В горах и степях Башкирии, Нефедов Филипп Диомидович, Год: 1882 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 71 минут(ы)

Въ горахъ и степяхъ Башкиріи.
(Изъ путевыхъ впечатлній и разсказовъ.)

I.
Никитинъ починокъ.
Очеркъ жизни русскихъ переселенцевъ.

… ду я на Аднагуловскую степь.

— Тамъ проявился какой-то невдомый народъ,— разсказывали мн въ губернскомъ город Уф.— Вотъ какъ есть дикіе, такъ и они: живутъ не то въ землянкахъ, не то въ пещерахъ, и никто ихъ не видитъ.

— Что же это за люди?

— Неизвстно. Да вотъ что-то ужь давно о нихъ и слуха нтъ… Такъ надо полагать, что за лто они вымерли.

— Какъ вымерли?!

— Очень просто. Пришли они на степь, повыкопали себ эти пещеры и забились туда, какъ кроты въ норы, да всю зиму тамъ и просидли. А весной — Господь знаетъ отчего?— напала, говорятъ, на нихъ какая-то болзнь, и стали они мереть. Тогда только и выползли на свтъ, а то сидли бы они и теперь въ своихъ пещерахъ, никто бы о нихъ такъ ничего не зналъ и не вдалъ.

Меня сильно заинтересовали эти разсказы, и я ршился постить Аднагуловскую степь, чтобы познакомиться съ ‘невдомыми’ людьми, если найду изъ нихъ кого въ живыхъ.

Это было пять лтъ тому назадъ, именно въ то время, когда послдовало распоряженіе, которымъ ограничивалось расхищеніе башкирскихъ земель, называемое на мстномъ язык ‘дешевыми покупками’, а вслдъ за этимъ ограниченіемъ началась раздача земельныхъ участковъ на ‘льготныхъ условіяхъ’. Обширныя пространства, представляющія двственныя степи и чудные заливные луга или прекрасныя лсныя дачи, были разбиты на нсколько серій, изъ которыхъ каждая заключала въ себ десятки, если не цлыя сотни тысячъ десятинъ, каждая серія длилась на участки, которые и назначались для раздачи въ видахъ награды и усиленія въ кра русскаго элемента. Размры участковъ, отводимыхъ чиновникамъ, обусловливались служебнымъ положеніемъ лица и близостью его отношеній къ завдывавшимъ отводомъ: кто имлъ крупный чинъ и ближе стоялъ къ завдывателямъ, тотъ получалъ большій кусокъ и въ лучшихъ мстахъ, и на оборотъ. Справедливость требуетъ, однако, замтить, что какихъ-нибудь особыхъ утсненій будущіе землевладльцы не терпли: лица въ большихъ чинахъ получали отъ 5.000 десят. участки, а состоящіе въ четвертомъ и пятомъ класс — отъ 2 до 3 тыс. и т. д., но меньше 600 десятинъ, кажется, никто не получалъ по первой серіи… Слышались, правда, жалобы на то, что чиновникамъ средней руки нарзки отводились въ мстахъ и отдаленныхъ, и дикихъ, высказывались также идеальныя желанія, что не раззорило бы казну, еслибъ участочки и покрупне нарзывались: куда двать землю-то,— ей конца краю не видать?… Говорилось также,— но это, надо полагать, скоре отъ вольномыслія,— что лучшіе и крупные участки, въ которые чудеснымъ образомъ попали даже корабельныя рощи, достались на долю чиновниковъ, въ Оренбургскомъ кра не только не служащихъ, но никогда и не бывавшихъ тамъ, и что многіе изъ мелкихъ чиновниковъ, успвшихъ даже обрости мохомъ, служа на одномъ мст, совсмъ были обойдены, и т. п. При мн лтомъ успли благополучно покончить съ первою серіей и, не медля ни мало, приступили ко второй.

— Скажите, что вы будете длать съ этою землей?— спрашивалъ я новыхъ помщиковъ.

— Теперь станемъ ловить мужика.

— А потомъ?

— А потомъ, какъ изловимъ, посадимъ его на землю, и сиди онъ хоть до самаго дня страшнаго суда.

— То-есть вы эту землю продадите мужикамъ?

— Э, нтъ, зачмъ продавать!… Мы въ аренду ее сдадимъ. Такъ оно и для мужичка выйдетъ не обременительно: заплатитъ онъ съ десятины въ годъ всего какихъ-нибудь рублей пять или шесть, гд же ему, въ самомъ дл, взять на выкупъ денегъ?— да и намъ не будетъ обидно: какой ни-на-есть, а доходъ съ земли постоянный и врный.

Только одно смущало новыхъ помщиковъ и кидало легкую тнь на свтлый фонъ будущаго: они не совсмъ довряли своей практичности и сомнвались въ быстромъ успх ‘ловли’ мужика, завидовали купцамъ, которые, при любезномъ содйствіи бывшихъ посредниковъ, такъ ловко, почти задаромъ, разнесли башкирскія Палестины и успли ихъ заселить крестьянами.

— Удивительное дло,— говаривали помщики изъ чиновниковъ,— какъ эти купцы умютъ свои дла устраивать: только онъ пріобрлъ землю и купчей еще не получилъ, а смотришь — ужь цлой тучей у него засли мужики… Впрочемъ, можетъ, и насъ фортуна не оставитъ,— переселенцевъ годъ отъ году множится.

Дйствительно, въ томъ же еще году переселенцевъ въ Оренбургскій край нахлынули массы. Во время моихъ перекочевокъ, я часто встрчалъ обозы, состоящіе изъ десятковъ подводъ, на которыхъ былъ наваленъ домашній скарбъ, тутъ же сидли женщины, старики и дти, а подл телгъ шагали мужики и парни… Но чаще попадались мн толпы пшеходовъ, обносившихся, какъ говорится, до послдней нитки и до-нельзя усталыхъ, съ страшно загорлыми, покрытыми толстыми слоями черной пыли, лицами и черезъ силу передвигавшихъ ногами, обутыми въ жалкіе остатки лаптей. Все имущество этихъ поселенцевъ вмщалось въ одной убогой телжонк, которую еле-еле тащила тоже убогая кляча, до невозможности чалая, съ тонкими ногами и не по росту большими, оттопырившимися ушами… По всему виду и той медлительности, съ какою двигались наши странники по черноземнымъ, но пустыннымъ степямъ, скоре всего ихъ можно было принять за призраки или тни, чмъ за живыхъ людей…

— Куда вы, добрые люди, пробираетесь?— опрашиваешь ихъ при встрч.

— Новыхъ земель ищемъ,— отвчаетъ слабымъ и едва внятнымъ голосомъ одинъ изъ толпы, берясь обими руками за изношенную и всю порыжвшую шляпу.— Не укажешь ли, кормилецъ, гд по близости… Измаялись, истомились наши душеньки, ходючи съ мста на мсто…

— Да чего вы ищете,— говоришь въ недоумніи,— кругомъ земля?!..

— Да не про насъ. У казны, баютъ, нтъ земли, а хочешь — бери у купцовъ или господъ.

— Ну, у нихъ берите.

— Не подъ силу намъ: цной больно нажимаютъ… Притомъ и опасно…

— Чего?

— Да годъ-два не тронутъ, обстроишься ты и хозяйствомъ обзаведешься, а тамъ, глядишь, и велятъ убираться: либо самому, скажутъ, земля понадобилась, али она въ тяжб, спорная… Кабы гд у казны найти.

И толпа снова удалялась, не зная куда и что ожидаетъ впереди… Оглядываясь назадъ, я видлъ темныя фигуры, съ безсильно упавшими на грудь головами и длинными, какъ у огородныхъ пугалъ, висвшими руками… Но еще рзче выступала лохматая голова и огромныя уши несчастной клячи.

Не малаго труда стоило мн отыскать Аднагуловскую степь, но посл долгихъ распросовъ я, наконецъ, добился результата: въ Верхне-Троицкомъ завод мн указали путь, и я поспшилъ отправиться. Запасъ моихъ свдній относительно ‘невдомыхъ’ людей не много обогатился: кром миическихъ разсказовъ, слышанныхъ мною въ Уф, отъ заводскихъ жителей я еще узналъ, что на Аднагуловской степи ‘объявились’ не ‘дикіе’, а ‘какіе-то’ переселенцы.

Дорога изъ завода сперва шла горами и лсомъ. халъ я въ плетенк — обычномъ экипаж, въ которомъ здятъ по всей Башкиріи. Дорога была ужасная:, плетенку кидало изъ стороны въ сторону и вскидывало:, я постоянно чувствовалъ толчки и не мало требовалось съ моей стороны усилій, чтобъ усидть на мст и не вылетть изъ экипажа. Но мой ямщикъ, весьма смышленый молодой человкъ лтъ пятнадцати, оставался совершенно равнодушнымъ ко всмъ подбрасываньямъ и взлетамъ: съ непостижимымъ для меня искусствомъ, онъ крпко держался на досчатомъ и гладкомъ, точно вылощенномъ, передк и, подергивая ременными возжами, только время отъ времени покрикивалъ на лошадей:

— Но, но!… Работай!

День стоялъ теплый, но срый и влажный. По обимъ сторонамъ тянулся лсъ съ пожелтвшими на половину листьями на березахъ и дубахъ, тихо покачивавшихъ своими уже пордвшими верхушками. Прямо чернла глубокая избитая колея дороги, а вверху, надъ нашими головами, сцпились и ползли гиганты-тучи, сквозь разорванные покровы которыхъ, мстами, проглядывала ласковая синева неба и робко пробивался солнечный лучъ. На все легла уже печать той своеобразной, тихой грусти, края, чувствуется, разлита бываетъ въ природ въ начал сентября мсяца. Непривтливый образъ осени всюду носился передъ глазами. Ни за нами, ни передъ нами — ни одной человческой души, ни одного живаго звука… И среди этой замирающей природы и безлюдья гулко отдается по лсу только одинъ колокольчикъ, да порою вырвется у ямщика:

— Но, но!… Пошевеливайся, молодчики!

И всякій разъ темный лсъ, обступившій насъ со всхъ сторонъ, подхватывалъ голосъ ямщика и густымъ басомъ повторялъ:.

— Но, но!… Пошевеливайся, молодчики!

демъ… Вдругъ что-то впереди сверкнуло, точно просіяло на мгновеніе и спряталось въ лсной тьм. Прошло дв-три минуты. Лошади, не слыша больше понуканій, шли шагомъ… Еще минута — и я чуть не вскрикнулъ отъ удивленія и восторга, охватившаго всмъ моимъ существомъ…

Передъ нами, сквозь разступившуюся лсную чащу, неожиданно встали и поднялись изъ пропасти, лпясь одна на другую, группы золотистыхъ холмовъ, а за ними, дальше, протянулись и раскинулись на необозримое пространство цпи горъ, вершины которыхъ вскинулись къ небу и сіяли, а другихъ — потонули въ туман безконечной дали, сливаясь съ горизонтомъ. И вс эти холмы и горы, покрытые золотистымъ ковылемъ, казались затопленными лучами солнца и поражали величіемъ своей чистой и первозданной красоты… Въ ущельяхъ горъ и у подножія холмовъ кое-гд виднлись пріютившіяся селенія, а надъ ними, словно жемчужныя тучки, плавали блые клубы дыма, вырзывались зеленые острова и въ разныхъ мстахъ синли изгибы рки.

Мы стояли надъ бездною, на самомъ почти краю обрыва, по которому змею сползала дорога. Я вышелъ изъ плетенки, а ямщикъ, оставаясь на своемъ мст и принявши почти горизонтальное положеніе, началъ осторожно спускаться въ пропасть. Спустившись благополучно, мы очутились въ обширной и длинной котловин съ зыбкимъ и поросшимъ мелкою травой дномъ. Я слъ, и мы похали, по сторонамъ колесъ просачивалась и обильно выступала вода.

— Плоха у васъ тутъ зда,— замтилъ я.

— Это еще что!— отозвался ямщикъ.— А вотъ какъ настоящая-то осень подойдетъ, такъ тутъ все затопитъ.

— Какъ же вы тогда здите?

— Не здимъ. Да тутъ на рдкость, коли продетъ кто. Вотъ съ весны-то я впервой нонче съ тобой ду. А у насъ разгонъ большой, за-все здятъ.

— Кто же здитъ?

— Мало ли народа!… Чиновники разные, купцы, господа иногда…

— А чиновниковъ много здитъ?

— Чиновника-то?— Мальчуганъ обернулся и пристально посмотрлъ на меня своими умными глазами.— Лошадей не напасемся. Особливо ныншнее лто совсмъ заодоллъ: и днемъ гонитъ, и ночью, и за полночь,— то и знай колокольчикъ все тенькаетъ. Никакого спокою себ не знаемъ. Вишь, на участки свои все катаются. И откуда, подумаешь, этого чиновника столько взялось? Удивленье!… Но, бери, вывози, работнички!— заключилъ ямщикъ, обращаясь къ лошадямъ.— Еще, еще!… Понатужьтесь маленько! Эхъ вы, молодчики!

Мы выбрались изъ котловины и неслись теперь рысцой по гладкой степной дорог. Изъ-за раздвигавшихся горъ выбгали намъ на встрчу свжія и густыя зеленя озими, встрчая насъ дтски-радостной и стыдливой улыбкою. Группы причудливо громоздящихся холмовъ, въ ихъ кротко сіяющихъ золотыхъ покровахъ, отступали направо и точно въ нмомъ удивленіи прислушивались къ непривычнымъ для нихъ звукамъ нашего колокольчика. Погода незамтно разгуливалась, кругомъ становилось свтлй и привтливе. Изъ-за тучъ раза два уже выглядывало солнце, на нсколько минутъ озарявшее дивную панораму, и снова пряталось за наплывавшія облака. Неподалеку впереди показалась деревня, вытянутая въ одинъ посадъ.

— Это Николаевка,— сказалъ ямщикъ:— надызы живутъ. А вонъ, гляди, еще деревня,— не та, что у горъ, а другая, на степь которая вышла… Тамъ теб лошадей смнять.

— Русская деревня?

— Нтъ, башкирская — Еындыкъ.

— А что за надызы, ты сказалъ, въ Николаевк?

— Они хрещеные, въ церковь ходятъ. Только у нихъ языкъ чудной,— что ни слова, все говорятъ надысь. ‘Надысь,— говорятъ,— становой прізжалъ недоимку выколачивать’, ‘надысь въ волостномъ драли’,— все ‘надысь’. Заводскіе и прозвали ихъ надызами.

— Надызы эти — переселенцы?

— Переселенцы. Изъ Россіи ихъ пригнали.

— Пригнали?

— Знамо, не по своей охот пришли: помщикъ ихъ перевелъ.

— Ты не знаешь, давно это было?

Ямщикъ задумался.

— Давно!— отвтилъ онъ помолчавъ и весьма серьезно.— Вотъ мн шестынадцатый годъ, а я не запомню… Матушка моя сказывала, что еще и она въ двкахъ, подросточкомъ была, когда надызы появились. Сколько,— разсказывала она,— реву да плачу тогда по заводу было — не приведи Господи!

— А заводу-то что?

— Какъ же! Чай, надызовъ сперва въ заводъ пригнали,— мальчуганъ опустилъ возжи и лошади пошли шагомъ, а самъ онъ перекинулъ одну ногу въ плетенку и повернулъ ко мн лицо.— Весной изъ своихъ мстовъ поднялись, а къ намъ только къ Успеньеву дню подоспли: не близкая путина, може сколько тысячъ верстъ хали. Наши-то, сказывала матушка, инды ужаснулись, какъ надызы къ заводу подошли…

— Чего же ужаснулись?

— А думали, что непріятель подступилъ.

— Что?!

— Да-а! Право слово. Еще гд, верстъ за пять,— сказывала матушка,— такой-то ли страшный шумъ да гулъ по земл пошелъ, а съ той стороны, откуда этотъ шумъ, ровно облакомъ свтъ застило. На колокольн ударили въ-сполохъ… Изъ завода, изъ домовъ вс повыскочили, бгутъ, кричатъ: ‘гд, что?’,— да какъ глянули въ сторону къ Бугульм — ба-атюшки-свты!— этакая страсть оттуда надвигается: залегла по дорог версты на четыре туча, а сама ровно какъ дымится, вытягивается да изгибается и ползетъ къ заводу, ползетъ и гудитъ, гу-удитъ… А что въ той туч — распознать никакъ невозможно!… Вотъ только пономарь съ колокольни и заревлъ: ‘Непріятель идетъ! Киргизъ либо башкиръ опять возмутился!’ Наши не поврили, а такъ поршили, что врно это китаецъ войной на Россею идетъ… Ты, вдь, знаешь у насъ дда Ермилу?— неожиданно спросилъ меня разсказчикъ.

— Ермила Яковлевича?— Знаю.

(Замчу въ скобкахъ, что Ермилъ Яковлевичъ — заводскій старообрядецъ, восьмидесяти-пяти-лтній старикъ и большой начетчикъ.)

— Такъ ддъ Ермила — онъ начетчикъ у насъ изстари — въ книгахъ старинныхъ вычиталъ, что напослдь времени будто подымется китаецъ и покоритъ вс земли. А свтопреставленья у насъ тогда поджидали. Вотъ пономарь какъ только подалъ съ колокольни всть, что непріятель подступаетъ, такъ наши въ одинъ голосъ и завопили: ‘китаецъ идетъ!’ Начальники, какіе въ т поры жили на завод, выбжали къ народу: ‘братцы, говорятъ, не разбгайтесь, пожалйте вы своихъ малыхъ дтокъ и не покидайте завода! Хоша врагъ и грозенъ, но вы не опасайтесь, говорятъ: мы знаемъ, онъ маломощенъ и ему съ вами ни за что не совладать’. Сказали — да на лошадей! ‘Мы, говорятъ, только до Белебея: захватимъ съ собой войско и на подмогу къ вамъ придемъ’. Сказали и — укатили!… Ну, мужики сичасъ бабамъ такой приказъ: забрать всхъ ребятишекъ и бжать съ ними въ горы. А сами начали къ войн изготовляться: кто ухватилъ кайло, кто ружье, кто пешню — разно, у кого какой припасъ былъ, такой тотъ и взялъ съ собой на сраженье. Изготовились живой рукой, побжали къ околиц, разбились по кучкамъ и завалились за избы. Лежатъ и поглядываютъ,— китайца-то, значитъ, все поджидаютъ. А туча по дорог знай валитъ, все ближе напираетъ. Слышатъ, будто мычанье да скрипъ поднялись… Точно, погодя мало, слышатъ ужь явственно: скрипятъ телги, мычатъ коровы, блеютъ овцы… ‘Ну,— переговариваются наши,— должно цлая орда подступаетъ: весь скотъ съ собой гонятъ’. Смотрятъ — изъ-за выступа горы словно блеснуло что… ‘Батюшки!— ужаснулись мужики’.— Китаецъ безпремнно палить зачнетъ. Вишь, онъ ужь и ружья на-готов держитъ!…’ Шибко перетрусили наши, да спасибо Назару Кривому — у него одинъ глазъ да зрячій, видитъ хорошо: ‘ратники, говоритъ, храбрые воины! А вдь это не китаецъ, а простые мужики на телгахъ дутъ: вонъ у нихъ и косы за плечами’. Усомнились было: какіе тутъ мужики, безпремнно китаецъ!— да погодя немного и сами разглядли: детъ по дорог до трехсотъ али больше подводъ, сидятъ на тхъ подводахъ мужики съ косами, бабы и ребятишки, а за телгами и около разная скотина бредетъ… Со всмъ, значитъ, хозяйствомъ и домашней живностью пріхали. Полторы тысячи душъ народа-то!… Такъ вотъ онъ китаецъ-то какой!— засмялся разсказчикъ и подобралъ возжи.— Надызы!.. {Дйствительный фактъ. Надызы — переселенцы изъ Епифанскаго узда, Тульской губерніи. Они были пріобртены уфимскимъ заводчикомъ, поручикомъ Б—ки, у гр. Б—го и въ 1844 году выселены въ Белебеевскій уздъ. Авт.} Ну, молодчики!

Мы подъзжали къ Николаевк. Черезъ минуту хали уже самою деревней.

— Вотъ они, надызы-то, поглядываютъ!— сказалъ ямщикъ, кивая головой на длинные ряды потемнвшихъ избъ, съ маленькими оконцами, изъ которыхъ поспшно высовывались любопытныя женскія лица и блокурыя дтскія головки.

Вихремъ промчались мы улицей. Очевидно, мой ямщикъ хотлъ блеснуть въ глазахъ деревни своею юной удалью и похвастаться лошадьми. За быстротой зды я могъ только замтить, что противъ избъ черезъ дорогу, на другой сторон, въ безпорядк были раскиданы амбары и погреба, у колодца по середин деревни стояли два мужика, проворно скинувшіе свои шапки и отвсившіе мн по низкому поклону, да на всемъ протяженіи улицы суетливо хлопотали около навозныхъ кучъ деревенскіе санитары — свиньи и поросята.

Выхавъ за околицу, ямщикъ тотчасъ же сталъ сдерживать лошадей.

— А не мало, сказывала мн матушка, напримались тогда горя эти надызы,— началъ онъ.— Пока еще тепло стояло — ничего, перебивались кое-какъ, жили въ телгахъ да шалашахъ, а осенью подлали себ землянки, куда на зиму и поселились. Холодъ, нужду терпли! Только, бывало, и подятъ съ малыми дтками, что на завод посбираютъ… Много ихъ въ т поры и на погостъ снесли.

— Ну, ты, кажется, выдумывать начинаешь?

— Врно. Я говорю теб необлыжно. Надлъ и усадьбы отвели имъ на другой ужь годъ. Разбили сперва на два поселка: Катериновку и Митревку, а посл душъ два ста въ Николаевку выселили…

— Ты мн вотъ что лучше скажи,— перебилъ я: — кто на Аднагуловской степи живетъ.

— Вотъ чего не знаю, не стану я и говорить… Объ этомъ ты ужо башкиръ спроси: они — шабры, поди все знаютъ… Да теперь недалече ужь и деревня башкирская: вонъ ее всю знать… Ахъ ты, Господи!— воскликнулъ ямщикъ,— натка, какъ вдругъ солнышко взыграло!

Мальчуганъ не ошибся: да, именно ‘взыграло’. Посл долгой борьбы съ непріятелями-тучами, торжествующее солнце, наконецъ, выкатило и засіяло на лазурномъ неб. Степь, горы и селенія — все, что въ состояніи былъ окинуть глазъ, вдругъ заулыбалось, засмялось радостнымъ смхомъ и точно понеслось съ благодарностью къ ликующему солнцу.

Кындыкъ принялъ насъ дружественно. Башкиры въ бешметахъ и высокихъ мховыхъ шапкахъ, заслышавъ еще издалека нашъ колокольчикъ, высыпали на улицу и ожидали нашего прізда. Ухарски влетвъ въ деревню, ямщикъ осадилъ на всемъ скаку лошадей и громко крикнулъ:

— Салямаликумъ!

— А, малай, здорово!… Давно ты къ намъ, Андрей, не ‘гулялъ!’ — раздавались голоса, и башкиры, пожилые и старики, пожимали руку мальчугана.— Кого привезъ?… Чиновника?

Не усплъ я выйти изъ моего дорожнаго экипажа, какъ одинъ изъ стоявшихъ башкиръ опрометью кинулся къ ближнему двору, схватилъ дугу, вынятилъ изъ-подъ навса плетенку и принялся закладывать лошадей. Мой ямщикъ калякалъ съ другими башкирами, довольно свободно изъясняясь на ихъ родномъ нарчіи, и по-своему объяснялъ, кто такой прозжій: выходило у него что-то до чрезвычайности странное и запутанное, башкиры съ напряженнымъ вниманіемъ его слушали и недоумвали. Наконецъ, онъ добавилъ по-русски: ‘изслдчикъ’, и слушатели отлично поняли, сказавъ за-разъ и въ нсколько голосовъ:

— Большой, значитъ, человкъ!

Несмотря на свой крайне-юный возрастъ, мальчуганъ, видимо, пользовался со стороны кындыкскихъ башкиръ значительнымъ довріемъ и даже почтеніемъ. Они распрашивали, что длается въ завод, что говорятъ про башкирскія земли, нтъ ли какихъ слуховъ о войн и проч., а нкоторые звали его къ себ пить чай.

Получивъ отъ меня прогоны, мальчуганъ поклонился, посмотрлъ на меня и подалъ руку.

— Ну, прощай!… Будешь коли опять въ нашемъ завод,— заходи ко мн въ гости: мы теб будемъ рады!… А что я дорогой теб разсказывалъ, это врно,— ни однимъ словомъ я не слукавилъ.

Мы разстались.

Скоро были поданы новыя лошади. Ямщикъ, длинноногій и жидкій башкиръ съ выбритымъ подбородкомъ и коротко подстриженными усами надъ губой, укладывалъ въ телжку мои вещи и страшно суетился.

— Готово. Айда!— проговорилъ онъ весело и побжалъ въ избу за халатомъ.

Усвшись въ плетенку, я нечаянно взглянулъ на огородъ сосдней избы. У плетня, въ шуб и мховой шапк, съ ршетомъ на голов, стояла молодая двушка, съ черными густыми косами, и наблюдала за мною. Но лишь она замтила, что я вижу ее, быстро отпрянула, засмялась и куда-то моментально скрылась.

— Ай, двка!— раздался голосъ выходившаго ямщика.— Убжала!… Ну, ты совсмъ?

— Тебя жду.

Башкиръ вскочилъ на передокъ, ухватилъ возжи и пронзительно взвизгнулъ.

Лошади рванули, сразу понеслись во весь духъ и колокольчикъ бшено залился. Башкиры вообще любители быстрой зды. А на этотъ разъ надо было передъ ‘большимъ человкомъ’ еще показать, что ‘башкуртъ’ — настоящій башкиръ, а не тептярь какой-нибудь — уметъ здить и въ часъ отмахать пятнадцать-двадцать верстъ для него ровно ничего не значитъ. Поэтому я нисколько не удивился, когда черезъ дв-три минуты Кындыкъ остался у насъ далеко позади, и мы стрлой мчались по степи, мягко освщенной солнцемъ и дышавшей на насъ пріятною, ласкающею теплотой.

— Такъ ты хорошо знаешь починокъ, куда я ду?

— Какъ мн не знать, господинъ!— отозвался башкиръ.— Мы часто туда гуляемъ. Знаю я Никитичкинъ починочекъ.

— Скажи, пожалуйста, что за народъ тамъ поселился?

— А что за народъ — люди, господинъ, такіе же, какъ и мы.

— Башкиры?

— Нтъ! На очиночк живутъ и ваши русскіе, и чувашинъ… Только чувашъ мало теперь осталось… Ай-ай, какая у нихъ весной бда стряслась!

И ямщикъ разсказалъ мн все, что онъ зналъ о поселенцахъ, и подтвердилъ фактъ смертности… Но меня всего боле удивилъ тонъ разсказчика: столько искренняго участія, человческаго состраданія слышалось въ этомъ тон… Еслибы кто подслушалъ насъ со стороны, то непремнно бы подумалъ, что башкиръ разсказываетъ не про чужое, а про свое горе, про свои страданія…

Во время разсказа, Абдулъ-Гани,— такъ звали башкира,— свернулъ съ торной дороги, по которой мы хали, и сталъ забирать степью вправо, по направленію къ одному изъ горныхъ кряжей. Не прохали мы цлиною и двухъ верстъ, какъ Абдулъ-Гани, безъ всякой видимой причины, остановился…

— Слзай,— сказалъ онъ,— пріхали на починочекъ.

Я оглядлся.

Мы стояли посреди степи и кругомъ никакого признака человческаго жилья.

— Да гд же починокъ?— спрашиваю.

Но тутъ — Богъ всть откуда взялся!— передъ нами предсталъ коренастый, средняго роста мужикъ, темноволосый, съ немного загнутымъ къ верху носомъ, босикомъ, въ грубой холщовой рубах и портахъ.

— Салямаликумъ!— привтствовалъ онъ Абдула-Гани, протягивая ему черную, точно въ перчатк, мускулистую свою руку — Вотъ ихній… чувашинъ!— отрекомендовалъ мн мужика Абдулъ-Гани и потомъ, повернувшись къ чувашину, заговорилъ съ нимъ по-башкирски, объясняя ему, кто я и за чмъ на починокъ пріхалъ.

Я сошелъ съ плетенки и началъ внимательно разсматривать мстность. Направо, въ пяти-шести саженяхъ, гд мы остановились, степь круто обрывалась и длала множество незначительныхъ овраговъ и буераковъ. Къ этимъ оврагамъ примыкало болото, поросшее таломъ, въ ширину оно представлялось не больше трехъ-четырехъ верстъ, но длину его опредлить не было никакой возможности,— оно казалось безъ конца. За болотомъ, дальше, обрисовывался горный кряжъ, мимо котораго сверкающею лентой извивалась рка Усень. Налво и прямо разстилалась степь, замыкавшаяся на горизонт чуть видимыми грядами темнющихъ горъ. У самаго болота, по оврагамъ и буеракамъ, кое-гд, примчались небольшіе курганы и что-то похожее на низенькій шалашъ… Вообще, видъ былъ какой-то тоскливый, мрачный… Даже солнце, сыпавшее кругомъ въ изобиліи теплые лучи, не смягчало красокъ и тоновъ… Чудилось, что здсь незримо носится дыханіе смерти…

— Ну, пойдемъ къ нашему старост!

Я оглянулся. Меня позвалъ чувашинъ.

— Но гд же починокъ?

— Да это и есть починокъ.

Мы пошли.

Не доходя нсколькихъ саженъ до замченнаго мною шалаша, мн послышалась не то заунывная псня, не то причитаніе по покойник. Я остановился…

‘Родимый батюшка,

Завезъ ты своихъ дтушекъ

На чужую сторонушку…’

явственно донеслись до меня слова.

— Кто это у васъ поетъ?

— Двка одна, Ариной звать,— отвчалъ чувашинъ.— Она у насъ часто воетъ…

‘На чужую, на дальнюю,

За лсики-то за темные,

За горушки-то за высокія,

За рченьки за быстрыя’.

продолжала пвица, совершенно невидимая нами, и въ каждомъ слов ея, въ каждомъ звук слышалось столько горькихъ слезъ и тоски…

‘Вс люди — незнамые,

Незнамые, незнакомые.

На чужой на сторонушк

Мы горькія горюшечки,

Горькія кукушечки.

Нашатаемся мы, намотаемся.

Нтъ-то своего теплаго гнздышка’.

— Ай-ай, вопитъ двка какъ!— протянулъ башкиръ, слдуя за нами съ лошадьми и, ведя подъ уздцы коренника.— Больно знать двк плохо… Ай-ай, плохо!…

— Чудная двка!— добавилъ чувашинъ.— Засядетъ гд въ буеракахъ, да и причитаетъ: чего-чего не переберетъ!… А то еще на степь уйдетъ… Куда-то все глядитъ, не спускаючи глазъ, а сама поетъ, поетъ да плачетъ… А вотъ и жилище наше, господинъ!

Чувашинъ пріостановился и показалъ на шалашъ.

— Это… шалашъ?

— У насъ это сни зовутся, а жилье самое подъ землею будетъ…

— Можно посмотрть?

— Смотри. Сколько теб угодно, смотри!

— А хозяевъ мы не потревожимъ?

— Какъ можно ихъ тревожить?— Н-тъ… Они, чай, теперича въ могилкахъ ужь сгнили…

Я отступилъ отъ шалаша…

— Веди дальше!— съ трудомъ я выговорилъ.

Еще нсколько шалашей, раскиданныхъ въ-одиночку по буеракамъ… Хозяева ихъ также переселились на вчный покой…

— Да гд же… гд у васъ живые-то люди?

Слова эти, должно-быть, настолько были произнесены мною громко, что они разбудили или, правильне, испугали одну живую душу…

Я увидалъ поднимавшуюся изъ-за небольшаго кургана молодую двушку, въ синемъ сарафан и босоногую. Поднялась она, стала и устремила на насъ свои испуганные, широко раскрытые глаза.

— Вотъ это и есть Арина,— проговорилъ вполголоса чувашинъ.— Арина, отецъ дома?— крикнулъ онъ двушк.

Та ни слова не промолвила. Она стояла неподвижно на одномъ мст и смотрла все на насъ своими большими глазами.

— Не слышитъ… Это съ нею бываетъ: ей говорятъ, а она не слышитъ… Ну, вотъ, господинъ, теб и жилая изба: наши тутъ, чуваши.

Такой же, какъ и виднные раньше, передъ нами шалашъ, съ открытымъ и низенькимъ, дугообразнымъ входомъ съ одной стороны.

— Сичасъ спрошу,— проговорилъ мой проводникъ и, нагнувшись, проскользнулъ въ шалашъ.— Живы ли?— окликнулъ онъ уже по-чувашски.— Гости къ вамъ идутъ.

Что отвчали изъ земли, я не разслышалъ.

— Ступай,— позвалъ чувашинъ,— можно.

Вотъ что мн представилось: когда я осмотрлся, прежде всего увидлъ земляной спускъ, откуда несло запахомъ чего-то дкаго и вмст тяжелаго, словно въ чаду, при слабомъ мерцаніи свта, колыхались тамъ, въ подземель, какія-то странныя тни. Когда я спустился по землянымъ ступенькамъ, то не сразу могъ разглядть, что передо мной были два живыхъ человческихъ существа: пожилая и высохшая вся женщина и худенькая, блднолицая двочка лтъ восьми… Все помщеніе состояло изъ одной, если позволительно такъ выразиться, земляной комнаты въ четыре квадратныхъ аршина, съ подобіемъ глиняной печки, глиняныхъ наръ, глинянаго дивана и опрокинутою вверхъ дномъ кадкой вмсто стола. По стнамъ развшано сырое блье, тряпки и всякая рвань. Въ печк что-то тллось.

— Какъ здоровы?

— Слава Богу,— заговорила по-русски, но сильно коверкая слова, женщина-привидніе.— Теперь ничего… Вотъ только не отстаетъ кумоха,— все бьетъ, треплетъ… А то, слава Богу, теперь все хорошо.

— Докторъ у васъ былъ?

— Былъ дохтуръ, назжалъ вчера… Далъ порошки: утромъ, сказалъ, одинъ прими, а другой вечеромъ. Приняла.

— Ну, что же, по легче стало?

— Слава Богу!… Треплетъ только, не отпускаетъ… Знать мало далъ…

Воздухъ былъ до такой степени убійственный, что я поспшилъ оставить довольную женщину и выбраться поскоре на волю…

— Подемъ къ старост, онъ теб все разскажетъ!— звалъ меня проводникъ.— Пожалуйста, подемъ!

Я снова за нимъ послдовалъ, но уже нигд не останавливаясь.

Староста жилъ въ маленькой, только-что построенной, избушк, съ двумя оконцами и безъ крыши. Срубленная изъ тонкаго лса и наскоро поставленная, лпилась она надъ оврагомъ и глядла оттуда совершенною бобылкой. Ни кола, ни двора, даже лстницы еще не было прилажено къ двери, чтобы подняться съ воли и войти въ сни старостиной избы.

Мы нашли старосту лежавшимъ на сколоченныхъ и примощенныхъ къ стн доскахъ подл самой двери. При нашемъ появленіи онъ быстро соскочилъ и сталъ на ноги. Это былъ тоже чувашинъ, высокаго роста, съ короткимъ и сильно-вздернутымъ носомъ, темными волосами и бородой, лтъ сорока. Цвтъ лица у него былъ желтый, руки худыя, съ костлявыми пальцами, онъ стоялъ, выпрямившись во весь ростъ, и замтно дрожалъ: его била лихорадка. Я попросилъ старосту, чтобъ онъ снова легъ и не утруждалъ себя напрасно.

— Какъ можно лежать!— встревожился староста.— Я ничего теперь, слава Богу!… Ботъ только треплетъ…

— А давно треплетъ?— спрашиваю.

— Да ужь порядочно… Съ Благовщенья зачала трясти.

Кром самого хозяина въ изб сидли на лавк дв широколицыхъ, съ выдавшимися скулами, женщины и русоволосый крестьянинъ, съ добрымъ лицомъ и срыми, грустно смотрвшими, глазами (отецъ Арины, какъ я потомъ скоро узналъ, переселенецъ изъ Вятской губерніи). Об женщины пряли и упорно молчали, об он были чувашки. Я прислъ на козлы около постели больнаго, а мой проводникъ присусдился къ вятичу. Ямщикъ, привязавъ лошадей, тоже вошелъ въ избу. Не прошло и получаса, какъ я сдлался, видимо, своимъ человкомъ въ изб,— переселенцы охотно со мною говорили и обо всемъ разсказывали. Староста Никита Семеновичъ, въ честь котораго названъ и самый починокъ, несмотря на свою болзнь, оказался человкомъ весьма живымъ и разговорчивымъ.

На починк жили русскіе и чуваши — крещеные и совершенно уже обрусвшіе, чуваши, за исключеніемъ женщинъ, хорошо говорили по-русски,— только мягкость въ произношеніи отличала ихъ отъ коренныхъ русскихъ. Разговоръ скоро коснулся факта переселенія.

— Прослышали мы, что на Урал земли больно много,— разсказывалъ Никита Семеновичъ, усвшись на голой досчатой постели и, время отъ времени, сопровождая свой разсказъ безпокойными движеніями и вздрагиваніемъ всего тла.— Земля хорошая, воды и лсу — не пройдешь… Сказывали, и казна больно желаетъ, чтобы народъ шелъ: земля задаромъ лежитъ!… Думали мы, думали и удумали — идти на Уралъ. Двадцать семей насъ тогда изъ Ядринскаго узда тронулось,— мы оттуда вышли. Избы продали, хлбъ, какой сняли, продали, скотину продали, однхъ лошадокъ при себ оставили… Время къ зим шло, на двор заморозки ужь начинались. Тронулись, пошли искать новыхъ земель. Сарапуль минули. Дорогой у всхъ спрашиваемъ: гд тутъ казна землю даетъ?— ‘Ступайте, говорятъ, дальше: тамъ вамъ покажутъ’. Идемъ дальше… Зимой подуло, снгъ выпалъ, все засыпало… Идемъ, опять людей спрашиваемъ: гд земля отъ казны?— ‘Дальше, говорятъ, дальше еще ступайте: тамъ вамъ покажутъ’. Идемъ дальше… Студено, втеръ такой злой, до костей прохватываетъ, ребятёнки съ бабами заморозились, ревутъ… Объ Николин дн пришли къ Красноухвимску, спрашиваемъ тамъ… ‘У насъ, говорятъ, земли довольно, но одна глина съ пескомъ. А вотъ, говорятъ, дальше, по ту сторону Урала, въ Шадринскомъ узд, земля точно есть и — хорошая земля. Не мшкайте здсь и трогайтесь опять съ Богомъ: тамъ ужь вамъ покажутъ. Только держитесь, говорятъ, въ пути больше сибирской стороны: дорога тутъ прямая, она на самую эту, что вы ищете, казенную землю и приведетъ’. Опять пошли, идемъ… Навстрчу горы, лса высокіе, свта не знать, а мы, знай, идемъ. Жутко!… Ребятишки въ дровняхъ пуще ревутъ, бабы вопятъ: ‘Лучше бы вы,— приговариваютъ бабы дорогою,— живыми насъ на старин похоронили, чмъ такую надсаду, да мученье намъ принимать’. Лошадки тоже изморились, мужики отощали, чуть-чуть только перемогались и плелись… Передъ масляницей пришли въ Шандринскъ.

— Но какъ же вы изъ Шадринска сюда попали?

Никита Семеновичъ вытеръ рукавомъ пестрядинной рубахи лицо, по которому выступалъ потъ, и принялся опять съ лихорадочной поспшностью разсказывать:

— Въ Шандринск просидли мы до весны. Русскіе къ намъ пристали, они до насъ еще пришли. Уговорились, чтобы намъ въ одномъ обществ состоять и землю сообща взять. Землю намъ отвели, только земля плохая, не лучше, чмъ на старин. Лсу не дали. Говорятъ: нтъ лса. Длать нечего, взяли: попробуемъ, молъ, что выйдетъ. Избъ себ не строили,— не изъ чего было и строить,— лто въ шалашахъ прожили, а зиму по деревнямъ разбрелись. Сняли урожай, яровое,— на прокормъ не хватило. Пробились годъ. Видимъ — бда наша!… Тутъ съ купцами прозжими повстрчались. Больно насъ т купцы бранили. ‘Дураки,— говорятъ,— дураки… Что чувашинъ, что мужикъ русскій — все одно: неотесы и сиволапы оба. Нешь можно на этакую землю садиться?… Забирайте,— говорятъ,— какіе у васъ остались тутъ животы да махайте въ Ухвимскую губернію. Вотъ гд земля-то, такъ земля: въ царство небесное оттуда не захотите!’ Много еще разными словами бранили насъ купцы, а напослдь — ничего, обошлись, и пріятственно такъ сказали: ‘удирайте изъ этихъ трущобъ, пока васъ тутъ не закрпили, и съ Богомъ ступайте въ Ухву: на любомъ мст тамъ селитесь… Только поспшайте, а тамъ вамъ покажутъ’. Дали намъ т купцы записи, гд земли хорошія и уголъ дольше. Марья Васильевна — у насъ женщина такая есть, она грамот обучена — прочитала обществу эти записи: въ нихъ значатся разные купцы, у которыхъ землю задешево можно снимать… А еще раньше къ намъ слухъ былъ, что въ Ухвимской губерніи земли больно много: у казны бери, у башкиръ бери, у купцовъ… Покалякали мы промежъ себя и обществомъ поршили: идти въ Ухву… Меня старостой выбрали…

Разсказъ старосты былъ прерванъ появленіемъ незнакомой мн женщины и Арины… Лицо вошедшей женщины и нарядъ ея привели меня въ недоумніе. Я увидлъ передъ собою женщину лтъ тридцати съ чмъ-нибудь, высокую, съ хорошимъ, умнымъ и выразительнымъ лицомъ, одта она была въ темное ситцевое платье, голова повязана чернымъ шерстянымъ платкомъ, на ногахъ козловые ботинки. Во всей фигур ея было что-то степенное, почти строгое… Она показалась мн черничкою, какихъ я встрчалъ въ упраздненныхъ старообрядческихъ скитахъ за Волгою…

— А, Марья Васильевна!— радостно встртилъ ее больной, взмахнувъ привтливо руками.

— Навстить тебя пришли, Никита Семенычъ,— проговорила степенно женщина.— Какъ тебя Богъ милуетъ, поправляешься ли сколько?

— Спасибо… Больно теб спасибо!… Добрый ты человкъ, Марья Васильевна!…

Арина, какъ вошла, проскользнула впередъ, забилась въ уголъ и смотритъ оттуда на насъ своими большими глазами.

Марья Васильевна медленно повернулась, взглянула на меня и поклонилась мн степеннымъ поклономъ.

— А вы откуда, Марья Васильевна?— не могъ я доле удержаться отъ вопроса.

— Сама я родомъ изъ Ярославской губерніи,— спокойно опускаясь на лавку, отвчала загадочная женщина.

— Но какъ вы очутились здсь?…

— А я вотъ съ ними,— повела она вокругъ своими глазами.— Въ Шадринск мы встртились. Познакомились. Годъ вмст прожили. Они пошли въ здшнюю сторону, и я за ними,— не хотла ужь отставать… Привыкла очень.

Легкій, едва уловимый румянецъ разлился по лицу Марьи Васильевны. Замтилъ я этотъ румянецъ, посмотрлъ на ея черный платокъ, темное платье — и мн сдлалось неловко… Никита Семеновичъ выручилъ меня изъ этого затруднительнаго положенія.

