В. И. Ленин в России, Бонч-Бруевич Владимир Дмитриевич, Год: 1925 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 39 минут(ы)

В. Д. БОНЧ-БРУЕВИЧ

Воспоминания о ЛЕНИНЕ

ИЗДАТЕЛЬСТВО ‘НАУКА’
Москва
1969

В. И. ЛЕНИН В РОССИИ

(ПОСЛЕ ФЕВРАЛЬСКОЙ РЕВОЛЮЦИИ ДО ТРЕТЬЕИЮЛЬСКОГО ВООРУЖЕННОГО ВЫСТУПЛЕНИЯ ПРОЛЕТАРИАТА И СОЛДАТ В ПЕТРОГРАДЕ)

Когда грянула Февральская революция, так быстро покончившая с монархией Николая II, мы, петроградские большевики, находившиеся в меньшинстве во всех вновь возникших учреждениях, принимали, однако, самое активное участие в борьбе за новый порядок и за проведение нашей линии, где только было возможно.

Наша партийная газета ‘Правда’ сразу взяла резкий тон по поводу соглашательских тенденций, царивших в то время у большинства членов Петроградского Исполкома и Совета¹. Это многим не нравилось, и ‘Правду’ сильно осуждали. До какой степени были в то время отношения обострены, можно понять хотя бы из того, что когда я напечатал в Прибавлении к No 1 ‘Известий Петроградского Совета рабочих депутатов’², вышедшем вечером 28 февраля 1917 г., конечно, не спрашиваясь ни у кого об этом, манифест социал-демократов (большевиков)³ о совершившейся революции, то в Петроградском Совете многие встретили меня в штыки. Я ‘утешил’ злопыхателей сообщением о том, что, помимо помещения в газете Совета, я отпечатал манифест еще на отдельном листке в количестве ста тысяч экземпляров и что он расклеивается по Петрограду, рассылается по фабрикам, заводам и казармам и направлен во все концы России. Это между прочим было первое мое ‘прегрешение’ в ‘Известиях’, за что в дальнейшем, при накоплении моих ‘грехов’, я подвергся публичному исповеданию и допросу папой меньшевистских ханжей, самим Церетели⁴, и в конце концов за свою большевистскую веру был лишен редакторского мандата в ‘Известиях’⁵.

Как ни старались мы, большевики, вести свою работу всюду и везде, как ни увеличились значительно наши силы прибытием многих и многих товарищей из ссылки, из тюрем, с Севера, из Сибири, из провинции, — несмотря на все это, ощущалось отсутствие единой воли, единого руководства во всей крайне ответственной работе, в обстановке быстро меняющихся, мчавшихся политических событий. Все чувствовали отсутствие Владимира Ильича Ленина.

Мы знали, что он там, в Цюрихе, томится и изнывает и, конечно, принимает все меры к тому, чтобы как можно скорей прибыть в Россию. Однако никаких сколько-нибудь верных вестей не было. Лишь неожиданно переданная кем-то из приехавших эмигрантов Л. Б. Каменеву статья Владимира Ильича под заглавием ‘Письма из далека’, напечатанная сейчас же в ‘Правде’ {В No 14 и 15 от 3 и 4 апреля (21 и 22 марта) 1917 г. было напечатано с сокращениями первое письмо из этой серии под заглавием: ‘Первый этап первой революции’ (В. И. Ленин. Полн. собр. соч., т. 31, стр. 11—22). Остальные четыре письма появились в печати значительно позднее (там же, стр. 23—57).}, была первой весточкой из Цюриха, первым откликом Владимира Ильича на грандиозные события, совершавшиеся тогда в России. У нас проснулись смутные надежды, что как-нибудь, вслед за письмом, не приедет ли он сам? Но вскоре разнеслась весть, что правительства ‘союзников’ России — Франции и Англии — не желают пропустить в Россию ни Владимира Ильича, ни бывших с ним большевиков, ни политических эмигрантов-интернационалистов, боясь их антимилитаристической революционной агитации, агитации за мир против войны.

Эти сведения были получены в Исполкоме Совета, но никто из тогдашних вождей его не принимал ни малейшего участия в том, чтобы помочь нашей политической эмиграции вырваться с чужбины на родину для помощи революционной борьбе. У главенствующей в Совете группы меньшевиков к тому времени до такой степени было натянутое, враждебное отношение к большевикам, что, когда мы узнали, что швейцарские эмигранты послали много телеграмм в Совет и в течение двух недель не получили никакого на них ответа, нам это бессовестное поведение деятелей Совета вполне было понятно, ибо и во всем другом мы, большевики, встречали с их стороны лишь одни помехи.

В конце марта вдруг мы узнали, что Владимир Ильич уже находится в Швеции, в Стокгольме. Как, каким образом он попал туда, никто не знал… Также не было известно, удастся ли Владимиру Ильичу пробраться далее в Россию, ибо мы хорошо знали, что на границе Швеции, и Финляндии давно уже всецело и безраздельно господствуют англичане, зорко следящие за каждым едущим в Россию и из России. Первым желанием было как можно скорей осведомить Владимира Ильича обо всем, что происходит в России. Я тотчас послал ему большой комплект газет и засел за писание подробного отчета-письма, в котором хотелось осветить то, о чем в газетах умалчивалось. Прошло несколько дней, как неожиданно пришла весть, что Владимир Ильич едет в Россию вместе с другими эмигрантами и что он будет вечером 3 апреля (старого стиля) в Петрограде.

Петроградский Комитет и отдельные члены пашей партии, узнавшие об этом известии, тотчас же приняли все меры, чтобы оповестить рабочих на заводах, солдат в казармах, матросов в Кронштадте. Газет в этот день не было, заводы не работали, почему и оповещать было очень трудно.

Часам к семи вечера мы собрались у здания Петроградского Комитета большевиков, который в то время помещался в бывшем дворце Кшесинской⁶, и, развернув знамя Центрального Комитета нашей партии, двинулись к Финляндскому вокзалу. Нас было немного — человек двести, и мы решительно не знали, кто и сколько прибудет к вокзалу. Чем ближе мы подходили, тем чаще встречали отдельные группы и организации рабочих, которые со своими знаменами стройными рядами двигались к Финляндскому вокзалу. Наконец и мы присоединились к большой колонне демонстрантов-рабочих, слившейся из различных организаций.

Пение революционных песен заливало улицы. Военные оркестры армейских частей бодрили и приподнимали настроение. Ясно было, что достойная встреча будет. Когда мы пришли к площади Финляндского вокзала, то здесь уже все было заполнено рабочими и военными организациями. Прибыли мощные броневики и заняли пространство у выхода на площадь из парадных (‘царских’) комнат Финляндского вокзала.

Когда мы выходили на платформу, в это время почти бегом прибыли в полном вооружении матросы. Оказалось, что они только что на катерах вошли в Неву, придя на рейд на ледоколе, так как на море был ледоход. Получив известие в Кронштадте, что в Петроград прибывает Владимир Ильич, они пробили ‘боевую тревогу’. Весь матросский мир Кронштадта был через несколько минут под ружьем. Когда судовые команды узнали, в чем дело, они радостными криками встретили ошеломившее своей неожиданностью известие, тотчас организовали сильные отряды для несения почетного караула на Финляндском вокзале и охраны Владимира Ильича. На самом быстроходном ледоколе они в ту же минуту отправили своих представителей, приказав им во что бы то ни стало прибыть вовремя. А времени оставалось мало. И матросы напрямик летели в Петроград, на рейде пересели на катер, вошли в Неву и пришвартовались возле Литейного моста, близлежащего к Финляндскому вокзалу. Беглым маршем прибыли они на вокзал, заняв место почетного караула за двадцать минут до прихода поезда.

— Я прошу вас передать Владимиру Ильичу, — обратился ко мне офицер, командовавший почетным караулом матросов, — что матросы желают, чтобы он им сказал хоть несколько слов.

Я обещал передать это желание матросов Владимиру Ильичу.

Минуты томительного ожидания тянулись слишком долго. И вот наконец завиднелись в туманной дали огоньки… Вот змейкой мелькнул на повороте ярко освещенный поезд… Все ближе и ближе… Вот застучали колеса, забухал, запыхтел паровоз и остановился…

Мы бросились к вагонам. Из пятого от паровоза вагона выходил Владимир Ильич, за ним Надежда Константиновна, еще и еще товарищи…

— Смирно!.. — понеслась команда по почетному караулу, по воинским частям, по рабочим вооруженным отрядам, на вокзале, на площади. Оркестры заиграли ‘встречу’, и войска взяли ‘на караул’.

Мгновенно стихли голоса, только слышны были трубы оркестров, и потом вдруг сразу как бы все заколебалось, встрепенулось и грянуло такое мощное, такое потрясающее, такое сердечное ‘ура!’, которого я никогда не слыхивал.

Владимир Ильич, приветливо и радостно поздоровавшись с нами, не видевшими его почти десять лет, двинулся было своей торопливой походкой и, когда грянуло это ‘ура!’, приостановился и, словно немного растерявшись, спросил:

— Что это?

— Это приветствуют вас революционные войска и рабочие, — кто-то сказал ему.

Мы подходили к матросам.

Офицер со всей выправкой и торжественностью рапортовал Владимиру Ильичу, который недоуменно смотрел на него.

Я шепнул Ленину, что матросы хотят слышать его слово. Владимир Ильич пошел по фронту почетного караула, а командовавший офицер попросил его вернуться.

Ленин сделал несколько шагов назад, остановился, снял шляпу и произнес приблизительно следующее:

— Матросы, товарищи, приветствуя вас, я еще не знаю, верите ли вы всем посулам Временного правительства, но я твердо знаю, что, когда вам говорят сладкие речи, когда вам многое обещают, — вас обманывают, как обманывают и весь русский народ. Народу нужен мир, народу нужен хлеб, народу нужна земля. А вам дают войну, голод, бесхлебье, на земле оставляют помещика… Матросы, товарищи, нам нужно бороться за революцию, бороться до конца, до полной победы пролетариата. Да здравствует всемирная социалистическая революция!

И он двинулся далее по шеренгам и рядам в парадные комнаты, где его приветствовали представители Петроградского Исполкома, среди которых был его председатель Чхеидзе⁷. Это приветствие, исходившее, по обязанности, от соглашателей-меньшевиков, было весьма кислое, официальное, явно лицемерное… Все они прекрасно чувствовали, что с приездом Владимира Ильича начнется настоящая борьба, не прикрытая какой-либо льстивой, хитрой фразой, а борьба прямая, честная, открытая, достойная классовой борьбы пролетариата.

