В 'Голубой щуке', Эберс Георг, Год: 1896 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 114 минут(ы)

Скачать в PDF

Скачать в FB2

ВЪ ‘ГОЛУБОЙ ЩУК‘.

Романъ изъ нмецкой культурной жизни въ начал XVI столтія.

Георга Эберса.

Переводъ Д. Л. Михаловскаго.

I.

— Чтобъ тебя громомъ разразило!

Это проклятіе какъ разъ подходило къ грубому мужику, который его произнесъ. При этомъ онъ указалъ на дорогу, почти не сдерживая страннаго звука своего голоса. Но изъ всего окружавшаго его сброда его поняли только два человка: отцвтшая хилая двушка и рыжая женщина немногимъ старше ея, которая водила его на цпи, точно прирученнаго медвдя.

Нюрнбергскія власти подрзали Циріаксу языкъ за его богохульство, и, вслдствіе этого, брошенныя имъ слова проклятія прозвучали такъ, какъ будто онъ пережевывалъ ихъ во рту.

Рыжая опустила ножъ, которымъ она крошила хлбъ и лукъ въ горшк и бросила безпокойный вопросительный взглядъ на своего спутника.

— Достопочтенные изъ Нюрнберга, — пролепеталъ онъ такъ скоро, какъ могъ, снялъ платокъ съ плеча женщины и накинулъ его на свою кудластую голову.

Тогда женщина мигнула своимъ товарищамъ бродягамъ:— хромому мужчин среднихъ лтъ, который, опираясь на костыль, прислонился къ стн, боле старому человку съ изрытымъ оспой и вздутымъ лицомъ и болзненной двушк, и рзкимъ, точно жестянымъ голосомъ выкрикивающей свои товары торговки или устарвшей ярмарочной пвицы, крикнула имъ:

— Да помогите же Циріаксу немножко прикрыться, пошевеливайся, Юнгель! Нтъ надобности, чтобы они узнали старика тотчасъ же какъ войдутъ, дутъ нюрнбергцы.— Знатные живодеры, изъ ратуши. Кто знаетъ, что еще тамъ готовится для насъ.

Куни, блдная двушка, крпче обвязала какимъ-то пестрымъ лоскутомъ свою лвую искалченную ногу и сдлала, что ей было приказано. Хромой Юнгель тоже собирался исполнить желаніе рыжей Гитты. Но Рабанъ бросилъ взглядъ въ окно, и вскричалъ, съ безпокойствомъ, поспшно вправляя въ поясъ свой зеленый съ синими заплатами камзолъ.

— Гроландъ, молодой, изъ ратуши. Я знаю его.

Это восклицаніе заставило двухъ другихъ бродягъ пробраться вдоль стны къ ближайшей двери, чтобы выйти надворъ.

— Гроландъ?— спросила рыжая Гитта, жена Циріакса и быстро подняла плечи, какъ будто ей угрожалъ ударъ какой-то невидимой руки.

— Но вдь онъ былъ…

— Онъ?— засмялся Циріаксъ, который сидлъ на корточкахъ возл нея и сжался, какъ только было возможно.— Нтъ, Рыжая! Того, кто приказалъ это сдлать, Богъ давно уже отправилъ къ чертямъ, вслдъ за моимъ языкомъ. Это его мальчишка. Зеленъ да востеръ — Господи владыка! Этотъ молокососъ въ одинъ мигъ заставилъ Каспара поплатиться за фальшивую игру въ кости!

При этихъ словахъ онъ поспшно сунулъ руку въ свой камзолъ и подалъ рыжей Гитт какую-то вещь, которая была тамъ у него спрятана. Это были игральныя кости. Гитта, съ быстрою сообразительностью, такъ плотно засунула ихъ въ тсто надрзанной ковриги хлба, что оно скрыло ихъ совершенно.

Все это происходило въ углу длинной и широкой комнаты для гостей и осталось незамченнымъ, такъ какъ у каждаго изъ множества находившихся здсь путешественниковъ было довольно своихъ собственныхъ заботъ. Здсь могъ понять только сосдъ своего сосда, такъ какъ теперь шумъ и гамъ стояли въ гостинниц ‘Голубой Щуки’.

Это была одна изъ наиболе посщаемыхъ гостинницъ. Она стояла у переправы чрезъ Майнъ, близь Мильтенберга, гд останавливались путешественники, хавшіе изъ Нюрнберга, Аугсбурга и другихъ южно-нмецкихъ городовъ во Франкфуртъ и на нижній Рейнъ и прямо съ сдла садились на судно. Какъ разъ въ это время множество большихъ и маленькихъ людей направлялись въ Кельнъ, гд императоръ Максимиліанъ созвалъ рейхстагъ, посл того, какъ, въ апрл мсяц, онъ не состоялся въ Трир.

Открытіе рейхстага должно было произойти черезъ нсколько дней и онъ привлекалъ въ Кельнъ не только князей, графовъ, рыцарей и прелатовъ и боле скромныхъ служителей церкви, депутатовъ отъ городовъ и другую знать, но также и честныхъ мелкихъ торговцевъ, ростовщиковъ въ шапк бюргера и въ желтой шляп еврея, простонародье и бродягъ всякаго сорта, которые надялись тамъ отличиться своими искусствами или наполнить свои карманы посредствомъ обмана и воровства.

Въ этотъ вечеръ въ обширной комнат ‘Голубой Щуки’ было много гостей, теперь къ присутствовавшимъ должны были присоединиться новые путники, которыхъ Циріаксъ видлъ дущими верхомъ.

Это былъ внушительный кортежъ.

За четырьмя знатными господами, хавшими во глав его, слдовали, въ качеств конвоя, двадцать пять нюрнбергскихъ наемныхъ солдатъ, которые въ своихъ ярко-красныхъ кафтанахъ съ блыми шевронами на пышныхъ рукавахъ представляли красивое зрлище. Ихъ шлемы и панцыри блестли на яркомъ свт заходившаго солнца послдняго іюльскаго дня, когда всадники, передъ широкими воротами ‘Голубой Щуки’, повернули своихъ коней, чтобы въхать въ Мильтенбергъ и потребовать себ помщенія у обывателей.

Топотъ копытъ, крики команды, голоса господъ и слугъ привлекли многихъ гостей къ двери и окнамъ длиннаго дома, окрашеннаго блою краской.

Бродяги безъ труда удержали свое мсто за собою, такъ какъ никто не имлъ охоты подходить къ нимъ близко.

Двушка съ обвязанною ногой теперь тоже повернула лицо къ большой дорог. Когда ея глаза остановились на младшемъ изъ нюрнбергскихъ господъ, ея блдныя щеки покраснли и у нея точно нечаянно вырвалось восклицаніе: ‘Это онъ’.

— Кто?— спросила рыжая Гитта, на что послдовалъ немедленный отвтъ:

— Лингардъ Гроландъ.

— Молодой,— пролепеталъ Циріаксъ, обращаясь къ хромой двушк и за тмъ, приподнимая платокъ на голов, спросилъ съ любопытствомъ:— А ты уже познакомилась съ нимъ? Къ добру или къ худу?

Двушка, на лиц которой, несмотря на ввалившіяся щеки и темныя полукружія подъ глубоко лежавшими голубыми глазами, были еще ясно замтны слды прежней красоты, вздрогнула и отвчала рзко, но не слишкомъ громко:

— Хорошо то, что вы называете худымъ, и худо — что вы называете добрымъ. Мои отношенія съ Лингардомъ Гроландомъ касаются меня одной, это мое собственное дло,— знайте это.

И, она презрительно отвернулась отъ другихъ, глядя на дорогу, а Циріаксъ, несмотря на свой изуродованный языкъ, быстро проговорилъ угрюмымъ тономъ.

— Скажите пожалуйста! Она еще кончитъ тмъ, что попадетъ въ святыя!

Затмъ онъ грубо схватилъ Куни за руку, притащилъ ее ближе къ себ и шепнулъ ей насмшливо:

— У Ратца кошелекъ полонъ, и онъ крпко пристаетъ насчетъ повозки. Если ты будешь долго упрямиться, такъ онъ получитъ ее и осла также,— и ты застрянешь здсь.— Что было у тебя съ Гроландомъ? Посмотримъ, какъ ты пойдешь съ своимъ обрубкомъ ноги безъ насъ, если мы для тебя слишкомъ худы.

— Не на всю же вчность мы обязаны теб благодарностью за ребенка, — прибавила рыжая Гитта убждающимъ тономъ.— Не серди человка, не то онъ, пожалуй, сдержитъ слово насчетъ телги, и тогда — кто другой возьметъ на свою шею тебя, негодную ни къ чему?

Двушка опустила глаза и остановила ихъ на своей искалченной ног. Какъ можетъ она продолжать свой путь безъ повозки, на которую она садилась, когда боль становилась слишкомъ острою и дорога казалась ей слишкомъ твердою и длинною?

Поэтому она снова повернулась къ своимъ товарищамъ и сказала умиротворяющимъ тономъ:

— Вдь все это относится еще ко времени до паденія. Затмъ она снова посмотрла на дорогу. Но тамъ она уже не нашла того, чего искала. Нюрнбергцы въхали чрезъ широкія ворота въ большой четыреугольный дворъ, окруженный съ трехъ сторонъ длиннымъ строеніемъ конюшенъ. Когда Циріаксъ и его жена позвали ее снова и пожелали узнать,— что именно было у ней съ Гроландомъ, она обвила колни руками, устремила взглядъ на пестрый лоскутъ, которымъ было обвязано поврежденное мсто, гд у нея была отрзана ступня ноги, и продолжала тихо и неохотно:

— Какимъ образомъ я познакомилась съ Гроландомъ?— Это было, примрно, лтъ шесть тому назадъ, передъ церковью св. Зебальда въ Нюрнберг. Тамъ собралась большая толпа,— посмотрть на свадьбу. Женихъ принадлежалъ къ числу членовъ ратуши. Это былъ Лингардъ Гроландъ, предполагалось свадьбу съиграть тихо, такъ какъ отецъ жениха былъ тяжко боленъ. Но, несмотря на это, боле тсной толпы не могло бы быть даже при свадьб императора. Я стояла въ толп. Вдругъ, какъ разъ возл меня, съ пояса одной толстой барыни — она была разряжена, какъ павлинъ — упали четки. Дорогая вещь: дутое золото и богемскіе гранаты. Я не оставила ихъ лежать на полу.

— Божье чудо!— хихикнулъ Циріаксъ, но двушк нужно было сперва справиться съ сильнымъ припадкомъ кашля, прежде чмъ она могла продолжать.

— Четки жгли мн руку. Я охотно бы отдлалась отъ нихъ, но барыни уже не было возл меня. Вроятно, я возвратила бы ихъ ей посл, — но не могу сказать наврное. Да у меня не было и времени для этого, такъ какъ уже явились новобрачные, и чтобы посмотрть на нихъ… Но къ чему много разсказывать? Между тмъ, какъ я еще продолжала смотрть, барыня замтила свою потерю. Одинъ изъ полицейскихъ схватилъ меня, я была отведена въ тюрьму, а на другой день очутилась предъ судьями. Въ числ ихъ былъ Гроландъ. Такъ какъ онъ не былъ увренъ, что я возвратила бы потерянную вещь, то вступился за меня. Когда же другіе все-таки хотли присудить меня къ наказанію, то онъ упросилъ отпустить меня, такъ какъ это былъ мой первый проступокъ. Вотъ какимъ образомъ мы познакомились, и если я еще прибавлю, что я благодарна ему за это, то вы будете знать достаточно.

— Г-мъ,— промычалъ Циріаксъ,— затмъ съ пронзительнымъ хихиканьемъ толкнулъ свою жену въ бокъ и сдлалъ насчетъ только что слышаннаго замчаніе, которое даже рыжей Гитт дало поводъ къ заявленію, что едва-ли нужно жалть, что ему укоротили языкъ.

Между тмъ, Куни съ неудовольствіемъ повернулась къ богохульнику спиной и снова начала смотрть въ окно. Нюрнбергскіе господа исчезли, нсколько слугъ снимали вьюки съ коней, а другіе уже вносили ихъ въ домъ. Знатные путешественники, вроятно, смывали и стряхивали съ себя дорожную пыль, прежде чмъ войти въ комнату.

Такъ думала Куни и смотрла то въ пустое пространство, то на свои колни. Ея глаза свтились какимъ-то мечтательнымъ блескомъ, такъ какъ событіе, о которомъ она сейчасъ разсказывала, возстало въ ея ум съ осязательною ясностью.

Ей казалось, какъ будто она опять видитъ свадебный поздъ, приближающійся къ церкви св. Зебальда, и брачную чету, дущую во глав его. Она не видала ничего прелестне этой невсты съ миртовымъ внкомъ на благородно сформированной голов, съ которой ниспадалъ вуаль изъ тонкихъ кружевъ на густые, длинные блокурые волосы. Куни смотрла на нее точно очарованная. Когда невста шла рука объ руку съ женихомъ, то казалось, что она скользитъ по вткамъ и цвтамъ, которыми — это было въ феврал — была усыпана дорога къ церкви. Когда затмъ Куни увидла, что невста съ такимъ теплымъ чувствомъ и вмст такъ скромно подняла на жениха свои большіе голубые глаза и женихъ отвтилъ на это долгимъ, счастливымъ, любовнымъ взглядомъ, то она спросила себя: что должна чувствовать двушка, такая чистая, полная нжной любви и такъ горячо любимая взаимно, подходя къ дому Божію, сопровождаемая тысячью благочестивыхъ пожеланій, съ первымъ и единственнымъ избранникомъ, которому она намревалась отдаться на всю жизнь. Какъ тогда, такъ и теперь жаръ пробжалъ у ней по спин. Затмъ на ея губахъ показалась горькая улыбка.

Кому было дано испытать это, — спрашивала она себя тогда,— у того не должно-ли сердце разорваться отъ избытка счастія? Теперь она покончила со всми желаніями, надеждами и всякими новыми порывами къ добру, также какъ и къ злу, но въ тотъ часъ передъ церковью св. Зебальда она была бы еще способна ко всему, всему, можетъ быть, даже къ самому лучшему, если бы кто-нибудь привлекъ ее къ своему сердцу, какъ Гроландъ свою прекрасную невсту.

Она невольно вспоминала то очарованіе, которое заставляло ея взгляды слдить за всми движеніями этой четы, смотрть только и единственно на нихъ, какъ будто бы, кром ихъ, не было на земл ничего другого. Въ тотъ часъ,— какъ она нердко повторяла себ самой,— она была очарована,— имъ или ею — этого она не могла разобрать. Въ толп, напиравшей впередъ, она была остановлена госпожей, которая потеряла четки. Ни малйшей мысли объ этой женщин не было въ голов Куни въ ту минуту, когда полицейскій внезапно вырвалъ ее изъ этого восторженнаго созерцанія и возвратилъ къ суровой дйствительности. Онъ грубо схватилъ ее за руку, въ которой она держала свою находку. Затмъ она была отведена въ тюрьму, преслдуемая бранью и свистомъ толпы.

Теперь она снова видла себя тамъ, среди всякаго сброда, снова чувствовала, какъ вздыхала она, когда ее вели по двору ратуши въ судъ. О, если бы она хоть одинъ разъ еще могла вдохнуть въ себя Божій воздухъ такъ свободно и глубоко, какъ тогда! Но это миновало. Бдная больная грудь ея уже не годится для этого.

Затмъ ей представилось, какъ будто она снова стоитъ передъ судьями, которыхъ называли пятью господами. Возл пфендера {Полиціймейстера.} у стола, покрытаго зеленымъ сукномъ, сидли четверо судей, одинъ изъ нихъ, превосходившій всхъ другихъ ростомъ и мужественною красотою, былъ тотъ самый Лингардъ Гроландъ, что наканун велъ къ алтарю ту чудно-прелестную двушку, которая такъ околдовала ее. Теперь она снова почувствовала, какъ кровь прилила къ ея щекамъ, когда она снова увидала его, хотя онъ не могъ ничего знать о ней, кром того, что она — двка, покусившаяся на чужую собственность. Однако же его взглядъ довольно скоро встртился съ ея взглядомъ, и онъ былъ бы слпъ, если бы по блеску ея сверкавшихъ голубыхъ глазъ, рано научившихся заслуживать одобреніе и воспламенять любовь, не замтилъ, какъ онъ ей былъ дорогъ и какою благодарностью къ нему билось ея сердце. Посл того, какъ другіе судьи отнеслись къ ней такъ сурово, и ршили выставить ее у позорнаго столба, онъ возвысилъ свой голосъ въ ея защиту и просилъ остальныхъ судей замнить на этотъ разъ правосудіе помилованіемъ, во вниманіе къ ея молодости и къ тому, что, можетъ быть, она потомъ добровольно возвратила бы четки. Наконецъ онъ, улыбаясь, наклонился къ присутствовавшимъ и что-то сказалъ имъ, сдержаннымъ голосомъ. Онъ говорилъ такъ тихо, что его намреніе утаить сказанное отъ нея было очевидно. Но ея слухъ былъ тонокъ, какъ у птицы, и отъ нея не ускользнуло ни одно слово. Онъ говорилъ, что для него и для его молодой жены было бы дурнымъ предзнаменованіемъ, если бы это юное и до сихъ поръ ни въ чемъ не провинившееся созданіе подверглось позору, и, можетъ быть, впало въ несчастіе на всю свою жизнь, какъ разъ въ то время, какъ онъ шелъ съ своей невстой къ алтарю.

Какъ сильно забилось ея сердце при этихъ словахъ! Когда же они согласились на его предложеніе, когда засданіе окончилось и ей было объявлено, что на этотъ разъ она освобождается отъ суда, то она побжала за своимъ спасителемъ, вышедшимъ изъ присутственной комнаты вмст съ другими судьями, чтобы поблагодарить его. Онъ позволилъ задержать себя, и когда она увидла себя съ нимъ наедин, то въ первый моментъ, со слезами на глазахъ, не могла произнести ни одного слова. Чтобы успокоить ее, онъ положилъ ей руку на плечо и ласково выслушалъ ея увреніе, что хотя она не боле какъ странствующая канатная плясунья, но еще никогда не была воровкой.

Теперь она закрыла глаза, чтобы крпче задержать въ своемъ воспоминаніи образы прошлаго, возстававшіе въ ея душ съ осязательною явственностью. И она вспомнила — какъ она тогда схватила его руку и поцловала ее съ покорною и вмст пламенною преданностью, вспомнила ласковую улыбку, съ какою онъ отнялъ эту руку,— и радостно вздрогнула, такъ какъ ей казалось, что она снова почувствовала, какъ онъ своею блою, красивою рукою погладилъ ее по чернымъ волосамъ и пылавшимъ щекамъ какъ ребенка. Такихъ чудныхъ мгновеній, какъ эти, она никогда не переживала впослдствіи.

Какъ это съ нею уже бывало часто, воспоминаніе о нихъ овладло ею съ такою силой, что она не могла освободиться отъ него, и своимъ умственнымъ взоромъ ясно видла каждое движеніе Лингарда Гроланда. Ей казалось, какъ будто она слышитъ его голосъ, густой, чистый звукъ котораго былъ такъ пріятенъ для ея музыкальнаго слуха и подобнаго которому она не слыхала ни прежде, ни посл. Она снова слышала его совтъ — оставить бродячую жизнь и затмъ его увреніе, что ему будетъ жаль ея, что ему будетъ прискорбно, если она, которая кажется ему достойною лучшей участи, такая молодая, погубитъ свое тло и душу. Предаваясь этимъ воспоминаніямъ, она уже не видла и не слышала ничего изъ происходившаго возл нея и въ большой общей зал гостинницы и смотрла въ пустое пространство, какъ бы уединившись въ себ самой.

Правда, Циріаксъ и другіе стали говорить тише, такъ какъ они говорили о ней, и о знатной чет, во время шествія которой въ церковь Куни украла четки.

Рабанъ, длинный, сухой бродяга, съ воспаленными глазами на отвратительномъ лиц, изобиловавшемъ щетиною волосъ давно небритой бороды, могъ сообщить ближайшія свднія относительно новобрачныхъ. Онъ ходилъ по міру и каждый разъ, когда онъ протягивалъ руку за подаяніемъ, объяснялъ, что онъ проситъ милостыни для того, чтобы собрать деньги, необходимыя ему для уплаты пени за смертоубійство, чтобы не попасть въ руки палача, такъ какъ онъ, защищаясь, убилъ одного человка. Его покойный отецъ былъ кочегаромъ на плавильномъ завод и невста, Катарина, была старшая дочь владльца завода, стараго Гарсдерфера, члена ратуши. Это былъ человкъ изъ стали и желза, противуположный отцу Лингарда Гроланда во всемъ, даже и относительно отправленія своихъ обязанностей по должности. Когда онъ узналъ, что молодой человкъ завелъ любовныя шашни съ его дочерью, то притянулъ его къ суду, обвиняя его въ нарушеніи закона, запрещающаго несовершеннолтнимъ обручаться безъ согласія родителей. Вслдствіе этого, судьи изгнали Лингарда изъ города на пять лтъ, однако же, это наказаніе было отмнено по ходатайству какого-то высокопоставленнаго лица. Старый Гарсдерферъ и посл этого еще долго держалъ жениха вдали отъ своей дочери, пока, наконецъ, пересталъ сопротивляться.

— И довольно скоро пришелъ чортъ, который сломилъ его упрямую шею, — прибавилъ Циріаксъ, на котораго разсказъ бродяги подйствовалъ какъ красный платокъ на быка.— Если Гроландъ, что вонъ тамъ на улиц, похожъ на своего тестя, то я выпью, пославъ ему пожеланіе, которое уничтожитъ его, какъ чума и погибель.

Съ этими словами онъ выхватилъ изъ своей куртки бутылку и посл длиннаго глотка и еще боле длиннаго восклицанія — ‘ахъ!’ пробормоталъ, обращаясь къ своимъ товарищамъ:

— Хоть мн и пришлось проститься съ концомъ языка, а все-таки онъ торчитъ у меня во рту какъ сухая подошва. Это происходитъ отъ болтовни, при такой анаемской жар.

Затмъ онъ посмотрлъ въ пустую бутылку и хотлъ послать Куни, чтобы велть наполнить ее снова. При этомъ онъ взглянулъ на ея блдное, искаженное тяжкимъ страданіемъ лицо, на которомъ теперь разлилось какое-то солнечное сіяніе, придававшее ему какую-то странную красоту. И какъ велики были еще ея голубые глаза! Когда онъ подобралъ ее въ Испаніи, она была уже нищая и хромая. Но Гроландъ въ свое время, конечно, зналъ почему онъ освободилъ ее отъ наказанія, такъ какъ она, должно быть, была довольно недурна, зналъ онъ и то, что она до своего паденія съ каната принадлежала къ числу самыхъ искусныхъ канатныхъ плясуній.

Возл Рабана сидла на корточкахъ старая женщина, съ своимъ мальчикомъ, слпота котораго помогала ей возбуждать состраданіе въ людяхъ. Куни передъ тмъ уже поздоровалась съ нею, какъ съ своею старою знакомою. Въ знаменитой трупп Лони он вмст перезжали изъ страны въ страну. Такъ какъ Рабанъ только что подалъ Циріаксу бутылку, то послдній отвернулся отъ замечтавшейся двушки, въ услуг которой уже не нуждался, и сдержаннымъ шопотомъ спросилъ мать слпца, — которую ей подобныя до сихъ поръ еще называли Попрыгуньей: была-ли когда похожа на что-нибудь вотъ та больная хромуля, какое значеніе она имла въ качеств канатной танцовщицы.

Глаза старухи засверкали. Въ свое время она, подъ именемъ ‘Филлиды’, собрала обильную жатву похвалъ за свой красивый танецъ на яйцахъ и за другіе фокусы балансировальнаго искусства, пока ея устарвшіе члены не утратили своей гибкости. Въ конц концовъ ей пришлось заработывать хлбъ для себя и для своего слпого ребенка тмъ, что она служила зазывательницею въ балаган хозяина труппы. Вслдствіе этого ея голосъ звучалъ такъ хрипло и глухо, что ее трудно было понять теперь, когда она, съ пылкимъ оживленіемъ, но все-таки напрасно, стараясь, чтобы ее слышала находившаяся далеко отъ нея Куни, сказала:

— Она превосходила даже испанку Маравеллу. А что она продлала въ Аугсбург, во время рейхстага… Говорю теб, Циріаксъ, когда она на канат, съ шестомъ и безъ…

— Это уже мы слыхали отъ другихъ,— прервалъ ее Циріаксъ.— Я хочу знать — правилась-ли она мужчинамъ?

— Какое теб дло до этого?— ревниво вмшалась рыжая Гитта, стараясь оттащить его за цпь отъ Попрыгуньи.

Рабанъ засмялся, а хромой, ударивъ правымъ костылемъ по полу и весело хихикнувъ, сказалъ:

— Вотъ теб!

Куни привыкла къ подобнымъ взрывамъ веселости. Ихъ причиною почти всегда были какіе-нибудь пустяки, и на этотъ разъ она пропустила все мимо ушей, но Циріаксъ такъ сильно ударилъ свою жену по рук, что она яростно рванула цпь и съ тихимъ проклятіемъ начала дуть на ушибленное мсто руки. Между тмъ Попрыгунья разсказывала, какъ въ прежнее время Куни очаровывала многихъ важныхъ господъ.— ‘Она была,— говорила она,— проворна, какъ блка. Ея хорошенькая рожица съ голубыми пламенными глазами, изъ которыхъ выглядывали тысяча чортиковъ, приманивала мужчинъ, какъ сало мышей’. Затмъ, довольная, что и у ней нашлись слушатели, она летучею скороговоркой разсказала, у сколькихъ богачей Куни выманивала гульдены и цехины изъ кошелька. Она могла бы быть богата, если бы не сорвалась съ каната и умла беречь свое. Но золото не держалось у нея въ карман. Она разбрасывала его, какъ безполезную дрянь. Попрыгунья не разъ останавливала ее, когда она, вмсто грошей, бросала венгерскіе червонцы въ пасть какой-нибудь послдней нищенской сволочи. Она довольно часто напоминала двушк и о старости, но ни съ однимъ изъ своихъ обожателей она не жила боле чмъ нсколько недль, хотя между ними были такіе, которыхъ было бы легко довести до того, чтобы они предложили ей свою руку.

Здсь она снова оглянулась, ища глазами Куни, и когда замтила, что та по прежнему не удостоиваетъ ее ни однимъ взглядомъ, разсердилась и, между тмъ, какъ Циріаксъподвинулся къ ней ближе, продолжала еще громче, чмъ прежде:

— Боле непостояннаго, неврнаго, холоднаго сердца я никогда не встрчала, даже среди самыхъ пустыхъ женщинъ, которыхъ таскалъ за собою Лони. Какъ слпо ни подчинялись влюбленные въ нее глупцы каждому изъ ея сумасбродныхъ капризовъ,— она смялась даже надъ самыми красивыми и врными изъ нихъ. ‘Вс они мн противны, — говорила она.— Я ни одному изъ нихъ не позволила бы притронуться даже къ моему пальцу, если бы я могла обойтись безъ ихъ цехиновъ. Посредствомъ ихъ денегъ,— говорила она,— я помогаю имъ возвращать бднымъ то, что они украли у послднихъ’. Не съ однимъ хорошимъ господиномъ она обращалась, какъ съ собакой, даже хуже, такъ какъ къ зврямъ, которые были въ трупп Лони, къ пуделю и лошадк и даже къ голубямъ, она была довольно нжна. А что касается дтей, даже самыхъ маленькихъ — правда, Пеперле?— то она могла возиться съ ними, какъ ихъ собственная глупая мать.

Съ этими словами она погладила маленькаго слпца по блокурымъ волосамъ и затмъ, вздохнувъ, продолжала:

— Но мальчикъ былъ тогда еще слишкомъ малъ, чтобы помнить это теперь. Погремушка, которую она подарила ему въ Аугсбург — это было передъ ея паденіемъ съ каната — потому что она была такъ добра къ нему — святая Кунигунда!— погремушка эта была серебряная. Влюбленные въ нее по уши простаки, которыми она играла такъ жестоко, могли считать ее способною на все другое, только не на подобную доброту. Тогда, между прочимъ, съ нею встртился одинъ швабскій рыцарь — молодая кровь…

Здсь она остановилась, такъ какъ Циріаксъ вмст съ другими бродягами, въ томъ числ и съ тми, которыхъ касался ея разсказъ, встрепенулись и начали смотрть по направленію къ двери.

При этомъ Куни такъ широко раскрыла глаза, какъ будто она увидала какое-то чудо и ярко-красныя пятна на ея впалыхъ щекахъ показывали, какъ глубоко она была взволнована. Но она еще и не испытывала никогда ничего подобнаго. Въ ту самую минуту, когда она еще вспоминала о времени, въ которое она, по ходатайству Лингарда Гроланда, поступила въ домъ богатой фрау Шюрштабъ, чтобы отучиться тамъ отъ бродяжничества и при этомъ возстановляла въ своей памяти его добрыя слова и его грустный взглядъ,— ей показалось, что она дйствительно слышитъ его собственный голосъ. Она еще сомнвалась въ этомъ, какъ вдругъ ею овладло сознаніе, что услышанныя ею слова были дйствительно сказаны имъ. То, что она слышала въ своихъ мечтахъ, и то, что раздавалось теперь за дверью изъ его собственныхъ устъ, — все это слилось для нея въ одно нераздльное цлое. Ей никогда не пришло бы въ голову, чтобы сила воображенія могла такъ врно передать что-нибудь отсутствующее. Прислушиваясь, она говорила самой себ, что при безчисленномъ множеств разъ, когда она мысленно разговаривала съ нимъ, ей то же казалось, что она слышитъ его самого. А съ ея глазами было то же самое, такъ какъ при каждомъ воспоминаніи о давно прошедшихъ временахъ она видла его такимъ же, каковъ онъ былъ теперь, стоя на порог, гд его задержала хозяйка ‘Голубой Щуки’. Только его лицо сдлалось мужественне, его осанка сдлалась еще представительне. Но ласковое, привлекавшее сердца выраженіе его губъ осталось неизмннымъ, хотя ей не одинъ разъ случалось видать въ его глазахъ боле теплый свтъ, чмъ теперь, когда онъ благодарилъ услужливую хозяйку за ея сердечный пріемъ.

Между тмъ какъ глаза Куни были прикованы къ нему точно очарованные, Циріаксъ толкнулъ ее и поспшно пробормоталъ:

— Они, кажется, должны пройти мимо насъ. Впередъ, женщины, и станьте передъ мною. Растопырь юбку пошире, рыжая!.. Плохо мн придется, если этотъ хитрый нюрнбержецъ увидитъ меня здсь и ему взбредетъ на умъ то или другое.

Съ этими словами онъ грубо оттащилъ Куни отъ окна, бросилъ мшокъ, который онъ взялъ съ собою съ повозки, на полъ, веллъ ей ссть на этотъ мшокъ, между тмъ какъ самъ растянулся, позади женщинъ, на каменномъ полу, повернувъ къ нему лицо и притворяясь спящимъ.

Это было какъ разъ на руку Куни. Если Лингардъ Гроландъ будетъ проходить мимо ихъ, думала она, то онъ долженъ будетъ ее замтить, а у нея не было боле пламеннаго желанія, какъ еще разъ встртить его взглядъ, прежде чмъ все будетъ для нея кончено. Однако же, она боялась этого свиданія. И какъ сильно боялась — это доказывало ей бурное біеніе ея сердца и хрипота въ ея больныхъ легкихъ. Въ ушахъ у нея шумло, въ глазахъ рябило. Но и уши и глаза она должна была держать открытыми,— такъ какъ кто знаетъ, что могутъ принести слдующія минуты!

Въ первый разъ со времени вступленія своего въ гостинницу она осмотрлась въ очень большой комнат для гостей, которая заслуживала бы названія залы, если бы не была такъ низка.

Эта жаркая, наполненная роями жужжащихъ мухъ, комната кишла путешественниками. Жена и дочь завивателя перьевъ, намревавшіяся съ мужемъ и отцомъ отправиться къ рейстагу въ Кельнъ, гд нкоторые важные господа нуждались въ украшеніяхъ изъ перьевъ для головы своей собственной и своей супруги, выронили гребень, которымъ он расчесывали волосы одна другой. Сапожникъ съ женой, изъ Нюрнберга, прервали заслуженный выговоръ, который они, въ оживленной рчи, поперемнно одинъ съ другимъ длали своему подмастерью. Франкфуртскій курьеръ выпустилъ изъ пальцевъ иголку, которою онъ заштопывалъ кожу покрышки на своей сумк. Странствующіе музыканты, — которые, для сбереженія нсколькихъ грошей, вмсто горячаго блюда, приготовленнаго для другихъ, принялись за хлбъ, сыръ и рдьку, отложили ножи въ сторону и оставили кружку съ виномъ. Купцы, горячо спорившіе о политическихъ длахъ въ Италіи и о предстоявшей турецкой войн, замолчали. Четыре монаха, которые, не смотря на цлыя тучи мухъ, жужжавшихъ вокругъ нихъ, заснули, прислонившись головами къ карнизу запертаго широкаго камина, теперь проснулись. Продавецъ индульгенцій, въ черномъ одяніи монаха, прервалъ убдительную рчь, которую онъ держалъ къ людямъ, обступившимъ его ящикъ. Даже солдаты, странствующіе ремесленники, крестьяне и торговцы вмст съ своими женами, дожидавшіеся, какъ большая часть присутствовавшихъ, майнскаго судна, которое должно было отправиться на другой день рано утромъ, смотрли по направленію къ двери. Только студенты и бакханты {Странствующіе школьники.}, слдившіе за каждымъ словомъ какого-то маленькаго, худенькаго ученаго съ рзкими умными чертами лица, не обратили вниманія ни на сверный втеръ, образовавшійся вслдствіе входа новыхъ важныхъ гостей и ихъ свиты, ни на общее волненіе, произведенное ихъ появленіемъ, пока докторъ Эбербахъ, неказистый, но оживленный ораторъ, не узналъ въ одномъ изъ нихъ знаменитаго нюрнбергскаго гуманиста Вилибальда Пиркгеймера.