— Марья Васильевна!— сказалъ староста,— а я прізжему господину про нашъ починокъ разсказываю.

Марья Васильевна потупилась и брови ея слегка шевельнулись.

— Пришли мы въ Ухву,— продолжалъ Никита Семеновичъ, обращаясь уже прямо ко мн.— Иду я къ начальникамъ. ‘Землю, говорю, обществомъ желаемъ взять’. Начальники мн говорятъ: ‘А свидтельства у васъ увольнительныя есть?’ — Есть, говорю.— ‘Въ Ухвимскомъ узд казенной земли нтъ,— начальники говорятъ,— ступайте въ Бирскій, тамъ должна быть. Спросите: вамъ покажутъ’. Пошли въ Бирскій.— ‘У насъ,— сказали тамошніе начальники,— казенной земли нтъ, ступайте въ Ухву’. Идемъ въ Ухву. Я опять къ начальникамъ. Говорю: въ Бирскомъ земли нтъ.— ‘Ну, ступайте въ Стерлитамакскій: тамъ безпремнно отыщите’. Пошли въ Стерлитамакъ.— ‘Нтъ,— говорятъ.— Сходите на Аднагуловскую степь: земля тамъ свободная лежитъ’. Пошли на степь. Оглядли. Не полюбилось намъ на степи: болото и лсу совсмъ нтъ. Не знаемъ, что длать: годъ цльной проходили, а земли казенной не сыскали. Хотли къ башкирамъ: ‘Больно, калякаютъ, рады бы дать, да боимся: слышно, земли у насъ отрзать хотятъ’. Къ купцамъ ужь побоялись идти,— добрые люди отсовтовали… Опять въ Ухву!… ‘Что ты,— приняли меня,— таскаешься, начальство понапрасну все безпокоишь!’ — Такъ и такъ, говорю, ваши превсходительства, земли по всей губерніи не сыскали. Народу помирать съ голоду приходится.— Задумались начальники.— ‘Ну, надо васъ куда-нибудь приткнуть,— сказали:— вишь вы какіе неотвязные да безпокойные. Селитесь на Аднагуловскую степь!’ Что имъ на это было сказать?… А народъ безъ земли плачетъ… Подумали, помолились ухвимскимъ угодникамъ и пошли всмъ обществомъ на степь…

— Страдальцы Христовы!— раздался звучный, но слегка дрожащій голосъ.

Я повернулъ голову и встртилъ лицо Марьи Васильевны… Я не узналъ ея лица: лицо это пылало гнвомъ, вспыхнувшія щеки горли густымъ румянцемъ, а глаза были полны слезъ.

— Вдаютъ ли у васъ, на Руси, что только терпитъ народъ,— заговорила она сильнымъ и взволнованнымъ голосомъ, поднявшись съ мста.— Есть ли на привольномъ бломъ свт еще маята, какой не испыталъ, не извдалъ бы мужичокъ Христовъ?… Сколько вотъ здсь, на одной этой степи, безвременно въ сырую землю слегло людей! А чмъ они провинились? За что они погибли?… Грхъ, неотмолимый грхъ! Богъ отъ всхъ потребуетъ за нихъ отвта. Праведенъ, но страшенъ судъ Всевышняго!…

Съ возрастающимъ удивленіемъ, почти съ ужасомъ, слушалъ я эти грозно-обличительныя слова, какъ звукъ трубы Архангела Михаила, гремвшія въ моихъ ушахъ. Я боялся шелохнуться, не смлъ поднять глаза…

— Ничего, теперь слава Богу!— заговорилъ Никита Семеновичъ.— Пріобыкли… Только вотъ трясетъ… Да отстанетъ, отпуститъ, Богъ дастъ… Успокойся, не растревоживай себя, добрая душа!

— Болзная, желанная,— услышалъ я молодой голосъ.— Пойдемъ на степь, погуляемъ! Я теб покажу, гд родная сторона, откуда насъ вывезъ батюшка… Ну, скоренько? Побжимъ, моя красавица!

Такъ говорила Арина, ласкаясь къ Марь Васильевн и прижимая къ ея груди свое лицо.

— Сейчасъ, Аринушка,— отозвалась Марья Васильевна, и голосъ ея по-прежнему сталъ ровенъ и спокоенъ, онъ звучалъ даже нжностью.— Василій Иванычъ,— сказала она вятичу, отцу Арины,— не прислали еще теб увольнительнаго свидтельства?

— Нту, радльщица, не присылали… Може и прислано… въ город, на почт лежитъ.

— Хорошо. Мн самой надо будетъ въ городъ създить: я узнаю и привезу, ежели получено… Вотъ, по незнанію, мужичокъ не взялъ со старины бумажонку, свидтельства,— и не отводятъ ему земли… Живи съ семьей, чмъ знаешь, крестьянинъ!

Марья Васильевна встала.

— Долго вы, честной господинъ, намрены прогостить въ нашемъ починк?— обратилась она съ вопросомъ ко мн.— Не побрезгуете, такъ просимъ милости въ мою келью! Я недалеко живу.

Марья Васильевна поклонилась мн опять своимъ степеннымъ поклономъ и вышла изъ избы, уводя за собой Арину.

— Прощай!— крикнула на ходу Арина, вскинувъ на меня свои большіе глаза.— Не узжай отъ насъ: я за тебя замужъ дойду!…— И она засмялась.

— Не обезсудьте,— сказалъ отецъ, когда дверь захлопнулась.— Она немного, порой, заговаривается… Должно, съ тоски это у ней по старин.

Мы продолжали бесдовать. Вс принимали живое участіе въ разговорахъ, одн чувашки по-прежнему оставались безгласны. О Марь Васильевн я, между прочимъ, узналъ, что она — ‘по старой вр’, живетъ ‘для Бога’ и ‘добрыхъ длъ’, всмъ помогаетъ. Какой вры она держится, собесдники не знаютъ, а ушла она со ‘старины’ отъ ‘неправды’ да ‘притснительства’…

— А васъ что заставило покинуть старину?— спросилъ я починковцевъ.— Жили бы вы тамъ да жили, никакихъ невзгодъ не терпли!

— Батюшки наши въ Ядринскомъ узд жили,— заговорилъ, староста.— Жили старики хорошо. Помщиковъ у насъ не знали, земли, лсу — всего было вдосталь… Просто тогда было, слава. Богу, никто не жаловался. Мы подросли. Хуже пошло. Терпли, все перемогались… Но пошли обрзы, на все запреты, земли, нехватка да и выпахана. Удобрять нечмъ. Подати годъ отъ году тяжеле, недоимки растутъ…

— Ежели бы на старин,— вступился Василій Ивановичъ,— хоть мало-мальски въ моготу-то было, такъ разв бы кто заставилъ насъ спокинуть родину?… Коломъ бы насъ оттуда не выгнали!… Бднота заодолла, жить стало не у чего — вотъ что на новыя-то земли гонитъ! Нужда, родимый, нужда зала и стъ подомъ мужиковъ… А никто нужды и печали нашей вдать не хочетъ…

— Что же, Никита Семенычъ, теперь вы поменьше бьетесь, народъ не мретъ?— желая перемнить тему разговора, предложилъ я вопросъ старост.

— Какъ можно!… Прежде маялись и не мало побились,— говорилъ староста.— Теперь — слава Богу!… Болютъ — есть домовъ пять, но умирать перестали. Намеднись исправникъ мимо прозжалъ: шибко насъ жаллъ. Похалъ — говоритъ: ‘буду въ губерніи, доложу губернатору: губернаторъ,— кричитъ,— васъ больно будетъ жалть!…’ Дохтуръ вчера назжалъ, молодой, и съ барынею. Тоже… и-ихъ какъ оба жалли!… А барыня гостинцами ребятишекъ одлила… Спасибо ей!

— Жалютъ ихъ начальники,— промолвилъ Абдулъ-Гани.— Вс жалютъ…

— Зачмъ вы мсто такое выбрали для поселка? Разв нельзя было на степи получше найти?

— А все нужда, господинъ. Приволья мало, недостатокъ въ земл… Ну, вотъ къ болотин и прижались.

Мы проговорили бы, по всей вроятности, до самой ночи, еслибы случайное обстоятельство намъ не помшало. Во время нашихъ разговоровъ неожиданно и быстро отворилась дверь избы и просунулось чье-то блдное лицо.

— Что вы сидите? У вдовы Прасковьи Иванко отходитъ!

Мы вскочили…

У одного изъ шалашей, на подостланномъ армяк, освщенный лучами заходящаго солнца, лежалъ мальчикъ лтъ десяти и чуть замтно вздыхалъ. Глаза его были закрыты, личико вытянулось и носикъ обвострился… Около него хлопотали Арина и Марья Васильевна… Кругомъ собрался весь починокъ… У головы умирающаго мальчика сидла мать — безъ слезъ и точно окаменлая. Она уставила на сына глаза и не отводила ихъ. Никто ни слова не говорилъ, какая-то благоговйная тишина стояла… Вдругъ умирающій открылъ глаза, повелъ ими и улыбнулся…

— М-мама!— произнесъ онъ, вздохнулъ тихо и замолкъ… Навсегда замолкъ!

Вс затаили дыханіе.

— Иванушка!— раздался отчаянный вопль.— Оставилъ ты… Одна я теперь сирота!…

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

——

Прошло два года. Мн снова удалось постить Верхне-Троицкій заводъ, гд я прожилъ около двухъ мсяцевъ. Совершенно для себя неожиданно, я встртилъ здсь Василья Ивановича. Мы обрадовались другъ другу, какъ старые знакомые, и я засыпалъ его вопросами. Василій Ивановичъ замтно постарлъ и порядкомъ опустился.

— Какъ живутъ на Никитиномъ починк?— спрашиваю.

— Ничего, пообстроились… Новенькихъ еще прибыло — русскихъ…

— А Никита Семенычъ?

— Живъ. По-прежнему старостой… Жалуются, земли не хватаетъ и лсу нтъ.

— Ну, а твоя Арина?…

— Жива… Не всегда только въ своемъ ум бываетъ…

— Какъ?!

— Богъ вдаетъ!… Такъ мы со старухой полагаемъ, отъ печали по старин помшалась двка немного.

— А Марья Васильевна живетъ на починк?

Лицо Василья освтилось.

— Она тамъ,— проговорилъ онъ тихо и почти благоговйно.— Живетъ все по Бог и любви… Ею, можетъ, починокъ и живъ остался. Собирается узжать. Теперь, говоритъ, вы безъ меня обойдетесь,— я не нужна вамъ… Поду въ другія мста… Да, человкъ такой эта Марья Васильевна, такой человкъ… Святая она!— заключилъ вятичъ, и на глазахъ его задрожали слезы.

— Василій Иванычъ, а ты какъ на заводъ попалъ,— я и не спросилъ тебя?

— А живу тутъ. Переколачиваюсь около заводскихъ.

— Но вдь ты хлбопашествомъ хотлъ заниматься? Разв свидтельства не получилъ?

— Получилъ недавно, прислали. Только земли я не намренъ ужь брать…

— Отчего же?

— Не подъ силу. Взяться нечмъ…

Онъ какъ-то безнадежно махнулъ рукой и опустилъ голову…

II.
‘Сибирскія слободы’.

По дорог.

На тысячи верстъ раскинулась Башкирія {До раздленія Оренбургской губерніи и образованія Самарской, площадь первой равнялась 6.773 квадратнымъ милямъ (по отчету гражданскаго губернатора — 6.897), длина губерніи простиралась на дв тысячи, а наибольшая ширина — около тысячи верстъ. Но къ Башкиріи, вслдъ за присоединеніемъ ея къ Россіи, принадлежали также нкоторые узды губерній Пермской и Вятской. Авт.}. Съ свера окаймляетъ ее могущественная Кама, на юг солончаки и безлюдныя пустыни ея простираются до Каспійскаго моря, съ запада катитъ къ ней свои воды великая русская рка Волга, а на востокъ раскрываетъ передъ нею широкія объятія ‘богатая’ Сибирь, первая рка которой, Тоболъ, протекаетъ по плодоноснымъ долинамъ Башкиріи и служитъ послдней естественною границей. Какими только дарами не наградила природа эту, еще не такъ давно счастливую и благословенную, страну: обширныя и тучныя пастбища, какъ море, безъ конца, волнующіяся ковыломъ степи, дремучіе лса, изъ края въ край переполненные разными породами зврей и птицъ, красавицы рки, цлебные источники и озера и свтлые, какъ утро мая, нагорные потоки, съ шумомъ низвергающіеся съ живописныхъ высотъ, дерзко пробивающіе себ путь сквозь каменныя скалы и съ молодымъ, какимъ-то веселымъ буйствомъ мчащіеся черезъ захватывающія отъ страха духъ пропасти, пока не приметъ ихъ подъ свой материнскій покровъ рка и не угомонитъ, ласкаючи, на своей груди рзвыхъ шалуновъ. А по середин этой роскошной страны, съ свера на югъ, вскинулся и глядитъ, блеща гребнями горъ, вчно юный, но глубоко задумчивый богатырь Уралъ, съ своими хребтами и безчисленными отрогами… Здсь — царство минераловъ, царство золота, серебра и другихъ металловъ… Вотъ онъ — край сказочныхъ чудесъ и очарованій, волшебный край!…

Недаромъ еще со временъ царя Грознаго манило въ этотъ край русскихъ людей… Едва Башкирія вступила (‘добровольно’, конечно) въ подданство московскаго государя и затмъ быстро, одинъ за другимъ, стали возникать на башкирскихъ земляхъ русскіе города,— явились ужь и переселенцы-крестьяне изъ внутренней Россіи, а также изъ ныншнихъ губерній Пермской, Симбирской и Казанской {Башкирія принята царемъ Иваномъ IV въ русское подданство 1556 года, а первые города — Уфа, Бирскъ и Мензелинскъ — основаны въ 1574 г. Прибывшимъ съ воеводою Иваномъ Нагимъ, основателемъ города Уфы, боярскимъ дтямъ, подъячимъ, стрльцамъ и пушкарямъ были тогда же отведены земли въ окрестностяхъ самого города. Эта свобода обращенія съ землею, которую Грозный грамотою, выданною башкирамъ въ 1557 г. на право вчнаго владнія занимаемыми ими землями, обязывался за себя и за своихъ преемниковъ охранять отъ всякихъ захватовъ, вызвала уже въ 1574 году протестъ сперва противъ построенія на башкирскихъ земляхъ русскихъ городовъ, а спустя десять лтъ волненія и открытыя возстанія башкиръ, продолжавшіяся цлыхъ два столтія. Авт.}. За русскими потянулись инородцы: мордва, чуваши, мещеряки и др. Русскимъ переселенцамъ, которые въ актахъ называются вольными, гулящими людьми, отводились вблизи городовъ земли ‘ничьи’, иначе — ‘дикія поля’: такъ первые наши хищники окрестили башкирскія земли, захватъ которыхъ начался съ момента вступленія въ Башкирію воеводы Нагого и московскихъ подъячихъ. Но ‘вольные’ люди, хорошо знакомые съ нравами воеводъ еще по старин, неохотно селились на дикихъ поляхъ и предпочитали искать земель гд подальше, чтобы не мозолить глазъ воевод или дьяку (рознь между ‘интеллигенціей’ и народомъ, какъ видите, рзко обозначилась даже еще при Иван Васильевич). Большинство гулящихъ людей находили себ земли по ту сторону Урала, въ долинахъ и при берегахъ ркъ Міяса, Уя и Тобола (въ ныншнемъ Челябинскомъ узд), гд и основались первыя свободныя въ Башкиріи русскія поселенія, долго называвшіяся сибирскими слободами, нкоторые брали землю у башкиръ въ различныхъ пунктахъ и съ платою ежегодно ничтожнаго ясака. На правахъ припущенниковъ, т. e. ясачныхъ, селились у башкиръ и пришлецы инородцы. Свободная колонизація края шла мирнымъ путемъ: между вотчинниками и припущенниками за рдкими исключеніями, не возникало никакихъ неудовольствій или недоразумній. Но пріемы хищническаго управленія страною не прекращались,— наоборотъ, усиливались и безпрепятственно разростались въ систему: ‘захваты’ со стороны воеводъ, дьяковъ и всякаго званія служилыхъ людей практиковались съ неимоврною легкостью и въ такихъ размрахъ, что башкиры сперва только поглядывали да лишь покачивали своими остроконечными шапками, приговаривая про себя: ‘Ай-ай, никакъ урсакъ что-то затваетъ!’ — потомъ, точно на нихъ что нашло, схватили вдругъ свои луки со стрлами, крикнули: ‘Айда!’ — взвились на своихъ коняхъ и осадили Мензелинскъ… Но этотъ первый въ Башкиріи ‘бунтъ’ скоро былъ усмиренъ и виновники казнены, тмъ не мене, однако, жалобы башкиръ дошли до Москвы: соборнымъ уложеніемъ 1649 года воспрещалось русскимъ людямъ покупать и нанимать у башкиръ на продолжительные сроки земли, воспрещены были и дальнйшія переселенія крестьянъ въ Башкирію изъ внутренней Россіи {‘Уложеніе царя Алекся Михайловича’, глава XVI, ст. 43.— Авт.}.

Почти на сто лтъ задерживалось переселенческое движеніе {Указомъ 1736 года разршено на башкирскихъ земляхъ возводить укрпленные городки, строить горные заводы, на которые дозволялось покупать и переселять крестьянъ изъ внутреннихъ губерній, и т. п.}. Но причины, вызвавшія это явленіе среди народа, продолжали существовать, и колонизація съ изданіемъ новаго закона не остановилась. По-прежнему въ Башкирію стекались изъ Россіи крестьяне, начинавшіе чувствовать свое закрпощеніе, изъ Москвы и городовъ бжали люди отъ грознаго ‘слово и дло’, отъ гоненій за ‘правую’ вру, отъ лихоимства и всякихъ притсненій… Особенно сильный приливъ переселенцевъ начался со второй половины прошлаго столтія. Бглые изъ крпостной Россіи, бглые изъ пермскихъ заводовъ, бглые изъ тысячныхъ партій крестьянъ, пріобртенныхъ заводчиками у помщиковъ внутри Россіи и переправляемыхъ на заводы въ Башкирію — вотъ т волны, которыя теперь нахлынули и разлились широко по всей стран. Одни изъ бглецовъ устроились у тхъ же башкиръ и впослдствіи совершенно утратили свою народность, такъ что когда уфимскій статистическій комитетъ возымлъ похвальное намреніе послужить длу науки и съ этою цлью привести въ извстность цифру мстныхъ инородцевъ, то оказалось, что въ число ‘новыхъ’ башкиръ и тептярей попались коренные русскій… Другіе изъ бглецовъ скрылись въ густыхъ лсахъ Урала или перебрались въ Сибирь. Но большинство, какъ въ самомъ начал колонизаціи, стремилось на Міасъ, Уй и Тоболъ, заселяя берега этихъ ркъ и многочисленныхъ озеръ, которыми усянъ весь Челябинскій уздъ и часть Троицкаго, обосновались здсь бглецы и зажили жизнью честныхъ и трудолюбивыхъ людей.

Несмотря на вс трудности и почти невроятныя лишенія, съ которыми приходилось имть дло русскимъ переселенцамъ, колонизація Башкирія шла непрерывно и продолжаетъ идти, постоянно увеличиваясь и все развиваясь {За послднія сорокъ лтъ, т. е. съ 1841 и по 1881 годы, въ губерніяхъ Оренбургской и Уфимской возникло 778 новыхъ поселеній (Русскій Курьеръ).}… Не по годамъ, а по днямъ, какъ говорится, ростутъ русскіе поселки, чуть не изъ тридцати уже губерній теперь въ Башкиріи переселенцы и, нтъ сомннія, скоро явятся и еще изъ многихъ другихъ, но мы пока оставимъ ихъ на время, пожелавъ отъ всего сердца имъ добра, хорошо устроится на ‘новыхъ’ мстахъ, зажить счастливо,— и заглянемъ теперь къ старымъ переселенцамъ, посмотримъ, какъ они поживаютъ…

— Въ ‘Сибирскія слободы!’ Трогай!…. Съ Богомъ!…

——

Мы перевалили черезъ уральскій хребетъ Уренгу. Передъ нами, съ разныхъ сторонъ, столпились горные великаны и надъ ними всми царилъ величественный Таганай, съ его трехглавою вершиной, а впереди, у самыхъ почти ногъ, на разстояніи верстъ десяти, развернулся пріютившійся у подошвы горы, въ долин, городъ Златоустъ: весь онъ, съ своими храмами: знаменитыми чугунно-плавильнымъ и желзо-длательнымъ заводами, оружейною фабрикой и домами, вверху казался намъ такимъ крохотнымъ, что могъ бы свободно уставиться въ передк нашей плетенки (экипажа). Рка Ай, перерзывающая на дв половины этотъ новый городъ извивалась едва замтнымъ узенькимъ ручейкомъ, а обширный заводскій прудъ представлялся глазу синимъ пятнышкомъ. Окрестные лса, чудныя вершины горъ, обрисовывающіяся до мельчайшихъ подробностей на свтло-синемъ неб, разноцвтнымъ ковромъ разстилающіяся долины, голубыя рки, задорно смющіеся потоки и звонкоголосые ручьи — все озарено мягкими лучами вешняго солнца, все словно нжится и, порою, такъ сладко вздыхаетъ. Милліоны голосовъ и звуковъ гремятъ въ благоухающихъ лсахъ, звенятъ гд-то высоко вверху, серебромъ разсыпаются по ясному и чистому поднебесью горный воздухъ напитанъ запахомъ сосны, черемухи и липы. Чмъ-то могучимъ на васъ пахнуло, давно невданныя силы и бодрость юности охватили всего, воскресли разбитыя и навсегда, казалось, погибшія надежды… Жажда молодой жизни проснулась, хочется безгранично опять врить и любить, страстно и беззавтно любить!…

— Что, баринъ, хорошъ нашъ сторона?— вывелъ меня изъ созерцанія голосъ ямщика, молодаго и стройнаго башкира-горца.

— Да, тутъ у васъ хорошо.

— Больно ужь хорошо! Бда какъ хорошо!… А ты знаешь: это прежде все нашихъ батынковъ и ддушковъ было?

— Ну?!

— Я теб говорю. Все,— ямщикъ повелъ вокругъ себя рукою,— урманъ (лсъ), и горы, и заводъ гд стоитъ — наши ддушки владли.

— А теперь?…

— Давно растащилъ и рзалъ.

— Кто растащилъ?

— Межовой рзалъ, заводъ и купца тащилъ.

— Да, вдь, подъ заводъ Мосолову сами же вы землю продали?

— Кто продавалъ? Ддушка продавали. А ддушка что продавали?… Ддушка ему продавали вотъ что,— парень отмрилъ самую ничтожную часть на мизинц лвой руки,— а заводчикъ тащилъ себ вотъ что,— онъ поднялъ и вытянулъ во всю длину свою, чуть не въ цлую сажень, руку.— Законъ это будетъ по-вашему?— Ямщикъ опять и съ быстротою показалъ часть мизинца и одновременно исполинскую руку, какъ бы тмъ самымъ приглашая меня конкретно убдиться въ несоотвтствіи двухъ сопоставляемыхъ величинъ.— Законъ это, а? Скажи!

Я ничего не сказалъ. Что можно сказать противъ такой очевидности?

— Значитъ, башкурты не продавала Мосолову земля,— съ достоинствомъ заключилъ ямщикъ и гордо посмотрлъ на меня.— Онъ тащилъ у насъ земля, а мы не продавали ему…

Я видалъ не мало башкиръ. Степной башкиръ — настоящій асаби — хотя держитъ себя съ достоинствомъ, но въ немъ и слда нтъ той бьющей въ глаза гордости, какою исполненъ и насквозь проникнутъ горецъ. Видимо, окружающая природа упорно поддерживаетъ въ горныхъ башкирахъ духъ и свойства характера ихъ предковъ, наводившихъ страхъ и ужасъ на печенговъ и другихъ азіатскихъ народовъ отдаленнаго прошлаго {Современные антропологи, на основаніи физическихъ особенностей башкиръ, раздляютъ послднихъ на дв группы: горныхъ, или лсныхъ, и степныхъ. Типъ перваго, съ овальнымъ лицомъ, правильнымъ носомъ и прямымъ разрзомъ глазъ, близко подходитъ къ представителямъ народовъ кавказской расы, а типъ степнаго, съ широкимъ лицомъ и приплюснутымъ у корня носомъ, не утратилъ еще чертъ народовъ монгольскаго племени.— Авт.}.

— А Мосолову,— продолжалъ немного спустя башкиръ,— чинъ давали, сказывали наши батынки, большой чинъ. Онъ тащилъ нашу земля, а ему чинъ давали… У васъ въ Рассе такъ всегда бываетъ?

Вмсто отвта я спросилъ его:

— Ты джигитъ?

— Джигитъ… Тарханъ я!… {Тарханъ — князь, потомственный дворянинъ.— Авт.} Нтъ, ты мн скажи пожалуста: у васъ такъ всегда бываетъ?

— Что?

— Чина даютъ?

Джигитъ засмялся, обнаруживъ до одного вс блые и здоровые свои зубы.

— А на теб, баринъ, чинъ какой?

— Никакого,— говорю.— Да чего же тогда ддушки-то ваши смотрли?

— Вотъ это ты хорошо сказалъ!— вспыхнулъ ямщикъ и повторилъ въ нсколько измненной форм мой вопросъ.— Да разв ддушка наши знали, что у нихъ рука и нога станутъ тащить? Башкуртъ чужого самъ не возьметъ… Чай, другіе тоже будутъ люди?

— Ну, старики могли бы жаловаться…

— Жаловались!… Батынки съ ддушкамъ въ городъ гуляли, въ губерню гуляли, полковнику кланялись, генерала самого глядли…

— Что же, получили какое удовлетвореніе?

— Въ затылка имъ много клали, по зубамъ тоже и въ острогахъ больно долго сидли.

Сообщивши о таковомъ результат ходатайства ддушекъ, ямщикъ посмотрлъ на меня выразительно и замолчалъ. Находилъ ли горецъ безполезнымъ продолжать дальнйшую бесду, или почему-либо другому, только онъ оставилъ меня въ поко и уже больше ни о чемъ со мной не заговаривалъ. Но не прошло и двухъ минутъ молчанія, какъ я услышалъ псню, заставившую меня встрепенуться…

Едва только раздались первые звуки, какъ лсъ, и горы, и вся окрестность точно вздрогнули, насторбжились и потомъ начали отзываться со всхъ сторонъ и многими полосами… Ямщикъ плъ о Салават, любимйшемъ башкирскомъ геро и батыр, который въ семидесятыхъ годахъ прошлаго столтія. поднялъ ‘свой народъ’ съ цлью освободить ‘дорогую родину’ отъ власти хищныхъ иноплеменниковъ. Невозможно передать, съ какимъ увлеченіемъ, съ какою страстностью плъ джигитъ: псня всецло завладла пвцомъ и унесла его далеко, далеко, онъ позабылъ себя, забылъ весь міръ… Своеобразенъ и дикъ былъ напвъ этой псни: въ немъ слышались и необузданная вольность, съ несокрушимой энергіей и отвагой, и призывный кличъ народнаго вождя, и потрясающій душу вопль отчаянія, смнявшійся глухими стонами погибающихъ и переходящій въ безпредльно широкое уныніе… Горы и лсъ, внимая пвцу, сотнями голосовъ повторяли слова псни и торжественно свидтельствовали, что они хорошо помнйтъ Салавата,— помнятъ, какъ этотъ юный батырь гулялъ здсь съ своею вольницей, какъ на виду у нихъ пылали заводы и толпами разбгались освобожденные заводскіе люди… Была минута, страшная минута!… Мн послышался топотъ безчисленнаго множества лошадиныхъ копытъ, тысячи грозныхъ всадниковъ, будто, неслись прямо на меня, и по ущельямъ горъ, изъ края въ край, прокатился громовый хоръ: ‘Салаватъ идетъ! Айда!…’

Впечатлніе, произведенное на меня псней, было такъ сильно и глубоко, что даже спустя нсколько пасовъ, когда я перемнилъ въ Златоустовскомъ завод лошадей и халъ уже дальше въ русскимъ ямщикомъ, псня о Салават неотступно звучала въ моихъ ушахъ и образъ мятежнаго героя-поэта носился передъ моими глазами.

Вечерло. По долинамъ поднялись и забгали сизыя струйки, ущелья горъ задымились и какія-то блыя гигантскія птицы вскинулись на горы. Воздухъ становился свже и въ немъ разносился густой смолистый запахъ и ароматъ цвтовъ. Оглядываясь назадъ, я уже не видлъ Златоуста,— онъ весь и сразу словно въ землю ушелъ, но Таганай по-прежнему возносился въ небесамъ и, казалось, на шагъ отъ насъ не отступалъ, все такой же величественный, какимъ я видлъ его за тридцать верстъ, онъ походилъ теперь на сдовласаго старца въ золотомъ внц, украшенномъ разноцвтными дорогими камнями: закутавшись въ туманъ, какъ въ ризу изъ тончайшей серебряной ткани, Таганай совершалъ въ торжественномъ безмолвіи священнодйствіе и его трехглавая вершина горла и пылала вся подъ лучами заходящаго солнца {Таганай—слово башкирское, по-русски—треножникъ луны.— Авт.}.

Тихо спустилась на землю ночь — свтлая и благоухающая ночь, и вверху, на ясномъ бирюзовомъ неб, зажглись и засвтились чудныя звзды. Везд гремятъ соловьи, и подъ ихъ страстный рокотъ въ нжныхъ объятіяхъ ночи засыпаютъ цвты, деревья и горы. Ничто кругомъ не шелохнетъ, не дрогнетъ листочекъ на дерев и все уже покоится глубокимъ сномъ, ярко сіяютъ только одн прекрасныя звзды и неумолчно гремятъ и заливаются соловьи.

На другой день передо мною сверкнулъ Міасъ, съ его золотоносными берегами и, какъ муравейникъ, копошащимися въ земл и шахтахъ рудокопами, стали попадаться сперва башкирскія селенія, потомъ русскія въ перемежку съ ‘хохлацкими’. Мстность постепенно понижалась, и чмъ дальше я забирался на востокъ, тмъ больше она принимала характеръ равнины, а за Челябинскомъ перешла въ необозримую степь, съ встрчающимися изрдка лсами и множествомъ озеръ, по которымъ широко и привольно раскидывались большія и многолюдныя селенія, обставленныя хлбными скирдами и овинами… То были ‘сибирскія слободы’ — первоначальныя мста поселенія русскихъ колонизаторовъ, бжавшихъ отъ постылой мачихи-родины на гостепріимныя башкирскія земли.

Черезъ три дня я пріхалъ въ слободу Дубраву, представляющую собою во всхъ отношеніяхъ типъ чисто русскихъ старыхъ поселеній, находящихся въ зауральской Башкиріи.

Слобода Дубрава.

Подъзжая къ селу (по-мстному — слобод) Дубрав, вы не сразу разсмотрите сельскія постройки. Посреди зеленаго моря полей, покрытыхъ высокою рожью и густыми всходами пшеницы, встаютъ передъ вами огромныя хлбныя клади, скирды и пышные стога, за ними, на темно-зеленомъ фон лса, сіяетъ блый жестяной крестъ сельской колокольни, а въ просвтахъ между группами кудрявыхъ березъ сверкаетъ зеркальная поверхность озера. Только потомъ, когда ужь подъдешь близко къ селу, начинаешь различать дома и разныя строенія.

Село раскинулось полукругомъ около самого озера и занимаетъ обширное пространство. Въ расположеніи улицъ — отсутствіе всякой правильности и прямолинейности. Видно, что каждый хозяинъ выбиралъ себ мсто, гд ему было любо, и строился какъ хотлъ. Вотъ большой пятистнный домъ съ окнами на улицу, другой, въ разстояніи саженъ двадцати отъ перваго, выстроенъ связкою (т. е. передняя изба и горница, а между ними сни), а рядомъ съ нимъ, далеко выпятившись и загородивъ собою дорогу, домъ вытянутъ уже связкою вдоль улицы и глядитъ окнами въ поле или заборъ сосдняго двора, слдующій домъ крестовый или сырчатый (раздленный на четыре комнаты) ушелъ куда-то къ гумну и т. д. Словомъ, что ни шагъ — то отступленіе отъ строительнаго устава. За то никому здсь не тсно, каждому удобно и всмъ живется хорошо. Избы у крестьянъ большія, крпкія и здоровыя, построены изъ кондоваго лса (у мене зажиточныхъ изъ миндачнаго), въ ‘оград’ (переднемъ чистомъ двор) разбросаны амбары, погреба, конюшни, ‘завозни’ (каретники) и ‘палаусы’ (крытые сараи, въ которыхъ хранятся земледльческія орудія, рыдваны, телги и пр.), къ оград примыкаютъ ‘загоны’ (задній дворъ) для рогатаго скота, за дворомъ идутъ огороды и гумна, одинъ взглядъ на которые уже радуетъ сердце: на гумнахъ возвышаются тысячепудовыя клади пшеницы — результатъ труда и богатство крестьянина.

— Гд же мн остановиться?— спрашиваю ямщика, когда мы прохали половину слободы.

— А гд велишь, тамъ и пристану.

— Да кто пуститъ, къ тому и позжай.

— Любой хозяинъ приметъ зазжаго человка,— говоритъ возница.— Гляди, кой домъ теб больше приглянется.

— Куда знаешь, туда и вези.

Въ это время черезъ дорогу переходила молодая и цвтущая здоровьемъ женщина, въ кумачномъ сарафан, придерживая одною рукой коромысло съ ведрами. Завидя ее, ямщикъ крикнулъ:

— Молодушка! скажи, у кого бы въ изб господину пристать?

— Чиновники у насъ на казенную фатеру възжаютъ,— былъ отвтъ.

— Я не чиновникъ. Мн у мужичка бы какого остановиться.

Молодая женщина перемнила руку и взглянула на меня съ недоумніемъ.

— Если будетъ въ угоду, просимъ милости къ намъ,— отвчала она съ нкоторою застнчивостью.— Вонъ домъ мово батюшки-свекра, третій отсюда по счету, новый-то.

Я поблагодарилъ ее, и черезъ минуту лошади остановились у новаго дома, на который указала ‘молодушка’.

На крыльц встртилъ меня самъ хозяинъ, лтъ сорока пяти, съ большой русою бородой и такими же волосами на голов, подстриженными въ скобку, онъ привтливо посмотрлъ мн въ лицо своими срыми глазами, поклонился и радушно проговорилъ:

— Просимъ милости! Рады дорогому гостю.

Знакомый уже немного съ радушіемъ и гостепріимствомъ жителей сибирскихъ слободъ, я не удивился такому пріему со стороны хозяина, но тмъ не мене чмъ-то новымъ и свжимъ повяло на меня, чувство какого-то еще неиспытаннаго довольства наполнило грудь.

Хозяинъ ввелъ меня въ избу. Въ переднемъ углу стояла рзная божница съ иконами въ серебряныхъ и золоченыхъ окладахъ, съ блыми стеклами рамы въ окнахъ, широкія лавки вдоль сверкающихъ стнъ, блая печь съ голбцомъ, высокія палати и везд — поражающая чистота.

Мы еще разъ поздоровались съ хозяиномъ, и я слъ на лавку за дубовый столъ.

— Хозяйка!— пріотворивъ дверь, позвалъ самъ хозяинъ: — гость пріхалъ!— и вернулся ко мн.— Сейчасъ самоваръ принесутъ.

На мужнинъ зовъ, скоро вошла къ намъ сама хозяйка, съ привтливымъ взглядомъ и ласковой улыбкой.

— Гость дорогой!— начала она, кланяясь.— Просимъ милости! Откуда Богъ тебя въ нашу сторону принесъ?

Только я отвтилъ на вопросъ, какъ добрая женщина всплеснула руками и воскликнула:

— Ой, очинки мн, за сколько тысячъ верстъ!… Товарищъ-то есть съ тобой?

— Нтъ, я одинъ.

Хозяйка покачала годовой я проговорила:

— Ахъ ты сердечный!

— Ты говори, а дла свово не забывай,— вмшался хозяинъ.—Соловья баснями не кормятъ, а гостю хлбъ-соль на столъ подавай.

Блоснжная скатерть покрыла столъ, явились тарелки съ колобками и пирожками, сливки и, наконецъ, ярко вычищенный самоваръ, весело шумвшій и выбрасывавшій легкія облава пара.

Дверь отворилась и вошелъ мой ямщикъ. Онъ помолился на иконы, отвсилъ по поклону хозяевамъ и сказалъ:

— Миръ дому господскому! Живите здорово, вс хрещёны. За хлбъ за соль благодаримъ покорно.

Хозяинъ взглянулъ на ямщика и отвчалъ,

— Не прегршай, пожалуй! Ни пивалъ ты у меня, ни далъ…

Оказалось, что ямщикъ въ первый разъ видитъ хозяина.

— Садись. Рады гостю. Антиповна! собери мужичку пообдать.

Ямщикъ распоясался, стащилъ еъ себя зипунъ и положилъ на кутникъ, потомъ вышелъ изъ-подъ палатей и слъ къ столу. Между тмъ хозяйка успла налить чай мн въ граненый стеклянный стаканъ, а мужу и ямщику въ фарфоровыя съ живописью чашки.

— Не знаю, какъ по имени и отчеству величать будетъ вашу милость,— съ такого рода вступленіемъ обратилась она ко мн, подавая стаканъ и кланяясь.— Просимъ покорно, поначалуйте. Пожалуйте, прикушайте нашего чаю-сахару.

— Просимъ покорно, поначалуйте!—подхватилъ съ поклономъ хозяинъ.— Прикушайте!…

Въ такихъ же точно словахъ и съ такимъ же радушіемъ было сдлано предложеніе ямщику. Принявъ изъ рукъ хозяйки чашку и наливъ чаю на блюдечко, онъ перекрестился и проговорилъ:

— Миръ дому господскому! Со свиданіемъ, хозяинъ и хозяюшка!

Глядя на добрыя лица окружающихъ, привтливо какъ-то улыбающіяся стны и всю домашнюю обстановку, я невольно к слово въ слово повторилъ въ слдъ за ямщикомъ:

— Миръ дому господскому! Со свиданіемъ хоаяинъ и хозяюшка!

— Кушайте, родимые, кушайте во славу Бога Христа и себ на здоровье!— отвтила хозяйка и поспшно оставила избу.

Мы сидли у открытыхъ оконъ, въ которыя вливался свжій воздухъ, передъ нами, въ какихъ-нибудь всего саженяхъ пятидесяти, разстилалось прелестное озеро, съ трехъ сторонъ обрамленное лсомъ. На его свтлыхъ водахъ неподвижно покоились блые лебеди, съ гордо выгнутыми шеями, купались и ныряли утки, гоготали гуси и, сіяя на солнц серебристыми спинками, съ крикомъ носились надъ водою чайки.

Вернулась хозяйка, неся въ обихъ рукахъ подносъ, уставленный тарелками съ пряникамк, орхами и всякими сластями. Она обнесла насъ, прося ‘поначаловать’ и ‘прикушать’, и поставила подносъ на столъ.

Хозяинъ велъ рчь съ ямщикомъ, раепрашивая, откуда онъ, каковы у нихъ нынче всходы хлбовъ и т. и. А хозяйка прислонилась въ грядк, сложивъ на груди руки, и слушала. Въ самотканомъ синемъ сарафан, съ узорчатыми напереди полосами, съ блыми, подобно кипню, рукавами блой рубашки, она любовно смотрла на гостей, и ея лицо, немного полное и блое, съ темными бровями и хорошими глазами, свидтельствовало о внутреннемъ душевномъ спокойствіи и полномъ довольств своею судьбой.

Мало-по-малу разговоръ сдлался общимъ и Захаръ Петровичъ Ветлугинъ (такъ звали моего хозяина) весьма охотно отвчалъ на мои вопросы и самъ не стснялся предлагать мн. Марья Антиповна, жена его, принимала участіе въ нашемъ разговор и выразила большое удивленіе, когда я объявилъ хозяевамъ о цли моего прізда.

— Ой, очинки мн!… Да на что теб псни-то наши деревенскія? Нешь у васъ мало своихъ книжекъ?

Захаръ Петровичъ, какъ человкъ грамотный, иначе отнесся къ цли моего прізда и весьма серьезно замтилъ:

— Въ простыхъ псняхъ, Антиповна, народъ свою жизнь обсказываетъ и всю душу открываетъ.

— Ты, Захаръ Петровичъ, самъ поученъ и книжникъ,— сказала Марья Антиповна, словно извиняясь.—Чать, гость дорогой не обезсудитъ меня, что не такъ слово молвила.

— Ужо воротится къ дому Андрей — старшій-то мой сынъ, женатый: онъ много знаетъ псенъ, дружинныхъ присказокъ и всего… Онъ у меня ‘просужій’, лихой малый.

Говоря это, отецъ какъ бы гордился своимъ сыномъ.

— Вдь мы тоже не обсвки въ пол,— вступилась хозяйка.— Молодушка наша и Аннушка, дочка, знаютъ псни, да и я не вс призабыла…

Не стану описывать обда, которымъ меня и ямщика угостили хозяева: по обилію всякихъ яствъ, онъ смло могъ бы конкурировать съ обдами московскихъ купцовъ. Посл обда Захаръ Петровичъ отвелъ меня въ ‘свтлицу’, боковую комнату, и сказалъ:

— Вотъ вамъ комната. Живите, сколько вамъ будетъ въ угоду, и ни одна душа вамъ не помшаетъ.

Передъ вечеромъ, вмст съ хозяиномъ, я прогулялся по слобод. На что я ни смотрлъ,— дома ли, хлбные запасы ли, костюмы встрчавшихся жителей,— все говорило о зажиточности, довольств и трудовой честной жизни. Въ слобод не было ни одного трактира, ни одного кабака…

— А школа у васъ есть?

— Открыта съ прошлаго года. Слава Богу! Павлуня мой бгаетъ туда.

Я воротился на квартиру въ самомъ прекрасномъ расположеніи духа. Тамъ я нашелъ всю семью хозяина въ сбор. Я со всми познакомился. Что за прекрасный народъ. Какіе нравы и и бытъ. А довольство!… Да не иллюзіи ли ужь это?— задавалъ я себ вопросъ. Но дальнйшіе факты и наблюденія, а равно знакомство съ слобожанами и разсказы стороннихъ лицъ убдили меня, что я не создаю призраковъ.

Любопытно заглянуть въ прошлое этой старой русской колоніи и узнать, какъ она завелась на свт и изъ какихъ элементовъ складывалась эта своеобразная жизнь.

——

Вотъ что разсказываетъ мстная лтопись о возникновеніи села Дубравы.

Верстахъ въ трехъ съ чмъ-нибудь отъ села лежитъ озеро Дикое. Больше чмъ за сто двадцать лтъ тому назадъ, въ одинъ изъ лтнихъ дней, показались въ виду этого озера дв телги, наваленныя домашнимъ скарбомъ. На одной изъ нихъ сидлъ мужикъ и съ нимъ восьмилтній мальчуганъ, а на другой — женщина съ груднымъ ребенкомъ и выглядывавшей изъ-за мшка двочкою, за этою телгой на привязи шла съ блымъ пятномъ на лбу и огромными глазами корова, о-бокъ съ лошадью сменилъ, пощипывая на ходу сочную траву, гндой жеребенокъ. Об телги медленно подвигались по мягкой травяной равнин среди полной тишины и безмолвія, время отъ времени только телжный скрипъ да тонкое ржаніе жеребенка нарушали царившій вокругъ покой.

— Дядюшка,— заговорилъ въ полголоса сидвшій съ мужикомъ мальчуганъ,— далеко намъ будетъ еще хать?

— Нишни, Семенко!— отозвался мужикъ.— Вонъ я гляжу, ровно бы что блеснуло. Теб не видно?

Семенко поднялся на мшки, всталъ на ноги и устремилъ глаза на лсъ.

— Видно!…— радостно выговорилъ мальчуганъ.— Рчица либо озерко, дядюшка…

Подъхали къ самому лсу и остановились. Мужикъ вылзъ изъ телги, за кушакъ заткнулъ топоръ, въ руку взялъ дубину и черезъ минуту скрылся въ лсной чащ. Не усплъ онъ и полусотни шаговъ отмрить, какъ передъ нимъ открылось большое озеро въ крутыхъ берегахъ, окруженное березовымъ и сосновымъ лсомъ. Побродилъ мужикъ, пооглядлъ мста и воротился къ своимъ, довольный осмотромъ и собою.

— Молитесь Богу,— сказалъ онъ, подходя къ телгамъ: — выискалъ доброе мсто!

— Слава те, Господи!— закрестилась женщина.— Насилу-то… Дай-то Богъ въ часъ!

— Дай-то Богъ въ часъ!— повторили вслдъ за нею мальчуганъ и двочка.

Ожили вс, лица просвтлли, даже грудной младенецъ, высунувъ изъ-подъ материнскаго платка свое личико, чему-то радовался и громко смялся.

Это были переселенцы изъ Пермской губерніи: Лаврентій Ивановъ Бабкинъ съ своею женой, дтьми и племянникомъ.

Выбралъ Бабкинъ себ укромное мстечко вблизи озера, сладилъ на скорую руку шалашъ и принялся за работу. Мстность была глухая, дикая, за то, куда ни глянешь, — приволье: подъ руками вода, рыба и лсъ, а за лсомъ роскошные луга и двственная, еще не видавшая плуга, земля.

Не трусливаго десятка человкъ былъ Лаврентій, но на первыхъ порахъ и ему приходилось жутко. День пройдетъ, стемнетъ, надвинется ночь и охватитъ лсъ и озеро. На темной поверхности его отразятся звзды, он горятъ и трепещутъ. Тишина — глубокая, мертвая тишина — въ лсу и на озер, весь лсной міръ спитъ и ни одна птица не подастъ голоса, не всплеснетъ нигд рыба… Но вотъ, гд-то далеко, далеко въ лсу послышался звукъ — звукъ странный — и затихъ… Немного спустя звукъ этотъ повторился, но уже не такъ далеко. Черезъ минуту — снова тотъ же звукъ и гораздо уже ближе: ‘пу-гу, пу-гу!’ доносится до слуха Лаврентія Бабкина.

— Ровно бы птица кричитъ,— тихо произноситъ Лаврентій, лежа въ своемъ шалаш и не смыкая глазъ отъ тревожныхъ думъ…

— Пу-гу, пу-гу!

Встревоженные лснымъ криковъ, проснулись ребятишки.

— Тятя!—трепещущимъ голосомъ зоветъ отца двочка, вся дрожа подъ армякомъ отъ страха:— слышишь ли ты?…

— Чего не спишь? — отзывается сдержанно отецъ. — Птица кричитъ… Спи!

— Пу-у-гу! Пу-гу!—раздается надъ самымъ шалашомъ.— Пу-гу! Пу-у-гу!—разносится по всему лсу и озеру.

— Съ нами крестная сила! — проснувшись, осняетъ себя крестнымъ знаменіемъ жена переселенца. — Что это у насъ въ лсу дется?!

— Дядюшка, родимый! — слышится прерывающійся голосъ мальчугана.—Вдь это лшій… Онъ пужаетъ… Выжить, знать, насъ отсюда хочетъ…

Поднялся на ноги Лаврентій, нащупалъ дубину и кинулся вонъ. Изъ .черной лсной чащи, прямо на встрчу ему, уставились два огненные глаза.

— Пу-гу! Пу…

Изо всей силы Лаврентій пустилъ дубиной въ лсное чудовище… Мгновенно огненные глаза пропали, что-то всплеснуло, поднялось тяжело и захлопало, словно въ ладоши, а по всему лсу какой-то страшный хохотъ пошелъ.

— Пропади ты пропадомъ, нечистая сила! — сердито проговорилъ Лаврентій:— наше мсто свято!

Иной разъ, тоже по ночамъ, переселенцы вдругъ заслышатъ, какъ въ лсу пойдетъ трескъ да домъ. Никаго въ теми не видать, а слышно, какъ валитъ кто-то большой и грузный чаплыжникъ, обламывая на ходу втви и шелестя сухими листьями.

— Ишь, ишь ломитъ, косолопый!— ворчитъ Лаврентій и прислушивается, не припожалуетъ ли гость къ шалашу.

Но ни медвди, ни волки такъ не смущали духъ Лаврентья Ивановича, какъ чудовище съ парою огненныхъ глазъ.

— Не мимо Семенко молвитъ: выживаетъ онъ насъ,— разсуждалъ про себя пермскій выходецъ и задумывался.—Гляди, опятъ не пришлось бы искать новыхъ мстъ. Лшій выживетъ, коли захочетъ.

Говорилъ такъ вслухъ Лаврентій, а самъ подрубалъ десяти-вершковое дерево, вершины котораго отъ корня и не видать было..

— Помоги Богъ трудамъ!

Лаврентій оглянулся. Передъ нимъ стоитъ рослый дтина, сильно обносившійся, загорлый, съ закинутымъ за спину мшкомъ и длиннымъ-предлиннымъ ружьемъ въ рукахъ. Не подалеку отъ него прислонилась въ дереву березы не то двка, не то молодая баба.

— Спасибо на добромъ слов,— отвтилъ Лаврентій, пристально оглядывая съ головы до ногъ дтину.— Откуда Богъ принесъ?

— Съ завода. Бглый я.

Лаврентій обрадовался и работу кинулъ.

— А я отъ барина свово бжалъ.

Бглые посмотрли другъ другу въ глаза и оба разсмялись.

— Мсто, кажись, ты доброе выбралъ?

— Да про насъ живетъ… Вотъ разв что нечисть водится.

— А есть?

— По ночамъ прытко иной разъ пужаетъ.

— Ладно, землякъ,— хлопнувъ Лаврентья по плечу, сказалъ весело дтина. — Одному боязко, а вдвоемъ не загніемъ: отъ всякой нечисти мы съ тобой сможемъ оборониться, а отъ начальства и господъ убжать.

— Ну, если теб отъ Господа этакій разумъ даденъ, мы съ тобой заживемъ. Какъ тебя величать-то?

— По имени Гаврило, по родителю Петровъ, а прозвище себ я отнын даю Ветлугинъ—съ рки Ветлуги я, родомъ изъ Костромской губерніи, князя Рпнина бывшій крестьянинъ.

— Эво откуда занесло!

— А вонъ это, дядя,— показывалъ Гаврило Петровъ на прислонившуюся къ дереву женщину,— моя зазнобушка, величать ее Аграфеной Митревною: на старин Богъ не привелъ намъ въ попу сходить, такъ мы онамеднись съ нею вокругъ ракитоваго куста повнчалися. Будемъ живы, доживемъ до Пасхи, ты приходи тогда насъ окликать и молодой спой ‘вьюницу’.

Зазноба Гаврилы, несмотря на свою усталость, улыбалась и краснла.

Лаврентій Ивановичъ подошелъ къ ней, поздоровался и сказалъ:

— Подемъ теперь, Аграфена Митревна, къ моей хозяйк: она накормитъ насъ. Поди, намаялась въ бгахъ-то да отъ страха, отощала ты сердечная… А моя баба какъ рада теб будетъ!

Съ этого дня на озер Дикомъ,— какъ его называлъ Лаврентій,— засли еще дв залетныхъ птицы.

Гаврило Петровъ, сидя вокругъ разложеннаго огня, на которомъ готовилось въ чугунномъ котелк варево, разсказывалъ о томъ, какъ они жили у себя на старин, какъ помщикъ ихъ, князь Рпнинъ, продалъ ихъ въ числ четырехъ тысячъ душъ владльцамъ уральскихъ заводовъ, какъ понахали изъ заводовъ тхъ прикащики и велли народу собираться въ дальній путь: плачъ и стонъ съ ранняго утра и до глубокой ночи стоялъ по деревнямъ и селамъ. Все имущество было распродано за безцнокъ. Старики лишились своихъ дтей и остались безъ домовъ, обреченные на нищету, голодъ и скитаніе по чужимъ угламъ до самой смерти. Вс купленныя четыре тысячи душъ прикащики разбили на отдльныя партіи и погнали на Уралъ… Нкоторые изъ переселенцевъ не перенесли тяжести разлуки съ родиной и въ дорог умерли, а другіе разбжались, но большинство, благодаря усердію прикащиковъ и содйствію начальства, доставлены были на мсто и поселены по заводамъ.

— Такъ-то вотъ, дядя Лаврентій!— закончилъ разсказъ Гаврило Петровъ.— Продали народъ и погнали табунами, ровно скотъ на убой… Ну, парень я молодой, не стерплъ, сманилъ съ собою Груняху и убгъ отъ прикащика. Да прихватилъ съ завода вотъ еще этого товарища,— показывалъ ружье дтина,— ‘туркой’ зовутъ.

Въ ту же ночь Гаврило имлъ случай показать достоинство своего ‘турки’: однимъ выстрломъ изъ ружья онъ заставилъ сразу замолчать чудовище съ огненными глазами. А на утро, къ великой радости ребятишекъ и удовольствію взрослыхъ, на томъ мст, гд въ лсу сидлъ лшій и не давалъ покоя добрымъ людямъ, Гаврило поднялъ страшной величины убитаго филина. Днемъ онъ настрлялъ дичи, за которою самъ слазилъ въ озеро, и притащилъ въ шалашъ.

— Да ты, гляжу я, мастеръ лсовать!— похвалилъ охотника Лаврентій.

— На старин пріобыкъ. Лса у насъ тамъ, что вотъ на Урал, непроходимые, кругомъ болота и ркъ много: охота богатая.

По сердцу пришелъ Гаврило переселенцамъ, особенно Семенка въ немъ души не чаялъ, когда тотъ филина подстрлилъ.

Съ легкой руки Гаврилы Ветлугина, на Дикомъ озер къ осени явился ужъ поселочекъ изъ десятка шалашей и срубовъ. Народъ все бглый собрался и зажилъ на простор, вдали отъ всхъ тревогъ и опасеній. Но скоро пришлось бглымъ искать другаго мста.

Всмъ бы хороша была облюбованная мстность, да одинъ важный недостатокъ оказался: весной и осенью, особенно въ ‘смочные’ годы, Дикое озеро становилось почти недоступнымъ не только для скотины, но и для людей, безъ подмостковъ къ нему нельзя было подойти. Травянистый, кочковатый и тинистый берегъ озера, безъ уступовъ, опускался крутымъ обрывомъ въ саженъ и глубже, вслдствіе чего у поселенцевъ стали тонуть то корова, то лошадь, то овца. Задумались, какъ пособить горю… Совершенно неожиданный случай выручилъ изъ бды.

Гаврило Ветлугинъ, обзаведясь уже собакой, какъ настоящій охотникъ, пошелъ разъ на промыселъ въ западныя дубравы и, противъ обыкновенія, забрелъ далеко отъ поселка — версты за три слишкомъ. Съ великому своему удивленію охотникъ увидлъ большое озеро, нсколько продолговатое, въ высокихъ песчаныхъ берегахъ, поросшее мстами густымъ камышомъ. Берега озера сплошь заросли толстымъ березовымъ лсомъ, но дикость мстности смягчалась обширнымъ воднымъ пространствомъ, оживленнымъ криками чаекъ, лебедей, казарокъ и кряканьемъ утокъ, цлыми Стадами плавающихъ по чистой, кое-гд -подернувшейся рябью, голубой поверхности. То было Дубравное озеро. Понравился видъ Гаврил Ветлугину, добрая мысль мелькнула въ его голов.

Не медля ни мало, онъ сошелъ къ озеру, зачерпнулъ войлочною шляпой воды и отвдалъ. Понравилась.

— Славная водица!— проговорилъ онъ вслухъ.— Вотъ бы мстечко-то нашимъ! Баско! Знать тутъ и бла рыбка водится: ишь, ровно бы чебакъ всплеснулъ… А коли чебакъ есть, такъ и окуню быть. А дичины сколько всякой!… Поди звря пушнаго ‘турк’ въ жизнь не перестрлять… Баско! Постой, земляки!… Жучка! ну-ка ты, песъ, облопался что ли? Пойдемъ-ка, нтъ ли тамойка гд топи…

Зашагалъ Гаврило, притискивая мокрый песчаникъ своими широкими, подбитыми гвоздями, бутылями.

— Баско! Небось, не затонетъ тутъ христовая скотинка. Крпко! Ну, и бабы не завязнутъ, не обмокрохвостятся. Правду я говорю, Жучка, а? Да ты что тамъ?. . Не май ихъ, не май!— закричалъ охотникъ на собаку, почуявшую близко дичь.— Опосля встряхнемъ, а теперича намъ не до охоты… Ись, ись, песьевъ сынъ!… Дивно!… Пора домой…

Оглянулся еще разъ Ветлугинъ на озеро, взглянулъ на солнце, начинавшее уже садиться, посмотрлъ на густой лсъ, все боле и боле темнвшій, и отправился во свояси, довольный, озабоченный, съ двумя всего парами зайцевъ и косачей за поясомъ… Жучка, виляя хвостомъ, указывала охотнику дорогу.

Прошло три года. Часть восточнаго берега Дубравнаго озера заселилась переселенцами съ Дикаго. Десятка два избъ поставлены и покрыты, какъ слдуетъ, другія строились или отстраивались. Избы у всхъ длались по одному образцу: два высокіе сруба изъ сосноваго лсу, вершковъ двнадцати въ отруб, задланный промежутокъ составляли сни, къ крыльцу на столбахъ, аршина въ три вышины, прилаживалась почти отвсная лстница, двери низкія и узкія, печь изъ битой глины съ дымникомъ занимала четверть избы, палати высокія, на улицу и дворъ по два окна, закладывавшихся, вмсто ставней, изнутри досками. О рамахъ и стеклахъ и въ помин не было: окна или, правильне, отдушины залплялись пузыремъ, какъ у кочующихъ инородцевъ. Въ ‘клити’, или переднемъ сруб, полъ настилался кое-какъ, печи совсмъ не было, для свту прорубалась между бревнами отдушина, въ которую могла пролзть рука, да разв кошка. Избу покрывали тесомъ или дранью (въ Дубрав и теперь можно встртить одинъ такой домъ, уцлвшій отъ первоначальныхъ поселенцевъ, предковъ ныншнихъ жителей слободы).

Пріустроились мужички, порасчистили Дубраву, подняли новь и запахали землю, околько кому въ мочь-силу было, потомъ проложили дороги въ сосднія слободы, а тамъ и въ Шадринскъ и Курганъ… Живутъ дубровинцы мирно,счастливо и только благодарятъ Бога. Земли у нихъ — не окинешь въ день глазами, лсу и угоды пропасть: подъ руками и птица, и рыба всякая, и зврь пушной. А главное — свобода: ни власти барина надъ собой не чувствуютъ, ни заводчика, ни прикащика, отъ всякаго притсненія и вымогательства далеки, сами про между себя вс дла вершатъ и сами себ господа.

Пріхали разъ къ нимъ въ слободу башкиры изъ Шарыпова, асабы (вотчинники), и говорятъ:

— Вы, урусы, нашу земля сялъ и урманъ (лсъ) рубилъ.

— Земля и лсъ божьи,— отвчаютъ поселенцы:— лсъ никто не садилъ, а землю никто не родилъ.

Башкиры загорячились и принялись кричать.

— А вы. вотъ что, князи,— заговорили дубровинцы: — коли хотите вы жить съ нами въ любви да по согласу, такъ и мы обижать васъ не станемъ…

Башкиры сразу сдались и притихли.

— Якши (хорошо). Ну, калякай! Мы тебя будемъ слушать.

— Ежели земля числится за вами, то вотъ какой нашъ сказъ будетъ вамъ: что вы съ насъ положите, по совсти, мы дадимъ вамъ выкупъ, и земля будетъ нашей, общественной.

— А! Это якши! Бикъ якши! Давай рука, станемъ кунаки!

Дубровинцы недлю угощали башкирскихъ старшинъ, пли вмст съ ними псни, каждый на своемъ язык, и на прощаньи заплатили башкирамъ по два серебряныхъ цлковыхъ, разставшись большими пріятелями и общаясь взаимно здить другъ къ другу въ гости.

Но мстныя власти, однако, въ скоромъ времени открыли Дубраву. По всмъ сибирскимъ слободамъ пронесся тогда слухъ, что заводчики, господа и начальство ловятъ бглыхъ. Дйствительно, объ Никол зимнемъ, дубровинцы услышали у себя въ первый разъ колокольчикъ, глядятъ: детъ какой-то баринъ и съ нимъ чиновникъ. Прізжіе остановились въ изб Бабкина и потребовали къ себ на-лицо всхъ поселенцевъ.

— Смотрите,— говоритъ чиновникъ барину,— кто тутъ ваши?

Баринъ глядитъ и никого признать не можетъ. Вынулъ изъ кармана списокъ и началъ опрашивать всхъ по очереди.

— Тебя какъ зовутъ?— спрашиваетъ одного.

— Зосимою.

— По отцу?

— Тихоновъ.

— Прозвище?

— Севостьяновъ.

— Откуда родомъ, какой волости, села или деревни?

— Изъ-подъ Володиміра, Опенкинской волости, деревни Севостьянова.

Человкъ тридцать такимъ образомъ опросилъ, а ни одного своимъ не призналъ.

Большинство опрашиваемыхъ называли себя либо Севостьянами, либо Матвями и чуть не вс по прозванью Севостьяновы. Спрашиваетъ баринъ, а самъ все въ бумагу смотритъ.

— Не отыскали?— освдомился чиновникъ.

Усталъ баринъ, въ потъ даже его всего кинуло. Вынулъ платокъ и обтирается.

— Не нашли?— спрашиваетъ опять чиновникъ.

— Нтъ,— отвчаетъ баринъ, съ трудомъ переводя духъ:— тутъ ни одного изъ моихъ не оказывается… Какіе-то у нихъ все Севостьяны да Севостьяновы.

Чиновникъ слегка улыбнулся и сказалъ:

— Теперь дозвольте ужь мн, я займусь этими бродягами. Надо ихъ, анаемовъ, хоть для порядка перечислить и къ волости приписать… Ясашные вы, бродяги?

— Нтъ, мы на собственной земл сидимъ.

— На собственной? Откуда-жь вы ее взяли, подлыя души?

— У башкирцевъ купили.

— А, вотъ какъ… Денежный народъ, значитъ.

Переписалъ чиновникъ дубровинцевъ всхъ по-именно, какъ они себя барину называли, прочиталъ имъ списокъ испросилъ:

— Врно?

— Все такъ…

— Ошибки нтъ?

— До единаго слова правда.

— Ладно. Честно я съ вами, бродягами, поступилъ?

— Покорно благодаримъ…

— Хорошо. Ступайте же по домамъ, несите отъ каждаго дома по серебряному рублю и, чтобы двка косы не успла вокругъ пальца обвернуть, явитесь ко мн, чиновнику и вашему начальнику.

Воротились дубровинцы и выложили на столъ передъ начальникомъ цлковые. Чиновникъ пересчиталъ деньги, положилъ ихъ въ кожаный кошелекъ и запряталъ въ карманъ.

Дубровинцы ждутъ, что будетъ.

— Честно я съ вами поступилъ?— спрашиваетъ.— Вы съ ныншняго числа больше ужь не бродяги, а честные земледльцы, крестьяне настоящіе, съ правами…

— Покорно благодаримъ…

— Стой! Не благодари: честное я отъ васъ принялъ. На первый разъ я ублаготворенъ. Поняли? Теперь вонъ, анаемы!

Тмъ дло и кончилось: дубровинцы получили неожиданно ‘права’, заплативши честное, а баринъ, по ихъ, вышелъ настоящимъ ‘Севастьяномъ’.

Шли годы, населеніе Дубравы росло по-прежнему, и никто крестьянъ не безпокоилъ, даже о честномъ стали позабывать, и благосостояніе слободы съ каждымъ годомъ увеличивалось.

Но въ семидесятыхъ годахъ на Урал появился Пугачовъ, заводскіе люди заволновались, и Башкирія возстала подъ предводительствомъ восемнадцатилтняго батыря Салавата.

Возстаніе охватило весь край. Сибирскія слободы ожидали, что не сегодня-завтра и къ нимъ явятся бунтовщики. Дубровинцы поршили отразить непріятеля. Общими силами они устроили съ трехъ сторонъ селенія частоколъ, въ род рогатокъ, назначили денной и ночной караулъ. Опасенія ихъ скоро оправдались.

Въ одинъ изъ августовскихъ дней, въ виду слободы Дубравы, показалась шайка башкиръ. Завидя мятежниковъ, постъ у рогатокъ торопливо отступилъ къ селенію. Переполошились вс: бабъ съ ребятёнками, какъ овецъ, загнали въ одну большую избу, кто могъ — вооружился топоромъ, дубиною, косою, мотыкомъ. Ветлугинъ и Бабкинъ засли на вышк съ ружьями. Съ гикомъ прискакала безпорядочная толпа и остановилась передъ рогатками, совщаясь о томъ — спшиться ли имъ, или искать свободнаго прозда. Въ эту минуту грянулъ выстрлъ, и громкое эхо разнесло его по окрестности. Это выстрлилъ изъ своего саженнаго ружья ‘турки’ Гаврило Ветлугинъ. Выстрлъ произвелъ впечатлніе: одинъ изъ башкиръ свалился съ лошади. Товарищи взбросили его тотчасъ же на сдло и ускакали.

Башкиры оставили Дубраву: они не ожидали, что ихъ встртятъ изъ огнестрльнаго оружія (башкиры вооружены были луками и стрлами), или это была безпорядочная шайка, лишенная предводителя. Но появленіе башкиръ не обошлось, однако, безъ несчастія для дубровинцевъ.

Семенъ Бабкинъ, племянникъ Лаврентія Ивановича, передъ тмъ какъ башкиры подскакали къ рогаткамъ, побжалъ къ небольшому озерку, въ полутора верст отъ слободы, чтобы загнать своихъ лошадей за рогатку.

Башкиры завидли Семена: часть перескла ему обратный путь, а другая бросилась въ догонку. Парень, погоняемый страхомъ, кинулся со всхъ ногъ въ озеро и, чуть живой, по поясъ въ вод, старался укрыться въ камышахъ. Но мятежники не заблагоразсудили взять Семена живымъ: не слзая съ лошадей, двумя-тремя пущенными стрлами они покончили съ племянникомъ одного изъ основателей слободы Дубравы. Спустя нсколько минутъ, въ глазахъ всхъ дубровинцевъ лошади погибшаго Семена исчезли вмст съ башкирами…

——

На этомъ мст прерывается лтопись слободы Дубравы. Дальнйшую исторію ея мы услышимъ отъ Захара Петровича Ветлугина, съ которымъ читатель отчасти уже знакомъ.

III.
Нарушенный заводъ.

Заводъ этотъ называется Усень-Ивановскимъ.

Не мало въ Башкиріи ‘нарушенныхъ’ заводовъ: Верхній Кидашъ, Нижній Кидашъ (они же и Троицкіе), Архангельскій, Воскресенскій, Усень-Ивановскій — вс покончили свое существованіе, а впереди ожидается закрытіе и другихъ заводовъ…

Тяжелое впечатлніе производитъ видъ нарушеннаго завода. Масса срыхъ, когда-то хорошихъ и приглядно смотрвшихъ, домовъ съ полуизгнившими или заплатанными кровлями привольно раскинулась въ лощин. Покинутыя зданія мастерскихъ и фабрикъ, полуразрушенная плотина и заброшенный прудъ съ выбгающими изъ него потоками рки, жалобно плачущими и наводящими уныніе, везд чернются глубокія ямы, горы изъ остатковъ руды и на всемъ — печать широкаго запустнія. Заводское населеніе на половину разбжалось по разнымъ мстамъ отыскивать себ хлбъ, другая,— изъ привязанности въ родному и насиженному мсту,— остается тутъ доживать свой вкъ, переколачиваясь изъ дня въ день. Чудная природа, горы, лса и рки, окружающіе эти жалкія руины заводовъ, только усиливаютъ больше впечатлніе и наводятъ на грустныя размышленія…

Живутъ въ этихъ нарушенныхъ заводахъ большею частію старовры.

——

Возникновеніемъ и развитіемъ своимъ горная промышленность обязана здсь башкирамъ: они первые показали русскимъ ‘чудскія копи’ — мста старинныхъ рудныхъ разработокъ въ башкирскихъ дачахъ, первые всегда отыскивали новые рудники и первые же являлись работниками у русскихъ заводчиковъ, орлами налетавшихъ съ разныхъ сторонъ на прекрасную Башкирію. Управляющій Оренбургскимъ краемъ, статскій совтникъ Кириловъ, воспользовался свдніями ‘башкирцевъ’ и, при содйствіи одного горнаго офицера и разныхъ штейгеровъ и бергауеровъ, основалъ при Табынской крпости мдноплавильный Воскресенскій заводъ, но предпріятіе покойнаго статскаго совтника на этомъ и остановилось: дло почему-то не пошло, а тутъ еще, на бду, подоспло ‘возмущеніе’: башкиры до тла разнесли Воскресенскій заводъ!… Но при Неплюев, вступившемъ въ управленіе краемъ 1743 года, дло съ помощью Божіей и добрыхъ людей обошлось по-хорошему: что было посяно статскимъ совтникомъ Кириловымъ,то при тайномъ совтник Неплюев возросло и дало плодъ. Наслышавшись разныхъ чудесъ о новой стран, въ Башкирію явился тогда симбирскій купецъ Иванъ Борисовичъ Твердышевъ, ‘человкъ предпріимчивый и знатокъ горнаго дла’. Онъ обратился къ Неплюеву съ просьбой о дозволеніи возобновить Воскресенскій заводъ, причемъ изъявилъ желаніе приложить ‘отмнное’ усердіе и стараніе свое къ длу развитія въ Уфимской провинціи горной промышленности. Неплюевъ отнесся въ Бергъ-Коллегію и аттестовалъ передъ нею Твердышева такимъ образомъ: ‘къ изысканію рудъ ревность показываетъ и въ нкоторыхъ мстахъ, черезъ стараніе свое, новые рудные признака обыскалъ и, ревнуя къ дйствительному того завода произведенію, проситъ, чтобы ему оные отданы были’. Заводчикъ Демидовъ, еще раньше показавшій свою ‘ревность’ не къ одному лишь ‘обысканію’ рудныхъ признаковъ, но и къ широкой эксплоатаціи богатствъ, свернаго Урала, и оренбургскій солепромышленникъ Осокинъ хотли, было, помшать успху представленія Неплюевымъ о новомъ ‘ревнител’ и ‘знаток горнаго дла’, но ‘въ уваженіи сдланной Твердышевымъ значительной уступки въ казну (боле 20.000 руб.) и по принятіи имъ на себя уплаты издержанныхъ статскимъ совтникомъ Кириловымъ на устройство завода 565 руб. 79 ³/₄ к., правительствующій сенатъ отъ 16-го апрля 1744 года утвердилъ дло за Твердышевымъ’. Для завода тмъ же указомъ сената велно отвести изрядное количество земли и приписать потребное число крестьянъ (подъ Воскресенскимъ заводомъ находилось 46.000 десятинъ, изъ которыхъ 28.000 лса). ‘Особая счастливая способность’ и ‘умнье’ Твердышева ‘обходиться съ полудикимъ народомъ не только устранили вс препятствія и предполагаемыя опасенія, но какъ не надобно лучше расположили башкирцевъ въ его пользу, и они споспшествовали ему не только своими услугами въ отыскиваніи руды, но и личными работами въ добываніи ея и доставк на заводъ’. Но, помимо счастливой способности и умнья обходиться съ полудикимъ народомъ, надо полагать, на ‘расположеніе’ и ‘споспшествованіе башкирцевъ’ оказывала нкоторое вліяніе также и военная команда, содержавшаяся Твердышевымъ на собственный счетъ, съ цлью ‘охраны завода’…

Не прошло семи лтъ, какъ уже къ Твердышеву присоединился землякъ его, купецъ Мясниковъ, и общими силами они построили сперва Богоявленскій и Архангельскій мдноплавильные заводы, а черезъ два-три года Твердышевъ строитъ КатавъИвановскій желзный заводъ, потомъ, въ компаніи съ тмъ же Мясниковымъ, Усть-Катавскій, Верхотурскій и затмъ Симскій… За ними и, частью, единовременно выступили другіе ревнители: Осокинъ, построившій заводы Троицкіе и Усень-Ивановскій (1754—60 г.), Мосоловъ — Кана-Никольскій и Златоустовскій, Матвевъ — Авзяно-Петровскій, Красильниковъ — Шаранскій и такъ дале.

Заводы устраивались и возводились на башкирскихъ земляхъ, пріобртаемыхъ основателями отъ владльцевъ двумя способами — или посредствомъ прямого захвата, или покупки (иначе ‘отвода глазъ’): за самую ничтожную сумму пріобрталось отъ 50 до 270 тысячъ десятинъ…

Заводы росли и размножались. къ нимъ стягивались и прикрплялись рабочіе люди: бглые, переселенцы, у смвшіе уже оссть, и крестьяне, покупаемые у помщиковъ и вывозимые заводчиками изъ внутренней Россіи въ Башкирію… Новая, своеобразная жизнь зачиналась въ заводахъ, — жизнь полная нескончаемыхъ печалей, но не лишенная и своихъ радостей, въ теченіе боле ста лтъ она складывалась и, наконецъ, сложилась въ опредленныя формы, выработался типъ заводскаго человка… Но вотъ по всей Россіи, изъ конца въ конецъ, пронеслась радостная всть объ уничтоженіи крпостного права: изданъ и везд прочитанъ манифестъ 19-го февраля. ‘Осни себя крестнымъ знаменіемъ, православный русскій народъ, и призови вмст съ Нами въ помощь Бога на свой свободный честный трудъ!’ — торжественно, какъ звуки священнаго органа, раздавалось по необъятной и многострадальной нашей земл. Полною грудью тогда вздохнулъ многомилліонный народъ, и вслдъ за словами манифеста пламенная молитва освобожденныхъ рабовъ понеслась къ далекимъ небесамъ… Теперь-то, казалось, разовьется и разцвтетъ горнозаводская промышленность, вступивъ на путь широкаго свободнаго труда, и заводскій рабочій позабудетъ про все, что было тягостнаго въ его крпостнической жизни, и бодро, съ новыми силами, примется за свой трудъ и запоетъ:

Миръ вамъ, старыя невзгоды!

Память вчная слезамъ!

Ветъ воздухомъ свободы

По трущобамъ и лсамъ.

Золотыя искры свта

Проникаютъ въ глушь и дичь,

Слышенъ въ пол кличъ привта,

По степямъ веселый кличъ…

Но въ Башкиріи случилось какъ разъ наоборотъ: оказалось въ дйствительности, что заводы только и цвли, пока господствовало крпостное право, а какъ его отмнили,— начали быстро вянуть и многіе скоро совсмъ завяли. Значитъ, всего на сто съ чмъ-нибудь лтъ хватило силъ! И это въ стран неисчерпаемыхъ минеральныхъ богатствъ?!… А между тмъ въ ‘ревности’ и ‘стараніи’ — слава Богу!— недостатка, кажется, не было, а въ итог — одни ‘нарушенные’ заводы! Непостижимо… {Желающихъ подробне ознакомиться съ исторіею горныхъ заводовъ отсылаемъ къ трудамъ Л. В. Ханыкова, В. М. Черемшанскаго, Р. Г. Игнатьева и указамъ правительствующаго сената, изданнымъ за время съ 1720 во 1361 годъ. Авторъ.}.

——

Въ Усень-Ивановскій заводъ я пріхалъ въ начал сентября. Хотя времени было еще и немного,— шелъ девятый часъ,— но темная ночь давно уже распростерлась надъ землей и закутала все селеніе. Мы подъзжали въ заводу со стороны горъ. Дорога шла лсомъ. Темь. По обимъ сторонамъ тянулся лсъ. Высокій, молчаливый и непроницаемый, онъ весь исполненъ былъ какихъ-то глубокихъ тайнъ и казался заколдованнымъ, волшебнымъ. Мнилось, что вотъ-вотъ, того и жди, напуститъ на насъ этотъ волшебникъ свои чары, заведетъ куда-нибудь въ непроходимую чащу лошадей и не выпуститъ насъ живыми изъ своего лсного царства. Жутко становилось!… Но дорога, къ нашей радости, начала круто опускаться, и внизу передъ нами, точно изъ-подъ воды, вынырнулъ и протянулся длинный рядъ огоньковъ. Еще нсколько минутъ — и мы очутились почти у самой линіи огней. Чмъ-то влажнымъ и свжимъ вдругъ пахнуло въ лицо… Ямщикъ повернулъ налво, пронзительно гикнулъ, и лошади понеслись бшенымъ вихремъ. Справа, въ неясныхъ очертаніяхъ, обрисовывались изгибы рки, на холодной и мрачной поверхности которой, мстами, дрожали отраженія огоньковъ, а слва тснились и надвигались на насъ исполины-горы, угрожавшія преградить дорогу и принимавшія въ ночномъ мрак страшныя, фантастическія формы… Но вотъ передъ нами какъ будто широкое озеро развернулось, за нимъ блое зданіе поднялось и забгали, смшались въ кучк десятки огоньковъ. Заворотили на плотину, миновали ее и въхали въ жилье. Наконецъ-то!… Поднимаемся вверхъ… Въ совершенно темной и безмолвной улиц, на-перерзъ намъ, неожиданно выдлились дв высокія мужскія фигуры.

— Кто идетъ?

— Гд домъ Василья Семеныча Грачева?

— А вотъ сейчасъ третій домъ отъ краю.

У большого деревяннаго дома лошади остановились. Ямщикъ началъ стучать въ ворота. Отвта нтъ. Сильне принялись стучать. Во двор глухо залаяла собака… Наконецъ послышался человческій голосъ:

— Кто стучитъ?

— Василій Семенычъ дома?

— Постучите подъ окошко!

Стучимъ подъ окошко. Не отвчаютъ.

— Подемъ къ волостному правленію.

Тамъ съ трудомъ достучались и, на наше счастье, нашли не окончательно еще заспавшагося сторожа. Онъ выслушалъ, звая, накинулъ на плечи полушубокъ и проводилъ насъ до казенной квартиры. Въ этой улиц не везд спали,— въ домахъ виднлись огни и на блыхъ занавскахъ, въ окнахъ, отражались тни. Подъхали. Опять стукъ и отпираніе воротъ. Лошади въхали на дворъ. На крыльц, со свчой въ рукахъ, встртилъ насъ старикъ, на видъ лтъ шестидесяти, въ кафтан съ бораад.

— Сюда пожалуйте!

Я поднялся по лстниц, предшествуемый хозяиномъ, и вошелъ въ комнату, а изъ нея въ другую, большую, и чистую, съ кроватью, диваномъ, столомъ и стульями. Въ переднемъ углу, въ кіот, висло мдное распятіе и передъ нимъ теплилась лампадка, по стнамъ, въ черныхъ рамкахъ, развшаны картинки старыхъ модъ, ландшафты и ‘Страшный судъ’.

— Здравствуйте, хозяинъ! Извините, что я васъ побезпокоилъ.

— Помилуйте, наша обвязаннооть принимать господъ.

Ямщикъ (башкиръ) внесъ чемоданъ и другія вещи.

— Самоваръ прикажете поставить?

— Не безпокойтесь,— не хочу.

Я чувствовалъ себя за день страшно утомленнымъ,— около полутораста верстъ сдлалъ,— и хотлъ спать. Поэтому спшилъ только скоре расплатиться съ ямщиномъ.

— Вотъ прогоны, а это теб — на чай.

— Не надо на чай… Зачмъ мн на чай?— отказался башкиръ.— А вотъ, господинъ, если можно, самоваръ, чаю напиться. У насъ — Ураза, ты видлъ давича, я не усплъ дома…

— Съ большимъ удовольствіемъ, Шакиръ Сатьянычъ.

Я попросилъ хозяина поставить для ямщика самоваръ и накормить его ужиномъ.

— Ну, вотъ, спасибо теб.

— Прощай, Шакиръ Сатьянычъ. Кланяйся отцу.

— Ладно. Прощай! Будь здоровъ.

Онъ протянулъ мн руку, и мы разстались.

— Позвольте узнать, кто вы будете?— обратился ко мн съ вопросомъ хозяинъ.

— Изслдователь. Собираю матеріалы, изучаю народный бытъ.

— Такъ… Значитъ, по разнымъ порученіямъ къ намъ на заводъ?

— Да, по разнымъ порученіямъ.

Мн не хотлось говорить, и я старался какъ-нибудь отдлаться.

Черезъ пять минутъ я уже лежалъ на диван. Усталось была такова, что хотлъ я подвинуть къ себ коробку со спичвами, чтобы выкурить папироску, но рука упала и я моментально заснулъ и проспалъ до восьми часовъ утра. Меня разбудилъ страшный и чудовищный бой часовъ.

Было великолпное утро. Хозяинъ возился въ сосдней комнат, куда я вышелъ умываться. Только я приблизился къ умывальнику, какъ почтенный старецъ объявилъ:

— А у насъ сегодня ночью случилось происшествіе.

— Какое происшествіе?

— Да такъ, видно, часа въ два ночи я проснулся, гляжу: въ комнат свтъ. Васъ я побоялся безпокоить… Подошелъ къ окну — зарево въ той сторон, откуда вы хали: пожаръ былъ въ деревн Невровк, тридцать два двора сгорли и дв женщины.

Внесли мн самоваръ. Я пригласилъ къ чаю хозяина. Старикъ слъ, мы съ нимъ разговорились. Онъ, между прочимъ, разсказалъ, какъ у нихъ въ завод, три года тому назадъ, ловили бглаго попа, какъ его поймали и привели на казенную квартиру и какъ потомъ бабы уворовали его изъ-подъ носа станового.

— Кушать будете что?— спросилъ, вставая, хозяинъ.

— Что у васъ можно найти?

— Можно курочку, птушка.

Я далъ денегъ на обдъ.

Оставшись одинъ, я продолжалъ сидть за самоваромъ и долго не могъ оторваться отъ окна. Передо мной, за порядкомъ домиковъ, открывался такой видъ: параллельно улиц, длинною стной, поднимались высокія горы, покрытыя съ низу до верху лсомъ, съ обнаженными, въ нкоторыхъ мстахъ, отвсами и покатостями. У подошвы горъ въ безпорядк лпились избушки, праве — уныло смотрли заводскія сооруженія: покосившееся зданіе бывшей конторы, обветшалыя постройки кладовыхъ, амбаровъ и т. п., лве, отдльно, стояли вершины горъ — Исаевская и Ильинская, прямо, внизу, извивалась голубою лентой р. Усень и озеромъ стояла у плотины завода. За нею желтою змйкой вскидывалась на горы узенькая дорожка, по которой я халъ наканун. Липа, береза и осина, покрывавшія горы, наполовину пожелтли, одн сосны и ели не перемняли своего темно-зеленаго наряда. Все это — и лсъ, и горы, и рка съ заводскими постройками — было освщено яркими лучами солнца.

Посл обда я отправился въ Василью Семеновичу Грачеву. Надо сказать, что о немъ я слышалъ какъ о человк почтенномъ, отъ котораго могъ узнать многое, и имлъ къ нему письмо отъ одного судебнаго слдователя и поэта (Якова Артемьевича Старостина). Мой квартирный хозяинъ изъявилъ, было, готовность проводить, но я подъ какимъ-то предлогомъ уклонился отъ его любезнаго предложенія, притомъ отъ него попахивало не то лукомъ, не то чеснокомъ, и на щекахъ игралъ неестественный румянецъ. По дорог я завернулъ въ волостное правленіе, но тамъ никого, кром десятниковъ, не засталъ: старшина и писарь здятъ по волости съ ‘застраховкою’.

Василій Семенычъ стоялъ у воротъ своего дома. Онъ, видимо, былъ уже предупрежденъ и ждалъ меня. Это былъ высокій, съ сильною просдью, человкъ лтъ за пятьдесятъ, съ голубыми и привтливо смотрвшими глазами. Онъ отворилъ мн калитку и съ хорошей улыбкой просилъ въ ‘горницу’. Два большихъ камня, въ вид полукруга, вели въ сни, на двор, особнякомъ, стояла избушка, изъ которой, вроятно, вчера и былъ намъ сдланъ опросъ, подл нея, въ колод, лежала на цпи большая, когда-то черная, но теперь старая и вся посдвшая, собака, при вид незнакомаго человка, она, по давнишней своей привычк, вздумала на меня полаять, но сейчасъ же перестала и улзла въ колоду. Изъ сней мы вступили въ первую, чистую и просторную комнату, изъ которой створчатыя двери вели въ другую, гораздо больше первой, здсь стояла кровать съ пологомъ, на задней стн развшаны кафтаны, шубы и сарафаны,— чистая блая печь и картина ‘Ступени человческой жизни’, столъ, до полудюжины стульевъ и шкафъ съ чайною посудой.

— Просимъ покорно. Садитесь!

Мы сли. Я вручилъ Грачеву письмо и просилъ его прочитать, а онъ освдомился объ Яков Артемьич, его здоровь и занятіяхъ.

— Въ Уф служитъ, здоровъ и кланяется вамъ.

— Мы наслышаны, что въ Уф. Намъ очень пріятно, что они въ Уф. Хорошій человкъ.

Василій Семенычъ вынулъ изъ кожанаго футляра большія, въ серебряной оправ, очки, разрзалъ ножомъ осторожно конвертъ и принялся за чтеніе письма.

— Ну, что вамъ пишетъ Яковъ Артемьичъ?

Хозяинъ съ тою же точно улыбкою, съ какою, отворивъ передо мною калитку, просилъ пожаловать въ горницу, протянулъ теперь съ письмомъ ко мн руку и сказалъ:

— Да что вы говорили. Не угодно ли?

Впечатлніе, произведенное на меня Грачевымъ, располагало въ его пользу: человкъ обстоятельный, съ головой и, по наружности, весьма симпатичный. Но въ его хорошей улыбк, въ тон голоса и манер говорить, несмотря на сердечность, замчались осторожность и тонкая наблюдательность: взглядъ его голубыхъ глазъ — необычайно кроткій, ласковый и добрый — останавливался, по временамъ, на лиц собесдника и точно хотлъ проникнуть въ самую глубину его души. Нечего, конечно, было разсчитывать, что Василій Семенычъ съ перваго же разу, какъ васъ увидлъ, распояшется и начнетъ передъ вами выкладывать, что у него есть на ум и въ сердц. Поэтому я нашелъ боле цлесообразнымъ самому разсказать Василью Семенычу подробно о моемъ знакомств съ Ивовомъ Артемьевичемъ, посвятить его въ задачу моихъ скромныхъ научныхъ изысканій, и т. п. Такая, невинная съ моей стороны, стратегическая хитрость подвинула дло впередъ. Василій Семенычъ слушалъ меня съ какимъ-то тихимъ вниманіемъ, подолгу не сводилъ съ меня своихъ вдумчивыхъ глазъ и всякій разъ улыбался, когда въ разсказ выступалъ комическій элементъ.

Подали самоваръ, и на сцену явилось новое лицо: жена Грачева, высокая, здоровая женщина, съ глубокими карими глазами и сохранившимися слдами замчательной красоты, въ ней все было энергія и сила: фигура, движенія, голосъ и взглядъ глубокихъ карихъ глазъ. Она подала намъ чай, мн — въ стакаин, а мужу въ чашк, поставила соты и большую рюмку вина. Не зная прямого назначенія послдней, я взялся за стаканъ съ чаемъ.

— Что же вы, пожалуйте!— показывая на рюмку, попросила меня хозяйка.

— Благодарю васъ: я не пью. Можетъ, хозяинъ самъ выкушаетъ?

— Съ роду не пивалъ.

За чаемъ я завелъ рчь о завод. Василій Семенычъ полугрустно улыбнулся и проговорилъ:

— Что теперь нашъ заводъ! Одно названіе только осталось, а заводъ нарушенъ: работъ на немъ никакихъ не производится.

— А давно заводъ нарушенъ?

— Нашъ вскрыли въ 1866 году… вскор посл того, какъ заведеніе отъ Бенардаки въ казну перешло. Основателемъ-то былъ Осокинъ Иванъ. По немъ да по рк Усеню и заводъ нашъ такъ прозывается.

— Скажите, Василій Семенычъ, отчего заводъ не существовалъ дольше?

— На то была воля заводовладльца. Видите ли, какъ народъ отъ помщиковъ освободили, такъ бывшему нашему владльцу, должно-быть, и обидно показалось рабочимъ жалованье платить. мы, вдь, народъ не знатный: бглые были, кто изъ-подъ кустика, кто изъ-подъ сосенки… Другая причина въ тонъ состояла, что во сто лтъ заводъ много лсу свелъ и руду, какая вблизи была, всю истощилъ.

Причина уважительная.

— Разв что вотъ лсу мало — такъ, а то руды, я думаю, по вашимъ мстамъ не трудно найти?

— Какъ руды не найти! Вонъ, за Дёмою, сколь её, матушки, лежитъ: не на одинъ заводъ хватитъ!

Я посмотрлъ на моего собесдника. Въ отвтъ мн Василій Семенычъ улыбнулся и продолжалъ:

— Да, вдь, за рудою далеко здить: надо все нанимать и людямъ деньги платить. А намъ это не нравится: не такъ ужъ будетъ прибыльно, какъ прежде… Намъ бы желательно побольше интересу получить, чтобы было изъ-за чего безпокоиться и заведеніе содержать.

— Д-да, такъ вотъ оно что!…

— Въ прежніе-то годы заводамъ было очень хорошо,— постепенно, шагъ за шагомъ, уступалъ Василій Семенычъ, попивая чаекъ изъ своей аппетитной чашки.— Народъ былъ свой, даровой, земли, опять лсу и всякихъ угодій — сколько вашей душ только пожелается. А нонича ежели заводъ въ дйствіе пустить,— на все капиталъ понадобится. А въ оныя-то времена какъ просто велось! Обыскалъ башкирецъ гд у себ руду, пришелъ къ заводовладльцу и только доложится: сейчасъ прикащика и мастеровъ посылаютъ, да самихъ же башкирцовъ и заставятъ копать, а посл велятъ имъ руду на заводъ свезти. Башкирецъ хоть на двсти верстъ повезетъ: детъ да, посвоему, псенки попваетъ. За труды отъ владльца — фунтъ чаю, пару барановъ и много пять-шесть серебряныхъ цлковыхъ въ придачу! Башкирецъ доволенъ, ‘спасибо’ — говоритъ, а рудникъ его къ заводу причисляется. Не успютъ еще этотъ рудникъ какъ слдуетъ разработать, а башкирецъ, глядишь, ужь другой обыскалъ. Прежній оставляютъ безъ вниманія и за новый принимаются. Такъ не у насъ однихъ, а на всхъ заводахъ съ рудой обращались… Случится, ежели въ своихъ дачахъ гд по-близости лсъ свели,— рядомъ, подъ рукой, башкирскій ‘урманъ’ стоитъ: опять башкирцы сами нарубятъ и привезутъ. Такъ оно, сами видите, заводъ тогда и лестно было содержать. Ну, а какъ башкирцамъ кочевки воспретили,— скотоводство у нихъ сразу нарушилось: прежде у каждаго вотчиника до тридцати-пятидесяти косяковъ однхъ лошадей водилось, а тутъ — одному выхать стало не на чемъ. къ тому же и размежеваніе башкирскихъ земель подоспло. Все одно къ одному…

— А теперь ужь не здятъ больше на башкирахъ?

Супруги взглянули на меня и засмялись.

— Какъ не здить!— сказалъ мужъ.— Была бы спина, на спину дубины много… Вы были у нихъ,— замтили, чай, въ какомъ они несчастномъ положеніи…

— Совсмъ ободраной стала лошаденка,— энергически замтила жена Василья Семеныча.

— Да, таки ее поободрали. А все еще здятъ! Не та ужь лошадь, что прежде была: много очень зря и безъ всякаго соображенія на ней гоняли… Вотъ и довели до послдняго… Да что говорить! Наше дло тоже не лучше башкирскаго: не знаемъ, что впереди насъ и ожидаетъ…

Василій Семенычъ вытерся платкомъ и шумно двинулъ свою аппетитную чашку.

— Въ какомъ теперь положеніи находятся заводскіе?— предложилъ я вопросъ.

— Въ какомъ положеніи, вы спрашиваете? Да точно въ такомъ же, въ каномъ и сами заведенія наши находятся: въ положеніи нарушенномъ. Отъ заводскаго дла мы вотъ сколько годовъ отршены, а хлбопашцами настоящими и по сіе время не сдлались: усадьба у мастеровыхъ не выкуплена, а надла мы не принимаемъ.

— Отчего же не принимаете?

— Боимся круговой поруки: отъ нея все селеніе должно разориться.

— Такъ чмъ же теперь заводскіе промышляютъ?

— А разно: кто занимаются хлбопашествомъ,— землю подъ пашню у казны снимаютъ,— кто на сторон пропитаніе себ находятъ, а кто дома промыслы имютъ: плотники, кузнецы, мдники, конокрады…

— Вотъ какъ! И конокрады?…

— Всякаго народу довольно… Изстари одно примчаніе есть: ежели какого человка отъ постояннаго его дла оторвутъ, а другого настоящаго занятія ему не предоставятъ, такъ человкъ такой ко всякимъ худымъ дламъ склониться можетъ. Допрежде у насъ конокрадствомъ одни тептяри да новобашкиры промышляли, а нонича и заводскіе за то же самое ремесло ухватились. Да не у однихъ заводскихъ,— послышишь, везд разстройство и недохватка… Большое замшательство, какъ я смотрю, теперь на міру происходитъ.

— Но я, Василій Семенычъ, не достаточно себ уяснилъ,почему вы не принимаете надла, Положимъ, что круговая порука…

— Отвергаемъ!— перебила меня хозяйка, сопровождая энергическимъ движеніемъ руки свое восклицаніе, и въ ея глубокихъ карихъ глазахъ мелькнуло выраженіе сердитой ршительности.

— Извольте, я вамъ поясню,— заговорилъ Василій Семенычъ.— У насъ теперь хлбопашествомъ занимаются но охот: кто иметъ у себя запашку, тотъ и платитъ въ казну, а прочимъ нтъ до того никакого дла. Отъ казны у насъ пока утсненія не видится: за десятину она съ насъ въ годъ беретъ отъ полутора до двухъ рублей. Лсъ покупаемъ отъ десяти и до шестидесяти рублей за десятину, а валежникъ — по сорока копекъ кубическую сажень. Земскихъ, волостныхъ и подушныхъ сходитъ по четыре рубля съ души, кром усадебныхъ — то особо, платимъ шесть рублей съ десятины помщику. А всего, какъ сосчитаете, порядочно наберется, но мы не ропщемъ. Ежели бы такъ и дальше пошло, да усадьбу намъ отдали,— жить бы еще ничего, хоть и пополамъ съ горемъ, какъ-нибудь можно… Народъ, вдь, у насъ не избалованъ,— немногимъ удовольствуется… Теперь вы поняли меня?… Но мы боимся: ну, какъ намъ землю наржутъ? Съ круговой порукой совсмъ пропадемъ! У насъ много пустого народа, за него платить придется: и исправный человкъ изъ-за неисправнаго выдетъ неисправнымъ…

— Да что толковать,— перебила опять жена: — мы отвергаемъ!

— Вотъ еще усадьба бдняковъ донимаетъ,— продолжалъ мужъ.— Заводъ, по своемъ нарушеніи, и вся земля на казну отошли, а подъ усадьбами мастеровыхъ помщикъ за собой оставилъ. Выкупить-то сила не беретъ, а платить ежегодно по шести рублей за десятину тягостно… Ежели бы усадьба!…

Поговоривши еще съ полчаса, я заявилъ о желаніи осмотрть самый заводъ, то-есть зданіе, въ которомъ обрабатывали руду.

— Ключи у меня,— сказалъ Грачевъ.— Я теперь главный начальникъ всхъ мастерскихъ. Извольте, я свожу васъ посмотрть нарушенный заводъ.

— Опять-то къ намъ жалуй,— сказала на прощаньи мужественная супруга Василья Семеныча и подала мн свою ручку.

Отъ роду я еще не видлъ такой женской руки!

— Вотъ я съ вами познакомился и долго бесдовалъ, а имени и отчества вашего не имлъ удовольствія узнать.

— Вольно теб было не спросить. Зови Макрина Пудовна, и буду откликаться.

— Очень пріятно…

— А ты попроще, какъ дав говорилъ,— осадила меня вдругъ Макрина Пудовна.— Не люблю я модниковъ: женщина я прямая… Вотъ, старикъ мой, тотъ не безъ лукавства: отъ вашего брата, должно, перенялъ моду эту.

‘Старикъ’ только усмхнулся.

— Пойдемте, Василій Семенычъ!

Макрина Пудовна проводила насъ до самыхъ воротъ, гд мы съ нею вторично простились.

— Долго ты въ завод проживешь?

— Проживу, Макрина Пудовна. Денька черезъ два съзжу въ Белебей, а потомъ опять къ вамъ.

— Ладно. Смотри же, ты заходи къ намъ завсяко просто. Мы завсегда тебя примемъ.

——

Мы шли къ заводу ‘старой’ улицею. Дома хоть отъ времени и потемнли, а у нкоторыхъ даже бревна, ниже окошекъ, выпятились, словно животы у деревенскихъ ребятишекъ, но вс были выстроены изъ толстаго, здороваго лса.

— А у васъ стройка хорошая! Избы больше пятистнныя…

— Да, была хорошая,— отвтилъ пасмурно мой спутникъ.— Прежде лсъ былъ не купленный, рубили кто какую избу хотлъ… А новенькія-то вонъ ужь какія стали строить!

Новенькія, дйствительно, были мизерныя и въ два окошечка.

— Къ умаленію все склоняется… Вотъ, на углу-то, большой домъ былъ, а теперь вонъ что осталось!…

Я взглянулъ. Остался одинъ, на половину разобранный, кирпичный фундаментъ.

— Что-жь это?

— А захотлось, видно, поменьше построить!…

Въ тон Грачева не то раздраженіе, не то презрніе слышалось. Но въ одномъ никакъ ужь нельзя было ошибиться: старый мастеръ и заводскій человкъ не мирился съ мыслью ухудшенія родного завода, и все, что клонилось въ ‘умаленію’, ненавидлъ всею силой своей души.

Блый каменный и совершенно весь цлехонькій корпусъ передъ нами выступилъ: это — зданіе нарушеннаго завода.

Какимъ неутшнымъ, съ затаенною въ своихъ стнахъ печалью, смотрло это одинокое зданіе посреди груды всякихъ развалинъ, черной массы рудныхъ остатковъ и всеобщаго запустнія! Одинъ этотъ корпусъ пережилъ всхъ своихъ товарищей, поверженныхъ вокругъ него въ прахъ, одинъ остается свидтелемъ того, что совершалось здсь въ былые давніе годы, какъ тутъ ключомъ била и кипла трудовая жизнь, какъ весною, посреди свжей зелени, въ веселыхъ улицахъ разряженныя двушки, съ внками изъ живыхъ цвтовъ, и заводскіе парни водили хороводы, раздавался молодой звонкій смхъ и гремли до алой зари псни… Зналъ и видлъ онъ въ своей жизни много и такого, что, можетъ, не разъ заставляло содрогаться его каменное сердце, но теперь, въ своемъ одиночеств, ему не до страданій минувшаго,— у него горе настоящаго. На его глазахъ догниваютъ трупы товарищей, на его глазахъ, годъ изъ года, темнютъ и все кручинне становятся широкія улицы, когда-то свтлыя, шумныя и веселыя, на его глазахъ бгутъ куда-то изъ селенія люди и чаще слышатся человческія жалобы… Можетъ,— думаетъ нарушенный заводъ,— не долго и ему самому осталось безполезно прозябать: нахлынутъ враги и разрушатъ его до основанія. Глядитъ, что передъ нимъ творится, вспоминаетъ хорошее прошлое и втихомолку, украдкой отъ всхъ, плачетъ каждымъ своимъ выбленнымъ кирпичикомъ.

Громкимъ эхомъ въ завод отозвался звукъ отодвинутаго засова. Отъ этого звука всполохнулись и разлетлись по разнымъ направленіямъ голуби и галки, свившіе себ вверху зданія гнзда, гнилью и плсенью обдало насъ при вход въ первую комнату, служившую для помщенія ‘механизмовъ’. Механизмы эти сохранились: четыре большихъ чугунныхъ цилиндра съ деревянными поршнями, они имли назначеніе раздувальныхъ мховъ.

— Вотъ механизмы,— объяснялъ мн заводскій Виргилій.— Въ движеніе они приводились посредствомъ водяного колеса. Теперь пожалуйте въ литейную!

Мн послышалось, что ‘механизмы’ вслдъ за нами тяжело вздохнули.

Между литейными печами и механизмами тянулся узенькій и длинный корридоръ, по всему протяженію котораго шли трубы съ клапанами: если нужно было усилить огонь, клапанъ открывали, а ослабить — закрывали. Когда Грачевъ попробовалъ открыть клапаны, то вс они и въ одинъ голосъ запли нчто похожее на ‘Miserere’…

— Не пугайтесь: втеръ поетъ!

Сквозь узенькую и сводчатую арку мы вступили въ длинную, высокую и просторную залу, безъ пола. Вверху были устроены печи и котлы для руды, а внизу — спускъ плавленной руды, которая текла въ ямы: верхній слой — чугунъ, а нижній мдь. Сплавъ отправляли на Верхній Видашъ (заводъ тоже нарушенный), гд онъ получалъ окончательную разработку.

— А что, эти механизмы годятся?

— Да послужили бы еще… Ежели сейчасъ пустить воду на колеса, такъ зачали бы дуть славно. Главная сила заключалась въ вод… Не угодно ли взглянуть?

Мы очутились на вол, у плотины изъ благо камня. Часть плотины еще уцлла, но цилиндры, которыми вода бжала на колесо, и самое колесо разрушились. Одна труба свалилась въ воду: изъ нея билъ фонтанъ холодныхъ слезъ…

— Вотъ и бывшее наше заведеніе!— тихо вздохнувъ, проговорилъ Грачевъ.— Хорошо бы возобновить, да, видно, не для чего…

Нарушенный заводъ, на минуту, было, огласившійся людскими голосами, усплъ снова погрузиться въ гробовое молчаніе. Кто знаетъ: можетъ, въ стнахъ его никогда уже больше не раздастся ни единаго слова живого человка…

Тою же дорогой мы возвратились назадъ. На встрчу намъ попалась процессія: впереди шелъ русоволосый мальчикъ, съ образомъ на блой салфетк, за нимъ, безъ шапки, высокій мужчина несъ гробикъ ребенка,— гробикъ изъ ствола дерева, разрубленнаго пополамъ и выдолбленнаго, гробикъ сопровождала небольшая группа мужчинъ и женщинъ, а между ними, сбоку, на распашку въ сромъ армяк, мужикъ несъ кадильницу. Мы пріостановились и дали миновать процессіи.

— Какую должность исполняетъ этотъ человкъ?— спросилъ я Грачева.

— Это — старшій въ дом или изъ стариковъ — уставщикъ. Вдь, у насъ нтъ священника… А люди родятся и умираютъ: священника мсто уставщикъ и занимаетъ… Да объ этомъ когда у меня поговоримъ!

— Хорошо. А пока — до свиданія, Василій Семенычъ! Просимъ милости ко мн!

— А вы гд остановились?

— На казенной квартир…

— У Федула Васильича… Такъ!… Нтъ, лучше вы ко мн пожалуйте, а на эту квартиру я къ вамъ не пойду.

— Почему?

— Да ужь такъ… Узникъ былъ тамъ заключенъ… Когда ко мн пожалуете, разскажу… О настоящемъ-то мы съ вами и не поговорили. Если не противно, зайдите, сдлайте одолженіе!

— Непремнно. Съ большимъ удовольствіемъ!

Василій Семенычъ долго не выпускалъ моей руки, крпко жалъ ее и, улыбаясь своей хорошей, доброй улыбкой, такъ ласково и любовно глядлъ мн въ лицо своими голубыми глазами.

Простившись съ Грачевымъ, я направился вдоль той улицы, гд была квартира, конецъ этой улицы почти упирался въ Исаевскую гору. Не доходя конца, на правой сторон, за ветхимъ деревяннымъ заборомъ, почти супротивъ дома Федула Васильевича, виднлось такое же ветхое деревянное строеніе, съ наглухо закрытыми ставнями. Должно-быть, къ разряду ‘нарушенныхъ’ относится, подумалъ я… Оказалось — то была молельня усень-иванцевъ… На скамеечк, у воротъ моей квартиры, сидлъ хозяинъ и съ нимъ рядомъ старшина,— на послднемъ надтъ былъ значокъ. Я подошелъ къ нимъ. Назвавши себя и упомянувъ, что изучаю народные юридическіе обычаи, я попросилъ старшину, чтобъ онъ познакомилъ меня съ ршеніями волостного и третейскаго судовъ. Старшина изъявилъ готовность. Условились: я общалъ придти на другой день къ одиннадцати часамъ утра въ правленье.

Въ комнату еще не хотлось,— меня манили къ себ горы. Я переправился черезъ Усень и сталъ взбираться на вершину Исаевской горы. Какой сильный, порывистый втеръ меня встртилъ, когда я поднимался на гору! Верхушки деревьевъ сердито шумли, а по ущельямъ распространялся вой и глухой плачъ. Съ горы я окинулъ глазами мстность. Подъ ногами у меня раскинулось все селеніе, съ тремя неправильно расположенными улицами, и безпорядочно разбросанныя заводскія постройки — амбары, бани ит. п., дале, по об стороны и впереди, начиналась степь, съ темнющими кое-гд стогами хлба, а на горизонт чернлись лсъ и горы, горы и лсъ. Весь заводъ лежалъ въ вечернихъ полусумеркахъ… Втеръ злобно воетъ и поетъ дикую псню. Тоска!…

Я оставилъ гору и спустился. На обратномъ пути мн встрчались женщины и двочки, шедшія на рчку за водой и мыть блье.

Вернувшись въ квартиру, я нашелъ Федула Васильевича сидящимъ, по-прежнему, у воротъ, на скамеечк. Увидвъ меня, хозяинъ поднялся и пошелъ въ домъ.

— У Грачева побывали?— началъ старикъ, поставивъ на столъ зажженную лампу.

— Да.

— Такъ. Дло хорошее… Отъ него есть чмъ заняться. Онъ у насъ великій разумникъ. О чемъ вы тамъ съ нимъ побесдовали?

— Больше про старину вспоминали.

— Такъ. Что же, не худое и про старину вспомнить… А что,— хочу я васъ спросить,— думаю я выписаться въ мщане,— какое ваше мнніе насчетъ этого будетъ?

— По-моему, вамъ не слдъ выписываться. Вы — не молодой человкъ. Лучше бы остаться въ своемъ обществ.

Федулъ Васильевичъ услся на стулъ.

— Хочу я выписаться потому, что сынъ у меня въ писаряхъ, къ хлбопашеству ему ужь не сручно, а самъ я хочу освободиться отъ обчества: такъ полагаю, что мн въ мщанахъ легче будетъ, меньше тягостей обчественныхъ.

— Это ужь ваше дло, старикъ: какъ для себя выгодне находите, такъ и поступайте.

— Ежели бы такъ, какъ у насъ теперь, жить еще можно, а какъ дадутъ надлъ — чистое разоренье.

— Да чего вы боитесь надла? Люди домогаются гд бы только найти земли, а вы отъ готоваго отказываетесь.

— Круговой поруки опасаемся,— разоритъ…

— Ну, тогда и выписывайся.

— Тогда поздно будетъ: закрпостятъ землей… Да я ужь, признаться, поршилъ, даже хлопоты объ этомъ веду: почитай я ужь совсмъ теперь вышелъ… Мщанинъ настоящій.

— Такъ, значитъ, не о чемъ и разговаривать.

——

На другой день утромъ Федулъ Васильевича сообщалъ мн новость:

— У насъ въ ночи сегодня происшествіе случилось.

— Что еще такое?

— У нашего заводскаго, одного парня, двухъ лошадей покрали. На третьей улиц парень живетъ.

Немного погодя, когда я слъ за самоваръ, Федулъ Васильевичъ скорыми шагами подошелъ къ столу и обратился съ просьбою.

— Одолжите мн двадцать копекъ на часъ.

Старикъ куда-то сходилъ, потомъ воротился и, прикрывая — очевидно, изъ вжливости — рукою свой ротъ, нжнымъ голоскомъ спросилъ:

— Курочку прикажете?

— Пожалуйста!

Далъ старичку на покупку.

Напившись чаю, я отправился погулять и зашелъ на третью улицу. У одного дома остановился и вступилъ въ разговоръ съ двицей, вязавшей на завалинк чулокъ. Изъ окна глядла другая, сестра, нсколькими годами моложе первой. Разговоръ начался съ посидлокъ: съ Рождества Богородицы были засидки. Изъ окна дома, съ противоположной стороны, на насъ глядли парень въ картуз и женщина. Черезъ нсколько минутъ парень вышелъ за ворота и перешелъ къ намъ.

