ВЪ ГЛУШИ БАШКИРІИ.
ВЪ ГЛУШИ БАШКИРІИ.
Инняй
Инняй
Разсказъ.
——
Петръ Добротворскій.
‘Міръ Божій’, No 12, 1894
В глуши Башкирии, Добротворский Петр Иванович, Год: 1894
Время на прочтение: 12 минут(ы)
Былъ чудный, легкій лтній день — такіе дни, кажется, только и бываютъ въ глуши Башкиріи, въ ея степяхъ, съ ихъ ширью и съ ихъ привольемъ. Несмотря на страшную, чуть не тропическую, жару, нтъ здсь той истомы, ослабляющей организмъ, напротивъ, человкъ чувствуетъ себя какъ-то особенно бодро, и дышется ему легко. Воздухъ живительный вылчиваетъ въ Башкиріи слабогрудаго человка, а не кумысъ — безъ этого же воздуха, поврьте, никакой бы кумысъ больному не помогъ.
Въ одинъ изъ такихъ дней, бывши еще мировымъ посредникомъ, я объзжалъ волости моего участка. Ямщикъ, кровный башкуртъ, везъ меня лихо. ‘Своя бульшой начальникъ веземъ — нельзя!’ — думалъ онъ, вроятно, про себя, то и дло подбадривая лошадей, которыя и безъ того бжали прекрасно. Ну, да и дорога была хороша: ровная, что твоя скатерть — тарантасъ мой катился точно по разостланному мягкому, бархатному, ковру. Впрочемъ, на коверъ и походило кругомъ, потому что и справа, и слва по дорог у меня тянулось безконечное пространство, чуть не сплошь усянное цвтами. А впереди виднлась большая башкирская деревня, раскинувшаяся широко въ пологой долин, гд въ самомъ логу текла весело степная рчушка, которая то выбгала на открытое мсто и блестла подъ яркими лучами солнца, то скрывалась въ густыхъ камышахъ, чтобы затмъ опять выбжать на степной родимый просторъ. Здсь было видно но всему, и но этимъ огромнымъ выгонамъ, напоминавшимъ нетронутые, не вытоптанные еще скотомъ, луга, и по этой деревн, съ ея убогими постройками, которая захватила однакожъ подъ нихъ пространство чуть ли не въ нсколько квадратныхъ верстъ, что тутъ приволье, въ земл людямъ: скота заводи, сколько хочешь, сй и паши, сколько твоей душеньк угодно.
Къ деревн мы приближались быстро — я ршилъ въ ней перемнить лошадей, о чемъ и сообщилъ моему возниц, который, въхавъ въ улицу, загикалъ неистовымъ голосомъ, пронзительно засвисталъ и еще сильне погналъ лошадей. Проскакавъ такимъ образомъ съ полдеревни, башкуртъ взялъ немного всторону и молодцевато сдержалъ разскакавшихся коней.
— Т-пррру!— крикнулъ онъ, бросая возжи и соскакивая съ козелъ, когда тарантасъ не усплъ еще остановиться, и гулъ отъ звенвшаго колокольчика не замеръ совсмъ.
Лошади стали, нсколько человкъ башкиръ, узнавшихъ мой экипажъ, бжали ко мн — лица у всхъ добродушные, но озабоченные, такъ вотъ и читаешь на каждомъ лиц вопросъ: ‘какъ, что, зачмъ онъ пріхалъ?’
— Живо — лошадей! Старосту зовите сюда!— крикнулъ я.