II.

Сначала и Дитель, старый слуга, съ густыми сдыми волосами на круглой какъ шаръ голов, не бросилъ на нихъ ни одного взгляда. Не обращая на нихъ никакого вниманія, онъ, съ двумя своими помощниками, едва вышедшими изъ дтскаго возраста, продолжалъ накрывать длинные и короткіе столы изъ еловаго дерева, которые онъ, гд это было можно, разставлялъ такъ, чтобы между ними оставалось свободное мсто для прохода.

Грубы, стары и запятнаны были скатерти, которыя онъ разстилалъ на доскахъ столовъ, бугорками и шишками была покрыта цинковая посуда, которую носили за нимъ его молодые помощники, съ согнутыми колнями. Самъ онъ съ своимъ грузнымъ тломъ, въ короткой куртк, метался туда и сюда порывистыми прыжками, точно стрекоза. При этомъ его рубашка высунулась изъ подъ пояса, но блая салфетка подъ мышкой не подвинулась ни на одинъ палецъ. Дитель заботился о порядк и въ маломъ, и въ большомъ.

Такимъ образомъ онъ, не развлекаясь ничмъ, продолжалъ свою дятельность, пока одинъ неопытный помощникъ прикащика изъ Ульма, который желалъ поскоре хать дальше, не заговорилъ съ нимъ, требуя чтобы ему подали чего-то пость. Дитель засунулъ вылзавшую рубашку плотне подъ поясъ и отвтилъ молодому человку съ досадой:

— Подождите общаго обда для всхъ. Мы не допускаемъ здсь никакого исключенія.

Будучи разъ прерванъ въ своей дятельности, онъ тоже увидалъ новоприбывшихъ и бросилъ затмъ сердитый взглядъ въ уголъ залы, гд стоялъ столъ, покрытый тонкою скатертью, на которомъ красовалась серебряная посуда и среди нея блюдо съ разными грушами и сливами привлекало глаза. За часъ передъ тмъ сама хозяйка ‘Голубой Щуки’ своими собственными пухлыми, но искусными руками разставила ихъ между свжими виноградными листьями. Все это было предназначено, разумется, для господъ изъ Нюрнберга и ихъ гостей.. Дитель теперь зналъ также, кто они, зналъ и то, что къ ихъ числу принадлежали: такая важная особа, какъ городской письмоводитель изъ Аугсбурга, пользовавшійся большою извстностью высокоученый докторъ и императорскій совтникъ Конрадъ Пейтингеръ. Они хали вмст и съ одинаковою свитой въ Кельнъ. Нюрнбергцы были не мене важные господа, чмъ ихъ гость, но въ теченіе многихъ лтъ Дителю случалось услуживать въ ‘Голубой Щук’ многимъ высокимъ и въ томъ числ коронованнымъ особамъ. Однако же для этихъ городскихъ полубоговъ его услугъ, повидимому, было недостаточно, такъ какъ самъ хозяинъ ‘Голубой Щуки’ пожелалъ присмотрть за ихъ столомъ. Глупости! Вдь тамъ въ комнат ландскнехтовъ и городскихъ наемниковъ, гд хозяинъ обыкновенно распоряжался лично самъ, какъ разъ сегодня было для него дла по горло. Это подымало желчь въ Дител.

Кухня ‘Голубой Щуки’, которою госпожа хозяйка завдывала самолично, могла поспорить съ какою бы то ни было кухней во Франконіи, на Рейн или въ Швабіи, однако же, она, должно быть, была слишкомъ плоха для нюрнбергцевъ. Ихъ сопровождалъ поваръ городского совта, надутый толстякъ, который былъ уже возл хозяйки у очага и началъ работать для нихъ. Въ услугахъ они, собственно говоря, не нуждались, такъ какъ привезли съ собою своихъ собственныхъ слугъ. Желать кому-нибудь зла, конечно, было не въ натур Дителя, но если бы Берлихингенъ Гетцъ, который еще такъ недавно сдлалъ нападеніе у Форхгейма на купеческій караванъ, шедшій изъ Лейпцига, или Гансъ изъ Гейслингена застигнулъ ихъ и сбавилъ съ нихъ спси, то это наврно не испортило бы ему, Дителю, аппетита.

Вотъ они, наконецъ, двинулись впередъ. Пусть другіе встрчаютъ ихъ, если хотятъ, но онъ, по крайней мр, вовсе не желаетъ съ ними говорить и сгибаться передъ ними, какъ предъ осифомъ колосья въ Св. Писаніи. Однако же онъ все-таки посматривалъ на нихъ, когда онъ бралъ у протискавшейся къ нему толстощекой кухонной служанки изъ корзины свжеиспеченные хлбцы одинъ за другимъ и раскладывалъ ихъ возл каждой тарелки. Какъ хорошо они поднялись и какъ аппетитно смотрли! Они хрустли, если ихъ кто-нибудь надавливалъ большимъ пальцемъ. И все таки для нюрнбергцевъ были спечены особенныя пшеничныя булки! Или даръ Божій былъ слишкомъ плохъ для достопочтенныхъ совтниковъ съ золотыми цпями?

Да вотъ и самъ этотъ маленькій худенькій докторъ Эбербахъ, и студенты, и бакханты,— окружавшіе его какъ ученики, вслушиваясь въ каждое его слово,— имъ почтительно поклонились! Даже достопочтеннаго доминиканца Якобуса, продавца индульгенцій, когда онъ обратился къ нимъ, эти нечестивые дерзкіе люди отогнали отъ себя, какъ надодливаго попрошайку. Что знали купцы, ремесленники и музыканты о безбожныхъ греческихъ и латинскихъ писаніяхъ, доставившихъ извстность именамъ Пиркгеймера и Пейтингера, и однако же какъ почтительно нкоторые изъ нихъ поклонились имъ теперь! Только латники съ мечами у бедра держали высоко голову. Этимъ они доказали, что они по праву называются ‘благочестивыми ландскнехтами’. Широкоплечій рыцарь въ шляп съ перьями и въ панцыр, который вошелъ вмст съ ними — это рыцарь Гансъ фонъ-Оберницъ, нюрнбергскій староста. Онъ, говорятъ, происходитъ изъ стариннаго рода Бранденштейновъ, и однако же — да не перевернулся-ли міръ вверхъ дномъ?— и онъ тоже прислушивается къ каждому слову Вилибальда Пиркгеймера и доктора Пейтингера, точно къ словамъ Откровенія. Престарлый врачъ и любитель древности Гартманъ Шедель,— котораго господинъ Вилибальдъ, не смотря на свою подагру, заставлявшую иногда его немножко кривить свое чуть-ли не слишкомъ полное умное лицо, взялъ его подъ руку, какъ заботливый сынъ,— съ своими длинными серебряными волосами, походилъ на патріарха или апостола.

Молодой депутатъ нюрнбергской ратуши Лингардъ Гроландъ держался позади другихъ и, повидимому, осматривалъ комнату гостинницы.

Какіе у него были ясные проницательные глаза, какъ тонко было очерчено его продолговатое лицо съ энергичнымъ, едва замтно согнутымъ носомъ, въ какомъ изобиліи падали на его стройную шею каштановые, слегка волнистые волосы, какъ хорошо шла къ его подбородку его заостренная борода, съ какимъ строгимъ величіемъ онъ подымалъ свою голову надъ широкими гофрированными, блыми какъ снгъ брыжжами, которыя онъ, должно быть, только что надлъ въ первый разъ.

Вотъ его взглядъ упалъ на странствующій людъ, и Дитель увидалъ нчто такое, отъ чего все его существо потеряло свое равновсіе. Онъ въ первый разъ допустилъ, чтобы бывшая у него подъ мышкой салфетка измнила свое положеніе. Онъ вырвалъ ее изъ подъ лвой руки и бросилъ подъ правую. Онъ зналъ Куни уже давно. Въ хорошія времена, когда она была еще украшеніемъ труппы Лони и привлекала мужчинъ, какъ сплая груша осъ, она останавливалась здсь довольно часто. Онъ и хозяинъ ‘Голубой Щуки’ принимали ее съ удовольствіемъ, такъ какъ тотъ, кто желалъ заслужить ее благосклонность, долженъ былъ заказывать все самое лучшее и дорогое и всегда не только для нея одной, но и для всего стола, полнаго проголодавшихся гостей. Когда онъ передъ этимъ снова встртилъ Куни, то онъ никакъ не узналъ бы ея, если бы съ нею не было Попрыгуньи. Видть ее въ подобномъ положеніи, правда, не было для него неожиданностью, но, не смотря на это, ея видъ кольнулъ его въ сердце, такъ какъ Куни была чмъ-то особеннымъ, и все-таки впала въ боле глубокую нищету, чмъ многія, гораздо ниже ея, которыхъ онъ видалъ летвшими до нея кувыркомъ подъ гору. Увидавъ, что на нее упалъ взглядъ Лингарда Гроланда, онъ замтилъ также, какъ удивительно измнилось ея изможденное лицо. Тамъ, гд оно только сейчасъ было блдно, какъ салфетка у него подъ мышкой, оно сдлалось вдругъ краснымъ, какъ бальзамины на окн, а гд оно ярко пылало, оно мгновенно утратило снова свой цвтъ. Она, которая прежде довольно дерзко смотрла вокругъ себя, теперь опустила глаза и смущенно смотрла въ землю, точно какая-нибудь благонравная двочка, идущая въ церковь.

Что же это было такое?

Должно быть, она была знакома достопочтенному члену городского совта боле чмъ издали, потому что, какъ только его глаза встртились съ ея взглядомъ, по его мужественному, серьезному лицу пробжала какая-то странная улыбка.

Вотъ онъ даже погрозилъ ей пальцемъ. Серьезно или въ шутку? Онъ даже остановился передъ нею на нсколько мгновеній, и Дитель слышалъ, какъ онъ крикнулъ ей:

— Значитъ, все-таки!.. не смотря на всхъ и на все, опять на большой дорог!

Вслдствіе большого пространства, которое отдляло отъ нихъ Дителя, и громкихъ разговоровъ вокругъ, онъ, разумется, не могъ слышать ея отвта: ‘Плнная птичка не выноситъ своей клтки, господинъ Лингардъ,’ а тмъ боле онъ не могъ слышать добавленія: ‘но летаніе кончилось со времени паденія въ Аугсбург. Тамъ лежитъ моя нога, похороненная вмст со многимъ другимъ, что никогда не возвращается. Такимъ образомъ я передвигаюсь еще только на колесахъ, позади того, кто беретъ меня съ собою’. Затмъ она замолчала и осмлилась посмотрть ему въ лицо. Ея взглядъ засіялъ свтлымъ и яркимъ блескомъ, но вслдъ затмъ затуманился слезами. Но она сдержала ихъ и не заплакала. Однако же, до какой степени было глубоко наполнявшее ея сердце страданіе — это можно было замтить по тону ея голоса, съ какимъ она продолжала: ‘Часто, господинъ Лингардъ, я желала, чтобы повозка сдлалась моимъ гробомъ, а гостинница кладбищемъ’.

Дитель слышалъ кашель, послдовавшій за этою рчью, видлъ движеніе, съ которымъ Лингардъ вынулъ изъ кошелька и бросилъ Куни три монеты. Он блеснули не блымъ блескомъ серебра, а желтымъ мерцаніемъ золота. Глаза слуги были остры,— и относительно этой неслыханной щедрости въ его голов зароились свои собственныя мысли.

Спутники знатнаго бюргермейстера и послы гордаго Нюрнберга тоже замтили происшедшее.

Посл того какъ они услись за прекрасно убраннымъ столомъ, Вилибальдъ Пиркгеймеръ нагнулся къ уху своего молодого друга и товарища по должности и тихо сказалъ:

— Я знаю, что ваша прекрасная, съ трудомъ пріобртенная супруга можетъ спать спокойно уже потому, что она обладаетъ всми прелестями родившейся изъ пны Афродиты, однако же, позволю себ замтить вамъ слдующее: Кто чувствуетъ въ себ такую увренность, какъ вы, тому, правда, нтъ надобности справляться съ мнніемъ милыхъ ближнихъ. И все-таки! Мы стоимъ высоко, другъ Лингардъ, и поэтому насъ видитъ каждый, а старый Аргусъ, подстерегающій ошибки ближняго, иметъ сто проницательныхъ глазъ, тогда какъ между богами есть три слпца: Справедливость, Счастіе и Любовь. Но наиболе ослпшимъ изъ слпцовъ мн кажется тотъ, кто бы сталъ разсчитывать на доброжелательство своего ближняго. И затмъ: вы бросаете вонъ той негодной сволочи золото. Я лучше отдалъ бы ее вонъ тмъ музыкантамъ. Вдь они, подобно намъ, гуманистамъ, находятся тоже въ родств съ музами и притомъ они — безвредный веселый народецъ!

Лингардъ Гроландъ далъ старшему другу высказаться до конца. Затмъ, поблагодаривъ его за предостереженіе, онъ, обращаясь также и къ другимъ, возразилъ:

— Когда эта бдная, чахоточная двушка находилась въ лучшемъ положеніи, ея ремесломъ было балансированіе на канат. Теперь, посл тяжелаго паденія, она странствуетъ по житейскому пути съ одною только ногою. Она издавна не чужая мн, такъ какъ мн когда-то посчастливилось отвратить отъ нея тяжкое бдствіе.

— А кому мы сдлали добро однажды,— вмшался Вилибальдъ Пиркгеймеръ,— тому мы оказываемъ благодяніе въ другой и въ третій разъ охотне, чмъ въ первый тому, отъ кого мы получили таковое. Я испыталъ это самъ. Но мудрый не долженъ ничего остерегаться такъ тщательно, какъ благодяній, превосходящихъ надлежащую мру. Какъ легко Кай, видя, что Кней бросаетъ золото тамъ, гд было бы умстно ограничиться серебромъ или мдью, вспоминаетъ мткія слова Марціала, ‘кто раздаетъ большіе подарки, тотъ желаетъ для себя великаго, въ качеств отвтнаго дара’ {Terenz. Ad. 860.}. Не придавайте моимъ словамъ ложнаго смысла. Что можно еще получить отъ этого несчастнаго созданія такое, что могло бы понравиться хоть бы только какому-нибудь слуг? Но глаза подозрнія заглядываютъ и въ прошлое. Я часто видлъ, какъ вы открывали кошелекъ, другъ Лингардъ, и это хорошо. ‘Кто иметъ, тотъ долженъ давать, и отъ своевременнаго даренія никто еще не сдлался нищимъ’,— говаривала моя покойная мать.

— И жизнь длаетъ веселою то, что одинъ человкъ даетъ другому,— прервалъ его Конрадъ Пейтингеръ, ученый аугсбургскій городской письмоводитель, который придавалъ своему падуанскому титулу доктора больше значенія, чмъ титулу императорскаго совтника.— Не позволяйте себ раскаиваться въ вашей щедрости, другъ Лингардъ: ‘Ничто не пристало человку лучше, чмъ радость даянія,— говоритъ Теренцій {Martial. Epigr. 5, 59, 3.}. Кто щедре судьбы, украшающей яблоню, которая должна принести сотню плодовъ, десятью тысячами цвтовъ, чтобы порадовать наше зрніе, прежде чмъ она насытитъ насъ?’

— Если на комъ-нибудь, то на васъ она проявляетъ свою щедрость ежедневно въ наук, и въ жизни, — сказалъ Вилибальдъ.

— Если вы вмсто ‘судьбы’ поставите Господа Бога,— замтилъ аббатъ св. Эгидіи въ Нюрнберг,— то я буду согласенъ съ вами.

При этомъ привтливый старикъ поклонился доктору. Горячая любовь къ людямъ, съ которою онъ отправлялъ свои обязанности пастыря душъ въ своемъ обширномъ приход, брала львиную долю его времени и силъ. Только свободный досугъ онъ посвящалъ древнимъ авторамъ, которыхъ любилъ, и радовался трудамъ гуманистовъ, не раздляя, однако же, ихъ образа мыслей.

— Да, мой достойный докторъ,— продолжалъ онъ густымъ голосомъ и тономъ искренняго убжденія, — если бы зависть, вообще была простительна, то боле всхъ могъ бы надяться на прощеніе тотъ, кто осмливается направлять ее противъ васъ. Въ самомъ дл: разв существуетъ какой-нибудь даръ, тлесный или душевный, которымъ не благословилъ васъ Господь? И чтобы сдлать мру этихъ даровъ полною, Онъ позволилъ вамъ пріобрсти прекрасную, добродтельную супругу, изъ благородной фамиліи.

— И позволилъ вамъ воспитать въ вашемъ знаменитомъ дом превосходную дочь,— вскричалъ маленькій докторъ Эбербахъ, съ одушевленіемъ, поднимая стаканъ съ виномъ.— Кто не знаетъ объ Юліан Пейтингеръ, младшей изъ всхъ гуманистовъ и въ настоящее время, конечно, уже не изъ послднихъ, такъ какъ еще въ четырехлтнемъ возраст она привтствовала императора Максимиліана на превосходномъ латинскомъ язык? Но тамъ, гд, какъ у Юліаны-ребенка, крылья духа развертываются такъ могущественно и рановременно, кто можетъ не вспомнить словъ Овидія: ‘Врнй чмъ копье и стрла человческій умъ добываетъ побду’ {Ovid. ‘Метаморфозы’.}.

Но докторъ еще не докончилъ этого стиха, который онъ, какъ и другія сказанныя имъ прежде латинскія фразы, примнилъ къ нмецкой рчи, когда онъ замтилъ энергичные знаки, которые длалъ ему Лингардъ Гроландъ, чтобы онъ замолчалъ. Гроланду было слишкомъ хорошо извстно то, что не дошло еще до слуха Эбербаха въ Вн. Этого удивительнаго ребенка, раннюю ученость котораго онъ только что восхвалялъ, уже не было между живыми. Юліана скончалась, не достигнувъ двическаго возраста. Докторъ Эбербахъ, въ величайшемъ смущеніи, старался извиниться въ своей неосторожности, но Аугсбургскій городской письмоводитель ласково просилъ своего молодого товарища по ученымъ занятіямъ успокоиться.

— Намъ всмъ было наглядно показано, — замтилъ онъ съ тихимъ вздохомъ,— какъ устроено наше счастіе. Само по себ оно не можетъ быть прочнымъ. Нужно имть уже второе счастіе, чтобы сохранить первое. Что касается до моего счастія, которое было довольно велико и прекрасно… Но оставимъ умершихъ въ поко. Не слыхали-ли вы, господинъ докторъ, что-нибудь еще о первыхъ книгахъ анналовъ Тацита, которыя, говорятъ, найдены въ монастыр Корвей? Если бы это подтвердилось…

Тутъ докторъ Эбербахъ, радуясь представившемуся случаю сдлать что-нибудь пріятное почтенному человку, котораго онъ неумышленно огорчилъ, вмшался въ разговоръ. Бглыми пальцами онъ разстегнулъ на груди свой черный камзолъ и вытащилъ оттуда нсколько листиковъ, на которыхъ ему удалось списать начало драгоцнной ново-открытой рукописи и показалъ ихъ Пейтингеру. Охваченный пламеннымъ рвеніемъ, этотъ послдній углубися въ чтеніе неразборчиваго почерка своего молодого товарища. Вилибальдъ Пиркгеймеръ и Лингардъ Гроландъ тоже часто забывали о свжей лососин и молодыхъ куропаткахъ,— блюдахъ, которыя имъ были поданы одно за другимъ, — чтобы принять участіе въ радости по поводу этой новинки. Аббатъ св. Эгидіи также выказалъ удовольствіе по случаю счастливой находки и сдлался спокойне только тогда, когда разговоръ перешелъ на диссертацію, недавно изданную Рейхлиномъ. Она вышла во Франкфурт подъ названіемъ: ‘Зеркало глазъ’ и съ уничтожающимъ сарказмомъ нападала на людей, обвинявшихъ его въ томъ, что онъ возсталъ противъ предложенія уничтожить книги израильтянъ.

— Какое намъ дло до еврейскихъ писаній,— прервалъ разговаривавшихъ густой басъ старосты Ганса фонъ-Оберницъ.— Новая латинская рукопись — допускаю важность подобной находки. Но разв этотъ благородный отрывокъ Тацита подымалъ хоть вполовину столько пыли, какъ эта злополучная распря?

— Здсь дло идетъ о боле важномъ,— сказалъ Лингардъ Гроландъ ршительно.— Еврейскія писанія служатъ кельнскимъ инквизиторамъ только предлогомъ для того, чтобы схватить великаго Рейхлина за шиворотъ. Онъ, тончайшій знатокъ благороднаго греческаго языка, который для насъ, нмцевъ, сдлалъ доступнымъ также и почтенный языкъ, которымъ говоритъ съ нами ветхій завтъ…

— Жидовско-еврейскій!— вскричалъ фонъ-Оберницъ съ негодованіемъ.— Какъ могъ умный человкъ подвергаться изъ-за него подобнымъ тревогамъ?

— Это онъ сдлалъ потому, что онъ ослпленъ чрезмрностью свободы, которую вы, господа, предоставляете человческому уму,— прервалъ его аббатъ.— Его знаніе отворяетъ настежь и дверь и ворота для ереси. Библейское слово стоитъ твердо. На него опираются Тунгернъ и Коллинъ. Если будетъ предоставлено каждому желающему истолковывать первоначальный еврейскій текстъ…

— То будетъ наведенъ новый мостъ для истины,— уврялъ маленькій тюрингецъ съ сверкающими глазами.

— Кельнскіе теологи другого мннія, — возразилъ аббатъ.

— Потому что у инквизитора и его драбантовъ, Тунгерна и Коллина, совсмъ другая забота, чмъ думать объ этой благороднйшей дочери неба,— сказалъ Лингардъ Гроландъ, съ чмъ согласились и другіе.— Вы, почтенный господинъ аббатъ, на пути сюда, сами признались мн, что и васъ возмущаетъ бшеная ненависть и горькая язвительность, съ какими преслдуютъ знаменитаго ученаго кельнскіе доминиканцы.

— Меня огорчаетъ гораздо боле кровавая ненависть въ распр между христіанами.

Но здсь его рзко прервалъ докторъ Эбербахъ:

— Иліонъ претерплъ несказанныя бдствія изъ-за прекрасной женщины. Но для насъ одна, единственная пснь Гомера иметъ больше цны. И все-таки изъ-за нихъ возгорлась троянская война разума. Здсь свобода изслдованія, тамъ — наложеніе оковъ на разумъ, подъ руководствомъ Гохстратена и Тунгерна. У насъ — пламенное желаніе высоко держать новый свтильникъ, зажженный гуманизмомъ, тамъ — преобладающая сила, которая старается его погасить. Здсь — господство мыслящаго ума, на всахъ котораго одинъ доводъ противъ другого ршаютъ вопросъ, у кельнцевъ же — палачъ инквизитора, цпи, тюрьма и костеръ!

— До этого они не дойдутъ,— уврялъ аббатъ примирительнымъ тономъ.— Правда, для доносовъ доминиканцевъ открыты и переднія и заднія лстницы въ Рим…

— Но гд гуманизмъ находитъ боле горячихъ приверженцевъ, чмъ именно тамъ, среди главнйшихъ представителей церкви?— возразилъ докторъ Пейтингеръ.— Отъ Тибра, я надюсь…

Но здсь онъ остановился, потому что вошедшій какъ разъ въ это время новый гость обратилъ на себя его вниманіе. Хозяинъ ‘Щуки’ почтительно шелъ впереди его и велъ его прямо къ нюрнбергцамъ, пытаясь въ то же время остановить сопровождавшихъ его монаховъ-проповдниковъ.

Поздній гость былъ профессоръ Арнольдъ фонъ-Тунгернъ, деканъ теологическаго факультета въ кельнскомъ университет. Объ этомъ господин сидвшіе за столомъ, къ которому онъ теперь приближался, сейчасъ вспоминали съ отвращеніемъ и его высокопарная манера мало способствовала къ смягченію этой антипатіи.

Однако же, его положеніе заставило нюрнбергцевъ пригласить его къ участію въ ихъ трапез, которая уже приближалась къ концу. Кельнскій теологъ принялъ приглашеніе, съ покровительственнымъ жестомъ и съ такимъ видомъ, какъ будто оно подразумвалось само собою. Какъ ни мало радовались его присутствію, его сотрапезники, единомышленники Рейхлина и другихъ гуманистовъ, какъ ни горько было ему воспоминаніе объ ихъ насмшливыхъ нападеніяхъ на его дурную латынь,— но онъ былъ человкъ, умвшій отстоять свое мсто.

Съ надменнымъ сознаніемъ своего достоинства, не давая другимъ сказать ни слова, онъ началъ жаловаться на трудности путешествія и съ утомительными подробностями разсказывать о важныхъ особахъ, которыхъ онъ встрчалъ и которыя принимали его какъ высокоуважаемаго друга.

Жилы вздулись на высокомъ лбу маленькаго доктора при этой хвастливой болтовн, которая смолкла только тогда, когда Тунгерну было подано первое блюдо. Теперь, на зло ему, Эбербахъ завелъ разговоръ о гуманизм, о его сил, освобождающей умы, и о его врагахъ, достойныхъ презрнія. Какъ рой надодливыхъ комаровъ, его дкія насмшки жужжали вокругъ его противника, но Арнольдъ фонъ-Тунгернъ длалъ видъ, что не слышитъ ихъ. Только по временамъ подергиваніе его медленно жевавшаго рта или внезапное поднятіе бровей показывало, что та или другая стрла не пролетла мимо цли.

По временамъ боле старые господа прерывали тюрингца, чтобы дать другое направленіе разговору, но каждый разъ — напрасно, да и ихъ, тоже, кельнскій гость удостоивалъ только короткихъ, сухихъ отвтовъ.

Только во время паузы между двумя блюдами Тунгернъ измнилъ свое поведеніе. Подобно инквизитору, которому удалось изобличить обвиненнаго, онъ съ самодовольнымъ протяжнымъ восклицаніемъ: ‘та-а-къ’ откинулся на спинку, отеръ свой мокрый, вспотвшій подбородокъ и началъ:

— Итакъ, вы мн довольно ясно дали понять — какой у васъ образъ мыслей, молодой господинъ докторъ. Ваша фамилія — Эбербахъ, если я не ошибаюсь? Мы вспомнимъ о ней при случа. Но вы, мои достойные друзья,— и при этомъ онъ обратился къ депутатамъ, — вы, стоящіе во глав общественнаго строя, вы, которыхъ величіе покоится на старомъ, прочно усгановившемся порядк, берегитесь открывать уши и двери для обольстительной псни сиренъ и для безумныхъ криковъ новаторовъ и возмутителей.

— Благодарю за совтъ,— отвчалъ Вилибальдъ Пиркгеймеръ съ отталкивающею холодностью, но Арнольдъ фонъ-Тунгернъ сдлалъ видъ, что принялъ отвтъ гуманиста за согласіе, и продолжалъ, одобрительно кивнувъ головой:

— Какъ можете вы не воскликнуть отъ полноты сердца, вмст съ нами и съ язычникомъ Овидіемъ: ‘Говорите намъ о старикахъ!’ {Ovid. Fast. 1, 225.}. А смыслъ этого изреченія слдующій: что сохранено и освящено временемъ, то и есть наилучшее.

Здсь докторъ Пейтингеръ хотлъ прервать теолога, но тотъ остановилъ его властнымъ движеніемъ руки и продолжалъ поучительнымъ тономъ:— Да и достопочтенный нюрнбергскій совтъ, какъ я слышалъ, уже подалъ нсколько лтъ тому назадъ похвальный примръ. Былъ одинъ выродокъ изъ вашихъ нюрнбергскихъ фамилій, нкто Эбнеръ, Штромеръ или Тухеръ. Въ Паду онъ запутался въ стяхъ лжеученій, которыя, къ сожалнію, высоко цнятся даже нсколькими изъ такихъ людей, отъ которыхъ слдовало бы ожидать большей проницательности. Дло дошло до того, что, возвращаясь домой, къ своимъ, онъ, вопреки положительно высказанному желанію своихъ родителей, дерзнулъ формально обручиться съ одною почтенною двицей изъ дворянскаго дома. Вслдствіе этого, мятежный юноша былъ позванъ въ судъ и за такое преступленіе и попраніе нравовъ и закона изгнанъ изъ города и подвергнутъ надлежащему наказанію, съ…

— Которое я съумлъ перенести спокойно, господинъ профессоръ,— прервалъ его Лингардъ Гроландъ, молодой депутатъ своего родного города Нюрнберга,— такъ какъ тмъ ‘мятежнымъ юношей’ былъ я, моею собственной персоной, Впрочемъ, ученія гуманизма тутъ были ни причемъ: не они побудили меня къ поступку, на который вы, высокоученый господинъ, смотрите, однако же, боле строгими глазами, чмъ это допустила бы христіанская любовь, какой я могъ ожидать отъ вашей церковной одежды.

Изъ устъ молодого человка,— который когда-то, не думая ни о какой другой женщин, кром своей новобрачной, счелъ достойнымъ порядочнаго человка оказать помощь бдной канатной плясунь, находившейся въ великой опасности,— эти слова прозвучали съ какою-то особенною свойственною ему любезною серіезностью. Только его огненные темные глаза метнули довольно острый взглядъ въ глаза профессора.

Напрасно этотъ послдній искалъ какого-нибудь искуснаго возраженія. Въ это время двустворчатая дверь залы распахнулась настежь и въ комнату вошло общество запоздавшихъ путешественниковъ. Оно вошло кстати, такъ какъ его появленіе доставило Тунгерну благовидный предлогъ, какъ бы вопреки своей вол уклониться отъ отвта. Во глав новыхъ гостей ‘Голубой Щуки’ стоялъ его кельнскій коллега, Конрадъ Коллинъ, котораго, какъ и его передъ тмъ, сопровождали нсколько доминиканскихъ монаховъ.

Само собою разумется, что Тунгернъ привтствовалъ его. Его сотрапезники, превосходившіе его во всхъ отношеніяхъ, доставили ему легкій способъ спокойно разстаться съ ними. Между тмъ какъ вокругъ Коллина почтительно тснились монахи проповдники и другіе путешественники, привтствуя его, гуманисты оставили гостинницу.

III.

Слуга Дитель не спускалъ глазъ съ депутатовъ. Пошептавшись между собою, они встали изъ-за стола и вышли на открытый воздухъ. У двери аббатъ св. Эгидіи отдлился отъ нихъ, чтобы поздороваться съ профессоромъ Коллиномъ. Съ свойственною ему доброю привтливостью аббатъ сообщилъ ему, что другимъ господамъ сдлалось слишкомъ жарко зд съ въ комнат. Они посылаютъ свой привтъ высокоученымъ кельнцамъ и предоставляютъ свой столъ въ распоряженіе новоприбывшихъ.

Тонкій слухъ Дителя еще могъ слдить за этою рчью, но затмъ онъ снова долженъ былъ дйствовать. Нужно было поставить столъ передъ домомъ для нюрнбергскихъ господъ и ихъ гостей и наполнить для нихъ кружки съ виномъ.

Затмъ его снова позвали въ комнату. Между тмъ, какъ хозяинъ ‘Щуки’ подавалъ тамъ Коллину новый обдъ на стол нюрнбергцевъ, а Арнольдъ фонъ-Тунгернъ изливалъ полную чашу своего гнва на маленькаго доктора и на весь гуманизмъ, нюрнбергскіе путешественники, теперь уже безъ помхи и точно освободясь отъ какого-то подавлявшаго ихъ кошмара, боле свободнью бесдовали о вещахъ, близкихъ ихъ сердцу.

Дитель гораздо охотне прислуживалъ бы кельнскимъ теологамъ, которыхъ онъ считалъ призванными стражами истинной вры, чмъ незначительнымъ людямъ, которые только что пріхали къ концу общей трапезы.

Какъ неприлично они вели себя. Передъ концомъ обда имъ было подано лучшее вино. Теперь они кричали и пли такъ нескладно и фальшиво, что нельзя было разобрать — что играли странствующіе музыканты, которые должны были имъ подыгрывать. Нкоторые столы стонали подъ ударами кулака какихъ-нибудь разгорячившихся гулякъ. Повидимому, каждый здсь былъ воодушевленъ единственнымъ желаніемъ: пить и опять пить.

Наконецъ былъ съденъ послдній хлбъ и скатерти со столовъ сняты. Питухи уже не нуждались больше въ услугахъ Дителя. Наполненіе кружекъ онъ могъ предоставить своимъ помощникамъ.