— О чемъ говорите?— послышался голосъ, и передъ нами остановился другой парень.

— Про рпу: каковъ нынче былъ урожай?

— Хорошъ. Мн эта рпа-то нон нагретъ шею.

— А что?

— Да ночью сегодня двухъ лошадей свели.

— Какъ?

— Свели.

— Кто же: башкирцы?

— Неизвстно. У насъ и свои этимъ занимаются.

Изъ дальнйшаго разговора я узналъ, что рдкая ночь проходитъ, чтобъ у кого не сведи лошади.

— Думаю въ розыски пуститься.

Парень ушелъ.

— Поди ты вотъ, бдняга только домишко выстроилъ, снялъ дв десятины земли и теперь безъ лошадей.

— Плохо. Жаль Родюшки.

— Что онъ безъ лошадей станетъ длать? Вотъ и ходитъ пшъ.

Черезъ нсколько минутъ къ намъ подъхалъ верхомъ на лошади, въ стременахъ изъ мочалъ и самодльномъ сдл, мальчикъ лтъ двнадцати-четырнадцати, на немъ была старая шапчонка, рваная шубенка и лапти, сверхъ которыхъ виднлись дырявые шерстяные чулки и болтались худые портчишки.

— Куда ты, Павлунька?

— Съ Родивономъ на розыски.

— Молодецъ!

— Нужно бы пистолетъ захватить,— говоритъ Павлунька.

— Ахъ, ты пакостное!— неизвстно за что обозвала мальчика одна изъ двокъ.— Ишь ты, пистолетъ ему надо!

— Смотри, Павлунька,— заговорила другая,— ты парнишка еще молоденькій, не въ свои дла ты вмшиваешься…

Въ это время на кобыл и безъ сдла подъхалъ Родіонъ.

— Ну, подемъ, Павлунька!

Похали. Мы смотрли за ними въ слдъ. Родіонъ завернулъ въ одной изб, а Павелъ, пріостановясь у лежавшаго на улиц бревна, заговорилъ съ какимъ-то мужикомъ.

— Ишь, разговариваетъ. А, видно, Павлунька знаетъ что: на розыски детъ.

— Извстно, не знавши, рази ты похала бы?…

Скоро Родіонъ, съ длиннымъ ружьемъ въ рук, показался въ улиц, остановился на минутку, перемолвился о чемъ-то съ мужикомъ у бревна и погналъ кобылу во весь духъ.

У Павла лошадь начала шалить.

— Гляди, гляди, что лошадь-то подъ Павлушкой длаетъ! Значитъ и она чувствуетъ, что недостоинъ онъ на ней сидть.

Общій смхъ.

На противоположной сторон, между тмъ, собралась другая кучка, преимущественно изъ женщинъ.

— Матушка!— крикнулъ Родіонъ:— надо гнать въ погоню. Только отводъ одинъ дали, что лошадей поставили, а сами угнали къ Белебею. Надо подмогу.

И Родіонъ умчался.

Теперь ужь мы перебрались на ту сторону. Въ это время подъхалъ и Павелъ, онъ слзъ съ лошади.

— Павелъ, что же ты не дешь съ Родіономъ?— спросилъ я.

— Я не поду,— отвчалъ понуро мальчикъ.

— Отчего?

— Такъ.

Мальчикъ говорилъ какъ-то смущенно, точно ему было стыдно за недавнее свое молодечество. Мн стало его жаль. Павелъ отошелъ къ воротамъ сосдняго дома.

— Почему не детъ Павелъ?— спрашиваю я у парня въ картуз и красной рубашк, который все время стоялъ молча и глядлъ въ сторону или въ землю, но внимательно прислушивался и наблюдалъ.

— Не знаю.

Бабы галдли.

— Видно что-нибудь Павлунька этому мужику передалъ, научилъ его сказать, отъ него всть Родивону пала.

Подошелъ Павелъ. Въ разговор, онъ высказалъ свои соображенія и заявилъ:

— Вдь они съ лошадьми не стоятъ, а гонятъ куда…

Парень въ красной рубашк посмотрлъ на меня и значительно повелъ глазами въ сторону мальчика.

— Ишь, Павлунька-то что говоритъ!…

Это-то отъ сосднихъ воротъ позвалъ мальчика. Тамъ стоялъ мужикъ, съ которымъ онъ говорилъ у бревна.

— Безъ Павлушки дло не обошлось: онъ сучастникъ длу!— загалдли въ кучк.

— Каковы корешки, таковы и отросточки,— подхватила одна изъ бабъ.— Не изъ роду: отецъ на томъ жизнь положилъ…

— А вы что шумите?— остановилъ молчаливый парень.— Э, дуры, ничего еще нтъ, а он орутъ…

— Разв отецъ Павла былъ убитъ?

— Да. Онъ всю жизнь воровствомъ занимался, три раза въ острог сидлъ и вышелъ. Ну, съ нимъ и покончили свои…

— Кто же у мальчугана родные?

— Мать. Вдвоемъ и живутъ. Вонъ ихъ избушка, радомъ съ Родивоновой.

Избушка Павла, также какъ и Родіона, была въ два оконца, но еще меньше и безъ крыши.

Я разговорился съ парнемъ въ картуз и красной рубах.

— Неужели въ самомъ дл Павелъ занимается воровствомъ?

— Не думаю.

— Мальчикъ не глядитъ такимъ. Можетъ онъ, живя по сосдству, не выходилъ ли ночью на дворъ и не слыхалъ ли чего?

— Похоже на то. Сердце-то у него ребячье, онъ и пожаллъ, видно, Родюшку,— може что и шепнулъ ему.

Родіонъ опять вернулся съ ружьемъ въ рукахъ. Онъ гонялъ къ родственникамъ за ‘подмогою’.

Родіонъ сказалъ что-то жен и ускакалъ. Павелъ пошелъ съ мужикомъ. Втеръ отдувалъ назадъ рваную полу его шубенки.

— Ишь, пола-то, пола какъ!

Я долго глядлъ за двумя фигурами: мужикъ шелъ, широко шагая вдоль по улиц, а за нимъ, съ относимою втромъ полою, брелъ несчастный мальчуганъ въ шапчонк, дырявыхъ чулкахъ и лаптишкахъ.

— А мать гд у Павла?

— За калиной въ лсъ ушла.

Надо замтить, что усень-ивановцы съ калиной пироги пекутъ. Рябины не дятъ: грхъ!

Простившись съ осторожнымъ на заключенія парнемъ, я отошелъ и невольно какъ-то задумался о Павл… Какая судьба его ждетъ?… Да, несправедливо подозрительны и жестоки подчасъ даже къ дтямъ бываютъ люди!…

——

Волостное правленіе въ полномъ своемъ состав: волостной старшина, писарь, десятники и Федулъ Васильевичъ (послдній, впрочемъ, никакого отношенія къ членамъ правленія не имлъ, но приплелся сюда ради любопытства и расположился какъ у себя дома). При моемъ появленіи члены волостного правленія пришли въ движеніе, Федулъ Васильевичъ даже смутился, и его ударило въ потъ, члены успокоились и сли, Федулъ Васильевичъ, какъ ни въ чемъ ни бывало, немедленно и свободно расположился, занявъ своею персоною цлый диванъ. Но почтенный старецъ и ‘почитай-что настоящій мщанинъ’ въ чемъ превзошелъ самого себя, такъ это — въ терпніи: онъ имлъ мужества просидть пять часовъ въ ряду и ни разу не вышелъ, чтобы добжать куда-нибудь подкрпиться!…

Писарь отперъ сосднюю комнатку, гд стояли столъ и шкафъ съ ‘длами’ правленія, досталъ книги ‘ршеній’ волостного и третейскаго судовъ и предложилъ мн мсто для занятій. Пока шли эти приготовленія, я разсмотрлъ старшину и его писаря. Старшина былъ человкъ лтъ сорока, красивой ‘наружности: лицо продолговатое съ небольшой, въ легкую щросдь, темнорусою бородкой, живыми карими глазами и черными волосами на голов. Одтъ старшина въ черный суконный сюртукъ, панталоны заправлены за свтлыя голенища сапоговъ. На ‘словахъ’ рчистый, говорилъ красно, держался съ достоинствомъ и вообще глядлъ человкомъ, видвшимъ на своемъ вку разные виды — и не разъ — и благополучно выходившимъ изъ затруднительныхъ положеній. Писарь, молодой человкъ, отличался замчательно добродушною физіономіей, но малый съ большой смтною, на немъ пиджакъ и брюки за сапоги. Учился онъ, какъ я потомъ узналъ, дома у своего брата. Старшина служилъ четвертое трехлтіе. За доносъ о старообрядческомъ поп сельское общество не хотло его выбирать, но другія общества пересилили.

Большинство длъ, разбиравшихся волостнымъ судомъ, относились къ числу дракъ, оскорбленія дйствіемъ и на словахъ (‘обидъ’) и захвату или увозу чужихъ сноповъ. Наказанія — общепринятыя въ юрисдикціи волостныхъ судовъ: денежный штрафъ и порка отъ десяти до двадцати ударовъ. Женщины присуждались въ метенію улицъ (общественнымъ работамъ) и денежному штрафу. ‘Обычай’, въ огромномъ большинств случаевъ, былъ нарушенъ и въ ршеніяхъ суда уступилъ свое мсто положительному праву. Правовое воззрніе народа обнаружилось, съ особенной яркостью, только въ одномъ случа. По приговорамъ сельскаго общества, нсколько человкъ за дурное поведеніе, преимущественно за воровство (конокрадство), были удалены изъ завода на поселеніе въ Сибирь. Одинъ изъ ссыльныхъ потребовалъ къ себ жену и дтей. Жена обратилась въ волостному суду. Въ просьб своей она указывала на дурное съ нею сожительство мужа и частые отъ него побои, свидтели подтвердили факты. Судъ ршилъ: ‘не высылать къ ссыльному NN жены его и дтей’.

Ознакомившись въ достаточной степени съ мстными юридическими обычаями, почти уже совсмъ нарушенными, сдлавши изъ ршеній кое-какія выписки и, главнымъ образомъ, узнавши многое любопытное изъ разговоровъ съ представителями волостного правленія (въ особенности писаря), я поблагодарилъ старшину за любезное ‘содйствіе’, простился со всми и, сопутствуемый почтеннымъ Федуломъ Васильевичемъ, отправился на квартиру обдать.

— Что вы мн скажете,— началъ старикъ дорогою:— хочу и выйти изъ здшняго обчества, чтобы записаться въ мщане. Посовтуете вы или нтъ?

— Мы вчера съ вами объ этомъ говорили.

— Такъ точно, говорили: мн даже это очень памятно… Такъ вотъ теперь я съ вами и желаю посовтоваться. Сынъ у меня въ волостныхъ писаряхъ, къ хлбопашеству онъ приверженности не можетъ имть, а племянникъ — главнымъ управляющимъ на суконной фабрик… Будете когда въ Видаш, спросите только Пивоварова — нашей фамиліи: я тоже Пивоваровъ… Онъ васъ приметъ: человкъ онъ образованный — на губернанк женатъ… Какже! первое, почитай, лицо мой племянникъ: его и въ губерніи знаютъ. Учился онъ у сверхштатнаго пономаря, но дарованіе ему Богъ сверхъ науки положилъ. Заводомъ управляетъ нсколько ужь лтъ и капиталъ у него, надо полагать, теперь ужь большой. Изъ мальчиковъ выслужился. А сичасъ онъ, почитай, не въ купцахъ ли ужь состоитъ. Дарованіе и выслуга… Такъ посовтуете ли вы мн нарушить связь съ нашимъ обчествомъ, или придержаться?… Ежели нарушить, я освобожусь отъ обчественныхъ тяжестей, а придержусь — круговая порука…

Продолжая въ такой форм ее мною ‘совтоваться’, разсказывать и разсуждать, Федулъ Васильевичъ значительно сократилъ путь, и мы скоро дошли до квартиры.

Тамъ меня ждалъ заводскій парень.

— Не думаете ли вы куда похать?

— Завтра въ Белебей поду.

— Такъ. А прогоны вы платите или нтъ?

— Плачу.

— У меня своя парочка лошадокъ. Я бы васъ довезъ.

— Хорошо. Побывай завтра утромъ: я скажу, въ которомъ часу хать.

— Слушаю.

Парень переминался.

— А еще не прикажите ли чего?

Я не понялъ его вопроса.

— Мн ничего не надо.

Федулъ Васильевичъ, присутствовавшій во время этого разговора, вдругъ обнаружилъ необычайные признаки услужливости и заботливости.

— Вы подете. На завтрашній день, коли такъ, надо съ вечера будетъ распоряженье сдлать: птушка или курочку вамъ купить. Можетъ, яичекъ пожелаете? Чего угодно, я по вашему приказанію все исполню.

— Сдлайте одолженіе,— купите.

Ночью услужливый хозяинъ попытался, было, разъ заглянуть въ дверь, съ намреніемъ войти и побесдовать, но, увидвъ меня сидящимъ за письмомъ, не ршился перейти за дверь и ограничился лишь краткими словами.

— А я хотлъ съ вами посовтоваться. Есть у меня твердое намреніе нарушить съ обчествомъ… Ахъ, вы при занятіяхъ? Не стану вамъ мшать!

——

Утромъ парень зашелъ.

— Подемъ въ два часа,— говорю.

— Хорошо-съ. А въ заводъ думаете воротиться?

— Непремнно.

— Еслибы вы къ городу недолго пробыли, я бы васъ тамъ подождалъ.

— Прідемъ,— на мст видне будетъ.

— Извстно… Ничего еще не прикажете?

— Чего приказывать? Прізжай къ двумъ часамъ.

Я собрался, до отъзда, постить Грачева и побесдовать съ нимъ. Въ сняхъ я встртилъ Федула Васильевича.

— Уходите?

— Ухожу. Пожалуйста, къ часу велите обдъ приготовить. Я сегодня ду.

— Провизія давно у меня заготовлена. Стряпк ужь сдалъ… Не одолжите ли мн на часъ тридцать копекъ.

Грачевы встртили меня радушно. По обыкновенію, за стол прежде всего явился самоваръ, потомъ Макрина Пудовна принесла поджаренныхъ въ масл пирожковъ, жаренаго молодого барашка, кусокъ телятины и не помню еще чего.

— Кушай,— говорила радушная хозяйка.— Поди, у Федулья-то не больно хорошо тебя кормили?

Сегодня Василій Семенычъ, въ разговор со мною, не проявлялъ прежней своей осторожности и сдержанности, онъ много говорилъ и разсказывалъ, обнаруживая во всей сил свтлый умъ_% большую начитанность книгъ Священнаго Писанія, прямой взглядъ на вещи, причемъ раскрывалось его доброе русское сердце. Онъ передалъ мн и исторію съ ‘узникомъ’, т. е. ‘бглымъ’ старообрядческимъ священникомъ (исторію эту, въ свое время, я разскажу читателямъ).

— Какъ же онъ спасся?

Въ глазахъ Василья Семеныча блеснуло что-то особенное.

— Богъ, видно, спасъ!

— Такъ это тогда дло напрасно подняли,— вступилась Макрина Пудовна.— Старшина всему причина… А ты кушай! Въ дорогу дешь.

— Не знаю, къ чему послужатъ вс эти утсненія,— грустно и въ раздумья говорилъ Василій Семенычъ.— Вонъ, кругомъ насъ и мусульмане, и язычники живутъ, каждый свою вру содержитъ и по своимъ обрядамъ богослуженіе справляетъ. Не преслдуютъ же ихъ,— знаютъ, что было бы несправедливо… А мы — христіане, насъ на единъ день въ поко не оставляютъ. За что же къ намъ такая немилость? И такъ-то мы отъ всхъ прижаты и стснены, а тутъ и Богу-то вровать да молиться по-нашему не дозволяютъ!… Должно-быть время, что ли, подошло такое: все нарушаютъ и сокращаютъ…

— Кушай! Ты говори, а самъ шь!— не переставала подчивать меня мужественная, но очень добрая женщина.

Долго шла наша бесда… Наконецъ, время наступило и хать. Я разстался съ моими новыми знакомыми только ‘до свиданія!’

На квартир я засталъ Федула Васильевича. Онъ былъ розовъ, какъ семнадцатилтній юноша, и отъ него несло сильнымъ букетомъ.

— А что обдъ?

— Да вдь вы дете!— отвчалъ почтенный старецъ и будущій мщанинъ.— Напрасно бы только провизію истратили.

Я невольно разсмялся.

— А что я васъ спрошу,— началъ опять Пивоваровъ: — хочу отъ здшняго обчества отписаться…

— Слышалъ…

Въ счастію, зазвенлъ колокольчикъ.

— Происшествіе у насъ опять случилось…

Я уже не слушалъ.

— Ну, демъ, ямщикъ!

Я расплатился и ухалъ. Будущій мщанинъ провожалъ меня до воротъ, но, признаюсь, онъ усплъ-таки мн понадость.

Ямщикъ мой — мастеровой Лазарь, онъ женатъ граждански, промышляетъ больше здой и ‘около господъ’, съ бариномъ кардоннымъ тоже ‘завсе’ здитъ,— ну, и хлбопашествомъ занимается: полдесятины у казны онъ подъ рожь беретъ и десятину засваетъ яровымъ. Отъ ‘барина кардоннаго’ у него порученіе: купить въ город бутылку уксусу. Онъ и по плотничьему искусству мастеръ: ‘видли, я вчера у Пивоварова сарай чинилъ?’ Табакъ куритъ, но осторожно, чтобы кто не увидлъ: бда, если кто изъ стариковъ замтитъ!

— Вчера я хотлъ съ вами поговорить, только опасался.

— О чемъ говорить?

— Да можетъ вы… по части женскаго пола…

— А разв у васъ это позволительно?

— Заводскій народъ — сами знаете! Я и давича хотлъ молвить, сказалъ вамъ: ‘не угодно ли еще чего’, да вы промолчали.

Я и теперь промолчалъ.

— У насъ, когда господа прізжаютъ, завсегда требуютъ.

— А родители какже?

— Знаютъ… Ничего!

— Свободно?

— Свободно!… Да не угодно ли…

— Позжай!… Ты съ кмъ давича подъхалъ къ дому Пивоварова?

— Съ женой.

— А скажи, Лазарь, живутъ у васъ невнчанные?

— Живутъ, Я самъ не внчанъ. Сперва я три года такъ жилъ, ходилъ къ ней, а потомъ къ себ ее взялъ и — живу.

— Какъ же на это сожительство у васъ смотрятъ?

— А какъ?— Ничего. Она жена мн, и дти, если мои будутъ, я запишу ихъ у станового. Много такъ живутъ.

— А вотъ за то, что къ вр вы не такъ ревнивы, старики васъ не одобряютъ.

— Это точно. Старики насъ съ собой и на молитву не пускаютъ… Да у насъ молодежь на это не больно глядитъ. Старики-то въ дом курить никому не позволяютъ: если когда чиновникъ — нечего, вдь, длать — куритъ въ дом, такъ посл сколько молитвъ однхъ читаютъ, духъ вонъ выгоняютъ… А молодые-то сами курятъ и въ молельню рдко ходятъ.

— Значитъ, только старики крпко вру держатъ?

— Только старики.

— А каковъ человкъ Василій Семенычъ?

— Первый человкъ. Законникъ. Весь посдлъ.

— А хозяинъ мой?

— Такъ… Замтили вы, онъ пьяный?

— Замтилъ.

— Онъ и вчера былъ пьяный.

— Что же, у него запой?

— Нтъ. Такъ дня три-четыре пьетъ, а потомъ и перестанетъ.

— Ну, онъ не чета Василью Семенычу!

— Противу Василья Семеныча у насъ другихъ нту… А позвольте спросить, вы по какимъ дламъ къ намъ пріхали?

Я сказалъ.

— Такъ-съ. А у насъ, какъ вы пріхали, народъ заговорилъ: видно, говорятъ, чиновникъ пріхалъ насъ поздравить съ землею. Испугались!

— Чего же?

— Да прізжалъ къ намъ становой, читалъ бумагу и веллъ подписываться, что слушали. А что тамъ написано — почемъ мы знаемъ?… Можетъ, это онъ объ надл: выслушали,— ну, значитъ, приняли землю… А мы опасаемся круговой поруки…

— Нтъ, я не съ этимъ прізжалъ.

— Такъ… А то еще у насъ говорятъ, что Императоръ разсылаетъ чиновниковъ по Россіи разузнавать, кто какъ живетъ, въ чемъ нуждается, чтобы все объ этомъ ему извстно было и чтобы народу дать льготы. Мы и ждемъ все льготъ.

Въ разговор мы продолжали нашъ путь.

— Въ горы сичасъ въдемъ.

Дйствительно, дорога сильно пошла внизъ, такъ что лошадей постоянно нужно было осаживать и сдерживать.

— Здсь — бда дорога. детъ кто — изъ лсу разъ изъ ружья!… Грабили — страсть! Теперь маленько полегче стало, какъ сослали человкъ десять въ Сибирь, да это не надолго… И теперь нашихъ трое въ острог сидятъ: приговорены обществомъ на поселеніе.

Но я не слушалъ уже разболтавшагося парня и думалъ о ‘нарушенномъ’ завод…

— Правда ли, у насъ люди толкуютъ, что усадьбы намъ и пахоту съ лугами даромъ отдадутъ?— внезапно вывелъ меня изъ раздумья Лазарь.

— Пустяки!

Филиппъ Нефедовъ.

‘Русская Мысль’, NoNo 2, 5, 12, 1882

Въ горахъ и степяхъ Башкиріи.(Изъ путевыхъ впечатлній и разсказовъ.)

Читайте также:

Въ горахъ и степяхъ Башкиріи.
(Изъ путевыхъ впечатлній и разсказовъ.)