Башкиры заталалакали что-то на своемъ язык и разбжались, а около моего тарантаса стали понемногу собираться другіе, которые, подойдя, тотчасъ же принялись помогать привезшему меня ямщику отпрягать лошадей. Спустя какую-нибудь минуту, начало подходить и деревенское начальство. Первымъ прибжалъ запыхавшійся десятскій, съ своимъ неизмннымъ значкомъ ‘линеечкой’ — это былъ маленькій тщедушный человчекъ, одтый въ разную рвань, на которой значекъ блестлъ точно хорошо вычищенный самоваръ. Нужно замтить, что башкиры, какъ и французы, чувствуютъ положительную слабость ко всякаго рода знакамъ отличія, къ значкамъ и всякимъ медалямъ, такъ что мн не разъ казалось, что нкоторые изъ башкиръ только ради значка шли, напримръ, охотно даже на такую должность, какъ должность десятскаго — чисто каторжную должность, которая, къ тому же, не представляла никакихъ выгодъ, разв лишь то, что его везд накормятъ. Слдомъ за прибжавшимъ десятскимъ подошелъ степенно, размреннымъ шагомъ, полицейскій сотскій, напоминавшій по своей выправк переодтаго жандарма. Наконецъ явился и староста, который еще издали, снявши съ своей головы шляпу, кланялся мн, улыбаясь при этомъ всмъ своимъ широкимъ скуластымъ лицомъ, отчего лицо его приняло привтливый, добродушный, видъ, но тоже съ покорно выжидательнымъ выраженіемъ: ‘скажи, приказывай — исполнимъ!’ какъ бы наглядно говорило лицо старосты.
— Лошадей,— сказалъ я, отвчая поклономъ на низкіе поклоны всхъ этихъ людей, собравшихся встртить и проводить меня.
— Сейчасъ, сейчасъ, хазретъ (господинъ)!— послышались въ отвтъ голоса, сопровождавшіеся опять низкими поклонами.
Снова пошло талалаканье, такая быстрая болтовня въ нсколько голосовъ, которую понять было мудрено, а перевести положительно невозможно. Староста и сотскій, каждый изъ нихъ длалъ свои распоряженія, имъ вторили чуть ни вс, посл чего опять отдлилось нсколько человкъ, бросившихся въ разныя стороны.
Спустя не боле получаса, въ конц улицы показалось густое облако пыли, послышался топотъ чуть ли не цлаго табуна лошадей. Два башкирца, сидя на невзнузданныхъ лошадяхъ, мчались прямо по направленію къ моему тарантасу, гнавши передъ собой еще нсколько годовъ. Подскакавши къ мсту и быстро на скоку соскочивъ на землю, башкиры эти и еще нсколько человкъ изъ собравшейся толпы принялись закладывать лошадей. Работа кипла: одни — ловили лошадей, другіе — захомутывали ихъ, третьи — прилаживали къ хомуту постромки, четвертый, наконецъ, взвазживалъ лошадь, не заложивши ее — все это длалось живо, ловко, а главное — видимо охотно, такъ что чувствовалось, что эти люди не клянутъ тебя, не клянутъ за то, что ты нарушилъ и потревожилъ ихъ покой, а какъ знать, быть можетъ, и оторвалъ ихъ отъ дла. Я сидлъ въ тарантас и любовался, глядя на всю эту сутолоку, сопровождавшуюся шумомъ и говоромъ.
Коренникъ введенъ въ оглобли, пристяжныя поставлены по своимъ мстамъ къ валькамъ, вотъ накинута и дуга, стягивалась уже супонь — еще минута, и коренникъ былъ бы заложенъ совсмъ, но тутъ вдругъ изъ толпы выдвинулась женщина-башкирка, которая, крича и размахивая руками, бросилась къ стоявшей ближе къ ней пристяжной, быстро отдернула ее, оттолкнула плечомъ закладывавшаго коренника башкирца, распустила супонь и просто вырвала изъ оглобель лошадь, такъ что дуга, звеня колокольчикомъ, отлетла далеко въ сторону, затмъ, схвативъ за поводъ лошадь, она бгомъ увела ее.
Толпа стояла какъ бы въ оцпененіи. Скандалъ! У мирового, у ихъ ‘самаго большого’, ближайшаго ихъ начальника, какая-то баба вдругъ осмлилась выпречь лошадь!
‘Б-да!’ Но что они могли сдлать, если ни одинъ правоврный мусульманинъ не можетъ притронуться въ посторонней женщин? Больше всхъ былъ сконфуженъ староста, онъ стоялъ, снявши шапку и смотря недоумвающе, со страхомъ, на меня, ожидая, конечно, начальническаго ‘разноса’ за такой необычный пассажъ — фигура его была и жалка, и комична.
