В Китае, Верещагин Александр Васильевич, Год: 1903 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 108 минут(ы)

Александр Васильевич Верещагин

В Китае

Воспоминания и рассказы 1901—1902 гг.

Источник: Верещагин А. В. В Китае. — СПб.: Издание В. А. Березовского, 1903.

Несколько слов о Китае и китайцах.

17-го мая 1901 года я вернулся из Маньчжурии, а 17-го октября того же года уже вторично ехал в Китай. Меня влекла туда не простая страсть к путешествию. Нет, я неудержимо стремился побывать в самом Китае, в особенности в Пекине, Мукдене, пожить с китайцами и поближе познакомиться с ними.

Меня всегда поражала мысль, когда, бывало, вспомнишь, что ведь сколько жило в древности народов на свете: Египтяне, Вавилоняне, Ассирияне, Финикияне и разные другие, и что от них осталось? Мы узнаём об их истории лишь по разным предметам: развалинам дворцов и храмов, по их живописи, текстам и рисункам на стенах, статуям, камням, папирусам, монетам, остаткам одежд, мебели, вазам, сосудам, оружию и т. д. Китай же не менее древен, как эти народы, а между тем, не только не уничтожился и не ослабел, а наоборот, — он всё растёт, богатеет и становится могущественнее. Читая эти последние слова, другой, пожалуй, и улыбнётся. Скажет: ‘где же это могущество?’ А я скажу: ‘да! действительно! Китай силён и богат’. Это самым наглядным образом доказала последняя война его почти со всем цивилизованным миром. Ведь с ним одновременно воевали восемь держав: Англия, Франция, Германия, Австрия, Америка, Италия, Япония и мы, русские. И что же? Разве мы его победили? — Ничуть. Правительство китайское, заключив с державами мир, разослало по стране своей манифесты, что-де к нам пришли из-за моря ‘рыжие черти’ [По-китайски — янгудза — бранное слово, которым китайцы ругают всех европейцев, в особенности англичан], нищие, которым негде жить и что Богдыхан позволил им на некоторое время остаться, но что вскоре он всех их прогонит обратно домой.

Да ведь надо только припомнить угрозы Европы Китаю, в особенности после того, как был убит германский посол Кетелер… Чего, чего только не наобещали Китаю. Чуть ли не стереть его с лица земли. А чем всё это кончилось? Германцы измучились, истощились в войне, а Китаю — что с гуся вода. И как только подумаешь, что он процветал ещё тогда, когда о России помину не было, когда ни одного европейского государства не существовало, что в дебрях его находили убежище Вавилоняне от погрома Навуходоносора, так даже страшно становится. Невольно задаёшь себе вопрос: ну, теперь в Китае полмиллиарда народу. Пройдёт немного времени, в нём будет миллиард. Между тем мы же, европейцы, стараемся устроить к нему всевозможные пути сообщения и железные дороги. Да ведь не мы, а он заполонит нас. Затопит своею многочисленностью.

Когда я читал, бывало, в газетах о наших последних военных действиях в Маньчжурии, то с горечью в сердце смеялся над их результатами. Другой раз видишь, как автор заметки пресерьёзнейшим образом оповещает, что-де экспедиция окончилась удачно: хунхузов перебито сто человек, а у нас убито всего трое. И это считалось успехом. Но будем в этой пропорции следовать далее. У китайцев потеря тысяча, у нас 30 человек. У них миллион, у нас — 30 тысяч. У китайцев 10 миллионов, у нас — 300 тысяч. Мы уже разорены, истощены и, конечно, не можем и думать продолжать войну, а им и горюшки мало, так как они сами не знают себе числа. Не даром же китайцы, во время последней войны, смеясь, говорили нашим солдатам: ‘Наш царь вашего царя не боится. Ваш царь одного китайца уби, а наш царь шесть роди’.

И не одним многолюдством сильно это государство. Необходимо считаться и с его обычаями, замкнутостью, — с его характером. Когда поживёшь в Китае подольше, невольно станешь удивляться нашей беспечности и равнодушию к нему. Положительно можно назвать преступлением то, как мы, исконные соседи такого великого государства, так мало познакомились с ним.

Смешно сказать, — пожалуй, другие назовут это абсурдом, а моё мнение таково, — что Китай силён именно тем, что у него нет тех двух статей, на которые разоряется весь просвещённый мир. Это — ‘войско’ и ‘мода’. Под словом ‘войско’ я, конечно, подразумеваю постоянную обученную армию. Китай не расходует ежегодно тех сотен миллионов, какие тратит каждая европейская держава. В мирное время, армия, сравнительно, содержится очень малая. Во время же войны берут первых попавшихся жителей, и старых, и малых. Суют им ружья в руки, — и солдат готов. По крайней мере, так практиковалось до последней войны. Так можно было Китаю действовать до сего времени, вследствие замкнутости своих границ. Теперь же, когда к нему прошла железная дорога, когда европейцы устремились к нему со всех концов мира, Китаю приходится взяться и за армию. Теперь китаец соединился со своим желтолицым собратом — японцем, уже обученным военному искусству. Под руководством его, Китай, без всякого сомнения, ежели захочет, может поставить под свои роскошные шёлковые знамёна армию, вчетверо большую, чем Россия. Можно с уверенностью сказать, что в самом непродолжительном времени он сознаёт свою колоссальную силу, встряхнётся, и горе будет Европе, а в особенности нам. Западная Европа пострадает в лице лишь тех жертв, которые не успеют заблаговременно спастись, Россия же, граничащая с Китаем на тысячи вёрст, может сильно потерпеть.

Относительно второго аргумента, — моды, скажу, что в этом тоже их громадное преимущество перед Европой. Китайцы не уничтожают, не бросают дедовского имущества, а берегут и дорожат им. Мебель, всяческая бытовая обстановка, сосуды, древняя утварь, — всё это составляет драгоценное наследие детей. Китаец не разоряется, подобно европейцу, на моду. Не заводит модных экипажей. А как ездили его прапрадеды, две тысячи лет назад, на двухколёсных безрессорных тележках, так он и теперь ездит, — и богатый, и бедный. И в этом опять-таки его сила. Да ведь оно и понятно. Найди он эту тележку неудобной, замени её рессорной, — значит, можно заменить бумажные окна стеклянными. Отчего же тогда не изменить систему постройки домов? Не отапливать их изнутри? Не заменить ветхозаветные каны — мраморными каминами и кафельными печами? Почему не переменить одежду, костюмы? и т. д., и т. д.

Консерваторы-китайцы хорошо сознают, что ежели Китай просуществовал тысячи лет, то только благодаря своей замкнутости и своим обычаям. Поэтому надо стараться и продолжать жить в том же духе. Они отлично предвидят, что все те новшества, которые хотят ввести у них европейцы, — разорят, погубят их и сведут в могилу. Достаточно только вспомнить об опиуме, каковой насильно навязали им англичане и который так разрушает всю основу их государства. Безусловно, Китай силён в том виде, как он есть сейчас, в своей самобытности. Ведь не надо забывать, что в последнюю войну все державы, воевавшие с ним, отскочили от него, как резиновый мяч от каменной стены. Чему-нибудь да надо же это приписать. Причина — в их обычаях и во всём строе жизни. И опять читатель, может быть, улыбнётся и скажет, что это абсурд, а между тем невольно из всей китайской жизни приходишь к заключению, что наша европейская цивилизация поведёт их к ослаблению. Так, мы видим следующее. Прежде всего я задам вопрос: ‘какой народ считается самым передовым? Где солнце? Откуда идут все моды и все новшества?’ Конечно, Франция. Теперь спросим: ‘а что, во Франции увеличивается ли население?’ Нет, оно вымирает. ‘А какой народ мы считаем самым отсталым?’ Конечно, Китай. ‘А он, становится ли многолюднее?’ С каждым годом всё растёт и растёт. ‘Где же корень этому, где причина?’ В их обычаях и нравах. Как во Франции, так и в других передовых странах, в Англии, Германии, вследствие всё той же моды, предрассудков и капризов, жизнь становится дороже и дороже. Молодёжь обязательно ищет богатых невест. Если же таковой не находит, то молодой человек предпочитает остаться холостым. Спрашивается, почему же он так поступает? А потому, что, не имея достаточно средств, он не может вести жизнь согласно требованиям света и моды. Ведь настоящая парижанка-аристократка обязательно должна надевать утром одно платье, днём другое, вечером, куда-нибудь в гости или на бал — третье, кататься в четвёртом, купаться в пятом, — и так до бесконечности. А шляпок, шляпок менять должна прямо-таки без счёту. И всё это бросается новое, едва надёванное. Квартира должна быть опять-таки устроена согласно моде. Старая дедовская мебель считается тяжёлой и неуклюжей, надо заменить её новой. Всё это требует страшных расходов, и молодёжь, боясь женитьбы, предпочитает оставаться холостой. А ежели и женится, то старается не иметь детей, чтобы не увеличить расходы. У немцев даже выработалось по поводу этого вопроса особое выражение ‘Kindersystem’ [Определенное число детей в семье]. Так в одной семье придерживаются ‘Einkindersystem’ [Система с одним ребенком], в другой ‘Zwei'[здесь: с двумя детьми], в третьей ‘Dreikindersystem’ [Система с тремя детьми], смотря по средствам. Конечно, всё это касается аристократии и дворян. Простой же народ, бабы, шляпок не носят и мебель свою не бросают, и число их увеличивается. Другое дело, у китайцев. В этом отношении они далеко опередили Европу. Моды они не знают, поэтому и светских разорительных требований у них нет. Женятся без особых стеснений и заботятся о том, чтобы иметь больше детей. У них считается величайшим несчастьем остаться бездетным. Положим, нельзя сказать, чтобы у этого народа не было своих разорительных обычаев. Похороны отца, матери и вообще ближайшего родственника вызывают у них большие расходы. Самый бедный крестьянин старается похоронить отца своего сколь возможно пышнее, но деньги-то остаются в стране и за границу не уходят.

Отпускная торговля Китая, со всем миром, — огромная, — между тем сам Китай покупает со стороны очень мало. Вследствие этого, скопление богатств у них в стране, в особенности серебра, — бесконечное.

Женятся китайцы очень рано. Помню, ко мне приходили частенько в Гирине вечером побеседовать и чаю попить, сыновья китайского начальника войск, Чин-Лу. Такие славные молодцы. Очень симпатичные. Младшему из них было не больше 16—17-ти лет, а между тем он был уже женат и имел двоих детей. Живут они все вместе, одним домом. Старший в семье пользуется громадной властью. Сын при отце не имеет права сесть. Разделы у них бывают в самом крайнем случае. Худо это или хорошо, — не знаю, но только уже таков их обычай…

Самобытность китайца проглядывает повсюду… И то, что нам, европейцам, кажется у них таким странным, есть ничто иное, как обычай, освящённый веками. Прежде всего китаец очень самостоятелен, даже самый простой рабочий. Самомнение у него великое. Это уже заметно из того, что он не поклонится при встрече с незнакомым европейцем, как то мы замечаем у нас в России, в провинции и даже на западе, в Европе. Китаец, или с удивлением посмотрит на вас, — иногда улыбнётся, или же сделает вид, что не замечает, — и едва, едва даст вам дорогу. Это последнее обстоятельство меня часто возмущало. Признаться сказать, хотя это и не похвально, но мне частенько хотелось дать хорошего тумака в шею иному оборванцу, дабы заставить его хотя чуточку посторониться.

Мы натыкаемся в Китае беспрестанно на удивительные странности и курьёзы. Так например: почти па всем свете человек, — 6 дней работает, а на 7-й отдыхает. Китайцы же не знают 7-го дня в неделе и работают круглый год. А ведь, кажется, уже сам Господь Бог сказал: ‘7-ой день Господу Богу твоему’. Зато Новый год празднуют с великим торжеством.

Китаец не ест молока, не ест ничего молочного, и все кушанья у них приготовляются на бобовом или на кунжутном масле. Избегает есть мясо и предпочитает растительную пищу, хотя очень любит свинину и во множестве истребляет её. Объясняется это будто бы тем, что на скотине работают, и что молоко необходимо детёнышу, и поэтому грешно его отнимать у матери. Мясо тоже избегают есть, дабы сохранить рабочий скот.

Китаец не знает поцелуя. Мать не целует своего ребёнка. Это ли не диво! — А ведь кажется этого требует сама природа. Собаки и те целуются.

Нет рукопожатия. — А между тем обычай этот древен до бесконечности. Ведь о нём упоминает ещё Гомер в своей ‘Илиаде’. При встрече со знакомым, китаец или преклоняет одно колено и старается рукой коснуться земли, — или же сжимает перед собой кулаки около груди и как бы потрясает ими. Пища, одежда, образ жизни, всё у них иное, чем у нас.

Ест китаец палочками. Для нас кажется это и трудно и неудобно. Я, сколько ни пытался, никак не мог донести кусочка до моего рта. Китайцы же управляются ими очень ловко. Объяснение тут простое. У китайцев вся пища приготовляется своеобразно. Мясо и рыба подаются без костей, нарезанные маленькими кусочками, так что нож за столом совершенно не нужен. Затем растительные кушанья, которые они так любят, — морская трава, водоросли, вермишель, — всё длинное, тягучее, подхватывается палочками гораздо удобнее, чем вилкой. Кушанье подаётся каждому отдельно в маленьких чашечках. Когда оно подходит к концу, то чашку подносят к самому рту и палочками выгребают остатки прямо в рот, до последней мелочи. Презабавно смотреть, когда голодный китаец ест своими палочками и как быстро подхватывает ими пищу.

Китаец замечательно трудолюбив. Земледелец он удивительный. В Уссурийском крае мне часто приходилось слышать жалобы наших переселенцев на неурожай, на пьяный хлеб [Во ржи часто бывает много куколю или головни, вследствие чего хлеб получает неприятный вкус, делается чёрным и вредным], и на разные другие невзгоды. К таким невзгодам переселенки-бабы присоединяют также и комаров. Наши хохлушки в своей ‘Пилтавской’ губернии комаров почти не знают. А тут вдруг на них нападает масса этих насекомых. Приходится спасаться от них и надевать, кроме юбки, и панталоны. А к этому роду одежды они не привыкли. Ну вот и беда, ступай обратно на родину. О такой пустячной причине мне пресерьёзно рассказывали сами бабы, на пароходе на Амуре, возвращаясь обратно на родину.

Но вот что плохо у китайцев, это их удивительная нечистоплотность. В сёлах и городах, от грязи и нечистот ни пройти, ни проехать. С этого, конечно, нам нельзя брать пример. Происходит это от того, что жители выбрасывают на улицу всё, что им не нужно, зная хорошо, что всё это уберётся людьми, которые в этой грязи находят своё благополучие. Объясню это примером. Когда я был в Мукдене, то иду однажды с переводчиком по главной улице и говорю ему: ‘Смотри, Иван, как теперь в вашем городе чисто. Как всё прибрано, везде можно не только в телеге, но и в рикше [Рикша — маленькая ручная двухколёсная тележка, которую возят китайцы. В неё садится всего один человек] проехать. Довольны ли жители таким порядком, и будут ли они держать город в такой же чистоте, когда мы уйдём отсюда?’ В это время смотрю, навстречу нам идёт бедный, оборванный манза, с корзиной за плечами. Особенным крюком, насаженным на палку, подхватывает он с земли замёрзнувшие комки позёму и ловко, через плечо, бросает их туда. Но вот он останавливается и уныло смотрит по сторонам. Улица, благодаря распоряжениям нашего коменданта, так подметана… точно языком вылизана. — Нигде ни комочка того золота, которого так тщательно искал манза.

— Нет, жители недовольны, — отвечает мой Иван, и его скуластое, бронзового цвета лицо становится сумрачным.

— Почему? — спрашиваю я.

— Богатые, оттого, что Дзянь-Дзинь строго приказал чистить улицы и посыпать песком. Выгребные ямы тоже велел вычистить и позём вывозить за город. А прежде всё это вываливалось на улицу. Бедные же недовольны за то, что нигде в городе не могут достать себе удобрение для своих полей и огородов. Прежде у них все улицы были разделены, каждый приходил и брал в своём участке, точно к себе домой. А теперь вон видите, тот ходит понапрасну — и Иван сердито указал мне на китайца с корзиною за плечами.

Из этого разговора, с отвращением узнаю, что до прихода русских, как в Мукдене, так и других китайских городах, улицы представляли из себя своего рода компостные ямы. Туда сваливалось всё, что только могло перегнивать: и дохлые собаки, и свиньи, и всякая всячина. Китайцы, опрятные у себя в доме, за своими стенами совершенно игнорируют самую невозможную грязь на улицах. Сколько раз приходилось мне, подъезжая к воротам богача-китайца, зажимать нос от ужасной вони. А хозяин дома, встречая меня, ничуть не смущался этим запахом. Подданные сыны Неба давно раскусили, что такое компост. Цену ему они хорошо знают. Этим и объясняется удивительное плодородие их почвы и их баснословные урожаи. — Конечно, хорошо получать урожаи сам сто и двести, но на всё есть мера, — и нельзя же ради этого превращать города и сёла в клоаки. А между тем, кто хорошо знает китайца, тот с уверенностью скажет, что его не переделаешь, и что в Маньчжурии, по уходе русских войск, заведётся та же нечистота и грязь, которая была и раньше.

Встают китайцы с петухами. Базар открывается у них чуть ли не с восходом солнца. Но точно также, с закатом солнца, всякая торговля прекращается. Торгуют целые месяцы без перерыва, без отдыха, не зная никаких воскресных дней. Каково это выносить их приказчикам и служителям? Зато к концу года все счёты должны быть закончены. Горе китайскому купцу, если он не оправдал свой вексель к этому времени. В таком случае, как китайцы выражаются, он должен ‘потерять своё лицо’.

Китайцы отличаются удивительной жестокостью. Из прошлой войны известно, как они зверски поступали с нашими пленными. Редкость большая, чтобы они выпустили его живого. У них в обычае мучить пленного три дня и затем уже докончить. В старинном описании Пекина нашим Иеромонахом, Иакинфом, прожившим там 30 лет [См. ‘Описание Пекина’, монаха Иакинфа. Издание 1829 г. стр. 4.], — так говорится между прочим о храме неба: ‘сюда ежегодно приезжает Император приносить жертву. При этом ему представляют здесь всех пленных, находящихся в городе. Им тут же, на глазах Императора, вывёртывают щиколотки, ломают их тисками и затем стругают тело бамбуковым ножом’.

Между прочим, мне передавали за достоверное, что у китайцев есть такая казнь: человека садят голого в клетку против солнца и связывают так, чтобы он не мог двигаться и должен непременно смотреть на солнце. Затем обмазывают его чем нибудь сладким. Через это мухи, черви и разные насекомые покрывают несчастного сплошной массой. Забираются в нос, рот, уши, во все отверстия, попадают вовнутрь человека, и таким образом заживо его пожирают. Дальше этого, в отношении изуверства и жестокости, полагаю, и идти нельзя. — Мне случалось натыкаться на китайцев с таким холодным, бездушным взглядом, что я невольно отвёртывался и думал про себя: ‘ну, не дай Бог попасться в плен такому господину, с живого шкуру сдерёт’. — Но не буду забегать вперёд, а постараюсь шаг за шагом описать мою вторую поездку в Китай.

От С.-Петербурга до ст. Маньчжурия

Опять я в том же Сибирском поезде. Опять перед глазами моими роскошная отделка вагонов, ковры, плюш и раззолоченная клеёнка на стенах. В столовой масса публики. Едят, пьют, разговаривают. Рассуждения далеко не того характера, какие слышались во время первой моей поездки. Тогда говорили только о войне с китайцами. Теперь же о ней никто и не вспоминает. — Да и публика другая. Тогда большинство были офицеры, — теперь инженеры. Едут искать золота в Маньчжурии. Вон тот молодой блондин, в путейской тужурке, — вчера рассказывал мне, что он командирован одной частной компанией на Сунгари, около Цицикара, делать разведки. Там им отведена нашими властями Палестина чуть ли не с Францию величиной. Гуляй сколько хочешь. Он получает 500 руб. в месяц жалованья, да прогонов тысячи две, да участие в деле, ежели откроет золото. Чего ещё надо! — А вон там в углу сидят два важных господина, расчёсанные, приглаженные, одетые франтовски. У одного булавка в галстуке с крупной жемчужиной. Эти едут в Гирин хлопотать об отводе золотоносного участка. Они только этим и заняты. Ни о чём другом и разговаривать не хотят.

Проехали Иркутск, — вот и Байкал. Но какой здесь холод! Как это чудное озеро теперь неприветливо смотрит! Скалистые берега покрыты снегом.

Оставляю вагон и перебираюсь на ледокол. Он очень высок. Ветер сильнейший — так с ног и рвёт. Высокие волны сердито выкидывают кверху пенистые гребни. Сегодня ледокол не пойдёт. Слишком волнение большое. Говорят, в этом Байкале только что погибли две баржи с рыбаками, причём потонуло около двухсот человек.

Иду в каюту, ложусь на диван и спокойно засыпаю. Я и не слыхал, как мы отчалили и тронулись вперёд. Просыпаюсь, слышу на палубе беготня. Солнце ярко освещает каюту. Смотрю в окно, — мы уже пристаём к Мысовой. Вчерашнего резкого ветра и следа нет. Погода отличная. Больше всего меня порадовала та мысль, что мне уже не придётся больше ожидать качки, и что мы на твёрдой почве. Беру свои вещи, подымаюсь на палубу, — а через полчаса я уже сижу в знакомом мне буфете, на станции Мысовой… Кругом мало что изменилось. Тот же буфетчик, тот же начальник станции. Пока составляли поезд, — то да сё, — прошло порядочно времени. В это время подходит ко мне комендант станции, рыжеватый поручик, среднего роста, очень симпатичный. Разговариваем. — Оказывается, жизнь на Мысовой далеко не радостная. Сюда стекаются беглые каторжники со всех сторон, — и из Западной Сибири и из Восточной. Редкий день проходит без того, чтобы… по близости кого не укокошили. Бедные жители этого местечка, в котором всего около сотни домов, — чуть солнце скроется, уже не выходят на улицу и покрепче запираются, в особенности осенью, в тёмные вечера. Иные же, для острастки, перед тем, как запирать ворота, стреляют на воздух из ружей или пистолетов, дабы показать, что есть защита. — От одного из служащих на железной дороге услыхал я такой рассказ:

‘Здешнему начальнику станции дают знать, что где-то поблизости, в деревне, два беглых каторжника убили старуху и ребёнка, и ограбили их. Сообщались приметы преступников и просили наблюдать, не появятся ли они на Мысовой. На другой день утром, погода была холодная, начальник станции совершенно случайно выходит на рельсы, чтобы встретить поезд, и к ужасу своему видит двух рослых молодцов, по всем приметам, тех самых, о которых ему сообщалось по телеграфу. Начальник не потерялся. Едва скрывая своё смущение, он закричит им:

— Что вы, братцы, тут делаете на морозе?

— Да вот поезда ожидаем, — отвечали они.

— Ну, так что же вы тут стоите! одежда на вас лёгкая, ступайте на станцию, погрейтесь.

Сказал он это таким спокойным голосом, что те, действительно, ничего не подозревая, пошли туда греться. Начальник же, как только те скрылись за углом здания, не чуя под собою ног, как он сам выразился, побежал сообщить жандармам. Молодцов внезапно схватили, обыскали, и нашли у них в карманах окровавленную одежду старухи и ребёнка, и 1 р. 50 к. денег’.

— Ну, а как дорога, исправна? — спрашиваю коменданта.

— Да ничего, проедете! — утешает он. — Вот только на Яблоновый хребет трудненько подыматься — очень круто. Там вас два паровоза будут тащит, один спереди, другой сзади. — затем продолжает. — Здесь у нас недавно такой случай был. На станции ‘Седловая’, — знаете, проезжали — уклон очень большой. Подходит товарный поезд. Станция стоит как раз на вершине. Право, не знаю, как это можно было ставить станцию на таком месте. К нему было прицеплено несколько вагонов третьего класса и один второго, в котором ехал офицер с семьёй. Только поезд остановился, — под вагоны, по обыкновению, подложили шпалы, чтобы не покатился назад, а локомотив пошёл к водокачке набирать воду. — Набрал, стал подаваться назад и лишь столкнулся слегка с поездом, как у того шпалы из под колёс выскочили, и весь поезд покатил назад. К счастью его, все стрелки стояли на главный путь, — и навстречу никого не было. Поезд пролетел 3 станции, — около 45 вёрст — в 15 минут. Хотя и дали знать по телеграфу об этом несчастье, но на станциях не успевали выбегать на путь, — как уже поезд пролетал мимо. Остановился он уже сам собой, на одном крутом подъёме, причём все буксы у него были в огне. Офицер же с семьёй, во время этой бешеной поездки, всё время стоял в вагоне на коленях и молился Богу, так как каждую секунду все они ожидали смерти.

Но вот подходит и наш поезд. Прощаюсь с комендантом, забираю вещи и уезжаю. Опять потянулись знакомые места. Горы, ущелья, обгорелые леса. Онон синеватой лентой, нет-нет, да и мелькнёт у самой дороги. А вот и Яблоновый хребет. Паровоз с трудом тащит поезд. Точно какой старик, сипло охает он и кряхтит… Шипит, свистит, и хотя, и с трудом, но всё-таки втаскивает нас на вершину. Какой странный здесь лес… точно его моль поела, — какой-то ощипанный. — А вот и Китайский разъезд. Здесь Байкальская дорога поворачивает влево на Сретенск, а вправо идёт ветвь на Маньчжурскую дорогу. Отсюда до ст. Маньчжурия вёрст около трёхсот. Характер местности сильно меняется. Начинаются равнины, — жёлтые, песчаные. Леса исчезают. Вон стоит у дороги группа монголов, в своих лохматых шапках, верхами на маленьких приземистых лошадках и пристально смотрит на поезд. Вон один улыбается, щурит узенькие косые глаза и ласково треплет коня своего по широкой короткой шее. Точно он этим хотел сказать ему: ‘Не бойся, милый, не променяю я тебя на эту огненную колесницу’. — Такие картины видал я ещё в Ахал-Теке, когда проводили железную дорогу. И там тоже, Текинцы, сидя верхом на своих драгоценных аргамаках, с удивлением смотрели первое время на поезда и ласково трепали при этом по шее коней своих. Случалось, иной пускался в обгонку с поездом. Скачет, скачет, машет плетью, кричит и, наконец, достаточно натешившись, уносится в сторону.

На станцию ‘Маньчжурия’ приезжаем около полуночи. Луна светила полным блеском. В воздухе летали морозные снежинки. Пассажиров скопилось масса. Здесь приходилось расставаться с нашими Байкальскими вагонами и пересаживаться в вагоны Маньчжурской дороги. Много легенд ходило в это время, и в Питере, и повсюду, про эту дорогу. После китайского погрома она только что ещё поправлялась, а от станции ‘Маньчжурия’ строилась заново. Желающих ехать по ней было много, а провозных средств у дороги не хватало. Через это происходили большие неудовольствия, и для проезжающих, и для строителей. Занятые по горло спешной работой, последние и не подозревали, какие курьёзы происходили у них на линии.

Я и забыл сказать, что ещё около Верхнеудинска встретил моего знакомого по Китайской войне, генерала Надарова, бывшего Приамурского окружного интенданта.

— Смотрите! Маньчжурская дорога, принимая пассажиров, берёт расписки, что за увечье не отвечает, — кричал он мне, смеясь, на прощанье.

Хотя и с трудом, но мне удалось достать маленький служебный вагончик в два окна. При настоящем положении подвижного состава, — при полном отсутствии вагонов 2-го класса, — это было для меня находкой. В нём могло ехать только двое. Я прихватил с собой ещё одного швейцарца, Десуляви, воспитателя Орловского корпуса… Он изучал на Кавказе флору девять лет и теперь ехал изучать её в Приамурский край. Человек он был очень интересный. Высокий худощавый брюнет, чрезвычайно типичный. Он почему-то напоминал мне того Наполеоновского ветерана француза, изображённого на знаменитой картине Ораса Верне, с повязанной окровавленной головой, стоящего около убитого коня.