Что длаютъ депутаты тамъ на двор? Тамъ имъ хорошо. Здсь въ комнат можно задохнуться отъ испареній, которыя происходятъ отъ такого множества людей, отъ вина и отъ кушанья. Точно вс мухи слетлись сюда на этотъ запахъ. Откуда только он берутся? съ ранняго утра, когда комната для гостей была еще пуста, ихъ число, повидимому, увеличилось въ тысячу разъ. А какая благодать, какъ хорошо, должно быть, дышется на двор! И Дителю захотлось еще разъ насытить свои легкія этимъ чистымъ Божьимъ воздухомъ и кстати подслушать что-нибудь изъ разговора депутатовъ рейхстага.

Поэтому Дитель съ любопытствомъ заковылялъ къ отворенному окну, у котораго помстились бродяги.

Ругатель Циріаксъ лежалъ на полу и спалъ съ бутылкой водки подъ мышкой. Возл него, широко раскрывъ свои рты, храпли двое изъ его товарищей. Выпрашивавшій деньги для уплаты пени, Рабанъ считалъ собранные гроши. Рыжая Гитта, при тускломъ свт лампадки, состоявшей изъ головки чашки, куда она налила жиру и опустила свтильню, сдланную ею изъ кусочка какой-то матеріи, пришивала новый лоскутъ къ богатой уже и безъ того заплатами куртк своего грубаго спутника. Вдваніе нитки въ иголку представляло для нея большія трудности. Безъ помощи желтоватаго свта сосновыхъ лучинъ, вправленныхъ въ желзныя, прибитыя къ стн скобки и зажженныхъ часъ тому назадъ, ей едва-ли можно было справиться съ своею задачей.

— Мсто, эй, вы!— скомандовалъ Дитель бродягамъ и толкнулъ спящаго Юнгеля подошвой ноги. Юнгель схватился за костыль, какъ нкогда за мечъ, который онъ носилъ когда-то въ качеств ландскнехта, прежде чмъ онъ потерялъ ногу подъ Падуей. Затмъ, полусонный, онъ произнесъ какое-то испанское ругательство, къ которому привыкъ въ Нидерландахъ, и отодвинулся въ сторону. Такимъ образомъ для Дителя очистилось мсто и, поискавъ напрасно глазами Куни между другими бродягами, онъ высунулся къ окно, глядя на звздную ночь.

Тамъ передъ домомъ возл высокихъ кустовъ олеандровъ, которые цвли, вмсто кадокъ, въ винныхъ боченкахъ, разрзанныхъ пополамъ, сидли вокругъ стола ученые и знатные господа, вытянувъ шеи впередъ, чтобы при свт фонарей разсмотрть листы, которые докторъ Эбербахъ, одинъ за другимъ, вытаскивалъ изъ-за пазухи своего чернаго камзола.

Сынъ школьнаго учителя, Дитель, сидвшій когда-то на школьной скамь и учившійся латыни, навострилъ уши: тамъ слышались чужеземныя слова, звуки которыхъ напоминали ему о временахъ дтства. Онъ не понималъ ихъ, однако же, ему было пріятно прислушиваться къ нимъ, такъ какъ при этомъ онъ невольно вспоминалъ о своемъ отц, котораго уже не было на свт. Хорошій въ сущности человкъ былъ покойникъ, но ворчливый и глубоко ожесточенный. Какъ безпощадно онъ колотилъ его и другихъ мальчишекъ орховою палкой. И онъ былъ бы еще строже и сурове безъ заступничества матери.

При воспоминаніи о ней на его губахъ играла пріятная улыбка. Какъ умла она, въ своей веселой, постоянно довольной доброт, утшать и поддерживать бодрость духа. Никогда не ругаясь и не бранясь, она довольствовалась тмъ, что, въ крайнемъ случа, утирала свои мокрые глаза передникомъ, когда владвшіе землею граждане его родного города въ Гессен присылали школьному учителю, какъ должную дань, слишкомъ дурное зерно для хлба, слишкомъ жесткое сно для трехъ козъ и полумертвыхъ куръ къ празднику.

Задумчиво онъ ощупывалъ свое полное тло, которое, благодаря горшкамъ съ мясомъ въ ‘Голубой Щук’, въ періодъ около пятнадцати лтъ, такъ великолпно округлилось.

‘Забота о вншнемъ человк питаетъ лучше, чмъ попеченіе объ ум людей’,— думалъ онъ.— Вонъ т нюрнбергцы и аугсбургцы — дти богатыхъ родителей. Для нихъ ученость — это изюмъ, миндаль, лимонный цукатъ въ пирожномъ. Имъ наука пристала лучше, чмъ покойному отцу. Онъ былъ девятымъ ребенкомъ почтеннаго чулочника. Но такъ какъ господинъ приходскій священникъ замтилъ въ немъ особенныя дарованія, то его родители пожертвовали частью сбереженныхъ ими денегъ, чтобы сдлать изъ него ученаго. Одному ‘беанусу’, т. е. одному изъ старшихъ учениковъ, выдававшему себя за знающаго латынь, были вручены эти деньги вмст съ мальчикомъ, съ порученіемъ — заботиться о немъ и помогать неопытному мальчишк и въ жизни и въ школ. Но вмсто того, чтобы употребить собранные съ такимъ трудомъ гульдены на ввреннаго ему питомца, беанусъ безпутно растратилъ ихъ. Между тмъ, какъ самъ онъ вдоволь насыщался мясомъ и виномъ, ввренный его попеченію мальчикъ оставался голоднымъ. Каждый разъ, когда старикъ-отецъ впослдствіи разсказывалъ о тяжеломъ времени своего ученія, сынъ слушалъ его, сжавъ кулаки, да еще и теперь, когда онъ видлъ въ ‘Голубой Щук’ какого-нибудь беануса, отбиравшаго отъ своего питомца и пожиравшаго хорошіе куски, то онъ довольно сурово вступался за ограбленнаго мальчика. Онъ даже собственноручно приносилъ ему изъ кухни кусокъ жаркого или колбаску.

Многія изъ именъ, которыя раздавались изъ важныхъ устъ господъ, сидящихъ на двор: Луціанъ и Виргилій, Овидій и Сенека, Гомеръ и Платонъ — были ему хорошо знакомы. То, что читаетъ тамъ маленькій докторъ, должно быть, принадлежитъ къ ихъ сочиненіямъ. Какъ внимательно слушаютъ его другіе! Если бы онъ, Дитель, не убжалъ изъ монастырской школы въ Фульд, то и онъ былъ бы въ состояніи наслаждаться остроуміемъ этихъ мудрецовъ и, пожалуй, могъ бы сидть на столомъ вмст съ великими кельнскими свтилами церкви.

Теперь уже нечего думать объ ученьи. Впрочемъ… это не должно быть слишкомъ трудно, потому что докторъ Эбербахъ сейчасъ прочелъ что то, надъ чмъ молодой нюрнбержецъ, депутатъ Лингардъ Гроландъ, громко расхохотался. Да и другихъ, кажется, тоже оно порядкомъ потшаетъ. Доктора Пейтингера оно заставило даже ударить кулакомъ по столу съ восклицаніемъ: ‘Молодецъ!’ и горячо согласиться съ Вилибальдомъ Пиркгеймеромъ, когда тотъ восхвалялъ жаркую любовь Гуттена къ своему нмецкому отечеству и мужество, съ какимъ онъ боролся за его возрожденіе. А Гуттенъ, котораго онъ такъ хвалитъ, есть ни кто иной, какъ неудавшійся сынъ рыцаря изъ замка Штеккельбергъ въ его, Дителя, гессенскомъ отечеств. Онъ знаетъ довольно хорошо. Чего онъ стоитъ — видно уже изъ того, что хозяинъ ‘Щуки’ однажды былъ принужденъ его задержать, такъ какъ онъ намревался отдлаться отъ уплаты вовсе не черезчуръ крупнаго счета гостинницы веселыми шуточками.

Впрочемъ, на Дителя самая лучшая штука остроумнаго рыцаря и теперь не произвела бы никакого впечатлнія, такъ какъ эти господа снова заговорили о рейхлиновской полемик, при чемъ произносили такія ужасныя слова противъ кельнскихъ ученыхъ богослововъ,— которыхъ Дитель все же зналъ, какъ благочестивыхъ, нуждавшихся въ роскошномъ стол господъ,— что его бросало то въ жаръ, то въ холодъ. Онъ былъ добрый человкъ, не обижавшій даже мухи. Только тогда, когда онъ слышалъ нападки на вещи и мннія, которыя его мать учила его считать священными, онъ могъ разсвирпть, какъ дикій зврь. Но справедливый гнвъ доставляетъ также и нкоторое наслажденіе, и потому Дителю вовсе не было пріятно, что его отозвали какъ разъ въ эту минуту.

Завиватель перьевъ и его сосдъ за столомъ потребовали китцингскаго вина, но оно находилось въ погреб, и путешествіе туда и обратно на долго удалило бы Дителя отъ его наблюдательнаго поста. Онъ съ неудовольствіемъ вернулся въ комнату для гостей и крикнулъ этимъ ремесленникамъ, что князья, епископы и графы довольствуются лучшимъ столовымъ виномъ гостинницы, которое и подается имъ, а скипетръ и епископскій посохъ имютъ совсмъ другой всъ, чмъ завитыя перья.— ‘Не принадлежатъ къ числу особенно умныхъ, т,— заключилъ онъ наставительно,— которые ради лучшаго пренебрегаютъ хорошимъ. Такъ оставайтесь при превосходномъ вин ‘Щуки’ и затмъ — баста’!

Не дожидаясь отвта изумленныхъ гостей, онъ заковылялъ обратно къ окну, чтобы слушать дале.

Но разговоръ принялъ между тмъ новое направленіе. Докторъ Пейтингеръ завелъ рчь о римскихъ камняхъ съ надписями, которые онъ поставилъ на двор своего дома въ Аугсбург, но эти вещи были совсмъ незнакомы Дителю, и потому онъ сталъ смотрть на большую дорогу, которая могла еще привести въ ‘Голубую Щуку’ какого-нибудь поздняго гостя.

Между домомъ и ркою Майномъ лежалъ маленькій садикъ хозяйки, и тамъ… нтъ, это не былъ обманъ зрнія,— тамъ за низкою изгородью изъ боярышника двигалась какая-то человческая фигура.

Наврное какой-нибудь изъ бродягъ пробрался въ садикъ, чтобы попользоваться фруктами или овощами, или стащить медъ изъ колодъ. Неслыханное преступленіе! Кровь заклокотала въ жилахъ Дителя: добро ‘Голубой Щуки’ было также ему дорого, какъ свое собственное.

Съ быстрою ршимостью онъ отправился черезъ сни на дворъ. Тамъ онъ хотлъ спустить съ цпи дворовую собаку, чтобы съ ея помощью изловить вора. Но прошло много времени, прежде чмъ онъ могъ исполнить это похвальное намреніе, потому что не усплъ онъ еще переступить порогъ, какъ на него напустился хозяинъ ‘Щуки’ и приказалъ ему отправлять свою должность съ большею вжливостью. При этомъ онъ обращался не столько къ Дителю, сколько къ завивателю перьевъ и его друзьямъ.

Послдніе пожаловались на слугу хозяину, и когда онъ получилъ надлежащій выговоръ, наказали его за грубость, заставляя его приносить кружку за кружкой изъ погреба. Когда онъ, съ проклятіями, сходилъ въ погребъ уже въ пятый разъ и его мучители, наконецъ, отстали отъ него, то удобнйшее время было потеряно. Однако же, онъ ршилъ продолжать преслдованіе. Онъ кинулся съ собакой въ огородъ, но вора и слдъ простылъ.

Когда Дитель достаточно удостоврился въ этомъ, то остановился и потеръ себ лобъ кончикомъ пальца.

Воромъ могъ быть скоре всего бродяга, и точно какое-то просвтлніе произошло въ мысляхъ Дителя. Онъ ршилъ, что преступницею была канатная плясунья Куни, которая въ свои хорошія времена, вмсто того, чтобы сть, какъ слдуетъ мясо и овощи, насыщалась фруктами и сладкими лакомствами. Притомъ, когда онъ давеча осматривалъ гостей, ея уже не было между остальнымъ сбродомъ.

Уврившись, что настоящій слдъ найденъ, Дитель подошелъ къ окну, позади котораго расположились бродяги, просунулъ голову со двора въ залу и разбудилъ спутницу безъязыкаго ругателя. Прикурнувъ на полу, она спала съ своимъ шитьемъ въ рук. Страхъ, съ которымъ она вскочила при его зов, былъ далеко не благопріятнымъ свидтелемъ чистоты ея совсти. Однако же, дерзкая самоувренность уже возвратилась къ ней, когда Дитель повелительнымъ тономъ спросилъ ее — куда двалась хромая Куни.

— Спроси у другихъ гостей: музыкантовъ, ландскнехтовъ, пожалуй, хоть монаховъ,— отвчала она шутливо.

Но, когда Дитель съ гнвомъ запретилъ ей подобныя дерзкія шутки, то она вскричала насмшливо:

— Неужели ты думаешь, что вслдствіе своей ноги безъ ступни и маленькаго кашля она слишкомъ не привлекательна для мужчинъ? Теб это лучше знать! Вдь у мейстера Дителя на каждомъ пальц виситъ возлюбленная, хотя и у него тоже нижняя подставка не совсмъ безупречна.

— По причин ступни?— ядовито спросилъ ее Дитель.— Ты скоро узнаешь, какъ онъ уметъ преслдовать, да къ тому же мн помогутъ въ поискахъ нюрнбергскіе штадткнехты. Если вы не скажете мн тотчасъ же, куда пропала эта двка, то клянусь святымъ Эобаномъ, моимъ патрономъ…

Здсь рыжая Гитта прервала его, совершенно измнившимся тономъ, такъ какъ она и ея товарищи не могли ждать ничего хорошаго отъ штадткнехтовъ {Городская милиція.}.

Она робко начала уврять, что Куни удивительно жалостливое созданіе. Тамъ на лугу возл дороги, въ телг, лежитъ нищая, Никкель, мужа которой крестьяне повсили, за разныя воровскія продлки онъ поплатился своею шеей. Къ нему забжали одинъ гусь и нсколько куръ. У этой женщины только что родились двое близнецовъ, когда они повсили ея мужа, и теперь она лежитъ въ горячк и должна притомъ кормить новорожденныхъ. Хозяйка ‘Щуки’ послала ей супу изъ кухни и немножко молока для ея червячковъ. Что касается Куни, то она пошла туда, чтобы отнести новорожденнымъ, которые лежатъ голые, какъ лягушата, нсколько блья изъ своего нищенскаго имущества. Она, вроятно, находится теперь при ихъ матери, заболвшей горячкой.

Все это Гитта разсказала съ такою увренностью, что Дитель, сердце котораго всегда трогалось подобною добротою,— хотя онъ далеко не вполн поврилъ рыжей,— согласился не прибгать покамстъ къ штадткнехтамъ и разслдовать справедливость ея показанія.

Онъ собрался уже постить телгу родильницы, но хозяинъ вышелъ за дверь и сердито спросивъ его, что съ нимъ сегодня сдлалось, приказалъ ему принести эрбахскаго вина, котораго требуютъ тамъ, въ комнат. Дитель опять пошелъ въ погребъ. На этотъ разъ, однако же, ему не пришлось такъ скоро вернуться, такъ какъ ученикъ одного нюрнбергскаго сапожнаго мастера — который, ухалъ съ своимъ товаромъ во Франкфуртъ на ярмарку, и кутилъ вмст съ завивателемъ перьевъ, — проскользнулъ вслдъ за Дителемъ и по собственному побужденію, ради собственной потхи, заперъ его въ погреб. Доброе китцгенское вино подкрпило его мужество. Опытъ научилъ его, что его преступленіе будетъ прощено ему тмъ легче, чмъ охотне совершилъ бы его самъ хозяинъ противъ того, противъ кого оно было направлено.

IV.

Куни дйствительно находилась при родильниц и ея сосункахъ и ухаживала за нею съ всевозможною заботливостью.

Несчастная больная находилась въ ужасномъ положеніи.

Человкъ, который общалъ отвезти ее въ своей повозк въ ея родную деревню близь Швейнфурта, едва пропитывалъ себя и свою семью съ помощью обученнаго пуделя. Въ трактирахъ, на ярмаркахъ онъ заставлялъ собаку показывать свои штуки. Но дти, смотрвшія на ученое четвероногое, хотя никогда не оставляли его безъ радостного одобренія, весьма часто не имли чмъ заплатить. Онъ охотно бы помогъ несчастной родильниц, но бдная мать вмст съ ея близнецами была для добросердечнаго бродяги слишкомъ тяжелымъ бременамъ и поэтому онъ отступился отъ нихъ.

Въ такомъ положеніи нашла ее Куни. Хотя ей самой угрожала опасность — быть брошенною на дорог, но она была одна, а у родильницы были дти. Это были дв зарождавшіяся надежды, ей же не оставалось ждать ничего, кром смерти, и чмъ скоре она придетъ — тмъ лучше. Для нея не могло уже существовать никакого новаго счастья.

И все-таки мысль, что она нашла существо, оказавшееся еще боле несчастнымъ, чмъ она, возвышала ее въ своихъ собственныхъ глазахъ, тотъ фактъ, что она можетъ быть чмъ-нибудь для этого существа и предложить ему хоть что-нибудь, радовалъ ее, мало того, онъ пробуждалъ въ ней ощущеніе, подобное тому, какое въ ея лучшіе дни доставляло ей счастіе, которому многіе завидовали. Пусть ей самой, можетъ быть, завтра предназначено одиноко, безъ всякой помощи, умереть на большой дорог, но эту несчастную она можетъ оградить отъ. подобной участи и облегчить ей кончину. О, какою богатою сдлали ее золотыя монеты Лингарда! Но если бы вмсто трехъ монетъ ихъ было три дюжины, то большую ихъ часть она все-таки спрятала бы въ подушку близнецовъ. Какъ успокоило бы это сердце матери! Каждая изъ этихъ монетъ была бы для малютокъ защитою противъ голода и нужды. Уже давно это золото жгло ей руки. Вдь оно досталось ей отъ Лингарда. Если бы не присутствіе Циріакса и множества людей въ зал, то она заставила бы его — она одна знала почему — взять эти деньги обратно.

Отчего это происходило? Почему все въ ней возмущалось противъ того, чтобы принять хоть самую малость отъ человка, которому она, если бы могла, съ радостью подарила бы весь міръ? Почему, посл того, какъ она собралась съ духомъ и подошла къ Лингарду, чтобы ему возвратить его подарокъ, ею овладла такая горькая злоба, такое жгучее страданіе, когда хозяинъ гостинницы помшалъ ей сдлать это?

Когда она теперь начала доставать золото, ей показалось, какъ будто она снова видитъ Лингарда передъ собою.

О томъ, какимъ сбразомъ она познакомилась съ нимъ, богатымъ нюренбержцемъ изъ стариннаго благороднаго дома Гроландовъ, котораго теперь родной его городъ назначилъ, такого молодаго, депутатомъ,— она уже разсказала Циріаксу. Но о внутреннихъ, соединявшихъ ее съ нимъ узахъ, съ ея губъ никогда не срывалось ни одного слова.

Одинъ разъ въ жизни она почувствовала нчто такое, что ставило ее на ряду съ самыми чистыми и лучшими женщинами: именно, великую любовь къ человку, отъ котораго она ничего не желала, ршительно ничего, кром права вспоминать о немъ, и въ случа нужды, пожертвовать для него всмъ. Эта любовь была такая странная, такая особенная, что ея товарищи усомнились бы въ ея здравомъ разум или же въ ея правдивости, если бы она разсказала имъ о ней.

Передъ церковью св. Зебальда въ Нюрнберг наружность прекрасной новобрачной произвела на ея душу еще боле сильное впечатлніе, чмъ наружность новобрачнаго. Но затмъ ея взглядъ остановился, на Лингард. Какъ онъ выбралъ изъ всхъ самую красивую изъ женщинъ, такъ она выбрала самаго высокаго, самаго представительнаго и, конечно, также и лучшаго, и умнйшаго изъ всхъ мужчинъ. Въ тюремномъ заключеніи образъ этой рдкой четы постоянно пребывалъ въ ея памяти. Только посл того, какъ ей, по ходатайству молодого супруга, возвращена была свобода, посл того, какъ онъ не позволилъ ей поцловать его руку и въ комнат освобожденныхъ отъ суда, погладилъ ея волосы и щеки, стараясь ее успокоить,— ея душою овладло самое пламенное чувство благодарности къ нему. Изъ этого чувства, наполнявшаго ея сердце и умъ, выросли другіе цвты, подобно розамъ, во всемъ своемъ яркомъ блеск. Все, что было въ ея душ, она сводила къ представленію о немъ и ею вполн овладло желаніе — отдать ему и тло, и душу, и кровь своего сердца до послдней капли. Съ тхъ поръ его образъ стоялъ у нея передъ глазами днемъ и ночью, то одинъ, то вмст съ его прекрасною женою. Не только ему, но и ей она готова была служить въ качеств послдней служанки, чтобы только быть возл нихъ и имть возможность показать имъ, что желаніе выказать имъ на дл свою благодарность сдлалось цлью и содержаніемъ ея жизни.

Отпуская ее съ добрыми совтами изъ комнаты для оправданныхъ преступниковъ, онъ спросилъ ее, гд ее можно будетъ найти, въ случа если ему понадобится что-нибудь сказать ей. Тогда она почувствовала, что ея сердце замерло отъ страха и радости. Если бы она жила, вмсто незначительной гостинницы, въ своемъ собственномъ дворц, то она охотно отворила бы для него вс двери, но ее бросало въ жаръ при мысли, что онъ, пожалуй, вздумаетъ розыскать ее среди ея странствующихъ товарищей и потребуетъ того, чего не осмлился бы потребовать — будь, она дочерью почтенныхъ родителей, и въ чемъ, однако же, она. оскорбленная, но вмст счастливая, ршилась не отказывать ему.

Во время дня и ночи, когда Куни ожидала его посщенія, она пришла къ ясному сознанію, что она, еще никогда не цнившая ни одного мужчину выше подарковъ, которые онъ ей приносилъ, воспламенилась любовью къ Лингарду. Такое пламенное томленіе могло терзать только любящее сердце. И все-таки, то, что она чувствовала, конечно, было нчто иное, чмъ та любовь, о которой она знала изъ псенъ и которую она видала въ другихъ двушкахъ, такъ какъ она вовсе не чувствовала ревнивой злобы къ его прекрасной супруг, которой онъ принадлежалъ душой и тломъ. Напротивъ того, ей казалось, что новобрачная составляетъ часть его личности, что онъ не остался бы тмъ же, если бы ее отдлили отъ него, ей казалось даже, что ея любовь принадлежитъ также и его жен. Когда подымали какой-нибудь шумъ у дверей ея комнатки, она вздрагивала, и какъ ни было сильно ея тоскливое желанье видть его, какимъ блаженнымъ восторгомъ ни наполняла ее мысль — упасть ему на грудь и подставить ему губы для поцлуя, — но эту смлую канатную плясунью, никогда не обращавшую вниманіе на чужое мнніе, ни на одинъ мигъ не покидалъ страхъ — нанести обиду его прекрасной жен, которая имла на него боле основательныя и безспорныя права. Вмсто того, чтобы ненавидть ее или хотя бы только желать отвлечь сердце милаго отъ его жены, она трепетала, какъ передъ тягчайшимъ несчастіемъ, предъ приближавшеюся необходимостью — возмутить ея молодое счастіе. Вмст съ тмъ она чувствовала, что воспрепятствовать этому — не въ ея власти, а во власти судьбы. Если судьба приведетъ къ ней Лингарда, и онъ потребуетъ любви, то — она сознавала это — всякое сопротивленіе будетъ напрасно. Поэтому она прочла нсколько разъ ‘Отче нашъ’, молясь, чтобы Лингардъ оставался вдали отъ нея. Но тоска по немъ была такъ сильна, что она скоро оставила это и безпрестанно посматривала въ окно, съ пламеннымъ желаніемъ, чтобы онъ пришелъ.

Въ страшномъ сердечномъ волненіи она ничего не ла и не пила съ утра, наконецъ, въ послполуденное время къ ней въ дверь постучались и ее вызвала экономка труппы.

Между тмъ какъ она своими проворными пальцами водила по ея волосамъ и оправляла на ней лучшее платье, которое Куни надла въ честь Лингарда съ утра, послдняя услыхала слова хозяйки, что господинъ Гроландъ, членъ ратуши, ждетъ ее внизу. Кровь отхлынула отъ горячихъ щекъ Куни и ея колни, никогда не колебавшіяся даже на канат, задрожали, когда она спускалась внизъ по узкой лстниц.

Въ сняхъ онъ подошелъ къ ней и съ непринужденной искренностью протянулъ ей руку. Какъ онъ былъ красивъ и какъ добръ! Такимъ никогда не бываетъ тотъ, кто желаетъ чего-нибудь такого, что онъ долженъ скрывать во тьм. Прежде чмъ ея взволнованная кровь успокоилась, онъ уже попросилъ ее выйти съ нимъ на свтлую улицу. Тамъ стояли носилки. Какая-то престарлая госпожа, почтенной наружности, смотрла на нее изъ носилокъ и окинула ее ласковымъ взглядомъ.

Это была госпожа Софья, вдова Конрада Шюрштаба, члена городского совта, одна изъ самыхъ богатыхъ и знатныхъ благородныхъ дамъ въ город. Лингардъ разсказалъ ей о прелестной оправданной судомъ двушк и просилъ ее помочь ему возвратить ее къ честной, порядочной и нравственной жизни. Шюрштабъ нуждалась въ помощниц, которая — такъ какъ ей ужь стало трудно сгибаться и хлопотать — надсматривала бы за шкафами съ бльемъ, за птичникомъ, составлявшимъ ея гордость, и за ея внуками, когда они приходятъ навстить бабушку. Поэтому она тотчасъ же отправилась, вмст съ Лингардомъ, въ гостинницу и Куни понравилась ей. Да и было бы трудно не почувствовать никакой симпатіи къ этой въ высшей степени привлекательной двушк, которая смотрла на ласковыхъ гостей въ стыдливомъ смущеніи, но все-таки веселая и точно освободившаяся отъ гнета какой-то тяжести.

На улиц было холодно и такъ какъ Куни вышла на открытый воздухъ въ одномъ плать, безъ всякой накидки, то фрау Шюрштабъ, съ своею доброю заботливою манерой, поторопилась окончить переговоры. Лингардъ помогъ ей въ этомъ: онъ разсказалъ Куни, что было нужно, въ короткихъ словахъ и когда носилки и молодой членъ совта направились обратно по улиц, то все необходимое было уже покончено. Странствующая комедіантка дала слово и приняла на себя предложенныя ей, правда, легкія обязанности. Она сегодня же вечеромъ должна была поступить въ домъ почтенной вдовы, въ качеств не служанки, а только помощницы престарлой дамы.

Лони, хозяинъ труппы, слдилъ глазами за переговорами, глядя изъ общей залы гостинницы. Во время ихъ разговора въ каждомъ изъ трехъ оконъ этой комнаты нсколько головъ тснились другъ къ другу. Никто не могъ слышать, что говорилось тамъ, на улиц. Когда, наконецъ, любопытнымъ явилась надежда угадать, чего желаетъ эта знатная дама отъ Куни, носилки уже двинулись снова и двушка вошла въ жаркую комнату и объявила Лони, что она сегодня же оставляетъ труппу навсегда.

— Да-а-а?— спросилъ изумленный Лони, приподнимая золотой обручъ, окружавшій его лобъ и заднюю часть головы. Затмъ провелъ рукой по своимъ чернымъ, какъ уголь, волосамъ, которые, будучи раздлены проборомъ посередин, гладкіе и прямые, были зачесаны къ затылку, и употребилъ все свое краснорчіе, чтобы убдить ее въ безуміи ея намренія. Когда вс его доводы были исчерпаны, онъ возвысилъ свой хриплый голосъ. Какъ всегда, когда онъ находился въ гнвномъ возбужденіи, онъ размахивалъ правою рукою, а лвою ощупывалъ свои сильно выдававшіеся атлетическіе мускулы. Но Куни твердо стояла на своемъ, и когда онъ замтилъ, что его возраженія только усиливали ея упрямство, то крикнулъ ей: — Ну, такъ бги къ своей погибели! Придетъ день, когда ты поймешь — гд твое мсто. Лишь бы только не пришелъ слишкомъ поздно. Мужчина съ каждымъ годомъ становится на двнадцать, а женщина на тридцать шесть мсяцевъ старше!

Съ этими словами онъ повернулся къ ней спиной,— а паяцъ отсчиталъ ей жалованье, причитавшееся за послднее время. Глаза у многихъ были влажны, когда ея товарищи и товарки протягивали ей руку, прощаясь съ нею. Вскор по захожденіи солнца ее привтствовали въ дом фрау Шюрштабъ.

Этотъ первый привтъ былъ полонъ ласки, но и потомъ Куни была окружена искреннею добротою и заботливою предупредительностью. Она помстилась въ своей особой свтлой комнат, и какъ широка, мягка была ея постель! Но между тмъ — какъ, странствуя съ труппою Лони, она на пути, когда не возможно было добраться ни до какого города, довольно часто спала крпкимъ и сладкимъ сномъ на куч соломы, здсь она проводила безсонныя ночи одну за другой.

Въ первую ночь ея сну мшалъ цлый рядъ вопросовъ. Что побудило Лингарда помстить ее въ этотъ домъ? Дйствительно-ли это было только желаніе отвлечь ее отъ бродячей жизни? Не желалъ-ли онъ также удержать ее вблизи себя? Онъ явился къ ней въ сопровожденіи фрау Шюрштабъ, наврное для того, чтобы оградить ея репутацію. Если такъ, то онъ могъ бы оставить старуху дома, такъ какъ Лони и каждый въ трупп зналъ, что она никогда не обращала вниманія на людскіе толки. Въ прошломъ году она взяла отпускъ у хозяина, разъзжавшаго съ своею труппой по маленькимъ французскимъ городамъ и время масляницы провела съ какимъ-то вахмистромъ ландскнехтовъ въ Нюрнберг. Когда онъ растратилъ съ нею добычу, награбленную имъ въ Италіи, то она дала ему отставку. Ея репутація въ своемъ кругу была не хуже и не лучше репутаціи другихъ комедіантокъ, родившихся, подобно ей, на прозжей дорог, и, однако же, ее радовало то, что Лингардъ постарался ее пощадить. Или же онъ явился съ престарлою благородною дамой только ради собственной доброй славы?

Но, можетъ быть,— и при этой мысли сердце ея снова забилось сильне, — можетъ быть, онъ только не посмлъ явиться одинъ, такъ какъ въ его сердц шевелилось какое-то влеченіе къ ней, и, не смотря на любовь къ своей прекрасной жен, онъ не чувствовалъ себя въ безопасности относительно ея, Куни. Въ такомъ случа фрау Шюрштабъ должна служить ему щитомъ.— Это предположеніе льстило ея гордости и примиряло ее съ сдланнымъ ею шагомъ, въ которомъ она уже начала раскаяваться.

Но если онъ дйствительно ничего не чувствуетъ къ ней, подобно лсничему, который выводитъ заблудившагося въ лсу ребенка на надлежащую дорогу? Какъ она перенесетъ это? Если же дло обстоитъ иначе, если онъ похожъ на другихъ мужчинъ и воспользуется тмъ, что должно выдать ему все ея существо, жизнь, душу,— то какимъ образомъ она выдержитъ встрчу съ его женою, которая наврное скоро навститъ тетку?

Вс эти вопросы подымали цлую бурю чувствъ въ ея молодой, пламенной и неопытной душ, повторявшуюся въ каждую ночь. Ей становилось все трудне понять — зачмъ она оставила труппу Лони и согласилась жить въ совершенно неподходящей къ ней обстановк, въ которой она никогда, никогда не будетъ въ состояніи приспособиться, гд она не можетъ чувствовать себя счастливою.

Въ этомъ богатомъ дом она не имла недостатка ни въ чемъ, даже въ доброжелательств и въ любви. Фрау Софья была ласкова и внимательна къ ней даже тогда, когда она, сердце и умъ которой были наполнены столь многимъ другимъ, забывала что-нибудь или длала какія-нибудь ошибки. Внуки г-жи Софьи, за которыми ей иногда приходилось смотрть, привязались къ ней съ глубокою нжностью. Еще въ трупп канатныхъ плясуновъ она была любимицею дтей и разныя, находившіяся въ трупп, малютки простирали къ ней свои рученки съ большею радостью, чмъ къ своимъ матерямъ. Въ ея натур было что-то, привлекавшее къ ней дтей. Притомъ, она своими искусными руками умла показывать имъ разные рдкіе, занимательные фокусы. Она умла пть множество псенъ, которымъ научилась и вблизи, и вдали, и которыя для всхъ мальчиковъ и двочекъ фамиліи Шюрштабъ были совсмъ новы. Она позволяла имъ то, чего не стерплъ бы никто другой при ихъ необузданной рзвости. Ея обязанности при бльевыхъ шкафахъ и на птичьемъ двор, гордости хозяйки дома, были такъ легки, что она въ свободные часы, по собственному побужденію, помогала экономк. Послдняя косо смотрла на нее сначала, но скоро полюбила ее. Она и ея госпожа относились къ ней съ такою же любовью, какъ садовникъ къ дикому растенію, которое онъ пересадилъ въ хорошую землю и которое процвтаетъ тамъ при его заботливомъ уход за нимъ.