— Что это значитъ?— спрашиваю я, желая прервать молчаніе.
Староста или не понялъ меня, или такъ былъ ошеломленъ случившимся, что не усплъ еще придти въ себя — онъ продолжалъ по прежнему стоять молча.
— Что это такое?— повторяю я, переиначивая вопросъ.
— Ничего, хазретъ, ничего,— отвчалъ онъ, наконецъ приходя въ себя и стараясь меня успокоить, тогда какъ другіе башкиры, бывшіе также свидтелями всей этой сцены, спшили поскоре ввести въ оглобли моего тарантаса другую лошадь.
— Что такое — зачмъ, отчего эта баба увела лошадь?— продолжаю я допрашивать старосту, потому что нахальство башкирки, такъ необычайно и рзко выразившееся, было для меня положительно необъяснимо — я хоть и слышалъ ея крики, но ничего, положительно ничего понять не могъ.
— Ничего, хазретъ… Пожалуйста, ничего, прости наша — онъ дуракъ-баба!
Эпитетъ ‘дуракъ-баба’ повторился за старостой въ нсколько голосовъ и въ толп, но, такъ какъ это былъ опять-таки не отвтъ и не разъясняло мн ничего, а только еще сильне задло мое любопытство, то я вопросъ мой повторилъ и еще разъ, переиначивъ его опять на новый ладъ. Иначе говорить съ башкирами, плохо понимающими русскую рчь, невозможно, а перевернешь вопросъ или какую-нибудь фразу, перевернешь и такъ, и этакъ, ну, глядишь, башкирецъ тебя и понялъ, а безъ этого бейся съ нимъ хоть цлый часъ, твердитъ одно: ‘Бельмей (не понимаю), бельмей, хазретъ!’
— Своя лошадка онъ…— началъ, наконецъ, староста.
Это тоже особенность оригинальнаго русско-башкирскаго языка: говоря, напримръ, о баб, употреблять мужескій родъ, говоря же о мужик сказать — она.
— Своя лошадка онъ,— началъ староста, началъ и замялся, подъискивая, вроятно, боле мягкое выраженіе,— лошадка своя онъ не даетъ, хазретъ,— добавилъ онъ наконецъ скороговоркой.
— Вижу, что не даетъ, но почему?
Опять заминка — староста стоитъ, опустивши голову, и вертитъ въ рукахъ шляпу.
— Почему же?— спрашиваю я.
— Пускай,— говоритъ онъ (это башкирка),— мой два лошадь берутъ и мой малайка съ нимъ — это съ тобой-то, хазретъ — пускай,— говоритъ,— она детъ.
Теперь для меня все стало яснымъ. Башкирка не хотла давать свою лошадь съ чужимъ проводникомъ, зная, что тотъ, заложивши еще двухъ своихъ, будетъ, конечно, беречь ихъ. Такъ бывало всегда, когда везли на сборныхъ лошадяхъ, а возили на сборныхъ лошадяхъ чуть ли не каждый разъ, потому что разв нынче много найдешь хозяевъ, у которыхъ было бы свободныхъ, да притомъ еще ‘справныхъ’, три лошади, выморенныхъ же клячъ запрягать въ разгонъ, везти къ тому же своего ‘бульшого начальника’, невозможно. Проводникомъ же или ямщикомъ детъ обыкновенно хозяинъ коренника, потому что работа коренной лошади гораздо трудне, а слдовательно, и испортить ее легче, или же детъ хозяинъ двухъ лошадей. Все это я зналъ, а потому и сказалъ старост:
— Ну, что жъ, пускай ея малайка со мною и детъ…
Староста мн не далъ даже договорить.
— Что ты, хазретъ, разв можно,— проговорилъ онъ, замахавши руками.
Изъ толпы опять поддержали его.
— Разв можно?— послышались голоса.
— Почему же. нельзя?— допытаваюсь я.
— Нельзя, хазретъ — онъ белекей (маленькій) — совсмъ маленькій.
