Н. А. Лейкинъ
Въ деревн и въ город.
Разсказы.
Изданіе пятое.
Типографія П. П. Сойкина, Стремянная, собств. д., No 12.
1908.
ВЪ ХОРОШЕМЪ ТЛ.
II.
В хорошем теле, Лейкин Николай Александрович, Год: 1908
Время на прочтение: 8 минут(ы)
Дло было на святкахъ, сейчасъ посл новаго года.
Дворникъ Кондратій Ивановъ, осанистый рыжебородый мужикъ среднихъ лтъ, грамотный и бывшій солдатъ, только что вернулся изъ трактира, куда ходилъ пить чай съ домовымъ подрядчикомъ-мусорщикомъ изъ подгородныхъ крестьянъ. Въ, трактир они просидли до самаго закрытія его, то-есть до одиннадцати часовъ ночи, при чемъ подрядчикъ далъ Кондратію Ивановичу три рубля на праздникъ, чтобы Кондратій не притснялъ его передъ домохозяиномъ и выгораживалъ за неисправную иногда очистку двора отъ нечистотъ и снга. Кондратій требовалъ отъ подрядчика пять рублей, потомъ четыре, но подрядчикъ торговался и далъ только три, угостилъ его водкой, пирогомъ и чаемъ и общался ‘баб’ дворника, то-есть жен, привезти, кром того, въ слдующій разъ на поклонъ ситцевый платокъ.
Кондратій вернулся домой въ дворницкую трезвый (онъ выпилъ только маленькій ‘мазурикъ’ водки) и въ самомъ благодушномъ настроеніи. Баба его спала вмст съ груднымъ ребенкомъ за ситцевой занавской, которой былъ отгороженъ уголъ у печки, и онъ слышалъ ея сопніе. По эту сторону занавски покоился на лар его подручный Силантій, дальній родственникъ, растянувшись на брюх и уткнувъ лицо въ розовую ситцевую грязную подушку, а на полу лежалъ землякъ Иванъ Бархатовъ, пріхавшій въ Питеръ на заработки и пока, до пріисканія мста, остановившійся у Кондратья. Бархатовъ спалъ на подосланной рогож, положивъ подъ голову овчинный полушубокъ. Въ дворницкой коптла жестяная лампочка съ припущеннымъ огнемъ. Натоплено было страшно. Воздухъ былъ удушливый: пахло людьми, керосиновой копотью, сапожнымъ товаромъ. Посл хорошаго воздуха Кондратья ударило этими запахами пo носу.
— Вишь, какъ начадили, дуй ихъ горой! — проговорилъ онъ.— И къ чему было убавлять огонь? Хозяйскаго керосина жалко!
Онъ прибавилъ огня и подумалъ:
‘А на лстницахъ, поди, огонь не потушили. Да и наврное не потушили. Спросить надо’.
— Эй, Силантій! Ты потушилъ огонь на лстницахъ?— толкнулъ онъ въ бокъ спавшаго подручнаго.
Тотъ приподнялся сфинксомъ и посмотрлъ на Кондратія заспанными, прищуренными глазами.
— Н… Зачмъ-же я буду гасить, коли ты всегда гасишь! — пробормоталъ Силантій и опять уткнулся въ подушку.
— Всегда гасишь! А если я отлучился? Паршивый чортъ! Только-бы дрыхнуть, лшему! Налъ голодное-то брюхо посл деревни, да и въ лнь играетъ.
Кондратій нахлобучилъ шапку на голову и снова вышелъ изъ дворницкой, чтобы погасить лампы на лстницахъ. Гася лампы, на одной изъ лстницъ онъ встртилъ хмльного жильца въ шуб, тащившаго къ себ въ квартиру узелъ съ чмъ-то, помогъ ему дотащить этотъ узелъ до квартиры и получилъ пятіалтынный на чай.
‘Все прибываетъ да прибываетъ къ нашему капиталу’, мысленно проговорилъ онъ, сходя съ лстницы и даже самодовольно прищелкнулъ языкомъ. ‘Съ жильцовъ я получилъ праздничныхъ тридцать девять рублей, съ хозяина пять — сорокъ четыре, маляръ далъ два рубля — сорокъ шесть, печникъ два, мусорщикъ три — пятьдесятъ одинъ. Полсотни рублей и рубль!.. Печникъ-то, подлецъ, мало далъ. Сколько ему съ осени-то работы было! Одна печка съ котлами въ прачешной чего стоитъ! Ну, да я съ него на Пасху… Да… Изъ свчной лавки еще… И свчникъ за керосинъ всего на все далъ только два рубля. А какъ керосинъ-то всить, лысый чортъ! А я, вдь, и не смотрю, не провряю. Пятьдесятъ одинъ и два — пятьдесятъ три. Да такъ, по пятіалтыннымъ да по двугривеннымъ съ комнатныхъ жильцовъ рубля три съ полтиной набралъ — пятьдесятъ шесть. А что истратилъ? Выпита четвертуха на праздникахъ, ну, да закуски хоть на полтину. Пятьдесятъ два, стало быть, чистыхъ у меня отъ праздниковъ осталось. Да раньше въ коробц двадцать шесть прикоплено было. Выходитъ всего семьдесятъ восемь. Въ деревню на работника послано, баб заячья шуба справлена, сапоги есть, у бабы — тоже, на подати послано, паспортъ до Сентября. Все есть, и семьдесятъ восемь рублей чистыхъ, такъ чего-же мн! Какого еще лыски надо? Богатый я мужикъ’, закончилъ Кондратій.
На лстниц Кондратій увидалъ кошку, поднялъ кусокъ валявшагося кирпича и швырнулъ въ нее имъ, крикнувъ:
— Пшш, проклятая! Чужая чья-то забралась.
Онъ вышелъ на дворъ, заглянулъ въ окно нижняго этажа и увидлъ пишущую у стола, при свт лампы подъ зеленымъ абажуромъ, молодую двушку въ ночной блой кофточк, и проговорилъ:
— Горе… Пишетъ, пишетъ, а никакого толку… Вс вечера пишетъ, а вчера прихожу къ ней насчетъ паспорта, а у ней и на больничную марку рубля нтъ. Вотъ, говорятъ, что по письменной части лучше, чмъ по нашей… Пустое дло! И что она изъ себя такое? Ни одеженки на ней настоящей, ни Боже мой! Всякая горничная куда чище ходить. А вдь, вотъ, эта-то ученая.
Кондратій прошелъ по двору къ воротамъ, вышелъ за ворота, посмотрлъ на сосдскаго дворника въ тулуп и съ мдной бляхой и спросилъ его, чтобы что-нибудь спросить:
— Сидишь?
— Сижу.
— Пьяные были?
— Даве городовой давалъ свистокъ, но въ участокъ не водили. Туточный чей-то. Сосди его признали и повели. Уши ему потерли — онъ и попрочухался.
— Ну, я спать… Дежурство у насъ завтра съ семи часовъ утра…
Кондратій взглянулъ на виднвшуюся за деревяннымъ домомъ главу церкви съ крестомъ, снялъ шапку и сталъ креститься..
Черезъ минуту онъ былъ у себя въ дворницкой. Запахъ человкомъ опять ударилъ его по носу. Онъ отворилъ дверь, подержалъ ее немного отворенной и, опять притворивъ, переобулся изъ валенокъ въ старые сапожные опорки. Поставивъ валенки сушить къ печк, онъ взялъ жестяную лампочку, перешагнулъ черезъ спавшаго на полу земляка и зашелъ за занавски.
Свтъ лампы упалъ на спавшую на кровати жену Кондратья, и она, полуоткрывъ глаза, спросонья заговорила:
— Господи Іисусе! Что это такое!
— Нишкни, никшни… Это я… Я только въ сундукъ хочу сходить, — сказалъ ей Кондратій, досталъ ключъ, прикрпленный у него на пояск, отперъ висячій замокъ и открылъ сундукъ. На внутренней сторон крышки сундука были налплены портреты генераловъ, вырзанные изъ какого-то иллюстрированнаго журнала, раскрашенная картинка двочки съ котенкомъ на рукахъ, очевидно, съ крышки бонбоньерки. Кондратій, поставивъ лампу на табуретку около сундука, сталъ рыться въ сундук.
Онъ вынулъ изъ сундука, лежавшую сверху, пеструю жилетку съ синими стеклянными пуговицами, затмъ новый картузъ, аккуратно сложенный ‘спинжакъ’, запустилъ на дно сундука руки и изъ-подъ ситцевыхъ рубахъ извлекъ жестяную коробку отъ леденцовъ. Открывъ эту коробку, онъ положилъ къ имющимся уже тамъ деньгамъ полученную отъ мусорщика трехрублевку и сказалъ самъ себ вслухъ:
— Семьдесятъ восемь теперь должно быть… Семьдесятъ восемь…
Онъ хотлъ уже закрыть коробку, но подумалъ:
‘Да такъ-ли? Семьдесятъ-ли восемь? Давай, посчитаю’.
И тутъ-же, вынувъ деньги, медленно. сталъ считать бумажки, усердно мусоля пальцы. Денегъ онъ, однако, насчиталъ восемьдесятъ одинъ рубль, еще разъ пересчиталъ и задумался.
‘Откуда-же еще-то три рубля? Вотъ оказія! Кто-же еще-то далъ мн три рубля? Вотъ это ловко! Неужто это я отъ кого-нибудь спьяна на праздникамъ?.. Да пьянъ я такъ, чтобы ужъ очень, не былъ’.
— Дашь, а Дашь! — крикнулъ онъ было жену свою Дарью, чтобы спросить ее, не помнитъ-ли она что-нибудь объ этихъ трехъ рубляхъ, но тотчасъ-же опомнился и сказанъ себ мысленно: ‘Впрочемъ, что-жъ я! Все наше… А больше, такъ даже лучше’.
Закрывъ коробку и запрятавъ ее опять на дно сундука, Кондратій прикрылъ все это жилеткой и пиджакомъ, заперъ сундукъ и задвинулъ его на прежнее мсто, бормоча:
— Восемьдесятъ одинъ рубль… Восемьдесятъ одинъ… Кто бы это далъ мн трешницу? Должно быть, я при получк съ жильцовъ сбился. Генералъ изъ второго номера далъ мн два рубля, чиновница — два, изъ колбасной лавки два… Рубль… полтора… рубль…
Онъ перебиралъ по пальцамъ, но сбился, звнулъ и сбросилъ съ ногъ опорки.
Черезъ пять минутъ онъ лежалъ около жены на кровати, обернувшись къ ней спиной и мечталъ:
‘Какъ до двухсотъ рублей къ будущей зим накоплю — сейчасъ-же себ енотовую шубу сошью — и знай нашихъ!’
Дворнику Кондратью не спалось. Онъ лежалъ съ открытыми глазами, щурясь на свтъ лампочки, и слышалъ, какъ шелестятъ полужесткими крылышками черные тараканы, собравшіеся около водопроводнаго крана, какъ попискиваетъ сверчокъ за печкой, пріютившійся на сыромъ, принесенномъ изъ бани вник, какъ сопитъ лежащая рядомъ съ нимъ жена, какъ чмокаетъ во сн губами грудной ребенокъ, какъ тикаютъ дешевые московскіе часы съ мшкомъ песку вмсто гири, какъ по временамъ всхрапываетъ его подручный Силантій, какъ бредитъ во сн землякъ, растянувшійся на полу на рогож. Землякъ бредилъ какой-то телкой, раза три произнеся мысленно: ‘телка, лтошняя телка, Мартыхина телка’. Кондратій улыбнулся и произнесъ мысленно:
‘Нтъ, ужъ мы какъ шубу енотовую себ сошьемъ, о телк мечтахъ не будемъ. Что намъ тогда телка? Опитеримся хорошенько, такъ плевать намъ и на деревню. Матушка помретъ, такъ зачмъ намъ деревня? Неужто я буду брату семьдесятъ рублей на работника въ деревню высылать? Лучше эти деньги здсь… Здсь он въ лучшемъ вид пригодятся. Запишусь въ мщане, да и шабашъ. А братъ какъ знаетъ’.
‘Пальто надо еще себ къ весн сшить суконное съ костяными пуговицами’, мелькнуло у него въ голов. ‘А пальто-то я могу сшить не на эти деньги, что въ сундук лежатъ, а на т праздничныя, которыя получу на Пасх. На Пасху тоже хорошо даютъ жильцы. Да и съ подрядчиковъ урву. Съ керосина урву, съ водопроводчика урву. А посл Пасхи ремонтъ по дому начнется. Опять подрядчики. Сегодня хозяинъ маляру говорилъ, что лтомъ домъ будетъ красить. Съ дома ужъ мн маляръ долженъ дать основательно. А то ужасно мало даетъ. За домъ десять рублей долженъ дать. Меньше не возьму, потому и домъ, и крышу будутъ красить. А на крыш мой надсмотръ. Хозяинъ на крышу не ползетъ окраску смотрть. Шутка-ли, сколько маляръ тутъ барыша возьметъ! Нтъ, братъ, длись… Длись съ дворникомъ, коли хорошо хочешь наживать. Дворникъ теб мирволитъ, ремонтъ твой передъ хозяиномъ не хаить, лишнее позволяетъ къ счету приписывать, такъ ты и длись. Лтось въ окнахъ переплеты въ семнадцатомъ номер, ей-ей, только по разу онъ краской помазалъ, а въ счетъ поставилъ, что два раза. А я молчокъ… Вотъ и дай за молчокъ. Двери тоже по одному разу… А что далъ дворнику? Лтомъ пятерку, да вотъ на новый годъ два рубля… Нтъ, я такъ разсуждаю, что и десять-то рублей нынче лтомъ съ него будетъ дешево взять. И съ кровельщика возьму лтомъ. А то, что онъ за святой? Вотъ рабочіе его ужь сбрасывали снгъ съ крышъ, а что онъ мн далъ? А нынче лтомъ передъ окраской будетъ починка крыши. Съ кровельщика тоже пятерку. Непремнно пятерку… Потомъ плотникъ… Хозяинъ говоритъ, что въ подвал полы перестилать будемъ. Вотъ съ лсного двора я ничего не получилъ, Надо-бы сходить на лсной дворъ, гд мы лсъ для ремонта беремъ. Должны дворнику дать. Беремъ со двора лсу не мало’.
‘Нтъ, я такъ разсуждаю, что если праздничныя на Пасху, да ремонтъ, то я хоть и пальто себ къ весн сдлаю, къ осени я все равно съ шубой. Ну, хоть не енотовую, такъ лисью справлю. А какъ пальто новое да шубу себ справлю, я ужъ и дровъ жильцамъ таскать не стану. Ну ихъ… Надо тогда быть ужъ настоящимъ старшимъ дворникомъ. Домовыя книги, участокъ, паспорты, а остальное наплевать. Подручные пусть дрова таскаютъ и мусоръ выносятъ. Силантій говорить, что ему и теперь одному трудно — ну, тогда другого подручнаго возьмемъ. А то дворникъ при хорошей шуб, да вдругъ съ дровами или, еще того хуже, съ бадейками помоевъ на коромысл! Не фасонъ!… И при серебряной цпочк, и при серебряныхъ часахъ ужъ не фасонъ, а тутъ еще при шуб!’
Кондратій крякнулъ и закинулъ руки за голову.
‘Хозяинъ нашъ сквалыга, а то въ другихъ-то домахъ разв такъ дворники наживаются!’ мысленно проговорилъ онъ. ‘Вотъ тоже насчетъ собаки… Везд по домамъ, если ежели при дом есть собака, положеніе три рубля въ мсяцъ на прокормъ, а онъ ничего не даетъ. ‘Она, говоритъ, отъ жилецкихъ кухарокъ сыта’. Насчетъ леску для посыпки тротуаровъ тоже скупъ. Охъ, какъ скупъ! А вдь отъ каждаго воза песку у дворника всегда долженъ четвертакъ къ пальцамъ прилипнуть. Надо будетъ завтра сказать ему, что у насъ песокъ на исход и что намъ пять-шесть возовъ непремнно нужно. Нынче я вотъ какъ это дло сдлаю. Пускай нашъ мусорщикъ привезетъ намъ пять возовъ песку, а я хозяину скажу, что онъ семь привезъ, нужно только сказать ему, чтобы онъ ночью или рано утромъ возилъ, пока хозяинъ спитъ. Въ сарайчикъ-то какъ свалимъ его, такъ пусть хозяинъ усчитываеть, сколько возовъ привезли. Много усчитаешь! Глины печной намъ тоже нужно. Глины пусть два воза привезетъ, а скажетъ три’.
— Охъ, грхи, грхи! — со вздохомъ тихо проговорилъ Кондратій и мысленно прибавилъ: ‘Впрочемъ, вс мы люди — человки и во грхахъ рождены’.
‘А хозяинъ нашъ нешто не надуваетъ кого-нибудь? Въ лучшемъ вид надуваетъ, и такъ ужъ кто все устроено, что одинъ отъ другого тщетится’.
— Помилуй насъ гршныхъ, господи Іисусе! — проговорилъ Кондратій вслухъ, звнулъ и перекрестился.
Сонъ началъ уже смыкать его вжды, но мечты все-таки обуревали его.
‘А лтомъ можно будетъ для жены лавченку какую-нибудь въ забор открытъ’, мечталъ Кондратій. ‘Баба все равно зря мотается, такъ пусть яйцами, печенкой да колбасой торгуетъ По крайности при дл будетъ и мужу отъ нея подмога станетъ. Право слово, открою ей лавченку. Чего тутъ! Вотъ у сапожника съ нашего двора тетка печенкой, рубцомъ и картофелемъ около винной лавки торгуетъ изъ корзинки и хвастается, что барыша мене полтины домой не приноситъ. Хвастается, что стаканъ даетъ для выпивки изъ казенной посуды, такъ и отъ стакана гривенникъ въ день выручаетъ. Такъ, вдь, торгуетъ сапожникова-то тетка изъ корзинки… А я лавочку въ забор для жены лажу открыть. Пряники заведемъ… яблоки, апельсины, лимоны, яйца въ крутую… спички… Папиросы даже можно. Право слово, можно’.
‘Она въ лавочк, а я чистякъ — дворникъ по своимъ дламъ. Вдвоемъ будемъ наколачивать. И жизнь будетъ хорошая’.
Кондратій улыбнулся и сталъ засыпать.
‘Хорошая’…. пронеслось еще разъ въ его мозгу. Потомъ почему-то представились бутылка съ виномъ, портерная, трактиръ съ расписными обоями, чашки съ цвтами и позолотой, затмъ замелькало передъ глазами что-то радужное и онъ заснулъ.