Отъ домашней прислуги она держала себя далеко, съ своей стороны, главный слуга, и служанка оставляли ее въ поко, можетъ быть, изъ пустого чванства, такъ какъ, узнавъ, что она прежде плясала на канат, они считали себя стоящими выше ея. Боле молодыя служанки боязливо сторонились отъ нея, а Куни превосходила ихъ въ гордости и смотрла на нихъ свысока, такъ какъ ея свободная кровь артистки возмущалась противъ того, чтобы стоять на одной ступени съ прислугой. Она не удостоивала ихъ ни одного слова, но также и не допускала, чтобы кто-нибудь изъ нихъ пошевельнулъ для нея хоть пальцемъ. Только Зигфрида, конюшаго старшаго сына хозяйки дома, Куни не могла избжать. Сначала она, по своему обыкновенію, возбудила надежды въ этомъ красивомъ парн своими огненными взглядами, которыхъ не могла сдержать. Онъ почувствовалъ, что она околдовала его этими взглядами и, какъ честный человкъ, предложилъ ей сдлаться его законною возлюбленною женою. Но она отклонила его сватовство, сперва ласково, а потомъ съ гнвомъ. Но такъ какъ онъ настаивалъ на своемъ желаніи, то она попросила экономку держать его подальше отъ нея, хотя видла, что та съ радостью устроила бы эту свадьбу.

Въ март фрау Софья поблагодарила Лингарда за новую помощницу въ дом, которая далеко превосходила то, чего она ожидала отъ нея. Въ апрл ея похвалы сдлались еще боле жаркими, только она высказала сожалніе, что хорошенькое личико Куни теряетъ свой свжій цвтъ, а ея хорошо сложенная фигура — свою полноту. Ей было прискорбно и то, что Куни часто уходитъ къ себ и что, играя съ дтьми, она не бываетъ такъ весела, какъ прежде.

Лингардъ и его молодая жена оправдывали поведеніе двушки. Какъ ей ни хорошо теперь, но она все-таки запертая въ клтку птичка. Было бы неестественно и даже подозрительно, если бы она не тосковала иногда по прежней ничмъ не стсняемой свобод и по своимъ бывшимъ товарищамъ. Она должна по временамъ вспоминать также и объ одобреніяхъ толпы. Извстный Лони, ея бывшій хозяинъ, былъ у Лингарда съ цлью вновь пріобрсти ее для своей труппы. Онъ громко жаловался на то, что потерялъ ее, такъ какъ ему трудно найти для замны ея другую молодую артистку, равную ей по искусству. Но вдь теперь сдлалось яснымъ, какъ лживо судитъ этотъ фигляръ о Куни, увряя, что она, родившаяся среди странствующаго люда, никогда и никакимъ образомъ не уживется въ какомъ-нибудь почтенномъ дом. Ему, Лингарду, доставляетъ большое удовлетвореніе увренность, что полупогибшая двушка спасена добротою его тетки.

Вскор посл вступленія Куни въ домъ фрау Шюрштабъ умеръ отецъ Лингарда. Она понимала, что печаль и заботы по этому поводу должны были отодвинуть на задній планъ всякія нжныя желанія. Это соображеніе поддерживало ея надежду. Только тогда, когда онъ переживетъ первую горечь печали, она можетъ надяться, что онъ снова вернется къ ней. Къ тому же ей самой было бы больно видть его въ гор. Она могла подождать, и ей удалось сдержать свое нетерпніе.

Но недля проходила за недлей, а въ его поведеніи не было никакой перемны. Тогда ею овладло сильное безпокойство, и это не укрылось отъ него. Однажды онъ спросилъ Куни,— между тмъ, какъ его молодая жена опиралась на его руку и примшивала къ его рчи короткія, но полныя участія фразы: — не чувствуетъ-ли она себя нездоровою или же ей чего-нибудь недостаетъ. Но она дала короткій отрицательный отвтъ и поспшила въ садъ, гд дти съ веселыми криками помогали садовнику освободить отъ еловыхъ втвей ростки крокусовъ и тюльпановъ, которые защищали ихъ отъ зимняго холода.

За этимъ днемъ снова послдовала безсонная ночь. Обманывать себя самое было напрасно. Думать, что Лингардъ любитъ ее, значило бы тоже, что считать черное блымъ. Никакой женщин, кром своей прекрасной молодой жены, онъ не дарилъ ни одного даже самаго бднаго луча любви, въ которой она видла и для себя изливающее свтъ и жизнь солнце. Она испытала это. Посл погребенія его отца, она часто встрчала его у тетки. Ее, дитя большой дороги, никто не училъ скрывать свои склонности и соблюдать застнчивую сдержанность. Поэтому ея глаза довольно выразительно сказали ему, какъ искренно она сочувствуетъ его горю, а затмъ она объяснила ему — что такъ волнуетъ ея сердце. Но онъ — это можно было ясно понять, изъ его рчи — онъ то чувство, которое долженъ бы былъ прочесть въ ея взгляд, принялъ только за горячую благодарность страстной души.

Благодарность! За что?

Его теплохладное участіе изъ свободной, безшабашно веселой жизни, полной горячаго возбужденія, привело ее въ тягостное, роскошное однообразіе этого тихаго дома, гд она изнываетъ. Какимъ тснымъ, маленькимъ, подавляющимъ кажется ей здсь все,— и она промняла на это міръ, весь великій обширный міръ. Какъ лисицу цыпленокъ, такъ ее заманила въ западню надежда — видть удовлетвореннымъ, хоть однажды, хотя бы на нсколько летучихъ мгновеній, пожирающее, томительное желаніе ея сердца. Но горвшій въ ней огонь не погасъ. Ледяной втеръ раздуваетъ его въ постоянно все выше подымающееся пламя и губитъ ее въ конецъ.

Фрау Шюрштабъ заставила ее ходить въ церковь и на исповдь. Но церковная служба, значенія которой она не понимала, не давала ничего ея душ, жаждавшей только любви. Тишина храма подавляла ее, а исповдь только принудила ко лжи,— ее, которая никогда не боялась честно высказывать все, что она думала и чувствовала. Вдь духовникъ, къ которому ее привели, былъ частымъ гостемъ въ дом Фрау Шюрштабъ,— и она скоре бы умерла, чмъ открыла бы ему тайну своего сердца. Сверхъ того, желаніе, наполнявшее ея сердце, совсмъ не было грхомъ въ ея глазахъ. Не сама она вызвала его. Оно овладло ею противъ ея воли. Питая это желаніе, она, кром себя самой, не длала этимъ вреда никому, даже жен Лингарда, которая была такъ уврена въ своемъ муж. Какъ могла бы она, Куни, осмлиться оспоривать ея обладаніе Лингардомъ? Но все-таки ее возмущало, какъ оскорбленіе, то, что фрау Катарина ставила ни во что опасность, происходившую для нея отъ Куни.

Если бы она знала, что Куни была бы довольна малымъ: какимъ-нибудь нжнымъ волненіемъ его сердца, какимъ-нибудь мимолетнымъ объятіемъ! Отъ этого не произошло бы ничего дурного для фрау Катарины. Въ кругу, изъ котораго заманили ее сюда, подобныя вещи не возбуждали ревности ни въ какой женщин. Какъ мало,— думала она,— было бы взято у чрезмрно богатой Катарины вслдствіе маленькаго подарка, который ей, Куни, возвратилъ бы счастье и спокойствіе. Что Лингардъ, никогда не оставлявшій ее безъ вниманія, не желалъ ее понять и всегда былъ одинаковъ въ своей аристократично привтливой холодности,— это она приписывала то страху, то жестокости, то высокомрію. Но она не хотла врить, что онъ не видитъ въ ней ничего, кром безразличнаго для него существа, которое онъ желаетъ пріучить къ образу жизни, признаваемому имъ и людьми его общества за правильный и угодный Богу. Ея любовь, женское тщеславіе, потребность въ одобреніяхъ, гордость возмущались противъ подобной мысли.

Когда растаялъ послдній зимній снгъ и въ апрл весеннее солнце оживило зеленые побги повсюду, а на лугахъ, живыхъ изгородяхъ, въ лсу и въ саду пестрые цвты,— ей становилось все невыносиме пребываніе въ этомъ крпкомъ, защищенномъ отъ всякаго вянія воздуха дом, въ который она вступила во время февральскихъ холодовъ. Ею овладла грызущая тоска по ея прежней обстановк, по вольному воздуху, по бродячей жизни, по свободнымъ летучимъ облакамъ, къ которымъ принадлежала она. Ей казалось слишкомъ узкимъ и тснымъ все, ее окружавшее: домъ, комнаты, ея коморка, даже платье. Ее удерживала здсь только надежда — получить первое доказательство того, что Лингардъ все же не такъ холоденъ и непобдимъ, какъ онъ кажется и что она заставитъ его, наконецъ, переступить за отдляющую ихъ другъ отъ друга границу.

При такихъ обстоятельствахъ наступилъ тотъ день, когда она ушла въ садъ, чтобы уклониться отъ отвта на его вопросъ: чего ей не достаетъ? Не дойдя еще до игравшихъ дтей, до крокусовъ и тюльпановъ, она сказала себ самой, что она должна уйти изъ этого дома, потому что глупо, даже безумно питать дольше надежду, которая привела ее сюда. Вырвать эту надежду изъ своего сердца было ей больно, но вмст съ тмъ ею овладла дикая радость при мысли, что скоро она вырвется изъ заключенія, будетъ свободна, будетъ своею собственною госпожей, избавленною отъ всякаго принужденія, отъ всякой сдержанности. Какая упоительная мечта, — опять черезъ поля и лса, среди цвтущей весны, разъзжать по свту съ необузданно веселыми товарищами! Забыть самое себя, всею душою отдаться разршенію трудной задачи: съ чарующею граціею носиться въ вышин по канату, приковывать къ себ тысячи глазъ, заставлять биться тысячи сердецъ отъ страха, вызывать громкіе крики и рукоплесканія,— что можетъ быть прекрасне этого?

Никогда еще дти не видали ее такъ необузданно веселою, какъ посл принятія ею ршенія — оставить ихъ. Однако же, когда Куни отправилась спать, старая экономка услыхала въ ея комнатк такой горькій плачъ, что встала, чтобы спросить ее — что съ ней случилось. Но двушка даже не отворила ей комнаты и увряла, что это во сн давилъ ее кошмаръ.

Въ слдовавшіе за тмъ дни она была то — такъ весела и предупредительна къ каждому, то — такъ несообщительна и озабочена, какъ еще никогда не видали ее жители этого дома. Фрау Софья покачивала головой по поводу такого неровнаго настроенія своей любимицы. Но въ начал мая, когда Лингардъ сообщилъ тетк, что канатный плясунъ Лони, — остававшійся въ Нюрнберг въ феврал только для того, чтобы провести тамъ время поста, когда тамъ вс публичныя увеселенія запрещены,— вошелъ въ городской совтъ съ просьбою о позволеніи ему съ его труппой давать продставленія въ праздникъ пятидесятницы и дале,— то матрона выказала опасенье за спокойствіе своей протеже. Племянникъ встревожился еще раньше ея и совтовалъ ей тотчасъ же ухать въ свое имніе, чтобы Куни не могла увидть фигляровъ и услышать о нихъ. Но она все-таки увидала паяца и другихъ членовъ труппы, когда они, кто пшкомъ, кто верхомъ на лошади или осл, двигались по улицамъ и, при звук трубъ и литавръ, приглашали народъ посмотрть на чудеса, которыя будетъ показывать знаменитая труппа Лони.

Тогда Куни завязала свой узелъ. Но когда на слдующее утро она услышала, что прежде чмъ состоится поздка въ деревню, фрау Шюрштабъ будетъ присутствовать при крещеніи своего младшаго внука и цлый день проведетъ у дочери, у которой родился мальчикъ, то развязала его снова.

Въ одинъ солнечный майскій день ее оставили, какъ она и ожидала, одну. На крестины ее пригласить не могли, оставить въ обществ слугъ — не желали. Экономка, большая часть слугъ и служанокъ послдовали за госпожею, чтобы помочь въ кухн и въ прислуживаньи гостямъ.

Глубокая тишина царила въ большомъ опуствшемъ дом, но сердце Куни никогда еще не билось такъ громко. Когда теперь придетъ Лингардъ, тогда ршится ея судьба, а онъ долженъ придти, — она знала это. Дйствительно, около полудня онъ постучалъ двернымъ молоткомъ во входную дверь. Лингардъ пришелъ за подарками, которые фрау-Шюрштабъ забыла взять для крестника. Они лежали въ сундук въ ея спальн. Куни указывала ему дорогу. Домъ вертлся вокругъ нея, когда она исходила позади Гроланда на лстницу. Еще мгновеніе и ея участь будетъ ршена. Она чувствовала это.

Вотъ онъ положилъ руку на ручку двери — и она отворилась. Передъ нею лежала спальня хозяйки. Шелковые занавсы не впускали яркаго свта майскаго солнца въ безмолвную комнату. Какъ было тамъ тепло, и какъ жутко!

Въ своемъ воображеніи она видла уже себя возл него на колняхъ передъ сундукомъ помогающею ему искать. При этомъ пальцы должны будутъ встрчаться, можетъ быть, даже его волосы коснутся ея волосъ, но онъ еще не вошелъ въ комнату, а повернулся съ безпечною непринужденностью къ ней, и сказалъ:

— Хорошо, что я тебя нахожу одну. Желаешь-ли ты оказать мн одну услугу, двушка?

Онъ намревался просить ее помочь ему приготовить его тетк сюрпризъ. Посл завтра день имянинъ фрау Софьи Шюртабъ. Рано утромъ она должна найти между своими любимицами пару куръ, присланную ему изъ Венеціи.

Такъ какъ Куни замедлила выразить свое согласіе, потому что взволнованная кровь связала ей языкъ, онъ замтилъ ея смущеніе и ободрительно веселымъ тономъ продолжалъ:

— То, о чемъ я тебя прошу, исполнить не трудно.— При этомъ онъ, какъ три мсяца передъ тмъ въ Ратуш, ласково погладилъ ея черные волосы.

Кровь хлынула ей въ голову. Обими руками Куни схватила его правую руку, отъ прикосновенія которой она задрожала, и изъ ея губъ прозвучало ему страстное восклицаніе:

— Требуйте отъ меня — чего вы только когда-нибудь пожелаете. И если бы вы захотли растоптать мое сердце ногами, я молча перенесу это.

При этихъ словахъ изъ ея голубыхъ глазъ пламенный взглядъ любви сверкнулъ ему на встрчу, но онъ съ изумленіемъ отнялъ руку и поставилъ между собою и ею высокую преграду словами:

— Отдайте это сердце вмст съ вашею прелестною особой конюшему Зигфриду, онъ честный человкъ. Этотъ совтъ и надменная строгость, съ которою онъ былъ произнесенъ, поразили Куни точно ударъ кинжала. Не возразивъ ни слова, она быстро пошла впереди этого суроваго человка въ спальню. Безмолвно и безъ слезъ она указала ему сундукъ. Когда онъ взялъ у нея подарки для новорожденнаго, она быстро поклонилась ему, и поспшила спуститься внизъ, по лстниц.

Она слышала, какъ онъ три раза и боле звалъ ее по имени назадъ, и впослдствіи, когда она вспоминала объ этомъ, ей казалось, что тонъ его голоса былъ умоляющій, даже нжный, и, наконецъ, повелительно прозвучалъ въ пустомъ дом. Но она, не оглядываясь назадъ, убжала въ свою комнату.

V.

Когда вечеромъ этого дня фрау Шюрштабъ вернулась домой, въ сопровожденіи Лингарда, Куни нигд нельзя было найти. Хозяйка дома нашла въ ея комнат каждую вещь изъ устроенныхъ ею для двушки платьевъ, отъ первой до послдней, даже пуховый капоръ, молитвенникъ и четки, которые она подарила ей. По ея порученію, молодой бюргермейстеръ въ слдующій день отправился на поиски къ Лони, но послдній уврялъ, что онъ ничего не знаетъ о двушк. На самомъ дл, онъ послалъ ее съ частью труппы въ Лейпцигъ.

Съ тхъ поръ она осталась среди канатныхъ плясуновъ. Сначала хозяинъ трупны заботливо сторожилъ ее, чтобы она не убжала отъ него снова. Но скоро онъ призналъ это ненужнымъ, такъ какъ прилежне ея еще не бывало ни одного члена въ его трупп, ни одинъ изъ нихъ не длалъ боле быстрыхъ успховъ. Теперь нужно было только уберечь ее отъ другихъ канатныхъ плясуновъ и предводителей англійскихъ всадниковъ, а также отъ похотливыхъ рыцарей и господъ, пытавшихся сманить ее отъ него. Ея имя сдлалось знаменитымъ. Когда зазыватель возвщалъ, что ‘летающая два’ взойдетъ на канатъ, то Лони былъ увренъ въ стеченіи огромной толпы зрителей. Въ ея кругу за нею навсегда осталось данное ей прозвище сумасшедшей Куни.

Но даже и тогда, даже среди въ высшей степени свободныхъ сношеній съ нмецкими, испанскими и другими офицерами во Фландріи и въ Брабант, съ молодыми рыцарями и легкомысленными клириками на Рейн, на Майн, на Дуна, Везер и Эльб, которымъ хорошенькая, огненная двушка съ глянцовитыми, черными, какъ вороново крыло, волосами и свтло-голубыми глазами, первостепенная артистка въ своемъ искусств казалась достойною того, чтобы для нея опустошить свой кошелекъ,— она нисколько не забывала Лингарда. И это въ большихъ имперскихъ и торговыхъ городахъ было пагубно для разныхъ втренныхъ господъ изъ аристократическихъ фамилій, такъ какъ Куни доставляло особенное наслажденіе испытывать свое могущество надъ товарищами Лингарда по сословію. Когда она, вмст съ труппою, узжала дале, то не одинъ сынъ аристократической фамиліи имлъ полное основаніе вспоминать о ней съ раскаяніемъ, такъ какъ она, раздлявшая львиную часть своихъ заработковъ съ товарищами по искусству и охотно бросавшая деньги бднымъ, относительно этихъ господъ отличалась ненасытнымъ корыстолюбіемъ. Чмъ боле слабымъ она находила кого-нибудь изъ нихъ, тмъ выше въ ея воображеніи подымался образъ того, который такъ жестоко далъ ей почувствовать свою мужественную силу сопротивленія. Его строгая неумолимая манера казалась ей ненавистною, однако же, въ теченіе трехъ полныхъ лтъ тоска по немъ едва-ли на нсколько часовъ сряду успокоивалась въ ея сердц.

Во все это время она никогда не встрчалась съ нимъ. Затмъ она увидала его въ Аугсбург, гд труппа Лони должна была давать представленія предъ всмъ имперскимъ сеймомъ. Однажды ей удалось даже привлечь на себя его взглядъ. Это произошло при обстоятельствахъ, доставившихъ ей удовлетвореніе. Рядомъ съ нимъ шла его жена въ дорогомъ бархатномъ костюм, степенно опустивъ глаза. Онъ наврное узналъ ее, Куни,— въ этомъ нельзя было сомнваться, однако же, онъ даже ни одною миной не выдалъ своей супруг, кого онъ здсь встртилъ снова. Она долго смотрла вслдъ гордой чет и при этомъ, съ рдко ошибающеюся проницательностью любящаго сердца, сказала себ самой, что онъ указалъ бы на нее своей жен, если бы онъ не сохранилъ какого-нибудь воспоминанія о ней, хорошаго или худого.

Этого маленькаго наблюденія было достаточно для того, чтобы, такъ сказать, освтить для нея радостью остальную часть дня, и возбудить въ ея душ множество новыхъ надеждъ и вопросовъ.

Она и теперь не желала быть разлучницей. Она охотно признавала, что красота Катарины въ десять разъ превосходитъ, ея собственную. Но дары любви, которыя могла предложить своему супругу эта жена, обладавшая постоянно невозмутимымъ спокойствіемъ, не были-ли они жалкими, нищенскими пфенигами въ сравненіи съ неисчерпаемымъ богатствомъ жарко пылающей страсти? На этотъ вопросъ, по ея мннію, можно было дать только одинъ отвтъ. Да и была-ли истинною, настоящею женщиной эта дама, стсняемая тысячью мелочныхъ соображеній, какъ складками своего тяжелаго параднаго платья? Да, — если бы онъ захотлъ хотя разъ отбросить въ сторону вс глупые предразсудки, которые и ему мшаютъ быть настоящимъ мужчиной, и принялъ ее, Куни,— о которой онъ зналъ, что она принадлежитъ ему,— въ свои объятія и крпко держалъ ее, пока хотлъ бы этого,— тогда бы онъ узналъ, что въ состояніи подарить сильная, свободная, безстрашная женщина тому, кому она отдаетъ вс сокровища своей глубокой любви. И онъ чего-то желаетъ отъ нея такого, что хочетъ скрыть отъ своей жены. Она не можетъ ошибаться. Такое увренное предчувствіе никогда не обманывало ее. Съ тхъ поръ, какъ она пріхала въ Аугсбургъ, какой-то громкій внутренній голосъ говоритъ ей,— да и старая Бригитта подтвердила это, — что здсь будетъ ршена судьба ея жизни. А онъ, одинъ онъ держитъ въ своей власти счастье и горе ея жизни.

Но Куни ложно истолковывала поведеніе Лингарда относительно его жены. Онъ, конечно, узналъ двушку, несмотря на великолпный нарядъ, подаренный ей однимъ рыцаремъ, который тогда добивался ея расположенія. Но при вид ея онъ вспомнилъ послднюю встрчу съ нею въ Нюрнберг и непріятный конецъ этой встрчи и потому не усплъ тотчасъ же указать на Куни своей жен. Но прежде чмъ Куни исчезла у него изъ виду, онъ сдлалъ это и ршилъ, какъ она желала этого, собрать свднія о своей бывшей протеже.

Это желаніе, разумется, не могло быть исполнено немедленно, такъ какъ и силы и время Лингарда были теперь заняты вполн проектомъ договора, составленіе котораго было поручено ему императоромъ и совтомъ.

Въ послполуденное время слдующаго дня передъ владтельными князьями и вельможами Куни взошла на канатъ. Съ своею всегдашней увренностью она качалась на конц каната, вмст съ деревянною подъ ея спиною подпоркою, посредствомъ которой канатъ держался въ натянутомъ положеніи, и взвшивала въ рукахъ балансировочный шестъ.

Одобрительныя рукоплесканія и крики, которыми привтствовала толпа ‘летающую дву’, заставили ее послать воздушный поцлуй направо и налво и сдлать поклонъ по направленію къ трибун, устроенной для коронованныхъ особъ, графовъ, вельможъ и ихъ дамъ. При этомъ она смотрла внизъ на знатныхъ зрителей, чтобы узнать наврное, находится-ли въ ихъ числ императоръ и еще одинъ человкъ. Но, смотря съ самого верхняго окна башни каната, передъ которымъ она стояла, ея острое зрніе показало ей, что кресло императора Максимиліана еще не занято. Оно было обито пурпурною матеріей и богато убрано внками, и изъ этого можно было заключить наврное, что его ждутъ. Это радовало ее,— и сердце ея забилось быстре, когда на трибун способнаго къ турнирамъ дворянства и притомъ въ первомъ ряду она увидала того, кто интересовалъ ее боле всхъ остальныхъ. По правую руку его сидла въ богатйшемъ головномъ убор изъ золота и перьевъ его ослпительно прекрасная супруга, по лвую — какое-то женское существо, отличавшееся въ высшей степени своеобразною прелестью. По лтамъ она была еще дитя, но въ ея въ высшей степени изящныхъ и подвижныхъ чертахъ было что-то зрлое, что, по временамъ, придавало ей видъ взрослой и умственно развитой двушки. Покрой ея благо платья и лавровый внокъ на ея темныхъ кудряхъ напоминали Куни языческаго генія на древнемъ мраморномъ изваяніи, которое она видла въ Верон. Ни возрастъ двочки, ни ея легкое воздушное платье не подходили къ окружавшей ее обстановк, такъ какъ дамы и двицы вокругъ нея давно уже вышли изъ дтскихъ лтъ и явились сюда въ богатйшихъ праздничныхъ нарядахъ. Ихъ платья были сшиты изъ тяжелой парчи и бархатныхъ матерій. У нкоторыхъ изъ нихъ пышныя буфы на верхней части рукъ подымались до щекъ и пышныя брыжи на твердыхъ воротничкахъ хотя и помогали имъ сохранять видъ величаваго гордаго достоинства, мшали имъ при каждомъ оживленномъ, свободномъ движеніи.

Двочка, о которой Куни узнала потомъ, что она дочь Конрада Пейтингера изъ Аугсбурга, имла тогда одиннадцать лтъ отъ роду, но ей можно было дать то пятнадцать или даже шестнадцать, то не больше девяти или десяти лтъ. Это безпокойное, подвижное личико безпрестанно мняло свое выраженіе. Когда исчезала улыбка, придававшая ей дтскій видъ, и въ ея душ подымалась какая-нибудь серьезная мысль, то она дйствительно казалась взрослой двушкой. Какой свтлый подвижной умъ долженъ былъ таиться въ этомъ странномъ существ! Не даромъ же Лингардъ, умный и весьма ученый человкъ, отдался вполн разговору съ своею юною сосдкой. Мало того: онъ, повидимому, совсмъ забылъ о своей жен, сидвшей возл него по другую сторону. По крайней мр, онъ не подарилъ ей ни одного взгляда, пока Куни смотрла на него. Вотъ дитя лукаво погрозило ему пальчикомъ, и онъ, развеселенный и вмст смущенный, повидимому, искалъ отвта. И какъ сверкали глаза Лингарда, когда они остановились на маленькихъ алыхъ губкахъ чуднаго маленькаго созданія, сидвшаго слва отъ него,— со стороны сердца!

Для Куни было довольно нсколькихъ минутъ, чтобы замтить все это и задать себ вопросъ: неужели возможно, чтобы Лингардъ, врнйшій изъ всхъ мужей, былъ изъ-за этого ребенка такъ оскорбительно невнимателенъ къ своей молодой жен, для обладанія которою онъ преодоллъ великія препятствія, ради которой онъ такъ холодно и жестоко оттолкнулъ ее, Куни, и которая и сегодня прекрасне всхъ, присутствующихъ здсь красавицъ?

Въ одно мгновеніе ея живой умъ переселился въ душу жены любимаго человка и ея странно устроенное сердце наполнилось злобой противъ юнаго созданія, которое еще и не выросло, но уже какъ бы шутя достигло того, къ чему она, Куни, стремилась съ такимъ горько тоскливымъ желаніемъ.

Она, сердце которой оставалось до сихъ поръ свободнымъ отъ ревности даже къ той, которая, какъ твердая, самою судьбою устроенная преграда, стояла между нею и ея милымъ, теперь внезапно почувствовала себя охваченною этою страстью. Но ревность ея относилась не къ той женщин, которой принадлежалъ теперь Лингардъ, а была направлена противъ загадочнаго юнаго созданія, не остававшагося ни на мгновеніе одинаковымъ.

‘Это дитя, нтъ,— эта двушка,— думала Куни,— совсмъ особенное существо. Подобно сиренамъ, она обладаетъ таинственнымъ могуществомъ, сломившимъ силу сопротивленія самаго твердаго изъ мужчинъ’.

Доброе сердце Куни относилось съ гнвомъ къ немногимъ людямъ и никому не желало зла. Но здсь съ быстротою молніи въ ней зажглось пламенное желаніе — отстранить эту маленькую чаровницу отъ Лингарда, хотя бы силой.

Если бы у нея въ рук, вмсто шеста, была въ рукахъ громовая стрла, то для нея было бы наслажденіемъ — сразить этою стрлою, съ своей высоты, этого ребенка-искусители,— не только за то, что юной чаровниц такъ скоро попало въ руки счастье, котораго она, Куни, добивалась такъ долго и напрасно, но и потому, что ея сердцу было бы больно видть возмущеннымъ и, можетъ быть, даже разрушеннымъ, кмъ бы то ни было, счастье фрау Катарины. Горечь, обыкновенно чуждая ея безобидной и легкомысленной душ, овладла ею, когда она, бросивъ послдній взглядъ съ высоты на Лингарда, замтила, какъ низко онъ наклонился къ этой двочк и съ жаромъ говорилъ ей что-то, превратившее нжный розовый цвтъ на ея щекахъ въ яркій, какъ макъ, румянецъ.

Да, канатная плясунья ревновала Лингарда къ ребенку въ лавровомъ внк. Она, для которой законъ и долгъ, добродтель и нравственность имли такъ мало значенія, почувствовала себя уязвленною и оскорбленною также и поведеніемъ Лингарда. Она, конечно, не смла теперь спросить себя — почему? Она и такъ уже слишкомъ долго медлила продолженіемъ своихъ фокусовъ.

Впрочемъ, на этотъ вопросъ она не могла бы отвтить и при боле спокойномъ размышленіи. Какъ могла она подозрвать, что чувствомъ, такъ бурно волновавшимъ ея душу, была горесть по поводу того, что человкъ, въ которомъ она видла поборника всякой честности, обладателя самой твердой силой воли, образецъ ненарушимой врности, здсь, въ виду всхъ, является слабохарактернымъ и распущеннымъ существомъ, которое поддается коварнымъ чарамъ этого, еще не созрвшаго, чертенка? Эта чета, которая ей, лишенной родителей бродяг, не видавшей вокругъ себя ничего, кром необузданной распущенности, вншняго и внутренняго убожества, представлялась доказательствомъ того, что еще существуетъ истинная любовь и защищенное отъ всякихъ нападеній счастіе въ брачномъ союз,— эта чета являлась здсь, передъ ея глазами, на одной линіи съ распущенными супругами, какихъ она находила повсюду. Она не съумла бы передать это словами, но она смутно чувствовала, что подобное разочарованіе длаетъ міръ боле бднымъ въ ея глазахъ, что отнын она должна имть боле ограниченныя представленія о той дол чистаго счастія, которая дарована человку. Она видла, что сорваны цвты съ скудныхъ остатковъ ея вры въ правду и добро, зазеленвшихъ было снова въ ея душ, при вид этой привиллегированной четы, съ тхъ поръ, какъ она, Куни, была свидтельницею вступленія ея въ церковь.

Лони длалъ ей знаки уже давно. Становясь все нетерпливе, онъ, наконецъ, махнулъ ей пестрымъ платкомъ, и она выступила впередъ.

Она съ усиліемъ сложила губы въ обычную улыбку.

Танцованье впередъ по канату было для нея не трудно, такъ какъ она не была подвержена головокруженію.

Шестъ она взяла съ собою только потому, что это было принято. Однако же, ставя одну ногу, красивымъ изгибомъ, впереди другой, она подумала, что, при всей своей увренности, она сдлаетъ лучше, если не будетъ смотрть внизъ, на зіяющую предъ нею бездну. Она и дйствительно избгала этого и ей удалось безъ труда быстрымъ бглымъ шагомъ пронестись до конца каната и затмъ пройти по немъ еще разъ взадъ и впередъ.

Когда она, дойдя до цли, снова натирала мломъ свои подошвы, крики одобренія, сопровождавшіе ее, на ея опасномъ пути, все еще долетали къ ней въ вышину, и громче всего съ трибуны, гд находился Лингардъ, среди другихъ знатныхъ зрителей.

Онъ тоже усердно хлопалъ руками и кричалъ: ‘браво’. Такой граціи, такой силы и смлости, ему не случалось видть ни у одной канатной плясуньи.

Какая великолпно сформировавшаяся женщина вышла изъ его скромной protegee! Могъ-ли онъ подозрвать въ несчастномъ молодомъ созданіи, которое онъ спасъ отъ стыда и позора, такое рдкое искусство.

Свои чувства въ эту минуту и то обстоятельство, что онъ знакомъ съ артисткой, онъ сообщилъ своей юной сосдк, она, сильно поблднвъ, опустила глаза, такъ какъ, глядя вверхъ на артистку, она почувствовала такой страхъ, какъ будто сама она подвергается опасности низвергнуться въ бездну. Съ нею сдлалось головокруженіе и ея сердце, нжная раздражительность котораго внушала опасеніе врачамъ, судорожно сжалось.

Видъ человческаго существа, висвшаго надъ ея головою въ смертельной опасности, показался ей невыносимымъ. Она нсколько успокоилась только тогда, когда послдовала совту Лингарда — избгать смотрть въ вышину. Скоро къ ней возвратилась веселость, а сидвшій съ нею рядомъ другъ, которому это прелестное дитя съ богатымъ и рано развившимся умомъ казалось какимъ-то чудомъ, заботился о томъ, чтобы она не подверглась новому припадку слабости, какъ ни часто самъ онъ смотрлъ вверхъ.

Буря одобренія, которая неслась съ тхъ мстъ, гд находился и Лингардъ, раздула въ груди Куни въ яркое пламя ея потребность въ восторженномъ удивленіи. И ему также она хотла показать, — что она въ состояніи сдлать, заставить и его безумно рукоплескать ей. Она хотла отвлечь его отъ маленькой обольстительницы и принудить его смотрть въ вышину на нее, Куни, искусство которой — она ежедневно испытывала это — обладала силой приковывать къ себ вниманіе зрителей подобно взгляду василиска. На канат она вовсе не была ничтожествомъ. Онъ долженъ дрожать за нее, какъ еще третьяго дня дрожалъ сдой израненый капитанъ ландскнехтовъ Мансбахъ, который признавался ей, что при ея фокусахъ на канат его сердце билось съ большимъ страхомъ, чмъ на пол битвы.

Она пошла быстре, подъ тактъ живого танцовальнаго мотива, который играли городскіе трубачи. Посреди каната она обернулась вокругъ себя самой, побжала назадъ къ крестообразной перекладин у окна-башни, протянула тамъ мейстеру Лони шестъ и приняла отъ него клтку, наполненную голубями. У каждаго изъ нихъ висла на ше записочка съ привтствіемъ, посвященнымъ императору Максу и вс они были пріучены опускаться вблизи украшеннаго троннаго кресла, которое теперь занималъ монархъ. Это сообщилъ ей паяцъ, подавшій ей съ комическою почтительностью то, что было ей нужно для дальнйшаго представленія.

Лони, увренный, что никто изъ зрителей не можетъ его слышать, крикнулъ ей изъ окна башни: ‘Сегодня искусство въ чести, моя двочка!’ А паяцъ прибавилъ весело: ‘Кому другому можетъ выпасть на долю счастье — прогуливаться надъ коронованною главою императора?’

Но Куни не нуждалась въ подобномъ поощреніи. Ей льстило, правда, сознаніе, что на нее смотритъ императоръ, но для нея было важне, что то, что она намревалась совершить сейчасъ, заставитъ другого человка слдить за ея шагами, онмвъ отъ страха и удивленія. Скрестивъ ноги, она откинула свою покрытую внкомъ голову назадъ и глубоко вздохнула, чтобы перевести духъ. Затмъ мгновенно выпрямилась и съ клткой въ одной рук и съ крылатымъ посохомъ Меркурія, который подалъ ей паяцъ, въ другой, побжала къ средин каната. Тамъ, съ такою же увренностью, какъ если бы она стояла на полу своей комнаты, она отворила клтку. Птицы вылетли изъ ея дверцы одна за другой и быстро долетли до цли. Тогда и внизу и возл нея изъ всхъ мстъ для зрителей и изъ оконъ раздался громовой взрывъ одобренія. Ей казалось, что грохотъ моря раздается въ ея ушахъ. Ея сердце билось точно желзный молотокъ подъ ея шелковымъ розовымъ корсажемъ, и въ гордомъ сознаніи, что она уже достигла того, чего желала, что она какъ будто цпями и чарами приковала къ себ тысячи глазъ, а главное — глаза Лингарда, ею овладло честолюбивое желаніе выполнить нчто еще боле изумительное. Человкъ, къ которому стремилось ея сердце, императоръ, и вся эта толпа внизу — вс въ эту минуту, со всми своими мыслями и всмъ своимъ сердцемъ были въ это мгновеніе въ ея власти. Ни о чемъ, ршительно ни о чемъ другомъ не могли они думать, ничего чувствовать иного, кром того, что касалось ея искусства, ея страшнаго положенія на канат, ея судьбы. Она и Лингарду, и императору, и всмъ имъ желала и могла показать нчто такое, чего еще никогда не видывалъ ни одинъ изъ нихъ. Они должны были оцпенть отъ страха за нее. Она покажетъ имъ, до чего могутъ дойти искусство, ловкость и смлость. Все остальное, даже жажда похвалъ, было забыто. Пусть то, что выполняетъ она, называютъ только опаснымъ фокусомъ, но она чувствовала, что это есть искусство. Вся ея душа была поглощена желаніемъ — смло и вмст съ тмъ красиво выполнить самое высшее, совершеннйшее, что только достижимо для канатнаго танцовщика. Съ каплями пота на лбу и устремивъ глаза впередъ, она отбросила отъ себя клтку. Затмъ, поднявъ жезлъ Меркурія и размахивая имъ, она начала носиться подъ звуки вальса по канату, точно подхваченная богами втровъ. Ея стройная фигура, граціозно изгибаясь и обращаясь вокругъ себя самой, летала отъ одного конца своего узкаго пути до другого. Крики и рукоплесканія дошли до того бшенаго восторга, какого она желала, ей апплодировалъ даже Лони изъ отверстія своей башни. Зрлища подобныхъ фокусовъ не представлялъ ему еще ни одинъ изъ членовъ его труппы. Но она хотла показать ему и другимъ, тамъ внизу, нчто боле искусное. То, что она сейчасъ отважилась сдлать, можно было довести еще до большей степени совершенства, она испытала это еще прежде.

Она проворно сняла съ себя покрытые розами и листьями стебли, которые обвивали ея волновавшуюся грудь и бедра и, то стоя на канат на колняхъ, то подымаясь, начала граціозно размахивать сплетенною изъ нихъ гирляндой, причемъ они сказались въ разныя красивыя фигуры.

Ей часто случалось прыгать черезъ шнурокъ на канат, натянутомъ не такъ высоко, причемъ ея фигура мгновенно поворачивалась въ противоположную сторону. Конечно, никто не потребовалъ бы ни отъ нея, ни отъ другихъ повторенія подобнаго фокуса теперь. Но не воспользоваться-ли ей этою веревочкою изъ цвточныхъ стеблей вмсто шнура, перепрыгивая черезъ нее на такой головокружительной высот? Что если ей удастся при этомъ сдлать даже поворотъ вокругъ себя? Если ей посчастливится, она сдлаетъ нчто неслыханное, если же нтъ, если она потеряетъ равновсіе при поворот вокругъ себя самой, тогда конецъ скуднымъ радостямъ земли, конецъ бдствіямъ и никогда не успокоивающемуся тоскливому желанію… Несомннно одно: Лингардъ будетъ смотрть на нее не дыша, съ замираніемъ сердца, онъ будетъ трепетать за нее. Если прыжокъ будетъ стоить ей жизни, то надяться, что онъ будетъ огорченъ глубоко ея смертью,— можетъ быть, значило бы ожидать слишкомъ многаго, но все-таки онъ наврное пожалетъ ее, и момента ея паденія, а слдовательно и ея самой, онъ уже никогда не забудетъ. Лони, ея хозяинъ, сорветъ золотой обручъ съ своихъ выкрашенныхъ въ черный цвтъ волосъ, съ своею преувеличенною, многорчивою напыщенностью назоветъ себя сыномъ несчастія, а ее величайшею артисткой, какая когда-нибудь всходила на канатъ. Весь Аугсбургъ, вс вельможи имперіи, даже императоръ, будутъ жалть ее, и конецъ ея существованія будетъ столько же великъ и славенъ, какъ кончина какого-нибудь героя рыцаря, который, одержавъ побду, падаетъ окровавленный на пол битвы. Если жизнь ея была ничтожна и несчастна, то ея конецъ будетъ великъ и прославленъ.

Долгое раздумыванье было не въ натур Куни. Во время этихъ мыслей, пролетвшихъ въ ея мозгу съ быстротою молніи, она расправила гирлянду изъ стеблей, съ полнымъ присутствіемъ духа, соблюдать которое научаетъ ея ремесло даже въ великой опасности, сорвала съ нея розы, которыя могли бы задержать ее, и бросила ихъ большою дугой черезъ свою голову. Затмъ быстро встала, соблюдая, однако же, чтобы каждое ея движеніе было граціозно, безъ чего даже самый трудный подвигъ ея искусства не имлъ бы никакой цны въ ея глазахъ, собрала всю свою силу и осторожность, пошла бглымъ шагомъ, и… Она сама не знала, какъ это случилось, но она сдлала прыжокъ одинъ и другой разъ и удачно выполнила поворотъ вокругъ себя даже въ третій и четвертый. Ей даже не было трудно сохранить равновсіе. Она снова увидала хлопающія руки Лони въ башн, и ликующіе крики и рукоплесканія толпы, раздававшіеся, подобно грому и внизу, и съ высокихъ домовъ, окружавшихъ поле ея подвиговъ, показала ей, что неустрашимая отвага и искусство, съ которыми она выполнила все это, достойно оцнены и этими зрителями. Она не могла отличить одинъ голосъ отъ другого, но она была уврена, что Лингардъ принадлежитъ къ числу тхъ, которые кричатъ ‘браво’ и хлопаютъ. Теперь онъ долженъ былъ узнать, что она — что-то больше, чмъ бдная воровка четокъ и дармодка въ дом фрау Шюрштабъ.

Куни снова развернула свой шнуръ. Собираясь сдлать новый скачекъ и если сила размаха будетъ достаточна, то двукратно повернуться вокругъ себя, она была не въ состояніи противиться искушенію — бросить быстрый взглядъ внизъ, на Лингарда.

Увренная въ себ, съ радостнымъ чувствомъ успха, она посмотрла въ глубину.

Тамъ сидлъ великій Максимиліанъ и все еще хлопалъ въ ладоши. При страстной жажд новыхъ одобреній въ ней укрпилась ршимость показать ему что-нибудь еще боле искусное. Но въ слдующее мгновеніе кровь отхлынула отъ ея слегка подрумяненныхъ щекъ, потому что Лингардъ — возможно-ли это?— не смотрлъ на нее вверхъ. Не шевеля рукою, не бросая на нее, Куни, ни одного взгляда, онъ смотрлъ въ лицо своей маленькой сосдки, горячо разговаривая съ нею. Онъ тломъ и душой находился во власти ея чаръ!

Но это не можетъ быть, ей, должно быть, показалось это! Она еще разъ посмотрла внизъ, чтобы удостовриться. Да, это была правда, и сердце Куни сжалось. Какъ сейчасъ передъ этимъ, онъ и теперь, но еще съ большимъ жаромъ, разговариваетъ съ двочкой. Какъ теперь онъ ничего не видлъ изъ того, что происходило на канат, такъ онъ, разумется, пропустилъ безъ вниманія и то, что она съ опасностью жизни продлала прыжки на головокружительной высот, и главнымъ образомъ ради него. Его жена все еще хлопала, а Лингардъ, точно глухой и слпой для всего другого, смотрлъ на листокъ, который подала ему маленькая чародйка. Онъ наврно былъ исписанъ. Можетъ быть, колдовскими заклинаніями, вслдствіе которыхъ Лингардъ находился во власти этой двочки. Иначе — какъ могъ бы онъ такъ пренебрежительно оставить безъ вниманія и ее, и ея искусство,— лучшее изъ всего, что она была въ состояніи показать?

И ея душою овладла, вмст съ глубокою горестью и пламенная ненависть.

Много уже лтъ она не молилась своей святой, но теперь она обратилась къ ней съ пламенною мольбою, прося ее отогнать эту двочку отъ Лингарда и наказать ее горемъ, бдствіемъ, погибелью. Сердце ея терзала жестокая боль, какой она еще никогда не испытывала. Чистый, солнечный воздухъ, который она вдыхала на своей высот, казался ей насыщеннымъ какимъ-то дкимъ дымомъ и вызывалъ слезы на ея глаза, которые уже давно перестали плакать.

Между тмъ какъ она, сама не зная, что длаетъ и все еще оглушаемая криками толпы, какъ разъ въ эту минуту, съ напряженными нервами, снова приковала къ нимъ взглядъ, слдя за каждымъ ихъ движеніемъ, и въ то же время подняла шнуръ, приготовляясь къ прыжку, ей показалось, какъ будто канатъ поднимается надъ нею все выше и выше. Еще одинъ шагъ и вдругъ, при пронзительномъ крик ужаса со стороны Лони и вопл паяца: ‘исусъ, Марія, она падаетъ!’ Куни почувствовала, какъ будто канатъ разорвался передъ нею пополамъ. Затмъ ей показалось, что вокругъ нея внезапно завыла буря, которая уноситъ ее неизвстно куда. Ей представилось, что буря схватила концы каната и наноситъ ей ими страшные удары по плечамъ, спин и ногамъ. Двочка въ внк лежала при этомъ на какомъ-то черномъ облак противъ нея, у ногъ Лингарда. Она все еще держала листокъ въ рук и произносила написанныя на немъ заклинанія, бросая ихъ въ возмущенныя стихіи. Сила ея чаръ оковала его, Куни знала это. Съ злобнымъ пискомъ двочки смшивался густой голосъ Лингарда. Но вотъ грохотъ и плескъ возмущеннаго моря, на скалистый берегъ котораго, должно быть, выбросила ее буря, заглушили все остальное вокругъ нея и скоро то горячія, пурпурно-красныя, то холодныя, какъ ледъ и свтлыя, какъ хрусталь, волны показались надъ нею… Затмъ — она уже не видла и не слышала ничего.

Когда умершая сила воображенія начала въ ней оживать снова, то ей казалось, что она отбивается отъ какого-то большого морского рака, вцпившагося клешнями въ ея ногу. Маленькая колдунья натравливала его на нее, какъ охотникъ собаку. Та горесть, та злоба, которыя Куни чувствовала при этомъ, были бы невыносимы, если бы и Лингардъ былъ за одно съ ужаснымъ ребенкомъ. Но онъ укорялъ двочку и даже боролся съ этимъ чертенкомъ, который хотлъ помшать ему освободить ее отъ рака. Но чародйка была сильне его. Страшныя клешни продолжали терзать Куни. Но чмъ больше она страдала, тмъ, повидимому, съ большимъ рвеніемъ Лингардъ старался помочь ей, и это облегчало ее и примшивало какое-то сладостное, пріятное чувство къ жгучему чувству боли.

VI.

Много дней и ночей находилась Куни подъ чарами этихъ дикихъ фантастическихъ образовъ. Когда, наконецъ, къ ней возвратилось сознаніе, она увидла себя лежащею на простой кровати въ длинной зал, съ выбленными стнами. Хорошо подметенный полъ былъ усыпанъ пескомъ и еловыми иглами. Возл ея кровати стояли и другіе. На одной стн висло распятіе изъ дерева, выкрашенное яркою краской. Съ другой стны на нее смотрлъ трогательный образъ Скорбящей Божіей Матери, съ мечами въ сердц. У кровати Куни стояла сестра милосердія и какой-то старый, господинъ, должно быть, докторъ, такъ какъ объ этомъ свидтельствовали его черный плащъ, очень высокій темный беретъ и длинная трость съ золотымъ набалдашникомъ. Наклонившись надъ двушкой, онъ пристально смотрлъ ей въ лицо, сквозь очки на своемъ большомъ носу. Ея пробужденіе, повидимому, обрадовало его.

Онъ вообще оказался опытнымъ и усерднымъ врачемъ. Съ неутомимою заботливостью онъ употреблялъ вс усилія къ тому, чтобы излечить вс поврежденія, полученныя акробаткой. Скоро Куни узнала отъ него и отъ сестры, что она сорвалась съ каната и спаслась только чудомъ. Тріумфальная арка внизу и украшавшія ее гирлянды нсколько задержали Куни и ослабили силу ея паденія на мостовую. Ея правая нога была сломана, а ступню лвой пришлось отнять, для сохраненія ея жизни. Кром того, оказалось нсколько ранъ и шрамовъ на груди и на голов, которые нужно было залечить, а ея лучшее украшеніе — густые, длинные, темные волосы были острижены.

Зачмъ ей, канатной плясунь, спасли жизнь, которая не могла уже дать ей больше ничего, кром нищеты и ужасныхъ страданій? Куни съ гнвомъ высказала это своимъ спасителямъ. Но врачъ, видя — съ какимъ наслажденіемъ она стъ виноградъ, спросилъ ее:

— Неужели хотя бы уже этого одного удовольствія недостаточно для того, чтобы радоваться сохраненію жизни? Но кром этого существуетъ множество подобныхъ маленькихъ даровъ Божіихъ, которые въ отдльности кажутся не стоющими вниманія, но, взятые въ совокупности, перевшиваютъ большое страданіе, которое, къ тому же, будетъ уменьшаться съ каждымъ днемъ, вслдствіе привычки.

Сестра старалась примирить ее съ сохраненной жизнью посредствомъ другихъ доводовъ: но, слова, внушенныя ей благочестивымъ сердцемъ и предназначенныя для врующей души, не произвели большаго впечатлнія на двушку, выросшую на большой дорог. Больше всего подйствовало на нее указаніе на Скорбящую Матерь Божію. Если подобное страданіе постигло чистйшую и высочайшую, которую Господь удостоилъ избрать для того, чтобы посредствомъ ея послать въ міръ своего Единственнаго Сына, то какое горе могло бы быть слишкомъ тяжкимъ для нея, странствующей комедіантки? Куни неоднократно повторяла это себ самой, но тмъ не мене ея непокорное сердце слишкомъ часто возмущалось противъ ожидавшаго ея бдствія. Но прошло много еще недль прежде чмъ она выздоровла: съ нею сдлался новый припадокъ болзни, во время котораго жизнь ея снова висла на волоск.

Еще въ первое тяжелое время своей болзни она, въ бреду, говорила о Лингард, звала его по имени и предостерегала его противъ коварной чародйки, которая губитъ его. Часто изъ ея губъ вырывались проклятія и ужасныя, грубыя ругательства, которыя можно было услышать только изъ устъ бродягъ, среди которыхъ она выросла. Когда положеніе больной снова улучшилось, докторъ спросилъ ее насмшливымъ тономъ,— какой любятъ принимать старики относительно молодыхъ женщинъ, когда имъ кажется, что они подслушали какую-нибудь сердечную тайну — что дурного сдлалъ ей ея милый. А сестра и настоятельница пожелали узнать,— что это за вдьма, о которой она говорила въ бреду съ такими проклятіями. Но Куни не отвтила никому изъ нихъ. Вообще, она говорила мало и ухаживавшіе за нею люди считали ее замкнутымъ въ самомъ себ существомъ, съ ожесточеннымъ сердцемъ, такъ какъ она упорно отвергала даже утшенія вры.

Только духовнику, старому доброму священнику, она призналась на исповди, что она желала обладать мужемъ другой женщины и однажды пожелала жесточайшаго зла ближнему. Но такъ какъ это были грхи не содланныя, а остававшіеся только въ мысляхъ, то духовникъ далъ разршеніе отъ нихъ, наложивъ на нее только эпитимію, состоявшую въ многократномъ прочтеніи молитвы Господней и въ путешествіи къ святымъ мстамъ. Если бы у ней была здорова нога, онъ послалъ бы ее въ Сантъ-Яго ди-Компостелла, но въ настоящемъ ея положеніи будетъ для нея достаточно отправиться въ Альтеттингъ, въ Баваріи. Но Куни не желала никакого облегченія эпитиміи. Она втайн ршила предпринять паломничество въ Компостеллу, что въ отдаленной Испаніи, у конца свта {Мысъ Финистерре.}, хотя не знала, какъ она совершитъ это путешествіе при своихъ поврежденныхъ ногахъ. Она не сказала объ этомъ намреніи даже своему доброму духовнику. Привыкнувъ съ дтства къ самостоятельности въ своихъ поступкахъ, она не нуждалась въ томъ, чтобы высказывать свои мысли и довряться кому бы то ни было.

Но тмъ съ большею живостью Куни предавалась размышленіямъ о своемъ прошломъ, въ долгіе дни и ночи, когда она, еще не вполн владя своимъ языкомъ, была принуждена оставаться въ постели. Какъ прежде, такъ и теперь ее съ какою-то непреодолимою силою влекло къ Лингарду, но кому она вредила этимъ кром себ самой? Однако же, несомннно было тяжкимъ грхомъ то, что она такъ ужасно проклинала ребенка. Но она и теперь имла бы серьезное основаніе проклинать двочку въ лавровомъ внк, такъ какъ не Лингардъ, а одна эта двочка была виновна въ ея несчастіи. Въ памяти Куни глубоко запечатллась молитва на канат о томъ, чтобы ея святая погубила ненавистнаго ребенка и овладвшее ею тогда представленіе, что этотъ ребенокъ въ внк — не двочка, а взрослая двушка, только обладающая тонкою воздушною фигурой, можетъ быть, потому, что она принадлежитъ къ числу эльфовъ и фей, о которыхъ говорится въ народныхъ сказкахъ.

Каждый разъ, какъ Куни вспоминала о той своей молитв, она ощущала во рту горькій вкусъ, который чувствовала тогда, на канат. Хотя она считала себя въ прав ненавидть маленькую злодйку, но ея молитва передъ паденіемъ лежала на душ акробатки почти столько же тяжелымъ бременемъ какъ дйствительно совершенное преступленіе. Что если сестра была права, говоря, что святые исполняютъ каждую горячую молитву?

Она вздрагивала при этой мысли. Вдь проклятая ею двочка была такъ молода, такъ прелестна. Если этотъ ребенокъ и былъ виновенъ въ ея несчастіи, то онъ не сдлалъ ей умышленно никакого зла. Подобныя мысли часто заставляли Куни складывать руки и умолять святыхъ, чтобы они оставили тогдашнюю молитву ея безъ вниманія, но она скоро прерывала свои мольбы, такъ какъ внутренній голосъ нашептывалъ ей, что каждое живое существо — человкъ или зврь — чувствуетъ влеченіе отплатить другому, причиняющему ему зло, чмъ-нибудь подобнымъ, и ей, которую вс считаютъ дурною, нтъ надобности быть лучше всхъ другихъ.

При этомъ ею все боле овладвало желаніе узнать — что это была за двочка, которая причинила ей такъ много горя, и становится-ли она по прежнему между Лингардомъ и его прекрасною супругой.

Какъ только возвратилась къ ней вполн способность говорить, она начала разспрашивать. Сестра, отдавшаяся вполн своему призванію и не покидавшая мста своей многотрудной дятельности, могла сообщить ей очень мало свдній, но докторъ и духовникъ, на ея вопросъ, что было съ нею во время ея безсознательнаго состоянія, разсказали ей, что императоръ приказалъ окружить ее наилучшимъ уходомъ, за который внесъ значительный вкладъ въ монастырь. Максимиліанъ подумалъ и объ ея будущности: когда она выздороветъ, ей будутъ выданы пять фунтовъ геллеровъ. Великодушный государь оставилъ тамъ эту сумму, чтобы сколько-нибудь вознаградить акробатку, за несчастіе, постигшее ее въ ту минуту, когда она показывала свое рдкое искусство ради удовольствія другихъ и главнымъ образомъ его, императора. Кром того, духовникъ сообщилъ Куни, что одинъ богатый нюрнбержецъ, достопочтенный членъ ратуши, Лингардъ Гроландъ, тоже принялъ въ ней участіе и оставилъ такую же сумму у настоятельницы монастыря, на случай, если, по выздоровленіи, Куни не предпочтетъ остаться навсегда въ монастыр, хотя бы только въ качеств блицы. Если же она останется тамъ, то онъ охотно приметъ на себя издержки по ея пріему.

‘Для того, чтобы между нимъ и мною стояли высокія стны монастыря’,— съ улыбкой сказала самой себ Куни при этомъ извщеніи. Но она была тронута до слезъ и почувствовала стыдъ, когда услыхала отъ врача, что одаренная всми прелестями души и тла супруга Лингарда Гроланда ежедневно появлялась въ монастыр, чтобы освдомиться объ ея здоровья. Она не разъ удостоивала даже подходить къ постели Куни. Она прекратила эти посщенія только посл того, какъ Куни, въ жесточайшемъ бреду, стала боле, чмъ прежде осыпать, въ ея присутствіи, проклятіями двочку въ внк. Молодой женщиной овладлъ ужасъ, отбившій у нея охоту посщать монастырь, или, можетъ быть, ея отсутствіе слдовало приписать вызду ея изъ города. Впрочемъ, попеченіе о больной она передала одной своей родственниц въ Аугсбург, жен ученаго городского письмоводителя Пейтингера, принадлежавшей къ извстной аугсбургской фамиліи Вельдеровъ. Эта послдняя много разъ освдомлялась о ней, до тхъ поръ, пока болзнь ея собственнаго дитяти не приковала ее къ своему дому. Но все-таки ключница этой дамы приходила вчера въ монастырь, чтобы сообщить настоятельниц, что если Куни выздороветъ и пожелаетъ затмъ избрать честный образъ жизни, то она найдетъ ласковый пріемъ и обязанности, не трудныя для выполненія, въ дом г-жи Пейтингеръ. Это, прибавилъ врачъ, должно служить великимъ утшеніемъ для Куни, такъ какъ ей отнын нечего и думать о фокусахъ на канат, а Пейтингеры одинаково щедро надлены земными и умственными благами и притомъ это люди истинно христіанскаго образа мыслей. Монастырь, какъ сообщила ему настоятельница, тоже готовъ удержать ее у себя, если господинъ Гроландъ, изъ Нюрнберга, не откажется отъ своего общанія внести за нее надлежащій вкладъ.

Все это возбудило въ душ выздоравливавшей множество новыхъ чувствъ и мыслей. Она довольно живо сознавала, что подобныя заботы о ея судьб должны бы вызвать въ ней искреннюю признательность, однако же, ей не удалось почувствовать себя истинно благодарною за нихъ. Лингарду,— говорила она себ самой,— было бы пріятно, если бы она согласилась запереться въ монастыр, но она скоре пошла бы въ логовище льва, чмъ въ домъ Пейтингеровъ. Вдь со вчерашняго дня ей сдлалось извстно, что жена городского письмоводителя — мать того ребенка, на котораго она, Куни, желала накликать смерть и несчастіе.

Рядомъ съ кроватью Куни стояла кровать хозяйки бань въ Аугсбург, обварившейся кипяткомъ. Эта женщина уже выздоравливала и была болтлива. Ея навязчивая сообщительность сначала надодала Куни и раздражала ее. Но когда изъ ея неумолкавшей болтовни оказалось, между прочимъ, что она знала каждый камень, каждую кошку въ своемъ родномъ город, то Куни воспользовалась этимъ, и ей немного пришлось распрашивать, чтобы узнать все, что она желала относительно маленькой чародйки въ лавровомъ внк.

Это была Юліана, дочь городского письмоводителя Конрада Пейтингера, двочка необыкновеннаго ума и обладавшая ученостію, какой до тхъ поръ никогда еще не встрчалось въ одиннадцатилтнемъ ребенк. Хозяйка бань знала о ней много удивительныхъ вещей и разсказывала объ ея выдающемся остроуміи, которое иногда ставило въ тупикъ даже очень образованныхъ мужчинъ. При этомъ хозяйка бань осуждала мать и отца двочки за ихъ безжалостность къ ней, такъ какъ они, для удовлетворенія своего тщеславія, старались сдлать изъ нея какое-то чудо и, въ своемъ безразсудств, доводили умъ двочки до такого сильнаго напряженія, что это вредило ея хрупкому нжному тлу. Это она слышала въ своихъ баняхъ изъ собственныхъ устъ тетки ребенка и отъ другихъ родственницъ Пейтингеровъ и Вельзеровъ. Къ сожалнію, и на самомъ дл оказалось, что женщины были правы, такъ какъ вскор посл закрытія рейхстага двочка впала въ какую-то изнурительную болзнь. Говорятъ даже, что она уже никогда не поправится. Въ болзни маленькой Пейтингеръ нкоторые видятъ даже справедливую Божію кару за постоянное обращеніе ея отца, также какъ и ея самой, съ древними язычниками и ихъ безбожными сочиненіями.

Это извстіе довело до высшей степени безпокойство Куни, овладвшее ею уже давно. Какъ ни часто она вспоминала о Лингард, но еще чаще ей приходило на умъ, что это она своею молитвою наслала болзнь на ребенка той самой матери, которая, ей, комедіантк, внушавшей отвращеніе почтеннымъ женщинамъ, съ такимъ человколюбіемъ предлагаетъ теперь пріютъ въ своемъ почтенномъ дом.

Ее угнетало сознаніе, что она обязана благодарностью относительно тхъ, противъ которыхъ она тяжко погршила. Доброе предложеніе матери больного ребенка казалось ей горькою насмшкой. Ей было тяжело слышать даже имя Пейтингеровъ, когда его произносили при ней.

Къ тому же ей, по мр выздоровленія, становилось все трудне выносить отсутствіе свободнаго движенія. Старанія доброй настоятельницы удержать ее въ монастыр и научить ее быть полезною тамъ, посредствомъ какихъ-нибудь ручныхъ работъ, не сопровождались желаемымъ успхомъ. Вертть колесо прялки она не могла, вслдствіе отсутствія одной ступни, а для шитья она не имла ни охоты, ни терпнія.

Правы были т, которые упрекали ее въ прискорбномъ недостатк терпнія. Едва она начинала подрублять блье, оно падало у ней изъ рукъ на колни. Когда ея глаза, которымъ не на что было смотрть здсь кром узкаго окруженнаго стнами двора, смыкались во время работы, то другіе думали, что она спитъ. Но она не спала, ея умъ работалъ и безъ отдыха носился по ркамъ, горамъ и долинамъ въ широкомъ, обширномъ мір. Вмсто того, чтобы дйствовать иголкой, она видла себя среди фигляровъ, веселыхъ музыкантовъ и другого беззаботнаго бродячаго люда. Даже вихри пыли, рзкій втеръ и дождь, пронизывающій до костей, казались ей миле, чмъ неподвижный воздухъ монастыря и этотъ вчно одинаковый запахъ лавенды, наполнявшій его кельи.

Наконецъ, когда маленькая Афра, блокурая племянница привратницы принесла ей въ март первые цвтки подснжника, и Куни увидала пару скворцовъ, прилетвшихъ въ свою скворешню на покрывшейся почками лип передъ своимъ окномъ, то она уже не могла выносить дольше свое заключеніе въ монастыр.

Въ этихъ стнахъ она непремнно зачахнетъ, можетъ быть, умретъ, погибнетъ. Не смотря на вс предостереженія, увщанія, просьбы, общанія со стороны людей, которые здсь желали ей добра — Куни съ благодарностью признавала это — она настойчиво просила отпустить ее, чтобы она могла только жить на свобод, какъ бы ни была жалка эта жизнь. Наконецъ, ей отсчитали все, что ей слдовало, но она не взяла ничего кром денегъ, внесенныхъ для нея императоромъ. Отъ денегъ же, оставленныхъ въ монастыр Лингардомъ Гроландомъ, она ршительно отказалась, несмотря на настойчивыя просьбы монахинь — присоединить ихъ къ другимъ и къ тому, что он съ своей стороны дали ей на дорогу.

VII.

Апрльское солнце ярко сіяло, когда ворота монастыря заперлись за Куни. Липы уже покрылись молодыми листьями, пли птички и въ сердц ея была такая радость, какой она не испытывала уже нсколько лтъ.

При переход черезъ тнистую площадь ею овладлъ припадокъ дурного кашля, мучившаго ее всю зиму, но она уже научилась владть своею деревянною ступней и съ палкою въ одной рук и узелкомъ въ другой, она пошла дальше.

Она ршила — по окончаніи своего паломничества въ Кампостеллу, розыскать своего бывшаго хозяина, Лони. Можетъ быть, онъ приметъ ее въ свою труппу въ качеств зазывательницы, если же это окажется невозможнымъ, по причин ея кашля, то поручитъ ей собирать деньги или учить дтей. У него доброе сердце. Если дла его идутъ сносно, то онъ наврно возьметъ ее въ свою труппу, такъ какъ она пострадала, служа ему, и дастъ ей насущный хлбъ, въ которомъ она такъ нуждается. Когда она, бывало, разбрасывала деньги полными горстями, онъ предсказывалъ ей ея участь, узжая же изъ Аугбурга, веллъ передать ей черезъ монахинь, чтобы она, въ случа нужды, вспомнила о Лони.

Съ пятью фунтами геллеровъ, полученными отъ императора, и двумя гульденами, выданными ей монастыремъ на дорогу, она могла захать далеко, такъ какъ было довольно возчиковъ и странствующихъ людей съ фурами и телгами, которые могли взять ее съ собою за ничтожную плату, а бродячій людъ рдко оставляетъ себ подобныхъ на произволъ судьбы.

Хотя въ прежнія времена она могла смотрть въ будущее съ боле свтлыми надеждами, но и теперь, не смотря на кашель и на сильный зудъ въ рубцахъ отъ ранъ, она чувствовала себя прекрасно, пока была свободна и могла выбирать себ путь, по своему усмотрнію.

Она знала городъ и, хромая, направилась къ гостинниц, гд обыкновенно останавливался странствующій людъ.

На пути она встртила одного господина, въ которомъ еще издали узнала рыцаря Неккерфельса. Онъ шелъ одинъ и посмотрлъ ей прямо въ лицо. Однако же ему изъ голову не пришло, что онъ встртился съ сумасшедшею Куни. Было слишкомъ ясно, что онъ принялъ ее за совсмъ незнакомую ему женщину. Да и было бы совсмъ невозможно узнать ее.

Въ монастыр не допускались никакія зеркала, но Куни смотрлась въ блестящую цинковую новую тарелку, которая показывала ей искаженное лицо съ широкимъ шрамомъ на лбу, съ глубоко впавшими глазами и всю голову съ очень медленно и безобразно выроставшими новыми волосами. Теперь видъ костлявой руки, въ которой она держала палку вызвалъ на ея губы наполовину грустную, наполовину презрительную улыбку. Рука ея выше кисти, прежде полная и круглая, теперь была немногимъ толще ея палки. Куни не была уже прежнею хорошенькою акробаткой и ей приходилось привыкать во что бы то ни стало быть чмъ-нибудь совершенно другимъ, чего Лингардъ не удостоитъ даже взгляда.

Однако же, если дйствительное существо человка состоитъ въ его душ, то Куни измнилась очень мало. То, что волновало ея душу, осталось въ ней, только съ примсью горечи. Правда, вмст съ красотою и силою тлесною пострадало и внутренне ея существо. Куни утратила способность надяться на радость и счастіе можетъ быть навсегда, такъ какъ прежде чуждое ея легкомысленной душ чувство виновности угнетало ее съ тхъ поръ, какъ она, недавно, въ монастыр узнала, что ребенокъ, на котораго она желала накликать смерть и погибель, лежитъ безнадежно больной и едва ли переживетъ веселый праздникъ Троицы.

Теперь она снова вспомнила объ этомъ. Пріятное чувство свободы оставило ее и она задумчиво шла дальше, пока не дошла до дома Якоба Фуггера.

Навстрчу ей двигалась большая похоронная процессія. Должно быть, на кладбище несли какого-то знатнаго, важнаго покойника, такъ какъ во глав процессіи шло все духовенство города, пвчіе шли въ парадномъ одяніи, кадила раскачивались на красивыхъ металлическихъ цпочкахъ и фонари на длинныхъ жезлахъ окружали высокій крестъ.

Вся городская знать, воспитанники и воспитанницы городскихъ школъ, братства и товарищества города торжественною поступью шли впереди гроба. Куни еще никогда не видала такой погребальной процессіи. Можетъ быть, та, которую она видла въ Милан при похоронахъ одного вельможи, была величественне, но здсь, повидимому, каждый участвовавшій въ процессіи былъ охваченъ истиннымъ горемъ. Даже школьная молодежь, которая при подобныхъ печальныхъ случаяхъ обыкновенно предается потихоньку разнымъ веселымъ шуткамъ, на этотъ разъ шла съ такимъ грустнымъ выраженіемъ, какъ будто она потеряла что-то дорогое, близкое сердцу каждаго изъ составлявшихъ ее лицъ. Между двочками было мало такихъ, по свжимъ щекамъ которыхъ не текли бы слезы, постоянно возобновлявшіяся.

Куни съ самаго начала почувствовала, что она знаетъ, кого это хоронятъ, и изъ разговора нсколькихъ нищихъ дйствительно узнала, что покойницу звали Юліаной Пейтингеръ. Одна бдная золотошвейка, еще недавно вышивавшая для сестры умершей парадное платье цвтами и втками, разсказывала, всхлипывая, какъ страдалъ этотъ нжный ребенокъ передъ смертью.

Но вдругъ она остановилась. Въ толп, стснившейся по краямъ дороги, послышались громкія и боле сдержанныя восклицанія изумленія, жалости и восторга: показался гробъ. Двнадцать юношей несли подъ богато расшитымъ балдахиномъ небесно-голубого цвта носилки, на которыхъ стоялъ гробъ. Онъ былъ открытъ и ложе покойницы было поднято такъ высоко, что, казалось, она только слегка опирается на воздушныя подушки изъ блой шелковой ткани. Ея голова и теперь была окружена внкомъ, но на этотъ разъ съ лаврами смшивались мирты на ея темныхъ локонахъ, разсыпавшихся большими и мягкими волнами по снжно-блымъ подушкамъ и по кружевамъ ея савана.

Глаза Юліаны были сомкнуты. Ахъ, какъ желала бы Куни поцловать ихъ вки съ длинными рсницами и получить хоть одинъ взглядъ прощенія отъ той, которая, можетъ быть, вслдствіе ея проклятія такъ рано была похищена смертью изъ этого міра, зеленвшаго своимъ весеннимъ уборомъ!

Она снова вспомнила о яркомъ какъ солнце блеск, съ какимъ глаза усопшей смотрли въ глаза Лингарда. Они были чистымъ зеркаломъ подвижнаго остраго ума и невинной прелестной души этого необыкновеннаго ребенка. Теперь ее сломила смерть и кончина Юліаны была полна страданія. Это говорила вонъ та блдная золотошвейка, это выдавала болзненная черта на маленькихъ нжныхъ губкахъ покойницы, сообщавшая ея чудно-прекрасному, нжному и неподвижному личику такое трогательное выраженіе. При жизни, когда она своимъ юнымъ остроуміемъ состязалась съ остроуміемъ взрослыхъ, ея лицо имло видъ преждевременной зрлости,— теперь это было лицо очаровательнаго ребенка, уснувшаго среди горя и страданія.

Это чувствовала и Куни, и она задавала себ вопросъ: неужели эта одиннадцатилтняя малютка могла возбудить въ ея сердц такую пылающую злобу?

Но разв эта Юліана была похожа на другихъ дтей?

Нтъ, нтъ!

Ни одну дочь императора въ ея годы не провожали на кладбище съ такимъ великолпіемъ, съ такою глубокою, волнующею вс сердца печалью.

Она была драгоцнною жемчужиной всего города. Это показывали, между прочимъ, разныя латинскія и греческія изреченія на дощечкахъ въ рукахъ друзей великаго гуманиста, который съ такою сіяющею гордостью называлъ ее своею дочерью.

Куни не умла читать, но она услыхала, по крайней мр, одно изреченіе, которое какой-то бенедиктинецъ перевелъ стоявшей возл него монахин на нмецкій языкъ:

‘Прекрасне всего умираетъ тотъ, чья смерть заставляетъ плакать людей, его знавшихъ’ {Seneca, Hippol. 881.}.

Если это врно, то кончина Юліаны, конечно, была великолпна, потому что у ней самой, у Куни, которой она при жизни причинила только горе, глаза были влажны и, куда бы она ни смотрла, она видла слезы повсюду.

Большинство людей, стоявшихъ у края дороги, не могло подойти близко къ усопшей. Но люди въ траур, слдовавшіе за гробомъ, были ея родители, ея братья и сестры, ближайшіе родственники, вотъ члены ратуши, вотъ прислуга ея дома. И она, Куни, жалкая, легкомысленная, гршная хромая комедіантка, до которой ни одной душ на свт не было никакого дла, которой смерть не вызвала бы ни одной слезы, для которой скорая кончина была бы высочайшимъ благодяніемъ,— была виновницей изсякновенія этого чистаго источника радости, освжавшаго такъ много сердецъ и оживлявшаго ихъ прекрасными надеждами!

Высокая женщина, лицо и величественная фигура которой были покрыты густымъ длиннымъ вуалемъ, была мать Юліаны,— и она-то предлагала больной канатной плясунь убжище въ своемъ богатомъ дом.

— Если бы только ей было извстно,— подумала Куни,— какое зло я причинила прекрасному сокровищу ея сердца, то она скоре натравила бы на меня собакъ, чтобы отогнать меня отъ своего порога.

При этомъ, не смотря на вуаль, окутывавшій фигуру несчастной женщины, Куни замтила, какъ подымалась и опускалась ея грудь отъ горестныхъ рыданій. Видть дольше это страданіе было невыносимымъ для ея соболзнующаго сердца. Куни закрыла лицо руками, громко плача, повернулась спиной къ печальной процессіи и заковыляла дальше, такъ скоро, какъ только позволяли ей ея искалченныя ноги. При этомъ она сказала себ сначала, что она — самая худшая изъ всхъ гршницъ, такъ какъ она злобно прокляла умершую и накликала на нее смерть, но затмъ она снова услышала голосъ, говорившій ей, что она не иметъ никакой причины сокрушаться по поводу смерти Юліаны и окончательно портить себ и безъ того жалкую жизнь раскаяніемъ и самообвиненіемъ, потому что умершая, одна она, была виновницей ея ужаснаго паденія съ каната. Но это возмущеніе противъ угнетавшаго ее сознанія своей вины каждый разъ быстро проходило. Въ ея ум твердо стояла мысль, что если ея проклятія противъ невиннаго ребенка, который ни въ чемъ умышленно и сознательно не провинился по отношенію къ ней, дйствительно были причиною смерти Юліаны, то всей жизни ея, Куни, не будетъ достаточно для искупленія этого преступленія. Но что же она могла сдлать посл того, какъ смерть, которую она накликала, совершила свое страшное дло?

— Ничего, ршительно ничего!— сказала она съ досадой и ухватилась за мысль — какъ это часто длала въ лучшія времена своей жизни — забыть случившееся, бросить прошлое мертвецамъ и, какъ прежде, жить только настоящимъ. Однако же, прежде чмъ она могла сдлать серьезную попытку — остановиться на этомъ намреніи въ ея душ возсталъ образъ высокой, убитой горемъ женщины, называвшей Юліану своею милою дочерью. При этомъ ей казалось, что какая-то тяжелая холодная рука останавливаетъ крылья ея легкомысленнаго ума, который въ прежнее время свободно перелеталъ чрезъ столь многія препятствія. И она сказала себ самой, что для избжанія своей собственной погибели, для спасенія умершей и своей обремененной грхами души, она должна принять на себя всякіе обты, принести какія бы то ни было жертвы. Въ первый разъ она почувствовала тоскливое и нетерпливое желаніе доврить свои мысли какому-нибудь постороннему человку. Если бы Лингардъ былъ доступенъ и расположенъ выслушать ее, то онъ понялъ бы ее и далъ бы ей надлежащій совтъ.

‘Разумется, она все еще вспоминала о томъ, что онъ не смотрлъ на нее вверхъ, когда она отважилась сдлать роковой скачекъ. Лингардъ не могъ боле оскорбительнымъ образомъ показать — какъ мало онъ думалъ о ней. Но, можетъ быть, онъ въ ту минуту находился подъ властью чаръ, такъ какъ она все же должна была что-нибудь для него значить! Эта мысль не была тщеславнымъ самообманомъ, потому что въ противномъ случа разв онъ постилъ бы ее самъ лично во время ея болзни, разв онъ позаботился бы о ней такъ дружески посл ея паденія?

Еще въ монастыр она пришла къ убжденію, что для нея унизительно продолжать думать о человк, который за всю ея пламенную къ нему любовь не предложилъ ей ничего кром звонкихъ геллеровъ, но, не смотря ни на что, ея бдное сердце не хотло отказаться отъ своей тоски по немъ. При этомъ Куни не уставала искать причинъ, которыя представили бы его поведеніе въ благопріятномъ свт. Что бы ни удаляло его отъ нея, онъ все-таки оставался лучшимъ и благороднйшимъ изъ всхъ людей, и между тмъ какъ она шла впередъ, въ ней укрплялось убжденіе, что даже одинъ видъ его разсялъ бы туманъ, который, въ этотъ солнечный весенній день, казалось, окутывалъ все въ ней и вокругъ ея.

Но онъ былъ далеко отсюда, и идти къ нему было бы для нея стыдне, чмъ стоять у позорнаго столба.

А путешествіе въ Компостеллу, о которомъ говорилъ ей духовникъ въ монастыр? Можетъ быть, именно потому, что онъ считалъ его невыполнимымъ для нея, оно будетъ высоко оцнено въ неб и возвратитъ ей утраченный покой здсь, на земл. Эта мысль занимала ее все больше и больше, по мр того, какъ она приближалась къ гостинниц. Тамъ она нашла мстечко для ночлега и возчика, который взялся везти ее къ морю на третій день, за одинъ фунтъ геллеровъ. Чтобы дохать до Корунны, гавани Компостеллы, другіе паломники тоже садились на корабль въ Антверпен, и ея средства позволяли ей предпринять подобное морское путешествіе. Эта увренность въ нкоторой степени успокоивала ее, пока она находилась въ кругу подобныхъ себ. Однако же ночью она не могла заснуть: образъ умершаго ребенка снова и снова возставалъ передъ нею, съ осязательною ясностью. Онъ выдавался изъ блыхъ подушекъ гроба, грозилъ ей пальцемъ, или, плача и жалуясь, указывалъ на пламя — наврно, на огонь чистилища — которое подымалось къ ней и уже захватывало край ея савана.

Посл восхода солнца Куни встала съ помутившимися мыслями въ голов. Она захотла, до отправленія въ свое благочестивое странствованіе, пойти къ обдн и прочесть въ церкви нсколько разъ ‘отче нашъ’ для выполненія эпитеміи, наложенной на нее духовникомъ, чтобы Пресвятая Два узнала объ ея добромъ намреніи.

Съ простыми четками, подаренными ей игуменьею монастыря, на запястьи руки, она пошла къ новой церкви св. Ульриха. Но пройдя винный и соляной складъ, она замтила у церкви большое стеченіе народа и узнала въ толп вылечившуюся отъ обжоговъ хозяйку бань, которая лежала рядомъ съ нею въ монастырской гостинниц.

Она продала свое заведеніе, чтобы купить отпущенье грховъ — своихъ собственныхъ и ея покойнаго мужа, исповдь котораго на смертномъ одр была очень продолжительна. На этотъ разъ она хотла разомъ на нсколько столтій освободить его душу изъ чистилища. Въ Нюрнберг находился теперь доминиканецъ Тетцель, онъ привезъ съ собою массу индульгенцій, дававшихъ совершенное отпущеніе какъ всхъ прошедшихъ давнишнихъ грховъ, такъ и будущихъ. Хозяйка бань сама испытала уже силу этихъ индульгенцій. Черезъ годъ посл смерти ея мужа Тетцель уже прізжалъ въ Аугбургъ. Зная, что на душ мужа лежало много грховъ, она не пожалла денегъ, чтобы освободить его изъ пламени. Должно быть, оно сильно жгло его, такъ какъ въ безсонные часы ночи и во сн она часто видла его плачущимъ и слышала его стоны. Но посл того какъ она купила индульгенцію, онъ успокоился и на третью ночь она собственными своими глазами увидала — какъ онъ подошелъ къ ней и, въ благодарность за ея врную память о немъ, общалъ ей большое счастье. И дйствительно, въ слдующее за тмъ воскресенье къ ней пришелъ содержатель бань Фейтъ Газельнюссъ, хорошо сохранившійся мужчина, который, кром дома, гд онъ жилъ — имлъ еще другой домъ. Онъ пришелъ пригласить ее на загородную прогулку съ нимъ и съ его семействомъ. Она тогда тотчасъ же поняла, что этимъ посщеніемъ ея покойникъ начинаетъ уплачивать ей свой долгъ благодарности. И дйствительно, немного времени спустя, почтенный хозяинъ бань предложилъ ей сдлаться его женою, несмотря на то, что у нея было трое дтей и что его старшая дочь отъ первой жены уже помогала ему въ хозяйств. На. Троицынъ день назначена ихъ свадьба, и этимъ великимъ счастіемъ она обязана единственно индульгенціи, которая освободила душу ея умершаго мужа отъ огня и заставила его выказать свою благодарность.

Куни внимательно слдила за быстрымъ потокомъ рчи баньщицы, пока та не замолчала сама, чтобы послушать, что говоритъ патеръ въ черной одежд возл своего ящика.

Какъ разъ въ эту минуту Тетцель громкимъ голосомъ убждалъ окружавшихъ его людей — отказаться отъ гнусной скупости, накопляющей деньги. Теперь еще есть время пріобрсти за мертвые гульдены живое спасеніе для души. Кому прискорбны грхи, тотъ пусть насторожитъ свои уши — и онъ услышитъ голоса стонущихъ родителей, мужей, сестеръ, братьевъ и дтей, скончавшихся ране его. Чье сердце окаменло до такой степени, чья скаредность достигла такого могущества, что онъ оставитъ своихъ ближнихъ горть въ пламени и страдать, когда ему стоитъ только открыть кошелекъ и купить индульгенцію, которая освободитъ ихъ изъ огня чистилища, такимъ же точно образомъ, какъ милосердіе императора освобождаетъ вора отъ тюремнаго заключенія.

Точно пелена свалилась съ глазъ Куни. Она быстро протискалась черезъ толпу къ доминиканцу, который полою благо подрясника вытиралъ капли пота съ своего лба.

Онъ, откашливаясь, приготовился къ новой рчи, открылъ окованный желзомъ ящикъ и указалъ толп на табличку, висвшую возл его головы. На ней было написано, что вырученныя отъ продажи индульгенцій деньги предназначаются для веденія войны съ турками.

Затмъ, въ плавной рчи, Тетцель объяснилъ присутствовавшимъ, что святой отецъ въ Рим намревается прогнать исконнаго врага христіанства обратно въ степи и пустыни Азіи, гд онъ и долженъ быть. Для выполненія этого богоугоднаго дла церковь намрена щедро раздать ввренное ей сокровище милосердія. Еще никогда нельзя было купить такъ дешево, какъ при настоящихъ обстоятельствахъ, освобожденіе изъ огня чистилища. При этомъ онъ засунулъ толстую руку, на которой блестло нсколько дорогихъ перстней, въ ящикъ, вытащилъ оттуда и показалъ толп пачку индульгенцій, точно распечатанную колоду картъ.

Тогда Куни собралась съ духомъ и спросила, можно-ли посредствомъ индульгенцій снять проклятіе съ какой-нибудь проклятой особы. Тетцель поспшилъ отвтить утвердительно и прибавилъ къ этому, что у него есть разршительныя грамоты, смывающія съ души, какъ мыло сажу съ руки, каждое преступленіе, хотя бы вмсто ‘проклятія’ оно называлось ‘отцеубійствомъ’. Самыя дорогія изъ индульгенцій обладаютъ силою — даже чертенятъ, жарящихся на жесточайшемъ огн, переносить въ рай, такъ же легко какъ вонъ тотъ воробей сейчасъ поднялся изъ уличной пыли и взлетлъ на втку вяза.

Тогда Куни робко спросила о цн одной индульгенціи, но доминиканецъ поставилъ ей на видъ, что индульгенціи не продаются какъ грошевыя булки у пекаря, чмъ тяжеле грхъ, тмъ дороже и платится за его отпущеніе. Прежде всего она должна съ искреннимъ сокрушеніемъ раскаяться въ случившемся и сказать ему,— какимъ образомъ она, несмотря на свою молодость, впала въ такой тяжкій грхъ. Куни начала уврять, что она уже давно съ глубочайшею скорбію раскаивается въ немъ и затмъ стала шепотомъ разсказывать Тетцелю, какимъ образомъ она дошла до того, что прокляла своего ближняго. Для себя самой она не желаетъ ничего. Ей нужно только освободить проклятую ею отъ проклятія, которое лежитъ, по ея вин, на душ умершей. Но доминиканецъ слушалъ ее разсянно, и такъ какъ индульгенцій желали и другіе, стоявшіе вокругъ его ящика, то онъ прервалъ Куни и предложилъ ей одну индульгенцію, говоря, что онъ выставитъ въ ней имя ‘Юліаны Пейтингеръ’, если онъ хорошо разслышалъ.

Подобные случаи, повидимому, были для него обыкновеннымъ дломъ, но цна, которую онъ запросилъ за индульгенцію, была такъ велика, что Куни поблднла отъ страха.

Но она должна была имть разршительную грамоту, во что бы то ни стало, а Тетцель готовъ былъ сдлать уступку, посл того, какъ она сказала ему, что у нея нтъ ничего кром пяти фунтовъ геллеровъ и тхъ денегъ, что ей далъ монастырь на дорогу. Она сказала ему также, что она уже уговорилась съ фурманомъ относительно доставленія ея къ морскому берегу.

Однако же, доминиканецъ не принялъ послдняго обстоятельства во вниманіе, говоря, что индульгенція длаетъ паломничество въ Компостеллу ненужнымъ. Освобождая преданную проклятію двочку изъ огня, она вмст съ тмъ снимаетъ и съ самой Куни грхъ, въ которомъ она обвиняетъ себя. Онъ съ непреклонною ршительностью настаивалъ на томъ, что она должна отдать ему все, что у нея есть. Вообще, онъ не могъ бы продать индульгенцію такъ дешево, если бы ея лицо и искалченная нога не показывали, что ей предназначено уже здсь, на земл, претерпть часть своихъ загробныхъ мукъ.

Куни уступила. Индульгенція на имя Юліаны была ей выдана и она отдала за нее вс свои деньги. Затмъ, съ драгоцнною грамотой за пазухой, она вернулась въ гостинницу, сдлавшись въ первый разъ совсмъ нищею, но все-таки съ облегченнымъ сердцемъ. Но тамъ возчикъ отказался везти ее даромъ, а хозяинъ гостинницы требовалъ уплаты за помщеніе и за скудную пищу.

Неужели она должна вернуться въ монастырь и потребовать той небольшой суммы, которую оставилъ тамъ для нея Лингардъ?

Борьба была тяжелая, но въ конц концовъ гордость одержала побду. Куни отказалась отъ добраго дара своего единственнаго друга. Когда настоятельница монастыря возвратитъ ему деньги, то онъ долженъ будетъ узнать, что она не нищая и не желаетъ быть у него въ долгу. Если онъ задастъ себ вопросъ: ‘почему?’, то найдетъ на него и надлежащій отвтъ. Она не могла бы высказать себ самой этого чувства ясными словами, но желала сохранить въ своей душ сознаніе, что этому единственному человку она отдала безвозмездно лучшую любовь своего сердца, каковы бы ни были его чувства къ ней, единственно потому что ей это нравилось. Наконецъ, она вспомнила, что у ней есть одна цнная вещь. Она не вспомнила о ней прежде, потому что хранила ее какъ зеницу ока, считая ее нераздльною частью себя самой и ей не приходило и въ голову возможность разстаться съ этою вещью. Это было довольно тяжелое золотое кольцо, съ блестящимъ рубиномъ. Она сняла его съ пальца своего отца, когда ее позвали къ его трупу посл прыжка, стоившаго ему жизни. Она даже не знала, принадлежало-ли это кольцо ея матери, которой она никогда не видала, или же досталось ея отцу отъ кого-нибудь другого. Но она слышала, что оно довольно цнно и когда вздумала продать его, то ей было не особенно трудно разстаться съ нимъ. Ей казалось, что отецъ посылаетъ своему бдному ребенку изъ могилы средства, въ которыхъ она нуждалась, чтобы продлить свое жалкое существованіе.

Въ монастыр Куни слыхала о ювелир Греслин, длавшемъ серебряную раку для мощей въ капелл. Она отправилась къ нему. Остановившись передъ великолпнымъ домомъ, гд онъ жилъ, она испугалась. Ювелиръ принялъ ее сначала довольно сурово и неохотно, но когда Куни сказала ему, что она — акробатка Куни, упавшая съ каната, то онъ оказался ласковымъ старикомъ.

Когда одинъ полицейскій подтвердилъ, что она говоритъ правду и что она недавно выпущена изъ монастыря, то онъ выдалъ ей полную стоимость кольца и прибавилъ еще одинъ гульденъ изъ состраданія и ради взгляда ея блестящихъ голубыхъ глазъ, все еще сохранившихъ свое привлекавшее сердца выраженіе.

Но Компостелла была далеко. Этихъ только что добытыхъ ею денегъ было достаточно для ея путешествія туда, но какъ она вернется оттуда? Притомъ ее сильно мучилъ кашель, и ей казалось, что она не будетъ въ состояніи совершить это дальнее путешествіе совсмъ одна. Да и продавецъ индульгенцій сказалъ ей, что разршительная грамота длаетъ для нея дальнее паломничество излишнимъ, а духовникъ въ монастыр совтовалъ ей отправиться въ Альтттингъ. Итакъ, съ этою близкою цлью передъ глазами, она въ слдующее утро оставила Аугсбургъ.

Ея надежда найти по пути сострадательныхъ людей, которые подвезли бы ее, тоже исполнилась, и она добралась до Альтеттинга скоре, чмъ думала.

Во время путешествія, то въ крестьянской телг, то на возу, она думала объ Юліан съ довольнымъ и спокойнымъ сердцемъ. Въ знаменитой старой церкви ей бросилась въ глаза картина, на которой было изображены нагія души дтей, улетавшія изъ клокочущаго вокругъ нихъ пламени въ небо.

Духовникъ направилъ ее въ надлежащее мсто.

Горячая молитва въ этой церкви обладала силою — освобождать дтскія души изъ огня чистилища. Это подтверждали и многія другія картины въ церкви, писанныя по обту, и пилигриммы въ гостинниц, и одинъ священникъ, котораго она спрашивала объ этомъ. Здсь она услышала также отъ разныхъ лицъ, что она не слишкомъ дорого заплатила за свою индульгенцію. Это ободрило ее, и съ этихъ поръ, даже вовремя самой крайней нищеты, въ которую она впала впослдствіи, она тысячу разъ благословляла свою ршимость — купить у доминиканца Тетцеля отпустительную грамоту, такъ какъ ей казалось, что она каждый день испытываетъ ея силу.

Каждый разъ, когда она видла во сн Юліану, двочка являлась ей съ привтливымъ лицомъ, однажды, она, какъ бы желая поблагодарить Куни, подлетла къ ней въ образ прекраснаго ангела, съ большими блыми, съ розовымъ оттнкомъ, крыльями. Куни уже незачмъ было бояться воспоминанія о проклятіи, которое она накликала на этого ребенка. Она могла теперь съ удовольствіемъ вспоминать и о Лингард. Онъ наврное похвалитъ ее, когда на томъ свт узнаетъ — какъ она загладила свою вину передъ его маленькою любимицей.

Отсутствіе уваженія къ ней и даже презрніе, такъ же какъ и бродяжничество было удломъ ея ремесла. Правда, она въ своемъ искусств добивалась похвалъ, но въ своей личной жизни она искала только мимолетныхъ наслажденій съ тхъ поръ, какъ узнала, какъ мало значила она для того человка, чьимъ мнніемъ она дорожила. Она не смла думать, что Лингардъ обращаетъ на нее большое вниманіе, такъ какъ онъ выказывалъ такое равнодушіе къ ея искусству, что не счелъ нужнымъ посмотрть на канатъ, гд находилась Куни. Но тмъ не мене мысль, что онъ ставитъ ее наряду съ другими подобными ей акробатками, казалась ей невыносимою. Теперь же ей нечего было безпокоиться по этому поводу, и когда она вспоминала о томъ, что даже самая жестокая нужда не могла заставить ее принять отъ него милостыню, то, не смотря на вс свои бдствія, она была готова прыгать отъ радости. Убжденіе въ томъ, что лучшій и благороднйшій изъ всхъ людей хотя и видлъ въ ней бдную и несчастную двушку, но никогда не считалъ ее достойнымъ презрнія существомъ, была доскою, за которую хваталась она, когда горькосоленыя волны ея жизни вздымались надъ нею и угрожали потопить ее.

VIII.

Если успокоенной душ Куни путешествіе въ маленькій Альтеттингъ принесло такъ много отрады, то она ожидала еще большихъ благъ отъ посщенія Сантъ-Яго ди-Компостелла, мста, прославленнаго во всемъ христіанскомъ мір.

Ея бывшій хозяинъ, Лони, котораго она встртила въ Регенсбург, позволилъ ей присоединиться къ его трупп, но когда она увидла, что у него дла идутъ гораздо хуже прежняго и что она не можетъ быть ему полезна ни въ какомъ отношеніи, то она оставила его въ Кельн, гд одинъ добрый судохозяинъ предложилъ ей взять ее съ собою во Флиссингенъ. Оттуда она отправилась въ Сантъ-Яго ди-Компостелла. Но святой аковъ, патронъ испанцевъ, о неистощимомъ милосердіи котораго она слышала отъ столь многихъ людей, оказался не особенно милостивымъ къ ней. Путешествіе въ Компостеллу, главное мсто поклоненія ему, куда стекались ежегодно десятки тысячъ паломниковъ, стоило ей послднихъ геллеровъ, и въ холодныя ночи, которыя приходилось ей проводитъ на открытой палуб корабля ея кашель усилился до жесточайшей степени.

Въ Сантъ-Яго ди-Компостелла и средства, и силы ея истощились. Посл того, какъ ея надежда на помощь святого оказалась напрасною, ей осталось только два выхода: или покориться своей участи и остаться въ Компостелл, присоединившись тамъ къ нищимъ на многолюдной дорог къ мсту поклоненія, или принять предложеніе безъязыкаго Циріакса, вызывавшагося отвезти ее обратно въ Германію. Сначала она боялась этого дикаго, буйнаго человка, который, притворяясь сумасшедшимъ, заставлялъ свою жену водить его на цпи, но когда однажды рыжая Гитта была схвачена стражниками и провела двое сутокъ въ тюрьм и Куни вмсто ея присматривала за ихъ ребенкомъ, то нашла Циріакса боле ласковымъ къ ней. Впрочемъ, настроеніе сквернослова въ Компостелл было лучше чмъ гд-нибудь. Кошелекъ его наполнялся каждый день, такъ какъ въ людяхъ не было недостатка, и онъ умлъ выманивать у нихъ деньги ужасными припадками своей притворной болзни и страхомъ, который онъ внушалъ стекавшимся со всхъ сторонъ паломникамъ. Когда онъ бсновался, его жена увряла окружающихъ, что она знаетъ средство быстро успокоить его, но это средство стоитъ дорого, а у нея недостаетъ денегъ, чтобы купить его. Какъ въ Компостелл, такъ и во время длиннаго странствованія изъ Баваріи чрезъ швейцарскія горы, Францію, Наварру и всю сверную Испанію, всегда находились добрые, или напуганные люди, у которыхъ можно было добыть денегъ на это ‘дорогое лекарство’.

Телга, въ которую запряженъ былъ оселъ, везла позади этой достойной четы ея ребенка. Когда Куни встртила ихъ въ Компостелл, это была хилая двухлтняя двочка съ чрезмрно большою головой и тонкими, совершенно искривленными ногами. Къ тому же она казалась нмою, потому что она открывала ротъ только для того, чтобы сть и порою произносить какой-то неопредленный звукъ, въ род ‘бебе’. Этотъ невнятный звукъ, по мннію Циріакса, означалъ: ‘папа’. Такъ знатныя дти называютъ своихъ отцовъ говорилъ онъ,— и это названіе относится къ нему одному, такъ какъ двочка вся въ него и любитъ его больше, чмъ всхъ другихъ. Онъ и въ самомъ дл врилъ своимъ собственнымъ словамъ и этотъ неопредленный звукъ, срывавшійся съ блдныхъ губокъ болзненной двочки, снискалъ ей нжную любовь этого дикаго человка.

Циріаксъ, который въ пьяномъ вид избивалъ въ кровь свою жену и былъ способенъ на самыя жестокія зврства, дрожалъ, плакалъ и могъ молиться съ искреннимъ набожнымъ усердіемъ, когда — что случалось нердко — бдное маленькое созданіе, корчась въ судорогахъ, готово было испустить духъ. Не единственно ради прибыли онъ отправился ‘на край свта’, но также и для того, чтобы молить св. акова объ исцленіи его ребенка. Онъ навязалъ себ на шею хромую канатную плясунью собственно для своей ‘миленькой Юлички’ и для того, чтобы дешево пріобрсти уходъ за нею въ лиц вполн зависящей отъ него няньки. Впрочемъ, онъ не имлъ причины раскаиваться въ этомъ, такъ какъ у рыжей Гитты было довольно дла, съ вожденіемъ его на цпи и выпрашиваніемъ подаянія, Куни же съ рдкимъ рвеніемъ отдалась уходу за своею питомицей, починяла, какъ умла, рубища отца, матери и ребенка и, кром того, помогала Гитт въ стряпн.

Хворая и капризная малютка, конечно, не заслуживала названія ‘миленькой’, но Куни все-таки посвящала ей свои заботы съ теплымъ, почти страстнымъ самоотверженіемъ.

Это не ускользнуло отъ вниманія бродячей четы и, говоря вообще, было ей пріятно. Если Циріаксъ и досадовалъ на то, что его Юличка довольно замтно предпочитала свою няньку ему, то на это онъ смотрлъ сквозь пальцы, потому что хромая во время припадковъ судорогъ и лихорадки, овладвавшихъ двочкой, ухаживала за нею какъ за своимъ собственнымъ ребенкомъ и ради его охотно проводила ночи безъ сна. Правда, Циріаксъ, иногда довольно громко говорилъ въ присутствіи Куни о колдовскомъ пить, которое хромая вдьма примшиваетъ къ кашк его дорогой двочки, чтобы отвратить ее отъ него и привязать къ себ. Но Куни не обращала вниманія на эти обидныя рчи. Сама она отлично знала, что пріобрла любовь двочки не ‘черной магіей’, а совершенно другими средствами. Скоре можно было больного ребенка — она смутно чувствовала это — упрекнуть въ томъ, что онъ иметъ на нее какое-то таинственное, чародйственное вліяніе. Имя Юліи, данное двочк по календарю, Куни смшивала съ именемъ Юліаны и считала то и другое однимъ и тмъ же именемъ. Къ тому же дочь бродяги съ подрзаннымъ языкомъ родилась черезъ нсколько дней посл смерти маленькой Пейтингеръ и это обстоятельство, когда Куни узнала о немъ, показалось ей знаменательнымъ. Вскор посл того, какъ она присоединилась къ бродячей чет, ей случилось подслушать разговоръ двухъ странствующихъ школьниковъ и при этомъ узнать странныя вещи. Одинъ изъ нихъ былъ того мннія, что древніе мудрецы были правы, говоря, что душа умершаго продолжаетъ существованіе въ другихъ живыхъ созданіяхъ. Напримръ, великій Пиагоръ зналъ и доказалъ, что его душа въ давно минувшія времена жила въ груди героя Паламеда.

Эти слова произвели глубокое впечатлніе на Куни. У другихъ бакхантовъ она разспросила объ этихъ вещахъ съ большею подробностью и они подтвердили ей истину ученія о переселеніи душъ. Вслдствіе этого, во время разныхъ одинокихъ перездовъ Куни, въ медленно двигавшейся телжк, ей пришла въ голову мысль, что въ тл хворой Юліи возродилась къ новой жизни душа Юліаны. Куни не ломала головы надъ вопросами: ‘какъ’ и ‘почему’. Въ ея ум, постоянно направленномъ на одну цль, эта случайная мысль постепенно доросла до степени твердаго убжденія. Наконецъ, ей стало казаться, что она положительно знаетъ, что услуги, оказываемыя ею ребенку Циріакса, служатъ во благо для души Юліаны, жизнь которой сократила она, Куни, своею безбожною молитвой на канат.

Но все же индульгенція была куплена ею не напрасно. Безъ нея, думала Куни, душа Юліаны и до сихъ поръ горла бы въ огн чистилища. Грамота ‘инквизитора’ Тетцеля доказала на дл свою силу и освободила двочку изъ пламени. Въ подтвержденіе этого факта Куни пріобрла также нсколько и другихъ доказательствъ. Такъ однажды ей пришло въ голову, что слабоумная Юличка такъ бдна разумомъ оттого, что Юліана во время своей короткой жизни растрачивала свои умственныя способности больше чмъ слдовало.

Это разсужденіе тоже было сперва случайною мыслью. Но, сидя въ телжк, въ которой она хала съ ребенкомъ одна, Куни безпрестанно возвращалась къ ней, пока эта мысль не выросла въ непоколебимое убжденіе. Во время своей подвижной бродячей жизни она никогда не держалась какихъ-нибудь твердыхъ правилъ вры. Но съ тхъ поръ, какъ въ ея ум зародилась мысль, что Лингардъ благодаренъ ей за ея любовь и отвелъ ей уголокъ, хотя и маленькій, въ своемъ сердц, она упорно держалась этого мннія, не смотря на недоступность и оскорбительное равнодушіе, съ которыми онъ относился къ ней. На одр болзни и уже выздоравливая она постоянно думала, что ея преступная молитва принесетъ гибель двочк въ лавровомъ внк, и теперь видла, что ея опасеніе оправдалось. Съ такою же твердостью Куни врила теперь, что она нашла источникъ происхожденія души Юлички.

Въ страстномъ желаніи загладить свою вину передъ дочерью патриціевъ она привязалась къ дочери бродягъ всмъ сердцемъ, со всею горячею любовью матери, и ея нжныя попеченія послужили въ пользу столько же ей самой, какъ и больной двочк. Съ своей стороны и ребенокъ привязался къ Куни какъ ласковая сабаченка. Все, что длала акробатка для двочки, вознаграждалось со стороны послдней тысячью доказательствъ самой горячей ея любви къ своей няньк.

Такимъ образомъ Куни нашла сердце, отдававшее ей всю свою любовь, существо, которое не могло оторваться отъ нея, нжное растеніе, которому она могла быть полезна, могла оказывать помощь и днемъ, и ночью.

Подъ надзоромъ такой преданной няньки, маленькая Юлія окрпла и тломъ и душою. Блдныя щечки малютки начали длаться розовыми. Судороги и лихорадка стали появляться рже. Кром невнятнаго звука ‘бебе’, она научилась выговаривать ‘Дуни’ (вмсто Куни), а затмъ также ‘мать’ и нсколько другихъ словъ. Въ конц концовъ она стала говорить не многимъ хуже другихъ дтей ея возраста. Все это доставляло хромой акробатк множество новыхъ радостей, которыя такъ согрвали ея сердце, что она, не смотря на кашель, испортившій ей много дней и ночей во время ея возвращенія на родину съ буйнымъ богохульникомъ Циріаксомъ, отъ котораго она ждала самыхъ тяжкихъ непріятностей, чувствовала себя счастливе, чмъ въ блистательные дни своей артистической славы. Когда они приближались къ Германіи, она, правда, спрашивала себя — что подумаетъ о ней Лингардъ, если онъ увидитъ ее въ такой обстановк, въ обществ этой отверженной четы, но дрожь, пробгавшая по ней при этой мысли, скоро превращалась въ отрадную увренность, что онъ одобритъ и даже похвалитъ ея дйствія, когда она покажетъ ему ребенка и скажетъ ему, — что она сдлала изъ этой двочки.

Такъ дло шло до той поры, когда, два мсяца тому назадъ, въ Шафгаузен двочка заболла. Съ нею внезапно сдлались сильнйшія судороги и духъ ея, съ такимъ трудомъ пробужденный изъ своей дремоты преданною любовью Куни, успокоился навсегда. Едва-ли когда-нибудь въ своей жизни, наполненной страданіями, Куни испытала такое глубокое горе, какъ теперь. Когда она закрыла глаза умершей, такъ часто смотрвшіе съ нжною любовью въ ея блдное лицо, то ей казалось, что солнце, мсяцъ и звзды потеряли свой блескъ и что отнын ей суждено жить среди тусклаго сумрака.

И что за ужасные дни послдовали за смертью ребенка! Циріаксъ бсновался, какъ будто онъ дйствительно впалъ въ безуміе, помогавшее ему выпрашивать милостыню. Къ тому же онъ снова предался безъ удержа пьянству, а въ пьяномъ вид онъ былъ способенъ на самыя дикія выходки. Матери умершей, которая, несмотря на свою порочную молодость и свою неразборчивую совсть, была не совсмъ дурною женщиной, пришлось много терпть отъ своего буйнаго спутника жизни.

Постигшій его ударъ наполнилъ его душу дикой злобой и для него было наслажденіемъ — сдлать что-нибудь дурное каждому, попадавшемуся ему подъ руку, чтобы и тотъ зналъ, какъ тяжело страдать.

Казалось, что смерть его ‘миленькой Юлички’ превратила въ камень послднее нжное мсто въ его одичавшей душ.

Только къ Куни онъ въ первое время относился съ нкоторою сдержанностью. Правда, онъ, по временамъ, спрашивалъ рыжую Гитту, не стсняясь присутствіемъ двушки, зачмъ они навязали себ на шею эту безполезную хромулю и не продали телжку и осла. Но хотя не было недостатка въ желающихъ купить это хорошое испанское животное, Циріаксъ оставлялъ все по старому. Когда же въ пьяномъ вид онъ яростно накидывался и на Куни, то для укрощенія его достаточно было умоляющаго взгляда ея большихъ и выразительныхъ глазъ, которыми она такъ часто успокоивала плакавшаго ребенка.

Вчера онъ въ первый разъ серьезно угрожалъ Куни прогнать ее, а она знала, что Циріаксъ способенъ на все. Правда, его жена стояла за двушку, но она не имла большого вліянія на своего буйнаго сожителя. Поэтому хромая Куни каждую минуту могла ожидать, что ее выбросятъ на большую дорогу.

При томъ же она сама дала и поводъ къ этой угроз. Цлый день и всю ночь она ухаживала за родильницей и ея близнецами и поэтому нсколько разъ позабывала наполнить для него бутылку водкой. Но этому нельзя было помочь, да она и не привыкла заботиться о будущемъ. Она длала то, къ чему влекло ее сердце, несмотря ни на какія послдствія этого. Если Циріаксъ броситъ ее на произволъ судьбы, то она будетъ побираться или умретъ съ голоду, если случай, такъ часто помогавшій ей въ жизни, не ршитъ иначе.

Скромное счастіе, которымъ наслаждалась Куни въ послдніе мсяцы, отвернулось отъ нея со смертію ребенка,— не только потому, что Циріаксъ измнился и что она горько чувствовала утрату нжнаго маленькаго созданія, занимавшаго и согрвавшаго ея сердце, но также и потому, что она лишилась того внутренняго успокоенія, которое радовало ее при жизни ея маленькой питомицы. Юная Юліана, которую она — какъ думала Куни — выкупила изъ огня чистилища, уже не являлась ей больше, но тмъ чаще являлась къ ней дочь бродячей четы, при чемъ каждый разъ ребенокъ горько жаловался и плакалъ. Значитъ, душа ‘миленькой Юлички’ — была-ли она душою Юліаны или нтъ — терпла муки въ пламени чистилища. Эта мысль пронзала ея сердце тмъ глубже, чмъ съ большею любовью она вспоминала о больной двочк.

Зарубцовавшаяся рана ея на ног снова открылась, и ее мучила острая боль съ тхъ поръ, какъ она наложила на больное мсто черный пластырь, подаренный ей какимъ-то шарлатаномъ, мучила ее такъ сильно, что Куни боялась сойти съ ума, въ особенности, когда все ея искалченное тло тряслось отъ кашля и когда въ простой телг, безъ пружинъ, на каменистой дорог, ее бросало туда и сюда.

Въ Пфорцгейм какой-то цирюльникъ осмотрлъ рану, покачалъ головой, объявилъ, что черный пластырь отравляетъ кровь, и, такъ какъ Куни не согласилась, чтобы отняли ногу,— наложилъ на рану желтый пластырь, который, однако же, оказался не лучше чернаго.

Когда Циріаксъ по вечерамъ считалъ свои прибыли и, обращаясь къ рыжей Гитт съ своею любимою поговоркой: ‘дураки не вымираютъ’, подавалъ Куни большую бутыль, приказывая позаботиться объ ея наполненіи, Куни не разъ, собравшись съ духомъ, умоляла его купить индульгенцію для его ‘миленькой Юлички’. Она сама испытала,— говорила она,— силу индульгенціи.

Вслдствіе подобныхъ просьбъ, Циріаксъ вскор посл смерти ребенка не разъ покупалъ свчи въ церкви, но даже и тогда нельзя было убдить его купить индульгенцію. Причина этого отказа состояла вовсе не въ одной скупости. И Куни знала — что именно вызываетъ такое упорное сопротивленіе съ его стороны. Однажды онъ, въ ея присутствіи, крикнулъ рябому Робану, что онъ и даромъ не возьметъ индульгенціи. Куда пойдетъ онъ, тамъ должны быть и его близкіе, и онъ не желаетъ очутиться тамъ, гд онъ не найдетъ снова своей ‘миленькой Юлички’.

Онъ не сомнвался въ загробномъ существованіи души, но именно вслдствіе своей увренности въ томъ, что двери рая навсегда закрыты для него самого, не желалъ способствовать къ открытію ихъ для умершихъ. Когда, въ бреду, его мучили галлюцинаціи и ему казалось, что изъ его кармановъ выскакиваютъ цлыя полчища мышей и таракановъ и бгаютъ и ползаютъ по его куртк, то онъ думалъ, что ему приходитъ конецъ. Когда посл его смерти имъ овладетъ нечистая сила, то пусть тащатъ его черти куда хотятъ, лишь бы только тамъ онъ снова увидлъ свою миленькую Юличку, лишь бы только онъ могъ слышать ея милыя словечки — ‘бебе’ и ‘папочка’. Уже это одно смягчитъ для него адскія мученія, какъ ни были бы они жестоки. Неужели онъ будетъ такъ глупъ, что лишитъ себя этого утшенія, переселивъ своего ребенка въ райскія обители, посредствомъ индульгенціи? Испрашиваніемъ подаянія онъ накопилъ изрядную сумму денегъ, но, къ удивленію, ему не пришло и въ голову купить на нее вчное блаженство для себя самого, вмсто того, чтобы встртиться со своею дочерью въ раю, а не въ чистилищ. Если бы онъ былъ такъ же богатъ, какъ Фуггеры, то для него все-таки двери рая остались бы закрытыми. Да онъ и не годится для рая.

Богатые и почтенные люди были вс ему ненавистны. Онъ хотлъ лучше быть со своимъ ребенкомъ въ аду, среди мошенниковъ, чмъ въ какомъ-нибудь великолпномъ райскомъ саду, гд нтъ ни водки, ни большой дороги, гд ругань запрещена и гд существуютъ только такія радости, которыя не представляютъ для него никакой привлекательности.

Такимъ образомъ Куни была принуждена оставить ребенка въ пламени чистилища, и это причиняло ей не меньшія страданія, чмъ ея мучительная рана.

При вход въ ‘Голубую Щуку’ она подумала, что она упадетъ отъ боли и душевныхъ мукъ. Но за начавшимся дурно днемъ послдовалъ радостный вечеръ, такъ такъ послдній доставилъ ей новую встрчу съ Лингардомъ.

Съ дтскихъ лтъ она не имла родины, каждое мсто міра, въ которое приводила ее большая дорога, было ея отечествомъ. Однако же, въ Испаніи и на обратномъ пути оттуда она чувствовала грызущую тоску по Германіи. Ничто не внушало ей большаго страха, чмъ мысль о томъ, что, можетъ быть, она будетъ погребена вн ея границъ. Мать Куни, уроженка рейнскихъ земель, родила ее въ Кельн на Ширее, но когда канатной плясуньей овладвала эта тоска по родин, то ее манили колокольни св. Зебальда и Лоренца, въ своемъ воображеніи, она видла себя на Майн, или на зеленыхъ берегахъ Пегница. Потому-ли, что въ Нюрнберг она въ первый и послдній разъ была членомъ порядочнаго дома, или же потому что, куда бы ни привозили ее телга и оселъ Циріакса, ее постоянно влекла къ этому старому городу любовь, сдлавшая его столь дорогимъ ея сердцу?

Должно быть послднее, потому что еще вчера Куни пламенно мечтала о Нюрнберг, но съ тхъ поръ какъ она снова увидла Лингарда, она была рада, что находится въ Мильтенберг, въ гостинниц ‘Голубой Щуки’.

На этотъ разъ онъ показался ей мужественне и красиве чмъ когда-нибудь. Онъ заговорилъ съ нею, выслушалъ ея отвтъ и одарилъ ее, къ тому же, съ великою щедростью. Это похоже на него! Никто другой не быль бы способенъ къ этому.

Съ этими тремя золотыми гульденами она могла перебиваться долго, если бы ее бросилъ Циріаксъ. Однако же, это нежданное богатство жгло ей руки и смущало ее. Неужели же Лингардъ пересталъ помнить, что она не принимаетъ отъ него денегъ и подарковъ? Неужели ее обманула увренность, которая скрашивала для нея жизнь, и ей не удалось доказать ему, что она — нчто получше другихъ бродячихъ комедіантокъ? Но нтъ! Онъ далъ ей больше, гораздо больше, чмъ далъ бы даже какой-нибудь владтельный князь обыкновенному нищему. Слдовательно, онъ мряетъ ее совсмъ особенною мркой. Если бы только онъ присоединилъ къ своему подарку нсколько добрыхъ словъ, а не бросилъ его молча на ея колни! Это уничтожило на половину удовольствіе отъ полученнаго подарка и его цнность и еще глубже возмущало и безъ того нарушенное спокойствіе ея души. Если бы было возможно, она возвратила бы ему деньги, какъ она возвратила его милостыню въ Аугсбург. Но какъ можно сдлать это въ гостинниц, переполненной народомъ?

Однако же!

Если она оставитъ у себя гульдены, то жертва, принесенная ею въ монастыр, потеряетъ значительную часть своей цны, она легко можетъ испортить хорошее мнніе, которое долженъ былъ возбудить въ Лингард образъ ея дйствій въ Аугсбург.

Оставаясь еще въ общей комнат для гостей, она, нкоторое время, перебирала монеты, давая между тмъ разсянно, точно во сн, нетерпливые отвты Циріаксу и рыжей Гитт на ихъ вопросы и требованія.

Затмъ она подвинулась ближе къ ужинавшимъ гостямъ. Она серьезно думала при этомъ возвратить Лингарду его подарокъ. Но хозяинъ ‘Голубой Щуки’ подозрительно слдилъ за нею и прогналъ ее обратно къ ея товарищамъ.

Оттуда ее позвали къ родильниц, и она вышла. Она нашла больную мать на лугу у Майна и съ рвеніемъ отдалась уходу за нею и за ея близнецами.

Пылающая голова и хриплое дыханіе вдовы не предвщали ничего хорошаго. Она и сама чувствовала, что приходитъ ея конецъ. Языкъ у нея горлъ. Вода въ кружк была теплая и застоявшаяся, а больную мучила жажда. Днемъ Куни замтила въ огород колодецъ, къ которому и поспшила теперь, несмотря на боль въ ног, чтобы достать холодной воды. Даже при свт звздъ ей снова бросились въ глаза красныя и блыя гвоздики, которыя она замтила еще въ полдень, и Куни ршила, что больная женщина тотчасъ же должна насладиться ихъ запахомъ, а утромъ ихъ видъ будетъ радовать ея зрніе.

Куни и сама любила цвты съ дтскихъ лтъ. Воровство запрещалъ ей еще отецъ, какъ дло дурное и опасное. Она никогда не ослушивалась его приказаній. Когда она подняла дорогія четки въ Нюрнберг, она хотла возвратить ихъ владлиц. Но она никогда не считала воровствомъ срывать цвты и плоды, такъ какъ, по ея мннію, Господь Богъ насадилъ ихъ для всхъ. Поэтому она, не стсняясь, сорвала нсколько цвтковъ гвоздики. Три изъ нихъ предназначались для родильницы, самые же прекрасные долженъ былъ получить Лингардъ Гроландъ. Она намревалась сунуть ихъ ему въ руку, вмст съ деньгами. Но, говоря себ самой, что эти цвты должны служить ему послднимъ привтствіемъ съ ея стороны, она почувствовала, что красныя пятна на ея щекахъ загорлись сильне и ярче. Ахъ, если бы только онъ принялъ гвоздики! Пусть тогда случится что бы то ни было, она готова перенести все, даже самое ужасное.

Въ то время какъ она стояла на колнахъ передъ грядкой, ее замтилъ слуга Дитель. Такъ какъ и Куни увидала его, то она поспшила какъ могла къ родильниц и поднесла къ ея засохшимъ губамъ кружку со свжею водою.

Это было для больной драгоцннымъ бальзамомъ, и когда Куни замтила — какую великую отраду принесла несчастной ея маленькая услуга, то сердце ея наполнилось радостью. Если бы было возможно, то она, ненужная никому, охотно легла бы на одръ болзни вмсто матери, отъ счастія и несчастія которой зависла жизнь двухъ малютокъ.

Какъ пріятно оказывать помощь! И она иметъ возможность помочь.

И съ блистающими глазами она положила въ руку родильницы три золотыхъ гульдена, говоря ей, что за эту сумму мстное городское общество позаботится о воспитаніи близнецовъ.

Засохшія губы больной зашевелились и она такъ горячо и сердечно начала восхвалять состраданіе и доброту хромой акробатки, казавшейся ей въ этотъ моментъ похожею на царицу, что Куни снова покраснла, но на этотъ разъ отъ стыда по поводу похвалы, которой она такъ мало заслуживала, но которая все-таки была ей пріятна. Наконецъ, больная выразила желаніе позвать священника, чтобы не умереть безъ покаянія. Ее очень тяготили ея грхи. Она — и только она одна — была виновна въ томъ, что Никкель попалъ на веревку. Она никогда въ своей жизни не была лакомкой, только передъ рожденіемъ близнецовъ лукавый соблазнилъ ее. Ей страшно захотлось жареныхъ птицъ и она была не въ силахъ подавить и сдержать въ себ это желаніе. И вотъ, единственно для того, чтобы угодить ей, Никкель укралъ куръ и гуся. Не смотря на разные свои дурные поступки, въ которые вовлекало его легкомысліе, онъ былъ благочестивъ и обладалъ добрымъ любящимъ сердцемъ. Ради нея онъ былъ бы готовъ украсть кольцо съ пальца палача. Онъ умеръ безъ покаянія, съ петлею на ше, такъ какъ крестьяне, схвативъ, тотчасъ же повсили его на ближайшемъ дерев, не слушая его просьбъ. Это обстоятельство, еще боле чмъ забота о бдныхъ червячкахъ въ рубищахъ, длаетъ для нея смерть прискорбною. О сиротахъ уже позаботилось жалостливое сердце Куни, а ея Никкель всю вчность не найдетъ милосердія у Небеснаго Судьи.

При этихъ словахъ она громко рыдала и корчилась въ судорогахъ, такъ что Куни съ трудомъ удалось помшать ей соскочить съ горячей соломы въ телг на мокрую траву лужайки.

Когда больная нсколько успокоилась, она продолжала бормотать имя Никкеля, и ея жалобы надрывали сердце Куни.

IX.

Куни ушла, какъ только состояніе больной позволило ей это сдлать, подошла къ окну общей залы и стала смотрть внутрь.

Гости большею частью спали на соломенныхъ подстилкахъ, изголовья которыхъ были приподняты посредствомъ опрокинутыхъ стульевъ. Боле богатымъ были отведены спальни, которыя и они тоже принуждены были раздлить вмст съ другими. Бродячій людъ лежалъ на голомъ полу съ сумками подъ головами. Нсколько музыкантовъ еще не спали и пили вино, которымъ угощали ихъ странствующіе купцы и ремесленники. Другіе отправились съ бродягами въ лсокъ за лугомъ. Тамъ они плясали, играли и пли. Шумъ ихъ безшабашнаго веселья доносился въ тихомъ ночномъ воздух до телги больной.

Кельнскіе господа все еще сидли за столомъ, не обращая вниманія на веселье бюргеровъ и на превращеніе общей залы гостинницы въ спальню, и съ жаромъ разговаривали между собою.

Продавецъ индульгенцій тоже еще не отправился на покой. Высокій, широкоплечій вахмистръ ландскнехтовъ только что отдалъ ему большую часть цехиновъ, вырученныхъ отъ продажи добычи, захваченной имъ въ Италіи, разсчитывая обезопасить свою душу отъ огня чистилища. Передъ выходомъ изъ комнаты, онъ ударилъ себя въ широкую грудь, точно освободясь отъ большой тяжести.

Канатная плясунья задумчиво посмотрла ему вслдъ. Какъ нкогда ей, такъ теперь и ландскнехту, индульгенція освободила душу отъ тяготившаго ее бремени. Не благоразумне-ли поступила бы она, если бы отдала свои деньги для искупленія души повшеннаго Никкеля, вмсто того, чтобы жертвовать ими для сиротокъ, о которыхъ и безъ нея, можетъ быть, позаботилось бы людское состраданіе? Это принесло бы наилучшее утшеніе и бдной умирающей, которую ничто не безпокоило такъ сильно, какъ ея собственная виновность въ вчной погибели ея мужа?

Впрочемъ, ей вдь и такъ удалось облегчить кончину для умирающей матери, и начатое ею дло она ршила немедленно довести до конца.

Съ теплою улыбкой, которая удивительно красила ея лицо, изможденное страданіемъ, она вернулась въ общую комнату.

Она еще прежде замтила одного стараго священника, лицо котораго имло выраженіе истинной сердечной доброты. Она скоро отыскала его среди спавшихъ на солом путниковъ, но старикъ спалъ такъ крпко, что ей не хотлось будить его. Въ числ кельнскихъ монаховъ-проповдниковъ, которые большею частью тоже спали, ни одинъ не внушалъ ей доврія, одинъ изъ нихъ даже показался ей тмъ самымъ, который незадолго до ея паденія съ каната съ упорною настойчивостью добивался ея благосклонности. Но и настоятель церкви св. Эгидіи въ Нюрнберг, уже кончившій ужинъ съ депутатами своего родного города, имлъ видъ ласковаго и въ высшей степени привтливаго человка. Правда, его щеки пылали, — отъ жары или отъ вина,— но въ правильныхъ чертахъ его лица было какое-то доброе, привлекающее сердце выраженіе. Еще прежде, когда онъ проходилъ черезъ комнату, Куни видла, какъ привтливо онъ погладилъ по блокурой головк хорошенькаго мальчика, сына одной горшечницы изъ Ререна въ рейнскихъ земляхъ, повозка которой стояла тамъ на лугу, у Майна. Повидимому, онъ расходился съ кельнцами во мнніяхъ, такъ какъ онъ какъ разъ въ это время отрицательно махалъ рукою.

Можетъ быть, онъ даже былъ бы радъ, если бы она отозвала его. Но сметъ-ли она, жалкая бродяга, потревожить такую важную особу за стаканомъ вина?

А между тмъ необходимо было спшить: промедленіе грозило опасностью. И вотъ Куни ршилась обратиться къ посредничеству хозяйки гостинницы. Кутаясь въ платокъ, чтобы не разбудить спящихъ, она приготовлялась выйти изъ общей залы.

Но рыжая Гитта только что навстила родильницу и разсказала Циріаксу, что Куни, глупое, мягкосердечное созданіе, растрачиваетъ свои золотыя монеты на умирающую женщину.

Богохульникъ разсвирплъ. Онъ пробормоталъ нсколько словъ рябому Рабану и затмъ заковылялъ къ хромой, чтобы помшать ей переступить черезъ порогъ и спросилъ ее сердитымъ голосомъ, какъ много денегъ бросила она въ могилу полумертваго подобія женщины.

— А теб какое дло?— спросила Куни, съ трудомъ подавляя свой кашель.

— Мн, мн… какое дло мн? прохриплъ Циріаксъ. Затмъ онъ съ угрожающимъ видомъ поднялъ кулакъ и проговорилъ насмшливо: — Ни на одинъ мдный геллеръ больше или меньше дла чмъ теб — чортъ возьми!— до моей телги. Четыре фунта геллеровъ, Рабанъ,— и оселъ и телга твои!

— По рукамъ!— вскричалъ рябой бродяга, державшій уже деньги наготов.

Циріаксъ хихикнулъ, обращаясь къ Куни съ злорадствомъ:

— Такъ вотъ же теб, дура! Кто не длится со мною — знай это — тотъ и не детъ со мною!

Затмъ онъ заковылялъ обратно къ рыжей Гитт.

Двушка безмолвно смотрла нкоторое время ему вслдъ. Затмъ она быстро провела себ рукою по лбу, какъ бы желая отогнать отъ себя какую-то непріятную мысль и на половину смущенно, на половину укоризненно покачала своею горячею головой. Она сдлала доброе дло,— а это, это… Но вдь она длала не ради платы, она только желала помочь больной.

Она выпрямилась и, прихрамывая, ршительно пошла къ кухн.

Тамъ она, часто кашляя, разсказала хозяйк ‘Щуки’ въ трогательныхъ словахъ, что родильница, которую она, хозяйка, съ такою христіанскою добротою, подкрпляла супомъ, желаетъ исповдаться и причаститься: вроятно, она скоро умретъ. Настоятель церкви св. Эгидіи изъ Нюрнберга сидитъ еще за стаканомъ вина…

Куни не успла докончить. Хозяйка, во время ея разсказа, вытерла свое разгоряченное хорошенькое личико передникомъ, оправила блые рукавчики на своихъ полныхъ рукахъ и, глядя съ удивленіемъ и вмст одобреніемъ на исхудалое лицо акробатки, съ живостью прервала ее, общая сдлать для больной женщины все, что отъ нея зависитъ.

— Если бы господинъ настоятель, — продолжала она,— былъ другимъ человкомъ, то я не осмлилась бы обратиться къ нему. Но онъ жалостливъ и когда дло идетъ объ оказаніи помощи, онъ не спрашиваетъ куда идти, кто ты и что у тебя есть. Я знаю его… Подожди здсь немного. Если онъ согласится, то ты тотчасъ и отведи его къ несчастной.

Съ этими словами она наскоро пригладила свои растрепавшіеся отъ возни по хозяйству каштановые волосы, опустили руки въ ведро съ водой, поспшно вытерла ихъ передникомъ отвязала его и бросила служанк, откашлялась и вышла изъ кухни.

На озабоченный вопросъ своего мужа, котораго она встртила на порог общей залы, ‘что ей тутъ нужно’, она отвчала ршительно: ‘Я ищу того, что праведно и благочестиво’.

Затмъ шепотомъ сообщила настоятелю, чего она желаетъ отъ него.

Настоятель тотчасъ же изъявилъ свое согласіе. Можно было даже подумать, что этому духовному лицу было на руку, что его потревожили, съ короткимъ восклицаніемъ: ‘Неотложная обязанность по званію’ — онъ всталъ изъ-за стола и пошелъ за хозяйкой сперва къ Куни, а потомъ и за нею къ телг родильницы, возл которой стоялъ высоко нагруженный возъ съ горшками, прикрытый блымъ мелькавшимъ въ ночной тьм парусиннымъ навсомъ.

Хозяйка взялась сама послать за жившимъ по близости причетникомъ, чтобы онъ тотчасъ же принесъ все, что было нужно настоятелю для напутствія умиравшей женщины.

Куни сообщила родильниц, какое важное духовное лицо готово исповдать и причастить ее. Затмъ она шепотомъ посовтовала ей упомянуть господину аббату о несчастной душ Никкеля, и сказала, что во всякомъ случа она можетъ теперь умереть спокойно.

Затмъ Куни взяла половину цвтовъ, сорванныхъ ею въ саду, и потихоньку ушла, чтобы не мшать исповди.

X.

На краю луга Куни остановилась въ раздумьи. Она съ удовольствіемъ бросилась бы на увлаженную росою траву, чтобы растянуться тамъ и отдохнуть въ прохлад, такъ какъ чувствовала смертельное изнеможеніе, ноги у нея страшно болли и горли посл продолжительнаго движенія въ теплую августовскую ночь. Но нчто другое имло еще большую привлекательность для ея истомленнаго тоскою сердца. Она желала снова увидть Лингарда и, если будетъ возможно, отдать ему цвты гвоздики, въ знакъ благодарности за все, что онъ для нея сдлалъ.

Онъ все еще сидлъ, вмст съ другими господами, у стола передъ гостинницей. Одна изъ свчъ, прикрытыхъ колпачками, бросала яркій свтъ на его мужественное лицо. Куни знала, что онъ не можетъ ее видть, въ окружающей ее тьм, и все-таки ей казалось, что взглядъ его блестящихъ темныхъ глазъ порою останавливается на ней. Какъ разъ въ это время онъ говорилъ. Какъ желала бы Куни знать — что онъ говоритъ! Сдлавъ надъ собою усиліе, она собралась съ духомъ, проскользнула вдоль покрытой тнью стны и сла позади олеандроваго куста, на остромъ краю кадки. Никто не замтилъ ее, но припадокъ кашля могъ выдать ее каждую минуту. Поэтому, изъ предосторожности, она крпко прижала свой передникъ къ губамъ. Въ такомъ положеніи она стала слушать съ напряженнымъ вниманіемъ,— и какую боль ни причиняла ей нога, какъ ни разрывалась ея грудь, она все-таки считала особенною милостью Провиднія то, что она пробралась сюда именно въ эту минуту, такъ какъ Лингардъ все еще продолжалъ говорить. Другіе просили его обстоятельно разсказать, какимъ образомъ прекрасная Катарина Гарсдерферъ сдлалась его супругой, не смотря на сопротивленіе своего строгаго отца и на то, что достопочтенный совтъ наказалъ его за непокорность заключеніемъ въ тюрьму и изгнанеімъ.

Почти все это онъ уже разсказалъ въ подробности, когда Куни начала слушать. Теперь онъ указалъ на сидвшаго противъ него Вилибальда Пиркгеймера и продолжалъ разсказывать — какъ, благодаря заступничеству его и великаго живописца Альбрехта Дюрера въ Инспрук его выслушалъ императоръ и своею собственною высокой особой вступился за него и поддержалъ его обрученіе, и какъ вслдствіе этого могущественнаго заступничества онъ достигъ цли своихъ желаній.

— Наши достопочтенные,— заключилъ онъ свой разсказъ,— соблаговолили изъявить согласіе на мое возвращеніе на родину и Гансъ Гарсдерферъ, отецъ Катарины,— вчная ему память!— пересталъ сопротивляться нашему союзу. Можетъ быть, это случилось бы и раньше, если бы не возникло жестокой борьбы, вслдствіе кореннаго различія характеровъ, между этимъ суровымъ человкомъ и моимъ веселымъ беззаботнымъ отцемъ, борьбы, проявлявшейся какъ въ жизни, такъ и въ городскомъ совт. Только при послднихъ минутахъ своего стараго противника, которому я обязанъ жизнью, Гансъ Гарсдерферъ протянулъ ему руку въ знакъ примиренія и согласился на нашъ бракъ.

— И я знаю,— прервалъ его Вилибальдъ Пиркгеймеръ,— что при разныхъ препятствіяхъ, которыя ставили ему на пути его противники и которыя портили ему богатую дяніями жизнь, оба вы и ваша врная любовь приносили его душ больше свта и утшенія, чмъ все остальное. Мн приходилось часто слышать, какъ онъ весело признавался въ этомъ,— а что касается васъ, другъ Лингардъ…

— То я знаю,— скромно прервалъ его Лингардъ,— что онъ былъ правъ, считая меня недостойнымъ его дочери, при моемъ первомъ сватовств, видя во мн незрлаго юношу.

— И хотя бы вы были тогда по сил и мужественной красот равны Ахиллу, а по уму — изворотливому сыну Лаэрта, Одиссею, я ничего не возразилъ бы вамъ противъ вашихъ словъ, — прервалъ его Пиркгеймеръ,— потому что,— прибавилъ онъ, обращаясь къ другимъ собесдникамъ, — жена этого человка — сокровище совсмъ особеннаго рода. Нюрнбергъ гордится, называя фрау Катарину своею дочерью. Во всхъ странахъ, гд говорятъ по нмецки, мы не нашли бы подобной ей женщины.