— Давай мн его сюда,— говорю я, думая про себя, что если бы малайка дйствительно былъ уже такъ малъ, какъ говоритъ староста, то разв мать настаивала бы на томъ, чтобы онъ везъ меня..
— Давай, я посмотрю, какой онъ.
Услыхавши это, нсколько человкъ башкиръ бросилось за мальчишкой, а спустя нсколько минутъ, гляжу ужъ его и ведутъ ко мн. Башкиренокъ видимо труситъ, упирается, сзади его подталкиваютъ, торопятъ, слдомъ за нимъ шла и мать его, та самая башкирка, которая за минуту такъ энергично распорядилась съ лошадью, совсмъ было уже заложенной въ мой тарантасъ. Казалось, она была въ сильно возбужденномъ состояніи, и, въ случа чего, была готова, какъ тигрица, до послдней капли крови защищать своего дтеныша. Лицо ея имло зврски злобное выраженіе — смотрла она на всхъ насъ изъ подъ сдвинутыхъ, густыхъ черныхъ бровей, горвшими, чуть не искрившимися, глазами.
— Посмотри, хазретъ — разв можно тебя съ такимъ пускать? Говоря это, говоря съ азартомъ, староста взялъ было мальчика за плечи, желая, вроятно, выдвинуть его впередъ, но мать вырвала сына изъ подъ его рукъ, поставила передо мной и сама стала за нимъ, стала и начала. Богъ мой! Слова сыпались у ней градомъ, сыпались точно орхи на полъ изъ разорвавшагося вдругъ мшка. По временамъ она какъ бы захлебывалась своими словами, затмъ какъ-то взвизгивала, причемъ все время жестикулировала руками, поднося ихъ чуть не къ самому носу старосты.
Признаюсь, глядя на эту сцену и слушая рчь башкирки, выходившей изъ себя, я каждую секунду опасался, чтобы она какъ-нибудь въ азарт не зарвалась и не ударила старосту, но тотъ продолжалъ стоять совершенно спокойно, видимо было, что онъ вполн увренъ, что ‘дуракъ-баба’ только кричитъ, но чтобы отъ словъ перейти къ длу, чтобы дать волю рукамъ — никогда эта женщина себя до этого не допуститъ. И онъ былъ правъ — башкирка, высказавшись, накричавшись до сыта, отведя, такъ сказать, душу, разомъ замолкла. Суть же всей ея горячей рчи заключалась въ увреніяхъ, что ея Хисметьулла — такъ звали ея сына — можетъ меня везти, что онъ у нея все длаетъ, и пашетъ, и молотитъ, вс работы по домашности исправляетъ. Послднія свои заключительныя слова она произнесла совершенно уже спокойно, съ оттнкомъ материнской гордости, причемъ она взглянула на меня и любовно потрепала своего сынишку по плечу. Взглядъ, брошенный ею на меня, безъ всякихъ словъ ясно выражалъ въ эту минуту затаенную мысль матери: ‘О, хазретъ, ты не знаешь, какой онъ хорошій у меня! ‘
Хисметьулла стоялъ передо мной — на немъ была простая блая холщевая рубаха, на ногахъ лапти, но все это было чисто и надто аккуратно, на голов была тибетейка. Лицо маленькое съ кулакъ, но милое, симпатичное, съ бойкими черными глазками, бгавшими, какъ у испуганнаго зврка.
— Сколько ему лтъ?— спросилъ я, зная, что нельзя довряться наружности молодыхъ башкиръ, которые растутъ туго и развиваются очень медленно.
Вопросъ мой возбудилъ споръ — опять заблестли глада башкирки-матери.
— Какъ ее зовутъ?— задаю я вопросъ, прекращая этимъ пререканія.
— Фатима,— отвтили мн.
— Спросите Фатиму, сколько ему лтъ?
— Она говоритъ, хазретъ, что семнадцать — да разв это можно, хазретъ?
Явилось и у меня сомнніе, но башкирка меня уже подкупила — очень ужъ она смло отстаивала свои интересы, очень ужъ смло и открыто стояла она за. своего маленькаго на видъ сынишку. ‘Это хоть и не магометанк бы’,— думалъ я, глядя на Фатиму и желая сдлать ей пріятное. ‘Ничего, доду и съ нимъ — если что, самъ наконецъ возьму возжи’ — ршилъ я.
— Можетъ ли онъ только везти-то меня?— спросилъ я, обращаясь уже прямо къ матери.
Спросили башкирку — слова ея перевели мн.
— Онъ говоритъ, можетъ.
— Ну, такъ онъ меня повезетъ. Нтъ ли у нихъ еще лошади?..
— Тройка есть, хазретъ,— отвчалъ староста.
— Много лошадей, — слышатся еще чей-то толосъ.
— Ну, такъ она пускай всю тройку своихъ лошадей и заложитъ мн,— сказалъ я къ удивленію, да пожалуй, и къ огорченію всей собравшейся публики, которая ожидала конца, но, вроятно, ожидала конца совершенно другого.
Фатима же была на седьмомъ неб отъ восторга, что такъ повернулось ея дло.
— Рахметъ (благодарю), рахметъ (спасибо),— повторила она нсколько разъ, быстро повернулась, на ходу кивнула мн головой, выразивъ этимъ кивкомъ еще разъ мн свою благодарность, затмъ бросилась черезъ толпу глазвшихъ башкиръ, слдомъ за ней ударился бжать и сынишка.
Ждать мн пришлось недолго. Спустя нсколько минутъ Фатима съ сыномъ, опять оба бгомъ, вели уже захомутанныхъ лошадей. Теперь вся фигура башкирки, вс ея движенія, выраженіе лица, да все, ршительно все выражало торжество этой женщины. Приведя лошадей, она ловко, не хуже всякаго ямщика, принялась сама закладывать коренника, потомъ заложенныхъ пристяжныхъ другими она осмотрла, кое что поправила у нихъ: одна, напримръ, оказалась взвозжена не по ея, она ее перевзвозжала по своему, другая была, по ея мннію, заложена коротко, она прибавила ей постромки. Покончивши, наконецъ, съ лошадьми, Фатима заботливо осмотрла сиднье на козлахъ, на которое положила принесенную съ собой въ нсколько разъ сложенную кошму, а на нее, чтобы поднять еще для своего мальчугана сиднье, положила подушку.
— Готово? Скоре!— торопилъ староста, который все время былъ въ ажитаціи. Онъ былъ видимо недоволенъ и моимъ ршеніемъ взять лошадей у этой бабы, и тмъ, что эта баба во все путалась, и сама закладывала ихъ.
Наконецъ лошади были готовы, но башкирка молчала, спокойно обходя тройку и какъ бы любуясь ею — это было, впрочемъ, только отводъ, она ждала сынишку, который зачмъ-то убжалъ домой.
— Идетъ!— крикнули въ толп.
Вдали показался Хисметьулла. Теперь онъ былъ одтъ въ кафтанишко, а на голов у него была надта теплая, мховая шапка, но такая большая, что она чуть-чуть ни прикрывала собою всю его маленькую головенку.
— Уторъ (садись)!— скомандовала мать.
Малайка взмостился на козлы, поправилъ едва ли не въ десятый разъ лзшую ему на глаза шапку и взялъ въ свои рученки возжи. Со всхъ сторонъ посыпались наказы и наставленія. Фатима, ставши на переднее колесо, поднялась и тоже стали учить сынишку, какъ лучше держать возжи. Въ продолженіи всего этого времени лошадей держали подъ уздцы башкиры.
Посадивши на козлы одного изъ башкиръ, чтобы онъ проводилъ насъ до деревенской околицы, я приказалъ наконецъ трогать.
— Пускай!— скомандовалъ староста.
Народъ разступился, лошади рванули, но все обошлось благополучно, потому что провожатый сдержалъ ихъ — тарантасъ покатился плавно по улиц,.Староста бжитъ съ одной стороны, придерживая рукою знакъ на груди и низко мн кланяется, съ другой бжитъ Фатина.
— Благо-то смотри поддерживай! Блый былъ заложенъ въ корень.— Гндого чаще погоняй! Это была правая пристяжная, лошадь, тяжелая, повидимому, лнивая.— Савраску не трогай! Савраска шелъ и горячился съ мста, какъ и слдовало молодяку — чуть не жеребенку.— На мосту акрымъ (тише)!.. Ку вала (погоняй, скорй)!..— слышится еще долго намъ въ слдъ рзкій голосъ Фатимы, слышится до тхъ поръ, пока тарантасъ, уходя понемногу, отъ нея, наконецъ не скрылся, совсмъ.
Лошади шли смирно. Подъхавши къ околиц, я отпустилъ, проводника и мы съ малайкой похали одни.
Начались поля, разбитыя на длинныя узкія полоски, засянныя въ перемежку то рожью, то яровыми, мстами попадаются и узкія полоски залежей, а то и просто бурлаковъ, послдніе принадлежатъ обыкновенно голытьб, безлошаднымъ башкирамъ, которые не въ силахъ ихъ обработать, да и нтъ возможности ихъ сбыть, потому что лежатъ он въ черезполосиц съ засянными хлбами. Кончились поля, и опять потянулась безконечная красавица степь.
Хисметьулла довезъ меня отлично — всю дорогу онъ старался изобразить изъ себя настоящаго ямщика. Въхавъ въ первую деревню, онъ попробовалъ даже гикнуть, но голосъ измнилъ, оборвался — малайка сконфузился и, чтобы скрыть свой конфузъ, принялся правую пристяжную хлестать кнутомъ такъ, какъ будто бы онъ былъ и ‘всамомдлешный ямщикъ’.
‘Дуракъ-баба’ заинтересовала меня, такъ что, пріхавъ въ волость и покончивъ дло съ ревизіей волостного правленія, моимъ первымъ вопросомъ, обращеннымъ къ старшин, былъ вопросъ о ней.
— Знаю, ваше высокородіе — это Каримскій Фатима…
Старшина былъ изъ цивилизовавшихся башкиръ: умлъ подписать свое имя и фамилію и говорилъ хорошо по русски, хотя, конечно, скоро сбивался на татарско-русскій діалектъ, а вжливое вы замнялъ обычнымъ ты. Такъ онъ говорилъ и съ губернаторомъ, когда тотъ разъ ревизовалъ его волостное правленіе.
— Бульно хорошо знаемъ Фатима,— отвчалъ старшина, поднявъ при этомъ свою бархатную, разшитую золотомъ, тибетейку и почесавъ свой затылокъ, какъ бы выражая этимъ: вотъ длскать гд сидитъ у меня эта Фатима!
— А что?— спросилъ я, замтивши это.
— И-и-и, хазретъ!— Старшина при этомъ глубоко вздохнулъ.— Умъ мой, голова свой я съ этой бабой въ прошедшемъ году кончалъ.
— Что такъ?— спрашиваю я.
— Убивать хотла меня…
— За что?— перебиваю я старшину. Отвтъ этотъ меня не мало удивилъ, потому что старшина ни о чемъ подобномъ мн не доносилъ.
— Мужъ ея умиралъ. Старики опекунъ назначили… Приговоръ составили, ваше высокородіе,— составили приговоръ и пошли къ Фатима, чтобы имнье малолтній взять и опекунъ передать. Закономъ пошли, хазретъ! Куд-ды! Фатима рычагъ взялъ, старика гонялъ и ворота запиралъ. Ушелъ старикъ. Староста донесенье мн присылалъ, похалъ я самъ Каримкинъ. Прізжаю, взялъ стариковъ, взялъ старосту, идемъ Фатима, глядимъ его ворота заперта — отперли. Десятскій заплотомъ гулялъ, онъ ворота отпиралъ. Вошли во дворъ, хазретъ — Фатцма опять рычагомъ (съ рычагомъ) стоитъ. Я началъ говорить ей — закономъ, говорю, пришелъ. ‘Такой говоритъ законъ нтъ — нтъ, нтъ!’ Говоритъ и ругается, хазретъ. ‘Моя дти — моя и имнье!’ — Бросай рычагъ,— говорю я.— Куд-ды! ‘Не брошу я,— говоритъ,— а идешь, топоръ возьму. Когда умираю, тогда и имнье возьмешь, тогда возьмешь и моя баранчукъ (моихъ дтей)’…
— И-и-и, хазретъ! Мы теб мало еще говоримъ, а онъ говорилъ и длалъ бульно много,— добавилъ старшина, закончивъ свой разсказъ.
— Чмъ же кончилось-то?— спрашиваю я.
— Ушли мы, хазретъ. Старикъ совтомъ давалъ:— пойдемъ, говоритъ, старшина.— Онъ — такой,— пожалуй убійвство длаетъ. И сдлалъ-бы, хазретъ!
— Значитъ, дрянной, вздорный баба ваша Фатима,— замтилъ я, приказывая подать мн дла объ опекахъ.
— Нтъ, что ты, хазретъ! Смирный, хорошій, хозяйственный баба — это-то и скотина много, она и хлба много сыпитъ, и недоимка своя платитъ… Нтъ, просто, хазретъ — инняй!— мать, хазретъ!— перевелъ старшина слово ‘инняй’ порусски.— Боится, какъ бы кто баранчукъ у ней не обижалъ,— добавилъ башкуртъ тихо, чуть не шепотомъ.
Прошло много лтъ — нсколько десятковъ лтъ.. Я жилъ уже въ город. Какъ-то разъ утромъ, когда я сидлъ и просматривалъ газеты, входятъ ко мн и докладываютъ, что меня спрашиваетъ какой-то башкирецъ. Меня это не удивило, потому что и сейчасъ навщаютъ меня иногда мои старые знакомцы изъ башкиръ,— одни, чтобы получить совтъ, другіе заходятъ просто покалякать, посмотрть своего прежняго мирового.
— Зови его сюда,— сказалъ я.
Вошелъ плотный, здоровый башкирецъ, одтый не богато, но хорошо, видно — башкирецъ изъ достаточныхъ.
— Здравствуй, здравствуй, хазретъ,— говоритъ онъ, входя, ухмыляясь, показывая рядъ своихъ чудныхъ блыхъ зубовъ.
— Откуда?— спрашиваю я, пожимая поданную руку.
— Какъ, не узнаешь, хазретъ!
— Право, не помню, — говорю.— Да и гд мн было помнить ихъ всхъ, когда ихъ перебывало у меня тысячи.
— Хисметьуллу-то не помнишь, хазретъ!— сказалъ башкирецъ удивленно.
— Право, не помню.
— Каримкинской-то Хисметьуллу? Я еще былъ белекей, совсмъ белекей былъ — много разъ тебя возилъ, хазретъ.
Тутъ я вспомнилъ прежняго тщедушнаго малайку Хисметьуллу, котораго, конечно, теперь признать въ этомъ росломъ, здоровомъ башкирц, который стоялъ передо мной, было положительно невозможно.
Сли. Пошелъ разговоръ. Узнавши, зачмъ онъ попалъ въ городъ, я сталъ разспрашивать объ его домашнихъ.
— Ну что Айша?— Айша была сестра Хисметьуллы, которую я какъ-то разъ видлъ, захавши прямо къ Фатим. Тогда Айша была небольшой, но очень хорошенькой, двочкой.
— Ничего! славъ Богъ, славъ Богъ!— хороша живетъ: скотина ихъ есть, хлбъ сыпитъ. Дти его большой сталъ — два мальчишка его, два двка есть…
— Ну, а мать какъ? что Фатима?
— Инняй?— ульганъ (умерла), хазретъ!—На глазахъ говорившаго показались слезы.
— Когда?
— Годъ будетъ, хазретъ,— отвчалъ онъ, отвернувшись отъ меня. Башкуртъ плакалъ.
— Жаль, видно, теб ея,— замтилъ я.
— Жаль!..— Проговоривши это, онъ, точно ужаленный, вскочилъ съ своего мста.— Жаль, жаль,— повторилъ онъ много разъ.— Мн-то его жаль, хазретъ — дтямъ-то моимъ жаль, да и дти моихъ дтей о ней жалть будутъ,— сказалъ Хисметьулла съ чувствомъ, ударяя себя кулакомъ по груди.