На Маньчжурской дороге

Около полуночи едем дальше. Пассажиры устроились с великим трудом и лишениями. Теснота страшная. Ехало множество семейных, с малыми детьми. Помещались и над скамейками, и под скамейками. Кроме вагонов 3-го класса, следовали ещё товарные, приспособленные для перевозки пассажиров, т. е. в них были поставлены железные печи, доски для сидения, вот и всё. Поэтому надо представить себе, как я был счастлив, имея в своём распоряжении отдельный вагончик. Путь был ещё очень плох.

Смотрю в окно, луна пропала. Темно. Ветер кругом так и воет. Метель порядочная. Мороз усиливается. Печка в моём вагоне топится, и у меня тепло. Спутник мой укутался в плед и, счастливый, заснул. Он никак не ожидал попасть в такую благодать. Едем час, другой, — вдруг останавливаемся. Станции нет, степь непроглядная, ничего не видно… Проводник при вагоне уходит узнавать, что случилось. Долго пропадает, наконец ворочается.

— Ну, что там такое? — спрашиваю его.

— Да путь, что ли, не исправен! — мрачно отвечает он и ёрзает плечами от холода.

— Да ты у кого спрашивал? — кричу ему.

— Да и спросить не у кого. Кондукторов нет, сторожей тоже не видать, — жалуется он.

Стоим, стоим. Уже светло стало. Бесконечная степь, запорошенная снегом, уныло протянулась перед глазами и пропадала на горизонте.

— Эй, проводник! — кричу опять. — Ступай, узнай хорошенько, долго ли же мы будем здесь стоять? Ступай к машинисту, у него спроси.

Уходит. Пропадает с час, не менее. Наконец приходит.

— Ну, что?

— Да и машиниста нет. Уехал куда-то с паровозом.

Итак, мы стояли здесь ровно 12 часов. А машинист, оказывается, преспокойно перевозил чьи-то брёвна, сложенные около дороги. Их, конечно, должен был убрать специальный рабочий поезд, а не наш, битком набитый народом. Каково же было бедным пассажирам, с малыми детьми, стоять пол суток в открытом поле, где нельзя было даже воды достать, чтобы согреть чайник. Потом, как мне объяснили, такие проделки часто повторялись. Машинисты сталкивались с разными подрядчиками по доставке грузов на дорогу, бросали свои поезда и занимались спешной перевозкой. От своего пассажирского поезда они, конечно, не могли столько заработать, а тут в несколько часов, смотришь, сотенку зашибёшь. В то блаженное время машинисты на Маньчжурской дороге были всесильны. Останавливались где хотели, и сколько хотели. Ни кондукторов, ни звонков, ни проездных билетов. Делай что хочешь, — никто слова не скажет. Ещё в первую мою поездку в Китай нагляделся я на подобные картинки. — Помню, еду из Харбина к Пограничной, для осмотра железнодорожных построек, занятых нашими войсками. Вместе со мной ехал мой знакомый командир пехотного полка, высокий седой старик. Он вечно ходил с большой суковатой палкой и, вероятно, за это был прозван офицерами ‘Аника Воин’. — Так вот, останавливаемся мы на одной станции. Был полдень. Есть хотелось сильно.

— Пойдёмте вон в тот домик! — говорит мне мой спутник и указывает палкой на небольшую мазанку, саженей сотня от вокзала. — Там столовая, можно пообедать.

— Опасно, поезд уйдёт! — говорю ему.

— А мы узнаем! — возражает он. — Эй, ты, молодчина, сколько времени здесь поезд стоит? — обращается он к служащему, который ходил и распоряжался около вагонов.

— Да с час простоим! — слышится ответ.

— Ну вот, видите ли, пойдём! — упрашивает он.

Но я, наученный горьким опытом, не сдался на его увещевания и предпочёл съесть в вагоне жестянку консервов. Старик же ушёл искать горячих щей, до которых был большой охотник. Но не успел он добраться до заветного домика, как поезд наш… трогается. Сначала я было подумал, что мы делаем манёвры. Но нет, едем дальше, дальше, всё скорей и скорей. Как сейчас, перед глазами, — виднеется вдали представительная фигура моего почтенного спутника, в высокой мохнатой чёрной сибирской папахе и в длинном меховом сюртуке. Вон он что-то кричит мне и отчаянно машет костылём, — бросается бежать за нами. Но где там догнать! Наконец теряю его из виду. На следующей станции озлобленный догоняет он меня на паровозе.

А то припоминается мне рассказ моего старого знакомого, ещё по Текинскому походу, некоего Г., человека крайне энергичного. Покойный М. Дм. Скобелев его очень любил. Главное за то, что какое поручение ни дашь ему, хотя бы самое тяжёлое, он выполнял его блистательно. Уже на что трудно было достать перед Текинским походом верблюдов для перевозки грузов, а Г. достал, да ещё не тысячу и не две, а 16 тысяч. Так вот, самый этот Г. был прислан из Петербурга, с рекомендательным письмом, к генералу Гродекову. Не может ли-де он быть полезен во время войны, своей энергией и опытностью. Гродеков послал его в распоряжение окружного интенданта. — Дальше я буду рассказывать словами Г. — Надо сказать, что Г. вершков 12 ростом, а в плечах, что называется, косая сажень. Ходил постоянно в черкеске и при кинжале. Мы встретились с ним в Харбине, как старые товарищи.

— Ну, рассказывайте, рассказывайте, как вы тут орудуете? — с нетерпением спрашиваю его.

— Да что сказать. От генерала Гродекова приехал я к генералу Надарову. Тот с места же поручил мне одно трудное дело. Благодаря Бога, выполнил его отлично. Генерал мой остался отменно доволен и даже обещался к Владимиру представить.

— Да ведь Владимир у вас есть! — говорю ему.

— То 4-й степени, а это будет 3-й-с, на шею-с, — с улыбкой объясняет он.

— Какое же такое дело? Расскажите, пожалуйста?

— Да, видите ли, мой дорогой! — продолжает Г. — Генерал и говорит мне: ‘Есть у меня тут груз. Бросили его возчики вдоль дороги, — не могли довезти до станции. А груз ценный: папахи, фуфайки, чай, сахар, а главное — медикаменты. И вот уже сколько времени, как лежит он, и всё не могу его получить. Не даёт дорога вагонов, да и только. Бьюсь, бьюсь, ничего не могу поделать!’ — отчаянно восклицает он. — На другой же день едем мы с генералом вместе по железной дороге. Он указывает мне, где лежал груз. Вышли мы тут, походили, посмотрели — и вернулись на станцию. Пока генерал отдыхал, я успел уже кое с кем переговорить. Иду к нему и докладываю:

— Ваше превосходительство, поезжайте вы себе в Харбин. Не доедете и до дому, как всё будет на месте.

— Как так? не может быть? — радостно восклицает он.

— Так точно-с! Вот увидите.

Генерал, очень довольный, уезжает, — а мне ещё заранее перед этим было дано 20 тыс. руб. на перевозку грузов.

Так, вечерком, встречаю знакомого машиниста. Беру его под руку и веду в ресторанчик. Садимся за отдельный столик. Спрашиваю закуску, вина, водочки и всего, что только можно было достать получше. Выпиваем, закусываем. Только пропустили мы по 3-й, хлопаю я приятеля по плечу и говорю ему:

— Послушай, дружище, можешь ли ты мне ночь поработать?

— Да какая же твоя работа? — мрачно спрашивает он.

— Да мне нужно всего-навсего 4 платформы с грузом обернуть отсюда, вот до той станции, пять раз.

— Да ведь, поди, задержишь нагрузкой! — возражает он.

— Да ты о нагрузке не заботься, это дело моё. А скажи прямо, сколько ты хочешь получить за работу? — настаиваю я.

— Да ведь я не один. Есть и постарше меня, — мычит он.

Я опять ему:

— Да тебе-то сколько надо?

Пауза.

— Пятьсот дашь? — говорит он наконец и вопросительно смотрит на меня.

Я скорей за бумажник, отсчитываю ему пять Катенек и подаю. Машинист прячет деньги и говорит вполголоса:

— Ну, помощнику надо!

— Сколько?

— Всё двести надо!

Подаю ещё две радужные.

— Ну, начальнику надо, помощнику, — продолжает добавлять собеседник.

— Сколько же им?

— Ступай, переговори сам!

Иду, — и кончаю с теми: начальнику дал 300, помощнику 200. Кроме того ещё раздал на остальную бригаду рублей 500. Всего вышло у меня около двух тысяч. Затем нанял сто человек солдат по 5 рублей за ночь, нагружать платформы.

Только стемнело, вдруг, неизвестно откуда, появляется паровоз и за ним 4 платформы. Раньше их не видно было. Приходят солдаты, и у нас начинается горячая работа. Я же на локомотиве поставил столик, разложил закуску. Мороз был сильный. Устроили мы тут вроде балаганчика, занавесочку повесили. Наступила ночь, и поволокли мои платформы. Не отошли мы и ста саженей, как за нами показались новые 4 платформы. Солдаты и давай их нагружать. Таким образом, солнышко ещё не взошло, как мы всё перевезли, и я послал моему генералу телеграмму: ‘Ваше превосходительство, груз доставлен на место’.

Тот, кто хоть раз ездил в то время по Маньчжурской дороге, нисколько не почтёт за выдумку и не удивится этому рассказу.

Утро. На улице мороз. Солнце ярко освещает окрестности. Вдали виднеются горы. Приближаемся к Хингану. Под ним роют туннель. Говорят, через год его окончат… Здесь часть поезда отцепляется. Паровоз берёт несколько вагонов и начинает подыматься в гору. Путь идёт зигзагами. Сначала едем в одну сторону. Затем в другую. То локомотив впереди, то мы пятимся задом. Всё выше и выше. Обернувшись так раза три-четыре, подымаемся так высоко, что люди и животные кажутся нам, внизу, совершенно маленькими. Кругом далеко виднеются вершины гор, покрытые лесом. — Всё так красиво, так торжественно, в особенности самое наше передвижение по этим ‘тупикам’, что не хочется глаз оторвать. Ради одних этих тупиков стоит проехаться по Маньчжурской дороге. Хотя я уже и ездил по ним, — ещё в прошлую поездку, — от Харбина до Пограничной, но там они не так красивы и величественны. И какое здесь кругом богатство леса! Куда ни взглянешь, везде белеют заготовленные дрова, шпалы, брёвна и разный другой лесной материал. Китайцы работают баснословно дёшево. За лес платить не надо. Раздолье, да и только! А какие есть громадные деревья! Просто гиганты! Вон например, тот сваленный около дороги. Он так толст, что китаец, который стоит возле него, едва виден.

Спрашиваю я как-то стрелочника на одной станции.

— Хорошо ли вам тут живётся?

— Плохо, ваше благородие, — отвечает он. — Дальше версты в сторону пойти одному опасно. Подстрелят непременно. Недавно вот один из наших пошёл с ружьём на охоту, да и до сей поры о нём ни слуху, ни духу.

В особенности опасное место — от Харбина до Пограничной, где тянутся сплошные леса. Для хунхузов там настоящий рай — их и не поймаешь.

За время Китайской войны мне пришлось проехать по ‘Маньчжурке’, так называют на Востоке эту дорогу, раз десять, ежели не больше. Что касается лично меня, то я никак не могу жаловаться на железнодорожное начальство. Оно было в высшей степени любезно ко мне и предупредительно. Но я говорю вообще о проезде по этой дороге. Другой раз проснёшься ночью, подойдёшь к окну, смотришь и только удивляешься, как это Бог хранит нас. Двигаемся мы едва-едва. Кругом трущоба, — места неведомые. Охраны в поезде никакой. Даже сигнальной верёвки, и той нет. Кондуктор один на весь поезд, и где он? Бог ведает, — не дозовёшься, ни в каком случае. Ну, ежели, какое крушение или нападение — пропал как курица, никто не поможет. В этом случае, в особенности пришлось бы плохо тем, кто едет в служебном вагоне. Едешь в нём всегда один и на хвосте поезда.

В настоящее время частенько читаешь в печати рассуждения по поводу вывода наших войск из Маньчжурии. При этом мне невольно вспоминаются те случаи, когда китайские власти с мольбами обращались к нашим властям за помощью против хунхузов. — Эти последние очень мало боятся своих войск, которые, как известно, неповоротливы, трусливы, стрелять не умеют. Пока наши гарнизоны расположены внутри страны, то охранной страже, как говорится, с полгоря, охранять дорогу… Но только они уйдут… и дело примет совершенно иной оборот. Будь охранная стража удвоена, и то она не будет иметь того значения, какое имели войска. — Да ведь оно и понятно. Охрана стоит вдоль дороги, и что будет твориться в стороне, то останется для неё в секрете. Конечно, на это мне могут сказать: а разве нельзя делать разъезды и экспедиции? — Но разъезды делаются за 15—20 вёрст в сторону. Сейчас хунхуза нет, а через час он уже и там. Что такое для него 20 вёрст, когда он за ночь пробегает чуть не по 50? Экспедиции же, как я хорошо убедился, не так страшны для хунхузов, как для мирных жителей. Из десяти экспедиций одна бывала удачной. Остальные же в большинстве оканчивались ничем.

У хунхузов отлично организована разведочная служба. И лишь только где начались у нас сборы… как уже разбойники знают об этом и заблаговременно удаляются.

Кроме того, экспедиции неудобны тем, что как бы они ни были осторожны, всё-таки жители сильно страдают от них и терпят убытки. Да не только в Маньчжурии, а спросите нашего крестьянина, где-нибудь под Псковом или под Москвой, во время манёвров, будет ли он доволен, ежели в его деревне переночует сотня казаков? И несмотря на то, что за каждую малейшую потраву будет ему уплачено, он всё-таки не рад незваным гостям. То казак заберётся на женскую половину, то курицу стащит, или корыто на дрова изрубит. А там в Маньчжурии, за 10 тыс. вёрст, кто будет проверять и подсчитывать убытки китайцев! — Кому охота! — Вот поэтому-то я против экспедиций. А между тем, ежели их не делать, то по выходе гарнизонов, конечно, будут скопляться вблизи дороги в известных пунктах шайки хунхузов. Туда будут свозиться и огнестрельные припасы и оружие и всё, что нужно для нападений. К гарнизонам нашим китайцы уже привыкли, сжились с ними и даже подружились. В Гирине, где мне пришлось пробыть 4 месяца, я нагляделся на это. Первое время, положим, дела шли плоховато, но затем отношения установились самые сердечные. По крайней мере, так было при мне. Генерал Гродеков строжайше относился к самым малейшим несправедливостям со стороны наших войск.

Простых китайцев, рабочих, возили тогда и зимой на открытых платформах. Морозы же в Маньчжурии, как известно, бывают жестокие, в особенности при ветре. И вот, в такой-то холод везут их, несчастных, ничем не прикрытых. Везут день, везут другой. Согреться негде, и в результате получилось: придёт платформа, и на ней несколько человек замёрзнувших. Ну, их и выкидывают подальше в сторону, лишь бы с глаз долой. Я сам видел таких несколько трупов — в стороне от дороги.

Проехали Хинган. — Проходят ещё сутки, подъезжаем к Фулярди. Здесь места уже знакомы. Здесь я в прошлом году осматривал помещение для войск, и 9 подвижной госпиталь. Но как всё изменилось! Как отстроилось, и не узнать. Дорога идёт к мосту через реку Нони. У моста насыпь высоко подымается. Она не готова, да и самый мост только начинают строить. Поезда движутся черепашьим шагом по временному деревянному мосту. Вагоны двигают китайцы на руках. Паровозы по нем не ходят. Работы на новом мосту производятся очень энергично, при электрическом освещении. Рабочих множество. Оживление кругом большое. Деньги делают своё дело. Мне говорили, что через полгода мост будет готов. Строителем его называли некоего молодого инженера Лентовского. Он же строил мост в Харбине через Сунгари, и выстроил отлично. Просто не верится, чтобы через такую широкую реку, как Нони, можно было выстроить в полгода такой колоссальный железный мост, на каменных устоях.

От Фулярди до Харбина всего двести вёрст. Здесь местность представляет сплошную равнину. Путь этот мне хорошо знаком, так как я проехал по нем в прошлом году на дрезине… Хотя дорогу теперь и поправили, но плохо. В одном месте вдруг поезд наш начинает сильно кидать из стороны в сторону, и наконец он останавливается.

Выглядываю из окна, смотрю — все пассажиры вышли… и разгуливают около пути. Я тоже иду узнавать, в чём дело. Оказывается, три вагона 4-го класса, с китайцами, сошли с рельсов, и китайцы, один за другим, заметив что-то неладное, давай на ходу выпрыгивать из вагонов. Путь был так плох, что когда станешь на один конец шпалы, то другой приподымался. Кое-как, при помощи домкратов, вагоны поставили на рельсы, и мы поехали дальше. Но не отъехали и ста саженей, как опять потерпели крушение. И так повторилось три раза на одном перегоне.

‘Харбин! Харбин!’ — слышатся возгласы. Смотрю, действительно приехали в Харбин. Давно ли я здесь был… — а как он переменился! Где тот разгром, те развалины, обгорелые остовы домов, бесконечные вереницы ободранных и обгорелых вагонов? Всё это исчезло, точно по волшебству, и чистенькие, новенькие домики как бы щеголяли один перед другим.

Харбин

Здесь я расстаюсь с моим милым спутником Десуляви. Он в тот же день должен был ехать дальше на Хабаровск. Беру вещи, сажусь на извозчика и направляюсь к дому Генерал-Губернатора… Подъезжаю к Сунгари. Глазам моим представляется громадный железный мост. Сунгари здесь около версты длиной. Вдоль моста белеет новая деревянная настилка. Посторонних не пускают, в особенности китайцев. Боятся поджогов. Часовые стоят и караулят. Вид с моста прелестный. Окрестности далеко видны… Жаль только, что день пасмурный. Сунгари замёрзла и вдали, как мухи чернели вереницы китайцев, переправлявшихся на льду. Переезжаю мост и направляюсь к дому Гродекова. Первый, кто меня встречает там, — это хмурый на вид чиновник Мурышев.

— Как вы сюда попали? — удивлённо кричит он и заключает меня в свои геркулесовские объятия.

— Еду в Порт-Артур, в Пекин, — говорю ему.

— А не к нам?

— Нет. Я командирован прямо в те края. А генерал дома?

— Уехал, — скоро вернётся.

За Мурышевым выбегает молодёжь: адъютанты: маленький, худенький Андреевский и солидный Сарычев. Опять объятия и расспросы, — что, как и почему? Подумаешь, долго ли пробыл я при штабе Гродекова, а между тем, теперь чувствовал себя как дома.

Радостям и расспросам нет конца. За моё отсутствие здесь выстроили для командующего войсками большой деревянный дом с просторными комнатами. Теперь уже Генерал-Губернатору не пришлось беспокоить строителя дороги Юговича и занимать его жилище, как то было во время войны.

Уже двое суток, как я живу здесь, а генерала моего всё нет и нет. Он уехал куда-то на лошадях вёрст за 200. Но вот вбегает ко мне Мурышев и запыхавшись говорит: ‘Получена телеграмма, сегодня в 11 ч. утра приезжает командующий войсками’. — Действительно, около этого времени останавливается у подъезда тарантас, запряжённый тройкой гнедых лошадей. От обмёрзнувшего пота кони казались седыми. Из экипажа вылезает, в енотовой шинели, Гродеков, а за ним генерал-квартирмейстер полковник Орановский, очень милый человек, ещё молодой, лет тридцати пяти.

— Вы как здесь? — удивлённо кричит Гродеков, увидев меня.

— Командирован в Китай! — докладываю я.

— А не ко мне?

— Никак нет!

— Что же вы не предупредили меня телеграммой! — пеняет генерал, затем идёт в дом.

Гродеков был в духе и много расспрашивал о Петербурге.

— Ну вот, погостите у нас, отпразднуем Георгиевский праздник. Сегодня которое? 23, ну недалеко.

Я поблагодарил и остался.

Время стояло холодное. Хотя снегу не было, но в воздухе летали морозные искры. У подъезда дома командующего войсками, парные часовые стоят в таких тёплых дублёных чёрных полушубках, что только можно позавидовать. Папахи громадные, мохнатые, тоже чёрные. И не одни часовые на своих постах, — нет — все войска у Гродекова одеты в Маньчжурии таким образом. Он наблюдал удивительно строго за тем, чтобы солдат его был тепло одет, сытно ел и хорошо был помещён. В этом я вполне убедился из прошлогодней командировки. В этом отношении, Гродеков и не мог иначе поступать, так как он [Слова А. Н. Куропаткина] прошёл две таких удивительных школы, — сначала Кауфмана, Константина Петровича, — а затем Скобелева.

26 ноября. Утро. Обширный дом Гродекова принял необыкновенно оживлённый вид. Десятка два солдат и унтер-офицеров, выбранных от разных частей, проворных, расторопных, гладко выбритых, прилизанных, примасленных, прифранченных, суетились на цыпочках около столов, в просторном зале. Отодвигали мебель, составляли доски, скрепляли, накрывали скатертями и возились с посудой. Обед заказан лучшему кухмистеру в Харбине. Гродеков — хлебосол и любит покормить гостей. К часу пополудни громадный стол поставлен покоем, человек на полтораста. День солнечный, отличный. Гости съехались. Когда я сидел за этим роскошным столом, украшенным цветами, блестящей сервировкой, и пил шампанское, то как-то не верилось, чтобы всё это происходило в Харбине. Давно ли городок этот появился на карте? Давно ли дети в школах стали изучать его? А между тем посмотрите, как он растёт. Какое завоёвывает себе положение в торговом и железнодорожном мире! И ведь стоит только взглянуть на карту, чтобы убедиться, какая роль предстоит ему. Связывает Юг с Севером по Сунгари, и Запад с Востоком сплошной железнодорожной линией.

— Господа, за здоровье Государя Императора! — торжественно провозглашает хозяин, встаёт и высоко поднимает бокал.

— Ура-а-а-а! — вырывается из сотен уст и гремит но зале. Против Гродекова стоят, с бокалами в руках, главные представители здешней власти: строитель дороги Югович, полный, симпатичный мужчина, лет под шестьдесят. Рядом, его помощник Игнациус, красивый, представительный, с длинной русой бородой. Поистине можно сказать, что два эти лица вынесли на своих плечах всю тяжесть постройки Маньчжурской дороги в 2500 вёрст. Ведь она построена с изумительной быстротой, — в каких-нибудь 5 лет, включая сюда и китайский погром. Помню хорошо, что когда бывало ни заедешь к этим господам на квартиру, — утром, днём или вечером, никогда их не застанешь.

— Пожалуйте в канцелярию, они там, — докладывал слуга.

И вот ‘там’, в маленькой душной комнате с низеньким потолком, сидят они оба и трудятся над планами, чертежами и счетами, — с утра и до поздней ночи.

Рядом с Юговичем и Игнациусом стоят, — начальник гарнизона генерал-майор Алексеев, осанистый, краснощёкий здоровяк, — а по другую сторону генерал-майор Гернгросс, георгиевский кавалер, только не здоровяк и не краснощёкий, а тощий, высокий, лысый и худощавый, предобрейшей души человек. Дальше, — тоже всё знакомые лица. Военные перемешались со статскими. Тут можно встретить все ведомства. В Харбин перебрались понемножку уже все учреждения, до мирового суда включительно. Лица у всех весёлые, довольные. Всем хочется кричать ‘ура’ и пожелать здоровья Державному Властителю всея России. Долго не смолкают восторженные крики. Гродеков молча стоит с бокалом в руке и посматривает через очки на окружающих.

— За здоровье командующего войсками генерала Гродекова! — отчаянно-резким, каким-то надрывающим голосом, красный как рак, кричит генерал Алексеев и, весь сияющий от радости, чокается с Генерал-Губернатором. Все тянутся с бокалами. Гродеков сам не речист и речей не любит. Самое большое, что кивнёт головой — и кончено.

Не забуду, как он в прошлую кампанию уезжал куда-то из Харбина. Провожать его собрался весь город. Экипаж подан. Конвой стоит выстроившись. Гродеков берёт руку под козырёк, — смотрит то направо, то налево. — Все конечно ждут, что генерал скажет. А он посмотрел, посмотрел, — козырнул ещё раз, — сел в коляску, да и прощайте.

Обед кончился. У Гродекова за обед не благодарят. Он сейчас же из-за стола уходит к себе в кабинет и принимается за работу. Занимается делами целый день, с утра и до вечера. Спать ложится рано, часов в 10.

Начинается разъезд. У подъезда собрались ‘господа’. Разгорячённые от выпитого шампанского, они с жаром о чём-то разговаривают, спорят, смеются, жестикулируют. Тут, я вижу несколько офицеров, в том числе адъютантов Гродекова.

— У меня, брат, денег нет. Всего три рубля! — басит Г., кутаясь в тёплую шинель. — Хочешь, едем, а там — как знаешь.

Долго шушукаются они на морозе, топчутся, смеются, затем усаживаются в коляски, запряжённые тройками коней с бубенчиками с шумом и громом уезжают. У подъезда тишина. Одни парные часовые в шубах зорко следят, как бы не прозевать и бойко отдать честь.

От Харбина до Порт-Артура

В тот же день, т. е. 26 ноября, поздно вечером, еду в Порт-Артур. До вокзала меня провожают мои милые товарищи, — офицеры штаба Гродекова, — Орановский, Сарычев, Андреевский, Фомин и Мурышев.

Я уже говорил, что дорога была ещё внове, — правильного пассажирского движения не существовало, но некоторые картинки, на которые я натолкнулся здесь, были настолько интересны, что не могу не описать их.

Утро. Выхожу из вагона, мороз сильный. Смотрю: полупьяный кондуктор выгоняет из вагона китайцев-пассажиров. Выгнал из одного, — выгоняет из другого. Китайцы столпились на платформе, человек около сотни, и видимо не понимают, что с ними делают. Подхожу к кондуктору и спрашиваю:

— За что ты их гонишь?

Тот, мало обращая внимания на мой вопрос, в пол-оборота небрежно кричит:

— А за то, что у них билеты фальшивые.

— Как фальшивые? — да где же они взяли их? Кто им их продал! — восклицаю с негодованием.

Но кондуктор свистит, поезд трогается, — и мои бедные ‘китаёзы’, как их здесь называют, в недоумении смотрят по сторонам, — ожидая, что с ними будут делать.

А то, сижу в своём маленьком вагончике и играю в винт с тремя офицерами, которых пригласил к себе для компании, из вагона 3-го класса. Вдруг на одной станции вбегает мальчик, лет десяти, сын одного из моих партнёров, и взволнованным голосом кричит:

— Папа, иди скорей, там какой-то господин требует с мамы деньги за проезд!

— Какие деньги! — гневно восклицает тот. — Проезд пока даровой! — Бросает карты и уходит. Через некоторое время, возвращается и сумрачно восклицает:

— Вот нахальство! — Какой-то молодец нацепил на себя путейскую фуражку, всех обходит и требует билеты. А ежели нет, то давай ему полтинник. — Ну, — я же его и осадил, больше не сунется.

От Харбина до Порт-Артура дорога значительно лучше. Станции каменные. Жаль только, что буфеты рассчитаны на малое количество посетителей. В них всегда такая давка, что пошевельнуться негде.

Затем, что в особенности бросается в глаза на здешней линии, это масса китайцев, которые предлагают разные продукты: хлеб, яйца, фрукты и т. п. В то время, как буфетчики, по преимуществу армяне, дерут с пассажиров баснословные цены, — китайцев этих на платформы не пускают и отгоняют далеко. Конечно, это делается по желанию буфетчика, чтобы ему не было конкуренции. Оно и понятно. Китаец продаёт жареную курицу за 20 коп., а в буфете за неё просят 2 рубля. Но чем же виноваты пассажиры? Другой несчастный бедняк едет с семьёй, где ему платить такие цены? Ведь за тарелку пустых щей с меня спросили на одной станции полтинник. Помню, на обратном пути моем из Пекина, с моего спутника, французского полковника Маршана, за бутылку прокислого пива взяли рубль. Он тут же при мне записал этот факт в свою записную книжку. То ли бы дело, на платформах устроить навесы для торговцев-китайцев. Каждый бы из них знал свой балаганчик и заранее приготовлял продукты. По этой линии много деревень. Население густое, а потому жизненные припасы дёшевы. Этой простой мерой интересы жителей были бы связаны с интересами железной дороги. Таким образом путём торговли можно было бы притянуть местных жителей на нашу сторону гораздо скорей, чем военной силой.

‘Станция Мукден’, — читаю на стене надпись. Думал ли я когда, что до этого таинственного города, китайской Москвы, можно будет добраться таким спокойным образом? Выхожу на платформу, спрашиваю, далеко ли до города, — говорят 30 вёрст. У станции стоит с десяток китайских двуколок, — крытых тележек. Это китайские извозчики предлагают свои услуги по перевозке. Но не дай Бог сесть в такую тележку. С непривычки езда в ней совершенная пытка: ни разогнуться, ни протянуться. Ну, горе, да и только! Я несколько раз пробовал в ней ездить, и каждый раз предпочитал идти пешком. Между тем, китаец ездит в ней уже тысячи лет, и не смеет изменить её конструкцию.

Чем ближе подъезжаем к Порт-Артуру, тем красивее и роскошнее выглядит наша дорога. На некоторых станциях дома походят на маленькие палаццо заграничных богачей, — так красиво и солидно выстроены. Почти от самого Харбина, вплоть до Артура, окрестности дороги представляют сплошные возделанные поля и огороды. Земля идеально обработана. Борозды проведены, точно по циркулю. Ну, залюбуешься. Китайцы — удивительные землепашцы.

Порт-Артур

На 3 день утром гляжу в окно, на горизонте мелькает залив. Батюшки мои, да ведь это уже воды Тихого океана! Невольно в душе начинаешь творить молитву и благодарить Бога за столь благополучное путешествие, слишком в 10 тысяч вёрст.

Вот, что значит цивилизация. Какой громадный шаг вперёд! Всего в три недели, почти не меняя вагона, добраться из Петербурга до Тихого океана. И ведь это теперь, когда нам приходилось на одной станции три раза с рельс сходить, когда не готовы туннели и мосты. А когда всё это будет закончено и установится правильное движение, — тогда сколько времени проведёшь в пути? Самое большое — две недели. А поезд всё подаётся вперёд. Вдали мелькнули постройки на возвышенностях, должно быть укрепления. Ещё один поворот, и мы останавливаемся. Пропасть народу ожидало прибытия поезда, и военные и статские. Много офицеров приехало встретить своих родных. Больше всего осадили меня китайские извозчики со своими рикшами, — ручными тележками. В Харбине их нет. Здесь я встретил их впервые. Но сесть не решился, а предпочёл взять русского извозчика, на паре маленьких забайкальских лошадок. — Ещё из Харбина телеграфировал я одному приятелю-офицеру о моём приезде, дабы приготовил номер, — поэтому он меня встретил. В гостиницах свободных номеров не оказалось. Едем в дом командира 9-го стрелкового В.-Сиб. полка, полковника Разнатовского. — Город преинтересный. Такого я ещё не видал. Сначала едем вдоль бухты, сплошь установленной различными судами. Виднеется целый лес мачт. Набережная завалена горами каменного угля и бунтами разного провианта. Фигуры матросов, в их синих куртках, так и мелькали повсюду. Сразу видно, что это морской город. Он построен на горах. Постройки мелькают то по вершинам гор, то у подножья, то на скатах, то в выемках. Больших, роскошных зданий нет. Всё какие-то лачуги, не то на китайский манер, не то на русский, не то на японский, — не разберёшь. Одна особенность здесь резко бросается в глаза, — это то, что почти к каждому дому надо взбираться по каменным крутым ступеням. Лестницы без перил. С непривычки, такие путешествия должны быть очень обременительны. Улицы узенькие. Два экипажа с трудом разъезжаются. Рикши с пассажирами и без пассажиров, поминутно снуют во все стороны. Того и смотри, раздавишь. Хотя было довольно рано, но жизнь на улицах уже кипела.

На другой день, в девять часов утра, я уже являлся Начальнику Квантунской области, Генерал-Адъютанту Алексееву. Невысокого роста, приземистый, с седоватой бородкой, генерал производил очень симпатичное впечатление.

— Пожалуйста, ежели что вам нужно по вашей командировке, обращайтесь ко мне. Готов помочь чем могу, — ласково сказал он мне на прощанье.

1 декабря состоялся в морском собрании бал. Его давали офицеры тех морских гигантов-броненосцев, которые возвращались в Кронштадт. Бал вышел на славу. Приглашён был весь город. — И вот, когда я глядел на танцующих, — как кружились под музыку блестящие кавалеры, по глянцевитому полу, подхвативши разодетых дам, официанты разносили на подносах прохладительные напитки, фрукты, мороженое, — то просто не верилось, чтобы это происходило в Порт-Артуре. Ведь всего 4 года, как город этот находится в наших руках. Долго гремела музыка, долго веселилась молодёжь. Уже светать стало, а в зале всё ещё слышались повелительные слова распорядителя танцами: ‘Grand rond! Changez de dames!’ [Большой круг! Меняйтесь дамами! — фр.] и т. д.

Мукден^[^*^]

[*] — Вот, что говорит молодой профессор Шмидт о Мукдене и его основателях:

‘Родина основателя маньчжурской династии Нурхаци, по-китайски Тайцзу, была около Нингуты. В начале 17 века он перенёс свою резиденцию в Те-лин, потом Ляоян и наконец в Мукден. После основания столицы в Мукдене, и были построены четыре буддийских пагоды по 4 сторонам города.

Нурхаци умер около 1630 года. Могила его находится в 10 верстах от Мукдена (Фу-лин). Латы Нурхаци показывают в кумирне Хуан-сы, недалеко от Мукдена. Сын его Абахай, по-китайски Тай-цзун, царствовал до 1644 года. Могила его находится в пяти верстах от Мукдена (Чжао-лин). В 1644 г. сын его Шун-чжи занял Пекин, перенёс столицу сюда, и с этих пор хоронят императоров уже около Пекина, в так называемых восточных и западных могилах. Прославлением маньчжурского дома был заинтересован особенно четвёртый китайский император маньчжурской династии, Цзянь-лун (1736—1796). Он и построил все дворцы в Мукдене и все три кладбища древних маньчжурских князей и их родоначальников. Кладбище предков Нурхаци он будто нашёл около 100 вёрст за Мукденом (Юнь-лин). Так как всё перестроено при Цянь-луне, то нам трудно судить о первоначальном состоянии этих могил’.

Молодой же синолог Арс. Ник. Вознесенский сообщает мне о Мукдене следующие строки:

‘Мукден, один из древнейших городов Маньчжурии, известный при Цинской, Киданьской и Монгольской династиях под именем Шэн-Чжоу, впоследствии под именем Шэн-яна до 1612 года, когда завоевавший его Нурхаци сделал своей столицей. С тех пор город официально носит маньчжурское название Мукден, то же, что по-китайски Шэн-цзин, затем Фын-тянь-фу, но среди местных жителей известен просто под названием ‘город’, ‘столица’.

О. Иакинф говорит, что в народе до сих пор сохранилось старое название города Шэн-чжоу.

Около Мукдена находятся три императорские кладбища, поклониться которым ездили все императоры нынешней династии до последнего времени (точнее до императора Цзя-цзина в 1796 г.). Эти кладбища — Юн-лин, Фу-лин и Чжао-лин. Особенно чтутся два последних, так как там покоится прах первых императоров нынешней Да-цинской династии — Нурхаци, получившего посмертный титул Тай-цзу-чао-хуан-ди и второго императора, Абахая, царствовавшего уже на китайском престоле, — Тай-цзун-вэнь-хуан-ди. Рядом с ними покоятся их старшие жёны, а в некотором отдалении, налево от них, — вторые жёны.

Прах основателя династии покоится на Фу-линском кладбище в покоях Великой Милости (Лун-энь), на холме Тянь-чжу (небесная опора) в 20 ли, т. е. 10 верстах, к северо-востоку от Мукдена.

Второй император, Абахай (Тай-цзун), покоится на кладбище Чжао-лин, в покоях известных под названием тем же, что и на Фу-линском, на холме Лун-е (великое дело) к северо-западу от Мукдена в 10-ти ли (5 в.).

Что касается наиболее отдалённого кладбища, Юн-лин, то его занимают могилы четырёх предков основателей династии, получивших титул Хуан-ди, после провозглашения маньчжурского дома. — Имена их Чжао-цзу-юань-хуан-ди, Син-чжу-чжи-хуан-ди, Цзин-дзу-и-хуан-ди, Сянь-цзу-сюань-хуан-ди. Там же находятся могилы их жён.

Юн-линское кладбище с покоем Ци-юнь расположено на холме Кай-юнь в 250 ли (125 в.) к востоку от Мукдена.

На кладбищах Фу-лин и Чжао-лин существуют особые инспектора (цзунь-нуань), ведающие церемониями в годовщину смерти и дня рождения покойных императоров. Кроме того, особые должностные лица (Чжан-гуань-фан) совершают траурные церемонии 1 и 16 число каждого месяца. Все местные, а также и приезжающие и временно находящиеся военные и гражданские чины, до 3-го класса включительно, обязаны присутствовать на этих церемониях. (См. Шэн-цзин-тун-чжи-бянь II, цюань 3. Библиотека СПБ. Универс.)’.

С трепетом в сердце выезжаю в тарантасе рано утром со станции Мукден в древнюю столицу Китая, — эту усыпальницу китайских царей. Расстояние тут, как уже я говорил, около 30 вёрст. Снег на полях лежал порядочный. Кругом всё бело. Местность ровная. Я весь поглощён интересом увидеть китайскую святыню. Вот переезжаем мост. Он крайне интересен. Построен, очевидно, так, чтобы стоять века, — из громадных плит. Перила фигурные, из белого камня, по углам стоят чудовища, не то львы, не то собаки. А вон показался и Мукден. На белом фоне зачернели вершинки узорчатых крыш с драконами, триумфальные арки, ворота, а вот и самый город.

Едем главной улицей. Она довольно широкая, и что меня поражает, после тех китайских городов, которые мне довелось видеть в Маньчжурии, это поразительная чистота. Дорога гладкая, как скатерть. Поверхность её от морозу блестела, и я катился, точно по рельсам. По обеим сторонам улицы тянулись ряды лавок, изукрашенных вычурной резьбой, раскрашенной, раззолоченной и с характерными китайскими надписями. Кое-где виднелись расклеенные вывески из белой бумаги с русскими надписями: ‘Водка Смирновка’. А вон чётко написано: ‘ресторан’, — лавка ‘Бриони’. Далее по-русски и по-китайски ‘Тифонтай’.

Китайцы, как и европейцы, обозначают род своей торговли изображением товара. Вон у дверей одной лавки вырезан из дерева громадный китайский башмак, в охват величиной. Он презабавно раскрашен и местами позолочен. Это обозначает, что здесь торгуют башмаками. Рядом висят в дверях колоссальные, вырезанные из дерева связки чохов, китайских монет, это обозначает меняльную лавку. Некоторые дома заново отделывались, другие только строились. Очевидно, это поправлялись следы погрома после войны. Я с удовольствием наблюдал фигуры китайских купцов, сидящих за прилавками. Китайцы страшно любят торговать. С самого малого возраста их идеал приобрести столько чохов, чтобы иметь возможность завести какую-либо торговлю. Нет у него товара, так он хоть чижика посадит в клетку и носит его по базару.

Поколесивши порядочно по городу, добираюсь до этапного коменданта. Это был старый, заслуженный капитан Гаганидзе. Маленького роста, широкий, убелённый сединами, энергичный и очень подвижной господин. Сначала он было отвёл мне большую комнату, но холодную. А как мороз был сильный, и я порядочно продрог, то попросил я его отвести мне комнату хотя бы и поменьше, но тёплую. Такая, как раз, нашлась у него свободной, с большой горячей печкой. У китайцев печей нет. Они, как известно, довольствуются канами, род наших лежанок, только низеньких, длинных, которые заменяют им и диван, и кровать.

Было 6 декабря. Комендант объявил, что на площади старого дворца сегодня будет молебен и парад войскам, по случаю тезоименитства Государя Императора. Живо надеваю мундир. Комендант дал мне свою повозочку и я качу на парад. — К этому времени, точно нарочно, погода испортилась. Поднялась вьюга со снегом. Мороз дошёл до 17 градусов.

Смотрю, вдали, среди обширного двора, стоят наши солдаты, составив ружья в козлы, и отчаянно прыгают, машут руками, колотят себя по бёдрам и выкидывают всевозможные антраша, чтобы сколько-нибудь согреться. Как водится, у нас всегда на парад сбираются Бог знает в какую рань. А тут, как нарочно, священник опоздал. Кроме того, ждали Дзянь-Дзюня.

Я представился нашим властям, познакомился с начальником Мукденского отряда, генералом Флейшером, начальниками отдельных частей, и дожидаюсь вместе с прочими молебна. Невозможно было спокойно смотреть, как солдаты мёрзли на холоду. А батюшки всё нет и нет. И Дзянь-Дзюня нет. Наконец, они пожаловали. Священник подходит к аналою, надевает рясу. Раздаётся команда ‘на молитву, шапки долой’ — и молебен начинается. Никогда в России я не страдал так от холоду, как в этот молебен. В прошлом году, в Гирине, во время Георгиевского парада, тоже был сильнейший мороз, но всё не такой. Тогда солнце было. А тут день вышел пасмурный, ветер, снег. Мне казалось, что моя непокрытая голова, вот-вот расколется пополам. Но всё обошлось благополучно.

В первый же день еду с визитом к здешнему представителю китайской власти — Дзянь-Дзюню. Вхожу к нему в комнату. Это был ещё бодрый мужчина, брюнет, с небольшой бородкой. Тут же рядом, в сторонке, работали у него скорняки-китайцы, человек десять. Они приготовляли собольи курмы для Императорского двора. Всё это готовилось в Пекин для подарков к Новому году. На стенах, на полу, на окнах, всюду лежали груды собольих шкурок, а также готовых мехов. Китайцы, с серьёзными лицами, кропотливо кроили их и сшивали. Некоторые курмы были уже готовы и поражали своей роскошью. Мукденовский Дзянь-Дзюнь — милый и любезный господин.

— Вам кланяется генерал Церпицкий, — говорю ему через переводчика.

— А-а-а! а-а-а! — умильно ухмыляясь, восклицает он, перебирая шарики на своём ожерелье. Затем что-то оживлённо говорит переводчику.

— Дзянь-Дзюнь очень благодарит и просит передать его превосходительству благодарность за память. Он здесь долго жил. Дзянь-Дзюнь очень его любят и помнят. — почтительно докладывает переводчик.

Затем мне задают вопросы: сколько мне лет? Когда я выехал и откуда? Сколько времени ехал? Хороша ли дорога? Где остановился? Долго ли думаю остаться в Мукдене, и куда отсюда уеду? — На всё это я должен был ответить. Угощение состояло из чая с печеньем, фруктов и шампанского.

На другой день, около полудня, как я и ожидал, является переводчик Дзянь-Дзюня, с красной визитной карточкой в руках, и объявляете, что повелитель Мукденовской провинции сейчас прибудет. У меня уже заранее было приготовлено угощение. Шампанское, чай с печеньями, фрукты, мармелад, бутылка сладкой киевской наливки-вишнёвки, до которой китайцы большие охотники, и банка с вареньем. Это последнее они тоже очень любят. Во дворе показывается сначала конвой Дзянь-Дзюня с триумфальными секирами и трезубцами, а за ними тёмно-зелёный паланкин. Я встречаю Дзянь-Дзюня, и в дверях у нас начинается лёгкое препирательство, кому взойти первому. Одновременно прибыл и наш военный комиссар при Дзянь-Дзюне, подполковник Квецинский, обязательный господин. Благодаря ему, я многое узнал о китайцах и много повидал чудес в Мукдене и его окрестностях. Как только гости мои уселись, сейчас же началось угощение. Сколько Дзянь-Дзюнь, по китайскому обычаю, ни отнекивался, ему всё-таки пришлось выпить, — прежде всего, конечно за дружбу Китая с Россией, затем за процветание того и другого государства и так до бесконечности. — Уже дело дошло до того, что моему гостю стало жарко. Он мотнул головой, и его слуга, стоявший за спиной, осторожно снимает с головы своего повелителя шапку с розоватым шариком и павлиньим пером, затем и соболью курму. Долго сидим мы, беседуем и наконец расстаёмся друзьями.

Дня через два или три, Дзянь-Дзюнь делает мне обед. Приглашает всех своих мандаринов, а также наших представителей власти. Всего обедало человек 30. Обед тянулся часа 4—5. Подавалось блюд 40. Я сидел как раз против Дзянь-Дзюня. Кушанья все превкусные. Помню, подают в чашечке какой-то бульон. — Ну, просто пальчики оближешь.

— Что это за кушанье? Из чего приготовлено? — опрашиваю переводчика, который стоял за моим стулом.

Дзянь-Дзюнь, заметив это, говорит что-то переводчику, добродушно ухмыляется и крутит свой длинный чёрный ус.

— Дзянь-Дзюнь просит вам передать, что кушанье это самое лучшее, — приготовлено из внутренностей лягушки, — предупредительно восклицает драгоман.

Все эти прелести запивались шампанским, без счёту.

Вскоре после того мы все собрались к Дзянь-Дзюню и снялись общей группой.

Наши войска в Мукдене

В первые же дни моего пребывания в Мукдене, я побывал в помещении наших войск и осмотрел его. Удивительно, как наши солдаты умеют быстро устраиваться. Когда я ходил по их жилищам, мне даже не верилось, чтобы это были китайские фанзы. Старого в них остались только стены. Везде уютно, светло. Бумажные окна заменены стеклянными, воздуху достаточно. Солдаты весёлые и бодрые. Конечно, помещения нельзя было сравнивать с российскими казармами, но ведь надо было помнить, что всё это временное, приспособленное на скорую руку, и сравнительно на гроши. Ежели не ошибаюсь, то от казны разрешено было израсходовать, в общем, на устройство помещения что-то около полутора рубля на человека, что составляло на роту около трёхсот рублей. Можно ли же многого и спрашивать при таких отпусках? Пища везде, где я ни попробовал, была прямо-таки отличная. Да ведь и не мудрено. Денег отпускалось много, а провизия была дешёвая, в особенности мясо. Зелени и овощей сколько угодно, и самой разнообразной. Солдаты наши особенно тосковали о кислой квашеной капусте. Хоть какую ни на есть, а подай кислую. В этом случае невольно вспомнились слова Карамзина: ‘И дым отечества нам сладок и приятен’ [На деле: А. С. Грибоедов ‘Горе от ума’]. — Это же самое явление я заметил ещё в прошлом году в Гиринском гарнизоне. Там тоже были сетования, что нельзя достать кислой капусты. Некоторые же начальники частей умудрялись привозить с собой сотни пудов этого продукта. И несмотря на то, что, случалось, дорогой кадки ломались, рассол стекал, капуста портилась, — всё-таки её ели с великим наслаждением и предпочитали прекрасной свежей китайской. Тоже самое происходило с крупой. У китайцев приготовляется из чумизы хорошая крупа, вкусом и цветом похожая на нашу пшённую, только мельче. Я ел её с большой охотой. Солдат же наш отворачивался от неё. Подай ему непременно русскую пшённую! Часто крупу привозили плохого качества, но всё-таки её предпочитали самой лучшей местной китайской. А ведь надо только подумать, какой ценой обходилось здесь всё русское!

Жизнь в Мукдене, как и вообще в Китае, начинается с восходом солнца. Китаец, как встанет, сейчас же принимается за еду. Ест несколько перемен кушаний, затем пьёт чай. Чуть свет, уже торговля открывается.

Мукден старинный город, столица Южной Маньчжурии. В нём много интересных построек. В особенности интересны древние башни. Когда они строены и кем, — я, сколько ни спрашивал, ни от кого не мог добиться. А стоит только подойти к одной из них поближе и взглянуть, чтобы убедиться, сколько она стара. Одна такая стоит почти в центре города, восьмигранная, вышиной саженей 30. Снаружи обветрилась, все украшения с неё обвалились. Местами видны небольшие ниши, в которых стоят каменные изображения каких-то фигур, должно быть, святых. Затем видны надписи и разные другие фигуры, но всё это на такой высоте, что ни разобрать, ни сфотографировать невозможно. Ходил я, ходил вокруг этой башни, даже досада взяла, что ни от кого о ней нельзя ничего узнать. Дзянь-Дзюня спрашивал, — и тот не знает.

Около этого времени я посетил главного ламу Мукденской провинции. Он жил в 3 верстах от города. Славный, добродушный старик, величайший хлебосол. У старика заболели глаза с полгода назад. Их лечил китайский доктор. И теперь дело дошло до того, что лама почти совершенно ослеп. — Мы все снялись у него группой. Рядом с ламой стоит его молодой заместитель. На лесенке, у моих ног, расположился капитан Иванов, заведующий Мукденовским дворцом, а на левом фланге флигель-адъютант, лейтенант Бойсман.

Развалины дворца. Библиотека. Склады драгоценностей

Дня через три испросил я у Дзянь-Дзюня, через комиссара Квицинского, разрешения осмотреть старинный дворец в Мукдене. Отправился я туда в сопровождении целой компании наших офицеров и дам. Хотя они и давно живут здесь, но дворца не видали, так как осмотр его мог быть допущен только с разрешения высшего начальства.

Во дворце стояла караулом 2 рота 1 Его Величества Восточно-Сибирского Стрелкового полка. Ротой командовал капитан Илья Ефимович Иванов, бравый, подвижной брюнет, лет 35. Он много читал, участвовал в нескольких стычках последней войны с Китаем, и чрезвычайно интересно рассказывал. Жил в маленьком домике при входе во дворец. Прежде всего меня заинтересовал, у самых ворот дворца, какой-то камень с надписью и фигурами, обнесённый древней решёткой. Из расспросов оказалось, не знаю насколько справедливо, что под этим камнем, на большой глубине имеется колодезь. Так вот будто бы он тут бережётся, как бы про запас. Вход во дворец и его кладовые были запечатаны и ключ хранился у начальника штаба отряда, полковника Глинского. По распоряжению комиссара ключ уже накануне был доставлен капитану Иванову. Дзянь-Дзюнь прислал для сопровождения меня двух чиновников и переводчика. И вот мы всей гурьбой направляемся в ворота. Впереди всех, быстрой молодцеватой походкой, летит ротный фельдфебель с ключами, в шинели в рукава. Рыжий, усатый, с 2 Георгиями на груди. За ним несколько солдат. Трудно передать то настроение, которое я испытывал в это время. Потом, когда я досыта насмотрелся, то чувство это сгладилось. Его можно сравнить с тем состоянием, когда на столе подано множество отличных кушаний. Попробовал одно, другое, третье — всё вкусно, но уже больше есть не хочется, а кушанья, что дальше, то лучше. За фельдфебелем размашистым шагом выступал Иванов. Он по временам уверенным тоном командовал: ‘Возьми вправо! Отвори левую решётку! Где разводящий? Пускай сюда идут с печатью! Свечку взяли?’ и т. д. — Дело в том, что после занятия Мукдена, дворец, во избежание расхищения драгоценностей, был опечатан и к нему приставлен наш караул.

День отличный, но морозный. Я пригласил с собою одного офицера, любителя-фотографа, есаула Кениге. Это был молодчина-казак, вершков 8 расту, брюнет, с окладистой бородой. Он потом сопутствовал мне и в Пекин. Дворец состоял из нескольких зданий. Все они представляли обширные высокие залы, поддерживаемые раскрашенными и раззолоченными деревянными колоннами, аршин в поперечнике. Потолки тоже узорчатые, расписанные, преимущественно синей и зелёной краской.

Капитан отворяет калиточку. Первые входят китайские чиновники, а за ними и мы гурьбой. Оказывается, под словом ‘дворец’, надо было понимать множество построек, павильонов, беседочек, отделявшихся площадками и двориками. В настоящее время, к моему великому огорчению, все эти постройки были покрыты снегом. Вот мы приближаемся к высокому зданию. В него ведёт широкая каменная лестница. Она разделена мраморной площадкой, подымающейся параллельно лестнице, с высеченным на ней драконом. Здание очень ветхое, крыша жёлтая, черепичная. По углам красуются драконы. Внутри здания нет никакой мебели. Минуем несколько дворов. Некоторые постройки уже совершенно обрушились и представляли из себя груды мусора. Другие же только отчасти завалились, и к ним опасно было подходить. На стенах, кое-где, блестели на солнце чудной красоты изразцы. Некоторые из них были очень красивы и настолько сохранились, что так и утащил бы их с собой. Под ногами, в снегу и грязи, валялось множество черепков от этих украшений.

— Илья Ефимович! — говорю тихонько капитану Иванову, который всё так же молодецки шагал рядом со мной. — Как бы достать мне несколько штук таких кафелей. Вон видите, те, что виднеются на крыше. Со стен срывать не надо, а в мусоре поискать.

— Хорошо, я скажу фельдфебелю. Надо осторожно, а то знаете, сейчас же из мухи слона сделают. Дзянь-Дзюню донесут, — объясняет он, и по его бледному, худощавому лицу скользит едва заметная улыбка.

— Да я сам скажу ему.

— Нет, вы лучше чиновнику скажите китайскому, он рад будет угодить вам.

Пока так разговаривали, подходим к низенькой завалившейся каменной стенке. Перелезаем её, идём но ветхому деревянному мостику и входим на открытую галерею знаменитой Мукденовской библиотеки [Императорская Мукденская библиотека основана при первых маньчжурских императорах. В ней хранятся все исторические сведения о Маньчжурской династии вместе с археологическими находками, каменными плитами и вообще всеми данными о происхождении настоящей династии маньчжурского народа. В отдельной зале хранятся обёрнутые жёлтым шёлком манифесты императоров о вступлении на престол, сочинения и руководства, писанные ими лично (по сведениям А. Н. Вознесенского).]. Здание, где она помещается, двухэтажное, очень ветхое. На один угол балкона даже опасаются и ходить, чтобы не провалиться. Не без волнения вхожу в это святилище. Комнаты не особенно высоки. Вдоль стен и поперёк тянутся полки, и на них стоят ящички с книгами. Подхожу к одной полке, открываю ящик, подзываю переводчика, чиновников и прошу их объяснить, что это за книги. Все они долго смотрят, повёртывают, перелистывают книгу, что-то толкуют между собою, бережно её опять прячут и многозначительно восклицают:

— Да, это шибко хорошо написано!

— Да что написано? О чём речь идёт? — добиваюсь я.

— Это так, разные умные слова! Шибко старые! — твердят они.

На этом дело и кончилось. Очевидно, как говорится, книги эти ‘не про них писаны’. Достаю другую книгу, третью, все они тщательно хранятся в ящичках.

В залах очень уютно. Свету много. Кое-где стоят столы и тяжёлые кресла, красивые, с резьбой и украшениями из слоновой кости. Пока вся наша компания ходит тут и любуется, я выхожу на балкон, который идёт вокруг всего здания, и смотрю. Отсюда далеко видно. Все дворцы, как на ладони. И невольно приходит мне в голову, сколько тут положено труда. Какие всё устроены хитрые сооружения. Каждая отдельная постройка, с загнутыми крышами, и всё в несколько этажей. Сначала идёт крыша широкая, потом всё уже, и заканчивается драконами. По краям крыши виднеются разные фигурки, в виде собачек и других животных. А вон там висят колокольчики. Дальше опять драконы. Крыши черепичные, разных цветов, зелёные, жёлтые, а местами и синие. Вон подо мной виднеется каменная балюстрада-решётка. Ну, что за прелесть, — чистое кружево! Но как всё это старо! Всё рушится, валится и превращается в прах. Неужели и эту библиотеку постигнет та же участь? Ведь никто за ней не смотрит. Хотя какого-нибудь старика-библиотекаря приставили бы, который объяснил бы здешние сокровища, а то ходишь, как слепой, ничего не понимаешь. Ну, зарони тут кто-нибудь искру, всё разом вспыхнет. Всё сухо, как порох, — некому и тушить будет. Вместе с этим приходит мне в голову, — сколько раз читал я об этом Мукдене, о его знаменитой библиотеке, и о том, что в городе этом находятся множество китайских святынь. И как при этом мне хотелось побывать здесь! Смотрел тогда, бывало, я на карту и разыскивал путь к нему. Вон наша Кяхта. Отсюда следую глазами по Монгольским степям и далее.

Однажды, помню, я нарочно познакомился с одним купцом, который ездил по делам в Пекин, и записал с его слов подробный маршрут туда. Нужно было от Кяхты ехать более тысячи вёрст в китайской двуколке, с конвоем китайской конницы, причём на каждой станции следовало платить конвою по 3 рубля на чай. Так значилось, по крайней мере, в записи. Она у меня и до сих пор сохранилась. И вдруг теперь, лет двадцать спустя, я стою, — и где же? на балконе самой этой библиотеки! И доехал я сюда, преспокойно, по железной дороге. Не пришлось мне переносить Танталовых мук, корчась чуть не месяц в китайской двуколке, да и рубликов не надо было на чай давать. — Чудеса да и только!

С верхнего этажа спускаемся в нижний. Здесь зал высокий. На полках книги завёрнуты в жёлтую шёлковую материю. По объяснению наших ‘учёных’ переводчиков, тут всё лежат книги, писанные богдыханами, или относящиеся до Императорского дома. Уверять в справедливости этих объяснений я никак не могу, так как вполне убедился в малых знаниях наших спутников-чиновников.

С тяжёлым чувством покинул я книгохранилище. Мне бесконечно жаль было видеть, в каком пренебрежении оно находилось. Ведь объяснить подобное разрушение последней войной — нельзя, так как дворец уже много лет до войны был обречён на погибель. Его давно никто не ремонтирует. Между тем хранить такую библиотеку в полуразрушенном доме совершенное безумие. Чем это объяснить — я не берусь. В то же время известно, с каким почтением китайцы относятся к печати. Они даже, как мне говорили, старые негодные книги не рвут, а сжигают, дабы обрывки не валялись на земле.

Было уже около полудня. Хотя с утра стоял сильный мороз, но теперь стало потеплее. Мы все сильно промёрзли и проголодались, а между тем нам оставалось осмотреть ещё самое интересное — это склады Богдыханских редкостей и древностей. Выходим на обширную площадку, почти квадратную, с пол десятины величиной, покрытую сплошным снегом. Он так и хрустел под ногами. Капитан Иванов останавливается около двухэтажного здания. Двери запечатаны восковой печатью.

— Где разводящий? — кричит Илья Ефимович. — Снимай живо печать!

Входим в просторный зал, или скорей склад. Здесь посредине помещался длинный стол, а вдоль стен виднелись шкафы, шкафы и шкафы. Все они были только закрыты, но не заперты. Открываю один, смотрю, он весь сверху до низу уставлен вазами чёрной бронзы. В каждом шкафу было полок 5—6, и на каждой полке штук 20 ваз, самых древних, самой оригинальной формы. Все они от времени покрылись толстым слоем пыли. Открываю другой шкаф, — тоже самое. В третьем, — тоже самое. Сопровождавшая меня молодёжь, офицеры и дамы, вовсе не интересовались такого рода древностями, и стремились дальше. Подымаемся во второй этаж. Здесь царил полный хаос. Точно, как говорится, Мамай войной прошёл. Здесь тоже стояли шкафы вдоль стен, и столы. В них хранились ящики с Императорской придворной конской сбруей. И видно, что сюда, во время последнего занятия города нашими войсками, кто-то успел ворваться. Но затем этих господ, должно быть, попросили удалиться. Это можно было судить потому, что часть столов и шкафов были приведены в полный беспорядок. На полу виднелись пустые коробки, футляры, обрывки одежд, разных ожерелий. И тут же рядом, целые сервизы дорогой посуды, серебряной, украшенной камнями, и даже, как мне показалось, золотом, были совершенно нетронуты. Мы ходим, любуемся и удивляемся. Каких только вещей тут не стояло в шкафах! Из бронзы и серебра и нефрита, коралла, яшмы, бирюзы, ляпис-лазури, слоновой кости, черепахи и т. д. и т. д. Редкостные картины, древнейшие гравюры с латинскими надписями, книги, писанные на пергаменте, с рисунками, рисованными красками и золотом. Всё это валялось, и на столах, и на полу. Так и тянуло наклониться и взять что-нибудь себе на память. Но я знал, что позволь я себе это сделать, то, во-первых, за мной шли китайцы-чиновники, которые следили за каждым нашим шагом, а во-вторых, — возьми я хотя какую-нибудь безделушку, и моему примеру сейчас же могли последовать и другие. И конечно, как говорил капитан Иванов, из мухи сделали бы слона.

Становилось уже поздно. Хотя мне крайне хотелось сфотографировать некоторые вещи, но это, поневоле, пришлось отложить до другого раза. Мы все искренно поблагодарили любезного Илью Ефимовича и направились домой. За нами долго ещё раздавались во дворе его повелительные возгласы: ‘Давай свечку! Печатай дверь! Да живо поворачивайся! Первый раз, что ли!..’

Фулинские могилы

Семь часов утра. Солнце едва пробивается из-за облаков. Дымки из труб высоко взвивались к небу, что доказывало низкую температуру. У моих дверей стоит тарантас, запряжённый тройкой сытых лошадей Нерчинского казачьего обоза. За тарантасом виднеется двуколка, а за ней 6 человек конных казаков. Я и есаул Кениге садимся в тарантас. Переводчик мой, китаец Иван, которого мне прислал Дзянь-Дзюнь, усаживается в двуколку, 3 казака впереди, 3 сзади, и мы выезжаем со двора. Я еду осматривать так называемые ‘Фулинские могилы’, в 7 верстах от Мукдена. Несколько дней перед тем я просил нашего комиссара, чтобы он устроил мне эту поездку, с разрешения Дзянь-Дзюня. Тот охотно согласился, и приказал смотрителю дворцов встретить меня.

Пальто у меня на лисьем лапчатом меху, очень тёплое. Шапка меховая тоже лисья. Но, несмотря на это, лишь выехали мы за город, как ветер, точно огнём стал жечь мне щёки. Было это приблизительно в половине декабря. Такого холодного ветра я в России не помню. Смотрю на моего кучера-казака, у того правое ухо стало совершенно белое.

— Оттирай скорее рукавом! Три его хорошенько! — кричу я.

Казак усиленно принимается тереть. Оглядываюсь немного в сторону, смотрю: у конвойного казака щёки побелели. Ему тоже велю оттирать.

Окрестности покрыты снегом. А жаль, летом здесь должно быть очень красиво. В особенности привлекательны здешние деревья. Ну, просто, каждое так и просится на полотно. Все они какие-то удивительно раскидистые. Вдали, то там, то сям, виднеются кумирни, часовенки, памятники, молельни, башенки. Одним словом, куда ни взглянешь, нет места, которое не было бы китайцем облюбовано. Едем быстро. Сытые кони на морозе так и рвут вперёд. Вдали, на белоснежном горизонте показался тёмный лес. Ближе, ближе и вдруг на тёмно-синем фоне, среди гущи деревьев, освещённые ярким солнцем, точно зарница какая, заблестели разноцветные черепичные крыши дворцов и кумирен. Красота удивительная! Проезжаем ещё с версту, и останавливаемся у ворот высокой стены. Здесь нас встречает, с униженными поклонами, старик привратник, с ключами в руках. Другой китаец, помоложе, пускается куда-то бежать, должно быть дать знать смотрителю. Смотритель этот был у меня вчера, накануне отъезда. Он оставил мне свою визитную карточку, отпечатанную по-русски, на белой бумаге. На ней значилась надпись: ‘Довен, — желтопоясный Принц Императорской крови, заведующий Фулинскими могилами’. Не успели мы с Кениге подойти к воротам, как уже является и Довен, небольшого роста, в жёлтой курме, лицо в веснушках. На носу у него красовалось то самое золотое пенсне, которое я подарил ему вчера. Идём к воротам. Невольно останавливаюсь и любуюсь ими. Они изукрашены разноцветными кафелями. Цвета замечательно подобраны. Всё гармонировало одно с другим! Какие рисунки, как всё отлично пригнано, сработано! От всего веяло глубокой стариной. Хотя бы от этого, чуть не в охват толщиной, дубового запора, от этих львиных морд с кольцами, от резных железных петель, на которых держались ворота, и тяжёлых медных цепей. Боже, как всё хорошо! Вот куда бы привести моего приятеля, Владимира Васильевича Стасова! Вот где бы он поахал и полюбовался! — Калитка в воротах растворяется, и я вхожу в сосновый парк. Трудно описать впечатление, которое охватывает меня здесь. Я стою, как очарованный. Передо мною возвышались вековые деревья, одно красивее другого, с вершинами, слегка запорошенными снегом. Через весь этот парк, насколько хватал глаз, пролегала широкая аллея, а в конце её виднелась кумиренка, точно на картинке писанная. Кругом торжественная тишина. Невольно хотелось молчать. Более подходящей обстановки для могилы императора и не придумать.

Наконец мы двигаемся вперёд. Идём, идём, и вдруг выходим на поперечную аллею, гораздо шире первой. По ней, по обе стороны возвышались огромные каменные статуи разных животных и чудовищ. Вот верблюд, дальше лошадь, ещё дальше не то собака, не то лев. Все они стоят на высоких постаментах, изукрашенных различными орнаментами. Как постаменты, так и самые фигуры уже сильно пообветшали, выветрились и покрылись мхом. По всему видно, что они стоят здесь не десятки, а сотни лет. Долго хожу я, смотрю и не могу налюбоваться. Для меня, как для любителя старины, всё это в особенности было интересно. Здесь, что ни шаг, то приходилось в удивлении останавливаться и широко раскрывать глаза. Иду, иду по этой аллее и упираюсь в ворота с аркой. Ну, что за прелесть эти ворота!

— Александр Николаевич! — кричу Кениге. — Вот начинайте отсюда снимать, эти ворота.

— Я вот это чудовище снимаю. Ведь и оно тоже интересно! — спокойно отвечает мой дорогой спутник.

Постепенно переходя от одной фигуры к другой, он все их фотографирует. Отсюда направляемся по той же аллее, только в другую сторону. Попадаем в какую-то высокую часовню. В ней стоит гигантская каменная черепаха. На черепаху установлен, саженей 5 вышиной, каменный же памятник, в виде доски, с надписью на обеих сторонах, по-китайски, и, ежели не ошибаюсь, по-тибетски. Что гласит эта надпись, я не мог допытаться от моего переводчика. Он, как и всегда, одно твердил: ‘шибко, шибко старое’. Отсюда, с этой часовни виднелся просторный чистый двор, мощённый камнем. Впереди, через эту площадку, возвышались такие же солидные ворота, дубовые, резные, украшенные различными бронзовыми шляпками, бляхами и львиными мордами с кольцами. Опять и здесь такой же колоссальный дубовый запор, который только двоим под силу поднять. Ворота открывают, и перед нами, точно в сказке, вырастает целый ряд дворцовых построек, вроде тех, что мы видели в Мукдене, только несколько старее. Все они такие же вычурные, так же украшены резьбой и раззолочены. На одном, самом высоком дворце, мне в особенности понравилась крыша. Снег на ней стаял и коричневато-жёлтые черепицы блестели на солнце, будто золотые. Между ними резко выделялись бронзовые фигурки, в виде стаканчиков. По обоим углам и посредине возвышались драконы, и от них спускались на крышу бронзовые цепи. Что эти цепи должны были обозначать, то ли, что драконы побеждены и прикованы, или что другое — уже не могу объяснить, только я хорошо рассмотрел их в бинокль.

Вхожу во внутрь здания. Здесь, на небольшом возвышении стоят два роскошных кресла с мягкими подушками, а рядом столик и на нём лежит мячик.

— Для чего эти кресла? — спрашиваю переводчика.

— А сюда ежегодно, в день рождения императора, прилетают души его и императрицы. Они садятся в эти кресла, едят любимые кушанья, которые для них нарочно в этот день приготовляют, и играют в мяч. После чего они улетают.

Переводчик, видимо, всему этому верил. Кениге снял с кресел фотографии очень удачно.

Отсюда идём в жилое здание, чтобы погреться.

Здесь уже наш милый и любезный Довен приготовил угощение: чай, печенье и бутылку китайской водки, под названием суля. Запах у ней отвратительный, резкий. Наши офицеры её не пьют, казаки же и солдаты ею не брезгают. Некоторые так её полюбили, что даже предпочитали русской водке, главное за то бесценное качество, что от неё можно быть пьяным подряд двое суток, стоит только на другой день выпить холодной воды. Так, по крайней, мере, меня уверяли казаки. У нас тоже была взята с собой закуска: разное жаркое, консервы, бутылка смирновской водки и киевской наливки. Эту последнюю я специально взял для Довена, зная, что всем китайцам она очень нравится. Но наш путеводитель, оказывается, любил и Смирновку. Пока мы закусывали, он сам, без особых приглашений, порядочно-таки и из той и из другой бутылки поубавил. Смотрю, он стал уже очень весёлый и разговорчивый. Походка у него сделалась быстрая, порывистая.

— Туда, туда! — кричит он мне, и тащит за рукав. Жёлтая курма его распахнулась. Павлинье перо на шапке съехало в сторону.

— Он зовёт ваше высокоблагородие показать вам могилы! — почтительно объясняет мне Иван-переводчик. Он тоже порядочно выпил. Но только на него водка иначе подействовала. Узенькие глаза его слипались, и ему заметно хотелось спать.

— Ну, пойдём, пусть показывает! — говорю, и мы все направляемся за Довеном.

Обходим кругом дворца с жёлтой блестящей крышей, и попадаем на узенькую площадку. На ней возвышался каменный саркофаг, так аршина два высоты и сажени две длины. На саркофаге водружены три каменных фигуры, на подобие тумб. Всё это было старо и поросло зеленоватым мхом. Кениге, конечно, сейчас же сфотографировал эту прелесть, а затем мы направляемся узенькой нишей сквозь стену. Только миновали её, как упираемся в другую стену. За ней виднелся холм с развесистым деревом.

Проход в стене, должно быть, как похоронили Богдыхана, заделан, замуравлен, и на этом месте красуется теперь, как бы печать, из превосходных разноцветных изразцов.

— Вот, ваше благородие, под этим деревом и похоронен Богдыхан, — многозначительно говорит переводчик и показывает рукой.

— Когда наши войска заняли Мукден, то здесь на этом холме стоял часовой, чтобы охранить могилы от разрушения боксёрами.

— Ну, Иван, поблагодарите очень господина Довен, за любезность, что показал нам могилы. Просите, чтобы приезжал ко мне в гости! — говорю я, когда все мы вышли обратно па прежнюю аллею с каменными фигурами.

Довен, с умильной улыбкой, низко кланяется, приседает и сжимает перед собой кулаки. Лицо его раскраснелось и сделалось потное от усиленной ходьбы. К толстым войлочным башмакам прилипли комья замёрзлой грязи. Медленно, без разговоров, вторично проходим мы через эту чудную сосновую рощу. Когда идёшь по ней, то и разговаривать не хочется. Все бы прислушивался к её тишине. Наконец прощаемся с Довеном, даём на чай прислуге, сторожам, которые ходили за нами, отпирали двери, расчищали дорожку и смахивали снег с фигур для фотографирования. Садимся в тарантас и едем, не прямо домой, а заезжаем ещё на хутор Дзянь-Дзюня, где у него находится рассадник изюбрей. Это род оленей, которых молодые рога, ещё не успевшие окрепнуть, содержат в себе клейкое вещество, очень ценимое китайцами. Они верят, что вещество это возвращает молодость и исцеляет от многих болезней. Прежде, когда изюбрей не умели разводить домашним путём, пара таких рогов ценилось до 600 руб. и более.

Подъезжаем к высокому тыну. Старик привратник, в синей ватной курме и в коричневой меховой шапочке, встречает нас и ведёт показывать оленей. Они гуляли на дворе, разделённые по возрастам, досчатой перегородкой. Маленькие отделены от подростков, а последние от стариков. Я насчитал всех около 50 штук. Молодёжь очень ручная. Близко подходит, обнюхивает руки и ожидает подачки. — А вон там в загоне заперты старики, самец и самка, огромного роста, выше лошади. Рога у самца широкие, развесистые. Масти темнобурой с пятнами. Вхожу туда вместе с привратником, у которого была в руках длиннейшая палка. Самец, как только заметил нас, начинает глухо рычать, вытягивает шею, свирепо закатывает глаза под лоб и грозно, медленно, начинает наступать на нас. Мы скорей давай Бог ноги, удираем восвояси. Привратник объяснил, что такой изюбр одним ударом рога может на смерть уложить человека. Нам всё-таки удалось сфотографировать, как стариков, так и молодых.

Уже наступили сумерки, когда мы вернулись в Мукден.

Дня через два мне удалось вторично попасть в Мукденский дворец, вместе с Кениге, и сфотографировать часть хранящихся там древних ваз. От начальника штаба принесли печать. Опять явились те же два чиновника от Дзянь-Дзюня, и тот же милейший Илья Ефимович повёл нас в склад, где хранились вещи. На этот раз, за нами шла целая команда солдат. День был солнечный, но морозный. Вообще в Манчжурии, как я заметил, погода очень равномерна и постоянна. Тоже было в прошлом году и в Гирине. Как начнутся морозы, так уже и стоят без перерывов целую зиму, месяца три.

Но вот печати сняты, и мы входим в казнохранилище. Я приказываю вынести два стола и поставить их на площадке. Затем открываю один шкаф, другой, третий — и останавливаюсь в недоумении. С чего начать? Одна вещь интереснее другой. Все они стоят на подставках. И на каждой подставке, на дне, золотыми иероглифами обозначено, к какой династии относятся вазы. Вообще порядок тут был большой. Но пыли, пыли, не оберёшься. И откуда она взялась! Шкафы были плотно закрыты. Наконец решаюсь. Солдаты берут вазы, выносят их на свет Божий, смахивают пыль и ставят на стол. Я и забыл сказать, что на этот раз, кроме Кениге, пришёл с нами, по моей просьбе, ещё другой любитель-фотограф, капитан 1-го Восточно-Сибирского Стрелкового полка Добжанский, большой знаток и специалист своего дела. У него было несколько аппаратов. С собой он взял сегодня самый большой. И так, мы приступаем к делу. Расставляем вазы, снимаем по две, по три. Под конец устанавливаем группу, и снимаем разом полсотни ваз. Группа вышла очень удачна. Каких только тут не было чудных вещей! Вот бы где любитель антиков мог полюбоваться. Покончив с работой, я искренно благодарю Илью Ефимовича, а также команду нижних чинов и еду домой.

На базаре

Часов семь утра. Одеваюсь потеплее и выхожу с переводчиком Иваном побродить по городу. Несмотря на ранний час, улицы уже полны народа. Шум стоит, как и среди дня. Повсюду слышатся однообразные выкрикивания разносчиков, предлагающих свои товары. Вон, согнувшись в три погибели, тащит на коромысле старик торговец овощи, — другой продаёт хлеб, — третий что-то вроде халвы. Лавки открываются. Они ничем не защищены от холода. Купцы и приказчики спокойно сидят за прилавками в тёплых красных капюшонах, курмах, засунув руки в длинные рукава и, точно истуканы какие, безучастно смотрят на проходящих. Лица некоторых из них мне уже примелькались. Мы направляемся пешком к центру города. Высокая триумфальная арка ведёт на базар. Арка эта древняя, находится над крепостными воротами. Хотя крепости тут в сущности никакой и нет, но эта часть города обнесена высокой толстой стеной. Местами она так стара, что грозит падением. Я невольно останавливаюсь и любуюсь на ворота, запор, петли, пробои. Всё тут интересно. Самые ворота очень толстые, дубовые, околочены железом. Шляпки от гвоздей большие, набиты узором. Не только, что дерево местами сгнило, но даже и самое железо проржавело от времени и исчезло. При каком царе, в каком веке всё это построено? Бог знает! — На стенах кое-где выросли деревья в охват толщиной. Под тенью их, летом, наверное ютится не мало народу. Что дальше, то стены становятся интереснее. Вон за ними виднеется вдали такая же высокая башня, о которой я уже писал раньше и с которой снял фотографию. Таких башен в Мукдене четыре, по числу стран света. Стены живописно, то подымаются, то уклоняются в сторону. Подъёмы к ним, башенки, зубцы — всё красиво, всё интересно. Но вот мы попадаем на базар. Какой громадный выбор всякой всячины! В особенности много овощей. Встречаю такие, каких я никогда и не видал. Наши солдаты гуляют здесь как дома. Денщики, каптенармусы, артельщики, жёны офицеров, сёстры милосердия. Все они уже видимо привыкли к китайцам и совершенно спокойно переходят от одного балаганчика к другому, спорят, торгуются, покупают и идут дальше. Вон моя знакомая докторша, за ней солдат с корзинкой на руке. Барыня эта великая хлопотунья. Она, очевидно, чувствует себя здесь отлично. Встречается со знакомыми, тараторит, смеётся, преподаёт всем советы, где, что и как получше и подешевле купить.

— А, Александр Васильевич! Как вы рано вышли! — кричит она, завидев меня. Берёт за руку, без дальних разговоров указывает мне перстом направление и говорит:

— Вот ступайте прямо, прямо, вон к тому углу стены. Там под башенкой приютился китаец старьёвщик. У него я видела сегодня мельком вазу фарфоровую, — вот прелесть! Торопитесь, чтобы кто не предупредил!

Затем прощается со мною, бежит к какой-то даме и принимается ей тоже что-то объяснять. Бедный денщик, с тяжёлой корзиной на руке, из которой торчат — хвост фазана, голова какой-то рыбы, кочан капусты и разная другая снедь, как тень, бродит молча за своей хлопотливой барыней, терпеливо дожидаясь, когда же наконец окончит она свои разговоры и направится домой.

На базаре народу множество, конечно большинство китайцы. Русского покупателя издали увидишь, он с корзинкой, китайцы же несут свои покупки на верёвочках. И чего, чего тут только нет! — Чего только не насмотришься. Вон старик гадальщик сидит в балаганчике за столиком. Одет тепло. Шапка с наушниками. Перед ним множество разных чашечек и коробочек с разными билетиками. Дальше — толпа народу. Что такое? Смотрю, сидит на скамейке китаец и что-то рассказывает. Народ внимательно слушает, и по временам весело гогочет. — Это рассказчик, повествует разные факты и историйки из китайской жизни. Ещё дальше другая толпа. Направляюсь к ней.

Издали слышу звуки бубенчиков, колокольчиков и другой китайской оглушительной музыки. Несколько человек поют в такт, помахивая руками. Это китайские песенники. Мотив песен неприятен и негармоничен для европейского слуха. Сколько я ни слушал, не мог добраться мелодии. А вон, что там в стороне под самой стеной творится? Тоже собрался народ. Заглядываю в середину, — и, что же вижу? Старик китаец сидит на снегу, поджавши ноги калачом, и обмакивая 4 палец руки в банку с тушью, вырисовывает на новенькой чисто выструганной дощечке дракона. Выделывал он это в три темпа так ловко, так искусно, что всю толпу приводил в восхищение. Я даю ему гривенник и иду дальше, вдоль всё той же древней стены. У самого её подножья, на солнечной стороне протянулись, чуть не на версту, балаганчики старьёвщиков. Хозяева их, в халатах и курмах, с чувством собственного достоинства, сосредоточенно смотрят на проходящих. И какая особенность у китайских купцов: они не бросаются на вас, не затаскивают в свои лавки, как наши русские. Нет, хотя у другого товару, что называется, на грош, а посмотрите, как он важно вас оглядывает. С места не трогается и, по-видимому, едва обращает внимание. Дескать хочешь — покупай, хочешь — нет, а я, мол, гнаться за тобой не буду. Медленно обхожу ряды. Останавливаюсь, смотрю на мелочь, беру в руки, оглядываю — китаец невозмутимо сидит и выжидает, что будет. Отхожу к другому. Китаец берёт вещь, которую я трогал, и ставит именно на то место, где она стояла, той же стороной и опять садится на своё место. Много я прошёл, но ничего интересного не мог найти. Вдруг вижу у одного, под стеклом в витрине лежит флакон. Велю достать его. Смотрю: вещь крайне интересная, с надписью. Только из чего этот флакон сделан? Лёгкий, коричневатый, как будто из черепахи.

— Хубо, — хубо! — выкрикивает хозяин, тощий, маленький старикашка в коричневой шапке. На ушах надеты меховые наушники, в виде сердечек. Перепрыгивая с ноги на ногу, он старался согреться и дул в руки.

— Из чего это? — спрашиваю своего Ивана-переводчика.

— Эта такой смола, что из дерева течёт, — шибко, шибко старый! — говорит он по обыкновению, и вертит головой.

— Вот писано. Такой иероглиф теперь нет. Это пятьсот лет назад писали. Это купи, это хорошо! — одобряет он.

Я торгую флакон. Оказывается, он был из янтаря.

— 40 доллар! — торжественно восклицает хозяин.

— 10 хочешь? — спрашиваю его.

Тот молча прячет вещь обратно под стекло. Мы отходим несколько. Я посылаю Ивана торговаться. Тот возвращается и говорит:

— Дай пятнадцать, он отдаст.

Плачу 15 долларов и получаю флакон. Вазочки же фарфоровой, о которой говорила докторша, я так и не нашёл.

Таким образом я и в Мукдене накупил порядочно разных интересных безделушек.

От Мукдена до Пекина

Как-то случайно узнаю, что китайские Император и Императрица со всем двором на днях возвращаются в Пекин из своего бегства. У меня вдруг является страстное желание: посмотреть этот удивительный въезд. Ведь тут до Пекина всего каких-нибудь двое суток. Надо, думаю, ехать. Сказано, сделано. Надеваю мундир и еду откланиваться начальству, и прощаться со знакомыми. Хотя я прожил здесь всего 3 недели, но везде так был сердечно принят и так свыкся, точно целый год пробыл.

Мне удалось отпросить, у начальства, моего приятеля есаула Кениге ехать со мною, что очень устраивало обоих нас.

Сборы были недолги, и 23-го декабря, рано утром, мы уже катили в тарантасе на железную дорогу. Часа через три показалась и станция Мукден. Вон около домика коменданта, вижу: стоят мои ящики с изразцами, с развалин Мукденского дворца. Их мне уложил и отправил, с разрешения Дзянь-Дзюня, заведующий дворцом капитан Иванов. А комиссар Квецинский прислал китайский документ на эти кафели, за подписью Дзянь-Дзюня и своей [Я отправил кафели в Порт-Артур, для пересылки морем в Петербург].

В тот же день к вечеру подошёл паровоз с вагоном, и утащил нас в Инкоу.

Переночевали мы у моего приятеля Титова. С ним я познакомился в Мукдене. Он заведовал здесь хозяйством железной дороги. По общему отзыву, это был большой умница, добряк, хлебосол и весёлый рассказчик. Высокий, стройный брюнет, он производил отличное впечатление. Титов так здесь хорошо устроился, что вряд ли желал скорого возвращения в Россию.

Утром ранёхонько направляемся через Инкоу на берег Ля-о-хе. Долго кружили мы разными переулками прежде, чем попали к реке. Моста нет, а между тем необходимо через неё перебраться. Река покрыта льдом. Высокие берега её резко обозначились. Ля-о-хе поражает своей грандиозностью. Шириной она с версту. Благодаря этой реке, город ведёт громадную отпускную торговлю. Вся Маньчжурия направляет сюда свои произведения и товары. Работает город на сотни миллионов. Но беда в том, что Ля-о-хе на 3 месяца замерзает, и торговля прекращается. Набережной нет, и берега, как говорится, во всей своей неприкосновенности. Она на несколько вёрст застроена навесами и балаганами, под которыми хранятся бесконечные бунты разного товара. Ля-о-хе, от морских приливов, периодически так высоко подымается, что в неё входят большие морские суда, забирают грузы и уходят. Говорят, летом здесь ежедневно скопляется до трёх тысяч китайских джонок. Долго любуюсь я на эту картину. Море синело отсюда близёхонько, каких-нибудь десяток вёрст. — Но вот подбегают китайцы носильщики, берут наши вещи, тащат вниз и укладывают на широкие деревянные салазки. Мы весело и шумно переезжаем по блестящему льду на другой берег. Здесь опять новое и очень милое знакомство. Начальник движения железной дороги, инженерный капитан Б., как и Титов, величайший хлебосол. Встречает нас, угощает, кормит чуть не на убой, и до крайности радуется, что нам придётся пробыть здесь целые сутки.

Рано утром мы усаживаемся в маленький служебный вагон и едем в нём уже без пересадки вплоть до Пекина. Местность идёт ровная. Всё пашни и поля. И, что странно: хотя почва здесь известна своим плодородием, но она не похожа на наш чернозём, а какая-то желтоватая, видимо сильно удобрена. Изредка виднеются рощи, точно на картинке писанные. Не знаю почему, мне здешние деревья показались особенно красивыми, развесистыми, тенистыми. Что в особенности бросается в глаза здесь, — это множество могил. На каждом миниатюрном польке, владелец непременно отводит уголок для своих предков. Уголки эти приметны издали, так как могилы обыкновенно находятся под сенью деревьев. Таким образом, все рощицы, во множестве видневшиеся кругом, представляли из себя ничто иное, как кладбища. Кроме того, виднелись тысячи могил и без деревьев. Куда глаз ни направлялся, везде картина была одна и та же — желтоватая равнина, местами покрытая снегом, и на ней могилы. Всё это бесконечное пространство изредка пересекали оросительные каналы.

Около полудня приезжаем на ст. Кабандза, резиденцию начальника железной дороги, барона Роопа. Дорога от Инкоу до Шанхай-Гуаня находилась тогда в нашей власти. Со времени войны, как её занял генерал Церпицкий, так она у нас и осталась. Очень приятно было ехать по ней. Точно в России. Выйдешь где на станции, везде видишь наших солдат железнодорожного батальона. Начальники станций, все служащие — всё наши русские. И где же это? — В Китае, недалеко от Пекина. — Чудеса да и только!

— Ст. Кабандза! — объявляет бравый унтер-офицер и открывает дверку нашего вагона.

Нас встречает добрейший и любезнейший барон Рооп. Вещи подхватывают солдаты железнодорожные, и мы направляемся в дом.

Дорога от Шанхай-Гуаня на Инкоу построена англичанами. Когда она перешла временно в наши руки, её очень быстро Рооп отремонтировал, восстановил, и теперь она отлично работала и приносила хороший дивиденд. Даже сами англичане отдавали должное нашему железнодорожному батальону. Они прямо-таки удивлялись, как, в столь короткое время, разрушенную дорогу возможно было привести в такое состояние, чтобы она давала доход. Ведь не надо забывать, как ничтожны были наши средства. Ни мастерских, ни материала. Мне рассказывали, что даже в английских газетах были заметки, в которых расхваливался порядок на нашей ветке, от Инкоу до Шанхай-Гуаня, и порицалось движение на их дороге, от Шанхай-Гуаня к Пекину. Так например, на нашей дороге шёл в поезде вагон-ресторан, а на английских — нет, и когда я спросил английского начальника дороги, почему нет, он спокойно ответил: ‘Такой вагон места занимает много, а доходу не приносит’.

В Кабандзе встретили мы праздник Рождества Христова очень весело. Со всей нашей ветки собрались сюда офицеры. Всё молодёжь весёлая, дельная, умная, молодец к молодцу. — Здесь я значительно пополнил свой ‘сборник рассказов очевидцев о Китайской войне’. Большинство офицеров участвовали в делах с китайцами и записывали свои впечатления. Описания их отличаются правдой и жизненностью. Ещё раньше, в Порт-Артуре я достал 4 рукописи, в Мукдене 5. Таким обралом у меня уже составился порядочный сборник.

Далеко за полночь перебрались мы в наш вагон и утром, чуть свет, едем дальше. Погода отличная, солнце далеко освещает окрестности. Влево тянется всё та же бесконечная равнина и те же поля. Виднеются деревни, хутора. Все они обсажены кудреватыми деревьями. Вереницы жителей, снующих по делам из одной деревни в другую, сливаются вдали в сплошные чёрные полосы. Оживление большое.

Вправо близёхонько видны горы. Дорога, то приближается к их подножью, то удаляется. Говорят, вдоль этих вершин, где-то тянется Великая Китайская Стена [*]. Пока её не видно. Впервые мы встретимся с ней в Шанхай-Гуане.

[*] — Вот, что сообщает о ней тот же А. Н. Вознесенский: ‘Великая Китайская стена называется по-китайски Вань-ли-чан-чен, т. е. стена в десять тысяч ли. Десять тысяч ли здесь просто для обозначения её большего протяжения, но не точной цифры.
Как это ни странно, но у китайцев, разрабатывающих с такою любовью археологические темы, нет ни одного специального сочинения о Великой стене. Сведения о ней разбросаны в Государственной Истории и в монографиях о Цинской династии.
Китайцы сообщают, что стена была построена объединителем Китайской Империи, Цинь-ши-хуан-ди, в 214 году до Р. Хр. Строилась с лихорадочной поспешностью миллионами жителей, согнанными по приказанию неумолимого императора. При этом народные песни передают, что работал над сооружением стены каждый шестой китаец. Кто отказывался, подвергался смертной казни. Стена построена в промежуток между 5 и 9 годами.
Нет необходимости верить вполне всем китайским патриотическим указаниям по этому предмету. Гораздо вероятнее, что стена строилась многие десятки, может быть даже сотни лет, отдельными княжествами, и при объединении их в одну империю Императором Цинь-ши-хуан-ди, была соединена. На это указывает разнообразие конструкции стены, то в виде двух каменных или кирпичных стен (расстояние между ними доходить до 12 ф.), образующих в середине промежуток, заваленный каменьями, то простые валы, в виде каменных и даже глиняных глыб (как на всём протяжении Ордоса). Высота стен достигает 24 ф.

Стена в первоначальном виде была значительно короче теперешней (теперь она тянется на протяжении около 2000 вёрст по прямой линии), начинаясь, немного не доходя до нынешнего Шан-хай-гуаня, — 120R в. д. Гр. и кончаясь у Лян-чжоу-фу (103R в. дол. Гринв. пров. Гань-су). Впоследствии она была доведена до нынешней крепости Цзяюй-гуань (около 96R д. Гринв.) в Гань-су-синь-цзен, отдельная ветка, заключающая в себе области Сюань-хуафу (Печили) и Да-тунь-фу (Шан-си), построена уже при Танской династии (618—905). Что касается куска стены у Печилийского залива, то эта часть наиболее поздняя, когда Китай начали теснить северные народы (Маньчжурии). С тех. пор особенное значение получила крепость Шан-хай-гуан, расположенная на восточном конце Великой стены. Она была взята Абахаем со страшными усилиями, после чего судьба Китайской династии была решена.
Стратегическое значение стены заключалось главным образом в том, чтобы задержать дикие орды кочевников (Сюнну, Сембийцев, Жужан, Тюрок, Монголов), преимущественно конное войско, для которого одолеть стену было не легко и требовало, во всяком случае, продолжительного времени, а этого было достаточно, чтобы посредством особой системы сигнальных огней известить войска и успеть сосредоточить их в опасных пунктах. Вот почему Чингиз, при своём нашествии на Китай, в первый раз избрал крайний западный пункт, за крепостью Цзя-юй-гуань, где кончается стена. Второй раз — Нин-ся-фу (Иргай), где стена представляет из себя невысокий вал, довольно часто прерывающийся, и наконец, в третий раз — укр. Ву-ша-пу в центре. Захватывая эти укрепления, он овладевал лучшим и наиболее просторным проходом в северной стене (близ Чжан-цзя-ноу-тин Калгана).
Поэтому, следует считать стену стратегическим способом задержать неприятеля, но вовсе не полным оборонительным средством, как это принято’.

Проезжаем обширную деревню. Китайцы, в своих характерных синих костюмах, спокойно стоят и смотрят на нас. Едем медленно. Я вглядываюсь в их лица. Ни у кого из них не вижу выражения удовольствия или удивления. Напротив, — замечается скорей какая-то насмешка, озлобление. — Да оно, ежели вникнешь в дело, и понятно. Китайцы необыкновенно почтительно относятся к могилам своих предков и, как уже я говорил, каждый из них отводит на своём поле уголок для кладбища. И вот, эта самая дорога на пути своём уничтожила множество могил. Положим, она платила владельцам земель, но ведь неприятное-то чувство осталось. По моему мнению, в этом кроется главная причина неудовольствия китайцев против дороги. — Кроме того, во многих местах, как я заметил, дорога перерезала, крайне неудобно для жителей, их поля и деревни. В столь густо населённой местности этого избегнуть невозможно, но китайцам-то от этого не легче. Сообщение между жителями затруднилось, а также и уборка полей.

Что дальше едем, то население становится гуще. — Вон по обе стороны дороги тянутся широкие канавы, покрытые тонким льдом. Множество народа занимается, точно дети, ловлей малюсеньких рыбок. Они пробивают палками лёд и ловят рыбёшку руками и чашками. Здесь именно тянется та равнина, которую китайцы в прошлом году, во время военных действий, затопляли водой из оросительных каналов.

Опять проезжаем деревню, — длинная, длинная. Домики всё каменные, строены на один манер, с крошечными двориками, обнесёнными кирпичными стенами. Окна бумажные, много изодранных. Повсюду ещё заметны следы войны. Дальше опять тянутся поля и поля. Вот, на одном квадратике, с осьмушку десятины величиной, стоят три развесистых дерева, а между ними виднеются могилы. Они не такие, как у нас, а высокие, в рост человека. Гробы не опущены в яму: а напротив, поставлены на высокой куче земли и сверху тоже присыпаны землёй. Бока же почти все торчат наружу. У богатых, могилы ещё выше, в виде куполов и заметны издалека.

Конечно, в Китае много чего смешного, странного и нехорошего, но много есть, чему не мешало бы нам и поучиться. Я уже не говорю о том, что некоторые произведения искусств у них стоят испокон веков на вершине недосягаемого для нас совершенства. Так, напр., бронза, фарфор, произведения из лака, тушь, вышивки, изделия из слоновой кости, камня и многие другие. Но всё это сравнительно мелочь. Что меня больше всего удивляет, и перед чем я в особенности преклоняюсь, это — та высокая степень совершенства, до какой достигло земледелие в Китае. Да ведь оно и понятно. Китаец обрабатывает землю пять тысяч лет. — За это время, конечно, он мог чему-нибудь научиться и что-нибудь выработать. И глядя на их пашню, которая стелется перед моими глазами, теряясь в дали, — невольно думается мне:

Мы хвастаемся иногда урожаями нашего юга. Говорим, урожай был сам 20—30, — да при таком урожае китаец с голоду бы помер. У него так мало земли, что ему необходим урожай сам 200—300, и он получает его. Покосов, как уже я говорил, у него нет, так как он слишком дорожит землёй, а кормит скот соломой чумизы, которой и собирает до 5000 пуд. с десятины. Выписываем же мы разных хозяев, и по маслоделию, и по землепашеству, и огородников, и садовников — из разных стран. Посылаем нашу молодёжь учиться во все концы света, но только не в Китай. А между тем, у него-то нам бы и позаимствовать. Следовало бы Министерству Земледелия отвести участок земли, по почве и по климату наиболее подходящий к Китаю. Выписать несколько китайских семейств, да и пусть бы они у нас пожили, да поучили уму-разуму. Только не надо навязывать им наши семена, — как хлебные, так и огородные. Пускай своих привезут и насеют. Одним словом, следует устроить образцовую китайскую ферму. Ведь я жил в Китае довольно долго, ел их хлеб, их фрукты, овощи, — и одно было вкуснее другого. В особенности китайцы молодцы по части удобрения почвы. Они отлично сознают, что ежели ты взял что от неё, то и верни же ей обратно, да постарайся это сделать ещё с лихвой. И вот, в этом-то, главным образом, и заключается весь залог их успеха. Он ту же солому непременно закопает в яму, польёт её чем-нибудь, перегноит, и тогда только положит в землю. Земли у него мало, и разбрасываться он не может, поэтому все его помыслы устремлены на удобрение. И он сеет на своём поле без отдыха, из года в год — сотни лет. Озимых хлебов не знает — зимы их без снега, и потому во время морозов озимь вся бы вымерзла. Поэтому посевы все яровые.

А вот и Шанхай-Гуань. Он широко раскинулся у подножья гор. Не доезжая города, протянулась слева направо, или, иначе сказать, от моря к горам ‘Великая Стена’.

Я впиваюсь в неё глазами. Как-то даже не верится, чтобы воочию можно было мне увидеть это чудо света. И вот стена, в начале грозная и высокая, местами уже пообвалившаяся, направляется в горы, — и узенькой ленточкой, едва заметная, ползёт, ползёт всё выше, выше и наконец теряется в дали. И только подумать надо, сколько миллионов людей её работали, сколько потрачено денег и материалу на её возведение.

Едем медленно через пролом в стене. Здесь устроен мост. Поезд останавливается у станции Шанхай-Гуань. Первое, что бросается мне в глаза, это огромная двуколая арба, запряжённая парой огромных горбатых быков пепельной масти. Быки очень красивы, с широкими острыми рогами. У арбы стоит красавец сипай, брюнет добродушнейшей наружности. Одет в длинное коричневого цвета пальто. Ноги обуты в башмаки и перевиты сверху суконными портянками. Нас встречает начальник станции, штабс-капитан Игнатьев, премилый молодой человек, брюнет, с небольшой бородкой. В то время здесь было два начальника: наш русский, ведал поездами, идущими от Инкоу до Шанхай-Гуаня, и английский, который отправлял поезда дальше, к Тянь-Тзиню и Пекину.

Игнатьев, как потом я узнал, так умело распоряжался, что приобрёл в городе общую симпатию. В Шанхай-Гуане стояли тогда отряды всех наций, участвовавших в войне. И он со всеми ими ладил, и даже был выбран старшиной-распорядителем в общее офицерское собрание. Он удивил меня сходством с одним моим знакомым — Псковским помещиком.

— Скажите, пожалуйста, — обращаюсь к нему, — нет ли у вас родственника в Псковской губернии? Там есть имение Перевоз, в Островском уезде, Игнатьева.

— Это мой отец, Николай Алексеевич, а я Николай Николаевич, — застенчиво отвечает мой новый знакомый.

С тех пор знакомство наше упрочилось.

Здесь, между прочим, я с огорчением узнаю, что Китайский двор уже недели две, как переехал в Пекин.

Час спустя, я с Кениге уже едем в коляске, к командиру 5 Стрелкового полка, полковнику Третьякову. Он занимал с полком редут к юго-востоку от вокзала, верстах в трёх. Местность пересечённая: то горы, то овраги. Великую стену приходится миновать несколько раз. И каждый раз я всматриваюсь в неё, любуясь и невольно думаю о том, что она стоит уже более двух тысяч лет. Кирпичи, из которых она сложена, большие и тяжёлые, отлично обожжённые.

Вон одиноко стоит чей-то брошенный редут. На самой вершине его виднеется человеческая фигура. Подъезжаю ближе. Фигура вырисовывается в нашего солдата-часового с ружьём на плече. Тут был пост. Штаб полка помещался с версту дальше, в другом редуте, вместе с несколькими ротами. Редут солидной конструкции. Полковник Третьяков небольшого роста, полный, с русой бородкой, приветливо встречает и ведёт нас в общую столовую, где я знакомлюсь с большинством офицеров. Затем идём осматривать помещение войск, кухню и другие места. Везде сухо, просторно и светло. — Внизу под горой расположены конюшни. Тут я полюбовался на мулов. Таких чудных я ещё никогда и не видал. Даже и не предполагал, чтобы они могли быть такой величины. Некоторые были 2 арш. 5 вершков до холки, и при этом ширины непомерной.

— Один пушку увезёт, — смеясь говорит Третьяков и ласково треплет вороного длинноухого красавца.

— Где вы купили таких? — спрашиваю Третьякова.

— Да 30 штук купил. По 60 рублей — голова в голову, — у немцев, когда их войска отправлялись обратно в Европу.

— Дёшево! дёшево! — невольно восклицаю. — Такие мулы не меньше, как рублей по 300 были плачены.

Налюбовавшись досыта на разные диковины, мы едем с полковником Третьяковым осматривать город. По пути останавливаемся у Великой стены, где был подъём, — и взбираемся на неё. Как же, думаю. не побывать на стене и не полюбоваться с неё на окрестности. Во многих местах она уже завалилась, разъехалась и поросла мхом. Бока выложены крупным кирпичом синеватого цвета.

Здесь в Тянь-Тзине я представился нашему военному агенту, генералу Вогак. Он подарил мне свой портрет, который при сём и прилагаю.

Хотя Шанхай-Гуань и интересен, но всё он не так занимал меня. Я рвался в Пекин. Ночевали мы в вагоне. Вечером долго разгуливали перед нашими глазами на площадке английские гуркосы. Маленького роста, с ружьём на плече, размахивая руками, они стройно, в ногу, маршировали взад и вперёд под заунывные звуки джулейки, нечто вроде нашей флейты. Долго наигрывали они свою любимую ‘Yankee Doodle’. Я так и заснул под эту музыку.

Рано утром едем дальше. Теперь уже дорога в английских руках. Больше не видать наших железнодорожников. Повсюду сипаи и гуркосы. Настоящие англичане точно куда скрылись. Начальники станций большинство китайцы. Они ловко и дельно распоряжаются. Машинисты — англичане, но кочегары и другие мелкие служащие — опять китайцы. Едем всё в том же вагоне без пересадки. — А вот и Тянь-Тзинь [*]. Вдали виднеется масса фабрик и заводов. Дымки из высоких труб далеко стелются по синему небу. Трудно верится, чтобы это был китайский город. Подъезжаем ближе. Вправо протянулся город, а влево — поля, разрушенные деревни и те же бесконечные могилы.

[*] — Арс. Ник. Вознесенский говорит: ‘Тянь-цзин-фу, главный город области Хэ-цзянь (Печили). Положение его при соединении Императорского канала с рекою Бай-хэ, впадающей в Печилийский залив, сделало то, что с конца XII века, после окончания канала, Тянь-Цзинь из простой побережной крепостицы (основанной в VII в.), делается значительным торговым пунктом, приобретающим, наконец, преобладающее значение во всём Северном Китае (с 1885 года договорный порт, по договору 26 Июня (подписан. в кумирне Хай-гуань-сы).

В это время он становится предметом особенного внимания европейцев, и особенных опасений дальновидного Дай-цинского правительства, которое прилагает большие старания к его укреплению. Ещё в 1858 году 20 мая английская эскадра легко вошла в устье Бэй-хэ, до Тянь-Цзина, а в 1859 году, пытаясь взять укрепления форпоста Тянь-Цзина-Да-гу (Таку) была отбита и только в 1860 (21 авг.) с большими потерями могла достигнуть снова Тянь-Цзина.

Обилие многочисленных притоков реки Бай-хэ и каналов вокруг города делает очень удобным местный каботаж. Но зато болотистая почва сильно влияет на увеличение смертности, не говоря уже о том, что с увеличением количества внутренних каналов, уменьшается количество воды в реке.

К концу 80-х годов население Тянь-Цзина достигает 900-с лишним тысяч.

Как важный торговый пункт, где присутствие иностранцев давало знать себя особенно сильно, и где всегда много голодного пролетариата, Тянь-Цзинь остаётся до сих пор показателем чувств китайцев к заморским чертям.

В этом отношении всем памятна резня 1870 года (21 июня), когда были истреблены все французские сёстры милосердия и много иностранцев, и последующие резни, вплоть до событий недавних дней.

В настоящее время в Тянь-Цзине (наравне с другими европейскими правительствами) русскими приобретена концессия’.

Англичане не пускают здесь ночью поездов. Опасаются, как бы китайцы не устроили на пути какой каверзы. Поэтому мы в Тянь-Цзине переночевали, и чуть свет опять едем дальше. На этот раз уже прямиком в Пекин. Я всё больше и больше волнуюсь. Да трудно и не волноваться. Через несколько часов буду в Пекине. Ведь с тех пор, как я впервые прочёл о нём в географии и других детских книжках, мне всё мерещилось попасть в этот заколдованный для меня город. И вдруг теперь я еду к нему! Да ещё как еду? Не согнувшись в три погибели, в китайской тележке, а преспокойно в вагоне. Мог ли я, каких нибудь 10 лет назад, и мечтать о такой благодати?

День чудный. Тепло. Небо синее. Я стою у открытого окна в одном сюртуке. Солнце ярко светит. На горизонте очерчиваются обширные деревни, поля, разные характерные китайские постройки, и опять могилы и могилы без конца. Вот минуем деревню. Толпа китайцев смотрит на нас и ухмыляется. Один мальчуган натягивает свой детский лук и ловко пускает в поезд стрелу. Та попадает в стенку вагона и отскакивает.

— Экая шельма! — думается мне. — Ну попади он в кого нибудь из нас, — живо глаз вышибет.

Китайцы ничуть не бранят мальчишку, а только хохочут, широко раскрывая рты.

Пекина ещё не видать. Начинаются сады. Всё какие-то мелкие деревья и кустарники. Время зимнее, листвы нет, поэтому трудно определить породу деревьев. Да пожалуй, ежели бы она и была, то и тогда не узнал бы. Здесь, полагаю, много своих особенных деревьев, которых у нас и не встретишь. Смотрю на окрестности, не отрывая глаз. С каждым поворотом колеса в паровозе, — всё более интересуюсь. Наконец, из за одного дерева мелькает высокая красная стена. За ней белые ворота, дальше показываются крыши, драконы, башни, арки, различные здания, и тому подобное, без числа. Всюду китайцы, идут и едут. Вдруг поезд останавливается, вагон наш отцепляют, и мы остаёмся у какой-то маленькой платформы. Поезд же идёт дальше.

Пекин

Мы стоим с Кениге на платформе, в недоумении. Поедем ли дальше, или здесь и конец нашему странствованию? Ни кондуктора, ни начальника станции, одним словом нет живой души, у кого можно бы спросить. Оказывается, как мы узнали потом, вагон наш поставили на запасный путь. Смотрю, по другую сторону дороги виднеется чья-то гауптвахта, и там мелькают солдаты, не то французы, не то итальянцы. Иду справиться. Оказались итальянцы. Унтер-офицер, красавец, рослый, на ломанном французском языке, любезно объясняет, как нам пробраться в наше посольство. Нанимаем первого попавшегося китайца с арбой, наваливаем вещи и идём пешком.

Прежде всего меня поражает мостовая. Она вымощена громаднейшими плитами. Плиты разъехались от времени, образовались щели, и ехать в экипаже здесь настоящая пытка. Иду, смотрю кругом, и таю от восторга. Пока народу ещё не особенно много. Налево тянется длинная красноватая стена. Вправо тоже стены и какие-то постройки. Всё оригинально. Много такого, чего я ещё не видал ни в Мукдене, ни в Гирине. Улица очень широкая, скорей походит на площадь. Вон влево от дороги столпилось множество китайцев. Они что-то смеются. Громкие голоса так и доносятся оттуда. Хотелось бы посмотреть, узнать причину, но тогда придётся останавливать нашу повозку с вещами. Далее скопляется такое множество народу, что с трудом приходится прочищать себе путь. Ничего подобного мне и не думалось встретить здесь. Я столько наслышался об узеньких и кривых улицах Пекина, что теперь прямо-таки не верю себе. Улица, по которой мы едем, пожалуй шире Невского. Всюду народ сплошной толпой, и по пути нам, и навстречу. Идут пешком, едут в тележках-рикшах, верхом на лошадях, мулах, ослах, верблюдах. Вон трусит верхом, лёгонькой иноходью, на маленькой рыженькой лошадке с бубенчиками, какой-то китайский чиновник в чёрной курме и красной шапке, в сопровождении нескольких всадников. Он помахивает плетью и расчищает себе дорогу в толпе. Сзади него несут в зелёном паланкине, должно быть, китайского сановника. Тот безучастно смотрит через громадные очки по сторонам в окна паланкина и плавно покачивается на носилках. — Вдали показываются высочайшие крепостные стены, и в них очерчиваются тёмные ворота. Улица суживается. Народ всё больше теснится. По сторонам тянутся ряды лавок. Оживление поразительное, как у нас в Гостином дворе на Вербной неделе. Шум и гам стоят оглушительные. Голоса погонщиков, выкрикивание разносчиков, щёлканье бичей, звон колокольчиков, бубенчиков, рёв ослов и верблюдов, ржание лошадей, грохот колёс о мостовую — всё это сливается в один невообразимый гул. Навстречу попадается немало и европейцев. Вон идут три итальянца в синих накидушках. Далее немецкие солдаты в серых куртках, похожих на наши офицерские тужурки. Русских пока ещё не встречаю. Подходим к красивому, очень широкому мосту из белого камня, украшенному оригинальными перилами и разными фигурами. За ним, во всей своей красе, вырисовывается стена Императорского города. Она очень высока, саженей шесть, ежели не больше. Ворота заперты, и прохожие, чтобы попасть в город, делают обход. Мы сворачиваем и идём вдоль подножья стены. Здесь приютились нищие, самого ужасного вида, почти голые. Один, должно быть полупомешанный, ел горстями золу из разбитого горшка. Лицо выпачкано сажей вплоть до ушей. Действительно ли он ел, или только прикидывался, как это часто делают профессиональные нищие, — я не мог разглядеть. Проходим ворота. Они колоссальной величины. Таких я ещё не видал. Минуем площадку, и сворачиваем в чистую европейскую улицу. Она называется Посольской. Обстроена прекрасно. На крышах развевались английские и американские флаги. Подаёмся ещё немного, и вот, влево, за развалившимся каменным забором, сначала показалась площадка с обгоревшими постройками. За ними, дальше, мелькал над воротами наш трёхцветный флаг, а у ворот прохаживался с ружьём на плече бравый стрелок, часовой. Сердце моё забилось сильней. Ведь это наш, — русский!

— Здорово, молодчина! — кричу ему.

— Здравия желаю, ваше высокоблагородие! — бойко отвечает он.

— Что, — здесь наше посольство?

— Так точно, ваше высокоблагородие!

— И начальник охранного отряда, полковник Дубельт, здесь?

— Так точно, — вот их квартира! — и часовой указывает направление.

Наше посольство помещается как раз против американского.

Оставляю повозку у ворот, а сам с Кениге иду к Дубельту. Я знал его по Текинскому походу. Тогда он был ещё молодой поручик, блондин, тонкий, худощавый. Дубельт как раз шёл нам навстречу.

— С каким поездом вы приехали? — первое, что спрашивает он. — А я хотел через час отправлять за вами экипаж.

Дубельта я бы не узнал. Это был уже степенный полковник. Каждое слово его было как бы заранее обдумано, рассчитано.

— Ну, пойдёмте искать вам помещение! — восклицает он.

Отправляемся. Посольство состояло из нескольких длинных флигелей. Между ними находился не то двор, не то садик, обсаженный деревьями. В стороне от этих флигелей помещался дом посла, а по близости церковь. Наше посольство в Пекине — одно из самых старинных.

Искали мы, искали свободной комнатки, и наконец-таки нашли. Один казачий офицер, поручик Сарычев, охранной сотни, был в отпуску во Владивостоке. Так вот, в его квартирке я и остановился. Это было великое счастье, — а то, как и в Порт-Артуре, хоть на улице ночуй. Положим, в городе есть гостиницы, но очень плохие, содержимые китайцами. Я немедленно же перебираюсь туда с моими вещами. Кениге, как офицер Читинского полка, остановился у командира сотни своего полка, князя Кекуатова. Одним словом, всё устроилось благополучно.

На другой день, часов, в 9 утра, надеваю мундир и иду являться нашему послу. Дом устроен на барский манер, с большой верандой. Казак докладывает, и меня принимают. Лессара я знал, как и Дубельта, тоже по Текинскому походу. Когда покойный Скобелев отправлялся из Петровска на пароходе в Чикишляр, то с нами ехал генерал Анненков, для постройки железной дороги, а с ним был и Лессар, молодой инженер, очень милый, симпатичный и разговорчивый. Я радовался встретиться с ним после того, как не видался 20 лет.

Лессар чувствовал себя не особенно здоровым. Я, конечно, никак не узнал бы его. Сколько ни присматриваюсь к нему, не могу найти ни единой знакомой чёрточки. Передо мной сидел, в мягких креслах, за письменным столом, почти старик, коротко стриженный, тощий, с маленькой седой бородкой. Где же, думаю, тот красивый брюнет, которого я знал 20 лет назад?

— Ведь мы знакомы были, ваше превосходительство! — Помните, когда ехали в Текинский поход, — говорю ему.

— Да, да, как же! отлично помню! С тех пор много перемен произошло, — улыбаясь отвечает посол.

Вспомнили мы Анненкова, вспомнили Скобелева, и на том аудиенция моя и кончилась.

Лессар приехал сюда за месяц передо мной.

От посла иду делать визиты первому секретарю Крупенскому, второму — Святополк-Мирскому, третьему секретарю — Броднянскому, драгоману Колесову, директору Русско-Китайского Банка — Покотилову, его помощнику Позднееву, — офицерам охранного отряда, и почтмейстеру Николаю Ивановичу Гомбоеву.

Гомбоев жил в Пекине уже 30 лет. Знал город лучше, чем сами китайцы, и говорил на их языке совершенно свободно. Все эти познания его были для меня очень дороги, так как я, при его помощи, надеялся поближе познакомиться со столицей Китая. Затем сделал визит нашему священнику, отцу Авраамию. Раньше я заходил к нему, да всё дома не заставал. Он живёт недалеко от церкви, в маленькой комнатке. Когда я увидал его наконец, то несколько удивился. Представьте себе нашего священника, представительного, красивого, с окладистой чёрной бородой, — и вдруг в китайской курме.

— Что это вы, батюшка, китайцем нарядились? — говорю ему.

— Да изволите ли видеть, дома я и всё так хожу, — очень удобно. Я и пищу ем только китайскую. Привык. Русскую прислугу, которая бы умела готовить наши кушанья, — не достать, — ну, вот китаец и готовит.

И действительно, когда поживёшь в Китае подольше, то убедишься, что нам никак китайца не переделать на свой лад, — а напротив, китаец пересилит, русский непременно там окитаится.

Воскресенье. День солнечный. Погода чудная. Половина одиннадцатого. Пора идти в церковь. Посол верно уже там. Он аккуратно посещает по праздникам церковь. Надеваю сюртук и иду. Церковь старинная, маленькая, полна молящихся. Вон стоит впереди посол, с тростью в руке. Он слегка хромает, а потому без палки не обходится. Сзади него стоят секретари, а также их семейства, барыни, барышни и разный чиновный люд. Позади солдаты и казаки. Смотрю на клирос и что же вижу? Поют китайцы. Спрашиваю кого-то из соседей, — тот объясняет, что это Албазинцы. Известно, что ещё во времена Алексея Михайловича, в 1686 году, Маньчжуры напали на Амуре на нашу казачью станицу Албазино, осадили её и долго штурмовали. Казаки защищались отчаянно. Но сила, как говорится, и солому ломит. Станицу всё-таки неприятель взял и жителей увёл в плен в Пекин. При этом Албазинцы захватили из своей церкви святыню свою, икону Николая Чудотворца Можайского. Теперь она висит здесь на стенке в золочённой ризе. Так вот потомки тех Албазинцев, за двухсотлетнее пребывание своё в Китае, так обжились и сроднились с китайцами, что их и не отличишь. Они одеваются по-китайски, говорят на их языке, свой русский окончательно забыли, но веру исповедуют православную. В последние беспорядки в Пекине, много Албазинцев погибло под ножами боксёров.

Обедня кончается, все выходят из церкви. Подхожу к Албазинской иконе, рассматриваю, и в это время мне приходит на мысль, — хорошо бы её сфотографировать. Иду в алтарь к отцу Авраамию. Тот, скинувши ризу, в маленькой китайской курме, допивал причастие.

— Батюшка! — говорю ему. — Разрешите мне снять фотографию с иконы.

— Так что же, можно! — отвечает он любезно. — Надо сказать Албазинцам, пока они не ушли.

Бегу к ним, привожу троих, — берём икону и выносим в сад, где мой милый Кениге немедленно же её и снимает.

Интересно, как рассказывали мне наши здешние старожилы, что первое время, когда основана была здесь наша миссия, — священники и причт получали жалованье и вообще иждивение от китайского правительства. Произошло это, как говорят, ещё при Богдыхане Канси. Причиной тому было чрезвычайно трудное сообщение с Москвой. Деньги, посылаемые сюда в миссию, шли годами. Ну, где же их дождаться? И вот, ежели бы не милость китайских императоров, то нашим церковнослужителям пришлось бы здесь очень плохо.

Как раз в это время, все посольства, в том числе и наше, представлялись Китайскому Императору и Императрице. Мне очень хотелось тоже пристроиться, чтобы посмотреть ‘Сына Неба’. Но как я ни просил, — Лессар наотрез отказал. Должно быть имел на то свои причины. Досадовал я сильно, но делать было нечего. Пришлось ограничиться тем, что сфотографировал, как нашего посла драгоман Колесов и полковник Дубельт усаживали в паланкин, и затем, как китайцы несли паланкин во дворец, в сопровождении китайского же конвоя.

Иностранные отряды

Наш отряд в Пекине, после беспорядков и осады, ещё не оправился. Помещение было плохое, тогда как иностранные отлично устроились, и возвели казармы и дома, похожие на дворцы. Надо сказать, что, пользуясь последними военными беспорядками, все посольства, в том числе и наше, отхватили себе по соседству знатные участки, под предлогом, дабы не повторилась стрельба с соседних крыш. И так расширились, и расстроились, что почти в каждом отведено по огромному плацу для военных учений, игры в лаун-теннис [теннис на травяном корте] и разные другие игры. Наше посольство занимает теперь более двух десятин. И это в самом центре города, где каждая сажень стоит громадных денег.

В первое же воскресенье после обедни, идём с Кениге делать визиты начальникам иностранных отрядов, а день спустя едем осматривать и самые казармы. Более всего заинтересовали меня и понравились мне американские. Показывал их сам начальник отряда, полковник Робертсон, высокий, плотный янки, с гладко бритым лицом. Он жил в отдельном доме, устроенном с полным комфортом. Казармы тянулись покоем вокруг большого открытого плаца. Входим в одну казарму. Кровати размещены, как и в наших, только много свободнее. И какие кровати! Матрацы на пружинных решётках. Такая кровать стоит, мало 25 рублей. Одеяла байковые, тёплые, каждому полагается по два. На каждых 4 солдат отводится один шкаф с 4 отделениями. Вообще казармы напоминали наши столичные учебные заведения. Но что в особенности хорошо здесь — это кухня, ванны и дортуары. О такой роскоши у нас и помышлять ещё нельзя. Купальня — на 6 ванн, где каждый солдат моется в известные дни. Холодной и горячей воды сколько угодно, и даже дождик есть. Для больных имеются отдельные ванны. Дортуары тоже — так просто и чисто устроены, что оставалось только пожелать таких и в наших казармах. Отсюда почтенный чичероне ведёт нас в кухню. Безмолвно отворяет двери и любезно пропускает нас вперёд. И здесь я останавливаюсь, и с восхищением любуюсь. Половину обширной комнаты занимала плита, со всевозможными новейшими приспособлениями. Это целая машина. И чего тут нет? И котлы, и краны, и духовые печи, вертела и разные разности. Жаркое, супы, муссы, хлебы, хлебцы, разные булочки, всё это пеклось, жарилось, варилось в разных соусниках, противнях и других сосудах. У американцев пекут один белый хлебец в 2 ¹/₂ фун. на двух человек на день. Несколько поваров в блузах суетились около плиты. Робертсон стоит, смотрит на меня и значительно улыбается. Он видел наши казармы, и знает хорошо, что у нас ничего подобного нет, да вряд ли скоро и будет. И припомнились мне наши ротные кухни в Мукдене, Гирине и других городах Маньчжурии, в коих вмазаны в очаге два котла. В одном варятся щи, в другом мать наша — гречневая каша — да вот и всё. А тут чего-чего только нет! Я прошу Робертсона прислать мне их меню, т. е. расписание солдатской пищи на неделю. Он любезно обещает.

Из кухни идём в общую солдатскую столовую. В большом зале сидело несколько человек, они пили пиво, курили и весело разговаривали. Здесь был их ресторан. Каждый солдат за ничтожную плату мог получить, что ему угодно, ежели бы захотел. Из столовой идём в склад, где хранилась провизия и разные запасы. Боже, какие здесь возвышались горы консервов! Тут была всякая всячина: мясо, ветчина, баранина, свинина, сухие овощи, фрукты, рыба, варенья, мармелад, чай, кофе, сахар и т. п. Одним словом, здесь всюду виднелся избыток во всём.

Солдаты одеты отлично. Синие накидушки их из тонкого прочного сукна. Сапоги, оружие, головной убор — всё хорошо. Сами солдаты народ здоровый, молодой, краснощёкий. Видно, что их хорошо содержат, и лишней работой не обременяют.

Перед тем, чтобы поблагодарить моего милого и любезного американца за внимание, я прошу позволения снять с него фотографию, на что Робертсон с удовольствием соглашается, и становит по близости своего сержанта, который с нами ходил. В это время подходит к нам знакомый мне американский агент в Пекине, мистер Ривс. Кениге со всех их снимает группу. К сожалению, фотография вышла неудачна. В тот же день я получаю от Робертсона меню их солдатской пищи. Расписание было напечатано на машинке, со всеми подробностями, очень шикарно, на тонкой почтовой бумаге. Листы были скреплены бронзовыми кнопочками.

Часов 10 утра. Я с Кениге выходим из ворот нашего посольства. По близости, на красивом, широком каменном мосту, на Посольской улице, целый день стоят мальчишки-извозчики, со своими рикшами. Вот они увидали нас, и тучей ‘в обгонки’ бросаются навстречу. Впереди всех летит, с растрёпанной косичкой, мой знакомый китайчонок, черноватый, лет 16, очень красивый. Будь это девочка, в неё можно бы влюбиться. В нём не было ничего неприятного китайского. Лицо совершенно правильное, тонкое, глаза нисколько не наискось. Зубы белые, что жемчуг. Ко всему этому мальчик был отлично сложен. Я сажусь в его рикшу, Кениге в другую, и мы едем вдоль канала, по асфальтовой мостовой, мимо запретного города, в английский охранный отряд. Там полковник Бауэр, высокий лысый старик, уже ожидал нас. Он накануне известил письмом, что будет дома.

Как и Робертсон, Бауэр сам ведёт нас показывать свои владения. У англичан тоже всё устроено солидно. В особенности обращено внимание на стены. Все они закончены. Банкеты, траверзы — всё выведено как по линейке. Бойницы же с наружной стороны замаскированы. Они выходят на Императорский дворец, и жителям не особенно было бы приятно постоянно видеть жерла неприятельских орудий, как бы грозящих их Сыну Неба.

Входим в гимнастический зал. Команда солдат, в одних фуфайках, прыгала через кобылу. Все отлично исполнили этот номер. Только один толстяк, блондин, грузно свалился на руки здоровенного унтер-офицера, который принимал всех упражняющихся в свои объятия. Затем выходим на плац. Здесь другая команда делала ручную гимнастику и приседания. Солдаты тоже все упитанные, краснощёкие. Видно, что ростбифа для них, как и у американцев, тоже не жалеют. Бауэр с отменным удовольствием старается показать нам всё, до мельчайших подробностей. Куда, куда только не заводил он нас! Вот входим к заведующему хозяйством. Это старик сипай, седой, бородатый. По словам Бауэра, он служит уже лет тридцать. Старик был так симпатичен и так интересен, что я попросил позволения снять с него фотографию. Затем осматриваем читальный зал, библиотеку. Общего обеденного зала, как у американцев, у англичан здесь нет. А есть небольшие, при каждой казарме отдельно. Как ни хорошо у англичан, но всё нет того комфорта, что у американцев. Меню обеда и ужина мне и здесь посчастливилось достать. В их провиантском складе я нашёл целые горы жестянок с мармеладом и разными другими сладостями. Англичане большие сладкоежки.

На 3 день идём к немцам. Начальник отряда, граф Монжела, сравнительно ещё молодой человек, большой хлебосол. Он первый угостил меня прекрасным обедом. Ходит в серой куртке, с отложным воротником, фуражка с белым околышем. По тону голоса, по манере говорить, видно, что граф знает цену себе и своему отряду. Самоуверенность и как бы сознание превосходства, проглядывали у него на каждом шагу. Он ведёт нас к казармам, где поручает другому офицеру. Сам же раскланивается, говорит какое-то извинение, и с тетрадкой под мышкой твёрдой походкой куда-то удаляется. Ещё издали, глядя на часового у ворот, как он отхватывает на караул, застывает в своей вытянутой позе, как он повернул к вам голову и пожирает глазами, можно сразу сказать, что перед вами немец. Вот проходит мимо взвод их солдат. Слышится команда ‘Achtung’ [Внимание — нем.]. Головы, точно у манекенов, с поразительной точностью поворачиваются в нашу сторону, ноги начинают яростно отбивать шаг, и вся эта команда, как один человек, в своих серых куртках и фуражках скрывается за углом дома.

Немецкие казармы значительно уступают в комфорте английским и американским. В кухне стоял такой пар от горячей воды, что мы с Кениге долго не могли разобрать, где находимся. Здесь не было той роскоши, которую мы видели у просвещённых мореплавателей, но всё просто и практично. На столах всюду лежали ‘Kartoffeln und Kartoffeln’ [Картофель и картофель — нем.]. В большом котле варилась лапша из гороховой муки. На стене вижу расписание кушаний на неделю. Прошу спутника офицера, — нельзя ли мне списать его. Тот без дальних разговоров срывает и отдаёт мне. Затем идём в самые казармы. Помещение для нижних чинов просторное, много воздуха и света. Кровати такие же, как и у наших солдат, матрацы набиты соломой. Казармы расположены и сгруппированы так, что по одному удару палки барабанщика весь отряд может собраться, как один человек.

Немцы тоже ещё не совсем устроились. Плац для ученья у них не готов. Я неоднократно видел, как они водят своих людей на городские стены — делать там учение.

В следующие дни осмотрели мы итальянцев, японцев, французов и австрийцев. Все казармы отличные, и трудно отдать предпочтение тем или другим. У итальянцев гарнизон — моряки. Поэтому койки у них устроены, как на корабле — подвесные. Днём всё поднято и убрано. Это очень чисто и не даёт заводиться грязи. Итальянцы пьют много вина. Его дают людям в день по несколько раз. Я спускался в подвал. Там хранится с полсотни бочек красного вина. Вино превкусное.

У японцев казармы большие, двухэтажные. Вот я вхожу на их обширный плац. Ещё издали слышны какие-то отчаянные, резкие крики — то японцы учатся фехтованию, их любимое занятие. Во время упражнений, они отчаянно кричат, визжат, и тем самым всячески подбадривают себя. Презабавно смотреть, как японцы фехтуются. На кухне нашли мы порядочную грязь. Под ногами валялись обрезки овощей и разные разности. Пища хорошая. Мне дали попробовать нечто вроде наших пышек с вареньем. Очень вкусные. Японцы любят рыбу, рис и зелень. Солдаты маленького роста, коротко остриженные, бороды не носят, поэтому издали напоминают кадет.

Лучше всех казармы у французов. Начальник отряда, полковник Колине, маленький, худенький, чёрненький, чрезвычайно подвижной, вечно с сигарою в руке, рассыпался в любезностях, когда мы пришли. Часть войск была уже выстроена на обширном дворе и ожидала нашего прибытия. Люди — молодец к молодцу. Одеты прекрасно. Сам Колине, вместе с прочими офицерами ведут нас показывать помещение, — библиотеку, читальный зал, помещение для фельдфебелей и сержантов. Это всё одна прелесть. В общую столовую приходим как раз во время обеда. Ещё издали слышны весёлые разговоры. Завидев начальство, люди быстро встают. Лица здоровые, довольные. Еда обильная, аппетитная. Меню обеда так интересно, что не лишнее обратить на него особое внимание.

Казармы австрийцев походят на французские и итальянские. Замечательно, что наши офицеры, здесь в Пекине, дружат больше всего с австрийцами. Я испытал это на себе. Каждый раз, когда я попадал к ним, они готовы были запоить меня шампанским.

Раз как-то Дубельт пригласил всех начальников отрядов на обед, после которого мы вышли в сад, где японец-фотограф и снял нас группой.

Вот сравнительная таблица расписания пищи в нашем и в иностранных отрядах.

По свидетельству монаха Иакинфа, прожившего в Пекине 30 лет и изучившего его во всех подробностях, — Пекин почитается одним из древнейших городов Китая. Иакинф говорит в своём интересном описании Пекина, что город этот не сохранил свидетельства о своём основании. Потомок же Государя Хуан-ди, получивший сию страну в удел в 1121-м году до Рождества Христова, первый имел резиденцию на месте нынешнего Пекина, который в то время назывался ‘Цзи’. Таким образом, из этого свидетельства следует, что Пекин превосходит древностью не только все китайские города, но чуть ли не все существующие на земном шаре.

Часов 10 утра. День солнечный. Погода превосходная. Довольно свежо. Надеваю летнее пальто, вооружаюсь биноклем, и направляюсь взглянуть хорошенько на городскую стену. Переводчика со мною нет, — иду один. Миную Американское посольство, наш Русско-Китайский Банк, — и подхожу к стене. Она ещё издали поражает своею величиной. Это не те стены, что я видел в Мукдене или Гирине. Нет. Эта чуть не вдвое выше. Снизу она 9 саженей ширины, и затем, постепенно суживаясь, — наверху имеет 7 саженей. Рассказывали мне товарищи офицеры здешнего охранного отряда, что находятся смельчаки-искусники, китайцы, которые по выступам кирпичей влезают на стены. Я долго этому не верил, так как выступы эти всего в палец ширины, но однажды какой-то китаец бросается мне показывать своё искусство, и быстро, точно кошка, лезет по стене. Я поскорей остановил его. Было бы очень неприятно, ежели бы он, не добравшись до вершины, грохнулся о землю.

Вот взбираюсь на стену по отлогому, ровному подъёму. Вид прелестный. Ширина стены непомерная, вышина саженей шесть. Иду и восторгаюсь. Прогуляться по Пекинским стенам, куда как приятно! Видно далеко. Внизу что муравейник. Китайцы так и шныряют во все стороны. Все посольства отсюда, как на ладони. Вон наше, за ним англичане. Вправо итальянцы, японцы, а ещё правее немцы. Влево американцы. Следов разрушения после войны осталось ещё порядочно. Иду по стене дальше. Вдруг она расширяется, пожалуй саженей 15 будет. Тут возможно делать ученье солдатам. И это где же, — на стене! А вот здесь лежат груды кирпича, вывороченного из стены. Это, очевидно, остатки баррикад, которые строили обе воюющие стороны во время беспорядков. Иду всё дальше и дальше. Натыкаюсь на китайскую караулку. Солдаты забрались в будку, — их и не видно. Вместо дверки спущено какое-то одеяло. Доносятся голоса и смех. Далеко на горизонте виднеются сады, деревья, башни, арки, крыши. Город раскинулся далеко во все стороны. А вон, как раз против меня, в полуверсте, виднеется за красной кирпичной стеной Императорский дворец. Беру бинокль и смотрю. На роскошном просторном плацу, вымощенном белым камнем, проделывает ученье китайская пехота. Ясно вижу, как шеренга солдат, человек десять, бежит, отбивая ногу. Два японца подпрыгивают сзади и бьют такт в ладоши. Бинокль у меня чудный. Я заплатил за него в Петербурге 107 рублей, и теперь очень им доволен.

Пока так рассматриваю, — вдруг вижу: позади меня, точно из земли вырастают, из-за груды кирпича, два китайских солдата. Вернее всего, что они и не имели против меня никакого злого умысла, но мне представилось: ‘А что ежели их тут за развалинами много, и они вздумают на меня напасть? Я один и даже револьвера не захватил’. Прячу поскорей бинокль в футляр и благополучно пробираюсь восвояси.

В тот же день, после завтрака, подговариваю компанию наших офицеров проехаться по стене к тому месту, где была древняя обсерватория. Нанимаем пять рикш. Стены так широки, что мы свободно едем все рядом, да и то ещё места остаётся очень много.

Подъезжаем к высокой башне, с амбразурами. Она стоит как раз на завороте стены. Входим в неё. Середину поддерживают деревянные колонны-брёвна, огромной толщины. Амбразуры, или, скорей, окошечки, идут в несколько этажей. Переводчик объяснил мне, что в старину из этих окон стреляли лучники, т. е. стрелки из луков, осыпая наступающего неприятеля стрелами. Походили мы тут по стене, и едем дальше. Подъезжаем к развалинам обсерватории. Место, где она помещалась, напоминает теперь отчасти низенький амфитеатр-ложу. Стены были сложены из массивных тёсанных глыб белого камня. Снаружи на них были высечены различные изображения, в виде рыб, животных, цветов, и т. п. Кениге немедленно приступает снимать с них фотографии. Скрепы толстые железные. По всему видно, что не разрушай немцы этой обсерватории, она простояла бы ещё сотни лет, до того всё прочно было сделано [По свидетельству того же монаха Иакинфа, обсерватория эта основана при династии Юань в 1279 году. В 1673 году прежние астрономические орудия, по причине их древности, заменены были новыми. Их-то немцы и увезли в Берлин в последнюю войну, в 1900 году.]. Отсюда со стены близёхонько виднелся экзаменационный университетский двор, а с ним и тысячи каморок, в которых несчастные студенты запираются на время экзаменов, как узники. Ближе виднелись садики, огороды, маленькие кумиреньки. Возвращаемся обратно. Мальчишки быстро катят нас в своих рикшах по кирпичной мостовой. Я смотрю по сторонам, и невольно соображаю, каких колоссальных трудов и расходов стоит эта удивительная стена. Ведь она тянется вокруг города чуть не на 40 вёрст, — и куда выше и шире Великой стены. Право, стоить приехать в Пекин, чтобы только подивиться на одно это чудо!

Монгольская кумирня

Как-то ранёхонько, я с Кениге едем к Гомбоеву. На улице порядочный мороз. Накануне мы условились ехать осматривать Монгольскую кумирню. Я еду в колясочке, которую обязательно предложил мне кн. Кекуатов. Кениге в двуколке. Гомбоев живёт близко от посольства, в своём собственном доме, устроенном как игрушка. Дворик чистенький, хорошо вымощен. Налево флигель, где помещаются его кабинет и спальня. Направо почтовая контора, а прямо главный флигель. Там приёмные комнаты, столовая и другие. Всё мило, уютно. Сам Николай Иванович, уже старик, среднего роста, сутуловатый, усатый, коротко остриженный, на вид довольно суровый. В действительности же предобрый и преобязательный. Он знаток всякой китайщины, и как только возьмёт вещь в руки, то сразу скажет, какого она времени, хороша ли, дурна ли, и чего стоит. С ним приятно погулять по такому городу, как Пекин, сверху до низу наполненному редкостями. Гомбоев был уже готов и дожидался нас. Садимся в экипажи и едем. Сначала направляемся вдоль стены, к Ходомынским воротам. Здесь-то вот главным образом и разыгралась кровавая драма осады посольств. Здесь китайцы и старались завладеть стеной, дабы иметь возможность осыпать посольство пулями. Не смотря на то, что с того времени прошло слишком полтора года, груды развалин ещё возвышались кругом. Доезжаем до Ходомынских ворот и сворачиваем влево по Ходомынской улице. Это одна из самых главных жизненных артерий города, — широкая и прямая. Ежели бы сюда перенести европейца, никогда не бывшего в Китае, то он никак бы не поверил, что находится в столице Китая. Улица эта скорей походит на нашу деревенскую. Начиная с того, что мостовой почти не существует, только середина её несколько шоссирована. По бокам — канавы. Пространство же между домами и канавами, где должны быть тротуары, даже не мощёное. Дома низенькие одноэтажные, снаружи изукрашены самой вычурной резьбой. Всевозможные вывески с надписями раскрашены, раззолочены и размалёваны на тысячу ладов. Каких только чудовищ тут не наглядишься! Несмотря на раннее время — народу масса. В Китае вся жизнь на улице. Едем тихонько, а то того и смотри, кого-нибудь задавишь. Китайцы не привыкли, чтобы по их улицам скоро ездили. Лавки открыты и торговля в полном разгаре. Вон, недалеко склад гробов. Двери открыты настежь и гробы разного сорта, и крашенные, и некрашенные, золочённые и незолоченные, виднеются во всей своей красе. Дальше во дворе приютился тележный мастер. Повсюду оси, колёса и остовы телег, — и всё это на один шаблон, как делалось тысячу лет назад. Мастер ни на йоту не смеет уклониться в ту или другую сторону и ввести какое-либо новшество или улучшение. Вон лавка с чаем. Цибики и разные корзиночки с этим товаром развешены и внизу, и на дверях, и под самой крышей. Далее тянутся ряды балаганов, как у нас на вербной неделе, со всевозможною мелочью: мундштуками, кошельками, наушниками, сапогами, табачницами, поясами и разною разностью. Здесь много заграничного, немецкого товара. А вот тянется как бы наш обжорный ряд. Здесь устроены целые кухни. Тут и жарят, и пекут всякие китайские деликатесы для простого народа. До моего обоняния хорошо доносится горелый запах бобового масла. Надо иметь очень привычный желудок, чтобы переварить здешние кушанья. На подобные приготовления я насмотрелся ещё в Гирине, Цицикаре и других китайских городах. Тут, я знаю, жарятся и дохлые собаки, и свиньи, и всякая всячина. Санитаров нет, полиция не придёт и не остановит. Главные санитары в Китае — те же собаки и свиньи, которые истребляют и уничтожают на улицах всякие отбросы. Не забыть мне, — еду я несколько дней спустя, с переводчиком в самый тесный квартал, покупать книги. Вдруг в одном узеньком переулочке экипаж мой останавливается. — Что такое? — оказывается, мы наехали на павшую лошадь. Проезду нет. Сзываю китайцев, даю им на чай, и прошу оттащить падаль в сторону. Переводчик же мой с улыбочкой глядит на околевшего коня и восклицает: ‘О! здесь много вари суп и жарь котлетка!’ Действительно ли китайцы едят дохлятину, я не могу уверить, но что переводчик сказал эти слова — это верно [Помню, ещё в прошлом году, в Харбине, рассказывал мне один артиллерист, что когда он стоял в Ингуте, то у них в батарее застрелили несколько сопатых лошадей и зарыли их в яму. В ту же ночь китайцы растащили их по кускам и съели].

Едем дальше. Среди улицы стоит толпа народу. Здесь идут разные представления. Из экипажа мне хорошо видны фигуры артистов и довольные лица слушателей. Громкий хохот раздаётся оттуда. Вон чёрный, тощий китаец, в белой рубахе, со взъерошенными волосами, подбоченивается и начинает кувыркаться. Это фокусник.

Мы объезжаем высокую изгородь. Она по самой середине улице. Виднеются какие-то каменные работы.

— Что тут такое делается? — спрашиваю Гомбоева.

Тот закутался от холода в своё тёплое пальто, согнулся, насупился, съёжился, и видимо решился молчать, зная хорошо, что ему много придётся рассказывать и объяснять.

— Здесь был убит немецкий посол Кетеллер. Так вот китайцы строят ему тут памятник, — отрывочно бурчит он и смолкает.

Ходомынская улица длинная. Вёрст пять будет, ежели не больше. Вправо виднеется высокая, старинная вычурная постройка. Останавливаемся у ворот и идём во двор. Глазам представляются громаднейшие ворота, в виде арки, изукрашенные, разрисованные, местами раззолоченные, очень красивые. За воротами раскинулся обширный мощёный двор. Здесь Монгольская кумирня. Сведений о том, когда она была построена и кем — я не мог найти. Известно только, что при Минской династии. Значит приблизительно в XIV или XV веке. Идём к кумирне. Перед самым зданием возвышаются две бронзовые статуи, на бронзовых же постаментах. Статуи изображают львов, только с усечёнными мордами, совершенно фантастичными. Один положил лапу на шар, другой — должно быть львица — играет с детёнышем. Львёнок лежит на спине и как бы барахтается своими ноженьками под могучей лапой матери. Обе статуи, а также и постаменты, в высочайшей степени художественны. Такой отливки, такой тонкости и совершенства во всех деталях мне никогда и нигде не приходилось видеть. Это в полном смысле шедевр в области бронзы. Налюбовавшись досыта на это чудо, идём во внутренний двор. Здесь нас встречают два ламы. Один старик, другой мальчик лет 15. Старик, в полинялой желтоватой кацавейке, и в суконной шапочке, с радостным видом приседает и ведёт нас показывать кумирню. Она состоит из нескольких отдельных построек. На следующем дворе мы все невольно останавливаемся перед чудной бронзовой вазой, в виде круглой печи с ручками. Должно быть, она служит для каких-нибудь церковных обрядов или жертвоприношений.

— Как эта ваза, так и две бронзовые статуи в виде львов, отлиты при императоре Чен-Лунь, — серьёзно объясняет Гомбоев, таким тоном, который не допускает никаких сомнений. — Чен-Лунь был великий покровитель искусств и в особенности изделий из бронзы.

Далее входим в главный храм. Он очень высокий, тёмный и холодный. Чтобы сколько-нибудь разглядеть внутренность, лама открывает двери. Холодный ветер так и прохватывает насквозь. Подхожу к жертвеннику, и что же вижу? Колоссальный Будда, золочённый, в 8 саженей высоты, возвышался к самому потолку. Сделан он, как сообщил Гомбоев, из одного дерева. Кениге, как ни примащивается, никак не может его сфотографировать. Очень уже высок. И вот он пробует снять его в три приёма. В первом этаже — ноги, затем идём во второй этаж, здесь снимает самый торс, и под конец поднимаемся ещё выше, в третий этаж, и там уже снимает плечи и голову. Ширина в плечах около 2 саженей. Где, думается мне, могли китайцы достать такое громадное дерево, и как этого Будду водрузили тут? — Внизу, на жертвенных столах, стоят редкостные священные сосуды.

— Вот смотрите, любуйтесь! — говорит мне Гомбоев. — Вот вы хотели видеть старинное клуазоне. Вот уже старше этого не найдёте.

Я смотрю и любуюсь. Сосуды превосходные, тёмно-зелёного цвета, с золотистыми прожилками. Рядом горит лампадка. Масло налито в человеческий череп, отделанный в серебряную, гравированную оправу. Преинтересный сосуд! Долго ходим мы здесь, из одного храма в другой. Наконец возвращаемся к первому, откуда пришли. Оказывается, в этот день в Монгольской кумирне был годовой праздник. Сюда собралось множество лам со всего города. Одеты все в жёлтые халаты. На головах шапки, таких невероятных форм, фасонов и размеров, что оставалось только руками всплеснуть: и остроконечные, и широкие, и в виде Гомеровских касок, только без конских хвостов. Входим в кумирню. Ламы чинно сидят рядами на длинных скамейках. Их тут человек 300. Главный лама восседал в углублении около жертвенника, прикрытый желтоватым шёлковым платком по самую шею, так что виднелась только его голова. В руках он вертел фигурную бронзовую штучку, с изображениями драконовых костей. Перед ним стоял в облачении, как бы наш дьякон, и что-то монотонно распевал. От времени до времени его слова подхватывают хором все ламы. Всё это вместе походило на то, как ежели бы несколько сот наших дьячков разом вполголоса басом читали псалтырь. Хор то прерывал своё пение, то опять дружно возобновлял. Мы стоим и слушаем. Наконец главный лама встаёт и направляется к выходу. Впереди появляется целый хор трубачей, с длиннейшими, громаднейшими медными трубами, в несколько сажень длины. Их тащат чуть не по земле. Трубы издают ужасный шум. Он уподобляется отдалённому грому, и слышен на далёкое пространство. Полагаю, что ежели стены иерихонские некогда пали от трубного звука. то, наверное, трубили в эти самые инструменты. С непривычки прямо-таки невозможно близко стоят к ним. Лама усаживается на дворе, неподалёку от входа в кумирню. Подле него садятся на корточках самые почтенные лица. Вся же остальная братия, помельче, сбивается в одну густую толпу. Мы становимся в сторонке и наблюдаем, что дальше будет. На середину площадки степенно выходят два старика в жёлтых халатах, перепоясанных кушаками, и давай плясать, кружиться и выделывать разные штуки. Невозможно было без смеха смотреть, как эти почтенные старцы, своими неграциозными ногами, обутыми в толстые войлочные сапоги, с пресерьёзными лицами, приседают, прыгают, размахивают широкими рукавами, и одновременно придерживают полы халата, дабы для взоров публики не оголялись на теле нежелательные места. Стариков сменяют другие. Число танцующих всё увеличивается, увеличивается, — и наконец пляшут все присутствующие. Долго кружатся они и беснуются. Под конец, вся толпа направляется в узенький переулочек, и здесь главный лама берёт какую-то клетку, хватает пучок соломы, зажигает её и бросает в сторону. Тем вся эта церемония и кончается.

На другой день, той же компанией едем в университет. Он помещается в нескольких саженях от монгольской кумирни. Здание совершенно пустое, полузаброшенное. Обнесено высокой каменной стеной. Сейчас за воротами, на открытой террасе, за решёткой, привратник указывает мне на несколько каменных тумб. На них высечены какие-то иероглифы. Гомбоев говорит, что эти камни представляют из себя образчики самой глубочайшей древности Китая. Иероглифы эти будто бы до сих пор ещё не разобраны. Отсюда идём через двор и попадаем в кипарисовую рощу. Она удивительной красоты. Деревья толщины непомерной. От них так и веет глубочайшей стариной. Монах Иакинф свидетельствует, что кипарисы эти посажены ректором университета ещё при династии Юань, — это значит в XII или XIII столетии. Как возможно с лёгким сердцем миновать такую старину! Как не остановиться и не полюбоваться на неё! Идём дальше. Видим: среди обширной площади, вымощенной белым камнем, возвышается дворец, в виде беседки, закрытой со всех сторон. Постройка эта стоит совершенно одиноко, и напомнила мне наши панорамы. Кругом её идёт мраморный сухой бассейн, обнесённый тоже мраморной, самой прихотливой, узорчатой, балюстрадой, с четырьмя мраморными же мостами. Я долго хожу тут, и не могу налюбоваться. Самое здание внутри ничего особенного не представляет. Оно совершенно пустое, ежели не считать тронного возвышения, где раз в год восседает Богдыхан, во время своего посещения университета. За этим зданием, смотрю, виднеются ворота удивительной красоты! Подхожу ближе. В это время, как нарочно, выглянуло солнце и ярко осветило эту прелесть. Передо мной возвышались так называемые торжественные ворота, в три пролёта, изукрашенные разноцветными изразцами. Вышиной пролёты пять сажень, шириной — восемь. Цвета первенствовали зелёные и жёлтые. Рисунки самые разнообразные. Невозможно глаз отвести от этой роскошной постройки. После неё мне ни на что не хотелось больше и смотреть. Лучше этого всё равно не увидишь.

Университет состоит из нескольких зданий, и занимает обширное пространство. Построен он, как свидетельствует Иакинф, при Юанской династии. Первоначально это было простое училище и только при Минской династии переименовано в университет.

Затем Гомбоев показал мне ещё одну Пекинскую достопримечательность — мраморный обелиск. Он поставлен в честь какого-то философа, в XI веке после Р. Хр., как свидетельствует всё тот же Иакинф. На нём, в несколько рядов рельефно высечены различные эпизоды из жизни Будды. Чрезвычайно жаль только, что у тех картин, до которых могли достигнуть руки, — все головы у человеческих фигур кем-то отбиты. Те же фигуры, которые выше, находятся в сохранности. Как потом я слышал, здесь, во время беспорядков, под сенью рощ стояли японцы, и вот они-то будто бы и поотбивали эти фигуры. Ни дать, ни взять, как подбиты носы у наших мраморных статуй в С.-Петербурге, в Летнем саду. Ну, что за варварство! Что за вандализм! А какие чудные изображения высечены на картинах, которые сохранились выше! Какая тонкая работа, какая экспрессия лиц, какие выражения! Стоит посмотреть.

Как-то вечером, вместе с Дубельтом, едем во французский охранный отряд, на солдатский спектакль. В маленьком зале расставлены ряды стульев и устроена сцена. Публики собралось уже порядочно. Хозяева офицеры любезно встречают гостей и прежде всего ведут в столовую, где устроен буфет. Угощают вином и сладостями. Затем идём в зал. Занавес подымается. Глазам представляется следующая картина из парижской жизни: стоит кровать, на ней сладким сном покоятся старик консьерж и его супруга, такого же почтенного возраста. Лежат они довольно долго. Вдруг раздаётся звонок. Это вернулись запоздалые жильцы. Старуха вскакивает и будит старика. Костюм её, в полосатой байковой юбке, приводит публику в неудержимый смех. Но вот встаёт, наконец, и сам старик, в колпаке, невыразимых, и начинает одеваться. Прежде всего напяливает туфли, затем какой-то архалук. Между тем звонок усиливается. Старик и старуха попеременно кричат: ‘voil! voil!’ [Вот! Вот! — фр.], и наконец отпирают дверь. Врывается жилец, молодой человек, разъярённый, что ему долго не отпирали. Происходит перебранка и т. д. Солдаты играли отлично. Публика громко хохотала и много аплодировала.

Вслед за этим получаю приглашение из итальянского охранного отряда — на бал. Надо, думаю, посмотреть, как веселятся в Пекине. Еду опять вместе с Дубельтом. Было уже совершенно темно, когда мы подъехали к офицерскому собранию. Кругом стояло множество рикш. У каждого мальчишки-извозчика в руках было по фонарю, вследствие чего издали это походило на иллюминацию. В Китае ночью не дозволяется ходить без фонаря: вас могут принять за вора. Входим в зал. Танцы в полном разгаре. Здесь полное смешение языков. Одних китайцев не видно. Японцев много. Дам достаточно. Костюмы некоторых из них мне понравились. В особенности хорош костюм был на мадам Позднеевой — чёрный шёлковый, отделанный кружевами, очень элегантный! Долго не забуду я, — как вальсировал здесь молодой красивый англичанин, офицер, в красном парадном мундире, похожем на наш лейб-гусарский доломан, с чёрными жгутами. Волосы длинные, напомажены и расчёсаны пробором — спереди и на затылке. Дама его, субтильненькая немка, маленького роста. Танцуют они медленно, с приседанием и с каким-то особенным упоением, без отдыха и без передышки. Много пар переменилось, а они всё кружатся и кружатся. Поворачивают вправо, затем влево, после чего опять своим порядком. Когда я пришёл, они уже танцевали. Смотрю на них, любуюсь и удивляюсь выносливости. Дамочка закинула свою головку, с высоким черепаховым гребнем, на плечо кавалера и, казалось, так и застыла в этом положении.

Иду в буфет, выпиваю стакан чаю, слушаю разговоры иностранцев. Возвращаюсь назад, а парочка моя всё также продолжает порхать по зале. Англичанин точно побился с кем о заклад довести свою даму до изнеможения. Очевидно, англичане и в танцах также упорны, как и в политике. Я так и уехал с бала, не дождавшись, когда они окончат свой ‘тур’.

Виктор Юльевич Грот

На бале у итальянцев познакомился я, совершенно случайно, с Виктором Юльевичем Грот. Ещё раньше слышал я в посольстве, что он приехал в Пекин, но не встречался с ним. Тут вижу: стоит высокий мужчина, во фраке и белом галстуке, волосы длинные, слегка свешиваются на лоб. Лицо обросшее рыжеватой бородой, умное, энергичное. Я почему-то решил, что это Грот. Подхожу к нему, знакомлюсь, оказывается — он самый. На другой же день мы обменялись визитами. Грот преинтересный человек. Он в совершенстве знает китайский язык и служил секретарём-переводчиком при Лихун-Чанге. С ним он объехал все европейские дворы. Прежде всего он рассказал мне, как они являлись к нашему Государю. На Лихун-Чанга, как кровного азиата, уважающего больше всего блеск и пышность, потрясающе подействовала наша придворная обстановка. В особенности парадный выезд, золочённые кареты, белые шестёрки лошадей, ливрейные лакеи, камер-лакеи, скороходы, арапы и т. п. Вообще вся дворцовая роскошь. Всё это так на него повлияло, — рассказывает Виктор Юльевич, что по приезде в Берлин, Лихун-Чанг стал совершенно игнорировать немецкий двор, где обстановка куда скромнее нашей. То же было и при других дворах.

— Вот русский Император — ‘это настоящий Государь’, — с восторгом восклицал Лихун-Чанг, поражённый великолепием приёма в Царском Селе. На остальные же дворы он и рукой махнул.

Грот величайший знаток китайских редкостей и древностей. Помню, посылаю я нашему драгоману Колесову эмалевую чашечку, с просьбой определить, насколько она хороша, при чём упомянул в письме, что чашечка эта есть выбор Грота. Колесов пишет мне: ‘чашечка времени Чен-Лунь, очень интересная. И вы можете быть вполне спокойны, что ежели вещь прошла через руки такого знатока, как Виктор Юльевич, то она достойна внимания’.

На другой же день нашего знакомства иду к нему. Остановился он на Посольской улице, недалеко от Ходомынской. Было часов 8 утра. Виктор Юльевич, уже одетый, сидит, наклонившись на стуле, в просторной комнате, и рассматривает редкостные вещи, которые нанесли ему антиквары Пекина. Их стояло тут в прихожей человек десять, по крайней мере, и каждый с узелком в руках.

— Здравствуйте, садитесь пожалуйста, — восклицает мне мой новый знакомый, и весело улыбается. — А у меня вот китайцы, — объясняет он как бы в извинение.

— Пожалуйста, пожалуйста, продолжайте — говорю. — Позвольте мне посидеть и полюбоваться на подобные прелести.

Сажусь и смотрю. По всей комнате, на столах, на полу, на стульях, на кровати, везде лежали и стояли всевозможные китайские редкости. Виктор Юльевич с деловым видом берёт со стола фарфоровую вазу, поворачивает её, оглядывает со всех сторон, и молча возвращает хозяину, молодому китайцу в лиловой куртке. Тот, как институтка, делает что-то вроде книксена, молча же берёт свою вещь и удаляется. За ним очередь показывать свой товар — почтенному старику, в тёмно-коричневой курме. Неслышно ступая своими войлочными подошвами, с поклоном подходит старик к Гроту, бормочет что-то, становится на корточки и начинает развязывать синюю салфетку. Глазам моим представляется роскошная нефритовая ваза, светло-зелёного цвета, с узеньким горлышком, вся изукрашенная рельефными рисунками, точно кружевом. Бесподобная. Грот вертит её и, не говоря ни слова, отставляет в сторону. Это обозначало, что ваза куплена. Старик удаляется. Вслед за вазой появляется в руках у Виктора Юльевича толстое, тяжёлое, неуклюжее фарфоровое блюдечко, бледно-синего, грязноватого цвета. Он долго восхищается им, и затем тоже отставляет в сторону.

— Виктор Юльевич, скажите пожалуйста, извините, что я прерву вас! Что вы нашли интересного в этом блюдечке? Я пяти копеек за него не дал бы, — смеясь, говорю ему. — Очень уж оно грубой работы.

— О! это чудная вещь! — восклицает он. — Это самый древний фарфор, который существует на свете. Это Сунской династии. Этому блюдечку более тысячи лет.

Жаль, что я не спросил, сколько он дал за него. И вот таким образом, каждое утро Грот покупал массу вещей. Больше всего меня поражала манера, как он покупал. Никаких споров, никакой торговли. Взглянул на вещь, буркнул что-то по-китайски вполголоса — и готово. По окончании осмотра вещей, Виктор Юльевич даёт китайцам чеки на банк, отпускает их, и тем дело кончается. Он уступил мне по своей цене несколько редкостных вещичек. Спасибо ему. В особенности замечательны две фарфоровые чашечки серо-молочного цвета, с рельефными изображениями драконов с внутренней стороны, — тоже Сунской династии.

Грот все вещи, которые накупил здесь, как говорят, подарил китайской императрице.

Мы встретились с ним ещё раз в Шанхай-Гуане, когда я ехал обратно в Россию. Смотрю, как-то вечером, подходит поезд и из вагона показывается Виктор Юльевич.

— Вы куда? — кричу ему.

— К себе в Ургу еду. Пора! Я и то загостился! Ведь у меня там золотые прииски разрабатываются. — Затем, улыбаясь, многозначительным тоном добавляет:

— А я без вас какую бронзовую вазу купил, удивительную! Дал тысячу лан [Лан = 1 р. 30 к.], — восторженно восклицает он.

— Да за что же так дорого? — с удивлением спрашиваю его.

— А потому, таких ваз, как гласит надпись на ней, было сделано, по повелению Богдыхана, за тысячу лет до нашей эры, всего девять, по числу провинций Китая. Из них, достоверно известно, сохранилась только эта одна.

— Дайте, ради Бога, взглянуть на неё, — упрашиваю его.

— Нету с собой. Я все вещи отправил товаром, прямо к себе домой, — отвечает он.

Через час Грот уехал в Инкоу.

На обратном пути. Тянь-Тзинь

Поезд наш, битком набитый китайцами, останавливается в Тянь-Тзине. Я решил пробыть здесь несколько дней. Вагон мой ставят на запасный путь. Надеваю чистенький сюртук, шарф, Кениге свой казачий мундир, и мы идём являться к генералу Вогак. Генерал очень любезно, в тот же день посещает нас в вагоне, а затем ведёт показывать, как осаждали боксёры вокзал.

Против самого вокзала перекинут через рельсы высокий виадук — висячий мостик. Взбираемся на него. Отсюда далеко видны окрестности. День хороший, солнечный. Дышится легко.

— Видите, вон те могилы? Вон оттуда и наседали боксёры, — говорит Вогак и, наклонившись через перила, — пальцем указывает направление. — Замечаете то обширное здание, с высокими трубами, там далеко, вёрст, пожалуй, семь будет. Это их громаднейший арсенал, Сику. Оттуда они и стреляли по нас из орудий. Неприятель подползал к нам на 50 сажень. Приходилось штыками на ‘ура’ выбивать. Вот это паровозное здание теперь перекрыто, а ведь оно всё, как решето, было исстреляно.

Генерал рассказывает с таким оживлением, что бледные щёки его покрываются лёгким румянцем. Флегматичный по природе, он весь точно перерождается. Мы спускаемся с мостика и идём по берегу хотя и мутного, но многоводного Пейхо, — через мост на другую сторону. Тянь-Тзинь расположен по правому берегу реки. На левом же помещаются только вокзал и склады товаров.

Удивительно интересный город Тянь-Тзинь. Когда пойдёшь по нем гулять, то в несколько часов, точно побываешь во всей Европе. Каждый квартал, или как здесь называют, концессия, — строго сохраняют свой национальный характер. Это заметно на каждом шагу. Идёте вы по английскому кварталу — встречаете чопорных, гордых англичан. Офицеры группами разгуливают по улицам, с сигарами во рту, в своих коричневых куртках, в башмаках и гетрах из жёлтой кожи. Чистота по улицам замечательная. По углам стоят, точно истуканы какие, — красавцы сипаи, в своих характерных тюрбанах, с палкой в руках, как атрибутом власти. Далее проходите французским кварталом. Здесь уже нет той чистоты, нет той чопорности. Оживление значительно больше. Слышатся весёлые голоса, дышится как-то свободнее. Видишь синие куртки, пелеринки, кепи. На вывесках первенствуют надписи ‘Brasserie’ [Пивная — фр.]. А вот попадаем к японцам. Народ всё мелкий. С непривычки принимаешь их за детей-подростков. Японцы точно пигмеи какие, всё трудятся, работают. Их не встретишь гуляющими без дела. Дальше немцы в своих серых куртках, здесь всюду вывески ‘Bierhalle’ [Пивная — нем.]. Вправо итальянцы, в синих накидочках, шляпы с петушиными перьями, и т. д.

В Тянь-Тзине все державы обстроились роскошно. Мы же до войны здесь своего участка не имели. И только во время беспорядков генерал Линевич захватил на левом берегу Пейхо знатную площадь, о чём велел сообщить, как мне рассказывал наш консул Поппе, иностранным послам в Пекине. Кутерьма тогда поднялась у них великая. В особенности взбунтовались англичане. ‘Как так смели русские такой лакомый кусок отхватить? Кто им позволил?’ А наши стоят себе на новом участке, и никого не пускают. И вот, чтобы испытать, как мы будем твёрдо вести себя в данном случае, англичане решили вести через нашу концессию, от вокзала, — железную дорогу. Взяли рабочих и давай строить. Генералу Вогак доносят об этом. Он ставит там, как раз поперёк дороги, — пост. Англичане никак этого не ожидали. Ведь у них в Тянь-Тзине было несколько сот солдат и артиллерия, а у нас полусотня казаков и ни одной пушки. И вот, рассказывал мне казачий офицер, находившийся тогда здесь, стоить наш пост против английского. Происшествие это быстро разнеслось по всему городу. Любопытные посмотреть на такую диковинку повалили со всех сторон. И, надо правду сказать, симпатии всех были на нашей стороне. Забавно было смотреть, продолжает рассказчик, каким насмешкам подвергался английский пост, — и напротив, как подбодряли наших. Генерал Вогак даже показывал мне карикатуру, появившуюся в каком-то иностранном журнале по этому поводу. Нарисован наш пост в 4 видах. На первом, стоит казак с ружьём на плече. К нему обращается Джон-Буль в цилиндре, и что-то говорит. Часовой стоит себе смирно, и ухом не ведёт. 2. Тот же Джон-Буль уже стоит несколько дальше, опасливо дёргает солдата за полу и продолжает что-то говорить. Часовой снисходительно оборачивает к нему голову. На третьей картинке англичанин ещё дальше, а на 4, часовой размахивает на него ружьём, а англичанин уже перескочил через забор и прекомично выглядывал оттуда.

Пока посты стояли тут друг против друга, тем временем шли жаркие дипломатические переговоры между нашим и английским посольствами. Кончилось же всё мирно. Посты были сняты, и железная дорога дальше по нашей концессии не пошла. По общему отзыву, наш участок драгоценный. Идёт по самому берегу реки. Пространством равняется чуть не всем остальным вместе взятым.

Тут строится наша братская могила павшим в бою нижним чинам при занятии города. Будет и часовня сооружена. Интересно знать, что станется с нашей концессией? Береговая линия чуть не на три версты, и упирается в самый вокзал. А между тем вот уже два года, что мы владеем этой землёй, и кроме мусора и развалин на ней ничего не видно. А ведь будь эта земля в руках англичан или американцев, думается мне, какие бы уже красовались здесь ‘и палаты, и дворцы’ [Ф. Н. Глинка ‘Москва’ — Прим. ред.]. Даже братскую могилу я нашёл в самом грустном виде. Выкопана обширная яма, сильно загрязнённая. Вокруг неё стоят простые дощатые солдатские гробы, ничем не прикрытые. Рядом сторожка, и вот всё, что мы пока устроили на нашей концессии. Но вернёмся к рассказу. Переходим деревянный мост, который, во время беспорядков, по словам участников-очевидцев, приходилось нашим войскам часто разводить, чтобы пропустить горы китайских трупов, и идём по набережной, по направлению к китайскому Тянь-Тзиню. Он отсюда версты три.

— Вот во время военных действий здесь не пройти было. Китайцы так и стремились ворваться в город. Пули свистели день и ночь. Вот за этими бунтами, за рекой тоже они стреляли. И так целый месяц, не угодно ли? — восклицает Вогак.

Следы разрушений виднелись повсюду. В особенности в этой части города. Мы ходим, осматриваем, и наконец прощаемся. Генерал приглашает нас на завтра на обед, на котором будут французы.

Полковник Маршан

6 часов вечера. Я и Кениге входим в гостиную. Генерал радушно встречает нас. Комнаты обставлены роскошно. Всюду ковры, бронза, фарфор. Стены украшены японским оружием — копья, мечи, луки, стрелы, кольчуги, чеканные золотом и серебром, шлемы и т. п.

Вслед за ними появляются и французские офицеры. Одеты в коротенькие куртки, со жгутами на плечах вместо наших погон. Я туговат на ухо и потому плохо расслышал их фамилии. За обедом меня садят рядом с худощавым полковником. Брюнет, со вздёрнутым носом. Лоб открытый, волосы коротко острижены. Пальцы на руках толстые, сильные, не аристократические. Лицо показалось мне несколько напыщенным. Во время общего разговора я заметил, что другие французы относились к моему соседу с некоторым подобострастием. Полковник говорил таким авторитетным тоном, что никто из его товарищей не решался возражать ему.

— Вот полковник хочет ехать домой в Париж через Петербург по Маньчжурской дороге, да опасается, что не знает нашего языка! — говорит мне наш любезный хозяин. — Я сижу как раз против него.

— Вы ведь, конечно, знаете, кто сидит рядом с вами? — объясняет мне генерал по-русски. — Полковник Маршан. Разве не слыхали?

Я стараюсь припомнить. Фамилия знакомая.

— Герой Фашоды. Он прошёл всю Африку. Имел столкновение с англичанами, помните — чуть война ещё у них не разразилась, — восклицает Вогак, стараясь мне напомнить.

— Помню, помню! — отвечаю ему и всматриваюсь пристальнее в соседа.

‘Так вот он какой — Маршан’, — думаю про себя. Тот хотя, конечно, заметил, что говорят о нём, но и виду не подаёт. Вообще, насколько я мог понять, — этот человек должен был обладать железной волей и уменьем владеть собой. Он, видимо, привык к всевозможным овациям, триумфам и выражениям восторга и лести. Здесь же я познакомился и с его товарищами по походам, — майором Жермен и капитаном Соваж. Жермен — толстяк, весёлый собеседник, отлично поёт всевозможные шансонетки.

Соваж более серьёзный.

— Так не хочет ли он ехать вместе со мной? У меня будет отдельный вагончик, служебный. Доедем спокойно, — говорю Вогаку.

Тот переводит. Маршан, очень довольный, благодарит меня и приглашает на другой день обедать к себе. Там мы и условились о дальнейшем путешествии. Порешено было на том, что он приезжает 9 февраля в Порт-Артур, и оттуда мы вместе едем в Харбин. Заезжаем в Хабаровск к генералу Гродекову. Я — откланяться Генерал-Губернатору, а он — представиться. Оттуда едем взглянуть на Владивосток. А затем через Никольск-Уссурийск, Харбин, Иркутск, Москву и Петербург. Приглашая Маршана ехать со мной, я никак не предполагал, что по всему пути, от Артура до Петербурга, ему будут оказывать овации и встречи. Повторяю, хотя я и читал что-то о Маршане, но решительно не помнил, что именно, где и когда.

В Инкоу я расстался с моим милым спутником, есаулом Кениге. Он поехал к себе в Мукден.

На этот раз в Инкоу я обрёл великое чудо. Надо сказать, что когда я ехал в Пекин, то спрашивал у моего приятеля Титова и у других, нет ли чего достопримечательного здесь посмотреть. Все они ответили в один голос, что кроме лавок, складов, вида на реку — ничего нет особенного. Вдруг теперь за обедом у начальника движения, капитана N, слышу, кричит мне тоненьким голоском толстый солидный военный врач Троицкий, очень добродушный.

— Полковник, полковник, помните, прошлый раз вы спрашивали, нет ли чего посмотреть интересного в Инкоу! Ну, так вот я и нашёл вам просто удивительное здание, — и на его полном рыжем, бородатом лице так и горело желание поскорей показать мне эту диковину.

— А где же оно? — спрашиваю.

— Да в городе, — поедемте завтра пораньше, ежели желаете. Стоит взглянуть! Это биржа кантонских купцов.

Решаем ехать. Чуть наступило утро, — отправляемся. Кроме доктора и меня, едут ещё есаул Кениге и штабс-капитан железнодорожного батальона Алексеев, милейший и добрейший господин. Капитан Алексеев был фотограф-любитель, и потому взял с собой свой аппарат. Переезжаем Ля-о-хе по льду на двуколках и едем городом. Кривуляем, кривуляем и, наконец, останавливаемся в узеньком переулке у ворот. Стучим. Отворяют два китайца, в меховых шапочках и кофтах. Кланяются, приседают и ведут нас во внутрь построек. Идём из домика в домик, из двора во двор и вдруг — я вижу перед собой невысокое здание поразительной красоты. Архитектура обыкновенная, но наружная отделка изумительная. Весь гребень крыши, или, как у нас называется, конёк, представлял из себя кружево, сделанное из фарфора. Углы, карнизы, фронтоны, двери, косяки — всё украшено и отделано фарфором самой тонкой работы. Трудно было сказать, где находился гвоздь этой отделки, — что самое лучшее? Оставалось только удивляться. Но больше всего понравились мне круглые барельефные изображения на дверях. На них представлен был какой-то поединок-турнир китайцев. Затем неподражаема хороши были украшения вокруг окон. Всматриваюсь в них пристально, и вижу, что все они сделаны из битого фарфора. Бесчисленное количество кусочков, — синего, красного, зелёного, розового и других цветов, искусно подобраны и составляли одно целое. Пока мы стоим и любуемся, солнышко поднялось из за крыши дома, отразилось на блестящем фарфоре и заиграло радужными цветами. Я стою и не могу налюбоваться. Много видал я в Китае разных чудес, и в Гирине, и Мукдене, и в Пекине, но такой роскоши не приходилось встречать. Каждому проезжающему через Инкоу советую заглянуть на Кантонскую биржу. Я искренно благодарю доктора Троицкого и прошу его непременно показать эти постройки полковнику Маршану, который должен был на днях проехать здесь. Капитан Алексеев в скором времени прислал мне прилагаемые при сём фотографии с этих построек.

В Порт-Артуре вторично являюсь адмиралу Алексееву и докладываю о том, как я съездил в Пекин. Между прочим говорю, что на днях приедет сюда полковник Маршан, с которым мы едем вместе в Петербург.

— Пожалуйста, приезжайте с ним. Пообедаем вместе, — радушно говорит он.

Палаты адмирала Алексеева ярко освещены. В обширном зале накрыт парадный стол на 40 человек. Всё высшее начальство города, генералы, адмиралы, начиная с самого хозяина, все с нетерпением дожидаются почётных гостей, полковника Маршана со спутниками. Он вчера приехал и сегодня представлялся Командующему войсками. А вот и Маршан, стройный, худощавый, держится прямо. За ним майор Жермен, усатый, с гладко бритым подбородком, дальше капитан Соваж, высокий блондин, с небольшой рыженькой бородкой. Хозяин любезно встречает гостей. Музыка играет марсельезу. Гости садятся за стол. За жарким подано шампанское.

— A la sant du colonel Marchand et de ses compagnons, le commandant Germain et le capitaine Sovages. [За здоровье полковника Маршана и его спутников, майора Жермена и капитана Соважа — фр.]. — Ура! — провозглашает хозяин и подымает бокал.

‘Ура! Ура!’ — перекатываются па зале сорок голосов. За Алексеевым говорит речь Маршан. Говорит хорошо, слова его тоже покрываются криками ‘ура’. Обед проходит оживлённо.

На другой день, — обед у начальника штаба, генерала Волкова. Затем — в местной бригаде. После того хотят кормить обедом моряки. Но тут уже я поставил категорически вопрос: или едем завтра, или я уезжаю один. Тогда спутники мои соглашаются ехать. Предварительно мы хотим взглянуть на город Дальний. Адмирал Алексеев любезно предоставляет в наше распоряжение канонерку ‘Отважный’. В 7 часов утра мы выезжаем, и через три часа уже бросаем якорь у пристани.

‘Дальний’ расположен на плоском берегу. Кругом никакой растительности, ежели не считать тех деревьев, которые там садит местная администрация. От пристани, в экипажах направляемся смотреть город. Он производит какое-то странное, загадочное впечатление. Осматривая его, невольно закрадывается сомнение: да правда ли? Будет ли тут всё так, как предполагают строители? Вот едем в колясках по отличным шоссированным улицам. Маршан едет впереди, вместе с инженером Тренюхиным. Главный строитель города, инженер Сахаров, был тогда в Петербурге. Кругом точно в сказке: дома, дома, один лучше другого. Разные постройки, церковь, присутственные места, биржа, конторы, доки, пристани, сады, электрическая станция, и чего-чего тут не видишь. Одного только не хватает, это жителей. Подъезжаем к казармам. Лихой командир полка, русый, осанистый, полковник N, молодецки выстраивает свои две роты. Маршан подходит к фронту.

— Здорово, братцы! — кричит он им по-русски, как я учил его.

— Здравия желаем, ваше высокоблагородие! — слышится дружный ответ. — Ура, ура, ура!

Командир незаметно машет что-то солдатам за спиной Маршана. Точно волна какая, нахлынули солдаты на бедного француза, и лёгонький Маршан высоко взлетает к небесам, подбрасываемый десятками дюжих рук.

Возвращаемся прежней дорогой к пристани. Трудно осмотреть здешние сооружения в один день. Ведь постройка одной набережной и мола до того интересна, что стоит остаться смотреть целый день. Здесь опускают на дно бухты массивы по 3 тысячи пудов весом. Выстроены и сухие доки, облицованные гранитом, — длинные, широкие, вмещающие в себе громадных морских гигантов. Но каких же, воображаю, и сумм всё это стоит?

— Не знаете, во что этот док обошёлся? — спрашиваю инженера, который шёл рядом со мной по набережной.

— Не помню хорошенько, кажется 700 тысяч, — отвечает он с таким видом, точно дело шло о 700 рублях.

И весь этот город, и все эти миллионные сооружения делаются с расчётом перетянуть торговлю из Инкоу. В Инкоу порт замерзает, а в Дальнем нет. Но, как мне объяснил один старый моряк, порт этот не замерзает, пока он открыт, т. е. пока нет мола. А как мол устроят — и бухта замёрзнет. В Инкоу есть многоводная богатейшая река. По ней сплавляются из Маньчжурии все произведения страны. Что касается заграничных грузов для России, то их, мне кажется, удобнее везти во Владивосток. Фрахт на пароходах один и тот же, что в Дальний, что во Владивосток. Между тем, от Владивостока до Харбина 600 вёрст, от Дальнего около тысячи. А для железной дороги это расстояние не малое. Со всем этим будущему городу придётся считаться.

Уже совсем стемнело, — при огнях вернулись мы в Артур.

12 февраля, в 9 часов утра, я, Маршан, Жермен и Соваж, уже сидели в вагоне, и с минуты на минуту ожидали отправления. Проводить нас собралось порядочно знакомых. Пришла музыка 9 Стрелкового полка. Поезд трогается, раздаются звуки марсельезы, и высоты Порт-Артура понемногу скрываются из наших глаз.

Обед адмирала Алексеева Маршану был как бы сигналом для будущих его торжеств. Через два дня подъезжаем к Харбину. На вокзале нас встречает, при шарфе и орденах, полковник генерального штаба Дуров. Представляется Маршану и заявляет, что он назначен состоять при нём на время его пребывания в Харбине. Было часов одиннадцать утра. Едем делать визиты. Сотня казаков конвоирует нас. Сначала направляемся к начальнику гарнизона, затем к командиру полка, начальнику пограничной стражи, генералу Дидерихсу, строителям дороги Юговичу и Игнациусу, а затем в офицерское собрание. Хотя перечисление всего этого довольно скучно, но оно даёт ясное понятие, как велико было желание наших офицеров встретить, угостить и проводить столь известного французского полковника. Подъезжаем к собранию. Полдень. Погода отличная. Офицерство теснится в приёмной. Раздаются звуки марсельезы. Маршан входит в зал. Здесь его встречает всё местное начальство. Под звуки музыки садимся за стол. Он накрыт на сто кувертов.

— За здоровье нашего дорогого гостя, полковника Маршана и его спутников! — возглашает генерал Дидерихс.

‘Ура!..’ — гудит по зале. — ‘Ура!.. Ура!..’ Не успел я оглянуться, смотрю: французы уже летают под потолком. Офицеры — молодёжь — прямо таки приходят в исступление. Имя ли Маршана тут действовало, или то, что это был француз, только я прямо боялся, как бы его совсем не задушили в объятиях. Музыка скрывается. На месте её появляются казаки, и начинается пение. За ним лезгинка, трепак, присядка и другие танцы.

5 часов вечера. Наш поезд отходит в 6. Пора ехать. Вокзал близко, поэтому вся компания решает провожать нас. И вот, мы трогаемся: впереди два хора музыки… за ними идут Маршан, генерал Дидерихс, начальник гарнизона, генерал Алексеев, Югович, Игнациус, а затем офицеры. Все поют марсельезу. Позади толпа народу.

— Aux armes, citoyens, formez vos bataillons! [К оружию, граждане, формируйте свои батальоны!] — басит возле меня высокий брюнет капитан. и машет в такт рукой.

Позади слышу отчаянный крик: ‘ура, Маршан!’ Оглядываюсь, молоденький хорошенький прапорщик, совершенный ещё ребёнок, стоит, расставив широко ноги, и тянет шампанское прямо из горлышка, после чего весело догоняет нас. Подходим к вагону. Паровоз уже под парами и только ожидает приказания тронуться. Все лезут целоваться с героем Фашоды. ‘Ура!’ гремит без перерыва. — ‘Allons, enfants de la patrie!’ [Вперед, сыны отечества!] — так и стоит в воздухе. Музыканты тоже пьяны, но ещё в силах играть. Мы входим в вагон. Поезд двигается. Вдруг происходит какая-то суматоха. В вагон врываются человек 50 офицеров. У каждого под мышкой по две бутылки шампанского.

— Боже! что это будет! — мелькает у меня в голове. — Бедного Маршана на смерть закачают.

Начинается Вавилонское столпотворение. Часть офицеров бросается на паровоз, стаскивает с него машиниста, кочегаров, и останавливает поезд. Другая посылает ещё за шампанским. Кругом стоит какой-то гул.

— Vive la France! Vive la Russie! [Да здравствует Франция! Да здравствует Россия!]

— Ура, colonel [полковник] Маршан! Aux armes, citoyens, formez vos bataillons! [К оружию, граждане, формируйте свои батальоны! — фр.]

Смотрю, мой Маршан уже вышел из вагона, взобрался на какую-то бочку, и с обнажённым палашом в руке, держит речь на французском диалекте толпе офицеров и народу.

— Ура! Ура! Ура! — яростно кричит толпа, и бедный оратор моментально подхвачен и, как мячик, летит кверху.

Как он остался жив в этот день, просто удивительно. Памятен будет ему Харбин, в этом я уверен. Уже ночью тронулись мы к ‘Пограничной’ по пути к Хабаровску.

Приезжаем в Хабаровск. На вокзале ни души. После тех встреч, к которым Маршан уже привык, такое положение показалось нам неловким. После я узнал, что до Хабаровска вести о приезде Маршана не дошли. Останавливаемся в офицерском собрании. Я немедленно же надеваю мундир и спешу явиться Гродекову. Рассказываю, как я съездил в Пекин, что видел, что записал и т. д.

— Я вам гостя привёз! — говорю.

— Кто такой? — спрашивает генерал.

— Полковник Маршан. Его адмирал Алексеев, а также и в Харбине, так чествовали, что просто удивительно. Обед за обедом, тосты за тостами, без конца.

— Да что он сделал такого? чем он известен? — допытывается Гродеков.

— Да помилуйте, ваше высокопревосходительство, неужели вы не читали о герое Фашоды? Он прошёл всю Африку с отрядом и столкнулся с англичанами.

— Ну, помню, помню. Хорошо. Пускай ко мне явится завтра утром. Просите его.

— Георгий Иванович! — кричит командующий войсками дежурному чиновнику Мурышеву, направляясь в приёмную. — Нельзя ли попросить ко мне бригадного командира. Ну-с? так вот что! — говорит Гродеков с серьёзным деловым видом. — Завтра Маршан явится ко мне, затем сделает визиты, а потом надо ему показать женскую гимназию, кадетский корпус, городское училище.

— Он желал на собаках прокатиться по Амуру, — добавляю я.

— Ну, так что же, и это можно. Георгий Иванович, прикажите, чтобы гольды с санями дожидались завтра на базаре. Ну, а в 6 часов, ко мне обедать. Затем бригада обед даст в офицерском собрании, с музыкой. Всё будет хорошо, вот увидите.

И мой добрейший Николай Иванович, очень довольный, разгуливает со мною по обширному залу.

В Хабаровске мы пробыли три дня, и каждый день Маршана с Соважем, под звуки марсельезы и ‘Боже, Царя храни’, качали и качали.

В последний день нашего пребывания здесь идём на базар. Смотрю, — на берегу Амура стоит ряд длинных саней инородцев-гольдов. Несколько свор собак сидят возле, в запряжке. Они высунули свои красные языки, часто дышат, и своими умными глазами зорко поглядывают по сторонам. Маршан садится в одни сани, Соваж в другие. Гольды в широких меховых шапках примащиваются рядом, кожаная одежда их расшита разноцветными ремешками и сукном. Собаки выравниваются и лёгкие саночки быстро скользят по поверхности реки. Мороз сильный. Спутники мои одеты легко.

Вереница собак, как чёрные точки, мелькают вдали и, наконец, скрываются с глаз.

Мне на берегу в тёплом пальто холодно. Каково же, думаю, им там, в лёгкой одежде, на открытом ветру. И я опасаюсь, как бы наши гости не поморозили ноги. Но к счастью всё обошлось благополучно.

Утро. Откланиваемся Гродекову и едем во Владивосток. Здесь мы пробыли один день, переночевали, и затем без всяких оваций уезжаем в Никольск-Уссурийск, где нас ожидал генерал Линевич, командир корпуса, покоритель Пекина.

Трудно передать пером, до чего дошло здесь чествование Маршана. Всё офицерство, человек полтораста, с Линевичем во главе, делает ему обед. Ещё за долго до середины обеда пробки летят в потолок, раздаются звуки марсельезы и вся эта масса народу хором поёт знакомые слова: ‘Allons, enfants…’ [Вперед, сыны <отечества>. Прим. ред.] и т. д.

Я заранее сделал распоряжение относительно вагона на ст. Пограничной, так как вагоны Уссурийской дороги не передавались на Маньчжурскую.

Мы должны были непременно выехать из Никольска в 4 часа. Поэтому, обед был назначен в час. Подают мороженое. Линевич возглашает тост за тостом. Он весел необыкновенно. Офицеры сошли со своих мест и столпились против генерала и Маршана. Вот подходит бравый капитан, усатый, красивый, обращается к Маршану и поёт:

‘Чарочка моя, серебряная и т. д.’

Затем чокается с ним, разом опрокидывает чарку в рот и кричит:

— Vive le colonel Marchand.[Да здравствует полковник Маршан] Ура!..

В зале стон стоит от криков. Каждый офицер считает своею обязанностью выпить с дорогим гостем бокал вина. Время уходит. Пора ехать, до вокзала вёрст 5 будет.

— Ваше превосходительство, пора, а то опоздаем! — осторожно говорю генералу.

— Будем, будем, в своё время! — симпатичным, ровным голосом отвечает он и затем опять придумывает какой-то новый тост.

Опять гремит ‘ура’. Наконец, все подымаемся, садимся в экипажи и направляемся на вокзал. Поезд уже давно ожидал нас. Публика стеной столпилась на платформе и жаждала взглянуть на друзей-французов. Но не вдруг-то мы отсюда уезжаем. Снова появляется чарочка, снова слышится знакомая песенка: ‘чарочка моя, серебряная, и кому чару пить, и т. д.’ Начальнику станции уже невмоготу становится ждать дольше. Он умоляет меня доложить генералу, что поезд нельзя дольше задерживать. Я докладываю.

— Что такое? почему нельзя? — кипятится командир корпуса. Встаёт со своего места, подходит к начальнику станции, иронически смотрит на него, кланяется и говорит:

— А, позвольте узнать? — когда ваш поезд отходил во время? А тут полчаса подождать нельзя! — поворачивается и уходит.

Но через несколько минут поезд трогается и мы уезжаем, под громовые возгласы ‘ура’. Так угощали французов в Никольск-Уссурийске.

Светает. Наш вагон, без отдельных купе. Подле меня лежит Соваж в своих красных алжирских рейтузах и крепко спит. Рыжая бородка его скомкана, лицо сильно опухло от последних кутежей. Встаю с постели и заглядываю к Маршану.

— Bonjour, colonel! [Добрый день, полковник!] — басит он.

Маршан не спит. Накинув своё пальто, на лёгоньком меху из выдры, он держит на коленях толстую записную тетрадь и пишет свои мемуары. Когда только этот человек спал? Вот вопрос. Он, что добрый конь, — лежачего не поймаешь. Всё бодрствует.

— Какая станция? — улыбаясь спрашивает меня мой верный спутник, продолжая что-то быстро записывать.

Он уже научился нескольким русским фразам. Так например: ‘Здорово, братцы! Как ваше здоровье? Сколько это стоит? Дайте мне хлеба’ и т. п. Он никак не мог выговорить й. У него непременно выходило да-и-те. Но лучше всего он заучил ‘какая станция’, так как повторял эту фразу чуть ли не на каждой остановке.

Что ни говори, а моё мнение, Маршан выдающийся человек. Он обладает большими знаниями и опытом. Энергии у него масса. Хотя бы, например, во время этой поездки со мною. День-деньской его угощают, возят, показывают разные разности. Чуть не насильно заставляют пить, за здоровье того, другого. Кажется, человек должен свалиться с ног. А придёшь к нему в комнату, он сидит и пишет. Ни одного города, ни одной речки, ни одного моста он не пропустил по дороге, чтобы не спросить:

— Vous ne savez pas, cher colonel, quel nom porte cette rivire-l?[Вы не знаете, дорогой полковник, как называется эта река?] или vous ne savez pas le nom de ce gros colonel avec cette grosse barbe grise[Вы не знаете, как зовут этого важного полковника с этой большой седой бородой?], — и он показывает рукой, на сколько длинная была борода.

— Ne pouvez vous pas me rveiller trois heures de la nuit?[Не могли бы вы разбудить меня в три часа ночи?] — обращается он другой раз ко мне с просьбой.

— Et quoi?[А что?]

— Nous allons passer un grand pont. Il faut que je le regarde[Мы будем проходить большой мост. Я должен его увидеть], и т. д.

A как он интересно рассказывает свои путешествия в Африку, просто заслушаешься! До Харбина от Артура нас сопровождал, как уже я говорил, его товарищ le commandant Germain[майор Жермен], славный господин, добряк, честный служака и весёлый товарищ. Обладая хорошим голосом, он постоянно пел нам разные французские песенки, рассказывал анекдоты, вообще это был настоящий весёлый француз. Как сейчас перед моими глазами такая обстановка. Вечер. Темно. Вагон сильно трясёт и свечу на столе приходится беспрестанно держать, иначе она свалится. Проводник сильно натопил печи и в вагоне жарко.

Против меня на скамейке сидят в одних фуфайках мои три француза. Они поют хором песенку, под названием ‘La reine'[‘Королева‘]. Поют так мило, так стройно, что я умоляю их повторить. Кончают одну, начинают другую, и вечер незаметно проходит.

Раз как-то, слушая их песни, давай и я сочинять песенку. И, под влиянием плохой дороги, диких окрестностей и постоянных рассказов кондукторов и прочих служащих о нападении хунхузов на станции, — сочинил следующие два куплета. Назвал я этот романс ‘Маньчжурка’, — на мотив ‘Ты помнишь ли, как Царь Благословенный’ и т. д.

‘Не верю я в Маньчжурскую дорогу.

Не верю я, чтоб прочный мир там был:

Хунхузы вечно будут бить тревогу

И праздновать свой замогильный пир.

Но кто решился ехать той дорогой,

И подвергать случайностям себя,

Пусть обеспечит жизнь ценой высокой

И молит Бога с утра до утра.’

Быстро минуем Харбин. Хотя оваций теперь и не было здесь, но офицерство всё-таки собралось на вокзал и проводило нас шампанским. Привели даже и музыку, но играть не удалось, так как вспомнили, что было 1 марта.

Подъезжаем к Фулярди. Мне очень хотелось взглянуть на постройку моста через Нони. Неужели, думаю, он готов? Ведь всего шесть месяцев прошло, как я видел закладку устоев. Погода солнечная, роскошная. Поезд останавливается на берегу. Все выходим, и пешком переправляемся по льду. И о чудо! Гигантский мост уже перекинут через реку, и сотни рабочих постукивают молотками на самом верху. Оставалось докончить только самые пустяки. Мост арочной системы, лёгкий, красивый. Я смотрю и любуюсь. Французы мои тоже в восторге. Вообще Маршан отдавал должное нашим инженерам. При этом он рассказал мне, как, где-то у них в Африке, одну дорогу, всего в несколько десятков вёрст, крайне необходимую, стратегическую, уже много лет строят, и не могут достроить.

Ещё в Харбине я встретился со строителем туннеля на Хингане, и просил его разрешения осмотреть работы. Теперь мы подъезжаем к ним по ‘тупикам’. На Хингане поезд стоит долго. Мы выходим из вагона и спускаемся по лесенке вниз. Здесь нас встречают инженеры и ведут показывать туннель. Входим в тёмное отверстие. Под ногами мелкий щебень, сквозь который просачивается вода. Туннель тускло освещается фонарями. Стены угловатые, неотёсанные. Сырость так и виднеется повсюду. На голову каплет. Идти очень неприятно. Что дальше, то воздух становится удушливее и тяжелее. Идём-идём, наконец, упираемся в стену. Здесь человек десять рабочих, в синих блузах, большинство итальянцы, кирками и разными другими инструментами выдалбливали отверстия для закладки мин. Работа трудная, каторжная. Порода камня чрезвычайно твёрдая. Стоим мы тут несколько минут. Затем подымаемся кверху и выходим на свежий воздух другой дорогой. Туннель обещают окончить через год.

Раннее утро. Смотрю в окно, глазам представляется бесконечная снежная равнина. Мы едем берегом Байкала. Солнышко ещё не показывалось, но отблески его уже начали золотить противоположные вершины скал. Байкал окован толстым льдом. Проезжаем Мысовую, подаёмся ещё вёрст 20 и останавливаемся. Здесь надо выходить. Несколько десятков саней дожидаются пассажиров. Я сажусь один, так как у меня много вещей. Бесконечной вереницей вытягиваются тройки, пары и направляются через озеро. Дорога идёт вдоль телеграфной линии. Признаться сказать, меня охватило какое-то неприятное настроение, когда я ехал озером. К Байкалу я отношусь с недоверием. Вот лошади мои что-то артачатся, боязливо водят ушами и уменьшают ход.

— Что там такое? — кричу ямщику.

Тот закутался в свой серый кафтан, поднял воротник и ничего не слышит. Мороз сильный. Я толкаю его в спину.

— Чего лошади остановились? — кричу ему.

— А тут трещина, — мычит он.

Вглядываюсь хорошенько, действительно, в снегу чернеет полоса, так с пол-аршина шириной. Лошади легко перепрыгивают её и рысью направляются дальше.

Ведь вот, думаю про себя. Иди как нибудь тут неосторожно пеший, в темноте, — оступись, ну и пропал. Глубина страшная. Нет, — такая переправа ненадёжна.

А что же ледокол? Зачем потрачены на него миллионы? Ведь для того, чтобы переезжать летом через озеро, ледокола не надо. Первый раз, когда я ехал здесь — ледокол чинился. Во второй раз — он стоял всю ночь, опасаясь волнения. А теперь, как говорят, красится и ремонтируется. Ну, вот посмотрим, сейчас должны подъехать к нему. И припоминается мне в эти минуты следующий факт. Сидим мы за обедом в Харбине у командующего войсками Гродекова. Это было в прошлом 1901 году. Вдруг генералу подают телеграмму. Он читает и затем говорит нам: ‘Кто бы мог думать, что всё наше благополучие здесь, господа, зависит от лопасти винта на ледоколе. Вот сейчас сообщают из Иркутска, винт сломан, переправа новобранцев прекращена. А ведь их надо переправить 10 тысяч’. И Гродеков грустный уходит к себе в кабинет.

Озеро кончается. Постройки Лиственичной ясно очерчиваются. A вот и ледокол, огромный, неуклюжий. Рядом — ‘Ангара’, небольшой пароход, но гораздо красивее. Оба ремонтируются, оба готовятся к навигации. Было начало марта.

В Иркутске Маршана угощала обедом местная бригада. Я не обедал, мне сильно нездоровилось. Я заранее перебрался в Сибирский поезд и улёгся в постель. Уже поздно приехали мои спутники, оживлённые, радостные, весёлые.

— Mais c’est impossible! nous allons mourir ainsi![Но это невозможно! Значит, мы умрем!] — долго слышались их отчаянные возгласы в купе.

Москва. Наш поезд, как водится, сильно опоздал. Часов 10 вечера. Я решил переночевать в вагоне и утром перебраться на Николаевский вокзал. Маршан с Соважем тоже решили так сделать. Смотрю в окно — толпа народу стоит на платформе и кого-то дожидается. Слышны крики: ‘O estil Marchand? O est notre hros?'[Где Маршан? Где наш герой? Прим. ред.] ‘Э, батеньки мои’, — думаю. Уже и здесь известно, что он едет. Но до него не доберёшься. Он улёгся спать. Крики продолжаются. Начинается беготня. Двери в вагоне беспрестанно хлопают. Наконец, толпа врывается. Маршана будят, стаскивают с постели и без разговоров увозят в гостиницу. То была французская колония.

Я больше уже не видал моих дорогих спутников и один уехал в Петербург.