— Значитъ, вамъ можно позавидовать,— замтилъ маленькій докторъ Эбербахъ, обращаясь къ Лингарду.— Но вы, конечно, позволите мн сдлать вамъ одинъ вопросъ. Вы, какъ мы слышали, еще будучи мальчикомъ, были влюблены въ двочку Катарину. Юношею вы повезли съ собою вашу любовь за Альпы въ Падую и Болонью. А такъ какъ я ежедневно вижу подтвержденіе словъ благороднаго Виргилія: ‘нигд врность не бываетъ удалена отъ опасности’ {Virg., Aen. IV, 373.}, и милаго Катулла: ‘ни одинъ человкъ не проживетъ безъ ошибки {Catull., Dist. I, 5.}, то мн было бы желательно знать, держались-ли вы даже и въ Италіи, какъ вообще, такъ и въ частности, той рдкой для насъ, мужчинъ, птицы, которую зовутъ врностью къ любимой женщин. Въ сравненіи съ вами, я не боле какъ остроухій маленькій фавнъ въ сравненьи съ величественнымъ Ареемъ, однако же, я по опыту знаю, какъ легко тамъ огненные глаза зажигаютъ сердца пламенемъ страсти. Въ самомъ-ли дл брони ранней любви была настолько непроницаема, что защитила ваше сердце отъ всякихъ обжоговъ даже и ране того времени, когда клятвенный обтъ соединилъ васъ съ двочкой, которую вы такъ рано выбрали себ въ спутницы жизни?

— Да, броня была непроницаема, какъ посл, такъ и до благословенія нашего союза священникомъ, — отвчалъ молодой членъ городскаго совта твердо и ршительно.

Затмъ онъ измнилъ тонъ, протянулъ руку съ наполненнымъ бокаломъ къ тюрингцу и весело продолжалъ:

— И вамъ, неврующій господинъ докторъ, при вашей учености, право, не слдовало бы считать это удивительнымъ. Вдь еще вашъ пресловутый Проперцій сказалъ: ‘много способствуетъ любви врный духъ и твердое постоянство’ {Propertius, Eleg. II, 20, 27.}. И поврьте, докторъ, я и безъ совта вашихъ опытныхъ римлянъ сохранилъ бы врность къ прекрасному ребенку. Катарина была для меня съ юныхъ лтъ моихъ уже женою, женщиною по преимуществу, ‘, какъ сказалъ бы мой учитель греческаго языка въ Болонь. Она всегда была избранницею моего сердца, подобно тому какъ для грековъ былъ любимйшимъ свтомъ Геліосъ, хотя наряду съ нимъ существуетъ луна и множество звздъ и звздочекъ.

— Ну, а эта бродяжка, которой вы недавно напомнили о себ золотымъ дождемъ, какъ Зевсъ прекрасной Дана?— спросилъ докторъ Пейтингеръ изъ Аугсбурга, лукаво погрозивъ своему другу пальцемъ. ‘Мы, гуманисты, слдуемъ правилу Тибулла: ‘Кто сознается, тому прощается’, {Tibull. Eleg. I, 6, 29.} и достаточно знакомы со свтомъ, чтобы знать, что проступки длаются, какъ внутри, такъ и вн стнъ Трои {Horatius, Epist. I, 2, 16.}.

— Правдивыя слова, — сказалъ Лингардъ.— Они одинаково подходятъ ко мн какъ и къ двушк, однако же, между нами не было ршительно ничего такого, что хоть сколько-нибудь походило бы на любовныя шашни. Я, въ качеств судьи, оправдалъ ее въ незначительномъ проступк, совершенномъ ею въ то время, когда я шелъ къ алтарю. Я не желалъ, чтобы тотъ блаженный для меня часъ принесъ горе кому бы то ни было. Вслдствіе этого она привязалась ко мн — кто знаетъ изъ одной-ли благодарности или можетъ быть въ ея странномъ сердц зашевелилось какое-нибудь боле теплое чувство ко мн. Въ то время она была безспорно хорошенькимъ и граціознымъ созданіемъ, однако же между мною и этою голубоокою чернушкой не было ничего такого, на что не могъ бы смотрть духовникъ. Это такъ же врно, какъ то, что я надюсь еще много лтъ пользоваться любовью моей дорогой жены. Впрочемъ, это удивляетъ даже меня самого, потому что я никоимъ образомъ не былъ слпъ къ своеобразной прелести канатной плясуньи и искуситель указывалъ мн на нее довольно настойчиво. Къ тому же она тоже вовсе не принадлежитъ къ обыкновенному разряду акробатокъ. Въ своемъ искусств она достигла изумительной степени совершенства, но, во время рейхстага въ Аугсбург, когда она въ присутствіи императора вздумала продлать на канат неслыханныя вещи…

— Да не та-ли это самая, что на глазахъ нашей несчастной Юліаны сдлала ужасный прыжокъ, который такъ страшно испугалъ двочку?— спросилъ докгоръ Пейтингеръ, сильно заинте ресованный.

— Она самая,— отвчалъ Лингардъ, тономъ глубокаго сожалнія, а Пейтингеръ, тихо вздохнувъ, продолжалъ:

— Съ этого внезапнаго страха, которымъ былъ потрясенъ ея нжный организмъ, началась болзнь ангела, котораго богатое, любящее сердце такъ горячо было расположено и къ вамъ, господинъ Лингардъ.

— Такъ же какъ и мое къ этому удивительному ребенку, — отвчалъ молодой членъ ратуши съ живою сердечностью.— Это ужасное паденіе несчастной съ каната произошло въ ту минуту, когда Юліана, не будучи въ состояніи видть ее въ такой смертельной опасности, показывала мн нсколько листковъ изъ Лукіана, которые я долженъ былъ передать, отъ вашего имени, присутствующему здсь господину Вилибальду. Посл этого случая акробатка, разумется, должна была навсегда отказаться отъ хожденія на канат, такъ какъ она лишилась одной ступни. Мы думали, что это послужитъ къ ея спасенію, и обратитъ ее на путь скромной и степенной жизни, но мы ошиблись. Несмотря на хромоту Куни, ея безпокойная кровь заставила ее вернуться на большую дорогу. А между тмъ она могла бы остаться въ монастыр, не давая никакого обта, въ качеств блицы.

— Моя жена, ради Юліаны, тоже приглашала ее въ нашъ домъ,— прибавилъ докторъ Пейтингеръ.— Паденіе, такъ испугавшее Юліану, не выходило изъ головы больной двочки. Ея сострадательное сердце было очень озабочено участью несчастной. Она такъ настойчиво просила мать позаботиться о ней, что мы исполнили ея желаніе и часто освдомлялись о положеніи канатной плясуньи. Какъ радовалась Юліана, когда узнала, что жизнь смлой акробатки спасена! Но когда моя жена, чрезъ настоятельницу монастыря, предложила ей мстечко въ нашемъ дом, то она отвергла предложеніе, которое мать и дочь сдлали — клянусь Богомъ — отъ чистаго, добраго сердца.

— Такимъ же образомъ она поступила и съ подаркомъ, который мы — я и моя жена — оставили для нея въ монастыр,— сказалъ Лингардъ.— Почему отвергла она мою, не мене охотно предложенную, помощь? Не потому-ли, что она была слишкомъ горда для того, чтобы принять милостыню отъ человка, отъ котораго ея горячее сердце напрасно ожидало кое-чего лучшаго?

Здсь Гроландъ остановился и въ его тон послышалось какъ бы признаніе, когда онъ съ оживленіемъ продолжалъ: — И, господа, она довольно часто казалась мн весьма привлекательною. Къ чему мн отрицать это? Внутри и вн стнъ Трои — какъ мы слышали сейчасъ,— длаются ошибки, и если бы между мною и ею не стоялъ другой женскій образъ, подобно тому, какъ Альпы стоятъ между Германіей и Италіей,— то, можетъ быть… но къ чему эти ‘если бы’ и ‘но’? Поврите-ли вы мн, что бывали минуты, когда мн казалось, что я долженъ загладить какую-то вину передъ несчастной акробаткой?

— На вашемъ мст я давно бы уже сдлалъ это, къ польз обихъ сторонъ,— весело сказалъ докторъ Эбербахъ. Требованіямъ совсти слдуетъ повиноваться даже и въ томъ случа, когда они, въ вид исключенія, повелваютъ намъ сдлать что-нибудь пріятное для насъ. Но какой у васъ серьезный видъ, господинъ Лингардъ! Не принимайте моихъ словъ въ дурную сторону. Вы и безъ того принадлежите къ числу тхъ рдкихъ безперыхъ, одаренныхъ разумомъ, птицъ, въ которыхъ строгость Катона соединяется съ любезностью Тита.

— Честь Катону, — сказалъ Вилибальдъ Пиркгеймеръ, слегка склонивъ свою большую голову,— но во времена моей молодости люди лучше умли примирять строгій долгъ съ снисходительнымъ милосердіемъ, когда нужно было доставить удовольствіе какой-нибудь прекрасной Калипсо, которой наша суровость могла бы причинить горе. Но не все было лучше въ доброе старое время, а чтобы вы, Лингардъ, котораго я уважаю какъ самаго врнаго изъ супруговъ, не истолковали ложно моихъ словъ, я скажу, что склониться и сдаться — это дв совсмъ разныя вещи.

— Сдаться!— вскричалъ рыцарь Гансъ фонъ-Оберницъ, нюрнбергскій староста, съ негодованіемъ.— Чтобы одинъ изъ Гроландовъ, который притомъ же иметъ счастіе обладать врною, прекрасною женою, былъ побжденъ сверкающими глазами какой-нибудь странствующей канатной плясуньи! Скорй Пегницъ потечетъ обратно къ Бургбергу. При томъ, мн кажется, мы могли бы найти лучшіе предметы для разговоровъ.

— Но смлая и искусная акробатка, конечно, не принадлежала къ числу пошлыхъ предметовъ,— возразилъ докторъ Пейтни, геръ съ жаромъ.— И, сверхъ того, кто не пожелалъ бы узнать какъ вела себя относительно васъ, господинъ Лингардъ, эть пылкая, свободная дочь большой дороги? Говорятъ, пренебреженная любовь есть мать ненависти и со временъ Пентефріи часто ведетъ къ жесточайшей мести. Если эта двушка, о которой господинъ фонъ-Оберницъ такого низкаго мннія, дйствительно принадлежитъ къ тому же дурному сорту, какъ другія подобныя ей…

— Никоимъ образомъ!— прервалъ его Лингардъ Гроландъ съ горячею живостью.— Куни при всхъ своихъ недостаткахъ и при всхъ постигшихъ ее несчастіяхъ все-таки была и остается рдкимъ существомъ. Немного такихъ, гордость которыхъ не была бы подавлена и сломлена глубочайшею нищетою. Когда я снова увидлъ ее здсь, въ ‘Голубой Щук’, среди самаго послдняго сброда, больную и нищую, можетъ быть уже скорую добычу смерти, то мн показалось своевременнымъ снова предложить ей помощь, отъ которой она когда-то отказалась. Я охотно сдлалъ бы для несчастной и больше,— и моя жена, конечно, не поставила бы мн этого въ упрекъ, такъ какъ и она расположена къ Куни,— и, повторяю, эта двушка обладаетъ хорошими, даже наилучшими качествами. Если бы она жила въ какой-нибудь почтенной семь, а не среди бродячаго люда…

Здсь молодой депутатъ былъ внезапно остановленъ. Его собесдники тоже подняли головы съ изумленіемъ, такъ какъ вблизи ихъ какой-то странный шумъ послышался въ ночномъ воздух.

Маленькій докторъ Эбербахъ вздрогнулъ и вскочилъ со стула, Гансъ фонъ-Оберницъ схватился за мечъ, но докторъ Шедель тотчасъ же сообразилъ, что звукъ, проникшій въ его старое ухо, есть не что иное, какъ сильный сдерживаемый кашель. Онъ и другіе посмотрли на олеандровый кустъ, изъ-за котораго послышались болзненные стоны.

Опытный врачъ задумчиво покачалъ кудрявою сдою головой и сказалъ:

— У кого такой кашель, тотъ, пожалуй, скоро совсмъ перестанетъ страдать.

И онъ хотлъ встать, чувствуя, что здсь можетъ понадобиться его помощь.

XI.

Дитель, наконецъ, былъ освобожденъ отъ своего заключенія въ погреб и, съ удвоеннымъ рвеніемъ, принялся разыскивать садоваго вора.

Не соображая того, какъ много прошло времени съ тхъ поръ, какъ онъ въ первый разъ сдлалъ попытку задержать преступника, онъ началъ свои розыски съ того самаго пункта, гд они были прерваны. Подобно тому, какъ неразумный ребенокъ, у котораго вылетла птичка изъ клтки, заглядываетъ даже въ стоящую въ клтк чашечку съ водой — не найдется-ли тамъ эта птичка, — онъ наводилъ свтъ своего фонаря на мста, гд не могъ бы укрыться даже какой-нибудь котенокъ. Онъ побывалъ, между прочимъ, и на лугу у Майна, чтобы поискать Куни у вдовы повшеннаго Никкеля. Но какъ разъ въ это время родильница пріобщалась св. Таинъ и прервать совершеніе этого таинства было бы тяжкимъ грхомъ. Но онъ обладалъ острымъ зрніемъ и при свт фонаря на длинной палк, которую воткнулъ причетникъ въ рыхлую почву луга, Дителю бросились въ глаза красные гвоздички на солом, на которой лежала умиравшая женщина. Эти цвты могли быть сорваны только въ огород хозяйки гостинницы и она въ особенности дорожила ими. Акробатка наврное сорвала ихъ для больной, причемъ, конечно, не ограничилась однимъ этимъ воровствомъ. До чего доходитъ дерзость этой сволочи! Но онъ, который обязанъ смотрть за порядкомъ въ ‘Голубой Щук’, отобьетъ у нея охоту къ воровскимъ продлкамъ.

Собака Филаксъ скоро указала ему на слдъ вора и прежде чмъ ужинавшіе господа успли посмотрть, — кто это тамъ стонетъ, изъ-за олеандроваго куста послышалось торжествующее воскличаніе Дителя: ‘Попалась, воровское отродье! и мы тебя проучили!’

Его первый взглядъ упалъ на бывшій въ рукахъ Куни маленькій букетъ гвоздики,— и жила на лбу Дителя вздулась отъ гнва по поводу вреда, нанесеннаго любимымъ цвтамъ его госпожи. Но когда онъ сталъ трясти преступницу за плечо и не встртилъ ни малйшаго сопротивленія, то онъ съ удивленіемъ навелъ свтъ фонаря на ея лицо, и то, что онъ увидлъ, заставило его замолчать вдругъ. Губы, подбородокъ и платье акробатки были покрыты яркою кровью, ея голова свсилась въ сторону, точно она потеряла опору. Это испугало Дителя и, вмсто того, чтобы продолжать хвалитися своимъ успхомъ, онъ сталъ звать на помощь.

Нюрнбергцы окружили двушку, а докторъ Гартманъ Шедель приказалъ слуг отнести лишившуюся чувствъ двушку, при содйствіи прибжавшаго уже на его зовъ помощника, въ домъ и позаботиться о хорошей для нея постели.

Дитель немедленно исполнилъ приказаніе. Мало того, услыхавъ какъ знаменитый врачъ сказалъ другимъ господамъ, что жизнь этой больной угасаетъ, съ нимъ произошла великая перемна. Вся жалость, къ какой онъ былъ способенъ, все сильне и сильне начала волновать его сердце, когда онъ увидлъ лицо Куни, искаженное страданіемъ. Точно провидніемъ, которымъ онъ былъ обязанъ своему доброму патрону, св. Эобану, показалась Дителю пришедшая ему въ голову мысль,— отвести для больной свою собственную чистенькую комнатку за кухней. Она должна была лежать на его собственной кровати. Кровати ничего не сдлается отъ того, что на ней полежитъ странствующая двушка, которая немного лтъ тому назадъ, такъ весело, ради удовольствія другихъ, разбрасывала золотыя монеты. Ея несчастіе казалось ему потрясающимъ примромъ измнчивости всего земного. Бдная! Но если для нея возможно какое-нибудь облегченіе, то она скоре всего найдетъ его на его постели, такъ какъ она окружена образками, благочестивыми изреченіями и мелкими реликвіями, которыя были проданы ему за дешевую цну продавцами священныхъ вещей, останавливавшихся въ числ другихъ гостей въ ‘Голубой Щук’. Между этими реликвіями былъ ремешекъ съ сандаліи святой Елисаветы, цлебную силу котораго онъ испыталъ самъ, когда заболлъ морскою лихорадкой.

Тяжесть, которую онъ несъ съ своимъ помощникомъ, была не велика, однако же ему не пришлось дойти до цли безъ остановокъ. Одинъ разъ изъ руки Куни, находившейся въ безсознательномъ состояніи, выпалъ букетикъ изъ гвоздикъ, и онъ, Дитель, поднялъ похищенные цвты, которые только что возбуждали въ немъ такой гнвъ, и молча положилъ ихъ ей на колни. Другая задержка была боле серьезнаго рода. Циріаксъ, узнавъ, что двушка лежитъ при смерти и боясь, какъ бы ему не пришлось платить за похороны, горячо и съ отрицательными жестами объяснялъ присутствовавшимъ, что онъ часъ тому назадъ прогналъ отъ себя навсегда хромую, которую достаточно долго таскалъ за собою изъ чистаго состраданія. Теперь ему до нея такъ же мало дла, какъ до птуха, который только что возвстилъ своимъ крикомъ наступающее утро.

Однако же скоро хозяинъ ‘Голубой Щуки’ и другіе отодвинули Циріакса въ сторону. Больную уложили на постель слуги Дителя и старый врачъ съ самымъ тщательнымъ вниманіемъ старался оказать ей помощь.

Хозяйка гостинницы помогла ему раздть больную, и когда эта достойная женщина, отирая передникомъ свои глаза, снова отворила дверь и къ кровати подошелъ настоятель церкви св. Эгидіи, чтобы во второй разъ въ эту ночь напутствовать умирающую, то, увидавъ Гартмана Шеделя, понялъ, что онъ пришелъ какъ разъ вовремя.

Акробатка пришла въ сознаніе, и появленіе добраго прелата принесло ей отраду. Исповдь была продолжительна, и должно быть, то, что она открыла духовнику, было столько же странно, какъ и трогательно, потому что аббатъ слушалъ ее съ напряженнымъ вниманіемъ и съ очевиднымъ душевнымъ волненіемъ. Кончивъ свое дло, онъ нкоторое время оставался одинъ, потому что не могъ собраться съ духомъ, чтобы тотчасъ же вернуться къ другимъ. До кельнцевъ ему не было дла, а нюрнбергцы, къ которымъ онъ отправился затмъ, давно уже снова сидли за столомъ передъ гостинницей.

Волны Майна теперь уже отражали блескъ восходящаго солнца. Чистая роса сверкала на лугу, гд стояли повозки, и въ огород хозяйки, на трав и цвтахъ. Конюхи запрягали въ дышла только что вычищенныхъ караковыхъ коней. Мдныя кольца на высокихъ хомутахъ коней громко и весело звенли, и хлопанье бичей раздавалось надъ четверками и шестерками, начавшими уже свое дневное движеніе по большой дорог.

Однако же ни грохотъ экипажей, ни стукъ лошадиныхъ копытъ не могъ разбудить кельнскихъ профессоровъ, которые вмст съ своею свитою изъ духовенства отправились на покой и спали въ завшенныхъ густыми темными занавсами комнатахъ. Большинство боле скромныхъ гостей уже оставило свои соломенныя постели.

Циріаксъ одинъ изъ первыхъ вышелъ изъ гостинницы на большую дорогу. Повозка и оселъ уже не принадлежали ему. Онъ хотлъ было навязать свои вещи рыжей Гитт, но такъ какъ она ршительно отказалась нести ихъ, онъ взвалилъ мшокъ на свои лнивыя плечи. Съ руганью и проклятіями онъ тащилъ теперь эту непривычную для него тяжесть, такъ какъ рябой Рабанъ остался съ повозкой въ Мильтенберг, а дальнйшее пребываніе тамъ было не безопасно для притворнаго сумасшедшаго. На этотъ разъ уже онъ долженъ былъ вести свою супругу на цпи, потому что она доходила до изступленія, отказываясь бросить на произволъ судьбы двушку, которая съ такою преданностью ухаживала за ея ребенкомъ. Вдвойн покинутая женщина безпрестанно оглядывалась, ища брошенной своей спутницы, пока они не добрались до Франкфурта. Тамъ Гитта оставила Циріакса и перешла къ рябой крыс Рабану. Телжка, въ которой жилъ и умеръ ея ребенокъ, а не ея противный обладатель, была причиною ея ршенія — разорвать узы, приковывавшія ее въ продолженіи девяти лтъ къ богохульнику.

Странствующіе школьники съ веселыми пснями отправились въ путь, музыканты же остались, дожидаясь отхода майнскаго судна, гд они могли и заработать деньги и попировать.

Бродяги отправились, одинъ по одному, не заботясь объ умиравшей канатной плясунь.

— Каждому достаточно тяжело нести свой собственный крестъ,— сказалъ Юнгель, схватывая свои длинные костыли.

Только попрыгунью задержало въ Мильтенберг участіе къ судьб товарки, стоявшей на высот своей славы въ то время, какъ она, бывшая ‘Филлида’, быстро катилась внизъ.

— Это христіанская обязанность,— сказала она своему слпому мальчику, выпрашивавшему для нея милостыню,— не оставлять Куни, которая когда-то стояла такъ высоко, не проводивъ ее къ мсту ея вчнаго покоя.— Когда затмъ она услышала, что ея бывшая товарка причастилась, то сказала своему сыну, кроша чеснокъ въ свою ячменную похлебку:— Ну, теперь она успокоится! А для насъ я ожидаю кучу геллеровъ во Франкфурт, если только теб удастся сдлать при выпрашиваніи милостыни такую жалостную рожицу, какую ты такъ мило состроилъ сейчасъ.

Монахи, продавецъ индульгенцій, бюргеры и ремесленники, собиравшіеся ссть на майнское судно, съ удивленіемъ смотрли на знатныхъ господъ, которые,— какъ это ни нелпо, но все-таки врно, потому что въ этомъ увряетъ Дитель, — лишились утренняго сна изъ-за странствующей двушки.

Завиватель перьевъ покачалъ головою, какъ будто ему сообщили что-то неслыханное, когда услышалъ, какъ депутатъ достопочтеннаго совта его родного города, высокоуважаемый господинъ Лингардъ Гроландъ сказалъ старому доктору Шеделю:

— Я останусь съ вами до конца, почтенный другъ. Жизнь несчастной продлится только на нсколько часовъ, но, поторопившись, я догоню другихъ, прежде чмъ они выдутъ изъ Франкфурта.

— Прекрасно, Лингардъ, — вскричалъ Вилибальдъ Пиркгеймеръ, а аббатъ св. Эгидіи прибавилъ тономъ поощренія:

— Вы этимъ сдлаете нчто угодное Богу. Да, господа, повторяю вамъ: ни у одного смертнаго ложа я не находилъ такъ мало основанія стыдиться, что я — человкъ, какъ у простой постели этой бродячей двушки. Если предъ престоломъ Верховнаго Судіи въ неб мысли и вра взвшиваются на тхъ же всахъ, какъ и дла, то немногіе изъ людей, смыкающихъ навсегда глаза за шелковыми занавсами, могутъ ожидать оправданія съ такою увренностью, какъ эта бднйшая изъ бдныхъ.

— И она въ самомъ дл не оставила для себя ничего изъ богатой милостыни господина Лингарда?— спросилъ Нюрнбергскій староста.

— Ничего, — отвчалъ настоятель.— Все до послдняго геллера она отдала чужой для нея женщин, хотя сама она, хромая, нищая, покинутая, должна была остаться здсь, и несмотря на то, что она только случайно встртила родильницу, на большой дорог. Долгъ моего званія не позволяетъ мн вдаваться въ подробности и разсказывать вамъ о томъ, какъ богобоязненно она поступила еще въ Аугсбург, но, благодаря покаянію, которое я только что выслушалъ, я причисляю сегодняшнее утро къ хорошимъ и незабвеннымъ днямъ моей жизни. О, господа, смерть — дло серьезное, и сношеніе съ умирающими есть наилучшая школа для священника. Здсь передъ нимъ открываются глубочайшія бездны души.

— И,— прервалъ его Вилибальдъ Пиркгеймеръ,— я думаю, что чмъ глубже мы проникаемъ въ человческую душу, тмъ она кажется мрачне.

— Да, мой ученый другъ, — возразилъ настоятель, — но вмст съ тмъ мы удостовряемся, что именно въ глубокихъ и темныхъ шахтахъ таятся чистйшіе самородки золота и серебра.

— И вамъ, высокоуважаемый господинъ, дйствительно посчастливилось найти таковыя у этой выросшей безъ всякаго призора бродяжки?— спросилъ докторъ Эбербахъ съ недоврчивою улыбкой.

— Это такъ же врно,— Отвчалъ настоятель съ холоднымъ достоинствомъ,— какъ то, что Спаситель былъ правъ, назвавъ блаженными нищихъ духомъ преимущественно передъ умными и богатыми знаніемъ.

Затмъ, не дожидаясь отвта доктора, онъ быстро повернулся къ молодому депутату, прося его проститься съ умирающей двушкой, которая была привязана къ нему съ такою теплою преданностью.

— Охотно,— отвчалъ Лингардъ и пригласилъ врача идти вмст съ нимъ.

Послдній только что подозвалъ къ себ, кивкомъ головы, доктора Пейтингера, чтобы вмст съ нимъ прочесть индульгенцію, которую онъ нашелъ подъ платкомъ на груди больной. Въ этой разршительной грамот говорилось объ освобожденіи отъ огня чистилища души не Куни, какъ ожидали они, а другой двушки, и этою двушкою была Юліана Пейтингеръ изъ Аугсбурга. Ученый гуманистъ не хотлъ врить своимъ глазамъ. Да, тамъ стояло, написаное большими буквами имя его дорогой, милой, такъ рано скончавшейся дочери!

Этотъ государственный человкъ, обыкновенно отличавшійся такою увренностью, выказалъ свое изумленіе съ смущеннымъ, почти растеряннымъ видомъ. Другіе господа тоже хотли посмотрть на индульгенцію, но настоятель, не выдавая сердечной тайны умиравшей Куни, которую она вврила ему на исповди, сообщилъ отцу Юліаны, что упавшая съ каната акробатка, едва выйдя изъ монастыря, и подарокъ императора и путевыя деньги, которыми снабдилъ ее монастырь, словомъ — все, что она имла,— и съ чмъ она могла просуществовать довольно долгое время,— отдала ради спасенія ребенка, о душ котораго она заботилась больше, чмъ о своемъ собственномъ благополучіи.

Глаза изумленнаго отца наполнились слезами отъ благодарнаго волненія и когда Лингардъ, вмст съ престарлымъ врачемъ, пошелъ къ умирающей, то докторъ Пейтингеръ просилъ позволенія сопровождать ихъ. Но врачъ совтовалъ ему лучше остаться вдали отъ страждущей, такъ какъ видъ незнакомаго лица могъ бы встревожить ее. Тогда Пейтингеръ поручилъ своему молодому другу Лингарду передать Куни его привтъ и поблагодарить ее за любовь, съ которою она вспомнила о его бдномъ, дорогомъ ребенк.

Лингардъ молча слдовалъ за врачемъ къ постели умирающей, гд у изголовья сидла сестра, принадлежавшая къ числу гостей ‘Голубой Щуки’ и вызвавшаяся ухаживать за больною.

Монахиня озабоченно покачала головой, когда они вошли въ комнату. Она присмотрлась къ умирающимъ и знала, что рука смерти уже коснулась больной двушки. Однако же, ея доброе, безцвтное лицо, окаймленное блыми крыльями чепчика, снова приняло свое обычное тихое и спокойное выраженіе.

Напротивъ того, хорошо очерченное и слегка покрытое румянцемъ лицо ввренной ея попеченію страдалицы, находилось въ постоянномъ движеніи. Она замтила появленіе мужчинъ и когда, поднявъ свои голубые глаза, мерцавшіе какимъ-то влажнымъ блескомъ, увидала того, къ кому рвалось ея бдное съ не прекращавшеюся никогда тоскою сердце, то они озарились какъ бы солнечнымъ сіяніемъ и на ея губахъ заиграла улыбка блаженства.

Она знала, что онъ придетъ, знала, что она еще разъ увидитъ его передъ смертью.

Она желала бы кивнуть ему головой и выразить въ теплыхъ словахъ радость, смущеніе, благодарность, наполнявшія ея душу, но въ ея хрипвшей груди не достало дыханія для этого, ей не удалось даже пошевелить губами. Но ея сердце и умъ не переставали работать. Множество давно уже пережитыхъ ею внутреннихъ и вншнихъ ощущеній снова поднялись въ ея душ. Сначала ей представилось, что она видитъ Лингарда — какъ было при первой ихъ встрч — идущимъ съ своею прекрасною, одтою въ подвнечное платье, невстой къ украшенной гирляндами двери храма св. Зебальда. Затмъ она увидала себя въ зал суда и почувствовала, какъ его рука погладила ея волосы. Дале ей вспомнились часы, въ которые она, въ дом фрау Шюрштабъ съ замираніемъ сердца дожидалась его посщенія. Она смотрла съ высоты каната внизъ. Тамъ, подъ ея ногами, Лингардъ разговаривалъ съ маленькой волшебницей. Но на этотъ разъ то, что видла тамъ Куни, вовсе не возбуждало въ ней новыхъ нечестивыхъ желаній. Юліана и теперь была въ лавровомъ внк и ласково кивала ей головой — какъ своему близкому другу. Затмъ передъ глазами Куни какъ бы изъ тумана выплылъ блдный образъ Юлички. Эти образы появлялись одинъ за другимъ съ быстротою молніи. Наконецъ, она увидла и себя самое, какъ она, при дрожащемъ свт звздъ въ огород хозяйки наполняла кружку водою для родильницы и срывала пурпурныя гвоздики для нея и для Лингарда. Цвты, запахъ которыхъ былъ для нея слишкомъ крпокъ и сбросить которые она не имла силъ, лежали передъ нею на одял. Они были предназначены для Лингарда. Она протянула къ нимъ свою узкую руку и ей удалось взять ихъ. Она нашла въ себ довольно силъ и для того, чтобы съ умоляющимъ взглядомъ, протянуть правую руку къ Лингарду. И не успла еще ея рука опуститься снова, этотъ гордый человкъ уже схватилъ ея цвты. Куни видла какъ онъ воткнулъ гвоздики въ петлицу своего темнаго камзола и ей послышалось въ тон его голоса глубокое волненіе, когда онъ сказалъ:

— Благодарю тебя, милая Куни, за прекрасные цвты. Я сохраню ихъ! Твоя жизнь была тяжела, но ты бодро переносила ея бремя. Я признавалъ это, и не я одинъ. Я долженъ также отъ имени доктора Пейтингера изъ Аугсбурга, отца Юліаны, поблагодарить тебя и передать теб истинно дружескій, сердечный привтъ. Онъ будетъ вспоминать о теб, какъ о выдающейся артистк въ своемъ искусств и какъ о славной двушк съ возвышенною душою… а я… я тоже буду вспоминать, это, разумется, само собою.

Онъ схватилъ ея горячую руку и при его словахъ она почувствовала себя такъ же хорошо, какъ за нсколько часовъ передъ тмъ, когда она, притаившись за олеандровымъ кустомъ, прислушивалась къ его рчи, въ которой онъ отзывался о ней съ такою теплотою. И она снова почувствовала, что грудь ея вздымается отъ пламеннаго восторга. Ей казалось, что сердце ея слишкомъ тсно для того, чтобы вмстить въ себ такую полноту блаженства и что избытокъ этого блаженства переливается черезъ край, унося на своихъ волнахъ далеко, далеко вс ея горести и страданія.

Ея подарокъ былъ принятъ!

Красныя гвоздики смотрли на нее съ его камзола и ей казалось, какъ будто все вокругъ нея окутано розовымъ свтомъ и что при этомъ какіе-то сладостные тоны и звуки раздаются въ ея ушахъ.

Никогда еще не ощущала она подобнаго чувства отрады и блаженства.

Теперь ей удалось, наконецъ, пошевелить и губами, и человкъ, все еще державшій ея горячую маленькую руку въ своей, въ первый разъ услышалъ изъ ея устъ свое имя, произнесенное совсмъ тихимъ голосомъ. Затмъ съ ея горячихъ губъ сорвалось дважды едва внятное восклицаніе: ‘слишкомъ много! слишкомъ много!’

Но въ слдующее мгновеніе лвая рука ея схватилась за хрипящую грудь. Розовый свтъ вокругъ нея слился съ пурпурнымъ цвтомъ гвоздикъ и новый потокъ крови привелъ не знавшую покоя скиталицу къ той цли, у которой кончается всякое человческое странствованіе.

КОНЕЦЪ.

‘Встникъ Иностранной Литературы’, NoNo 1—4, 1896

ВЪ ‘ГОЛУБОЙ ЩУК‘.

Георга Эберса.

I.

II.

III.

IV.

V.

VI.

VII.

VIII.

IX.

X.

XI.

Читайте также: