы должны быть даны чистыми руками. Сейчасъ покончу со всмъ этимъ, чтобы сегодня же посл обда съ легкимъ сердцемъ подняться вверхъ по Изару.
Онъ зажегъ папиросу, позвонилъ слуг, далъ ему нсколько приказаній относительно писемъ, найденныхъ имъ у себя, веллъ подать дрожки и похалъ Пропилеями въ Нимфенбургскую улицу къ хорошенькому домику Стефани.
Хозяйка этой маленькой виллы, отдланной съ восточной роскошью и пропитанной туманящими голову ароматами, казалось, ждала визита Гельбаха почти съ увренностью. По крайней мр, лакей, открывшій художнику дверь, впустилъ его въ будуаръ Стефани безъ дальнйшихъ разспросовъ.
Красивая женщина, закутанная въ бирюзоваго цвта кашемировыя ткани, распространявшія нжный запахъ амбры, лежала на широкой обитой блдной восточной матеріей кушетк, держа въ блыхъ зубкахъ изящную, но тяжелую сигаретку. Ея красновато-золотистые волосы, высоко-приподнятые въ вид пышнаго узла, придерживались усыпанной драгоцнными камнями стрлой, оставляя открытымъ блый затылокъ и обнаруживая красивую форму головы.
Стефани была красавицей въ чисто-Макартовскомъ стил, и, не смотря на свою досаду, Гельбахъ долженъ былъ сознаться, что рдко видалъ ее столъ прелестной. Ея черные глаза блестли нжною радостью, пока она протягивала ему изъ-подъ блыхъ кружевъ свою тонкую ручку.
— Ricordo? тихо спросила она.
Стефани имла привычку намекать этимъ вскимъ словомъ на неопредленныя, ей самой невсегда ясныя воспоминанія, въ томъ предположеніи, что ея нжный вопросъ наврно найдетъ примненіе къ какому нибудь мелкому любовному эпизоду. Повредить это не могло никогда. Вдь мужчины часто такъ страшно безпамятны.
Но Гельбахъ отлично зналъ, что у него нтъ ни малйшаго общаго съ Стефани воспоминанія, къ которому могъ бы отнестись интимный вопросъ. Вслдствіе этого онъ оставилъ его безъ вниманія, и ласково, но сдержанно освдомился о здоровь хозяйки, тотчасъ же прибавивъ, что находится въ Мюнхен лишь проздомъ по пути въ Берлинъ, а оттуда въ Швецію и Норвегію.
— Ледяной царь ищетъ своего царства, улыбаясь, отвтила она, когда художникъ слъ рядомъ съ ней. Но разв это такъ спшно, Гельбахъ? Мн кажется, вы всегда держите такъ на виду свой царственный скипетръ, гербъ и корону, что даже среди пламеннаго юга ваше ледяное величество постоянно остается врнымъ себ. Разв этого съ васъ не довольно?
— Нтъ, сказалъ онъ, вторя ея наполовину вынужденной шутк, вы знаете, я ненасытно жажду новой славы и новаго поклоненія моему ледяному величеству. Я уже исходилъ югъ, западъ и востокъ, теперь меня неотразимо влечетъ на сверъ, чтобъ въ родственныхъ сферахъ испытать законность моей царственной власти.
— Но зачмъ же хать непремнно въ Берлинъ, въ это громадное, пустынное, неприглядное море доковъ?
Онъ не смотрлъ на нее во время этого вопроса, который звучалъ, точно вынужденный страхомъ. Равнодушно все еще не поднимая глазъ отъ узора турецкаго ковра, Гельбахъ отвтилъ:
— Почему бы не въ Берлинъ, какъ во всякое другое мсто?
Когда она ничего не отвтила, онъ взглянулъ на нее. Въ ея глазахъ и въ сжатыхъ губахъ было дикое выраженіе гнва и боли. Теперь она казалось на десять лтъ старше, чмъ когда вошелъ художникъ.
— Вы жестоки, мрачно прошептала она. Разв вы забыли, что я… избгаю Берлина?
Онъ дйствительно забылъ это. Лишь при ея вопрос смутно припомнилъ онъ, что на балу у австрійскаго посланника она поврила ему когда-то, что не можетъ, къ сожалнію, посщать Берлина, но, по семейнымъ или личнымъ соображеніямъ, этого онъ не помнилъ. Гельбахъ и теперь очень неясно представлялъ себ этотъ случай, нисколько не интересовавшій его. Увидавъ однако, что Стефани принимаетъ вопросъ къ сердцу, онъ попытался облегчить ея положеніе нсколькими вжливыми словами, которыя она, вроятно, объяснила себ, какъ перемну въ его планахъ. Лицо ея замтно прояснилось и, наклоняя къ нему свой красивый станъ, она спросила съ видомъ невиннаго младенца:
— На чтобы вы ни ршились, нсколько дней вы все же подарите мн?
— Не могу, gndige Frau.
— А если я попрошу васъ?.. Я никогда не прошу понапрасну, Гельбахъ.
— Охотно врю, что Стефани Орлова никогда не проситъ тщетно. Будьте же поэтому великодушны и не просите.
— Ледяной царь! воскликнула она, надувъ губки. Хорошо, я буду великодушна, но на одномъ условіи. Сегодняшній день принадлежитъ мн. Въ три часа мы условились хать кататься въ саняхъ изъ моего дома. Графъ Гольмъ назначался мн въ кавалеры, теперь онъ отставленъ, вы займете его мсто.
— Вы смущаете меня, gndige Frau! Графъ Гольмъ, одинъ изъ самыхъ любезныхъ и блестящихъ офицеровъ полка. Предупреждаю васъ, что перемна будетъ для васъ невыгодна.
— Это ужъ мое дло, Гельбахъ. Главное, чтобъ вы общали пріхать.
Она протянула ему усыпанную брилліантами ручку. Нершительно взялъ онъ ее. Сердце его мечтало о совершенно иныхъ радостяхъ на этотъ день. Но, все равно, если только онъ отдлается этимъ и будетъ завтра свободенъ. Съ минуту крпко сжимала она его нервную руку, потомъ, вздохнувъ, выпустила ее.
Гельбахъ всталъ.
— Я прощусь съ вами теперь, чтобъ во время вернуться.
— Не хотите-ли вы пообдать со мной?
— Благодарю. Я уже условился съ Месбауэромъ.
— Съ этимъ медвдемъ?.. Брр! До свиданія же.
Онъ бгло дотронулся губами до ея пальчиковъ, повернулся, чтобъ выйти, и уже достигъ двери, какъ почувствовалъ, что его удерживаютъ за руку.
— Что мы за дти, Гельбахъ! засмялась Стефани не безъ нкотораго смущенія. Главное-то мы и забыли. Что скажете вы о нашей картин? Весь Мюнхенъ безъ ума отъ нея. Говорятъ, будто вы еще ни разу не писали боле удачнаго женскаго портрета. А каково онъ выставленъ? Не безъ труда добилась я этого отъ комитета, но, когда дло касается Гельбаха, можно достигнуть всего, даже отдльнаго кабинета и плюшевыхъ драпировокъ.
— Я еще не былъ на выставк, gndige Frau, да и врядъ-ли попаду туда. Если вы довольны, это все, что нужно.
Съ этими словами онъ поклонился отмнно вжливо и заперъ за собою дверь, не оставивъ Стефани времени для отвта.
Онъ много далъ бы теперь, еслибъ не исполнилъ ея желанія и не написалъ портрета. Она явилась къ нему съ этой просьбой въ первое время ихъ знакомства въ Рим. Хотя ея пристрастіе къ его особ было ему тогда вполн неизвстно, какое-то инстинктивное недовріе, отъ котораго онъ никогда не могъ отдлаться относительно этой женщины, подсказывало ему не соглашаться на ея желанія. Однако чисто-художественная потребность написать такой поразительно красивый и оригинальный женскій портретъ, одержала верхъ надъ всми колебаніями, да къ тому же для нихъ не было никакихъ основательныхъ причинъ.
Теперь же, когда весь Мюнхенъ связывалъ его имя съ ея именемъ, онъ былъ бы радъ, еслибъ никогда не соглашался на ея просьбу.
Но все равно, еще одинъ только ныншній день, а тамъ и это послднее непріятное чувство останется далеко позади, и воспоминаніе о немъ вскор разсется подъ вліяніемъ непринужденной скитальческой жизни, которую онъ жадно призывалъ.
Около перваго часа Гельбахъ предполагалъ встртиться съ художникомъ Месбауэромъ въ кафе Максимиліана. Къ числу достоинствъ Месбауэра аккуратность не принадлежала и, не заставъ его въ кафе, Гельбахъ принялся читать ‘Allgemeine Zeitung‘ и ‘Nachrichten‘.
Взглядъ его сразу упалъ на художественную рецензію — на свое имя и на имя Стефани Орловой.
Грозная складка образовалась между его бровями и тяжелою рукою смялъ онъ на стол газету, дочитавъ отчетъ до конца.
Въ это мгновенье вошелъ Месбауэръ.
— Знаешь-ли ты, кто писалъ эту статью? вспыльчиво крикнулъ ему на встрчу Гельбахъ.
— Да, отвтилъ Месбауэеръ съ слегка насмшливой улыбкой. Удивляюсь, только, что теб это не извстно. Въ город утверждаютъ, будто ты убдилъ Стефани продиктовать статью этому писак.
— Я? Съума ты что-ли сошелъ, Месбауэръ? Чтобъ я компрометировалъ себя съ Орловой? Кто сметъ это утверждать?
— Да весь свтъ, по крайней мр, весь Мюнхенъ.
— Гд этотъ негодяй, чтобъ я свернулъ ему шею? Кто онъ.
— Гельбахъ, прошу тебя, неужели своею опрометчивостью ты придашь значеніе длу, которое забудется черезъ нсколько дней. Этимъ ты только все ухудшишь. Вдь ты знаешь, эти писаки народъ услужливый, ну, а услужишь рыжей Стефи… гм! Она продиктовала мошеннику статью, чтобъ отвести теб привиллегированное мсто при своемъ двор и чтобъ въ недвусмысленной форм заявить вотъ тутъ, онъ указалъ на измятую газету, свои притязанія на тебя. Какъ ты это находишь? Вдь неглупо. Ужъ одна утонченная, совершенно исключительная обстановка портрета доказываетъ, что между объектомъ художественнаго произведенія и его творцомъ отношенія изъ ряду вонъ… Не даромъ же соединились чары вчнаго города съ чарами красивой женщины…
— Молчи, ты доведешь меня до бшенства!
— Чего хочешь ты, Гельбахъ? Она считаетъ тебя порядочнымъ человкомъ, мой милый, и готова положить руку въ огонь, что ты не станешь отрицать своимъ поведеніемъ факта, сдлавшагося общимъ достояніемъ. Это также средство къ достиженію цли, старый пріятель, это примръ…
— Видитъ Богъ, не бывать этому! Добудь бумаги и перо, Месбауэръ…
— Если ты общаешь не длать глупостей…
— Съ твоего позволенія, я не сдлаю пока ничего, а только откажусь отъ одного приглашенія. Быть можетъ, этого съ тебя довольно?
Съ лихорадочной торопливостью, презрительно сжавъ губы, набросалъ онъ три строчки на бумаг, принесенной кельнеромъ, потомъ запечаталъ конвертъ и отдалъ его для отправки.
— Госпож Орловой, на Нимфенбургской улиц.
— Слушаю, господинъ фонъ Гельбахъ, будетъ доставлено аккуратно.
И кельнеръ нагло осклабился.
Художникъ бросилъ на столъ деньги за не съденное кушанье и вышелъ съ Месбауэромъ изъ кафе.
Въ то самое время, когда не смотря на отказъ Гельбаха, все-таки осуществлялось катанье, организованное Стефани (хотя, правда, посл нкотораго промедленія, такъ какъ получивъ передъ самымъ отъздомъ какое-то письмо, хозяйка заболла и только минутъ двадцать спустя снова вышла къ гостямъ еще боле красивою и свжею, чмъ прежде) — Гельбахъ отправлялся съ мстнымъ поздомъ на получасовое разстояніе отъ Мюнхена въ ущелье Изара.
Высадился онъ изъ позда на маленькой станціи и еще съ часъ бодро шелъ среди зимняго лсного ландшафта вверхъ по долин.
Солнце уже садилось и роняло между стройными стволами буковъ, опушенныхъ инеемъ съ той стороны, откуда дулъ втеръ, длинные лучи на блестящій мохъ и на подернутые легкимъ морозомъ листья, которыми была устлана почва.
Кругомъ не слышалось ни единаго звука, кром громко раздававшихся среди лсного затишья шаговъ путника и рдкаго крика птицы.
Все легче становилось Гельбаху во время этого одинокаго странствованія, темныя тни въ его глазахъ, грозныя складки на лбу исчезали среди обдававшаго его вольнаго дыханія природы, и, словно освобожденная отъ большой тяжести, вздымалась его грудь. Кончено! Еще одно привтствіе и одно прощаніе вонъ тамъ въ маленькомъ домик на откос горы, и тогда начнется новая жизнь.
Что касалось вншности Гельбаха,— Стефани Орлова не даромъ прозвала его ледянымъ царемъ.
Словно исполинъ старыхъ миовъ свера, выступалъ онъ, дыханіе застывало хрустальными каплями на длинной блокурой бород, глаза побдоносно сверкали отъ упоительнаго сознанія одиночества и свободы.
Теперь Гельбахъ свернулъ изъ чащи въ боковую долину ущелья. Стали видны острая, какъ игла, колокольня и разбросанные повсюду домики, а пониже кладбища, на поросшей соснами отлогости стоялъ одинокій домъ, крытый гонтомъ и окруженный блой изгородью, изъ которой выглядывали тщательно укутанныя соломою лтнія растенія.
Изъ четырехъ оконъ, выходившихъ на лсную дорогу, два правыхъ отъ двери были уже закрыты темными деревянными ставнями, сквозь серцевидныя отверстія которыхъ привтливый огонекъ издали манилъ путника.
Съ минуту Гельбахъ съ довольной улыбкой постоялъ передъ маленькимъ аккуратнымъ домикомъ, потомъ постучался въ изящно разукрашенную дверь. Свтъ исчезъ за ставнями, и старческій, ласковый голосъ спросилъ:
— Кто тамъ?
— Я, мать.
При звук этого любимаго голоса, старая, высокая женщина съ блыми, какъ серебро волосами, державшаяся такъ прямо, какъ любая изъ молодыхъ, выронила бы лампу на каменный полъ изъ дрожавшихъ отъ радости рукъ, еслибъ при первомъ же слов не подскочила молодая, еще не вполн развившаяся двушка, не взяла одной рукой лампу и не распахнула торопливо другою ворота, давъ старушк возможность прижать къ сердцу обожаемаго сына. Долго стояли, обнявшись, эти два столь похожіе другъ на друга существа, между тмъ какъ дтское личико, улыбаясь, глядло на группу своими блестящими золотисто-карими глазками.
— Вотъ и я, мать, сказалъ наконецъ Гельбахъ, освобождаясь изъ объятій старушки и увлекая ее изъ холоднаго сквозняка полуотворенной двери въ тепло натопленныя сни,— вотъ и я. Оставишь ты меня подъ твоей крышей до завтрашняго утра?
Его прекрасный ровный голосъ звучалъ искренно и сердечно, пока онъ говорилъ со старушкой. Ни одна изъ самыхъ блестящихъ красавицъ Петербурга, Парижа или Рима никогда не слыхала этого звука въ устахъ своего кумира.
Старушка обняла его. ‘Мой Вильфридъ!’ прошептала она, и онъ почувствовалъ, какъ сладко ей произносить его дорогое имя посл долгой разлуки.
Никто изъ нихъ еще не вспомнилъ про стройную двушку, исчезнувшую за дверью комнаты, куда она отнесла лампу, посл чего протянула Гельбаху узкую, смуглую ручку.
— Тонелла! воскликнулъ онъ, здравствуй, дитя мое! Я пріхалъ тебя бранить.
Говоря это, онъ обнялъ хорошенькую двушку и ласково поцловалъ въ губы.
— Не сердись, дядя Вильфридъ. Твоя мать чувствовала себя такой одинокой!
— Но музыка, Тонелла! Ты, отлыниваешь у меня отъ школы, Миньона!
Хотя Вильфридъ держалъ двушку за руку и все еще улыбался, старушка испугалась, какъ бы онъ въ самомъ дл не сталъ бранить ея любимицы. Этого она не могла допустить. Съ чисто-юношескою живостью увлекла она обоихъ въ комнату и не успокоилась, прежде чмъ Вильфридъ не узналъ, что Тонелла переселилась къ ней изъ одной доброты и каждый день аккуратно здитъ по желзной дорог въ консерваторію.
— Пойми, Вильфридъ, такъ кончила старушка горячую защиту своей любимицы, она ничего не теряетъ, и ты не долженъ ее бранить. Вотъ ея фортепіано, на немъ упражняется она по цлымъ часамъ, а театры и концерты ее не интересуютъ. Поврь, Вильфридъ, ей гораздо лучше у меня.
Вильфридъ ничего не отвтилъ на послднее замчаніе матери, онъ улыбнулся Тонелл и, слегка погладивъ ея блестящіе, каштановые волосы, прибавилъ такъ тихо, что только ухо раскраснвшейся отъ его ласкъ двушки, могло уловить его слова.
— Ты доброе дитя, Тонелла, но ты не должна приносить такихъ жертвъ ради меня.
Тонелла покачала хорошенькой головкой, украшенной внцомъ густыхъ волосъ, точно желала сказать, что для нея вовсе не жертва быть со старушкой. Потомъ она тихо вышла, чтобы приготовить горячее питье Вильфриду.
Когда дверь затворилась за ней, Гельбахъ схватилъ жесткую отъ работы руку матери и прижалъ ее къ своимъ губамъ.
— Теб не слдовало допускать этого, мать. Тонелла должна проводить зимы въ город, въ теченіи всего дня, а, главное, по вечерамъ тамъ есть чему ей поучиться, чтобы ея крупное дарованіе могло развиться вполн свободно. Мн не хотлось писать объ этомъ, я вдь зналъ, что скоро буду у васъ.
— Ну, если ты такъ думаешь, Вильфридъ, отвтила старушка. Мн было, конечно, отрадно имть двочку около себя, но ты правъ, молодые люди должны жить въ обществ. Намъ, старикамъ, приходится покориться, мы уже пожили. Только общай мн не бранить ея.
— То, что она сдлала, доказываетъ доброе, благодарное сердце. Могу-ли я бранить ее за это?
— Да, Тонелла благодарна. Она любитъ тебя, какъ своего спасителя, и только и думаетъ о томъ, какъ бы отплатить теб за твою доброту. Бдная сиротка, вырученная тобою изъ несчастія-!
— Бдное маленькое существо, дйствительно брошенное, точно камень, на улицу. И теперь еще вижу я, какъ вошла Тонелла въ мою мастерскую, дрожа отъ страха и со слезами умоляя меня на ломаномъ нмецкомъ язык поспшить къ смертному одру ея отца, на который его повергло мошенничество негодяя… Бдный Николо Оронте! Тяжелое завщаніе оставилъ ты мн вмст съ заботою о ребенк!
Старушка уже не слушала словъ Вильфрида. Онъ общалъ не бранить Тонеллы, этого было съ нея достаточно. Глазами, полными любви, глядла она на своего сына, эту гордость ея бдной трудовой жизни, доставившаго ей, усталой вдов, такое покойное, ясное существованіе на склон дней, посл длиннаго ряда тяжелыхъ лтъ, казавшихся нескончаемыми.
— Откуда пріхалъ ты теперь, Вильфридъ? немного погодя прервала она водворившееся молчаніе.
— Изъ страны, гд зимою благоухаютъ фіалки и цвтутъ розы, изъ родины Тонеллы.
— Что же, сынокъ, ты опять рисовалъ много портретовъ красивыхъ, блдныхъ двушекъ изъ высшаго свта?
— Красивыхъ и некрасивыхъ, мать, не будемъ касаться этого.
— Тонелла говоритъ, что ты выставилъ въ город портретъ одной красавицы?
— Видла она его?
Онъ рзко спросилъ это, и гнвная складка опять выступила между бровей.
— Не думаю, но ученицы консерваторіи дразнили ее, будто ты, ея пріемный отецъ, влюбленъ въ прекрасный портретъ. Такъ, пустая болтовня.
— Конечно, болтовня и боле ничего. Только плохо, что она проникла даже сюда, въ такую чистую атмосферу.
Въ эту минуту Тонелла вошла въ комнату. Она поставила передъ Вильфридомъ чай, печенье и бутылку темнаго мстнаго вина.
Онъ крпко сжалъ узкія, услужливыя ручки и заглянулъ въ ея невинные глаза.
— Видла ты мою картину, Тонелла?
— Нтъ. Барышни въ консерваторіи болтаютъ всякій вздоръ… будто ты влюбленъ въ эту даму… Даже въ газетахъ объ этомъ писали. Но я этому не врю… Вдь она замужняя женщина, а когда человкъ влюбленъ, онъ не станетъ печатать объ этомъ въ газетахъ, чтобы вс это знали.
Вильфридъ на минуту нжно привлекъ къ себ двушку и поцловалъ въ лобъ.
— Это хорошо, Тонелла. Не врь никогда тому, что болтаютъ люди. Вильфридъ Гельбахъ не унизится до того, чтобы полюбить такую женщину и разослать по всему свту всть о своей любви на клочкахъ бумаги…
Онъ выпустилъ двушку. Она стояла передъ нимъ, скрестивъ руки.
— Мн хочется теб еще сказать…
Тонелла понизила голосъ до шопота, чтобы старушка не слыхала.
— Я видла эту даму, она говорила со мной…
— Ты видла… Стефани Орлову?
— Не знаю, какъ ее зовутъ, но это та дама, которую ты нарисовалъ. Она сама сказала мн это. О, она красива, очень красива!..
— Оставь это. Говори дальше…
— Она пріхала верхомъ въ наше село и спросила меня, правда-ли, что этотъ домъ, при этомъ она указала хлыстомъ сюда, принадлежитъ художнику Гельбаху, и кто въ немъ живетъ…
— Что-же ты отвтила?
— Я сказала, что это правда, и что тутъ живетъ твоя мать.
— А про тебя?
— Я ничего не сказала. Вдь она обо мн не спрашивала.
— Это хорошо, Тонелла. А теперь сходи и принеси твои ноты. Мн хочется послушать, чему ты научилась.
Старушка вышла изъ комнаты вмст съ Тонеллой, чтобы приготовить на кухн любимое блюдо сына. Вильфридъ тревожно шагалъ взадъ и впередъ, пока двушка не вернулась съ нотами.
Если только Стефани осмлится потревожить миръ этого дома! Ея разспросы могли касаться лишь одной Тонеллы! Двушка должна ухать отсюда завтра-же, во что-бы то ни стало! Онъ слишкомъ хорошо понялъ сегодня Стефани и того демона, котораго она носила въ своей груди, и не могъ подвергнуть беззащитнаго ребенка ея интригамъ.
Тонелла вернулась съ нотами и сла за фортепіано. Сначала въ голос ея слышались, казалось, слезы, но вскор онъ прояснился, и она въ совершенств спла нсколько итальянскихъ и нмецкихъ псенъ
Гельбахъ похвалилъ голосъ, исполненіе и техническіе успхи.