Лишь только Владимир Ильич вышел на подъезд вокзала, лишь только увидели его, как грянуло вновь громкое, потрясающее ‘ура!’, перешедшее в ликование народных, рабочих и солдатских масс. Музыка, всеобщее пенис революционных песен, крики и возгласы — все слилось в один певучий рокот, столь же грозный, как рокот океанской волны. Когда наконец все затихло, Владимир Ильич тут же с подъезда произнес свое первое приветствие к собравшимся народным массам, подчеркивая все те же моменты, что и в речи, обращенной к матросам.

Броневая команда предложила ему войти в броневик, на котором хотели доставить его в Петроградский Комитет большевиков.

Прожекторы полосовали небо своими загадочными, быстро-бегущими снопами света, то поднимающимися в небесную высь, то опускающимися в упор в толпу. Этот беспокойный, всюду скользящий, трепещущий свет, играя и переливаясь, то по облакам и тучам, то освещая движущиеся толпы людей, еще более волновал всех, придавая всей картине этой исторической встречи какой-то волшебный, особо торжественный вид.

Окруженный тысячными толпами рабочих, над которыми реяли бесчисленные знамена, Владимир Ильич медленно продвигался на броневике во главе этой своеобразной, из недр петроградского пролетариата вылившейся громадной демонстрации. Владимир Ильич несколько раз во время пути должен был обращаться с речью к ттароду, который не уставал его слушать, жаждал его слова. Наконец прибыли к зданию нашего Петроградского партийного комитета.

Владимир Ильич, усталый и, видимо, взволнованный всей этой встречей, которой он не ожидал, о чем тут же несколько надорванным голосом говорил окружавшим его, расположился немножко отдохнуть, расспрашивая всех о событиях, работе, об организации. Толпы народа требовали речей. Ряд товарищей выступили с балкона. Владимир Ильич тотчас же пересел поближе, желая, очевидно, послушать, с чем обращаются к народу наши агитаторы. Слушал очень внимательно, иногда одобрял, иногда, улыбаясь, произносил свое любимое: ‘гм! гм!’, что означало, что это неверно, это сомнительно, это не так… Но когда вдруг выступил один крайне нервный, почти истерически настроенный товарищ и стал истошным голосом взывать к толпе, призывая ее к немедленному восстанию и городя бесконечные анархические фразы, не имевшие в себе реального содержания, Владимир Ильич спросил:

— Кто это выступает?

Ему сказали.

— И это тоже большевик? — с усмешкой спросил он.

А тот, точно желая всем особенно понравиться, размахивая изо всех сил руками, крича совершенно исступленным голосом, извиваясь и вертясь, все более и более нагромождал один призыв на другой, громил, уничтожал, призывал, побеждал…

— Нет, это невозможно, — сказал Владимир Ильич, — его надо сейчас же остановить… Это какая-то левая чушь, — заключил неожиданно он.

Оратора с трудом наконец остановили, и он, изнемогающий, вошел в комнату, где был Владимир Ильич, очевидно желая и надеясь получить его одобрение.

Владимир Ильич молчал, и в комнате воцарилась неловкая тишина.

Оратор не выдержал и, отирая пот, струившийся с его затылка и лба, скороговоркой обратился к Владимиру Ильичу.

— Ужасно много работы… Вот в день раз по двадцать приходится так выступать…

— Раз по двадцать!.. Гм… — произнес медленно Владимир Ильич и улыбнулся. — Нет, товарищ, напрасно вы так себя мучаете… Не надо. Совсем заболеете… Поберегите лучше себя… Да и не нужно все это… фразы, крик…

— Позвольте, — перешел в наступление сразу взволновавшийся оратор,— да ведь это и есть самый настоящий большевизм, а вот они… — и он показал на стоящих здесь же товарищей, — не соглашаются со мной, даже ругают…

Владимир Ильич откинулся на спинку кресла и весело, заразительно засмеялся.

— Ругают, говорите… Ну, ругаться не надо. Зачем?.. Не соглашаются, говорите… Очень хорошо… Товарищи, — вдруг деловым тоном обратился он к комитетчикам, — чем ругать его, надо ему дать немножко отдохнуть и перевести на другую работу, обязательно перевести, — отчеканил он, — там, где поменьше говорить, — прибавил Владимир Ильич и тотчас перешел в другую комнату.

Растерявшийся самовлюбленный оратор стоял на месте, беспомощно разводя руками, кому-то что-то доказывая. Когда он вскоре хотел опять двинуться к балкону, путь ему был прегражден, и товарищи-рабочие твердо сказали ему:

— Довольно тебе, не нужно, слышь, что Владимир Ильич говорит, а ты все свое… Сколько раз говорили мы тебе, что это не нужно, не так, — ну, вот и договорился…

Совершенно разобиженный оратор махнул рукой, ушел в другую комнату, претенциозно развалился в кресле и ожесточенно стал уминать бутерброды с колбасой, запивая их крупными глотками полуостывшего чая…

Владимиру Ильичу пришлось выступить этой ночью несколько раз с балкона дворца Кшесинской перед все не расходившимися толпами рабочих, жаждавших его слова. Здесь же состоялось многолюдное торжественное заседание представителей районов РСДРП (большевиков) Петрограда, Кронштадта и окрестностей. Наконец около пяти часов утра он уехал вместе с Надеждой Константиновной к своей сестре — Анне Ильиничне Елизаровой.

——

Утром на другой день я поехал на квартиру А. И. Елизаровой, чтобы осведомиться о всех нуждах Владимира Ильича и условиться с ним о различных делах. Он сейчас же подробно стал расспрашивать о событиях Февральской революции. Его интересовало решительно все и, конечно, в особенности, участие рабочих в самих революционных событиях.

Мы вскоре перешли к разговору о том, как он с товарищами проехал в Россию. Владимир Ильич рассказывал о тех мытарствах, которые пришлось им всем пережить, прежде чем попасть в Россию. Спутники его говорили, что Владимир Ильич рвался в Россию, как только донеслись первые вести о революции, происшедшей в Петрограде. Он придумывал всевозможные способы, лишь бы вырваться из своего вынужденного эмигрантского пленения. Окружающие его товарищи нередко предлагали весьма рискованные, фантастические планы, на которые, несмотря на весь свой реализм, Владимир Ильич почти готов был согласиться. Так, Владимиру Ильичу кто-то предложил пробраться через Европу с чужим паспортом под видом глухонемого, для того чтобы в пути не выдать свою национальность. План был явно фантастичен, но Владимир Ильич горел таким страстным желанием скорее быть на месте революционных битв своего народа, что одно время даже не отрицал и этот план⁸, к счастью, им не осуществленный.

С течением времени выявлялось все более и более, что ‘союзные’ державы России ни за что не хотели пропустить Владимира Ильича с товарищами в Россию, так как справедливо понимали, что он, прекрасно знавший все пружины империалистических войн, является заклятым врагом тех, кто в войне до победного конца — с чьей бы стороны ни осуществлялась эта победа — видел всю сокровенную цель буржуазной политики. ‘Союзники’ прекрасно понимали, что для Владимира Ильича возможен и приемлем только один конец войны: это — война против войны, это — обращение солдатских штыков каждой нации против буржуазии своей страны, превращение войны империалистической в войну гражданскую. И, понимая это, союзники чинили всяческие препятствия проезду этого международного революционера к своему уже восставшему народу.

Швейцарские социал-демократы помогли нашей политической эмиграции, жившей в то время в Швейцарии, добраться до родины, для чего но собственному почину они снеслись с немецкой социал-демократической партией, которая обеспечила проезд наших эмигрантов, и в том числе Владимира Ильича Ленина, в ‘запломбированном’ вагоне. Тогда этот способ путешествия вызвал бешеный вой со стороны злобствующей буржуазии и ее подпевал — эсеров и меньшевиков. Очень многие даже в нашей партии находили этот способ неудобным. Теперь приходится изумляться тому, до какой степени были засорены мозги, одурманено сознание многих и многих вполне честных, социалистически мысливших людей, которые в своем ‘патриотическом’ тумане не видели и не понимали, что для настоящего революционера нет и не должно быть ничего иного, как постоянного стремления быть и находиться среди восставшего народа, работать вместе с ним до полной победы революции.

Сам Владимир Ильич, учитывая мелкобуржуазную психологию Петроградского Совета рабочих и солдатских депутатов, готовился дать полный и гласный ответ в своих действиях. Он полагал, что будет назначена полновластная комиссия, которая и займется расследованием всего этого дела. Он говорил, что он охотно даст вполне исчерпывающие объяснения, что вынудило его и его спутников прибегнуть к этой последней возможности приезда в Россию.

Первое заседание комиссии оппортунистического Петроградского Совета рабочих и солдатских депутатов сразу показало всем, что все вполне удовлетворены данными объяснениями и решительно никто не желает тратить времени на дальнейшие разглагольствования по этому вопросу. Буржуазия судила по-своему. Она почти совершенно забыла всех других, приехавших в тех же вагонах вместе с Владимиром Ильичем, и подняла систематическую травлю именно против Владимира Ильича и ближайших его политических друзей по поводу этого пресловутого ‘пломбированного’ вагона, желая всеми мерами разжечь ненависть мещан против истинного вождя российского пролетариата, голос которого все сильней и слышней раздавался не только по необъятным пространствам нашей страны, но стал сильно слышаться и за границей, где среди многих рабочих вызывал явное сочувствие.

Но как ни бились, как ни старались все эти наемные писаки лживой, купленной и подкупленной прессы, им не удалось скомпрометировать вождя пролетариата, и поднявшаяся гневная буря всенародной Октябрьской революции поставила своего гениального вождя Владимира Ильича Ленина на самый высокий гребень волны, вздымавшейся над старым миром.

——

В этот же день Владимир Ильич затребовал прежде всего комплекты газет, вышедших с первого дня революции, которых он, как оказалось, еще не видал. Около двенадцати часов этого дня он сделал свой первый доклад большевикам⁹ в помещении фракции Государственной думы, куда были приглашены ближайшие товарищи по партии, находившиеся в то время в Петрограде. Он многих удивил своими теоретическими положениями и взглядами на ход развертывающихся революционных событий.

Его попросили сделать такой же доклад в главном зале Таврического дворца, где прежде заседала Государственная дума и где теперь безраздельно господствовал Совет рабочих, крестьянских и солдатских депутатов. Собрание должно было быть расширенным, на нем захотели присутствовать меньшевики, а также рабочие члены Совета, не входившие во фракцию.

В зале было много народу. Небольшое число большевиков сидело в левом секторе думских мест, а Владимир Ильич напротив, по линии председательской трибуны. Около него засели самые отчаянные меньшевики, и было чуждо, и было странно видеть его в таком окружении. Наконец слово было предоставлено ему. Он легко, привычно торопливо взошел на трибуну и, не обращая внимания на рукоплескания из нашего угла, тотчас же приступил к своему докладу, поразившему всех изумительным анализом российской действительности.

С полной откровенностью заявил он, вызвав ядовитые усмешки со стороны патентованных политиков-меньшевиков, что он имел и очень мало времени, и очень мало материала для наблюдения. ‘Всего один рабочий попался мне в поезде, — сказал он, вызвав сдержанный, но весьма заметный смешок на правых скамьях, — вот почему мои рассуждения будут несколько теоретичными, но, полагаю, в общем и целом правильными, соответствующими существу всей политической обстановки страны’.

Конечно, самовлюбленные меньшевики и эсеры, мнившие себя властителями дум, искусные соглашатели с буржуазией, не только не были согласны с Владимиром Ильичем, но всячески издевались по поводу этого заявления, находя его просто смешным, скандальным…

Ведь вот они все время болтают перед массами, произнося тысячу и одну речь везде и всюду по поводу того или иного события или совсем без повода. Им ли не знать настроения, желания и ожидания масс? А тут вот является эмигрант, говоривший ‘с одним рабочим’, и не только отрицает весь их образ действия, но совершенно иначе анализирует все события, совершенно другие выдвигает задачи революции, совершенно по-иному формулирует лозунги борьбы, требуя немедленного мира, прекращения войны, требуя хлеба и земли народу.

Владимир Ильич громко, отчетливо формулирует, иллюстрирует и доказывает свою точку зрения, и в зале постепенно воцаряется безмолвная тишина. Когда он отрывисто произнес слово ‘братание’, относившееся к солдатам, находившимся в окопах, кто-то из особо взвинченных депутатов с фронта, почувствовав себя, очевидно, уязвленным до глубины своих высокопатриотических чувств, вскочил с места, сделал несколько шагов по направлению к трибуне и стал ругаться самым отчаянным образом. В зале зашумели. Председатель стал его останавливать. Владимир Ильич спокойно, улыбаясь, выжидал, когда страсти улягутся.

— Товарищи, — начал он снова, — сейчас только товарищ, взволнованный и негодующий, излил свою душу в возмущенном протесте против меня, и я так хорошо понимаю его. Он по-своему глубоко прав. Я прежде всего думаю, что он прав уже потому, что в России объявлена свобода, но что же это за свобода, когда нельзя искреннему человеку, — а я думаю, что он искренен, — заявить во всеуслышание, заявить с негодованием свое собственное мнение о столь важных, чрезвычайно важных вопросах? Я думаю, что он еще прав и потому, что, как вы слышали от него самого, он только что из окопов, он там сидел, он там сражался уже несколько лет, дважды ранен, il таких, как он, там тысячи. У него возник вопрос: за что же он проливал свою кровь, за что страдал он сам и его многочисленные братья? И этот вопрос — самый главный вопрос. Ему все время внушали, его учили, и он поверил, что он проливает свою кровь за отечество, за народ, а на самом деле оказалось, что его все время жестоко обманывали, что он страдал, ужасно страдал, проливая свою кровь за совершенно чуждые и безусловно враждебные ему интересы капиталистов, помещиков, интересы союзных империалистов, этих всесветных н жадных грабителей и угнетателей. Как же ему не высказывать свое негодование? Да ведь тут просто с ума можно сойти! И поэтому еще настоятельней мы все должны требовать прекращения войны, пропагандировать братание войск враждующих государств как одно из средств к достижению намеченной цели в нашей борьбе за мир, за хлеб, за землю.

Большинство впервые слушали Владимира Ильича, и когда я вглядывался в эти серые, прокопченные лица солдат, в эти угрюмые лица крестьян и в растерянные лица многих рабочих, примыкавших к меньшевикам, эсерам и другим тому подобным фракциям и группам, я чувствовал, что в их душах уже началось колебание, чреватое великим переворотом. Ведь все то, что говорил Владимир Ильич, ведь это все было так близко им, и надо было только, чтобы рассеялся туман ложного патриотизма, надо было только, чтобы спала пелена с их глаз, дабы немедленно загорелся в них священный порыв к действительному освобождению от политических и социальных уз, сковывающих и их самих, и всю страну.

Набатным колоколом звучал твердый и уверенный голос Владимира Ильича, когда он огласил свой замечательный, как бомба взорвавший всех соглашателей, третий параграф его воистину исторических тезисов: ‘Никакой поддержки Временному правительству, разъяснение полной лживости всех его обещаний, особенно относительно отказа от аннексий. Разоблачение, вместо недопустимого, сеющего иллюзии, ‘требования’, чтобы это правительство, правительство капиталистов, перестало быть империалистским’ {См. тезисы В. И. Ленина ‘О задачах пролетариата в данной революции’ (В. И. Ленин. Полн. собр. соч., т. 31, стр. 114).}.

— Как! — возопили всюду, — мы, революционеры, делавшие Февральскую революцию, мы, облекшие доверием Временное правительство, можно сказать, создавшие его, все время ведущие с ним переговоры, добившиеся от него уступок, манифестов, требований и провозглашении, — мы, оказывается, сообщники капиталистов, империалистов?..

Одни требовали удаления Ленина, другие презрительно молчали. Он же отчетливо и ясно, пережидая рокот возмущения, разъяснял один за другим свои тезисы, которые охватывали все вопросы до полного переустройства управления страной, изменения парламента, ‘обновления Интернационала’ — вообще все то, что через полгода, волей революционного народа, он должен был осуществлять в суровой русской действительности, творя совершенно новую жизнь.

Предусмотрев все, до образования совхозов включительно, Ленин вселил такое смятение своей речью и дважды прочитанными тезисами, такое волнение в умы своих слушателей, что с этого исторического выступления Владимира Ильича (4.IV 1917 г.] собственно и начинается преддверие, подготовка Октябрьской революции. Именно в этот исторический момент был заложен первый основательный теоретический камень великого здания Октября.

Впечатление от доклада Владимира Ильича было колоссальное. Всем стало ясно, что прекраснодушному мирному житию меньшевистско-эсеровского Совета рабочих депутатов и Временного правительства наступает несомненный конец. Было очевидно, что каждый день своим влиянием Владимир Ильич и письменно, и устно, вместе с политическими друзьями и единомышленниками, будет неустанно подтачивать все позиции — большие и малые, — которые противостоявшие ему политические деятели намеревались прочно, всерьез и надолго занять.

——

В то время я с другими товарищами редактировал ‘Известия Петроградского Совета рабочих и солдатских депутатов’, выход которых организовал в первый день Февральской революции.

Придя в редакцию на другой день после встречи В. И. Ленина, я тотчас же написал статью с подробным описанием этой встречи. Как раз так случилось, что, кроме тов. Авилова, никого в редакции в этот вечер не было, а так как Авилов ничего не имел против напечатают этой статьи, то я и пустил ее в номер {‘Известия Петроградского Совета рабочих и солдатских депутатов’, 5.IV 1917, No 32 (без подписи). — Ред.}. На другой день, когда моя статья появилась, все остальные редакторы ‘Известий’ пожимали плечами и упрекали меня, будто я сделал что-то ужасное и недопустимое. В Президиуме все эти меньшевики, богдановы и им подобные, когда-то так много шумевшие, с озлоблением набросились на меня:

— Мы знаем, — вопили они, — это вы. написали…

— Конечно, я, — отвечал я им спокойно.

— Нет, так нельзя, в этом надо разобраться… Это недопустимо.

Меня это взорвало, и я просто отчитал их, в своем самомнении не знавших предела.

Я хотел тотчас же выйти из редакции. Но решил прежде всего посоветоваться с Владимиром Ильичем. Он запротестовал.

— Ни в коем случае не уходите сами. Нам важна каждая позиция. В ‘Известиях’ мы все-таки можем кое-что помещать, печатая и статьи, и резолюции, и мы должны все это использовать…

И я остался в редакции ‘Известий’.

——

Владимир Ильич засел за редакторскую и писательскую работу в партийном органе ‘Правда’. Его точка зрения была столь нова, что даже товарищи, проработавшие с ним десятилетия, стали ему возражать, с ним не соглашаясь. Всюду среди большевиков разгорелась дискуссия. Работа в ‘Правде’ в общем п целом шла дружно, но бывали дни, когда атмосфера и там накаливалась очень сильно. Л. Б. Каменев наиболее разошелся с ним в понимании и оценке момента и выступил в ‘Правде’ же с рядом фельетонов, в которых он возражал Владимиру Ильичу. Владимир Ильич тотчас же отвечал в различных заметках, статьях, брошюрах, речах, все более и более убеждая в правоте своих взглядов на современность и классовую политику пролетариата, постепенно и терпеливо завоевывая все большее число сторонников в партии. Споры, особенно в редакции, бывали в высшей степени ожесточенными. Мне не раз приходилось наблюдать, когда в тесном помещении редакции, в этой маленькой комнате, Владимир Ильич сидел и напряженно работал за столом.

Владимир Ильич терпеливо, настойчиво, изо дня в день разъяснял свою точку зрения, и с каждым днем его сторонников все прибывало.

Выступая на собраниях, конференциях, совещаниях, беседуя с каждой отдельной группой рабочих, проводя резолюции, он таким образом исполнял сам то, о чем заявил в своем первом выступлении, что ‘лишь терпеливое, систематическое, настойчивое, приспособляющееся особенно к практическим потребностям масс, разъяснение ошибок их тактики’ {В. И. Ленин. Полн. собр. соч., т. 31, стр. 115. — Ред.} есть единственный способ для современного момента в борьбе против того шатающегося курса, который взял Совет рабочих депутатов в лице ‘всех мелкобуржуазных оппортунистических, поддавшихся влиянию буржуазии и проводящих ее влияние на пролетариат, элементов…’ {Там же, стр. 114—115. — Ред.}

Все эти разъяснения имели колоссальное значение для рабочих фабрик и заводов. Там, где вчера при голосованиях еще были в большинстве представители меньшевиков и эсеров, вдруг неожиданно для себя они оставались в меньшинстве или получали такое незначительное большинство при грозных атаках ораторов из глубины рабочих масс, что сразу становилось ясным, что Февральская революция начинает постепенно переходить на другие рельсы.

Если меньшевики, плехановцы и социалисты-революционеры отвечали на пропаганду Владимира Ильича и его верных друзей и единомышленников злорадным ворчанием, помехами в работе, мелкими уколами и инсинуациями, то кадеты, октябристы и вся их пресса, более правая и более левая, поднимали отвратительный вой, науськивали самые темные элементы на большевиков вообще и на Владимира Ильича в особенности. Становилось вполне возможным предположение о прямой небезопасности Владимира Ильича и наших партийных учреждений, редакций, типографий.

Правившая страной буржуазия сразу почувствовала во Владимире Ильиче своего классового врага, сразу поняла, что это не ‘контактная комиссия’ ¹⁰, через которую можно втирать очки пролетариату, что здесь все вопросы будут поставлены ребром, и при первой возможности таившиеся, зревшие и с каждым днем все более организовывавшиеся силы пролетариата под умелым руководством тотчас же перейдут к нападению.

Что было делать этой безвольной, киселеобразной русской буржуазии, прекрасно умевшей собирать барыши, но не чувствовавшей себя как организованный класс, который мог бы противостоять могучему напору враждебного ей класса или защищать свои собственные интересы с оружием в руках? Вечно бывшая на поводу у самодержавного поповско-дворяиского правительства, вечно прятавшаяся за широкие спины полицейского, казака, попа, урядника и миссионера, теперь, — когда оковы самодержавия пали, когда буржуазия была предоставлена самой себе, — она быстро сумела заработать лишнюю копеечку на рубль, накинув под шумок, пользуясь своей властью, цены на уголь, на ситец, на хлеб, но политически, организационно не проявила себя ни в чем. Более предусмотрительные и дальновидные ее деятели — такие, как Гучков, Милюков, всячески намекали, что их классу пора взяться за ум, пора организовываться, вооружаться. Но что они могли сделать? Иностранные послы требовали от них наступления на фронте во что бы то ни стало. Рабочие, измученное крестьянство, громадное большинство солдат, несмотря на весь шовинистический туман, изо дня в день напускаемый и ораторами, и газетами, и всеми другими способами, испытывали уже полное отвращение к войне и хотели мира, мира и мира… Чувствуя крах войны, наиболее осторожные из дельцов торговли, промышленности и биржи спешили переводить свои деньги и ценности в английские, французские и американские банки, готовя себе не отступление, а бегство…

Буржуазия соглашалась на восьмичасовой рабочий день, а ей пролетариат не верил и тотчас же требовал повышения заработной платы, смещения директоров. Что оставалось делать этим новоявленным русским политикам, мятущимся, как буридановы ослы, между подачками народу и требованиями империалистических союзников? Для народа они выставили Керенского, этого полубольного, нервного, возомнившего себя, без всяких на то оснований, вождем народных масс, крикливого, фиглярствующего, беспринципного адвоката, который, совершенно забыв, что ‘во многом глаголании несть спасения’, хотел пустозвонной фразой отвлечь истомленный, истерзанный войною народ от его чаяний и ожиданий. Для своего спасения русская буржуазия подготовляла военного диктатора, которого готова была повенчать на любое царство, только бы он обеспечил достаточное количество штыков и сабель для расправы с ‘бунтующим плебсом’, захватившим Петроград, Москву и иные центры страны. Но так как оставалась беспрерывная опасность взрыва изнутри, который несомненно и почти открыто подготовляли эти ‘неуживчивые’, эти ‘неугомонные’ большевики, то надо было сломить их во что бы то ни стало, всеми средствами, которые только знает всемирная буржуазия. Какое же первое наиглавнейшее средство, наиболее сильно действующее оружие в арсенале этих всемирных плутов и опытнейших политических спекулянтов и мошенников? Конечно, клевета и еще раз клевета.

Они прекрасно знали, что, как ни опровергай клевету, всегда, хотя бы на время, хоть что-либо от нее останется, ибо ‘хорошая слава лежит, а дурная — по дорожке бежит’. Они не рассчитали только одного: классовое чутье пролетариата всегда верно подсказывает рабочим — неоспоримо, что нахваливает буржуазия, того опасайся, что ругает, к тому прислушивайся, ибо здесь что-либо да есть на пользу рабочего класса.

——

Еще в марте и особенно в апреле, когда, благодаря упорной линии Владимира Ильича, большевистская организация все более и более укреплялась, овладевала рабочей массой и везде и всюду разоблачала буржуазию, кадетская, прогрессистская, октябристская и всякая другая пресса — вплоть до меньшевистской, плехановской и эсеровской — подняла отчаянную травлю большевиков вообще и Владимира Ильича в особенности.

Центральный Комитет нашей партии выпустил несколько воззваний специально по этому поводу, подробно разъяснив всем ту чудовищную неправду, которую распространяли такие подлейшие газеты того времени, как ‘Русская воля’¹¹, ‘Речь’¹² и даже ‘Единство’¹³, опиравшееся на потускневший авторитет Плеханова. В редакцию ‘Известий Петроградского Совета’ все более и более стекалось сведений не только о погромной агитации против большевиков, против газеты ‘Правда’, против нашего Петроградского Комитета и Ленина, но н о подготовке прямого насилия. Я неоднократно поднимал вопрос и в редакции ‘Известий’, и в Исполкоме, что мы обязаны эту травлю прекратить, разъяснить населению всю гнусность вышеперечисленных газет и каких-то тайных организаций, предлагал перепечатывать резолюции нашего ЦК, ПК и других большевистских комитетов. Каждый раз я встречал такое неприлично злобное рычание со стороны всех тогдашних .небольшевистских, так называемых социалистических, деятелей, что досада кипела в груди, а когда Гольденберг¹⁴с улыбкой иудушки сказал: ‘Что же тут удивительного? Что посеешь, то и пожнешь…’ — мне стало просто невмоготу. Я решил действовать в ‘Известиях’ самостоятельно, на свой собственный страх, надеясь только на поддержку со стороны тов. Авилова. Придя как-то вечером в редакцию для окончательного просмотра номера, я нашел на столе целый ряд писем и заметок, подобранных мне одним из секретарей, в которых неизвестные люди в самых подлых выражениях отзывались о нашей партии, а несколько писем говорили прямо, что с Владимиром Ильичем надо немедленно расправиться.

Предел был перейден. Я сел и написал статью под названием ‘Чего они хотят?’, в которой требовал ‘решительно и твердо, везде и всюду прекратить эту травлю’. Тут подошел тов. Авилов. Я прочел ему статью и сказал, что я за своей ответственностью сейчас же пускаю ее в набор. Авилов заявил мне, что он эту ответственность готов разделить со мной и что хотя он и не согласен с Владимиром Ильичем во многом, но это нисколько не мешает ему крепко его уважать, и что, конечно, он всегда за то, чтобы оградить Владимира Ильича от всякой травли. Это заявление меня очень тронуло, так как Авилову было известно резко отрицательное мнение Владимира Ильича о некоторых его статьях. Я тотчас же отдал мою статью в набор, и она появилась передовицей в No 43 ‘Известий Петроградского Совета’. Статья эта была без моей подписи, и я никому не говорил о своем авторстве, которое, конечно, вскоре выяснилось.

Почти все рабочие районы тотчас же перепечатали эту мою статью отдельной прокламацией, расклеили ее по заводам и фабрикам. Петроградский Комитет расклеил ее на улицах и распространил но казармам, а наши газеты — ‘Правда’ и провинциальные — воспроизвели ее полностью или в выдержках.

Я позволю себе перепечатать ее здесь, так как Владимир Ильич, когда узнал через несколько дней о том, что автором этой статьи являюсь я, интимно трогательно и никогда незабываемо для меня, товарищески поблагодарил за это мое выступление.

Вот ее текст:

‘ЧЕГО ОНИ ХОТЯТ?

Вот уже несколько дней но всему Петрограду идут слухи, смущающие всех, кто принимал участие в деле русской революции. Какие-то темные личности расхаживают по улицам, рынкам, баням, лавкам, собирают толпы и всюду и везде возбуждают легковерных людей, призывая народ арестовать тов. Ленина, убить его, громить редакцию газеты ‘Правда’ и прочее. Нужно ли говорить, что вся эта погромная агитация ведется с определенной, заранее обдуманной преступной целью?

Темные силы прилагали все меры после революции, чтобы возбудить вражду между рабочими и солдатами. Помните, как они старались? Помните, как всюду и везде эти гады старого порядка, прихвостни черной сотни, облепляли исстрадавшихся людей, стоящих в очередях, и говорили, и шептали всем и каждому, что хлеба нет, — будет еще хуже. Рабочие не работают, и из-за них нас побьет немец. И что же? Все это оказалось гнусной клеветой и ложью. Как только сами солдаты и рабочие принялись за дело — сейчас же все выяснилось: и та, и другая сторона обследовали все вопросы, вынесли свои постановления и сразу зажали рот уже начавшей было поднимать голову черной сотне. Черная сотня увидела, что сорвалось у них это дело, и сейчас же начала искать нового случая, чтобы вновь и вновь внести раскол в массы.

Мы немедленно заняли внизу особую комнату, установили постоянное дежурство, принимали демонстрантов, организовали группы ораторов. Наша комната быстро оказалась в центре внимания. В нее стекались все сведения из города, именно отсюда ждали указаний и распоряжений. Так сама жизнь, несмотря на все противодействия правящей клики, ставила истинных друзей народа в центр народного внимания, революционного признания и действия.

Большевики говорили с демонстрантами. Меньшевики самоуслаждались на кафедре Таврического дворца бесконечными речами о ‘злокозненных’ большевиках, совершенно не замечая того, что сами уже стоят на запятках политической колесницы, фактически управляемой большевиками.

Как всегда бывает, в столь значительные минуты шутница-история тотчас же подмешивает элементы комизма.

В то время когда одни из самых ярых соглашателей громил с кафедры Совета отсутствующих на заседании большевиков, вдруг раздались выстрелы. Через несколько минут что-то ухнуло, точно взорвалось. Где-то стоявшие в коновязях кавалерийские лошади с испуга сорвались и карьером понеслись по улицам.

Мигом распространилась паника, объявшая всех героев контактной и иных бесчисленных комиссий и подкомиссий меньшевистского Исполкома Совета.

Кто-то крикнул, что войска приступом берут дворец. Раздался звон разбиваемых стекол, и храбрецы Таврического дворца стали выпрыгивать в вековой тенистый сад. Подошедший в это время к подъезду Таврического дворца батальон пехотинцев, никем еще не встреченный, запыленный и усталый, услышав топот сорвавшихся с коновязей лошадей, принял все это, кем-то спровоцированный, за атаку прибывших казаков. Врассыпную бросился батальон по двору и на подъезд, с подъезда в швейцарскую и из швейцарской по огромному коридору налево, группами и поодиночке, прячась за колонны, и ощетинился оттуда штыками на ожидаемого врага. Это позорное, трусливое действие поддавшихся панике солдат лицедеи ‘таврического’ комедиантства приняли за атаку восставших войск.

И тут произошло великое смешение языков, началась всеобщая паника и проявилась всеобщая трусость. Мы — несколько человек — находились в нашей комнате на дежурстве, когда вдруг поднялся весь этот шум. Я вышел в вестибюль и увидел смешную и позорную картину всеобщей суеты, когда вчерашние деятели революции, случайно бывшие здесь, с искаженными лицами бежали кто куда. Видя, что все это может окончиться крайне печально, я подождал минуту, думая, что кто-либо из Совета выйдет сюда для водворения порядка, по, как оказалось после, третьеиюльские беглецы внесли уже панику в заседание Совета, и там творилось поистине вавилонское столпотворение.

Видя, что солдаты с перепуганными лицами врываются в Таврический дворец и прячутся в разные места, а наиболее храбрые из них щелкают затворами винтовок, готовясь встретить наступающих воображаемых казаков, я быстро вышел на площадку перед Таврическим дворцом и увидел здесь смехотворную сцену, когда десятки вооруженных солдат забивались в кусты сирени и акации, пользуясь этим естественным прикрытием для защиты — все от тех же невидимых врагов.

Я искал глазами ‘начальство’, думая обратиться к нему с требованием привести в надлежащий порядок разбежавшийся батальон, но никого найти не мог.

Совершенно забыв военную команду, которую я когда-то проходил в нашем полувоенном Константиновском межевом институте, я все-таки заорал во все горло: ‘На линейку стройся!’, не зная точно, так или не так подавать команду. Тотчас из кустов и из разных других мест стали вылезать и сбегаться солдаты. Тут я наконец увидел беспомощно метавшегося фельдфебеля, совершенно незнавшего, что ему делать. Я строго обратился к нему и упрекнул, почему он не выстраивает солдат.

— Так что дюже исиужались, — услышал я комический ответ.

— Стройтесь сейчас же! — строго приказал я ему.

Фельдфебель метнулся туда-сюда и стал отдавать команду за командой.

Видя, что здесь дело налаживается, я пошел во дворец и стал выпроваживать засевших там солдат, объявив им, что их батальон построился и уже уходит. Солдаты тотчас же стали выбегать из дворца.

В это время в вестибюле показался Дан, самый храбрый из всех заседателей. Злыми, пристальными глазами осматривал он всех и, узнав, что батальон уходит, повернулся вспять.

Грянул удар сильного грома, разверзлись небесные хляби, и из налетевшей тучи полились струи летнего ливня.

Спугнутые дождем девицы и кавалеры, выпрыгнувшие в разбитые окна, бегом, с непокрытой головой, пробирались около стен дворца, перескакивая лужи и потоки быстро текущей дождевой воды. Эти храбрые граждане и гражданки виновато оглядывались, стремясь незаметно прошмыгнуть в подъезд.

Я сказал фельдфебелю, а потом появившимся офицерам, что самое лучшее им вернуться в казармы со своим столь храбрым отрядом. Они послушались. Раздалась команда, и батальон стройно зашагал под проливным дождем к себе домой, в казарму.

Так закончился трагикомический инцидент ‘осады’ Таврического дворца в этот многознаменательный день 4 июля 1917 г.

К нам в дежурную комнату беспрерывно поступали известия о митингах-протестах на заводах, фабриках и казармах. Было совершенно ясно, что наша организация справилась с положением вещей ²⁵и вводит движение в правильное русло. Нам также стало известно, что Петроградский Комитет по совету Владимира Ильича принял решение прекратить забастовку и митинги протеста, для чего и заготовил текст соответствующих прокламаций {ЦК нашей партии дал оценку событиям 3—5 июля 1917 г. в своей резолюции о текущем моменте, вынесенной на расширенном совещании 13—14 (26—27) июля 1917 г. (КПСС в резолюциях и решениях съездов, конференций и пленумов ЦК, Ч. I. M., 1954, стр. 368—370].}. Часов в пять вечера прибыли матросы из Кронштадта. Матросы эти отличались особой восприимчивостью ко всем революционным лозунгам. Они всегда были готовы выступить по первому призыву. Пришли они в полном боевом порядке и расположились во дворе Таврического дворца. Вооруженные с ног до головы, они представляли собой значительную боевую силу. С ними прибыл их любимец тов. Рошаль ²⁶, за которым они пошли бы куда угодно, а он действовал всецело по директивам нашего Петроградского Комитета партии. Именно этим матросам пришлось нам впервые объявить решение Петроградского Комитета большевиков, с подробным изложением всех мотивов этого решения и характеристикой текущих бурных событий.

И несмотря на то, что матросов прибыло в город несколько тысяч, совершенно готовых к бою, несмотря на то, что по матросам был открыт огонь и они были вынуждены ответить, — с обеих сторон имелись раненые и убитые, — несмотря на все понятное возбуждение и негодование вооруженных масс, директивы ЦК и ПК были тотчас же приняты и рабочими, и матросами, и солдатами, демонстрировавшими на улицах Петрограда. Демонстрации стали затихать, и город принимал вполне обычный вид.

Но Временное правительство вместе с меньшевиками и эсерами, почувствовавшее, что большевики все более и более накапливают силы, задумали одним ударом покончить с ними. Они делали вид, будто не замечают, что главнейшая политическая роль в эти дни революционного подъема масс перешла сама собой к большевикам. Они решили перейти в открытое наступление против большевиков, подтягивая те войска, на которые возлагали надежду. Крутой расправой и арестами они захотели разом положить конец революционному движению масс. Еще 3 июля носились смутные слухи о подходе к Петрограду войск Временного правительства.

Помимо войск, деятели взбешенного Временного правительства решили использовать все, что только возможно, и клевету прежде всего, против большевиков вообще и против Владимира Ильича в особенности. Четвертого июля часов в семь вечера после дежурства в Таврическом дворце я пошел на некоторое время домой. Вскоре ко мне позвонили.

— Кто у телефона? — спрашиваю я.

— Вы меня узнаете? — отвечает голос, чуть-чуть картавя. Прислушиваюсь. Ба! Николай Сергеевич Каринский, которого я очень хорошо знал как радикального адвоката, почти постоянно жившего в Харькове. Мне в качестве эксперта с ним приходилось очень много раз выступать на судебных процессах по сектантским делам, и он всегда вел эти процессы очень умело, энергично, со знанием дела и настолько свободно, что его речи и допросы миссионеров, священников и всех шпионов православного ведомства нередко вызывали протесты прокурора и председателя суда.

Во время Февральской революции прокурор республики Переверзев ²⁷, будучи с ним лично хорошо знаком, предложил ему занять место его помощника. К сожалению, он согласился и этим очень много напортил себе.

До этого телефонного звонка я давненько его не видел и совершенно не знал, в каком он настроении.

— Я звоню к вам, — сказал он мне, — чтобы предупредить вас: против Ленина здесь собирают всякие документы и хотят его скомпрометировать политически. Я знаю, что вы с ним близки. Сделайте отсюда какие хотите выводы, но знайте, что это серьезно и от слов вскоре перейдут к делу.

— В чем же дело? — спросил я его.

— Его обвиняют в шпионстве в пользу немцев.

— Но вы-то понимаете, что это самая гнуснейшая из клевет! — ответил я ему.

— Как я понимаю, это в данном случае все равно. Но на основе этих документов будут преследовать его и всех его друзей. Преследование начнется немедленно. Я говорю это серьезно и прошу вас немедленно же принять нужные меры, — сказал он как-то глухо, торопясь. — Все это я сообщаю вам в знак нашей старинной дружбы. Более я ничего не могу вам сказать. До свидания. Желаю вам всего наилучшего… Действуйте…

— Благодарю за предупреждение… — только и успел я сказать, как телефон умолк.

По всему тону разговора я понял, что Каринский спешил, передавая мне эти сведения, что ему ввиду его служебного положения было опасно все это мне сообщить. Зная его как очень спокойного и осторожного человека, мне стало ясно, что дело это, очевидно, серьезное и что действительно необходимо сейчас же действовать. Я обдумывал положение.

Прежде всего, конечно, хотелось броситься к Владимиру Ильичу и все рассказать ему. Я совсем было собрался идти в Таврический, но подумал, что можно случайно разойтись, что надо спешить и что лучше всего, чтобы выиграть время, попытать счастье соединиться с Владимиром Ильичем по телефону. Я позвонил в Таврический в нашу дежурную комнату. Кто-то подошел к телефону. Я просил немедленно позвать Владимира Ильича.

— Алло!.. — раздался через полминуты знакомый голос.

— Я получил сейчас сообщение не только из верного источника, но, можно сказать, из первоисточника, сообщение гнусное и подлое, касающееся преследования, которое предпринимается против вас. Источника по телефону я не могу назвать по понятным вам причинам, ибо нас могут слушать…

И торопясь, чтобы не перебили, я подробно рассказал ему все, что сообщил мне Карийский.

— Источник ваш безусловно верный?

— Да.

— Случайный или это лицо имело с вами постоянное, давнишнее знакомство?

— Да, постоянное, давнишнее знакомство в течение семи лет.

— Опишите, кто он сейчас — человек из публики или занимающий официальное положение?

— Занимает высокое официальное положение, лично ко мне в силу давнего знакомства прекрасно расположен.

— Сообщает ли он по слухам, или по каким-либо документам, хотя и сфабрикованным?

— Он сообщил мне, что имеются документы, и советовал как можно скорей принять серьезные меры, как я понимаю, предупреждающие преследование.

— Мы здесь тоже получили об этой гнусности некоторые сведения, стараемся их проверить. Если что знаете, сообщите нам. Сообщенное вами — серьезно и важно.. .

Я стал просить Владимира Ильича, чтобы он скорее уехал из Таврического и ни в коем случае не показывался домой.

— Вы не волнуйтесь так, — бодро и задушевно сказал Владимир Ильич.

— Я чувствую, что вам грозит опасность, и нельзя не волноваться…

— Ничего, ничего… Я собираюсь уйти отсюда…

— Поскорей бы!..

— Хорошо… До свиданья… Звоните… — разговор прекратился {Мне стало известно, что Н. С. Каринский, упавший в настоящее время [в 1924 г. — Ред.] до самого дна черносотенно-монархических кружков Нью-Йорка, негодует за эту мою, совершенно правдивую, почти стенографическую запись замечательного разговора. Что делать: слова из песни не выкинешь! Н. С. Карийскому я рекомендовал бы задуматься лишь над одним: за его официальную деятельность в правительстве Керенского он, несомненно, подлежал расстрелу по суровым законам первых месяцев диктатуры пролетариата и гражданской войны. Он отлично знает, что был всецело в наших руках, но даже был принят мною в Кремле. Почему же он не был арестован? Почему же, в самом деле, разрешено ему было большевистской властью выехать из Москвы на Украину? Только потому, что его явная заслуга по предупреждению ареста Владимира Ильича была с благодарностью учтена Советской властью. Большевики — народ памятливый и за добро всегда платят добром.}.

Я стал соображать, что делать дальше. Позвонил кое-кому, и в том числе члену Государственной думы нашему товарищу Н. Г. Полетаеву²⁸, прося его пойти к Владимиру Ильичу.

В это время вернулась домой моя жена Вера Михайловна, взволнованная и возбужденная.

— Я только что видела, — сказала она мне, — как на улице избивали каких-то молодых людей за то, что они высказывали сочувствие большевикам.

При входе в наше парадное она обратила внимание, что у крыльца толкутся какие-то подозрительные личности, все время переговаривающиеся с нашим черносотенцем-швейцаром.

У нас уже несколько лет жила одна женщина, Василиса Прохоровна, жена нашего давнишнего друга, рабочего Андрея Евдокимова, который в эти дни отсутствовал в Петрограде. Она пришла и сообщила нам, что ее расспрашивали: не пришел ли ко мне гость, который раньше бывал, а также о том, когда я бываю дома и кто у меня бывает.

Мне стало ясно, что началась слежка, а потом, вероятно, начнется настоящая охота, облава и осада квартиры.

Я стал звонить в Таврический, но телефон не отвечал: очевидно, все оттуда уже ушли.

Мы решили поехать в Финляндию, чтобы повидаться с товарищами, которые, как я наверное знал, туда приедут, и обсудить с ними план действия.

— Но что с Владимиром Ильичей? Где он? Как ему помочь?

Мне было мучительно больно, что в эти минуты я был совершенно лишен возможности быть вместе с ним, ибо знал, что за мной следят.

Стал звонить в разные места, но смог получить мало сведений. К счастью, ко мне зашел один из товарищей и сообщил, что Владимир Ильич ушел из Таврического и хотел переждать некоторое время, чтобы принять то или другое решение.

Товарищ также обратил мое внимание на то, что за моей квартирой, несомненно, следят и что можно ожидать арестов. Это было часов в девять вечера. Посоветовавшись, мы с Верой Михайловной решили поехать в Мустамяки. Подъехав к Литейному мосту, мы нашли его разведенным. Временное правительство и меньшевики употребили старый прием царского правительства в борьбе с рабочими. У моста стояла огромная очередь едущих на Финляндский вокзал и перебирающихся через Неву на яликах. Мы тоже стали в очередь, но милиция запретила яличникам перевозить публику. Это вызвало огромное возмущение. На Литейном и на набережной появились конные разъезды. Мы решили вернуться домой. Наутро положение осложнилось: к нам в квартиру несколько раз звонили неизвестные лица, спрашивая, дома ли я и не проживает ли здесь еще кто-либо? Часов в 11 утра пришел председатель домового комитета с каким-то штатским и заявил, что он получил распоряжение проверить, кто у меня живет. Я заявил ему, что подобное шпионство недопустимо в республике и что теперь не время царского самодержавия.

Председатель домового комитета постарался остаться со мной наедине и сказал:

— Вам лучше уехать. Вчера и сегодня все время справляются о вас и кого-то ищут у вас…

Я понял, что ищут Владимира Ильича.

Заявив вслух при штатском, что у нас в квартире решительно никого нет и не было из посторонних, я расстался с неожиданными гостями.

Вскоре мы вместе с Верой Михайловной вышли черным ходом во двор и на улицу и направились к Финляндскому вокзалу. Картина города за ночь резко изменилась. С разных застав и вокзалов появились конные части драгун с пулеметами и легкой артиллерией. Войска занимали перекрестки улиц, площади, вокзалы и другие стратегические пункты. На тротуарах всюду толпились высыпавшие из всех щелей мещане, купцы, буржуа, чиновники всех рангов, разом осмелевшие и обнаглевшие. Рабочих на улице было мало. Явно начинался разгул черносотенных банд и всех тех, на кого только и могли опереться Временное правительство и бредущие в его хвосте меньшевики и шумливые эсеры.

Было неприятно и противно идти по улицам. Литейный мост оказался наведенным, и мы прошли через него, окидываемые подозрительными взорами патрулей. Через два часа здесь уже проверяли паспорта, очевидно, стремясь кого-то задержать.

Мы сели в поезд и благополучно отъехали.

В вагоне, как шмели, жужжали дачники все на те же темы дня. В Белоострове всех тщательно осматривали и особо внимательно проверяли паспорта. Было очевидно, что кого-то ищут, за кем-то следят.

— Хотят арестовать Владимира Ильича, — шепнул я Вере Михайловне.

— Где-то он? — отозвалась она.

——

6 июля утром я решил поехать в Петроград, дабы разузнать обо всех делах. В седьмом часу утра я выехал на станцию вместе с Верой Михайловной. В деревне Нейвола я заметил бежавшего нам навстречу вооруженного винтовкой юнкера. Он подскочил к моему извозчику и вспрыгнул на подножку.

— Скажите, как нам пройти к Бонч-Бруевичу?

— А зачем вам?

— Нам приказано обыскать его дачу…

— Я — Бонч-Бруевич…— ответил я ему.

В это время к нам подбежала целая ватага юнкеров. За ними на извозчике везли пулемет, далее шествовали в пешем строю казаки.

Нашу лошадь повернули, и мы двинулись назад.

Завидев наш дом, юнкера бросились рассыпным строем и окружили дачу кольцом, защелкали затворами винтовок и залегли, точно ожидая нападения.

— Вот храброе воинство, — посмеивался я над ними, — увидели пустую дачу и сейчас же — в кусты…

Один из них, картавя почти на каждом слове, подбежал ко мне и закричал:

— Мы не позволим, чтобы вы над нами издевались!..

— Кто вы такие? — резко спросил я его.— Ваши мандаты? Что вам угодно?

— Мы… мы… юнкера…

— Ваши мандаты!..

— Но у нас нет мандатов…— сказал по-французски один юнкер другому.

— Как же вы смели явиться сюда без мандатов? — по-французски же и очень резко ответила им Вера Михайловна.— И еще позволяете вести себя так дерзко… Не забывайте, вы не в России, а в Финляндии.

Юнкера сразу подтянулись.

— Но нам велено арестовать известного шпиона Ленина, который, как нам сказали, проживает у вас…

— Что?..— закричала на них, надевая пенсне и наступая, как бы решаясь вступить с ними в бой, Вера Михайловна.— Как вы смеете, мальчишки, называть так нашего лучшего друга? Вон отсюда!..

— Но, мадам, мы обязаны…

— Вон отсюда!..— и она повелительно показала им на калитку.

Юнкера стали выходить на улицу…

Вера Михайловна не отставала от них и говорила им, что она сейчас же составит протокол за оскорбление нашего лучшего друга и что по финляндским законам они строжайшим образом ответят.

В это время подошел офицер, прислушался к разговору и очень вежливо заявил:

— Вот предписание арестовать Ленина, который проживает у вас.

— У нас Ленина нет…

— Он у вас жил?

— Жил…

— А где он теперь?

— Это вас не касается, это дело нашей партии, а не ваше, — ответила ему Вера Михайловна.

— Но я должен его арестовать…

— Руки коротки… Вам придется сперва арестовать всех рабочих,

— Почему?..— вдруг задал вопрос один из казаков, все время крайне внимательно слушавший.

Я тотчас же вступил в разговор и самыми простыми словами стал рассказывать казакам о Ленине, кто он такой, каково его прошлое, почему его так любят рабочие, почему его травит буржуазия, так гнусно клевещущая на него.

— А вы его давно знаете?

Я объяснил.

— Так, значит, все это ложь?

— Несомненно…

И у нас начались первые признаки ‘братания’.

— Нам делать нечего, — сказали казаки и ушли назад. Большинство юнкеров расположились на соседнем пригорке и что-то горячо обсуждали между собой.

Двое юнкеров: один — тот, особо ретивый, который вскочил ко мне на подножку, и другой, его товарищ, с криком: ‘А мы все-таки посмотрим!’ —бросились к даче. За ними засеменила на кривых ножках плюгавенькая штатская фигура, отвратительный вид которой мне показался знакомым. Офицер с мандатом тихо, не спеша и, как мне показалось, весьма неохотно пошел туда же.

Я тотчас же направился к даче.

Предусмотрительно, еще утром рано, собираясь в Петроград, я уничтожил все адреса, а бывшие у меня письма спрятал в потайное место.

Юнкеров неожиданно, можно сказать, в штыки встретила няня нашей дочери Ульяна Александровна Воробьева, иростая вологодская крестьянка, жившая у нас с ноября 1905 г. и вместе с нами пережившая бесконечное количество обысков., когда наша квартира в некоторые годы чуть ли не каждую неделю посещалась царской полицией и шпионами.

Разгоряченная и взволнованная, она стала пушить их на чем свет стоит, ругая мерзавцами и негодяями, говоря, что вот, мол, полицию и жандармов прогнали и расстреляли, да только жаль, что не всю, а вот их, дрянь такую, сопливых мальчишек, оставили…

Те были озадачены, оскорблены, удивлены…

Одни из них стал говорить, что он не позволит всякой кухарке оскорблять его…

— А, дворянский сынок, — возопила няня, — тебе кухарка поперек дороги стала. Ты, видно, старый режим. Городовых всех арестовали и тебя надо…

Офицер, показывая мандат, пожелал обойти комнаты.

— Обязан это сделать…

С ним юркнул штатский и прямо направился ко мне в комнату. Я за ним. Тот бросился к моему письменному столу, и и вдруг сразу узнал в нем шпиона, который еще при царском правительстве всегда дежурил на станции Мустамяки, ведя слежку за всеми нами.

— Вам что угодно?..— закричал я на него.— Вон отсюда! Гадина!.. Вы, шпион царского правительства, позволяете себе врываться в дом жителя Финляндии!

Он сразу отскочил от письменного стола, весь съежился, очевидно, перетрусив, что я его узнал, и поспешно выскочил из дачи.

Офицер прошелся по комнате и вышел. В это время подбежали те два юнкера и заявили, что они осмотрели оба сарая и погреб и никого не нашли…

— Как ты смел лазить на погреб?..— закричала няня.— Ты там съел что-нибудь… Как же это я не видела, как ты полез, прихлопнула бы тебя там, посидел бы ты у меня во льду, шпионская морда…

Юнкера, видя, что тут ничего не поделаешь, что атаки няни действуют сильнее картечи, поспешили ретироваться… Ушел и офицер. Убежал сыщик. В деревне Нейвола стояло большое волнение. Все финны были возмущены приездом сводного военного отряда без разрешения их властей.

— Как разбойники! — говорили они, выказывая нам всяческое сочувствие.

На перекрестке мы увидели отряд с пулеметами, отправившийся ‘атаковать’ дом финляндской гражданки А. П. Горбик (пансион Лаыг), где жил Горький, как раз недели две тому назад выехавший из Мустамяк. Там тоже искали большевиков.

Дача, где жил Стеклов²⁹, была окружена отрядом юнкеров, державших Стеклова под домашним арестом, а потом увезших его в Петроград.

В это время вынырнул шпион, который пытался сделать у меня обыск. Тут же стояла большая группа казаков, среди которых я заметил тех, которые приходили ко мне на дачу.

Я тотчас же обратился к ним и сказал:

— Смотрите, товарищи, как вас обманывают… Вас, казаков, послали сюда и дали вам в руководители кого? Вот его? Правда?..

— Правда, — раздались голоса.

— А ведь он не кто иной, как шпион царского правительства, сыщик охранного отделения. Мы его здесь хорошо знаем, и он очень многих революционеров выследил и предал.

Ропот прошел среди казаков, и все как-то разом придвинулись и ко мне, и к этому субъекту.

— И вот этих-то шпионов, — продолжал я, — подсылают к нам, революционерам, и теперь, после революции, с обыском, и вы с ними…

— Правда это? Ты царский шпион? Говори!..— зашумели казаки.

— Да разве вы не видите, что за птица? — сказал кто-то из казаков, показывая на него толстым, как шкворень, пальцем.

— Расстреливать таких надо…— раздалось из толпы.

— Ну, ты, убирайся отседова, пока цел, — гаркнул на него громадный казачина. И этот царский шпион, сотрудник Керенского, как заяц, шмыгнул стороной, быстро обежал всех, вскочил на извозчика и, робко оглядываясь, точно ожидая удара в спину, скрылся в направлении на Мустамяки, все время понукая извозчика-финна, который изо всех сил нахлестывал свою маленькую ретивую лошадку, почувствовав получение сверх таксы.

Побродив еще с час по Нейвола, отряды съехались и мирно отправились восвояси на Мустамяки, оставив посты в виде каких-то штатских людей, которые eine дней десять дежурили вокруг моей дачи, более всего лежа в высокой траве на соседнем пустом поле местного крестьянина и, очевидно, все время поджидая Ленина. Дачная и пансионная буржуазия шипела на нас изо всех сил. Вечером ко мне зашел Демьян Бедный и рассказал, что он рано утром почти около Мустамяк встретил весь этот отряд, который расспрашивал его, как пройти на Нейвола и осведомился о его фамилии. Он, куря толстую сигару, назвал свою настоящую фамилию — Придворов, и юнкера пропустили его, не тронув, и лишь спросили, не знает ли он, где дача Демьяна Бедного.

Через несколько дней я съездил в Москву и послал письмо в газету ‘Новая жизнь’³⁰ по поводу налета юнкеров, но письмо мое там напечатали с большими пропусками, ибо ‘интернационалисты’ были столь ‘объективны’ к событиям, что, быть может, невольно тянули руку меньшевиков и не имели мужества стать на защиту большевиков, многих из которых они персонально знали десятилетиями.

В этот же день на заседании Исполкома Совета, куда был вызван для объяснений Керенский, я передал ему лично в руки большое письмо с полным и негодующим протестом по поводу обвинений, выдвинутых против Владимира Ильича, и в частности против обвинения его в том, что он организовал ‘восстание’ 3 июля, тогда как все последние дни перед третьим июля он был у меня в гостях на отдыхе.

Керенского я знавал и раньше, еще до революции.

— Вы убеждены, что все это вздор? — спросил он меня, прочитывая письмо.

— Абсолютный вздор!

— Мне очень важно знать ваше личное мнение, — сказал он, щуря глаза.

Вероятно, это была одна из тех фраз, которые любил расточать во все стороны Керенский и которые не имели никакого значения.

В этот же день, как и в Финляндии, именно 6 июля, было сделано такое же нападение на мою квартиру и в Петрограде, где некоторое время распоряжался отряд драгун, поставивший около дома пулемет.

Какие-то штатские люди, очевидно шпионы, все время поджидали меня, но наш верный друг Василиса Прохоровна Евдокимова заперла квартиру и, видя, что на улице идет стрельба и меня ищут, вышла черным ходом и уехала к себе в деревню.

Драгуны и штатские, видя квартиру запертой и подежурив около нее, не заметив ни входящих, ни выходящих, не решились взламывать дверь, и 8 июля сняли посты наблюдения. Я, конечно, в это время на квартиру не являлся.

Так закончились эти бурные дни, когда контрреволюция, окрыляемая соглашательским Советом и ведомая под ручки меньшевиками и эсерами, так нагло оскалила свою волчью пасть, чтобы в дни Корнилова заметать лисьим хвостом следы явного похода против пролетариата и крестьянства.

Самым главным для нас было сознание, что Владимир Ильич цел, что с ним имеется связь, что он присылает статьи, дает директивы партии, что он, когда нужно, открыто пишет и одергивает заметавшихся и заколебавшихся товарищей, требует ‘стоять на месте’, бодро и смело призывая всю партию к подготовке победы, к подготовке вооруженного восстания.

Значит, оно будет — раз говорит он!

— Значит, революция идет! — твердо и уверенно говорили мы между собой.

ПРИМЕЧАНИЯ

Впервые опубликовано отдельной брошюрой в 1925 г. в изд-ве ‘Жизнь и знание’. М. Печатается по III т. Избр. соч.

¹ Ко времени Февральской революции петроградская организация большевиков была сильно ослаблена репрессиями царизма, в то время как меньшевики и эсеры, поддерживавшие политику царского правительства в империалистической войне, сохранили свои легальные организации. В силу этих обстоятельств при выборах в Петроградский Совет меньшевики и эсеры получили большинство и оказались у руководства Совета и Исполкома. Несмотря на это, петроградские большевики, опираясь на рабочих и солдат, добились проведения Советом ряда революционных мероприятий в первые дни Февральской революции — ареста представителей старой власти и освобождения из тюрем политических заключенных.

² В дни Февральской революции В. Д. Бонч-Бруевич с отрядом солдат занял типографию газеты ‘Копейка’ и организовал там выпуск ‘Известий’. В архиве В. Д. Бонч-Бруевича сохранился документ, датированный 4.III 1917 г., об утверждении его в должности заведующего типографией ‘Известий Советов рабочих и солдатских депутатов’ (ОР ГБЛ, ф. 369).

³ Речь идет о манифесте РСДРП (большевиков) ‘Ко всем гражданам России’, выпущенном и распространенном в Петрограде в первые дни Февральской революции, когда еще продолжалась уличная борьба. Манифест провозглашал целью революции образование демократической республики, требовал создания Временного революционного правительства, установления законов, защищающих права народа, введения 8-часового рабочего дня конфискации помещичьих, церковных и других земель.

⁴ И. Г. Церетели (1882—1959) — один из лидеров меньшевизма. В мае 1917 г. вошел в буржуазное Временное правительство в качестве министра. Позже — один из руководителей контрреволюционного меньшевистского правительства в Грузии и белоэмигрант.

⁵ В период Временного правительства газета фактически находилась в руках меньшевиков и эсеров. В архиве В. Д. Бонч-Бруевича (ОР ГБЛ, ф. 369) сохранилось его заявление от 15.IV 1917 г. в Исполнительный Комитет Совета рабочих и солдатских депутатов, в котором он вместе с Б. Авиловым пишет:

‘Ввиду того, что Исполнительным Комитетом избран новый состав политической редакции ‘Известий’, мы, бывшие до сего времени членами политической редакции, находим для себя невозможным оставаться в составе редакции и с сегодняшнего дня прекращаем всю работу по выпуску ‘Известий’ и слагаем с себя ответственность за дальнейшее редактирование и издание газеты.

Б. Авилов.
Влад. Бонч-Бруевич’.

Впоследствии, в 50-е годы, В. Д. Бонч-Бруевич написал на документе: ‘Не было отослано ввиду изменившихся обстоятельств, а именно приехал из эмиграции Владимир Ильич и не советовал выходить из редакции ‘Известий’. ‘Пока еще можно терпеть — будем терпеть, — сказал он, — выйти всегда успеем, а сейчас всячески будем использовать и эту позицию. Это хорошо, — прибавил он, обращаясь ко мне, — что Вы организовали ‘Известия’ и держите их в своих руках. Сейчас это будет трудней, но надо держаться, пока возможно’. И мы с Авиловым остались в редакции и письмо это не послали’. В. Д. Бонч-Бруевич вынужден был уйти из ‘Известий’ 12 мая 1917 г.

Упоминаемый здесь Б. В. Авилов (р. 1874) — социал-демократ, большевик. После Февральской революции вошел в состав Петроградского Комитета большевиков, позднее состоял членом ЦК с.— д.— интернационалистов, откуда вышел в 1918 г., отказавшись от политической деятельности.

⁶ Дворец балерины Мариинского театра Кшесинской, подаренный ей Николаем П. В дни Февральской революции дворец был занят революционным броневым дивизионом. В нем в 1917 г. помещались ЦК и ПК РСДРП (б).

⁷ Н. С. Чхеидзе (1864—1926) — один из лидеров меньшевизма. Во время Февральской революции 1917 г.— председатель Петроградского Совета рабочих и солдатских депутатов и председатель ЦИК первого созыва, поддерживал Временное правительство. После Октябрьской революции — председатель Учредительного собрания в Грузии. В 1921 г. после установления в Грузии Советской власти эмигрировал во Францию.

⁸ Между 15 и 19 марта (н. ст.) В. И. Ленин послал Я. С. Ганецкому конспиративное письмо со своей фотографией и просил организовать ему нелегальный проезд в Россию под видом глухонемого шведа (В. И. Ленин. Полн. собр. соч., т. 31, стр. 491, 631).

⁹ Имеется в виду доклад, сделанный В. И. Лениным 4 (17) апреля 1917 г. на совещании большевиков, делегатов Всероссийской конференции Советов рабочих и солдатских депутатов, происходившей в Таврическом дворце. Перед докладом в Таврическом дворце В. И Ленин провел совещание с руководителями партии на квартире В. Д. Бонч-Бруевича (см. В. И. Ленин. Полн. собр. соч., т. 31, стр 648). В тот же день на объединенном заседании большевиков и меньшевиков В И. Ленин произнес речь, посвященную разъяснению тезисов ‘О задачах пролетариата в данной революции’ (В. И. Ленин. Полн. собр. соч., т. 31, стр. 113—118).

¹⁰ Контактная комиссия организована меньшевистско-эсеровским Исполнительным Комитетом Петроградского Совета 8 (21) марта 1917 г. для установления контакта с Временным правительством, ‘воздействия’ на него и ‘контроля’ над ним. Контактная комиссия на деле помогала осуществлению политики Временного правительства и стремилась удержать рабочие массы от активной революционной борьбы Комиссия существовала до середины апреля 1917 г.

¹¹ ‘Русская воля’ — ежедневная газета, существовавшая на средства крупных банков, вела погромную агитацию против большевиков. Выходила в Петрограде с декабря 1916 г. Закрыта Военно-революционным комитетом 25 октября (7 ноября) 1917 г.

¹² ‘Речь’ — ежедневная газета, центральный орган партии кадетов, выходила в Петербурге с 23 февраля (8 марта) 1906 г., была закрыта 26 октября (8 ноября) 1917 г.

¹³ ‘Единство’ — газета, выходила в Петрограде в 1914 г. (вышло четыре номера), затем ежедневно с марта по ноябрь 1917 г., а также с декабря 1917 г. по январь 1918 г. под названием ‘Наше единство’. Редактировалась Г. В. Плехановым, объединяла правую группу меньшевиков-оборонцев и стояла за коалицию с буржуазией.

¹⁴ И. П. Гольденберг (Мешковский) (1873—1922) — социал-демократ. Во время первой мировой войны был оборонцем, сторонником Г. В. Плеханова. В 1917—1919 гг. примыкал к группе ‘Новая жизнь’. В 1920 г. был вновь принят в партию большевиков.

¹⁵ Ф. И. Дан (Гурвич) (1871—1947) — один из лидеров меньшевиков. После Февральской революции 1917 г.— член Исполкома Петроградского Совета и Президиума ЦИК. В начале 1922 г. выслан за границу как враг Советского государства.

¹⁶ По-видимому, В. Д. Бонч-Бруевнч имеет в виду смену состава редакции газеты ‘Известия’ после II Всероссийского съезда Советов. ‘На рассвете (25 октября (ст. ст.)] в редакции газеты ‘Известия ВЦИК’ появляется В. Д. Бонч-Бруевич и устанавливает там цензуру ВРК, не разрешая публиковать приказы штаба Петроградского военного округа и Временного правительства’ (см. ‘Донесения комиссаров Петроградского ВРК’. М., 1957, стр. 13.)

¹⁷ Речь идет о поте от 18 апреля (1 мая) 1917 г., посланной министром иностранных дел П. Н. Милюковым вместе с декларацией Временного правительства от 27 марта (9 апреля) через русских дипломатических представителей за границей, в которой подчеркивались решимость Временного правительства вести войну ‘до полной победы’ и верность союзническим договорам.

¹⁸ Имеется в виду демонстрация 21 апреля (4 мая) 1917 г. в знак протеста против ноты Милюкова. Милюков принужден был уйти в отставку, 5 (18) мая было организовано первое коалиционное министерство с участием меньшевиков и эсеров.

¹⁹ ‘Дикая дивизия’ — прозвище сформированной в годы первой мировой войны из горных народностей Северного Кавказа дивизии царской армии. В офицерском составе Кавказской дивизии наряду с гвардейскими офицерами были представители местной буржуазии и феодалов.

²⁰ Имеется в виду демонстрация, которую 1 Всероссийский съезд Советов рабочих и солдатских депутатов, открывшийся 3 (16) июня 1917 г., вынужден был назначить под давлением рабочих масс. Эта массовая демонстрация (в ней участвовало более 400 тыс. рабочих и солдат) проходила под большевистскими лозунгами: ‘Вся власть Советам!’, ‘Долой войну!’, ‘Долой десять министров-капиталистов!’. Демонстрация показала огромный рост влияния большевиков в массах.

²¹ Речь идет о демонстрации, назначенной большевистским ЦК, которую меньшевики и эсеры, входившие в правительство, запретили под предлогом ‘черносотенной опасности’ и разослали делегатов I Всероссийского съезда Советов агитировать по заводам против демонстрации ЦК большевиков отменил демонстрацию.

²² По-видимому, это было В начале апреля 1917 г., так как В. И. Ленин в предисловии ко второму изданию в 1918 г. своей брошюры ‘Политические партии в России и задачи пролетариата’ писал, что брошюра была им написана в начале апреля. В. Д. Бонч-Бруевич не упоминает, что эта работа В. И. Ленина первоначально была напечатана в трех номерах (No 20, 22 и 23) газеты ‘Волна’ от 23, 26 и 27 апреля 1917 г., брошюрой же она вышла в июле 1917 г. в издательстве ‘Жизнь и знание’.

²³ М. А. Савельев (1884—1939) — активный участник революционного движения. В 1917 г. был делегатом VII (Апрельской) конференции и VI съезда РСДРП. После Октябрьской революции находился на ответственной партийной и советской работе, был редактором многих журналов, директором Института Ленина (1928—1932), членом редколлегии газеты ‘Правда’ и членом главной редакции сочинений В. И. Ленина.

²⁴ Трудовики — группа мелкобуржуазных демократов в Государственных думах, состоявшая из интеллигентов и крестьян народнического толка. По отношению к войне трудовики занимали оборонческую позицию. Октябрьскую революцию встретили враждебно.

²⁵ Речь идет о 3—4 (16—17) июля 1917 г., когда начались стихийные демонстрации, грозившие перерасти в вооруженное выступление против Временного правительства. Большевики тогда были против вооруженного восстания, так как считали, что революционный кризис еще не назрел. Учитывая настроение масс, ЦК большевиков принял решение участвовать в демонстрации с тем, чтобы придать ей мирный и организованный характер. Юнкерские и казачьи отряды были брошены Временным правительством против мирной демонстрации с ведома и согласия ЦИКа меньшевиков и эсеров и открыли стрельбу по демонстрантам. Были вызваны с фронта контрреволюционные воинские части для разгрома революционного движения. ЦК большевиков в ночь с 4 (17) на 5 (18) июля принял решение о прекращении демонстрации.

²⁶ Семен Григорьевич Рошаль (1896—1917) — один из активных участников Октябрьской революции. В партию вступил в 1914 г. Неоднократно подвергался преследованиям и арестам за революционную деятельность. В марте 1917 г. был избран председателем Кронштадтского комитета большевиков, участвовал в подавлении мятежа Керенского — Краснова. В декабре 1917 г. в Яссах был убит белогвардейскими офицерами.

²⁷ Здесь допущена неточность: П. Н. Переверзев, петербургский адвокат, с первых дней Февральской революции был прокурором Петроградской судебной палаты, с 5 (18) мая 1917 г. стал министром юстиции в первом коалиционном министерстве Временного правительства. В июле 1917 г. опубликовал сфабрикованные Алексинским совместно с военной контрразведкой клеветнические документы против Ленина и большевиков. H. С. Карийский занял место прокурора Петроградской судебной палаты.

²⁸ Н. Г. Полетаев (1872—1930) — рабочий-токарь, старый большевик, член III Государственной думы (1907—1912), один из руководителей газет ‘Звезда’ (1910—1912) и ‘Правда’ (1912—1914). В советское время работал в кооперации.

²⁹ Ю. М. Стеклов (1873—1941) — в социал-демократическом движении участвовал с 1893 г. После Октябрьской революции — член ВЦИК и ЦИК, с 1917 по 1925 г.— редактор газеты ‘Известия ВЦИК’, автор ряда трудов по истории революционного движения.

³⁰ ‘Новая жизнь’ — ежедневная газета, инициаторами которой были меньшевики-интернационалисты и писатели, группировавшиеся вокруг журнала ‘Летопись’. Газета выходила в Петрограде с 18 апреля (1 мая) 1917 г. Октябрьскую революцию и установление Советской власти встретила враждебно. С 1 июня 1918 г. выходила в петроградском и московском изданиях. Оба издания были закрыты в июле 1918 г.

В. Д. БОНЧ-БРУЕВИЧ

Воспоминания о ЛЕНИНЕ

В. И. ЛЕНИН В РОССИИ

ПРИМЕЧАНИЯ

Читайте также: